Том 8

К. МАРКС ПОКУШЕНИЕ НА ФРАНЦА-ИОСИФА. — МИЛАНСКОЕ ВОССТАНИЕ. — БРИТАНСКАЯ ПОЛИТИКА. — РЕЧЬ ДИЗРАЭЛИ. — ЗАВЕЩАНИЕ НАПОЛЕОНА

Лондон, вторник, 22 февраля 1853 г. Телеграф сообщает следующие новости из Штульвейсенбурга {Венгерское название: Секешфехервар. Ред.}:

«18 сего месяца в 1 час дня на гулявшего вдоль венской крепостной стены австрийского императора Франца-Иосифа стремительно напал венгерский портной-подмастерье, по имени Ласло Либени, бывший гусар из Вены, и нанес ему удар кинжалом. Удар был парирован адъютантом, графом О'Донноллем. Франц-Иосиф ранен ниже затылка. Венгр, которому 21 год, был повержен на землю ударом сабли адъютанта и немедленно арестован».

По другим версиям орудием нападения служило ружье.

В Венгрии только что раскрыт очень широкий заговор с целью свержения австрийского господства.

«Wiener Zeitung» публикует несколько приговоров военного суда по делу 39 лиц, которые обвинялись главным образом в том, что они состояли в заговоре с Кошутом и Рущаком из Гамбурга.

Немедленно после подавления революционного восстания в Милане Радецкий издал приказы о прекращении всякого сообщения с Пьемонтом и Швейцарией. До вас, вероятно, еще до получения этого письма дойдет та скудная информация, которой удалось просочиться из Италии в Англию. Я хочу обратить ваше внимание на одну характерную черту миланских событий.

Помощник маршала Радецкого граф Страссольдо в своем первом приказе от 6 сего месяца прямо признает, что большинство населения совершенно не участвовало в последнем восстании, хотя это и не помешало ему ввести в Милане строжайшее осадное положение. В последующем официальном объявлении, составленном в Вероне 9 февраля, Радецкий лишает всякой силы заявление своего подчиненного, стараясь использовать восстание для того, чтобы под фальшивыми предлогами заполучить деньги. На всех, за исключением лиц, заведомо принадлежащих к австрийской партии, он налагает денежные штрафы в неограниченных размерах в пользу гарнизона. В своем объявлении от 11 сего месяца он заявляет, что «большинство жителей, за немногими похвальными исключениями, не желает подчиняться императорскому правительству», и предписывает всем судебным властям, т. е. военным судам, конфисковать имущество всех соучастников, определяя соучастие следующим образом:

«Che tale complicita consista semplicimente nella omissione della denuncia a cui ognuno e tenuto»^{50}.

На таком основании он мог бы сразу конфисковать весь Милан под предлогом, что о восстании, вспыхнувшем 6-го числа, жители не донесли еще 5-го. Кто не хочет сделаться шпионом и осведомителем Габсбургов, тот должен стать законной добычей кроатов[353]. Словом, Радецкий провозгласил новую систему массового грабежа.

Миланское восстание замечательно как симптом приближающегося революционного кризиса на всем европейском континенте. Оно достойно восхищения как героический акт горстки пролетариев, которые, будучи вооружены лишь ножами, отважились напасть на такую твердыню, как гарнизон и расквартированная вокруг армия в 40 тысяч лучших солдат Европы, в то время как итальянские сыны Мамоны предавались пляскам, пению и пиршествам среди крови и слез своей униженной и истерзанной нации. Но в качестве исхода вечных заговоров Мадзини, его напыщенных воззваний, его высокомерных декламаций против французского народа, это восстание является весьма жалким по своим результатам. Будем, однако, надеяться, что этим revolutions improvisees {импровизированным революциям. Ред.}, как называют их французы, отныне положен конец. Слыхал ли кто когда-нибудь, чтобы великие импровизаторы были также великими поэтами? В политике дело обстоит так же, как в поэзии. Революции никогда не делаются по приказу. После страшного опыта 1848 и 1849 гг., для того чтобы вызвать национальную революцию, требуется нечто большее, чем бумажные призывы находящихся вдали вождей. Кошут воспользовался случаем, чтобы вообще публично отречься от восстания и, в частности, от прокламации, выпущенной от его имени. Однако весьма подозрительным выглядит то, что он задним числом требует признания своего превосходства в качестве политика над своим другом Мадзини. Но этому поводу газета «Leader» замечает:

«Мы считаем нужным предупредить наших читателей, что это дело касается исключительно взаимоотношений гг. Кошута и Мадзини, из которых последний находится не в Англии».

Делла Рокко, друг Мадзини, в письме в «Daily News» говорит следующее по поводу опровержений г-на Кошута и г-на Агостини:

«Некоторые лица подозревают их в том, что они дожидались окончательных сведений об успехе или неудаче восстания, готовые как разделить честь успеха, так и сложить с себя ответственность за неудачу».

Б. Семере, бывший венгерский министр, в письме, адресованном редактору «Morning Chronicle», протестует «против того, что Кошут незаконно узурпирует имя Венгрии». Он говорит:

«Тот, кто хочет составить себе мнение о Кошуте как о государственном деятеле, пусть внимательно изучит историю последней венгерской революции; а тот, кто хочет познакомиться с его талантом в качестве заговорщика, пусть бросит ретроспективный взгляд на прошлогоднюю несчастную гамбургскую экспедицию».

Что революция побеждает даже тогда, когда она терпит поражение, видно лучше всего по тому страху, который миланская echauffouree {безрассудная выходка; смелый, но неудачный поступок. Ред.} возбудила среди континентальных властителей, поразив их в самое сердце. Достаточно только прочитать следующее письмо, напечатанное в официальной «Frankfurter Oberpostamts-Zeitung»:

««Берлин, 15 февраля. События в Милане произвели здесь глубокое впечатление. Известия о них дошли до короля по телеграфу 9 сего месяца, как раз в момент самого разгара придворного бала. Король немедленно заявил, что движение связано с имеющим глубокие корни заговором, разветвления которого находятся повсюду, и что перед лицом этого революционного движения необходим тесный союз между Пруссией и Австрией… Один из высших сановников воскликнул: «Нам, быть может, придется защищать корону Пруссии на берегах По»».

В первую минуту тревога была так велика, что в Берлине было арестовано около двадцати жителей, и единственной причиной ареста явилось «глубокое впечатление» от миланских событий. «Neue Preusische Zeitung», ультрароялистская газета, была конфискована за то, что напечатала документ, приписываемый Кошуту. 13-го числа министр фон Вестфален внес в верхнюю палату наспех составленный законопроект, которым правительство уполномочивалось конфисковать все газеты и брошюры, изданные не в Пруссии. В Вене аресты и домашние обыски сделались повседневным явлением. Между Россией, Пруссией и Австрией немедленно начались переговоры о том, чтобы заявить английскому правительству совместный протест по поводу политических эмигрантов. Как слабы, как бессильны так называемые европейские «силы»! Они чувствуют, что все тропы Европы сотрясаются до самого основания при первых же предвестниках революционного землетрясения. Окруженные своими армиями, виселицами, тюрьмами, они содрогаются перед тем, что сами же называют «разрушительными поползновениями немногих подкупленных злоумышленников».

«Спокойствие восстановлено». Да, это так. То зловещее, страшное спокойствие, которое наступает между первой вспышкой бури и ее повторным мощным ударом.

От бурных сцен континента перейдем к спокойной Англии. Может показаться, что дух маленького Джона Предельной точки царит во всех сферах официального мира, что вся нация поражена таким же параличом, как и люди, которые ею управляют. Даже «Times» в отчаянии восклицает:

«Может быть, это — затишье перед бурей, может быть, это — дым, без которого не бывает огня… Характерной чертой данного момента является скука».

Деятельность парламента возобновилась, но до сих пор наиболее драматическим и единственно привлекающим внимание актом коалиционного министерства были трижды повторенные реверансы лорда Абердина. О впечатлении, произведенном программой лорда Джона на его врагов, можно лучше всего судить по высказываниям его друзей.

«Лорд Джон Рассел», — говорит «Times», — «произнес речь, в которой было меньше вдохновения, чем даже во вступительном слове рядового аукциониста перед распродажей старой мебели, испорченных товаров или лавочных принадлежностей… Лорд Джон Рассел вызывает чрезвычайно мало энтузиазма».

Как известно, новый билль о реформе был отложен ввиду наличия более насущных практических реформ, требующих более экстренного внимания законодателей. В настоящее время уже показан пример того, какой характер должны принять эти реформы, когда инструмент для проведения реформ, т. е. парламент, сам остается не реформированным.

14 февраля лорд Крануорт изложил в палате лордов свою программу реформ в области права. Большая часть его многословной, скучной и туманной речи состояла в перечислении тех многих вещей, которых от него ожидают, но которых он еще не готов выполнить. Он оправдывался тем, что сидит на мешке с шерстью[354] всего лишь семь недель. Однако, как замечает «Times», «лорд Крануорт прожил уже 63 года на этом свете и из них 37 лет состоял адвокатом». В истинно вигском духе он из сравнительно больших успехов прежних мелких реформ в области нрава делает тот вывод, что было бы нарушением всяких правил скромности продолжать проводить реформы с тем же рвением, как и раньше. В истинно аристократическом духе он не хочет заниматься церковным правом, ибо «это слишком шло бы вразрез с законно обоснованными интересами». На чем основаны эти интересы? На ущербе для общества. Только два следующие мероприятия, подготовленные лордом Крануортом, имеют некоторое значение. Во-первых, «билль об облегчении передачи земли», главные особенности которого состоят в том, что он еще больше затрудняет передачу земли, увеличивая связанные с этим издержки и технические препятствия, но не сокращая волокиты и не упрощая сложной процедуры передачи собственности в другие руки. Во-вторых, предложение создать комиссию, которой надлежит систематизировать статутное право[355] и вся заслуга которой должна свестись к составлению указателя ко всем сорока фолиантам статутов. Лорд Крану-орт, несомненно, может защитить свои мероприятия от нападок самых закоренелых противников реформы в области права с помощью того же оправдания, к которому прибегала одна бедная девица, заявившая своему исповеднику, что хотя она, действительно, и родила ребенка, но этот ребенок очень маленький.

До сих пор единственными интересными дебатами в палате общин были дебаты, вызванные запросом, который г-н Дизраэли сделал 18 сего месяца министерству по поводу отношений между Англией и Францией. Дизраэли начал с Пуатье и Азенкура[356] и кончил избирательной кампанией в Карлайле и речью в Клос-холле в Галифаксе. Его целью было обвинить сэра Джемса Грехема и сэра Чарлза Вуда, непочтительно отозвавшихся о Наполеоне III. Дизраэли не мог более наглядно продемонстрировать полное разложение старой торийской партии, как выступая в роли апологета Бонапартов, этих наследственных врагов той самой политической касты, вождем которой он является. Он не мог начать свою оппозиционную деятельность более неподходящим образом, как оправдывая теперешний режим во Франции. Слабость этой части его речи обнаруживается уже при кратком анализе ее.

Когда он пытался объяснить причины беспокойства, испытываемого публикой по поводу состояния теперешних отношений между Англией и Францией, он вынужден был признать, что главным источником этого служат как раз те большие вооружения, которые были начаты во время его собственного правления. Несмотря на это, он старался доказать, что увеличение и усовершенствование средств обороны Великобритании имеют своим единственным основанием лишь те крупные изменения, которые вызваны современным приложением науки к военному искусству. Ведущие авторитеты, заявил он, уже давно признали необходимость подобных мероприятий. В 1840 г., в период министерства г-на Тьера, правительство сэра Роберта Пиля приложило некоторые усилия к тому, чтобы, по крайней мере, положить начало новой системе в области национальной обороны. Но эти усилия оказались тщетными. В 1848 г., когда на континенте разразилась революция, тогдашнему правительству снова представился случай придать общественному мнению желательное направление в той мере, в какой дело касалось обороны страны. Но опять-таки безрезультатно. Вопрос о национальной обороне окончательно созрел лишь к тому времени, когда он и его коллеги были призваны стать во главе правительства. Принятые ими меры сводились к следующему:

1) Была создана милиция.

2) Артиллерия была приведена в надлежащее состояние.

3) Были приняты меры для того, чтобы полностью укрепить арсеналы страны и некоторые важные опорные пункты на побережье.

4) Было внесено предложение о дополнительном наборе во флот 5000 матросов и 1500 солдат морской пехоты.

5) Были приняты меры к восстановлению былой мощи путем создания флота Ла-Манша, состоящего из 15–20 линейных кораблей, соответствующего числа фрегатов и более мелких судов.

Из всех этих утверждений следует, что Дизраэли доказал как раз обратное тому, что он хотел доказать. Правительство не смогло осуществить увеличения вооружений в момент, когда сирийский и таитянский вопросы угрожали нарушить entente cordiale {сердечное согласие. Ред.} с Луи-Филиппом[357]; оно не в состоянии было сделать это и тогда, когда революция распространилась по всему континенту и, казалось, угрожала самым коренным британским интересам. Почему же это стало возможным только теперь и почему это было сделано как раз правительством г-на Дизраэли? Именно потому, что теперь Наполеон III дает основания больше опасаться за безопасность Англии, чем когда-либо раньше, начиная с 1815 года. Кроме того, как правильно замечает г-н Кобден:

«Проектировавшееся увеличение морских сил заключалось не в увеличении числа паровых двигателей, а в увеличении людского состава, переход же от парусных судов к паровым не вызывает необходимости увеличения числа матросов, а как раз наоборот».

Дизраэли говорил:

«Другой причиной для предположения о грозящем разрыве с Францией явилось существование во Франции военного правительства. Но если армии жаждут завоеваний, то это происходит в силу непрочности их позиции в собственной стране. Франция же управляется теперь армией не потому, что войска охвачены военным честолюбием, а потому, что граждане испытывают беспокойство».

Г-н Дизраэли, кажется, совершенно не видит, что вопрос заключается именно в том, как долго армия будет себя чувствовать прочно в собственной стране и как долго вся нация, отдавая дань эгоистическому беспокойству немногочисленного класса граждан, будет подчиняться современному террористическому режиму военного деспотизма, который в конце концов является не чем иным, как орудием узких классовых интересов.

В качестве третьей причины Дизраэли указывает на

«сильное предубеждение в нашей стране против теперешнего правителя Франции… Придерживаются того мнения, что, придя к власти, он покончил с парламентской конституцией, высоко почитаемой здесь, и уничтожил свободу печати».

Однако этому предубеждению Дизраэли мало что мог противопоставить. Он сам говорил, что «в высшей степени трудно составить себе мнение о французской политике».

Но даже если английский народ и не столь глубоко посвящен в тайны французской политики, как г-н Дизраэли, то его простой здравый смысл говорит ему, что бесцеремонный авантюрист, не контролируемый ни парламентом, ни печатью, является как раз тем самым человеком, который способен совершить пиратское нападение на Англию, когда его собственная государственная казна истощится от сумасбродных трат и расточительства.

Далее г-н Дизраэли приводит несколько примеров в доказательство того, как много содействовало сохранению мира сердечное согласие между Бонапартом и последним правительством, имевшее место в вопросе об угрожавшем конфликте между Францией и Швейцарией, в вопросе об открытии для свободного плавания южноамериканских рек, в прусско-невшательском вопросе, во время принуждения Соединенных Штатов к участию в трехстороннем акте отказа от Кубы, во время совместного выступления на Ближнем Востоке по поводу распространения танзимата на Египет, во время пересмотра договора о греческом престолонаследии, во время дружественного сотрудничества в отношении Туниса и т. д.[358]. Это напоминает мне произнесенную в конце ноября 1851 г. одним из представителей французской партии порядка речь по поводу сердечного согласия между Наполеоном и большинством собрания — согласия, которое якобы позволило собранию столь легко разрешить вопросы об избирательном праве, об ассоциациях и о печати. Через два дня произошел государственный переворот.

Насколько слаба и противоречива была эта часть речи Дизраэли, настолько же блестящим было ее заключение, представлявшее собой нападение на коалиционное министерство,

«Есть еще одно основание», — сказал он в заключение, — «вынуждающее меня в настоящий момент прибегать к данному анализу, это основание я нахожу в теперешнем положении партий в этой палате. Налицо весьма своеобразное положение. Мы имеем в настоящий момент консервативное министерство, и мы имеем консервативную оппозицию. (Аплодисменты.) Великую либеральную партию я вообще никак не могу найти. (Аплодисменты.) Где виги с их великими традициями?.. Нет никого, кто бы мог мне на это ответить. (Снова аплодисменты.) Где, спрашиваю я, юношеская энергия радикализма, его радужные ожидания, его большие надежды? Я боюсь, что, как только он пробудится от мечтаний, навеянных той пылкой неискушенностью, которая нередко бывает спутником юности, он увидит себя одновременно и использованным и выброшенным, как ненужная вещь. (Аплодисменты.) Использованным без зазрения совести и выброшенным без особых церемоний. (Аплодисменты.) Где радикалы? Есть ли в этой палате хоть один человек, называющий себя радикалом? (Возгласы: «Слушайте, слушайте!») Ни одного. Он должен был бы опасаться, что его схватят и сделают консервативным министром. (Взрыв смеха.) Как могло создаться такое смешное положение? Где тот механизм, с помощью которого было вызвано к жизни это необычайно бедственное политическое состояние? Я полагаю, что для выяснения теперешнего положения дел мне нужно обратиться к тому неисчерпаемому арсеналу политических проектов, каким является первый лорд адмиралтейства» (Грехем). «Быть может, палата вспомнит, что примерно два года тому назад первый лорд адмиралтейства преподнес нам по своему обыкновению один из тех политических символов веры, которыми изобилуют его речи. Он заявил: «Я становлюсь на базу прогресса». Уже в то время, господа, я подумал, что за странная вещь прогресс, если на нем можно стоять? (Громкий смех и аплодисменты.) Я подумал тогда, что это была ораторская обмолвка. Но я прошу извинения за это промелькнувшее у меня подозрение. Я обнаружил, что это была система, тщательно обдуманная и ныне пущенная в ход. Ибо теперь мы имеем министерство прогресса, и поэтому все стоит на месте. (Аплодисменты.) Слова «реформа» мы более уже не слышим, уже нет более министерства реформ, а есть министерство прогресса, в котором каждый член кабинета решил ничего не делать. Все трудные вопросы отодвинуты в сторону, все вопросы, по которым нельзя достигнуть соглашения, превращены в открытые вопросы».

У противников Дизраэли немного нашлось, что ему возразить, если не считать «неисчерпаемого арсенала политических проектов» сэра Джемса Грехема, который сохранил, по крайней мере, достоинство в том отношении, что не целиком отрекся от поставленных ему в вину оскорбительных слов в адрес Луи-Наполеона.

Лорд Джон Рассел обвинил Дизраэли в том, что тот превращает внешнюю политику страны в партийный вопрос, и уверял оппозицию,

«что после прошлогодних раздоров и столкновений страна была бы счастлива увидеть хотя бы кратковременный мирный прогресс, без каких-либо проявлений этой великой, потрясающей борьбы партий».

В результате дебатов все расходы на флот будут одобрены палатой, но, для успокоения Наполеона, не по военным мотивам, а лишь на основании требований науки. Suaviter in modo, fortiter in re^{51}.

В четверг утром на прошлой неделе коронный адвокат, явившись к сэру Дж. Додсону в суд архиепископа, потребовал от имени министра иностранных дел выдачи из архива французскому правительству подлинника завещания Наполеона Бонапарта с дополнительным распоряжением к нему. Это требование было удовлетворено. Если Луи-Наполеон пожелает вскрыть это завещание и попытается его выполнить, то оно легко может оказаться современным ящиком Пандоры[359].

Написано К. Марксом 22 февраля 1853 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 3710, 8 марта 1853 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Подпись: Карл Маркс