Глава 2. ЖЕНСКАЯ ЗОНА


Мария Тарасовна весь вечер готовила зятя к пред­стоящему дню. Вычистила, отгладила форму так, что та смотрелась как новая. Ботинки сверкали зеркаль­ным блеском, на них — ни пылинки. Рубашка—сама свежесть и на галстуке — ни одного пятнышка. Самого Егора она уговорила отлежаться в ванной, потом про­следила, чтобы тщательно почистил зубы и побрился. Оглядела зятя придирчиво, покрутила во все стороны:

— А ногти забыл! Гля, какие запущенные, как у де­ревенского мужика.

— Зачем мне этот лоск? Я — не на праздник, на работу собираюсь. Вы же словно к свадьбе готовите. Что, если впрямь какая-нибудь мартышка прицепится? Бабы любят, когда им пыль в глаза пускают,— смеялся Платонов, подмаргивая в зеркало самому себе.— А ведь не так уж плох, не все растрачено бесследно! Осталось, на что глянуть,— рассмеялся и добавил,— только глянуть, но не попользоваться.

Утром у его дома просигналила машина. Егор от­крыл дверцу и когда глянул на водителя, увидел, что сидит рядом с молодой симпатичной женщиной.

Когда разговорились, удивлению не было предела. Егор смотрел на бабу в упор, не веря в услышанное.

— А чему так удивились? Я — не единственная! У нас хватает расконвоированных. Сами посудите: ну, куда мы денемся отсюда? С Сахалина нам не сбе­жать, тем более — из Поронайска! Мы здесь почти все местные.

— За что осуждены? — поинтересовался Платонов тихо.

— За растрату. Продавцом в деревенском магази­не работала. Там мы все друг друга знали. Иногда приходилось выручать людей, давать харчи под зарп­лату. Как иначе? Ведь друг друга с рождения знали. Один — сосед, другой — кум, иные — с детсада одно- горшечники. А тут — ревизия! Не все успели долг вер­нуть. Вот и накрылась на срок за пятьсот рублей,— шмыгнула носом Иринка, прибавив коротко,— три года влепили. Еще год остался.

— Семья у Вас есть? — поинтересовался Егор.

Все как у людей: и родители, и дом, и хозяйство.

Никогда не думала, что так случится. Мне судом за­претили в торговле работать. Да я и сама не пойду ни за что!

— А чем займетесь на воле?

— Буду старого бугая возить, нашего председате­ля. Зато и голова болеть не будет,— чертыхнулась де­вушка, резко затормозив, и громким сигналом спугну­ла из-под колеса заснувшую свинью.

— А далеко живут Ваши родители?

— В двух километрах от зоны. Может, заедем, хоть молока попьем? На стариков гляну...

— Только быстро. Я Вас в машине подожду. На работу нельзя опаздывать.

Ирина и впрямь не задержалась. Вскоре вышла из дома с банкой молока и, поставив ее на заднее сиденье, приветливо помахала рукою пожилой паре, проводившей дочку со двора. Та легко, по-кошачьи, заскочила в ма­шину и через пяток минут затормозила у ворот зоны.

— Заждались мы Вас! Целый месяц Соколова ула­мывал отправить Вас ко мне. Никак не соглашался. Оно и верно, с кадрами теперь у всех туго,— началь­ник женской зоны предложил присесть напротив.

Он знал о Егоре почти все, а потому вопросов за­давал мало. Всматривался, вслушивался в ответы и в конце разговора сказал Платонову:

— Не обольщайтесь, что у нас женская зона. Ра­ботать у нас сложнее, чем в мужской. И дело — не в побегах. Тут особо не слиняешь. Все местные отбы­вают сроки: тут же сыщем. Трудности другие. Порою в семье с одной женщиной не ладят, а у нас их — много. Всякая — загадка. Одна —человек что надо, на воле такую не сыщешь, другая - пули на нее не жаль, всю обойму всадил бы в упор. А попробуй такой хоть слово скажи, с макухой отделает, да так, что батальону мужиков мало не покажется. Знайте, наш контингент зэчек особый! Соврать, прикинуться, оскорбить, спод­личать и подставить ничего не стоит. Такое шутя, игра­ючи утворят. А уж высмеять — хлебом не корми. Но попробуй их задеть! Любую! Сворой налетят. Так что не пытайтесь и не рискуйте. И еще: никогда не встре­вайте в бабью драку, не пытайтесь растащить. Вызы­вайте охрану и держитесь подальше от дерущихся! Я прошу последнее запомнить особо! — глянул на Пла­тонова Федор Дмитриевич.

— Эй, чумарик! Чего с женщиной не здороваешь­ся? Иль ослеп? А может, язык жопа проглотила рань­ше времени? Так я его выдерну живо и заставлю тре­паться, как положено! У нас здесь все козлы воспитан­ные. Особо со мной! Вот приходи вечером в баньку, попарю всего по косточкам. Души согреем, пообщаем­ся. Я после восьми свободная от дел. И найти меня просто. Спроси Серафиму, прачку, любой покажет, где канаю. Тут два шага, не пожалеешь! Тебя-то как зовут?

— Женат я, Серафима. Много лет уж не знаком­люсь с женщинами. Не обессудь,— хотел пройти мимо.

— Я ж тебя не насовсем. На ночку заклеить хочу. С жены не убудет. Она всяк день с тобой. Должно ж и мне что-то обломиться.

— Не могу так, не изменяю ей.

— Чего? Ты че, с погоста смылся? Только они не отрываются с другими бабами! Все живые — кобели как один! Иль брезгуешь зэчкой? Так твоя не лучше меня. Приходи, увидишь, потом сам не захочешь другую!

— Серафима! Я не спорю, ты — красивая женщи­на, но у меня есть другая! — пытался обойти бабу. Но та подошла ближе, загнала Егора в самый угол.

— Симка — сучка! Отстань от человека, отвяжись от него, покуда не вломила! — появилась в коридоре водитель Ирина.

— Отвали! Не мотайся меж ног! Не то как вломлю за помеху, ничему не порадуешься. Мой он! На ны­нешнюю ночь никому не отдам! — повернулась к Его­ру, но тот сумел ускользнуть и торопливо шел по кори­дору, боясь, что баба, нагнав, вцепится в него течкующей сучкой. Но та лишь взвыла вслед,— эх, ты, чмо поганое! Смылся как падла, а еще мужиком себя счи­тает, облезлый сверчок! Погоди, в другой раз встречу!

Егор до самого вечера не выходил из кабинета, боялся взглянуть на сотрудниц отдела, чтоб не услы­шать подобное Симкиному.

— Как Вас зовут?

Егор вздрогнул, услышав голос совсем рядом, огля­нулся. Пожилая женщина смотрела на него поверх оч­ков. Она назвалась Надеждой Павловной и спросила, узнав имя:

— Кто Вас напугал, что сидите мышонком, вдавив­шись в стул? Даже в туалет не выходите.

— Меня в коридоре поймали. Серафима...

— A-а, наша прачка! Ну, эта может любого попри­жать. Как она здесь оказалась? Ведь Касьянов запре­тил ей настрого появляться тут. Я ее с полгода не видела. И надо ж, опять просочилась,— вдруг все ус­лышали шум в коридоре, выглянули.

Две здоровущие охранницы гнали по коридору Се­рафиму. Пинали тяжелыми ботинками в бока, в зад, вламывали кулаками по спине:

— Шмаляй вперед, сука!

— Так уделаем, забудешь, что такое мужики!

Но Серафима увидела Егора.

— Вот он, мой красавец! — бросилась напролом.

Охранницы успели поймать бабу, свалили на пол, пинали нещадно, материли грязно. Одна из них, огля­нувшись на Егора, цыкнула:

— Закрой двери! Чего уставился?

— Он — новенький,— одернула вторая.

— А мне по хрену! Нечего нам мороки прибав­лять!— рванула Симку с пола и погнала на выход, кляня зэчку и весь белый свет.

Егор, принимая дела, задержался допоздна. Уже все сотрудники уехали, когда ему принесла ужин жен­щина и, тихо присев на край стула, ждала, когда чело­век поест, чтобы унести посуду.

— Вы не спешите, ешьте спокойно. Ирина не рань­ше чем через полтора часа воротится. А мне и вовсе торопиться некуда,— подала голос.— Это за Вас Сим­ку в «шизо» кинули?

— Не знаю. Слышал, что ей запрещали тут появ­ляться, а она снова пришла.

— Дурная! Как увидит мужика, мозги теряет. Бо­лезнь у нее какая-то.

— А за что она села? — спросил Платонов.

— За блядство! Всю деревню мужиков меж собой поссорила. Что ни день — драки из-за нее. Была бы путной, с одним жила бы, так ей мало было. Уж и ле­чили ее, и изолировали, и голодом морили. Ничего не помогло. Коль нет живого мужика рядом, она его нари­сует. И кобенится перед ним, и целует как натурально­го. Вон у нее в бане вся печка и лавки измалеваны. На стенах и дверях живого места от них нет. Всякие, раз­ного калибра со своими именами, рожами и прочим мужичьим.

— Жила бы она лучше в своей деревне,— отозвал­ся Егор, поев.

— Куда там! Двоих мужиков из-за нее убили. Она тому виной.

— Ее тюрьма не исправит.

— Знаем, но что делать? У этой бабы — своя беда. Ведь не родилась такой. Хорошей была. Только имелись в ее деревне два дурака, подпаски. Здоровые бугаи. Никто на них не обращал внимания, ни девки, ни бабы. А природа подперла придурков. Вначале к своей козе пристраиваться стали, да маманя увидела, коромыслом обоих выходила. Да так, что глаза через уши чуть не повыскакивали. Пригрозила обоих в дурдом сдать до конца жизни. Присмирели. А через время снова бзык на них нашел. Туг, как назло, Серафима корову в стадо пригнала. Ей тогда лет восемь было, не больше. Бабка проспала пастуший рожок и опоздала выпустить корову, попросила внучку отогнать в стадо. И только девка хоте­ла возвращаться, эти двое дебилов скрутили, уволокли в лес. Там изнасиловали девчонку. Она чуть живая в избу приползла. Уже думали, что помрет ребенок. Нет, выжила. А с дураков какой спрос? Ну, сыскал их отец Серафимы, вломил от души, да брат добавил с дядь­кой. Выбили им зубы, сломали несколько ребер. А тол­ку? Девке здоровье не вернешь! Засел у нее какой-то пунктик, и вскоре Серафима стала портиться. Сдела­лась дуркой как и те насильники! Будто дурью зарази­ли. Сама не рада той беде. Но куда от нее денешься?

— Насильников не судили? — удивился Егор.

— Они — узаконенные дураки, со справками. С са­мого рождения. Таких не судят.

— А в детстве ее лечили?

— Милый, в деревне легче десяток здоровых сде­лать, чем вылечить больного. Это ж надо в город вез­ти, к врачам, покупать лекарства. А за какие шиши? Вот и лечили девчонку домашними средствами. Отец вожжами бил до обмороков, мать — каталкой, бабка — крапивой, брат — ремнем. Серафима всякого натер­пелась и навидалась. Упустили девку дома, так и ос­талась утехой деревни.

— Семьи у нее нет?

— Кому нужна?

— Обидно! Два дурака жизнь поломали.

— Ой, Егорушка! Эти хоть дураки, что с них взять? А скольких женщин нормальные мужики дурами сде­лали? А в тюрьму сунули? Сами с другими бабами открыто в своем дому живут. Детей старики той первой жены растят. Коли отказались, недолго думая, по при­ютам раскидали. Пока баба отбудет срок, собери их потом, сыщи попробуй. А если грамотешки нет, то и вовсе пропала жизнь. В свою избу не дадут воротить­ся. Родителей из нее повыкидывают, а управу на них не найти! Нынешние мужики — сплошь прохвосты! Вон мой отец за пять кило муки мамку властям сдал. Она пекарем работала. Ей и дали пять лет. Нас трое сирот осталось. Всех из избы выкинул как щенков прямо на снег, босиком. Родных не пощадил. Мне тогда шестой год шел. Свои деревенские сжалились, разобрали по домам, приютили. А отец новую бабу приволок с со­седней деревни: свои не смотрели на него, человеком не считали. А новая баба вовсе бесстыжая: мамкину одежу носить стала, да еще похвалялась, что папаня ей все подарил. Ну, мы все трое в колхозе смалу ра­ботали. Кто где приткнулся, кого куда взяли. И через пять лет подарил нам колхоз новый дом. К тому вре­мени мать с зоны воротилась. Все вместе жить стали. Братья, старший и средний, в армию пошли, да так и остались в городе. Я с мамкой жила. Замуж идти отка­зывалась. А ну такой, как отец, попадется — всю жизнь изгадит! Боялась одного, случилось другое. Папаня и впрямь заявился к нам. Я только с дойки воротилась утром, он и закатился. Враз к матери, мол, давай забу­дем все плохое и помиримся, воротишься в свой дом. А этот дочери останется. Может, она себе мужика сы­щет? Я как хватила его за шиворот, с избы поволокла. Вытащила на крыльцо и матом выходила перед всей деревней. Испозорила как хотела. А он, уходя, сказал мне: «Всякую гадость свою вспомнишь. Уж как в этот раз тебя проучу, черти в аду дрогнут от жути!» Я не поверила. У нас с мамкой корова имелась, аккурат на тот момент стельная. Вот-вот опростаться должна была. Мы с мамкой ее по очереди караулить выходили в са­рай. Так-то я выскочила, у коровы потуги начались. Присела возле нее, слышу, кто-то к нам в дом идет. На крыльцо зашел, но не стучится. Я дверь сарая приотк­рыла, глядь, папаша бензином стены дома и крыльцо поливает. У меня в глазах потемнело. Схватила вилы и к нему. Насквозь пропорола мигом. Уж как получилось, сама не знаю. А он дергается, хочет спичку зажечь, чтоб дом подпалить, да ничего не получается. Руки отказа­лись слушаться, боль одолела. Зато как кричал, поды­хая, хуже зверя рычал, крыльцо грыз зубами и все клял меня... Ну, да последний год остается. Скоро домой, к мамке. Больше нам никто не помешает,— вытерла концами платка мокрые глаза. Оба услышали протяж­ный сигнал машины.— Вот и Ирина приехала за Вами. Поезжайте домой с Богом! Простите, коли что не так,— женщина встала и скрылась за дверью.

На следующий день Егор знакомился с почтой, по­ступившей в зону. Писем пришло очень много, и Пла­тонов понял, одному не справиться. Сотрудницы от­дела быстро разделили всю корреспонденцию, но и оставшееся завалило весь стол. Человек читал пись­ма, не поднимая головы.

«Милая доченька! Как тяжко нам с отцом без тебя! Ждем не дождемся, когда освободишься и воротишь­ся в дом. Все из рук валится, ведь мы вовсе ослабли. И на что сдался тебе этот хромандыля Тишка? На что его так отделала? Ить он в больнице опосля суда над тобой еще три месяца валялся. Врачи сказывали, будто его ноги с жопой никак срастаться не хотели. Так он, окаянный, даже срал под себя. Во до чего испаскудился пес шелудивый. Нынче уже другой приемщиком молока на вашей ферме работает и пока не отворовывает молоко у доярок. Боится, каб ему не перепало от них как Тишке от тебя. Бабы на ферме хорошо полу­чать стали и жалеют тебя. Велели приветы от всех передать: и от скотников, и от коров. По тебе скучает всякий, даже Данилка-кормозапарщик. Тот про душу заговорил, сказал, что поговорить ему стало не с кем. Коров твоих подменной доярке дали, но временно, до твово возврата. Скотина не слушается ее, по тебе ску­чает. Вот и поверь, что мозгов не имеют. Оно хоть и немного тебе сидеть осталось, а ждать каждому тяж­ко...» — читал Егор письмо. Он положил его на стопку, отметив, в какой барак передать.

«Мамочка милая! Я каждый день считаю, сколько осталось до встречи с тобой! Ты про меня не бойся. Учусь хорошо. Двоек вовсе нет, а троек совсем немно­го. Может, потому что во двор перестал ходить. Соседи обзывают, а пацаны дразнят. Со всеми не передерешь­ся. Вот и сижу дома вместе с котом. Бабушка его при­несла мне в друзья, чтоб не скучно было одному. Мы с Васькой даже разговариваем. Он бабку зовет мамой, а меня — гадом. Не знаю, за что. Сам так придумал...

...Мама, куртку, которую ты свистнула для меня из палатки, у нас забрали. Еще при тебе, но бабуля купи­ла точно такую. И я теперь хожу в ней в школу. А чтоб легче прожить, я в рекламном бюро работаю, расклеи­ваю на столбах и заборах листки, бюллетени, плака­ты, информацию всякую. В месяц получаю тысячу, а иногда и больше, если работы невпроворот.

Мам, а я отплатил бабе-продавцу из палатки, из-за которой посадили тебя. В тот день пошел сильный ли­вень, и мы с базарными пацанами сорвали брезент с ее палатки. Баба чуть не усралась, не зная, что де­лать: догонять улетающий брезент или спасать товар? Ох, и много шмоток у нее в тот день увели воришки. А я радовался! Так ей и надо! Ведь из-за нее без тебя остались. Пусть и она плачет как мы, каждый по своей потере...»

«Что ж, прав мальчишка! С детства должен отста­ивать свое. Иначе не состоится из него путный му­жик!»— улыбался Егор, уважительно погладив пись­мо, словно пацана по плечу. Поставив номер барака, положил на стопку конверт.

«Аленушка! Как долго тянется время! Кажется, веч­ность прошла со дня последнего свидания. Ты все не веришь, а у меня никого нет. Отшибло вконец, что было! С Надькой даже не здороваемся. Она тогда и впрямь впервой заявилась и сиганула на меня. Не удержался. Сам не знаю, как все получилось? Увидел тебя у по­стели и вовсе ошалел. Заклинило с рогами. Не смог сразу от Надьки отвалить. Ну, ты ее уделала! До сих пор в корсете ходит. Морда вся в рубцах и шрамах. Ей хотят пересадку кожи сделать, с задницы на морду! Во жуть! А кто ж после той операции подойдет и целовать станет? Да на нее нынче даже бомж не оглянется! А меня прости. Ну, накатила дурь. Считай, что вышибла! Не повторю. Черкни, чего тебе подбросить, ведь скоро нам должны дать личное свидание. Я ж уже сколько времени в непорочных маюсь. Как кобель-одиночка дышу! Но уж доберусь до тебя, драчунья мохноно­гая...»— Егор усмехнулся, положил письмо на пачку.

Взял следующее: «Думаешь, смылась, и никто не нашмонает суку недорезанную? Я тебя и с погоста выковырну и буду тыздить даже дохлую, покуда не рас­колешься, куда «бабки» занычила от машины! Раз заг­нала, выложи на «бочку» все до копейки! Я сам решу, куда их деть и как делить. Тебе с них ничего не обло­мится, слышь, паскуда, кикимора гнилая! Ты мне и на халяву не нужна! Бабу берут, когда лишние «бабки» имеются. Я — не лох, чтобы на всякую мартышку горб мозолить! Нынче бабы мужикам башляют, причем ку­черяво, а ты дарма каталась. Но теперь стоп! Конь устал! И если не вякнешь, куда затырила выручку с колес, сам тебя урою! Иль думаешь, век меня катал­кой тыздить станешь из-за низкорослости? А может, решила, что отшибла память до самой смерти? Хрен тебе в пасть заместо хлеба! Я все отменно помню, ведь мне нынче не то выпить, пожрать не на что. А дарма не дают, даже твоя сракатая мамка. Надысь мне грязным веником по харе съездила и базарить стала, мол, жаль, что дочь за пьянку не урыла на­смерть, хоть не обидно было б. А то сидит, мол, неве­домо за что! «Подумаешь, алкашу вломила! В больни­цу попал! Вот если б откинулся, хоть был бы повод выпить!» Во, старая хварья! И не стыдится пасть ра­зевать вот так? Меня, совсем незажившего, на работу посылает. А коли помру? Знаю, схоронить будет неко­му. Вы же, две стервы, и на погост не нарисуетесь. А как мне одному там лежать, без выпивону и закуси? Кто о том позаботится, кроме самого? Так ты слышь? Пропиши, где «бабки». Не то с дома начну, все барах­ло унесу...»

«Да, ну и мужики пошли!» — покачал головой Егор.

«...Настенька, не поверишь, родимая! Нам заместо старой халупы квартиру в новом доме дали. И твоя доля в ей имеется. Ить двухкомнатная! Все есть, даже сральник и умывальник. Кухня поболе, чем в доме была. Единое худо: ни сараюшки, ни погреба нетути! Ну, петуха с тремя курями мы на лоджии поселили. Он нынче всем соседям до самого девятого этажа учиняет побудку. С пяти утра. За это все соседи с им разгова­ривают, но только матом. Я столько за всю свою жизнь не слыхал. Особо щикатурщик грязно лается. Он пря­мо над нами, на третьем этаже живет. Видать, жена в спальню не пускает, потому грозится петуха понасиловать и обзывает так, что скоро наш Петя в ответ научится материться. Уже кой-что прорезывается. Ну, мы с бабкой ему не воспрещаем. Куры тоже не серча­ют. А мужику себя защищать надо. И еще... Приходил к нам какой-то человек, твоим другом назвался. Из себя ухоженный. Денег нам с бабкой дал, продуктов привез, да таких, каких мы никогда не покупали. Шибко доро­гие они, нам не по карману. Назвался тот мужик Анд­реем, сказал, что вместе с тобой работал на пивзаво­де рука в руку. Когда проверка была, ты его не выда­ла, все на себя взяла. Оттого он такой благодарный. А еще бабы твои навещают, про тебя спрашивают. По­могли нам с дома в квартиру переселиться. Веселые бабенки, одна все мне моргала. Так и не уразумел, всерьез иль как? В дому бы ладно, там имелось где испросить. Тут же все на виду, не пошалить! Бабка, как ни стара, а коромысло в руках крепко держит! Его она чуть ни первым с дома принесла. Раней я его легко переносил, а теперь — тяжко. Не дружим боле. А ты-то как там? Вот мы с бабкой сетуем: в доме сво­их кур и коз, огород имели. Все ж подсобная копейка была. Теперича на гольных пенсиях кукуем. Тяжко ста­ло. Урезаемся на всем. Хотели к тебе наведаться, испросить свидание, но с гольными руками как-то не­ловко появляться к тебе. А на те деньги, что тот Анд­рей дал, кое-что в квартиру купили, в твою комнатуш­ку. Так охота нам, чтоб тебе в новом доме понрави­лось. Душу б отдал за светлую твою судьбу. Не за зря твои говорят, что нет и не было на работе человека лучше, чем ты. Мы про это давно знаем. Может, и Бог сыщет тебя, подарит судьбу светлую и вернет домой поскорее... пока мы оба живы...»

«Мам, а папка чужую тетку стал приводить домой. Почти каждый день. Она сказала, что скоро насовсем перейдет к нам жить. Неужели это правда? Когда я отца спросила, он сказал, что я в том виновата. Здо­ровая, мол, дылда, а ничего делать не умею: ни сти­рать, ни готовить, ни убирать. Сказал, что ему надое­ло жить в свинарнике голодным и грязным. Но разве я в том виновата? Ты не учила и не заставляла, не просила помочь, все делала сама. А теперь я стала лишней в доме. Чужая тетка навела свой порядок. Все вычистила, вымыла, а меня вместе со столом и кой­кой выставила на лоджию. Отгородились дверью и занавеской, словно нет меня. Я назло им включала магнитофон на всю катушку. Так они забрали его, когда я была в школе. Женщина сама готовит, не покупает полуфабрикаты в кулинарии, как ты делала. Сама сти­рает, гладит и убирает. Меня ругает за неряшливость и не пускает на дискотеку, говорит, что я маленькая для такого. Зато к плите ставит на весь вечер. Учит жарить картошку и блины, замучила салатами. Застав­ляет их есть, а я — не коза. Не хочу салаты, не люб­лю! Она орет, дурой называет, мол, и мать у тебя та­кая! Витамины не давала к столу, которые в любой семье на первом месте. Да ладно б только это, а то еще заставляет стирать, гладить, мыть окна и полы, причем везде, даже у них в спальне. Я недавно спро­сила папку, а где ты будешь жить, когда домой вер­нешься? Он мне сказал: «Тогда и поговорим...» Мама! Он так нехорошо усмехнулся тогда, что я даже напуга­лась. Они что-то задумали с этой теткой, но я не могу их подслушать. Они всегда закрывают двери. Я ду­маю, может, стоит мне уйти к бабушке? Насовсем сбе­жать от них к ней, но тогда эта тетка станет у нас полной хозяйкой. А так я ей мешаю и сдерживаю. Два дня назад мы с ней сильно поругались. Она велела варить борщ вместе с ней, я отказалась, ответила, что мне нужно сделать уроки и вообще не собираюсь становиться домработницей. Ее как подбросило! На­чала мне доказывать, что все девочки должны зара­нее готовиться к семейной жизни. Ничего не умеют только путанки и воровки. Так вот, если я не научусь, меня муж станет каждый день колотить до бессознания или выгонит на второй день пинком под зад. Гово­рила, что даже последний алкаш мною побрезгует, и я пропаду, сдохну где-нибудь на свалке или под забо­ром. Ну, я ей отпела классно. Сказала, что в наше время ни один грамотный человек не пропадет и все­гда заработает для себя, не умрет от голода и холода. А вот старые путанки, лишившись спроса, хватаются и прыгают без совести на чужих мужиков и, не сты­дясь, разбивают семьи! Ты б видела, как она закипе­ла. У нее все задергалось, позеленело. Чего ж я толь­ко не наслушалась в свой адрес. Отец, услышав от нее о ссоре, закрыл меня на балконе на ключ и не пустил даже подружку Аньку, мы всегда вместе уроки делали. Потом не дали ужинать. Я и теперь с нею не разговариваю. Слышала, как отец говорил по телефо­ну со своей матерью, просил взять меня на воспита­ние. Бабка отказалась, ответила, что не хочет растить бездельницу, да еще и кормить! Сказала, чтоб подсу­нул твоей маме. Но у них, сама знаешь, давно испор­чены отношения, и отец туда звонить не станет. Толь­ко уж если я самовольно к ней сбегу! Скажи мне, ты не будешь против? А то задыхаюсь с ними в квартире! Чужая она стала, и я тут подкидыш!»

«Лилька! Тебе три месяца осталось! Мы уже ждем! Готовимся к твоему возвращению. Весь дом отскребли и отмыли, побелили и покрасили. Вся родня давно успо­коилась и простила тебя! А Дашка каждый день за тебя молится. Еще бы! От такого бесчестья спасла! Колюнька вернулся из армии, узнал, что родной отец к его жене полез как к бабе, аж побелел сугробно. Дышать разучился. Ведь и пьяным не был, не отстал от невестки, даже когда ты вошла. Всю одежу на ней порвал, всю рожу расквасил. Озверел вконец. Дашка от него никак не могла вырваться, испугалась до смер­ти. И если б ты не снесла б ему башку топором, он ее ссиловал бы шутя. Последнее оставалось. Наши де­ревенские, прознав про все, воспретили хоронить его меж люду. Не дозволили порочить могилы и велели закопать за воротами иль за забором погоста, чтоб покойники не обижались. Каково им рядом с таким лежать? Ну, братья, сестры отца поначалу бухтели, но люд им пообещал едино выкопать и выкинуть с клад­бища упокойника, ежли его зароют серед деревен­ских. Так-то и схоронили как зверя, отдельно от всех, без креста. Батюшка отказался отпевать. Ну, а Коля с Дашкой в город собираются уехать насовсем. У них что-то получается. Брата в охрану берут, дают жилье. Дашку покуда в уборщицы принимают. Все не без дела сидеть, какую-то копейку получит. Зацепятся они, там и мы в город переедем. Надоело в деревне маяться: ни мужиков, ни заработка, ни жизни не видим. Хотя в работе и заботах все измаялись по горло. Да что тебе говорить, сама все знаешь. Короче, срок твой к концу катит. Маманька тебе новые подушки сделала, одеял- ко выстегала. Теперь думаем, что приготовить, чем и как порадовать. Главное, как говорит Колька, чтоб ты скорее в дом вошла, а уж еда — не главное. Но это для мужиков, а мы с тобой всегда пожрать любили! От того круглые со всех сторон. Нас с тобой что положь, что поставь,— всюду одинаково»,— вспоминалась Его­ру тихая, застенчивая посудомойщица Лилия.

Она была такой худой, что против нее тень каза­лась человеком. Не верилось, что когда-то Лиля была плотной, крепкой женщиной, сумевшей защитить честь невестки и семьи. Пять она получила по приговору суда. Адвокат не стал обжаловать, не писал жалоб за «спа­сибо». Платить же семье было нечем.

Егор выдохнул колючий ком, подумал, что и сегод­ня сидят люди ни за что. Некому их защитить, некому позаботиться, а жизнь и без зоны коротка как сон. Едва проснулся, пора снова на покой уже навсегда, навечно...

Вскоре Платонова вызвал к себе начальник зоны. Федор Дмитриевич устало оглядел Егора.

— Ну, как? Свыкаемся с работой? — спросил тихо.

— Я и на прежнем месте почтой занимался. Толь­ко здесь ее намного больше, а содержание без заме­чаний. Обычная переписка.

— У вас другой был режим, потому писем меньше было. И все ж мало ли, проверять нужно. Собственно я вызвал Вас по другому, более значительному пово­ду. Через две недели к нам приедет следователь го­родской прокуратуры, хочет дела проверить. Конечно, все не сможет. Выборочно посмотрит обоснованность обвинительных приговоров. Я Вас попрошу просмот­реть дела и отложить те, которые Вам покажутся сла­быми, с неубедительным, недоказанным обвинением и приговором, необоснованным и жестким.

— Хорошо, только вот спросить хотел. Сейчас, ког­да шел к Вам, встретил в коридоре бабулю, совсем старую. Она — из вольнонаемных или срок отбывает?

— Это Вы про Ульяну? — рассмеялся Касьянов гром­ко.— Зэчка она! Ей до семи десятков трех зим не хватает. Пила всю жизнь, вот и опустилась. Все человеческое потеряла бабка, все упустила. Ни семьи, ни родни, сплошь собутыльники. Думала, до конца веселуха будет, ан ста­рость пришла. Понятное дело, хахали навещать пере­стали, а есть охота и выпить. А на что? По старости пенсия крохотная, на нее не продышать. Это Уля поня­ла сразу и решила заняться бизнесом, самым грязным, до какого только очень наглый человек додумается.

— В бандерши пошла? — ахнул Егор.

— Хуже. Знаете, как во всех городах относятся к пьющим бабам, особенно к старухам? Их презирают, ругают, мелкота обходит, а подростки дразнят. Сам представь, стоит старуха в сугробе по коленки, буквой «зю» согнулась. Ей ветром юбку задрало на голову. Она и так-то пьяная, ни хрена не видит, а тут еще юбка мешает. Ну, и светит всему городу голой задни­цей, да еще матерится. Идут мимо люди, смеются, мол, опять Уля с утра наклевалась. А она опивков в пивной набралась: кто-то бутылку пива взял и не все одолел, другой глоток вина оставил, может, и водка перепасть. Бабка ничем не брезговала. Как навозная муха возле пивбара паслась. А когда хмель уже через уши капал, уползала к себе. Вот тут и повстречались ей подрос­тки, дразнить стали. Попросили за трояк задницу по­казать. Ну, и сказали, мол, если не покажешь, сами юбку задерем и всю рассмотрим, и не только рассмот­рим, но и попользуем. Бабка тысячи раз такое слыша­ла и пропускала мимо ушей. Знала, что никому не нужна. Но тут — другое дело! Увидела подростков тех и мигом протрезвела: мысль в голову стукнула, как деньги поиметь,— рассмеялся Касьянов.— Знаете, что она отмочила на следующий день? Написала в мили­цию заявление, будто те ребята ее изнасиловали, но бумагу понесла к родителям. Отец первого был пред­седателем исполкома, второго — директором банка, третьего — директором спиртзавода и последнего — прокурором города. Троим Ульяна показала заявление, в котором потребовала уголовного наказания ребятам.

— А как же экспертиза? Ведь факт изнасилования должны подтверждать врачи! — перебил Егор.

— О том только прокурор знал, другим и в голову не пришло проверить старуху А та вдобавок еще и хныкала, ругалась. Те трое денег ей дали, успокаи­вали старую, просили прощения за ребят, уговаривали не подавать заявление в милицию, не позорить семьи. Бабке того и нужно, но... подвела жадность Улю. Она потребовала с каждого дополнительно по кругленькой сумме, мол, тогда не пойду к ментам. Ну, родители согласились и велели ей прийти после работы, а сами позвонили прокурору. «Ко мне она не приходила. Если б заявилась, послал бы к врачу на освидетельствова­ние. И только в случае подтверждения говорил бы с нею, но сначала с сыном». «Интересно, фамилия твоего сына стоит в заявлении, а сама не появилась, неспроста!» Мальчишки, услышав о заявлении, рас­сказали отцам, как все было. Ну, папаши, дождавшись старуху, так и велели той, мол, неси справку. А где ее взять? Вот и наказал прокурор старуху за клевету на подростков и вымогательство денег, отдал бабку под суд. Там учли ее возраст, но решили не оставлять без наказания и дали два года с отбыванием срока в на­шей зоне. Так что бабка сидит не без вины. Неудачный бизнес выбрала. Женщины над нею смеются, мол, не было тебе, старая, беды, сама ее нашла. Жила б спо­койно и теперь бы по пивнушкам сшибала с прежних хахалей. Теперь вот доживет ли до воли? Ее дело не смотрите, его весь город знает. До воли Ульяне год сидеть. Она и сама никого не винит, кроме как саму себя, не отрицает, что сидит за дело.

— Буду знать,— отозвался Платонов.

— Егор, скажите, почему Вы такой нелюдимый, зам­кнутый и хмурый? Что точит душу? По прежней зоне скучаете? — рассмеялся Касьянов.

— Ни в коем случае! Там намного сложнее прихо­дилось. Минуты спокойно не посидишь,— ответил Пла­тонов, не задумываясь.

— У Вас есть семья?

— Имеется: теща и дочь.

— А жена? Умерла?

— Нет, ушла от нас. Бросила.

— К другому переметнулась?

— Ну, да,— ответил Егор.

— Давно один живете?

— Порядочно.

— Другую чего не завели?

— Дочку жаль, да и тещу. Чужой человек в семье — это всегда неприятности. А мы живем спокойно и друж­но. Зачем мне лишние хлопоты? — отмахнулся Егор.

— Терпеливый Вы человек! А может, ждете, когда жена образумится и вернется в дом?

— Я отвык от нее. Честно говоря, уже и не вспоми­наю. Вернись Тамара, я вряд ли разрешил бы остать­ся у себя. Все, что было к ней, отболело и отгорело. На женщин больше не смотрю: они все примерно оди­наковы. Разные у них лишь пороки.

— Неужели не нравится ни одна из сотрудниц от­дела?— удивился Федор Дмитриевич.

— Я их не вижу, не интересуют.

— Что ж, может, Вы и счастливы в своем горе,— покачал головой человек.— Может. Махнем на рыбал­ку вместе?

— А кто еще будет?

— Кроме нас, Соколов. Он иногда берет с собой пару ребят, чтоб уху сварили на всех. Сам не любит рыбу чистить, зато как рассказчику — цены нет.

— Александр Иванович согласится на мое присут­ствие? Он меня никогда не звал...

— Я знаю. В данном случае я зову. Соколов — мой друг, но не указ.

— С радостью поеду, когда скажете,— отозвался Егор.

— Договорились. Как только определимся с Сашей, Вас предупрежу.

— Как я понимаю, наша компания будет муж­ской?— спросил Егор.

— Ирина привезет нас на рыбалку, а потом уедет. Вернется, когда скажем. Так всегда было. Других жен­щин не берем. Рыбалка — занятие мужское, да и по­сторонние уши нам ни к чему. Мало ли о чем зайдет разговор в своем кругу...

Егор кивнул согласно.

Может, он и забыл бы о том приглашении, ведь прошла неделя. Платонов готовился к приезду следо­вателя прокуратуры, отбирал дела, по которым люди отбывали наказание, как казалось Егору, без вины. Вдруг Платонова позвали к телефону.

— Егор, Вы поедите на рыбалку? Ведь завтра вы­ходной.

— Конечно! Устал от рутины.

— Тогда закругляйтесь. Чтоб через полчаса были во дворе. Переоденетесь в городе и бегом в машину. Забираем Соколова с его «соколятами» и айда на море! Там сквозняком всю плесень с мозгов сдует,— торопил Федор Дмитриевич Платонова.

На место они приехали незадолго до заката солн­ца. Соколов и Касьянов вскоре наловили рыбы на хо­рошую уху. Двое ребят, которых взял с собой Алек­сандр Иванович, чистили красноперок, щук, налимов.

— Егор, Вы когда-нибудь рыбачили? — спросил Касьянов.

— Нет! Даже не видел.

— Сходи-ка с Сашей. Он тебя многому научит, авось пригодится,— предложил Федор Дмитриевич.

— Переобуйся в сапоги. Куда в ботинках собрал­ся? В воду сетку забросим,— предупредил Егора.

Платонов натянул сапоги, поспешил следом за Со­коловым.

Солнце уже наполовину скрылось за морем и осве­тило золотом широкую полосу воды. Над нею оголте­ло носились чайки. Море было удивительно спокой­ным. Егор невольно залюбовался им, сам не замечал, как жадно дышал морской свежестью, прохладой.

— Пошли, времени маловато. Налюбуешься, когда луна встанет. Еще красивее будет! — позвал Соколов и пошел вперед размашистым шагом.— Егор, помнишь, я говорил тебе о Федоре перед тем, как тебе в его зону перейти. Я не мог умолчать, что он безногий, ходит на протезах. Старается вида не подать, что тяжело. Крепится. Ну, а для чего мы имеемся? Слышь иль нет? Береги этого человека! За него я с тебя спрошу. Помо­гай. Федор — мужик что надо! Таких теперь не рожают бабы, потому что мужчин настоящих почти не оста­лось. Смотри, вон косяк кеты пошел из моря в реку. Видишь, рыба идет плотно. Давай, смотри, что надо делать,— Соколов вскочил в реку, кинулся к косяку, про­бивавшемуся через отмель на глубокую воду.

Человек ухватил рыбу покрупнее, ударил ее об ва­лун головой, потом еще. Егор сделал то же самое.

— Хватит этого, больше не бери на уху. Оставшу­юся куда денем? Пусть живет и плодится,— сложили рыбу в мешок.

— А зачем мы сетку брали с собой? — удивился Егор.

Сейчас еще рано. Кета не идет сплошными косяка­ми. Приходится ждать, уходит время. Потому одиночек сеткой ловим. Нам только на уху. Понял? Никогда не бери лишнего. За это накажут,— предупредил Соколов вполголоса.

Александр Иванович, улыбаясь, подошел к костру, над которым уже закипал чугун:

— Значит, тройчатку сообразим? Рыбу из мешка возьмите. Мы с Егором за дровами сходим.— Уходя в лесок, объяснял, какие дрова нужны для костра.— Не бери елку. Вообще все смолистые оставляй. Они стреляют искрами — спасения нет. Сколько одежды прожгли, без счета. Вот ольха — то самое, особенно перестойная. Горит ровно, спокойно, без искр и треска. Жар от нее хороший. А какая вкусная уха на ольховых дровах получается!

К костру они вернулись с двумя мешками дров. Ре­бята закладывали в чугун кету, Федор Дмитриевич за­варивал чай. Соколов подсел к нему, развязал рюкзак.

— Как там у тебя? Все ли спокойно?—спросил его Касьянов.

— Да разве у нас такое счастье случается? Вчера драку гасили. Фартовые хвосты подняли. Им кайф по­требовался.

— Опять за чифир взялись?

— У них чаю больше, чем в столовой. Где берут, так и не поймем. Кто им его доставляет? Только про­веду шмон, весь чай отберу а через неделю опять полно. В матрацах и наволочках, на чердаке, в пусто­тах стен и пола. Короче, куда ни сунься! Но в этот раз — не чифир. Заставили работяг концерт устроить, велели в баб переодеться. Те, понятное дело, забыковали. Куда ни шло покривляться, если водку обещают: мужики частушки могли б спеть, песни, сбацать «цыга­ночку»,— но переодеваться в баб — западло. Конечно, послали фартовых подальше. Те на рога вскочили, оби­делись. Мужиков обозвали, грозить начали. Те про свои кулаки вспомнили. Ну, и сцепились. Кто кого чем достал уже не разобрать. Деда в «парашу» затолкали, да еще крышкой закрыли. Двое работяг на нее уселись, чтоб не вылез фартовый. Его доктор всю ночь откачивал. Бригадир работяг с фартовым паханом сцепились. Что там было — не передать. Все ж пахан приловил Пичугина. За горлянку. Охрана еле отняла. Пахан урыл бы бригадира шутя. Он ведь без тормозов. Ему замокрить человека легче, чем высморкаться. Ну, куда работягам против тех гадов? У них — сноровка!

— А с хрена концерт запросили? — удивился Егор.

— Такая блажь в башку стукнула. Они непредска­зуемые. Ты сам видел, как наказывают провинившего­ся или проигравшего в карты. Для них все, кто не блат­ной,— не люди. В этот раз из брандспойта их полива­ли. Дубинки не погасили драку. Она началась после отбоя. Я приехал уже к полуночи, велел охране охла­дить кипящих. Утром «шизо» по швам трещало. Так они и там сцепились. Я всех предупредил, если не прекратят, пустим в «шизо» воду. Все захлебнутся. Никого живым не выпустим. Враз поутихли.

— А теперь ничего не утворят? — спросил Егор.

— Ты ж меня знаешь, я всех горячих и заводил в «шизо» сунул. Через месяц шелковые выйдут. С пол­года от них шухера не будет.

— Хорошо, с ними справился, а пахан? — прищу­рился Касьянов.

— С этим свой базар. Достал он меня со своими фартовыми законами. Пахать он не будет, на подъем не встанет, на перекличку не появится. Ему — все западло. Долго я терпел, а потом устроил облом. Сунул в камеру-одиночку. Там шконка и «параша», больше ничего не помещается. От сырости дыхание заклини­вает. Даже в жаркий день там колотун. Жратва — хлеб с кипятком и раз в неделю баланда. На том все! Он две недели терпел, потом взвыл, взмолился. А то ведь ему, козлу, западло было со мною, ментом, разгова­ривать. Ну, я ему и доказал, кто есть кто! Он в той одиночке еще тогда чуть не свихнулся, не привычен к одиночеству. Посмотрю, сколько времени теперь вы­держит. Знаю, что его фартовая свора бучу вздумает поднять, чтоб освободили пахана. Но этих, которые теперь остались в бараке, охрана шутя сломает и погасит.

— Я тоже сегодня перегавкался с бабьем. На кух­не и в столовой — грязь, а бабы сидят, базарят целой сворой. Они, видите ли, устали! Ну, и пообещал всех разогнать по цехам. Там им не до трепа будет, весь жир сгонят!

— Какой там жир? Вы видели посудомойщицу на кухне? Она тоньше тени. Я как увидел ее, подумал, что с привидением встретился,— тряхнул головой Егор.

— Она желтуху перенесла. Врач кое-как выходил, потом какую-то кишечную палочку нашла. Три месяца в лежку отвалялась. Думали, что помрет. Надежды не оставалось. Хотели домой отправить, а она понемногу отдышалась. Вставать стала и скорее на работу Вот именно она ни за что осуждена,— вздохнул Касьянов.

— Это не наше дело! Федя, закон — забота проку­ратуры. Не ищи на свою шею врагов,— заметил Соко­лов и добавил,— судья свой приговор всеми силами начнет отстаивать, а под тебя — копать. Разносить гряз­ные слухи. Успокойся, не дергайся. Чем меньше засве­чиваешься у начальства, тем спокойнее и дольше работаешь. Оно и до пенсии недолго осталось. А там уедешь на материк, на солнце...

— Мне некуда ехать, никого нет на материке. От­правляться в никуда и начинать все заново в моем возрасте — просто глупо. Останусь тут, на Сахалине. Здесь у меня друзья, моя семья. Тут столько лет про­жито.

— Федь, а разве у жены нет родни на материке?

— Имеются, но у меня здесь свои родственники, друзья. Я не брошу их одинокими. Сколько лет вме­сте — все нормально. Разлучаться не хочу.

— А я как только получу пенсию — мигом улечу со своими с Сахалина. Сын говорит, что если ему у бабки понравится, он останется у нее уже теперь. Оно и понят­но, все двоюродные зовут приехать поскорее. Сманива­ют пацана компьютерами, всякой новой техникой, о кото­рой он и не слышал. А наш и разинул рот, размечтался.

— Ладно, мужики, уха готова! — позвали ребята по­ближе к чугуну.

Егор впервые ел уху-тройчатку, да еще у костра! Может, подсвеченная луною ночь и легкий дым от ко­стра навеяли свое, но именно эта уха так и осталась в памяти самой вкусной за всю жизнь.

— Я ж на Сахалин пацаном приехал вместе с ма­терью и сестрой. По вербовке. Тут в Поронайске, да и в других городах, люди в фанзах жили. Это такие дома круглые, без углов. Обитали в них большие корейские семьи. Детей у них — тьма, все — на одно лицо, узко­глазые. Все с косичками, в одинаковых широких шта­нах и рубахах, на ногах калоши. На два пальца наде­вались. Ну, коль все в доме с косичками, мы и считали их бабами. Только однажды пригляделся, и смех взял. Сзади коса болтается, а впереди — бороденка, жид­кая, потрепанная. Я и спроси, кто есть этот человек? Если мужик, почему у него коса? А если баба, откуда борода взялась? Корейцы объяснили, что косы их мужики носили всегда, и чем уважаемее человек, тем длиннее коса. Но суть не в том, нам подросткам труд­но было отличать корейских девочек от ребят, потому что у их мужиков борода поздно появляется. Ну, а своих, русских, тогда мало было. А мы, понятное дело, растем, уже к девкам нас потянуло, на знаком­ства. Сколько осечек познали! Случалось, бежишь пол­города за нею. Она такая гибкая, стройная, а живет на окраине. Заскакиваешь вперед, протягиваешь руку для знакомства, а она хохочет до слез и жестами объясня­ет, что вовсе не девка, пацан он, Я вот так дважды опозорился, потом решил свою русскую дождаться и нашел. Уже сколько лет вместе живем, со счету сбил­ся,— вспомнил Касьянов.

— А мы за девками на речке и в бане подглядыва­ли. Лет по пятнадцать было, не больше. Выследили, когда большие девки мыться пойдут, и шасть к окнам, к дыркам в стенах и в двери. Девчата, ничего не подо­зревая, разделись и моются. Мы на них во все глаза вылупились: на груди, задницы, ноги. Аж визжим от восторга. И кто-то из девчат услышал, глянул в окно, а там полдеревни пацанов повисло. Выскочили девки и за нами. Мы бегом от них, но не всем сбежать уда­лось. Мне всю задницу исстегали крапивой за любо­пытство. Другим тоже нелегко пришлось. Зато на реч­ке вся деревня мылась — глазей, сколько хочешь! Но так неинтересно. Вот когда запрещают, тогда разбира­ет любопытство и азарт. Меня за это чаще других ко­лотили. С детства называли кобелем. Хотя я тогда еще непорочным был!—признался Соколов.

— Во сколько лет мужиком стал? — спросил Кась­янов.

— Где-то в шестнадцать...

— Это нормально. Не поспешил и не опоздал.

— Так уж случилось. Оба не сдержались, потом много лет не виделись. А встретились — уже оба се­мейные. У нее—дети, и у меня, но ее, первую, и те­перь помню! — признался Соколов.

— Все первых помнят. Только по-разному. Я тоже ту телку с танцплощадки увел. И сразу — в кусты. Про любовь чирикал, она мне вправду понравилась. Ну, а когда дело было сделано, и мы встали из-под куста, она лапку протянула. Я вылупился, не поняв, и слышу: «А деньги? Гони полтинник, урод!» Я чуть не рехнулся. Денег у меня, конечно, не было. Я стал лопотать, что скоро отдам. Но где б их взял? Она спокойно указала на часы, но они были отцовскими. Я вцепился в них клещом, без разрешения их взял. Не сразу заметил двоих верзил. Они не только часы с меня сняли, но и уделали так, что на танцы с год не появлялся, а уж девок в кусты знакомиться года три не водил,— вы­дохнул Касьянов под общий смех.

— И все ж любим мы их! Вон моя подруга вернет­ся домой с работы, усталая, разбитая, я не жду, когда мне пожрать поставит, сам соображаю. Накрою на стол, чтоб спокойно поели. Сын помогает. Потом посуду уберу, помою. Сделаю ей ванну, даже кофе поставлю на табуретке. Жена после этого на меня голубкой смот­рит. Я халат ей принесу, тапочки и никогда на ночь не говорю о своей работе. Пусть спокойно спит, не вска­кивает в ужасе среди ночи,— говорил Соколов.

— Вас — всего трое, а вот у меня — теща. Чуть при­поздал с работы, подходит и обнюхивает: «Небось, опять ужрался, прохвост корявый? Не иначе, как в ка­баке застрял? Там душу отводил со всякой шелупенью?» Мало того, по карманам взялась шмонать! Ну, терпел, сколько мог. Потом бабе своей сказал, мол, либо я, либо ее маман! Достала старая до самых пе­ченок! А жена мне в ответ: «Чего бухтишь? Не выстав­лю ж родную мамку на улицу? Стерпись как-нибудь». Долго мучился с тещей, а потом придумал. Упросил, умолил Александра Ивановича, и он согласился. При­вез тещу в зону жир протрясти и мигом привел на кух­ню. Она тридцать лет поваром в городской столовой работала. А у нас повара путевого не было. Мне уж не до ее зарплаты, не из выгоды. Ведь как вышла теща на пенсию, сущей змеей стала, никому дышать не давала. Я ее решил проучить,— признался Володя, приехавший с Соколовым. В зоне он работал старшим охраны.— Короче, привел на кухню. Александр Ивано­вич сказал, что поручает ей кормить людей. Мол, по­мощники будут, но весь спрос с нее. Мы разошлись по своим местам. Она осталась с подсобниками. Когда время пошло к обеду, у меня ноги задрожали, не хоте­ли в столовую сворачивать. Но любопытство поборо­ло страх. Дай, думаю, гляну, как наши мужики плюх ей наваляют за подлый норов и грязный язык. Ну, подхо­жу, слышу на кухне базар, кто-то кого-то к «маме» посылает. Хотел заглянуть, с чего разборка? Тут на меня подсобник из кухни вылетел кверху мослами. Чуть с «катушек» не сшиб. Хорошо, что успел отскочить во время. Я вошел, а теща на меня с каталкой в ее рост. Думала, выкинутый успел встать, и орет так, что баки на плите подпрыгивают: «Я тебе, рыло неумытое, по­кажу, как грязными лапами из кастрюли мясо таскать! Яйцы вырву на глазунью! Кот облезлый! Живо шмыгай в хлеборезку, покуда жив!» Мама родная! Двое других зэков с фингалами в углы забились, вылезти боятся. Я спросил их, что случилось? Они в ответ: «Убери от нас эту ходячую «парашу». Ей не в столовой, овчар­кой в погоне пахать. Она душу с нас выпустит. Тут же до воли недолго осталось. Пощади! Защити!» Зэки взмолились. Теща услышала, что на нее бочку покати­ли, тут же подскочила: «Жалитесь, козлы? А кто пять пачек чаю у меня из-под рук увел? Кто мясо жрал за кухней? Кто масло и сгущенку в очистки затырил? Думаете, что слепая? Мне эти штучки давно знакомы. На воле и в неволе все ворюги одинаковы! Говорила иль нет, чтоб дождались, покуда все люди поедят? По­вара всегда последними к столу садятся и жрут, что осталось! Так было завсегда! И это правило никто не изменит. А будете вякать — обоих в котел как суповый набор всуну! Пока зэки разберутся, уже ваши пуговки переварятся. Чтоб не орали, черпаком поглажу прой­дох!» — подняла громадный половник и погрозила всем. «Может, ты и права, но руки распускать не стоит. Не имеешь на то оснований!» — хотел урезонить тещу. Она встала, руки — в боки и будто плюнула в рожу мне: «Вали отсель, хорек безмозглый, чтоб духу твое­го не было. У меня свой начальник имеется. А ты тут кто?» И это при зэках! Во, зараза! Правда, вечером извинялась. А толку? Мужики надо мной долго подтру­нивали. А теща в конце недели взвыла от усталости. Но я ей в ответ: «И я вкалываю не меньше. Чего хлю­паешь? Помнишь, как меня обнюхивала и шмонала? Вот теперь саму себя обыщи! Обидно? А как я дышал и терпел? Нечего сопли распускать. Сама не жалела никого, теперь и тебя некому понять. Радей для се­мьи, хоть какую-то копейку заработаешь!» Она аж опе­шила. Я ждал истерику, но теща закусила губу и пере­стала ныть. Молча ездила на работу. Потом втягивать­ся стала.

— Но помощников меняла чаще, чем халаты,— встрял Соколов.

— Она и меня давно сменила б, но подходящего не приглядела,— отмахнулся Владимир.

— А помнишь, как она пахана обрубила, когда тот велел ей носить ему жратву в барак? — рассмеялся Соколов.

— Как не помнить! Но он не знал, на кого наехал. Теща ни перед кем не «шестерила». Тут же «махро­вый» ворюга вздумал из нее прислугу себе слепить! Ох, и не повезло ему!

— А как теща отмылилась? — спросил Егор.

— Каталкой по башке со всего маху. И матом! Да таким, что у зэков от удивления пар из ушей стебанул. Во все дыры пахану напихала и пообещала его в ку­хонные рабочие на следующую неделю взять, но... пахан есть пахан. Решил проучить повариху за дер­зость, неуважение. Уж чего только не подстраивали ей зэки. Однако, отвечать самим приходилось за всякую шкоду. Было, в «шизо» влетали вместе с паханом. Другие боялись. Ведь пакостить повару, значит, гадить зэкам, поэтому отказывались теще паскудничать. А па­хану обидно. Подослал лично к ней двоих фартовых, но мои охранники вовремя приметили. Выбили их из кухни. Теща осторожнее стала. И все ж пахан свое слово сдержал. Уж не знаю, кто именно, но пробили бабе камнем голову. Приличный булыжник! Откуда взялся — никто не видел. Думали, не выживет. Три дня была без сознания, но обошлось, на то она и теща! Тут и я стал уговаривать оставить работу, да не пере­ломил. Едва оклемалась и тут же возникла в зоне.

— К тебе она как? — поинтересовался Касьянов.

— За человека держит. На выходных оладьями ба­лует, блинами. Базар не открывает. Не волокет, не ка­тит всякую гнусь. И с соседками не перемывает кости, некогда стало. Теперь, слышу, своей подружке вече­ром зудит: «Нынче как заново народилась. На хоро­шем месте устроилась, и люди уважают. Никто не жалуется на готовку. Все до единого говорят «спаси­бо». Руки мне готовы целовать, одна беда — не дотя­нутся».

— Примирились?

— Ну, да! Ей не до меня стало. С работы возвра­щаемся, теща мигом в койку, да как даст храпака. Барак зэков перед нею — детский сад.

— С паханом ладит?

— Свои его достали. А уж за что, так и не раско­лолись. Как ни трясли, не сказали за что угробили. Кто именно, тоже не проговорились, хотя разборка была крутой. Пока охрана подоспела, пахан в жмуры сва­лил. На нем много отметин осталось: ножи и финки, шила и доски с гвоздями. Оно и кулаков, и сапог не жалели. Вломили напоследок знатно, на том свете будет помнить,— доел уху Соколов.

— Теща теперь успокоилась совсем. А дома, когда на меня жена бухтеть начинает, старая вступается. Я теперь в отменных мужиках канаю, в самых надеж­ных и честных. Аж самому не верится, как в такие пролез? Теперь дошло, самое главное — втереться в тещины любимчики, об остальном уже можно не ду­мать и не беспокоиться. А бабам много не надо. Не обижать и защитить вовремя. Где-то свое плечо под­ставить, доброе слово сказать. Потом за эти мелочи сторицей получишь,— умолк Владимир.

— Мужики! Гляньте, какая лунная дорожка к бере­гу прижалась! Красотища!

— А кто там на реке плещется?

— Медведь на рыбалку пришел. Тоже ухи захоте­лось. Я пошел миску помыть, он тут рядом располо­жился. Конечно, услышал, но не оглянулся. Свой улов на берег выкидывает. Опытный,— сказал Соколов.

— Давай, ребята, по маленькой!—достал Касья­нов бутылку водки из рюкзака.

Егор вторую поставил рядом.

— Надо картошку испечь. Углей много,— спохва­тился Володя.

— Тряхни там мой «сидор», жратвы хватит! — ука­зал на рюкзак Соколов.

Касьянов и Александр Иванович ставили палатку. Крепили ее надежно.

— Порядок! — заглянул внутрь Федор Дмитриевич и пошел к костру, где ребята уже все приготовили.— Да­вай, мужики, за нас! За всех живых! —поднял свой ста­кан Касьянов и, чокнувшись с Егором, обронил,— до дна...

Платонов выпил, давясь и морщась. С каким бы удовольствием он выплюнул бы водку, но знал, его не поймут, осудят и больше никогда не возьмут с собой. Он стал есть, чтобы хоть как-то задавить вкус и запах водки. Она обожгла горло, перехватила дыхание.

— Егор, чего перхаешь? Давай еще выпьем! — услы­шал совсем рядом.

— Нет, только ни это! Не могу. Может, потом,— ото­двинулся от костра.

— Ты откинься на траву, сразу легче будет. Навер­ное, впервые водку выпил?

— Да,— ответил еле слышно.

— Тебе теперь в море окунуться не мешало б, но не пустим. Ложись у костра. Мигом хмель из тебя выт­ряхнет,— советовал Касьянов.

Егор лег на траву, стал смотреть в звездное небо. Глаза вскоре закрылись, и Платонов вмиг оказался в женской зоне.

...Он бежит вместе с охраной. Куда? Зачем? Но Его­ру никто не отвечает. Платонова втолкнули в женскую баню. Вон бабка Уля, прикрывшись веником, грозит корявым пальцем и шипит змеей, плюясь слюною че­рез просветы в зубах:

— Ты, ососок собачий, чего сюда возник? На ба­бью голь поглядеть? Эх-х, бесстыжий! Иль вовсе безмозговый и никакого пределу? Ужо доберуся до тебя! Отпишу заявление главному лягавому Поронайска. Пусть он с тобой разборку устроит!

— Не слушай старуху, Егорушка! На меня погляди, красавчик! Я еще не завяла и сумею вдоволь тебя по­радовать,— жмется, обнимает Платонова Серафима. Горячие губы скользят по лицу. Она обнимает челове­ка, а он пытается выскользнуть, и удалось.

О, сколько красивых женщин собралось в бане. Они приветливо улыбаются, зовут, не пытаются прятаться. Лиля, посудомойщица, даже рядом с собой приглаша­ет мыться.

А вот и Вера с Динкой, сотрудницы спецчасти, хо­хочут, зовут:

— Егорка, валяй к нам! И отмоем, и отпарим, и об­сушим!

— Чего убегаешь? Иль голых баб не видел никогда?

— Попался? Ну, то-то! Теперь никуда не сбежишь от меня! — схватила за локоть женщина, дернула к се­бе, и Егор узнал Катю, ту самую, из юности, которая сказала о беременности, а вскоре исчезла из горо­да.— Подлец! Козел! — словно в лицо плюет девка, а он отвернуться не в силах.

— Сокол наш! Красавец! Иди к нам! Да плюнь на эту швабру,— тянут руки другие бабы, вырывают Егора, нахально волокут к себе.

А вот и Тамара. Как она оказалась в зоне? За что?

— Егор, прости меня! — закрывается шайкой.

Но только хотел протиснуться к ней, кто-то грубо оттолкнул на скользкую лавку.

Он не удержался и закричал:

— Тамара, не уходи! Я сейчас.

Но какая-то баба, набрав полный таз воды, вылила его на Платонова. Тот мигом проснулся. Огляделся: вокруг хохочущие люди.

— Повезло тебе, что твоей тещи не было здесь!

— А что я утворил?

— Всех баб своих вспомнил поименно!

— И каждую звал ласточкой, розочкой, козочкой. Всяких комплиментов полные пазухи напихал!

— Вот вам и скромняга-одиночка! Погоди, Федь! Он еще освоится у тебя! Дай время. Пороху хватает, да смелости маловато! — хохотал Соколов.

— Ну, и орал ты, дружок! И Катю, и Томку, и Сим­ку,— всех вспомнил! Достали они тебя и во сне. Не иначе как на дискотеку в стардом попал? Иль на де­вичник в психушку?

— Кой там! В вендиспансер на сексмарафон,— хо­хотал Владимир.

— В баню угодил во сне. В нашу, женскую! Чуть не сдвинулся! Меня на куски разрывать стали. Ох, и вов­ремя разбудили.

Соколов вдруг сделал всем знак замолчать и вслу­шался в тишину ночи.

— Иринка едет! Что-то стряслось. Давайте, мужи­ки, быстро собираться,— мигом протрезвел Александр Иванович, спешно закидывая в рюкзак миски, ложки, чугун.

— Да никого нет! Показалось!

— А тебе уши заложили шайками в бане,— отмах­нулся Соколов, и в это время из-за кустов сверкнули лучи света от автомобильных фар. Еще через минуту Ирина выехала на поляну, развернулась, выскочила, хлопнув дверью.

— Ну, что там стряслось? — подошел Касьянов.

— А ничего! Мамка велела вам передать еду Вот и все. На зоне тихо. И ваши спят,— повернулась к Со­колову.— Помогите жратву вытащить. Там горячая кар­тошка!

— Опять в портянки замотала? В дедовские? — подначивал Федор Дмитриевич.

— Чтоб тебя черти веселили всю ночь! Я думал, на зоне беда, коль мчишься к нам! — злился Соколов.

— Возьмите молоко, а вот тут сметана и вареные яйца, редиска, да хлеб не забудьте.

— Иди уж поешь! Как раз миска ухи осталась!

— Нет, я картошки наелась. Мамка молодой нако­пала, с укропом сделала. И вам такую привезла.

Егор удивленно смотрел на Ирину:

— Вот чудачка! Побыла бы дома, со своими. Так принесло ее с полной сумкой харчей. Спросить бы, зачем? Разве они в доме лишние?

— У меня в соседях был Илья, крепкий человек, хозяин, из бывших кулаков! Так вот у него в коллекти­визацию все отняли, он снова нажил. Тут война. Нем­цы забрали все. Он опять уже после войны скотину купил. Тут Хрущев подкузьмил: обрезал покосы. Илья на север приехал, мол, тут не достанут. Уж сколько лет прошло. Большое хозяйство у человека, а мне каждое утро молоко парное приносит. Ведь вот надо ж такому быть? И все просит не терять сердце к земле и всему, что на ней родится,— качал головой Федор Дмитриевич.

— Он — Ваш сосед? — спросил Егор.

— Ну, да! Бывший. Когда-то в одной халупе жили, потом он отдельный дом построил, а нам квартиру дали. Иногда я помогал косить ему, сено в стог сме­тать. А он и теперь помнит. У нас, Егорушка, сосед дороже родни. Она далеко, зато сосед всегда рядом. Нынче он — мне, завтра ему мое плечо понадобится,— сказал Касьянов.

— Я с соседями не общаюсь,— признался Платонов.

— Почему?

— Как-то не сложилось. Ухожу рано, возвращаюсь поздно. Да и устаю.

— Гордыня тебе мешает,— отозвался Александр Иванович.

— Скажите, а случалось, чтобы кто-то из соседок в вашу зону попадал? — спросил Егор.

— Ты вот о чем,— нахмурился Касьянов и, помол­чав недолго, ответил,— было такое. И не раз. Вот и Дуняшка Козырева отбывала. Целых два года. А за что? Сетку поставила на рыбу, ну, с десяток «горбы­лей» в нее попало. Она их в мешок и домой, детей кормить. А рыбинспектор прихватил. Ну, и все на том. Предложил ей натурой откупиться прямо на месте. Дуняшка отказалась, и посадили бабу. Мужик у нее совсем никчемный был, сущий алкаш. У него после суда обоих детей забрать хотели. Он не отдал и бабе пообещал, что в доме все будет в порядке. Она ему не поверила. А мужик, словно что-то нашло, и впрямь завязал с выпивкой. На трактор вернулся, работать стал. Через год на машину пересел. Детей обул, одел, дом привел в порядок. А тут рыбинспектора того уви­дел. Вспомнил, что жена рассказала о нем, ну, и натя­нул его на кулак за все одним махом. Тот инспектор к врачу, чтоб побои зафиксировать. А деревенские му­жики — навстречу ему. Ну, узнали, куда он ходил и за­чем, позвали с собой на бережок выпить. Тут покос рядом. Знали, что инспектор на халявную выпивку шибко охочий. Скажу, что напоили его не жалеючи. До сих пор не сыщут, куда ж инспектор опохмелиться пошел. Ведь до сих пор не воротился. Никто не видел козла. А Дуня давно на воле. И со своим мужиком хорошо живут. Вот и все. Соседка моя и теперь. Я ихне­му сыну-последышу — крестный отец.

— И что с того? — удивился Володя неподдельно.

— Нет, я такого родства избегаю,— смущенно при­знался Егор.

— А не боишься, если сам в беде брошенным оста­нешься?

— Ничего со мною не случится. Все плохое, чему надо было произойти, уже минуло. Я пережил достой­но. Больше грозы ждать неоткуда! Разве с дочкой? Но она умная девушка. За нее спокоен,— отмахнулся Егор, добавив, что соседей в дом он не пускает, как и в свою душу, никого.— Кроме сплетен и пересудов, мои сосе­ди ни на что не способны,— добавил Егор резко, слов­но поставил точку на разговоре.

— Как жаль, что, прожив на Сахалине годы, ты так и остался приезжим,— вздохнул Федор Дмитриевич и пересел поближе к Соколову, его ребятам.— Ну, что Лень, как твой малыш растет? — спросил рослого мол­чаливого человека.

— Уже пятый год нам пошел. Девочек конфетами угощаем. Мужики обычно заканчивают этим,— усмех­нулся криво и добавил,— не знаю, кто из него состоит­ся? Среди женщин растет, но не плакса. К техниче­ским игрушкам тянется.

— Это хорошо. А что девчонок балует — скоро пройдет. Мальчишки эгоистичны по природе. Коль его девчонка обратит внимание на другого, конфет боль­ше не получит. У меня такой же свой вырос,— огля­нулся на Ирину и спросил.— Ну, что Ира? Возьми вот деньги за харчи и поезжай. Там нынче мой замести­тель дежурит. Увидит, что нет ни тебя, ни машины, переживать будет.

— Деньги не возьму. Мамка не велела. Да и за что? Картоха, молоко,— все свое!

— Ирина, со мной не спорить! — отдал шоферу деньги и поторопил в зону.— Ну, вот теперь мы с ва­ми одни остались! — вздохнул Касьянов и повернулся к Егору.— Послушай, Платонов, ты считаешь себя са­мым несчастным и обиженным человеком на земле? Жена бросила! А теща с дочкой не согласились с нею смыться! И тебе нынче даже на ночь бабу не заклеить. В дом не приведешь, на работу не пригласишь. В на­шем офисе свидание не назначишь. Парковые прогул­ки отпадают. В твоем возрасте заниматься любовью на скамейке неприлично. Значит, нужно познакомить­ся с женщиной, у которой есть квартира!

— Ну, это слишком примитивно. Пусть меня и оста­вила жена, но не могу вот так грубо. Хочется, чтоб понравилась, чтоб потянуло к ней,— глянул на море мечтательно.

— Егор, проснись! Для того, чтобы понравилась, для начала нужно познакомиться! — встрял Соколов.

— А где? Я с работы во сколько прихожу? Все пу­тевые спать ложатся. Уж не в зоне ль предлагаете знакомство? С кем?

— Разве у нас только зэчки? Оглядись! С тобой в отделе трое хороших девчат работают. Даже их имен не знаешь! Может, какая-нибудь — твоя судь­ба? Приглядись! А то наши бабы сочтут евнухом или человеком другой сексуальной ориентации, короче, голубым.

— Только этого не хватает мне! — вскочил Егор.

— Чего кипишь? Нормальный мужик должен оста­ваться таким во всем. Не давай повод считать тебя извращенцем. Мы знаем, в городе никого не имеешь. На работе тоже. Значит, что-то не в порядке! — наста­ивал Касьянов.

— Мужики, или забыли, что у него теща есть? — напомнил под общий смех Ленька.

— Слушай, она хоть и не моя мать, но позорить не позволю!

— А разве это стыд? Куда хуже быть импотентом или лидером! Тебя любимчиком назвали. Это комп­лимент.

Егор отошел, стиснув кулаки, и тут же услышал:

— Что-то у меня на душе скверно. Словно беда случилась где-то рядом. Все передумал. Вроде ждать неоткуда, а сердце ломит. Уж не отмочили ль что-ни­будь бабы в зоне? Сам отправил Ирину, теперь хоть пехом ее догоняй!

— Да успокойся ты! Бывает, навалит хандра ни с чего. И у меня такое случалось. Срывался в зону среди ночи, а там тихо, зэки спят. Я их поштучно по головам считал, точно цыплят в инкубаторе. Случа­лось, даже после этого сижу в кабинете до самого утра, а проклятая дрожь от макушки до пяток продирает. Все наши нервы! Сдают и гробят нас, даже когда не­приятность минет, бессонница накатывает. Неделю спать не могу, как тогда с паханом. Никакие таблетки не помогали. Мало ли причин к тревогам? Одна беда у нас — расслабиться не умеем,— подытожил Соколов.

— Попробуй расслабься, когда под хвостом от стра­ха мокро. И все трясется.

— Федь, мне тебя уговаривать? Давай еще по глот­ку, страх пройдет! — предложил Александр Иванович.

— Федор Дмитриевич, расскажите, как Вы стали начальником женской зоны? В наказание или в поощ­рение? Обычно на эту должность женщин сажают,— спросил Егор.

— Одно ты верно подметил: на эту должность толь­ко посадить могут. Я ж тогда с войны вернулся. Без ног. Ну, кому нужен? Здоровые мужики без работы му­чились. Тут же хоть с моста вниз головой. Пенсия ко­пеечная. Стал обузой для семьи. Мало того, что кор­мить и лечить, еще и ухаживать за мной надо. Ну, совсем облом. Может, порешил бы тогда себя. Но мамка почуяла, угадала сердцем и на секунду одного не оставляла. Настырная, пробивная, она сумела до­биться, чтобы мне сделали протезы. Заново учила хо­дить. Уж сколько шишек и синяков получил поначалу. Мамка все сглаживала, где уговорами, где шуткой. Друзей моих, афганцев, пристыдила и вернула. А ког­да увидела, что с помощью ребят на ногах хорошо держаться стал, пошла к военкому, к начальнику ми­лиции. Стала писать жалобы. Так-то вот и вызвали в милицию, к начальнику. Он предложил эту должность, а я согласился, потому что выбора не имел. Тут же хоть какой-то заработок. Начальник милиции был уве­рен, что не потяну, не справлюсь. Зато мать жаловать­ся перестанет. Ничего он мне не рассказал, никаких советов не дал. Одно у него напутствие имелось: «Иди, вкалывай себе на хлеб». Поначалу я не хуже тебя на все бараном смотрел. А бабы это подметили, что но­вый, неопытный, попытались воспользоваться. А уж сколько их пыталось затянуть на себя! Конечно, не без корысти. Я в то время, после войны, молодым был, горячим и голодным, но нужно было уметь сдержать себя. У меня получилось. А бабы, случалось, в каби­нет врывались. Иная повалится на дорожку, истерику изобразит, вся корчится и орет: «Хочу тебя! Если не хочешь меня—убей, чтобы не мучилась!» Бывало, прямо на шею прыгали. Я терялся, хотя войну прошел. Язык не поворачивался грубить женщине, но с колен скоро научился стряхивать. А когда узнал, какими бывают бабы, все стопоры как рукой сняло. И уже ни одна не пытается тормознуть, не прыгают и не заигры­вают, не грозят и не зовут. Знают, ничего им не обло­мится. Не вгонят в краску, не заставят заикаться от растерянности. Сколько пакостей они мне устроили, счету нет. Прибудет какой-нибудь проверяющий из про­куратуры, они жалуются, что я кое-кого домогаюсь. Тот следователь ко мне с претензией, мол, сам срок схло­почешь, подумай над своим поведением. Я, понятное дело, спрашиваю, кто сказал, где жалоба? Он в ответ: «Уговорил, что побеседую с тобой. Если было б заяв­ление, я к тебе уже меры принял бы». «А ты не уте­шай! Пусть напишут! Мне даже интересно, кому стук­нула эта идея в башку? Я не только домогаться, не прикоснулся ни к одной. Мысли не допускал о близо­сти. Пусть бы лучше в Афгане все с корнем вырвало!» По делам знал, кто в зоне наказание отбывает Конеч­но, имелись как теперь те, которые в зону ни за что попали. Но большинство совсем другие! Редкостные паскуды и сволочи. Их не сажать, отстреливать нужно как зверюг. Все равно таких ничто не исправит, даже могила! Скольким они искалечили жизни, счету нет!

— Это Вы о наших женщинах? — удивился Егор.

— Конечно!

— Хотя не странно! Я некоторые дела вчера гля­нул, так наткнулся на такое! Не всякий мужик утворит, не согласится пойти на ту мерзость ни за какие «баб­ки». А вот бабы...

— Всякие есть и среди них. Человеческое стадо гадами богато! — вздохнул Касьянов и, тяжело охая, встал, подошел к самой воде. Он смотрел на лунную дорожку, таявшую в тумане.

Что виделось ему? Что вспоминалось?

Никто из мужчин не уснул в ту ночь. Соколов долго спорил о чем-то со своими ребятами. Федор Дмит­риевич и Егор сидели у моря молча, думая каждый о своем.

Ранним утром за ними приехала Ирина и развезла мужчин по своим зонам.

Едва Касьянов с Платоновым вошли на террито­рию, дежурный по зоне подошел. Федор Дмитриевич по лицу понял, что-то случилось, и внутренне сжался.

— Серафима повесилась,— сказал срывающимся голосом дежурный.— Банщица, там в бане и повеси­лась. Перед отбоем хватились ее. При ней записку нашли. Она у Вас на столе лежит.

— Кого в смерти обвинила?

— Саму себя. Посетовала, что прожила впустую. Устала от ненужности и одиночества. Решила уйти, пока не состарилась, тогда мог страх появиться. Никогда никому не говорила о задуманном, поэтому все неожи­данно случилось. Была и вдруг ее не стало,— пожал плечами дежурный по зоне и, указав на мрачную, по­темневшую баню, добавил,— она и теперь там. Не знаю, куда определить? А бабы теперь уже базарят, что не пойдут мыться в баню. Симки будут бояться.

— Когда живой была, ходила, жила среди них, из­водили ее все. Теперь, когда Серафимы нет, они испу­гались! Тогда не стоило обижать человека, может, и те­перь совесть за пятки не кусала бы. Да и прикиды­ваться не стоит: наших баб испугать непросто.

— Федор Дмитриевич, на складе драка! Я уже со­общил охране!

Касьянов торопливо поднялся в кабинет.

Уже много позже от сотрудниц отдела узнал Егор, что случилось на складе.

Женщины выгружали из бортовой машины мешки с продуктами: сахар, муку, макароны и крупу. Все шло нормально, пока одна из зэчек не наступила на ногу приемщице. Та, взвизгнув от боли, дала пинка. Насту­пившая с мешком сахара на плече пропахала лицом по полу склада, положила мешок, а на обратном пути въехала в зубы кулаком своей обидчице.

Драка завязалась мигом. В ход пошло все, что по­пало под руки. Первым делом ухватили лопаты. Их на складе имелось нимало. Надежные, тяжелые, они за­ходили по головам, спинам, по животам, по всему, что было доступным и осталось незащищенным. Послы­шался первый вой: кому-то рассекли голову. Это при­дало азарт, драка становилась все свирепее. Вот уже трое зэчек валяются на полу под ногами дерущихся. Их не оттащили в сторону, по ним топтались ногами, о них спотыкались, матерясь.

— Я тебе, сука, всю шкуру до жопы спущу! — гро­зила одна зэчка другой, залепив той лопатой в лицо. Та не устояла на ногах, отлетела к мешкам, захлебы­ваясь кровью, изо рта у нее посыпались выбитые зубы.

Две здоровенные бабы придавили в углу несколь­ких зэчек и уже собрались поприжать их вилами, как на склад ворвалась охрана. Она не стала вникать, кто из дерущихся прав, кто виноват. Всех до единой уло­жили на пол, а затем по приказу начальника зоны от­правили в штрафной изолятор. Но не только двухне­дельную отсидку в «шизо» получила каждая, на целый месяц их лишили свиданий с родными, почты и права отоваривания в ларьке продуктами за свои деньги.

— А если какая-нибудь умрет в «шизо»? — неволь­но дрогнул Платонов.

— Их всех врач осмотрел после драки, сказал, что опасного для жизни нет ничего. Просто возбудились бабы. Слишком хорошо живут, вот и дала выхлоп из­быточная энергия. Им даже полезно посидеть в «шизо». За все время устроить разгрузочные дни даже полезно.

Женщины в отделе смеялись над наказанными зэчками:

— Ну, и рожи у них! Все перекошенные, синие, опух­шие! Смотреть жутко. Зверинец, а не зона!

— А ты в цехе хоть раз была? Вполне приличные женщины. Все умыты и причесаны, каждая занята сво­им делом. Никаких хождений по цеху, ни одного слова. Как роботы работают. Только руки мелькают. Все в оди­наковой спецовке, в тапках. Мне они на одно лицо показались. В цехах им не только поругаться, передо­хнуть некогда.

— Зато и зарабатывают неплохо. На воле они вряд ли столько получат в своих деревнях.

— Воля, она и есть воля! Ни в одном, так в другом месте человек устроится.

— Но не тот, у кого в паспорте отметка об отбытом сроке стоит.

— О чем ты? Теперь все в институты бросились. К станку на завод силой не затянешь. Да и мы, если б не заочный юридический, за который громадные день­ги платить приходится, никогда бы тут не мучились. Сиди целыми днями как пенек, читай их хреновину. Хоть бы одно умное письмо попалось, а то — сплош­ная галиматья. Неужели они от зоны отупели? Хотя и с воли им такое же приходит. Вот послушайте перл: «Привет тебе, Хроська! В какой раз отписываю, а ты ни словом не растелилась, старое корыто! Аль дожи­даешь на свиданье? Но где возьму деньги, чтоб зая­виться в тюрьму. Туда, как слыхал, с порожними рука­ми завалиться совестно. Навроде, должон гостинцев привезти, а кто меня угостит на стари? Я все ж мужик, отличье от скотины имею. Работаю, когда тверезый и держут ноги. Ты не серчай, корову нашу я продал. Вот только не помню, куда подевались деньги? Но, глав­ное, что сам живой! Что ни брехни, а мужик при избе надобен. Я еще хоть куда. Весной огород посадил. Картоха взошла хорошая. А луку мало. Квелый он, весь в меня. С хозяйства у нас осталась телка, да куры с петухом. Клюют меня, когда забываю зерно насы­пать иль воды налить. Ну, еще кот. Тот без молока вовсе захирелся. На нашего пса кидается. Совсем ослеп от стари. Как и я, тебя с Нюськой сослепу спу­тал. Это ж надо так-то! А и ты. Дура стоеросовая, зачем ей глаз вышибла? Вот и сидишь нынче. И я маюсь, вовсе высох весь. Некому меня накормить, помыть и обстирать. Совсем не можно так жить. Вон нашего кобеля суки всего вылизали. А я в непотребных, нико­му не нужных маюсь. И когда твой срок изойдет? Си- лов боле нету никаких. Я ж на Нюську ужо не гляжу. У ей один глаз, второй платком завязан. За это на тебя поныне вся деревня зудит. Ругаются и клянут, что бабу изувечила. Мол, надо было меня, старого, на одну цепь с кобелем привязывать. Во, до чего додумались прохвосты. Выйдешь с тюрьмы, вдвух жить будем. Водиться — не с кем. Хватит! Надоели поучатели. Слышь, Хроська, дура толстожопая? Ты не жди с го­стинцами, сама домой скорей завались. Не могу я дом и хозяйство кинуть на чужих. Оно хочь жид­кое, едино свое. А ты к начальнику своему сходи. Упади в ноги да поголоси. Может, и сжалится, отпу­стит пораньше, пожалев меня, сиротину старую и об­лезлую».

— Откровенный дед! — рассмеялся Егор.

— Зато какой нахальный! — отозвалась Дина.

— Глупый! И как такой до старости дожил? Да еще с бабой! В таком возрасте, а все таскался! — возму­щалась Ленка.

— Люди, идите получать зарплату! — заглянула в кабинет кассир.

— Во, это другой разговор!

— Скорее, пока очередь не собралась.

Егор открыл двери кабинета, пропустив вперед со­трудниц. Уходя, закрыл двери.

Домой Платонов вернулся чуть раньше обычного. Впервые за долгое время застал Ольгу, они вместе поужинали. Егор отдал теще зарплату. Та привычно пересчитала деньги, сказала грустно:

— Ольге новые сапоги нужны, старые вовсе разва­лились. Их уж не надеть, срамотища единая! И туфли надо. Как на все собрать? Умом не сложусь. Может, устроишь меня на работу, хоть куда-нибудь. Что-то заработаю, а копейка в доме нужна...

— Дома Вы полезнее. Свое отработали. Хватит. Не будем брать дорогие туфли и сапоги. Ведь ноги у де­вочки еще растут. Верно, Оля? — обратился к дочери.

Та впервые отвернулась. В глазах сверкнули слезы.

— Все ты экономишь на нас. Ну, если такой не­удачник. Зачем семью завел? А ведь мы тебе повери­ли! Выходит зря. Хорошо, что не все мужчины такие, как ты! - ушла в спальню.

Загрузка...