Том 6. Стальные солдаты. Страницы из жизни Сталина

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. НА ОТДЫХЕ

Осенью сорок шестого, когда уже были завершены обе войны — тягостно долгая Отечественная и блистательно краткая японская, когда завершалась и третья, нигде не объявленная война с «националистами» на Украине, в Молдавии, Белоруссии и особенно Прибалтике, Сталин вдруг почувствовал себя так плохо, что отменил очередную поездку на юг. Войны кончились, но всегда, что ли, так бывает, что человек, завершивший трудное дело и намеревающийся перейти к долгожданному отдыху, внезапно и непредсказанно заболевает. А бывает и худшее. Так, бывало, кто-то построил дом, забил последний гвоздь — и умер. Но это частный пример. Туго натянутая струна жизни вдруг ослабевает или лопается, и человека, днями и ночами погруженного в свою работу, ответственность, напряжение, ожидание, хватает удар, инсульт, — когда-то не было таких определений, как не было и инфарктов, а был просто-напросто «разрыв сердца»..

Так и случилось, когда после долгого, нудного совещания по вопросам экономики, хлеба, репараций Сталин вышел из-за стола, хотел приказать подавать чай, но вдруг зашатался, уперся в стол и так, держась за его край деревенеющими руками, качаясь, стоял, не в силах понять, что это такое. Качающимся и застал его Поскребышев. Бросился, подхватил, осторожно повел в комнату рядом с кабинетом. Тут Сталин иногда отдыхал, сидя в кресле или лежа на диване.

— Чаю… Чаю., пуст, — сказал Сталин, пытаясь превозмочь головокружение.

Поскребышев, с видом перепуганного орангутанга, стоял, опустив руки. Такого со Сталиным еще не бывало.

— Чаю! — повторил Сталин.

Чай был подан немедленно. Сталин пил его большими, медленными глотками, жмурился, пыхтел. А потом сказал растерянно стоявшему рядом Поскребышеву:

— Машину… Поэду… в Кунцево.

— Иосиф Виссарионович! Что вы?! В таком состоянии? Врачей уже..

— Ныкаких врачэй… Я нэ приказывал..

Он сам оделся. Спустился по лестнице (сзади шел Поскребышев). Сел в машину. Власик захлопнул дверцу.

В Кунцево, как всегда, встретила Валечка, которую, видимо, уже оповестил Поскребышев. С тревогой смотрела, как Сталин, словно механически, шел по коридору, старательно ставя ноги, чтоб не пошатнуться. А кругом него качалось все: окна, двери, пол, словно это была не дача, а крейсер «Червона Украина», на котором Сталин как-то совершил короткое плавание вдоль побережья. Сталин помнил, что тогда вот также качало, и, даже сойдя на берег, он чувствовал эту качку. Но., что такое было сейчас? Сейчас… Что это? Ведь он не обедал в Кремле… Отравили? Что-о… Все-таки отравили… Здесь? На даче? Утром…

Сознание было ясным. Но мысли метались. Кто мог его отравить? Кто? Кто посмел? Берия?

Сел на диван. Давнул кнопку вызова, и на пороге возникла Валечка.

— Иосиф Виссарионович? Что?

Не сразу смог выговорить. Мир качался.

— Что с вами? Вам плохо? — бросилась к нему.

— Отравылы… — пробормотал он, цепляясь за ее руку.

— Когда? Где? Кто?

— Здэсс… Ут… ром..

— Да нет же! Нет!

— Как ти знаэшь?

— Знаю..

— Как!!!

— Я всегда ем то же… Перед вами… Или после вас… То же..

— Да-а?

— И сегодня ела..

— Тогда помоги..

Она уложила Сталина на диван, приподняла его голову, подсунула под нее подушки.

Мир по-прежнему качался. Иногда окно комнаты начинало медленно вращаться. Сталин, не теряя сознания, сообщал Вале об этом.

— Я сбегаю за врачом?

— Нэт..

— Иосиф Виссарионович?!

— Чьто?

— На вас же лица нет!

— Кружится..

— Я сбегаю?

— Нэт… Буд со мной..

— Но ведь., вас надо., лечить. У вас явный криз… Давление.

— Лэчи. Только ты… Всо делай., чьто надо..

И, не желая посвящать читателя во все медпроцедуры, какие предпринимались тогда в таких случаях, могу лишь сказать, что Валечка со всем справилась. А потом повела Сталина в туалет и под недоуменные взгляды охраны привела обратно. В туалете его тошнило.

Сталин молчал. Возвратясь, лег на диван. Голова по-прежнему кружилась, но стало легче. Именно легче.

Валечка с прижатыми к груди руками стояла возле.

— Тепэр зови врачей..

Бросилась в коридор.

Врач, постоянно дежуривший в Кунцево, поднял на ноги всю «кремлевку».

Через полчаса в Кунцево прибыла целая бригада профессоров, если можно так назвать почтенных (и перепуганных) академиков.

Установили немедленный диагноз. Криз. Гипертония. Возможно, микроинсульт..

И уже суетились со шприцами… Хрустели ампулы… Пока открывший глаза вождь не изрек:

— Всэм вийти… Ныкакых уколов… Я почты., здоров. — И добавил: — Валю! Пуст будэт здэс. Со мной..

И всю ночь она просидела у его кровати-дивана, а он, периодически забываясь, просыпался, гладил ее руку и, скосив глаза на окно, смотрел: качается или нет? Окно все-таки перемещалось, но уже не так резво, и он засыпал, не отпуская руку женщины. А под утро приказал:

— Ляг со мной… Ляг!

Отодвинулся, обнял теплую привычную талию, ощутил знакомый черемуховый запах, и так они заснули оба. Он, успокоенный как будто, и она — измаянная страхами и бессонной ночью.

Утром мир почти уже не качался. А Валечка гладила его рябую руку и (осторожно) седеющую голову.

— Ти опат мэня выходила… Хараще. Всо проходит… Иды… Отдохни… Врачэй на надо.

Так настиг его первый нетяжелый удар, и так он убедился, уверился, что Валечка — его единственное спасение, его любовь, его добрый свет. Валечка… Валя… Валечка..

Через неделю он сдал дела Маленкову и поехал на юг не поездом, а машинами, хотел лично увидеть разрушенные города, прикинуть ущерб, придумать, что надо делать еще для быстрейшего восстановления. В одной из машин ехала Валечка Истрина.

Но здоровье Сталина в конце сороковых годов продолжало ухудшаться. Мало помогали и грузинские народные, медицинские средства. Поскребышев клал ему на стол запрещенные во всей стране старинные знахарские лечебники, травники, книги по магии, которые Сталин сначала листал с интересом, а потом сказал секретарю:

— Вот чьто… Унэси… эту муть… Правильно, что оны изъяты, от ных толко одын врэд… Здоровый чэловэк нэ может слэдоват этому, а болному можьно вбыт в голову всо, чьто хочэтся, болной всэму вэрыт..

Врачам по-прежнему была отставка, кроме Виноградова и Кулинича, но и те допускались лишь для внешнего осмотра. Теперь Сталин отказывался даже сдавать кровь на анализ. Самонадеянный и самоуверенный вождь сам выписывал себе лекарства по справочникам. (Читатели, надеюсь, не забыли, что он знал латынь и медицину изучал, но перед всезнающими докторами прикидывался несведущим простаком. Прикинуться простаком был-бывал один из любимых способов «игры» Сталина. Припомним к тому же, что и актером он был великим.)

И еще он пил проверенные на себе травяные настои, парился в бане, хотя крутого первого пара избегал, а потом перестал пить коньяк, есть свинину и баранину, совсем исключил из своего рациона молоко. В Кунцево стали привозить сухое и невкусное лосиное мясо. Яйца и особенно хорошую рыбу любил и ел ее много. На кавказских дачах для этого устраивали «рыбалки». Рыбу глушили толовыми шашками (инициатор — Василий Сталин, взбалмошный алкоголик, худший образец не знающего никаких запретов хама и кутилы, уже генерал). Непонятно, как всевластный генералиссимус позволил присвоить такое звание абсолютно не по заслугам, разве что надеялся на то, что с присвоением высокого звания сынок остепенится… Куда там! Видно, на детей ложится тяжкая карма отцов. Василий Сталин любил только охоты, пьянки и упомянутые «рыбалки», и во время одной из таких его даже ранило осколками камня. Не тяжело..

Всплывавших сомов, а бывало, и осетров чистили, рубили, в котлах варили уху, жарили на вертелах. И тут уж распоряжалась Валечка, которую потихоньку, меж своими уже начали величать хозяйкой.

Дачи в Сочи, Мацесте Сталин как-то постепенно забросил, и там жили-отдыхали «соратники», а он больше стал ездить на Рицу. Озеро влекло его какой-то властной чистотой, простором, горными пейзажами, воздухом, здесь было явно лучше, чем в душной Гагре, — и уж куда там Швейцарии! К даче проложили отменную дорогу (стала в копеечку, но чего не сделаешь для здоровья трудящихся). И рыбы на Риде было много. И самой-самой: осетр, сом, налим, сазан, форель. Собирать и сортировать рыбу любил САМ. Уху варили часто на берегу. С водкой, тройную, на куриных бульонах — тут уже были проверенные поварихи из обслуги ЦК Грузии. А Валечка разливала, разносила, а потом осторожно, по-женски прихлебывая уху, сидела рядом с Хозяином, теперь как бы на своем законном месте. Странно, но, опять, наверное, повторяясь, скажу: при всей своей очевидной близости к вождю, не нарушала она своего установленного раз и навсегда места и звания прислуги, экономки ли при нем. Вся охрана, обслуга, боявшаяся Сталина, не лебезила перед ней, так, самую малость, — все знали, Валечка не станет губить своих. А бывало, что и бесстрашно заступалась. За это ее обожали все, кроме Власика, вот уж был хам, сквернослов, наглый мужлан в генеральских погонах.

Исправно хлебая уху рядом с медлительным генералиссимусом и время от времени бросая на седого, сутулого старика косые, но скрытно преданные взгляды, Валечка и тут лишь достойно выражала ему свою нежность и преданность. Женщина. Женщина в лучшей своей поре. Женщина, что досталась ему под занавес, но заменила одна всех: жену, мать, любовницу, служанку, — приспособилась к его страшному нраву и, возможно, изменила в чем-то этот характер, с годами ставший не добрее, но капризнее и гневливее. Только с ней он был-бывал снисходительно открыт, ей доверялся, обычно закрытый и недоступный до предела. В ней совместился как бы его единственный друг и советчик, с ней он как бы проверял свои думы и опасения. Ей можно было сказать многое: не раз убеждался, что дальше Валечки не узнает никто.

И спустя уже пятнадцать лет после их встречи отличалась она завидным, цветущим здоровьем, простой рассудительностью, абсолютной незлобивостью и постоянной самоотверженной готовностью словно бы закрыть и защитить, хотя бы своим полным, мягким телом. Сталин редко испытывал к кому-либо чувство благодарности, — душа давным-давно очерствела, — но, бывало, одаренный ее неиссякаемой добротой, теплотой и энергией, он думал, что судьба все-таки снисходительна к нему, послав эту девушку. Теперь уже молодую женщину.

Как-то утром, когда она, одевшись, повязывала косынку перед зеркалом — надо было идти на кухню, — он заметил в ее темных ореховых волосах блеснувшие сединки. И они кольнули Сталина… Неужели и Валечка, вечно юная, розовая, сдобная, улыбчивая, подвержена тому же злому закону старения?

— Сэдына?! — пробормотал он. — Ну-ка, иды суда.

Она наклонила голову.

— Дай убэру! — сказал он, больно дернув ее за волосы. — Вот! Виброщю. Ти нэ должьна старится. Ти жэ у мэня вэчно молодая.

С тех пор Валечка незаметно подкрашивалась или удаляла седину тем же болезненным способом.

А полноту, уже долившую ее, вождь одобрял.

— Вот это., хараще… Женщина должьна быт полной. Косты — это для собак… Чьто за женщина — эслы одны мослы? — И милостиво разрешал: — Толстэй! Это хараще для женщины, эще красивее будэшь. Вот для мужчины это плохо. Вот — Бэрыя… Боров стал… Малэнков — тоже. А Хрющэв — абжера… Всэ зажьрались. Ладно… А ты., савсэм красавыца..

Когда они не виделись несколько дней (такое бывало редко), он спрашивал ее, улыбаясь в седые усы, — их теперь не подкрашивал.

— Ну, чьто ти дэлала? Бэз мэня?

— Толстела, Иосиф Виссарионович! — бойко отвечала она, улыбаясь ответно и слегка поигрывая подкрашенным глазом.

— Хм… — усмехался. — Иды суда… Досмотру… Хм… Правда. Какые у тэбя стали… Маладэц… Хараще… Лублю… — И целовал ей руки..

Она была единственной женщиной, которой великий вождь целовал руки. И сначала она робела, отнимала их, боялась, а потом привыкла, сама гладила его по серой, редеющей уже излетным старческим волосом голове. Гладила благодарно, и он, не стыдясь своих поцелуев, лишь крепче притискивал к себе здоровой рукой ее затяжелелый чувственный стан.

Сталин и на отдыхе не менял своих привычек. Это была лишь ежегодная смена места работы, и только. Что вообще значит отдыхать? Лежать на пляжном песке и греться на крепком южном солнце? Но в одиночестве он этого не любил. Валечка на пляжи не приглашалась. А приглашать соратников и прямо ли, косвенно ли терять таким образом лик ВОЖДЯ не хотел. Мужчина, раздетый до трусов, вряд ли потом мог быть вождем, тем более великим! И потому Сталин ходил на пляж теперь только по утрам, ненадолго, один, в полосатом халате. Окунувшись раз-другой в море, возвращался на берег.

Плавать далеко не давала все более сохнущая левая рука, да и вообще море тяготило, внушало какой-то нелепый неврозный страх, хотя купальни везде были ограждены, везде было мелко. Сталин вообще не любил больших водных пространств еще с тех ссыльных времен, когда ему приходилось ловить рыбу и волей-неволей общаться с тяжкими и страшными северными реками.

Раздетого Сталина не видел почти никто (охрана была расставлена так, чтобы не мешать ему, и, чтобы не наблюдать за вождем, стояла спиной к пляжу). Телом Сталин никогда не мог похвастать. Обыкновенный, пожилой, не развитый физически. С тридцатых годов начавший заплывать жирком живот, тонкие ноги, руки разной длины — это скрадывала одежда, спаренные пальцы на ногах, родинки, где надо и не надо.

В тридцатые годы бывали со Сталиным на дачах только Киров и позднее Жданов. И Кирова Сталин перестал приглашать, когда тот отказался редактировать учебник истории партии и стал в разговорах резче, неуступчивее. Этого было достаточно — от вождя не ускользало ничего, любое изменение интонации голоса заставляло пристальнее всматриваться, делать тайные выводы. «Подозрительность скорее добродетель для государя, чем порок», — всегда помнил он наставления Никколо Макиавелли.

Итак, повторю, отдых Сталина был лишь сменой места работы, работы, работы, и день протекал здесь так же, разве что иногда Сталин раньше ложился и раньше вставал, завтракал не в 11, а в 9 часов.

С 12 начинался его «рабдень». Докладывали руководители разведок (или их первые заместители), далее он рассматривал деловые бумаги, требующие утверждения, подписывал документы, накладывал резолюции, вызывал своих рабочих секретарей для поручений, изредка принимал кого-то днем, но в целом прием, ограниченный дачей, проходил вечером и затягивался иногда за полночь, точно так же, как в Кремле.

Раз в неделю или в полмесяца (нет точных данных) Сталин рассматривал ВСЮ почту, пришедшую на его имя в Кремль и доставленную на дачу в запечатанных мешках специальными фельдъегерями. Узнав от своей разведки, что письма на его имя в иных обкомах вскрываются, Сталин вспылил и издал строжайший приказ все письма на его имя направлять в канцелярию Кремля. И уже здесь их сортировали бойкие помощники, передававшие Поскребышеву все, что заслуживало внимания.

Но и этот процеженный поток не устраивал вождя, и потому он периодически устраивал работу со всеми письмами. Помощники только вскрывали письма и передавали Сталину, а он, быстро отсеивая пустую породу, вылавливал и немало дельного: предложений, доносов на врагов, просьб, жалоб (их было больше всего), разного рода сообщений. Это был единственный вождь, кроме, может быть, еще Ленина, регулярно читавший письма.

Из нескольких мешков выбирались две пачки: левая и правая. Обычно в левой лежали самые дельные письма, а в правой те, что не требовали быстрых решений.

Безотказно работала также красная связь по «вертушке», и Сталин кратко, но постоянно говорил со всеми членами Политбюро, министрами, генштабом. Поскребышева Сталин часто брал с собой, чтобы не нарушался как бы режим его кремлевской работы. Кабинеты Сталина на дачах во многом напоминали кабинет в Кремле или комнаты в Кунцево, вождь любил единообразие во всем. Даже на относительно дальней даче в Семеновском был построен дом, похожий на дом в Кунцево и также с двумя верандами, а Берия еще выстроил для Сталина дачу на Валдае, в очень красивом месте, однако недоверчивый Сталин лишь раз побывал там и, пробормотав что-то, вроде «ловушка», — уехал. Был надстроен второй этаж и над кунцевской дачей. Туда Сталин почти никогда не поднимался, а в сорок девятом, во время празднования семидесятилетия, там некоторое время жил Мао Цзэдун.

Так вождь отдыхал до 1–5 ноября, когда специальным поездом и всегда неожиданно возвращался в Кремль, точнее, в Кунцево, к великой радости Валечки, не любившей юг, страдавшей там от жары и полноты, о чем она, однако, никогда не говорила вождю.

А время брало свое. Поток дел, обрушивающихся на Сталина, возрастал, здоровье же уходило с каждым годом, а теперь, может быть, и месяцем. Душила эмфизема от многолетнего непрестанного курения, табачная астма, все чаще давали себя знать приступы удушья, по ночам тяжко болело сердце, по утрам льдом давило голову. Старался больше бывать на воздухе, теперь и зимой, самом тяжелом для него времени; в теплом тулупе, в подшитых валенках, в зимней шапке или папахе работал на верандах, а то и в беседках, рассеянных по всему кунцевскому парку. Ходил и просто по неглубокому снегу, сыпал в кормушки орехи и семечки, смотрел, как синицы, поползни и белки таскают даровое угощенье, и что-то не то шептал, не то бормотал, ведомое лишь ему. Старость — не радость. Перемогать ее, как тяжкую болезнь, могут немногие, самые умные или уж безнадежные дураки из тех, что на праздниках пытаются плясать вприсядку и лезут целоваться с визжащими от ужаса девками… Люди же обычные начинают искать эликсир молодости, бегать трусцой, обливаться на морозе, становиться вегетарианцами, не есть масло, соль, сахар, жить по заветам какого-нибудь чудака-прохиндея и в конце концов завершают жизнь раньше срока.

Иногда Сталин просто сидел, уставясь в никуда, окаменелый, жалкий, подчас засыпанный снегом. Припадки равнодушия (депрессии), в общем, обычные для людей, рожденных под знаком Стрельца, становились у него все более частыми и тяжкими. В такие дни и даже периоды он не хотел никого видеть, не подписывал бумаги, не принимал «соратников», не собирал Политбюро и переставал встречаться с Валечкой. Мужчины «в возрасте» знают, какая тяжкая напасть добавляется еще и к так не радостному их бытию…

Душа стыла, выветривалась, силы таяли, громада страны грозила вот-вот раздавить, приплюснуть.

Но после каждой такой депрессии Сталин вдруг словно вскипал, и начинались опять плановые заседания Политбюро, выговоры министрам, разносы военачальников (уже шла война в Корее!), устраивал втык Берии, Абакумову, Круглову, Серову за то, другое, третье, пытался воспитывать то дочь, то сына. Вернул на стол фотографию жены, все более ополчался на «безродных космополитов» — так закамуфлированно именовались большей частью евреи, и продолжал искать врагов — дело, которое Сталин не останавливал никогда. Теперь вместо надоевшего Макиавелли Сталин все чаще читал откровения Гитлера, переводившиеся ему вплоть до «Застольных бесед». Там находил он наряду с полным бредом весьма дельные поучения для себя.

Так, например, он выделил из высказываний фюрера следующее:

«Если теперь где-нибудь в рейхе вспыхнет мятеж, я незамедлительно приму следующие меры:

Во-первых, в тот же день, когда поступит сообщение, я прикажу немедленно арестовать в своих квартирах и казнить всех лидеров враждебных направлений, в том числе и политического католицизма. Если бы в России 17-го года Временное правительство поступило так же или этот русский блаженный Николай еще раньше приказал перестрелять большевиков — все было бы не так, но он пожалел большевиков и за это заплатил своей головой и головами своих детей…

Во-вторых, я прикажу расстрелять в течение трех дней все уголовные элементы вне зависимости от того, находятся они в тюрьмах или на свободе. На основании имеющихся списков я прикажу собрать (их) в одном месте — и расстрелять.

Вот так!! Расстрел этого, насчитывающего несколько сот тысяч, человеческого отребья, сделает излишним все остальные меры, поскольку ввиду отсутствия мятежных элементов и тех, кто смог бы выступать вместе с ними, мятеж с самого начала обречен на поражение».

«Да, — подумал Сталин, — Гитлер был в чем-то, пожалуй, решительнее меня, и еще неизвестно, кто у кого учился».

Не будет преувеличением сказать, что Сталин постоянно держал в поле зрения и все советское искусство. На доклады к нему чуть ли не еженедельно приглашались Фадеев, Сурков, председатель Госкино Большаков, председатели комитетов по делам искусств Храпченко и Беспалов, Сталин приглашал для бесед режиссеров, актеров, художников, скульпторов, прозаиков и поэтов, читал творения выдвинутых на Сталинские премии, смотрел новые фильмы и спектакли, слушал музыку. И пусть оценки его были субъективны, подчас грубы, можно сказать с определенностью: все последующие генсеки по сравнению с ним были просто неотесанные, безграмотные, не владевшие даже элементарной культурой восприятия искусства. Так было.

В конце жизни Сталин почему-то стал читать развлекательную литературу. Может быть, просто хотел отвлечься от болезней и тягостных мыслей. Так, в списках для домашнего чтения появились книги Стивенсона, Конан-Дойля,

Хемингуэя, Хаггарда и даже Дюма. «Три мушкетера» хранят следы его пометок, зачитаны. Среди общеизвестных героев романа Сталин, видимо, с особым удовольствием выделял Арамиса (думается, не случайно, ведь и Арамис был не-рукоположенным священником!). А если вспомнить, что был еще самым ловким, скрытным, хитрым и предусмотрительно храбрым, то можно представить, как вождь удовлетворенно поглаживал усы, перечитывая, как Арамис, оскорбленный неким офицером, с обещанием избить его палкой, отказался от сутаны. «Я объявил святым отцам, что чувствую себя недостаточно подготовленным к принятию сана, и по моей просьбе обряд рукоположения был отсрочен на год. Я отправился к лучшему учителю фехтования в Париже, условился ежедневно брать у него уроки и брал их ежедневно в течение года». Не желая пересказывать Дюма, замечу, что вождю, видимо, особенно нравилась исповедь Арамиса и ее заключительные фразы: «Я привел его на улицу Пайен, на то самое место, где год назад, в это самое время, он сказал мне любезные слова, о которых я говорил вам (д’Артаньяну). Была прекрасная лунная ночь. Мы обнажили шпаги. И первым же выпадом я убил его на месте».

Литературный герой так часто имеет в жизни двойников, героев невыдуманных.

Писатели же советские — «ручные» — были нужны Сталину лишь как древние поэты-блюдолизы на пирах владык, и, присуждая им премии, Сталин только что скрывал высокомерное презрение владыки к рабу-полуотпущеннику. Но однажды и его, Сталина, затошнило, когда стал читать роскошную, богато изданную книгу «Письма белорусского народа великому Сталину» в переводах Петруся Бровки, Петро Глебки, Максима Танка. Почитав славословия, где его сравнивали и с солнцем, и с горами, и с вершинами, и еще неведомо уже, с чем и кем, пробормотал:

— Совсэм ужь с ума посходыли… дуракы..

Но премии дал..

Однако, читая такие славословия, Сталин всегда вспоминал заповедь матери: «Если тебе льстят, подумай, что у тебя хотят украсть».

А недремлющая разведка доносила: соратники постепенно теряют страх перед ним. Разведка доносила: кучкуются, сговариваются, копят силу, объединяются. И мало ли что можно ждать от них в самое ближайшее…. «Ослабевшего льва одолевают и шакалы».

Почитывая Дюма, Сталин думал о том, как еще раз заставить своих соратников трепетать перед ним! Здесь было мало одной силы. Здесь нужна была хитрость. А что, если притвориться более дряхлым, чем он был, более глупым и доверчивым? Не так ли, кстати, поступал Иван Грозный? Созвать парадный съезд, где после славословий и оваций смиренно заявить об отставке… Великий ход? И опять — ТАК поступал царь Иван. Съезд не примет отставку, съезд снова вручит ему все полномочия, и вот тогда, превратив Политбюро в Президиум партии, увеличив его своим новым большинством, он и ударит по поднявшим голову соратникам. Атам станет видно: кого и куда.