Тонкий лед

Глава 7. НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЕ

Егор и Екатерина встретились вечером в неболь­шом малолюдном кафе у берега моря. Здесь в это время отдыхали влюбленные пары, которым надоели прогулки по пляжу. Они пили кофе, тихо переговарива­лись. Не обращали ни малейшего внимания на окру­жающих.

Катя пришла в кафе раньше Платонова и нетерпе­ливо посматривала на входную дверь. Она не пред­ставляла его нынешним, ведь разлука оказалась слиш­ком долгой.

«Надо сделать вид, что задумалась и не заметила его появления. Интересно, узнает ли меня теперь? Хотя, какая разница? Ведь флиртовать с ним не наме­рена, встреча назначена деловая. Какая разница кто из нас как выглядит? Главное, чтоб мы поняли друг друга и договорились»,— достала из сумочки зеркало, привычно подкрасила губы и тут же увидела вошед­шего в кафе Егора.

Он остановился на пороге, окинул взглядом пря­тавшихся в темноте влюбленных, приметил одинокую женщину, скучавшую за столиком и, не разглядывая, пошел к ней напрямик.

— Здравствуй,— слегка кивнул головой, приметил в лице женщины удивление и досаду.

«Думала, что брошусь руки целовать, вешать на уши комплименты? Ни хрена не дождешься! Я не искал эту встречу. Так вот и обойдись без телячьих восторгов»,— подумал молча, разглядывая Екатерину в упор.

Она все еще была хороша. Как осень в пору зре­лости. Увядание пока не коснулось ее, но в густых черных волосах уже поблескивала седина. На лбу наметились морщины, а некогда пухлые яркие губы поблекли. Потускнели глаза. Они уже не светились как раньше. Да и фигура женщины, словно усохла, запы­лилась и заплесневела.

Не спасало модное платье, толстая золотая це­почка на шее, перстни на пальцах и дорогие серьги в ушах. Они лишь подчеркивали надвигавшуюся ста­рость. Да и какие украшения сравнятся с молодостью? Она безвозвратно ушла, а вместе с нею исчезли высо­кая грудь, гордый взгляд, нежные округлые плечи, кру­той подвижный зад и красивые, будто точеные ноги. Что осталось от прежней роскоши? Лучше не смотреть...

— Ну, так что за дело, о котором нельзя говорить по телефону? — нарушил молчание Егор.

— Мы с тобою не виделись так долго! Целую веч­ность. Неужели ты никогда не вспоминал меня? — изоб­разила обиду Катя.

— Почему? Случалось, накатывало,— соврал че­ловек, покраснев.

— Наверное, в последнее время, когда узнал сына?

Егора невольно передернуло при упоминании Ро­мана.

— Давай не будем о нем! — попросил вяло.

— А для чего мы встретились? Да если бы не сын, нам ни к чему была бы встреча,— ответила резко.

— Я не пойму, чего ты хочешь? Роман в зоне, но не в той, в которой работаю я. К нему не имею отно­шения, да и не хотел бы с ним контачить. Тяжелый, вконец испорченный человек. Общение с ним хуже на­казания. Он непредсказуем в своих поступках, жесток как зверь, подлый и лживый негодяй. В кого таким вы­катился, ума не приложу! Но то, что не в меня, это точно! Ни одной черты моего характера не унаследо­вал. Одно звание ему — отморозок! — злился Егор.

— Потише на вираже! Он весь в тебя! — рассмея­лась Катя.

— Что? У меня с ним ничего общего! — вскипел Платонов.

— Давай разберемся начистоту,— предложила жен­щина.

— Согласен!

— Вспомни, как взял меня, обесчестил, заделал сына и за все годы ни разу нами не интересовался, не помо­гал! Кто ты после этого? — сверкнула злоба в глазах.

— Делай скидку на возраст. Тогда сам не стоял на ногах, а потом ты уехала, не оставив адреса. Где мог найти тебя?

— Детские отговорки! Они простительны зеленому пацану. Если ты не стоял на ногах, зачем лез ко мне, брал силой? Как назойливый кобель плелся следом повсюду? Добившись своего, исчез бесследно. Только гнилые козлы поступают вот так. Если б ни снотвор­ное, я никогда не была бы с тобою и совсем иначе устроила бы свою судьбу. Моего ребенка никто не называл бы нагулянным, а меня — подстилкой. Ты искалечил наши две жизни! Кто ты после этого? Сме­ешь обливать грязью сына? Он много лучше и чище тебя!

— Ты для того позвала меня, чтобы устроить скан­дал здесь, в кафе? Ты здорово просчиталась. Я не участник твоего спектакля, ищи другого партнера! — резко встал, пошел к двери размашистым шагом.

Но на самом выходе Екатерина догнала, вцепилась в Егора обеими руками:

— Егор, прости мою несдержанность.

— Отстань!

— Нам нужно поговорить.

— Ты сказала все! — человек выдергивал руку.

— Егор, отыщи в себе отца, хоть раз в жизни! И я бу­ду молиться за тебя!

— Хватит! Я уже сыт по горло упреками!

— Не будем о прошлом. Забудем его. Ну, подожди! Куда же ты?

— Домой.

— Давай поговорим! Ведь он и твой сын!

— Так что с того? О чем ты просишь? Я сказал, ничем не могу помочь Ромке!

— Можешь, Егорушка, родной, единственный! Толь­ко ты можешь спасти его! — встала на сырой песок коленями, преградив путь человеку

Платонов остановился в растерянности:

— Что ты придумала?

— Все просто! Даже очень просто. Я сделаю для Ромки справку, что у него неизлечимая болезнь, будто она инфекционная, опасная для окружающих. И сына спишут домой. Тебе только врачу подсказать, чтобы он признал содержание сына в зоне опасным для окру­жающих, а наказание нецелесообразным в связи с бо­лезнью...

— Кто тебе навешал на уши эту глупость? Или ты забыла, что Роман получил не срок, а пожизненное заключение! Его из зоны не вырвать справками! Если у него и впрямь обнаружат заразу, поместят до самой смерти в одиночную камеру, где он никому не опасен.

— Но ведь это твой сын!

— И что с того? Он осужден не мною! Я не могу ему помочь. Пожизненное заключение исключает осво­бождение по болезни. Он умрет в зоне,— говорил Пла­тонов.

— Егор, но ради тебя могут сделать исключение! Я увезу Ромика к своим. Они переехали в Белорус­сию. Он больше никогда не приедет на север, и даже не покажется друзьям. Будет жить в деревне, тихо как мышонок и благодарить тебя до конца, что ты спас ему жизнь.

— Подумай, что предлагаешь! Если б не отменили расстрелы, Ромку давно шлепнули б. И говорить было б не о ком, но он живой. Живой покойник! Он никогда не сможет выйти на волю. Если только Генеральная прокуратура опротестует приговор суда, но такого не случится. Я смотрел уголовное дело. Там нет ни ма­лейшей надежды!

— Неужели мы с тобой вдвоем ничего не сможем сделать для нашего сына? — заплакала женщина.

— Поздно, Катюха! Жаль мне тебя, но врать не буду. Сам работаю в этой системе и говорю, как есть.

— А если выкупить Ромку?

— Как? — опешил Егор.

— Да очень просто, за деньги!

— Ну, тогда мы с тобой будем видеться каждый день, причем несколько лет подряд.

— Ты хочешь помириться со мной?

— Размечталась! Тебя за взятку упекут в нашу зону, лет эдак на семь.

— Тьфу! Типун тебе на язык! Придурком был, им и остался. Я всякие ходы, варианты предлагаю, а ты высмеиваешь. Ну, ведь убегают же из зон уголовники? Не всех ловят. Некоторых, правда, стреляют, а потом пишут родным, что убит при попытке к побегу. Может, нашего вот так списать?

— С Сахалина и покойники не сбегают. Их креми­руют, при чем в присутствии комиссии. Здесь без до­кументов ни шагу.

— Документы Ромику я сделаю. Это тебя пусть не тревожит,— обрадовалась Катя.

— Пойми, пустая это затея. Осужденные на пожиз­ненное содержатся под особым надзором. Не надейся впустую.

— Нет в тебе жалости, потому что не растил его. Не любил сына, не болел за него! А для меня он всегда останется моим малышом, самым лучшим на свете!

— Давай закончим эту тему! — предложил Пла­тонов.

— Какой ты холодный! У тебя есть свои дети?

— Конечно, дочка! Уже взрослая, учится в медин­ституте. Она теперь с матерью на материке живет, но по окончании приедет работать сюда, в Поронайск.

— Так ты один живешь? — удивилась Катя.

— С тещей.

— Совсем козел! С тещей! Вовсе отморозок.

— Она скоро замуж выйдет. Нашла себе человека, хотят жить вместе. Она замуж, а ты опять один?

— Дочь скоро вернется.

— Тоже выйдет замуж,— усмехнулась Екатерина.

— Видно, ни всем в этой жизни суждено быть сча­стливыми.

— Тебе никто не виноват. Свое ты погубил сам, теперь винить некого.

— Я был счастлив, Катя! Не с тобою, с другой жен­щиной, но не ценил. Казалось, что жил правильно, не изменял, старался для семьи, но мало тепла было от меня. Когда спохватился, уже поздно: она уехала к дру­гому. И я понял, почему она бросила меня. Я сам ви­новат. Тамару упрекнуть не в чем. Я снова наказан одиночеством.

Егор сидел на валуне, стылом как сиротство. На душе горечь от безысходности, никаких надежд на бу­дущее.

Вот она сидит рядом как подбитый воробей. Когда- то в юности увлекся ею, но страсть оказалась корот­кой. Не успев разгореться, погасла, рассыпалась в пе­пел. Не нашел Егор в Кате шарма, магнита, который держал бы за душу. Одной внешности оказалось мало, может, потому и не вспоминал, что не запала в душу и не запомнилась.

Не сложилась у нее судьба. И не потому, что имела ребенка. Других баб с оравой ребятишек в жены бра­ли. Катьку обходили, не задерживаясь. Конечно, мужи­ков имела. Даже немало, но все ненадолго, как тран­зитные пассажиры, уходили они от бабы без оглядки и сожалений. Оттого и Роман растерялся средь мужи­ков, которых приводила в отчимы. Их было так много, но ни одного из тех, кто решился или захотел бы стать отцом мальчишке.

Ромка много раз слышал, что кричали вслед матери женщины, как ругала ее родня последними площадными словами. Их истинного смысла не понимал по мало­летству. Когда объяснили, возненавидел мать. Он злил­ся на нее за омраченное детство, за оскорбления и затрещины от чужих мужиков. На это не скупились пья­ные хахали, но мать ни разу не вступилась за сына, не защитила, не вытащила из-под койки ревущим. Сколь­ко тогда было малышу? Не больше трех лет. Там, под койкой он спал до восьми. Туда его загоняли ногами, подзатыльниками и оплеухами как заблудившегося щенка. Если он начинал хныкать, бросали под койку кусок хлеба, иногда и хвост селедки. На том заканчи­валось его воспитание.

Катя редко вспоминала о сыне. Все хотела выйти замуж. Но мужики у нее подолгу не задерживались. Самый терпеливый прожил с нею год, а потом ушел ранним утром, прихватив с собою Катькины украше­ния. Та заподозрила в воровстве сына. Выволокла из- под койки и свирепо избила.

Ромка вскоре стал давать ей сдачи, и однажды так вломил матери, что она еле продышала. Когда при­шла в себя, увидела, что сын сидит напротив и держит в руках ремень:

— Ну, что, мамашка, доигралась? Запомни, еще раз напьешься, повешу! И скажу, что сама вздерну­лась. Люди мне только спасибо скажут, а для твоих козлов вот это буду применять,— указал на набор но­жей.— Ни одного кобеля в доме! Слышишь? И сама станешь дышать как баба, а не как блядь. Иначе ухо­ди! Сам буду жить!

Вскоре Екатерина устроилась на работу, а Ромка, подрастая, входил в силу, отбирал у матери деньги, пил, бил Екатерину в отместку за детство.

Мирились лишь в суде. Там друг у друга просили прощения.

Они так и не сумели стать родными, одной семьей. Все продолжали оставаться родственниками.

Материнское чувство у Кати проснулось слишком поздно, на последнем суде. Где Ромку приговорили к пожизненному заключению. Тут, прямо в зале суда у нее началась жестокая истерика. Баба вдруг поня­ла, что теряет сына навсегда, кляла судью, заседате­лей, свидетелей так, что ее вытолкали на улицу. Она долго приходила в себя, а потом подумала, что нет безвыходных ситуаций, надо лишь хорошо пошевелить мозгами, завести нужные знакомства. И вот тут вспом­нила Егора.

«Ишь, как повезло! Совсем рядом с Ромиком!» — обрадовалась совпадению, узнав, что Егор работает в зоне, неподалеку от Ромкиной.

Баба была уверена, что Платонов поможет с Ром­кой, вытащит на волю любыми судьбами, найдет вы­ход. Ведь как ни говори, кто ж еще поможет сыну?

Роману она часто говорила об Егоре. Даже фото­графию отца показывала. Тот долго рассматривал, на­ходил сходство, но никогда не думал, что доведется встретится в зоне, без тепла и надежд...

— Кать, не дури себе голову! Возвращайся домой, попытайся устроить личную жизнь без расчетов на Ром­ку. Постарайся себя держать в руках и не лезь в афе­ры. Не рискуй своей свободой. Сыну ты ничем не по­можешь. Это говорю тебе я, его отец. Если он сам попытается сбежать, охрана пристрелит. С Атоса еще никто не ушел на волю живым, если не отбыл свой срок.

— Ладно, Егорушка! Не повезло нам с тобой в мо­лодости. Ну, это еще можно пережить, но больше всех не повезло сыну! Что ж поделаешь? Может, найдутся люди добрее и сердечнее тебя. Я — мать. Уж какая есть, хорошая или плохая. Живу, пока рядом живет мой ребенок. Мне он всегда дорог! И очень нужен живым и свободным. Ты не можешь или не хочешь помочь, найду других, кто поймет и поможет, не осу­див. И не бери на испуг, я пережила приговор, который вынесли Ромику. Не знаю, зачем и как тогда выжила? Но если дышу, вырву его из клетки, потому что не смогу как ты жить, сиротой имея ребенка. Неужели не бо­ишься, что старость придет и к тебе?

— Послушай, Кать, не суши мне мозги! Уж лучше я сдохну один. Чем встречу старость с таким, как Ром­ка! С этим сыном своей смертью не умрешь. А ты по­ступай как хочешь. Мы всегда были и останемся чужи­ми. Не мудро, что понять друг друга нам не дано.

Егор проводил Катю в гостиницу.

Женщина не сказала ему, что намерена предпри­нять, с кем встретиться и кого просить о сыне. Она шла, держась бок о бок с Егором. Тихая, задумчивая, она словно забыла о существовании Платонова. Дер­жалась за его локоть, будто за поручень, и смотрела лишь под ноги.

На ступеньках гостиницы Егор остановился, потре­пал Катю по плечу, сказав:

— Держись! Бери себя в руки, ты на это способна. Не унижайся ни перед кем, не проси о нереальном. Помни, если б была хоть какая-то возможность изба­виться от Ромки, я из эгоизма сам за это взялся бы. Ведь он достал всех. Поверь, мне за такое еще коньяк поставили б!

— Эх-х, Егорушка! Нет сердца у тебя, потому не нашел спасения для Ромика. Ты говоришь о нем, как о чужом человеке, поэтому никогда ему не поможешь. А ведь в нем и твоя кровь... И как знать, что подкинет нам судьба за сына? Не пошлет ли новые, более страшные испытания? Мы оба виноваты перед сыном, даром такое не пройдет!

— Терпеть не могу предсказательниц. Они как га­далки: набрешут ворох, а правды — ни капли. Спроси с них потом, зачем в душу гадили? Моральные убий­цы! Пороть их надо на площадях за вранье! — открыл перед Катей входную дверь.

Женщина, глянув на Платонова, улыбнулась и ска­зала тихо:

— Дурак ты, Егорка! Оказывается, я счастливая, что не осталась с тобой! — скрылась за дверью, не оглянувшись.

Платонов, вернувшись домой, застал Марию Тара­совну на кухне. Она что-то стряпала, хлопотала у пли­ты и не заметила, как вошел Егор. Он не стал звонить, сам открыл дверь. Думая, что теща спит. Наткнувшись на него, баба вскрикнула от неожиданности.

— Не ждала? — спросил, улыбаясь.

— Как это так? Еще как ждала! Нынче посылку по­лучила от наших. Еле приперла. Уж чего только не напихали две егозы! Поздравили тебя с днем рожде­ния! Там подарков куча, гостинцы тоже впихнули.

— А письмо есть?

— То как же! Еще какое! Толстое, не один день писаное. Обеими лахудрами! Ишь, спохватились нын­че! А ить упреждала, так не схотели тогда слушать. Ждали, покуда жареный петух родную жопу исклюет! И дождались! Теперь сопли до коленок распустили. Так их и надо проучивать! — открыла духовку, достала пирог.— Вот тебе к чаю! — поставила не без гордости на стол перед Егором.

А тот и не глянул, читал письмо, дрожали руки, глаза чесались, а по лицу бродила дурацкая улыбка. Рот от уха до уха растянулся.

Нет! Зря назвала его Катька холодным, бездушным и бессердечным. Вон как проняло письмо, даже с го­ловы пот льет градом. Об ужине вовсе забыл.

«Дорогой наш Егорушка, родной скворушка! По­здравляем тебя, лапушка, с днем рождения! Здоровья и тепла, счастья и радостей твоей судьбе! Пусть сбу­дутся все твои желания и мечты. Пусть ни одна беда не ступит на твой порог. Пусть солнце всегда светит над головой и очагом. Желаем полный дом друзей и веселья! — узнал почерк жены.— Егорушка. Прошло много лет с тех пор, как я уехала, но с тобою так и не рассталась. Ты всегда и везде со мною! С утра и до ночи стоишь перед глазами, живешь в моем сердце. Иногда мне кажется, что мы с тобой и теперь вместе. Ведь стоит закрыть глаза хоть ненадолго, и ты рядом. Я даже чувствую твой запах, руки, губы. Ты улыбаешь­ся, говоришь со мною, советуешь, иногда хмуришься, но никогда не ругаешь и не упрекаешь. Какое счастье, что ты есть у меня! Я ни на час не забыла своего мальчишку, озорного и дерзкого, самого нежного и лас­кового! Помнишь, как первый раз поцеловал в киноте­атре? Поначалу мне стало стыдно, старухи оглядыва­лись с осуждением, а ты сказал, что любви не надо бояться. Она в дар от небес дается не каждому. Одна на всю жизнь, и второй не будет... Ты оказался прав! Меня измучили сравнения. И они, как назло, всегда в твою пользу. Милый, родной, ну почему так глупы люди? Когда жила с тобой, многое не ценила, даже завидовала подругам. Зато теперь поняла все! Я ме­рила счастье благополучием, роскошью. Короче, день­гами, а оно совсем иначе ценится. Оно было у меня, только мое, но я не удержала его и потеряла по пути легкомыслия. Теперь уже не сыскать! А очень жаль. Счастье стало для меня сродни детской сказке. Хоро­шо помню, знаю назубок, но серый волк увез меня далеко от принца, к Кащею Бессмертному. И нет мне пути назад!»

Егор отложил письмо. Сухие рыдания разрывали грудь. Где-то далеко-далеко, за тридевять земель его очень любят и помнят. Как же это нужно и дорого че­ловеку!

Он гладит письмо дрожащей рукой, ведь здесь о нем столько хороших слов, что все предыдущие не­приятности кажутся мелкими и смешными.

«Дочитаю! Нет, нужно оставить на утро, чтоб на­чать день в хорошем настроении»,— решает Плато­нов, но так и не смог отложить письмо.

«...Егор, а наша Оля все больше становится похо­жей на тебя. Может, потому с нею дружим и понимаем друг друга с полуслова. Она как и я скучает по тебе и бабульке. Только пойми правильно, здесь нас никто не обижает. Мы прекрасно обеспечены, но не все из­меряется деньгами. Из-за своего легкомыслия мы по­теряли несоизмеримо больше, но жизнь, как говорят, что пустыня: по весне — тюльпаны, а потом — колюч­ки. Не злись на меня, мой Скворушка. Не ругай! Я и так наказана! Прости меня по возможности. Мне приносит большие страдания моя вина. Если сможешь. Черкни пару слов. Я буду очень ждать весточки от тебя, мой северянин! Целуем тебя и очень любим! Тамара».

Егор положил ее письмо в нагрудный карман. Хо­тел прочесть письмо дочери, но оно оказалось в руках тещи.

Платонов вошел в зал, увидел на столе вскрытую посылку. Возле нее стояла бутылка дорогого коньяка, пакет московских конфет. Рядом на стуле висел им­портный костюм для Егора, несколько ярких футболок, изящные туфли и пара модных рубашек, а также коф­та для тещи и пуховый платок, о котором она мечтала много лет.

— Вот это угадала! Все как на меня сшито,— при­мерил обновы Егор.

— А че удивляться? Ты никогда в теле не менялся. Каким женился на Томке, такой и нынче. Ни схудал, ни распух. Слава Богу, человек ты степенный, не пью­щий, не дебошир, скандалов не терпишь. Руки вперед мозгов, не спросивши, не отпускаешь. От того тебе все впрок и в пользу,— улыбалась Мария Тарасовна.

— Мам, а что-то я не вижу Ивана Степановича. Куда он подевался? — спросил Егор.

Теща спрятала улыбку в кулак. Глянула на зятя озорно и сказала кокетливо:

— На селедку побег старый черт! На эту, ну, как ее? Во, вспомнила! На путину пошел. На судно его взяли,— подсела поближе к зятю и спросила,— сама не ведаю, что мне с ним утворить?

— А что случилось?

— Понимаешь, записаться мы собрались с ним. Сдали заявления и паспорта, а за Ваней ночью прибег старпом весь в мыле и хрипит: «Степаныч, давай с на­ми на путину! На селедку! В Бристоль. Завтра в во­семь вечера уходим. Мы тебя в список уже внесли. Собраться успеешь? Ты не опаздывай. Только заскочи к регистру порта, чтоб печати поставил в документах. Ну, собирайся. До встречи на судне!» И убежал. Даже не присел, его внизу машина ждала. Мой дед глянул и сказал: «Все заметано! И я с путины на таких же колесах ворочусь. В ЗАГС на ей поедем с тобой, как люди!» И стал бегом сбираться. Не укладывая. Как надо, а комом. Я его отогнала, сама все собрала и спросила Ваньку: «Ждать ли мне тебя?» Батюшки! Сте­паныч аж присел, позеленевши. Думала, в портки на­лудит. Эким злым змеем на меня вытаращился, да как рявкнет: «Пошто, курья голова, сумлеваешься? Иль я повод к тому дал?! Я — рыбак, а не фуфло! Видала, как за мной прибегли? И кто! Ни на «жучке», на кораб­ле работать буду, на рыболовном сейнере! Так-то. Туда шушеру не гребут! Только элиту! Лучших, самых опыт­ных! Потому надо торопиться. Людей подводить не могу. Ждать меня станут». «Когда ж воротишься, голу­бок»,— спрашиваю. «Как только путина закончится. Дня не промедлю!» — поклялся Степаныч. Утром он заб­рал свой паспорт из ЗАГСа, что-то сказал работникам и помчался в свой порт. Оттуда ему уже с десяток раз звонили. Хотела я проводить Ванечку в море, он не дозволил: «Не хочу, чтоб выла по мне. Живым ухожу, живым ворочусь! Вот встречать меня приходи, а про­вожать не надо. Не люблю мокроту! Жди меня!» И си­ганул в двери с чемоданчиком. Только я его и видела! Был мужик и нет его. Ну, да что теперь! В городе, счи­тай, половина баб рыбачки. Все своих ждут. Авось и мой воротится. Этого змея ничто не возьмет. Им даже шторм подавится,— рассмеялась Мария Тарасовна.

— Мам, у вас с ним все нормально?

— А че надо? Вот он оставил мне на три месяца путины денег, чтоб отказа ни в чем не ведала. На хар­чи, на тряпки, для дома какие траты. Я посчитала, аж глазам не поверила. Оставил да на столько! Не три месяца, три года жить можно! Ты только глянь! Мы с тобой теперь богатеи, Егорка! Я ж нынче двери на­распашку никому не отворяю. Даже старухам. Вначале в «глазок», потом через цепочку убеждаюсь, лишь после впускаю. А мало ли кто вздумает впереться?

— Мам, а Степаныч тебя не обижал?

— Да кто б дозволил? Чтоб меня в моем дому? Я б его задницу живо сделала бы зубатой! Самого в туалет впихнула б и сдернула,— расхохоталась жен­щина.

— Как же ты ему так быстро поверила?

— Прости, сынок, но и жизни моей осталось с ку­рячий пупок. Много ли еще маяться? От силы пять, ну, с десяток годков. И все! Примеряй гробину. А что ви­дела? Дышала для дочки. Все ей, для нее. Она же, сам ведаешь, крутнула хвостом и к другому подалась. Про меня и не вспомнила. Хорошо, что с тобой ужи­лись. Ты меня за мать признал. Грех жаловаться, вся­кую копейку в дом несешь. Обо мне печешься. Не пил, баб не водил, да и человека моего ничем не забидел. Вежливо, культурно с ним поговорил, с уважением. Ва­нюшке ты очень по душе пришелся. Частенько с им про тебя вспоминали.

— А кем его взяли на судно теперь?

— Лоцманом! Говорят в Поронайске, что Ванюшка самый опытный! В море нет ему равных. Про это го­род знает.

— Мам, как вы с ним сдружились?

— Почуяли друг друга. У меня хоть ты имеешься, у него никого, кроме моря, нет. Ну, к морю не ревную. А средь баб, то точно, ни одной в сердце нет. Может, и были раньше, понятное дело, все ж мужчина, без шалостей не проживёт, но долго жил одиноким. Кста­ти, сплетни по городу о нем не ходят. Куда бы ни по­шли с Ванюшкой, к нему все с уважением. Ни в лицо, ни в спину никто не сказал грязного слова. Много людей с им здоровкаются. Да так тепло и приветливо, аж ра­достно становилось за него.

— А ты Тамаре о нем напишешь?

— Нехай воротится с путины...

— Почему?

— Пусть он ей черкнет. Сам.

— Во, удивятся наши!

— А что тут такого? Вон в соседском подъезде баб­ку Татьяну сын сдал в стардом. Жена так повелела. Не уживалась со свекрухой, базарили всяк день. Ста­руха еще с войны вдовой осталась. Сама сына выпе­стовала, вывела в полковники. Весь дом и дачу сама в руках держала, без солдатской подмоги и домработ­ницы. На пенсию в семьдесят лет пошла. Не отпуска­ли. Так и работала директором школы. А тут энта тел­ка приблудилась, уже через месяц на Татьяну глотку свою сраную отворила. Та сыну пожалилась. Он на учения поехал, дома вовсе невыносимо стало. Невест­ка начала выживать бабку. Пригрозила, что выкинет на улицу. Ну, так-то пока сын воротился, старухе уж не до жалоб. Запросилась в стардом. Сын и определил ее. Тут невестка потребовала, чтоб муж прописал ее в сво­ей квартире, а она на мать оформлена. Вот этого мо­лодайка не знала и не учла. Пришли они с тою просьбой к бабке, в стардом, а та уперлась корягой и ни в какую. Те молодые и гостинцы ей носят и слезы льют, а бабка Татьяна им в ответ: «Может, я сама здесь замуж выйду и домой ворочусь с мужем вместе». Сын как услышал такое, чуть паралик его не разбил на месте. Шутка ли? Старухе скоро восемьдесят, а она про молодые грехи вспомнила. Решили, что у Тани «крыша» поехала, и попросили бабкиного врача про­верить старую на предмет вменяемости, чтоб лишить ее права самостоятельно распоряжаться имуществом, недвижимостью и вкладом. Решили сами прибрать все к своим рукам. Но как они опозорились! На весь город. Врач собрал комиссию, Татьяну проверили областные врачи. Они были потрясены прекрасной памятью, свет­лым умом, высоким интеллектуальным уровнем Тать­яны. А в стардоме все видели, как сын пытался задоб­рить врачих конфетами. Одного не учли: они почти все были ученицами его матери, знали ее много лет и лю­били, пожалуй, единственную во всей школе. Она была их другом с самого детства. Таких не забывают и не продают.

— И как же сын?

— Ох-х, как врачи его испозорили! Пообещали по­звонить в военкомат и воинскую часть. Военком и при­ехал. Его отец любил Татьяну с юности, да оробел в свое время признаться ей. А тут вместе с сыном навестить ее вздумал. Считал, что увидит дряхлую ста­рушку, а встретил нормальную женщину, ни развалю­ху, ни каргу. Да что там, она газеты без очков читала! Ни единого зуба не потеряла за свою жизнь. Только когда с невесткой пожила, седеть начала слегка. Отец военкома поговорил с Таней и после того зачастил к ней в стардом.

— А с сыном Татьяны что решили? — не выдер­жал Егор.

— С нею или с сыном?

— С сыном? Или так и обошлось?

— Нет детка! Без наказания не оставили. Отправи­ли служить на границу, в таежную глухомань. С одной стороны — море, с другой — тайга непроходимая! Там медведи к пограничникам всяк день на перекур наве­дывались. Комаров — тучи! И никого из городских, с кем можно пообщаться. Ни театров, ни кино, ника­ких развлечений. Татьянина невестка пожила там три дня и ходу из тайги! Вернулась в город с воем. А квар­тира уже занята, свекровь вернулась, как и обещала, вместе с мужем, отцом военкома. Их уже расписали. Свекровь, понятное дело, все тряпки невестки свали­ла в кучу в прихожей. Когда та объявилась, приказала сучке очистить квартиру от барахла и чужого присут­ствия. Короче, та базарить начала, но муж Татьяны выкинул молодайку на лестницу, а тряпки ей на «репу» накрутил. Сказал, если появится, то сам башку ей от­стрелит. Сыну в той тайге еще четыре года служить. Если не исправится, добавят еще пятак. С женой сво­ей он уже развелся и не жалеет. Она по рукам пошла, дешевкой стала. Так-то, все они — прохвостки! Не умеют жить в семье.

Егор дождался, пока Мария Тарасовна прочтет пись­мо Оли, и тут же, нетерпеливо взяв листки в руки, стал жадно читать:

«Здравствуйте, мои родненькие папка и бабуленька! Пап, поздравляю с днем рождения! Здоровья тебе и счастья! Ты еще не устал от холостячества? Ну, от­рывайся, пока один живешь! А то как завалимся с мам­кой, во будет облом! Мы же с нею самые продви­нутые во всем городе. А мои однокурсники считают мамку старшей сестрой и пытаются к ней приклеиться! Во, отморозки! Никак не верят, что ей за сорок! Мы с нею носим лосины. И вообще одеваемся клево. Обе водим машины, теперь это модно, гоняем с ветерком. У мамки — «БМВ», у меня — «Пежо». Как понимаешь, я сдала на права и теперь ни один лох не может меня догнать. Мы вдвоем часто уезжаем за город и отдыха­ем на природе. Там никто не мешает и не лезет об­щаться. Нам все надоели. Мы устали от зависти и пе­ресудов. А за городом, когда остаемся вдвоем, вспо­минаем тебя и бабулю. Как нам не хватает вас, если б только знали! Очень хочется поскорее вернуться, но никто не советует возвращаться в захолустье. Я пони­маю как обидишься! Но посуди сам: одно дело жить в большом городе, здесь мне обещают работу, причем не только по специальности, но и с клевым наваром. В Поронайске я никогда не смогу так устроиться. По­том, разве сравнится он с нашим городом? Мама по­ложила слишком много сил, чтоб выучить и поставить меня на ноги. Мне никак нельзя срываться, чтобы на­творить глупостей, о которых потом стану жалеть всю свою жизнь. Теперь хорошо устроиться—дорого сто­ит. Я не хочу дрожать до старости над каждой копей­кой. Ты меня должен понять как родной человек. И не обижайся, а порадуйся удаче. Я живу прикольно, имея все без отказа. Позволяю себе все, чего захочу. Жить иначе уже не хочу и не смогу. Жизнь слишком коротка, чтобы проводить над собою глупые опыты. К тому ж у меня появился парень, «Лопушок»! Такой же отморо­зок как я. У него все на мази. Предложил руку! В ней — трехкомнатная квартира в центре и коттедж за горо­дом с очень хорошим участком. Его «плесень», коро­че, родители имеют «бабки» и прикипелись в бизнесе. У них своя фирма. Мой лох тоже там при должности числится. Недавно мы с мамой побывали у него в го­стях. Ну, прикол! Я тащилась от всего, что увидела! Вот это да, блин! Сели мы в каминной. Мой отморозок хлопнул в ладоши и сказал неведомо кому: «Три кофе и фрукты!». Мы ждали домработницу или горничную, а тут открылась дверь, и вошла обезьяна с громад­ным подносом. На нем было все: и кофе, и фрукты, и шоколад, и даже коньяк! Я офигела на хрен! А та обезь­яна еще и реверанс нам отвесила. Знаешь, как была одета? По последней моде, но жопа у нее все равно красная и голая! Хотя прикольная зверюга. Да еще подошла к мамке, погладила ей плечо, а меня поцело­вала в щеку. Я чуть не обмочилась от страха. Ну, та­кая волосатая рожа прикипелась со своими нежностя­ми, я от неожиданности вскрикнула. Толян велел этой экзотике смыться с глаз, и она послушалась. Знаешь пап, Толян просит не уезжать на Сахалин, говорит, что не может без меня жить. Не знаю, грузит мозги или правду говорит, но ни на шаг не отпускает от себя. Как только заканчиваются занятия в институте, он уже ма­ячит на выходе как охранник. Сначала злило, потом привыкла к нему. Когда приходим в магазин, он за все сам расплачивается. Стоит глянуть на что-то, спро­сить, оно уже упаковано, и продавцы благодарят за покупку. Удобно, черт возьми! Теперь мне понравилось ходить по магазинам с Толяном. Вечером мы ужинаем в ресторанах или у нас дома. У мамы с моим «Лопу­хом» хорошие отношения. Они понимают и уважают друг друга. Мама не против нашего брака и говорит, что лучшей партии мне не сыскать, и с Толяном круп­но повезло. Он заканчивает юридический институт. Во­обще, башка у него светлая, он уже успел закончить финансово-экономический. Теперь у него будет два диплома. Толян на пять лет старше, хотя внешне выг­лядит ровесником. Его старики ко мне хорошо отно­сятся, зовут скорее переехать к ним насовсем. Я пока не дала окончательный ответ без твоего согласия. А главное, надо закончить институт и устроиться на работу, где меня ждут. Дальше будет видно. Толян, как думаю, никуда не денется и с моего крючка не сорвет­ся. Правда, отчим не советует спешить. Ему Толян чем- то не пришелся по душе. Сказал, что он отморозок и до мужчины ему еще нужно дозреть, если не сгниет в лежке. Но он вообще скептик. И хотя я к нему не при­слушиваюсь особо, его отзыв насторожил, ведь он сказал, что «Лопух» проматывает родительские «баб­ки», а свои не имеет и не зарабатывает. Если старики помрут, он останется без гроша, ведь Толян в их фир­ме только числится, а «пахать» даже не пытался. С ним не стоит, мол, входить в жизнь, потому что мужик дол­жен сам обеспечивать семью, а не канать в иждивен­цах. Но ведь Толян будет «пахать» у своих на фирме юристом, защищать интересы родителей. Это слож­ное дело, особенно теперь. Но отчем все равно назы­вает Толяна «футболистом», а всех спортсменов счи­тает бездельниками, отморозками и психами. Никогда не считал их мужиками. Когда я поначалу стала встре­чаться с парнем из физинститута, отчим избил его и не велел даже подходить ко мне. Пообещал изобра­зить из него калеку до самого погоста. Вообще он не­предсказуемый человек. С ним и легко, и трудно. С то­бою все было понятно. Ты умел объяснить. Этот вспы­хивает петардой, тут же взрывается, все крушит на пути без объяснений и разговоров. Да! Он любит нас с мамкой, всегда заботится, но уж слишком по-своему, необычно. Я к такому никак не могу привыкнуть. Он может купить мне туфли или сапоги, которые понрави­лись ему. Даже без примерки, не показав заранее. Приволокет их домой и поставит у меня на столе. Его не чешет, понравятся они или нет? Главное, ему при­шлись по кайфу. Так же и с мамой поступает. Смеш­ной какой-то! А ведь и к нему со временем стала при­выкать и не обижаюсь на его выходки. Знаешь, что подарил он мне не день рождения? Никогда не угада­ешь! Живого крокодила! В аквариуме его принес. Тот мимоходом кролика жрал. Я офигела и спросила: «Как мне понять этот подарок? Что за прикол?». Отчим очень удивился и ответил, что этого мужика он купил для моей охраны в машину, главное, от Толяна. Как только он захочет подойти ко мне, это чудовище его схавает! Во, прикол! Только через три дня я уговорила увезти этого Кешу куда угодно, не то сама уйду к Толяну. Только такое дошло до отчима. Он вывел Кешку из квартиры пешком. Открыл двери на лестничную пло­щадку, схватил за загривок соседскую кошку и стал выманивать Кешу. Ты б увидел тот цирк! Мы со всеми соседями в момент познакомились. Они вывалились из своих квартир и стали вступаться за кошку. Она орала так, словно Кешка уже жевал ее. Хозяйка кош­ки, старая бабка, кинулась на отчима и давай дуба­сить его дедовым тапком, другой рукой кошку выдира­ет. Тут на шум Кешка вылез из квартиры, ухватил баб­ку за халат и потянул. Думал, что старуху приготовили ему на завтрак, вот только раздеть не успели. Но ста­рая не почуяла сразу, что опасность ожидает саму, и только замахнулась тапком в лицо отчиму, Кешка как рванул на себя подол халата. Старуха не удержалась на мослах, упала. Кешка только того и ждал, бросился на старуху, чтоб познакомиться поближе. Отчим выр­вал бабку почти что из зубов. Он Кешку кошкой манил, а тот увидел соседей, столпившихся на площадке. Они ругались, грозили, обещали подать в суд на отчима, тот только огрызался. И тогда кто-то вызвал милицию. Мы о том не знали. Отчим уже подманил Кешу к лес­тнице, когда увидел, что по ней поднимаются двое оперативников. Вот где был прикол! Менты думали, что их ожидает встреча с лягушатником, а увидели на­стоящего аллигатора, больше двух метров в длину, а может и того больше. Менты мигом затормозили, им расхотелось подниматься дальше. Крокодил, подумав, что этих двух ему хватит поесть, стал быстро опус­каться вниз по лестнице. Оперативники, глянув на его пасть, пустились вниз бегом. Кешка решил не отста­вать и не упускать свой завтрак. Он, может, и догнал бы, но отчим бросил на Кешку кошку, чтобы отвлечь внимание от ментов. Те с воем ужаса скатились вниз. Кешка за ними. Следом отчим с криком: «Ребята, по­могите посадить Кешку в багажник!». «Сам в него за­лезь. Твою мать!» —услышали мы все. Заманили Кешу приблудной собакой. Она спокойно сидела в багажни­ке, не ожидая для себя ничего плохого. С крокодилами до того дня не была знакома, но пришлось... Едва отчим закрыл багажник, мы услышали душераздирающий крик барбоса. Правда, он был очень коротким. Отчим увез Кешу в зоопарк, а соседи и мы вздохнули с облегчени­ем. Я была просто счастлива, что избавилась от тако­го подарочка. Вспоминая, и теперь вздрагиваю. Конеч­но, отчим — не дурак, но иногда у него в репе запада­ют клапаны. И тогда дым валит изо всех дыр да такой, что никому не продохнуть. Но нас с мамой это не касается. Он может оторваться и наехать на кого угодно, но не на своих,— это его золотое правило... А еще забыла тебе сообщить, после окончания института мы с Толяном решили свалить на Канары! Там пройдет наш медовый месяц. Конечно, при условии, что ты одобришь мой выбор. Не осуди меня, пахан, но, помня свое детство, я не хочу как мать бездарно распоря­диться своей молодостью во имя семьи и очага с каким-нибудь мокрогубым юнцом, несостоятельным и глу­пым. Любить я не смогу. Богом не наделена таким чув­ством. Не хочу заботиться о чужом человеке больше, чем о себе. Такая жизнь — это рабство, пещерный пережиток прошлого. Потому да здравствует Толян! Он — тот, который полностью меня устраивает. Думаю, ты меня поймешь правильно. Целую тебя, твоя Оля! Жду письма от тебя. Кстати, черкни, подошли, понра­вились ли тебе подарки? Мы вместе с мамой их выби­рали».

Егор, дочитав письмо, задумался. Ольга начала пор­титься. Это было видно из письма. «Впрочем, она и здесь такою была. Просто возможности были ины­ми,— нырнул в воспоминания как в холодную воду и постарался поскорее вырваться из нее.— Чем смогу помочь? Мои увещевания в письмах все равно не бу­дут восприняты. Она поступит так, как посоветует ей мать. Я лишь разозлю своими нравоучениями, оттол­кну и снова оборвется между нами эта слабая связь, переписка. Хоть какое-то общение, хоть какая-то вес- точка от своих».

Утром Платонов приехал на работу в хорошем на­строении. Как-никак с ним делятся новостями, совету­ются, любят, помнят и дорожат. «Выходит, нужен им! Значит, надо ответить»,— подходит к окну, открывает его и... обомлел от удивления.

Две молодые зэчки из недавней партии, оставлен­ные дневальными по баракам, вышли наружу и на­хально зовут к себе молодого охранника, солдата сроч­ной службы. Их пятерых прислали в зону: двое дрес­сировали собак, один ухаживал за всей псарней, и лишь двое, меняя друг друга, несли службу на сторожевой вышке. Оттуда как на ладони были видны все бараки, двор и проход от административного корпуса в бараки и столовую.

Зэчки даже не подумали, что их может увидеть не только охранник. Завидев молодого парня, они оклик­нули его:

— Эй, касатик, шурши к нам!

— Да тебя зовем. Подваливай, не робей! Мы и раз­веселим, и согреем!

— Не могу, девки! Нельзя! — отозвался с вышки солдат.

— Да мы по быстрому управимся!

— Нас всего двое! Вот вечером будет много, ра­зорвать смогут! А теперь чего боишься? Иль на двоих сил нет? Мы поможем!—обещали заключенные.

А одна, насмелившись, оголила грудь:

— Глянь! От тоски такое богатство сохнет. Можно сказать, даром пропадает. Иди, воробушек, попользуй­ся. Ты ж, наверное, еще живую бабу голиком не ви­дел?

— А вы изобразите в натуре! —донеслось с вышки.

— Запросто! А ты прискочишь, зайчик?

— Сначала гляну на товар! — хохотнул охранник сверху.

Молодой парнишка и не подозревал, на что спо­собны соскучившиеся по мужским рукам бабы. Вот одна расстегнула кофту, вторая бесстыдно заголилась ниже пояса:

— Ну, подходим?

— Да что там частями? Целиком хочу увидеть!

— Ишь какой капризный!

— А не ослепнешь, милок?

— Ну, гляди! — разделась одна из зэчек и, прихло­пывая, притопывая в такт, крутила задницей, животом и бедрами так, что сторожевые псы глазели потрясен­но на выделывавшуюся бабу. Ни одна сучка даже при жесточайшей течке так не сумела б изобразить желание.

Солдатик замер, загляделся. «Эх, была бы баба вольной,— обжег пальцы сигаретой, но боли не почув­ствовал.— Спуститься вниз? Но ведь светло. Увидят с других вышек, мигом заложат. Тогда сам за «ежа» попаду и запляшу, бывшего охранника зэки не поща­дят. Сначала запытают до обморока, а потом прире­жут или придушат, а может, в «параше» утопят».

— Эй, сердешный, вали ко мне в хахали! Я еще кайфовее изображу! — скинула с себя одежонку вто­рая зэчка.

Егор, наблюдавший за ними у окна, надорвался от смеха. Он видывал всякое, но такое впервые.

Зэчка, раздевшись догола, встала на четвереньки и пошла шагом строевой кобылы. Вот она потрусила рысцой, перешла на галоп. Крутя задом так, что в гла­зах рябило, издавала звуки, от которых охранник на вышке заткнул нос. Собаки сворой зачихали.

А зэчка только в раж вошла. Она вставала на дыбы, била задки, изображая кобылку по весне. Потом она вскочила на ноги и, подражая Майклу Джексону, по­шла крутя передом так, словно сам бес там поселил­ся. Ее задница при этом грустила, опустив щеки. Но вот и до нее дошел черед: ягодицы мигом ожили, зак­рутились, завертелись, зашлепали друг в друга, слов­но хлопали в ладоши. Пупок смешно скрутился в фигу, а баба выделывала ногами такое, что вся промежность вывернулась наизнанку.

— Восточный танец для тебя! Ну, как? Пришлось по душе? — спросила зэчка.

— Здорово! — послышалось с вышки.

— То-то, говорю, спускайся!

— Дурачок, чего боишься?

— И никто не узнает, где бабенка твоя! Чего мнешься?

— А и правда! Сколько звать будем? Мужик ты или нет? — прикалывались бабы к охраннику.

Платонов понимал, как тяжело сейчас парню. Со­гласиться нельзя и отказать бабам неловко.

— Так ты че? Ломаешься как катях на ветке? Вер­ка, пошли! Он — кастрат! Ему собаки еще в детстве все откусили. Он косит под мужика, а сам либо евнух, либо пидер! — не унимались бабы.

— Это что за маскарад?! — рявкнул из окна Пла­тонов.

Зэчки, увидев его, присели от неожиданности на землю. Мигом забыли солдатика, похватали свою одеж­ду, разбежались по баракам, плотно закрыв за собою двери. Авось по голым задницам в лицо не узнают.

Но сегодня Егору было не до зэчек. Он никого не хотел наказывать в свой день рождения и сел к столу, придвинув к себе пачку бумаг. Только успел разобрать­ся в них, как зазвонил телефон.

— Егор, зайди ко мне! — услышал голос Федора Дмитриевича. Зная характер Касьянова, не стал мед­лить.

Начальник зоны сам встал навстречу Егору, улыба­ясь, протянул руку для приветствия, обнял:

— С днем рождения тебя! — поздравил человек тепло.— Как настроение?

— В порядке!

— Как дома?

— Все нормально. Письмо и посылку получил от своих! Ольга уже замуж собралась выйти. Так вот и выросла незаметно. Никак не могу смириться с тем, что она взрослая. Все помнится с куклами, мячиками, скакалкой. Бежит, бывало, ко мне раскинув ручонки как душу. Я никак не мог пережить ее отъезд к матери. Теперь и вовсе к чужому уйдет. Все понимаю разумом. Так надо! По природе положено ей стать чьей-то же­ной, а сердце болит... Будто половину моей души отни­мают, пожаловался невольно.

— Держись, Егор! Я и сам такое пережил в свое время. Потому забираю к себе внуков, чтоб не свих­нуться. Ведь зять, как ни крути,— не свой сын. Случа­ется, скажет что-нибудь резкое дочке, та внимания не обращает, а я завожусь с полуоборота. Выскакиваю сразу из дома, чтобы не сорваться.

— Понимаешь, она совета, конкретнее благосло­вения, ждет от меня. А как могу заочно сказать, не видя человека в глаза?

— Егор, что теперь от нас зависит? Если Оля его выбрала, разве теперь откажется? Она, если реши­ла, все равно выйдет замуж за него. Уж лучше не мешай им. Сами молодые разберутся. Да и Тамара не слепая. Толковая женщина не позволила б дочке засорять жизнь каким-то отморозком. Доверься ее мнению. Со своей стороны поздравь! Это непремен­но. И к свадьбе подарок нужно сообразить, да на пеленки выслать! Так положено! — рассмеялся гром­ко и добавил,— честно говоря, я тебя по другому поводу позвал. Присядь. Вот прочти бумагу из обла­стного управления.

Платонов читал сосредоточенно, поеживался. Это был приказ начальника областного управления о при­своении Егору очередного звания и назначении на дол­жность первого заместителя Касьянова.

— Вот это сюрприз!

— Растешь, Егор! Да и пора! Сегодня переведи дух: все ж день рождения! А завтра готовь дела к сдаче новому начальнику спецотдела, Нине Михайловне. Она опытная, грамотная женщина. Уверен, что справится. А на ее место берем новую. Пусть учится, привыкает. Посмотрим, как будет справляться.

Внезапный телефонный звонок прервал разговор. Егор хотел выйти из кабинета, но Федор Дмитриевич жестом попросил подождать и заговорил по телефону.

— Слушаю, Касьянов. A-а, это ты, Сашок? Ну, при­вет! Что стряслось?! Поздравить хочешь Егора, а он, хулиган, не берет трубку? Да у меня теперь сидит, напротив, с приказом познакомил, поздравил, заодно и с днем рождения. Да, вот так совпало! После работы встретимся и поздравишь. Какие проблемы? Приехать хочешь? Сюда, к нам? Давай! Что? Мука у твоих мужи­ков закончилась? И сахар с гречкой? Выручим! Есть. Даже баб можем подкинуть в придачу. Не надо? Своих гадов хватает? А ты подумай! Я отборных выделю, по блату, так и быть! Наипервейших путан. Они сегодня такой концерт закатили у барака, охранника соблазня­ли в хахали! Нет, не сбили с толку. Хотя голиком перед ним выкручивались. Устоял парень! Не поддался. Но цирк был классный! Я тут обхохотался. Нет, Сань, за такое представление не столько «бабок» сгребешь, сколько по шее схлопочешь. Ведь эти двое в морпорту нашего города подрабатывали проституцией на инос­транных судах. Их не только вся милиция, каждый козел помнит со всех сторон. Так вот я к чему все это гово­рю? В городе им все пути-дороги заказаны, а в твоей зоне за первый сорт пойдут. На безрыбье и профу­ры — девки! Что? Не согласен? Услуги вендиспансера не хочешь оплачивать? Тут уж гарантий нет. Сам пони­маешь, нынче каждое удовольствие стоит дорого. Ну, давай, приезжай. Машину я тебе дам. Продукты к ка­теру подвезут, можешь не беспокоиться,— закончил разговор.— Егор, я хочу через пару месяцев пойти в отпуск, так тебе придется меня заменить на то время. Понял? Прежний заместитель как только передаст тебе дела и полномочия, уходит на пенсию и уезжает на материк, к себе на родину. Так что самому придется впрягаться в лямку. Целиком.

— Но ты ж никуда не уедешь? — спросил Плато­нов, дрогнув.

— Я на дачу с внуками отчалю. Давно мечтал в дедах побывать, да никак не получалось. Теперь все! Даже сотовый телефон забуду дома. Чтоб никто не достал и не отнял меня у ребятни! К пенсии стану готовиться. Она не за горами. А ты осваивайся, го­товься в преемники.

— Не слишком ли много валишь?

— Как раз по твоим силам.

— А вдруг не справлюсь?

— Вот этого чтобы я не слышал! Даже мысли та­кой не допускай! Да, ответственность громадная, но нам ли, мужикам, ее бояться? Вот я здесь, на работе, как рыба в воде, а зимой на даче мне придется вместе с внуками на лыжи встать. Все бы ладно, если б ноги были свои, а не протезные. Но детворе не пожалуешь­ся. Для них я —дед, мужик, поэтому никогда мне нельзя сваливать в калеки! Хочу, чтобы любили, а не жалели во мне инвалида.

— Прости, Федор Дмитриевич, но я тоже об этом часто забывал, признался Егор.

— А я никому не даю повод помнить о том. Себя перестал бы уважать, если б растекся. Мужик пока жив, не должен жаловаться на увечья. Терпи молча, как положено уважающему себя человеку, а не разве­шивай свои болячки на окружающих. Хотя порою, ох, и нелегко это дается...

— Понимаю! Жена поедет с тобой на дачу? — спро­сил Егор.

— Нет. Она остается в квартире. На своем посту, дневальным. При детях будет. За ними, хоть и взрос­лые, глаз да глаз нужен! К тому же наши с нею отпус­ка не совпадают. У нее—лето, на это время внуки будут ее.

— А как же отдых?

— Успею належаться, когда уйду.

Соколов, как и обещал, не промедлил, приехал че­рез час. Не обошел вниманием и Егора, вытащил из рюкзака большого медведя, вырезанного из дерева, поставил перед Платоновым:

— Это от меня!

— Кто сделал? — удивился Егор.

— Сам выстругал! Давно этим балуюсь. Ты ж ви­дел у меня дома много поделок из дерева.

— Я думал зэки твои стараются.

— Да что с тобой? Разве я взял бы от них? Никог­да в жизни, ни от кого. И в мыслях такого не было! Никакой зависимости от них, даже мизерной, быть не должно,— возмутился Александр Иванович.

— Здорово сделано! — разглядывал Егор мед­ведя.— Кто ж учил?

— Никто. Сам, когда в госпитале лежал с контузи­ей, с ранениями. Они не смертельны, но нужно было отвлечься. Вот и нашел себе занятие. Смешное, де­довское, но втянулся и потом уже не смог бросить. Как свободная минута, я за деревяшки берусь. Успокаива­ет это дело. Может, ты приметил, у меня дома даже ложки деревянные. Каждую сам вырезал. Ведра и чер­паки, вилки и лопаточки, да и расческу жене сам вы­резал. Она с нею нигде не расстается. Так что когда стариком буду, без дела не останусь. На хлеб всегда поимею! — хохотал Александр Иванович.

— Красиво получилось! — погладил Егор зверя. Тот вдруг зарычал, закрутил головой.

— Вот тут уж сын руку приложил. Он — технарь, человек с выдумкой, оживил мишку. Вставил ему внутрь железячки, медведь забавнее стал. Улучшил мальчиш­ка,— сказал человек не без гордости.

— Как это здорово, когда вместе с сыном создали такое чудо! — восторгался Платонов.

— Да, я на своего мальчишку не жалуюсь,— согла­сился Соколов и, словно что-то вспомнив, понурился.

— Саш, что случилось? Чего темнеешь?

— Лучше не спрашивай. Сегодня о таком говорить неохота! — отмахнулся вяло.

— Будет тебе! Поделись, самому станет легче,— настаивал Платонов.

— Не будет, да и тебе горько придется,— выдох­нул Соколов.

— Опять Ромка?

Александр Иванович кивнул головой:

— Угадал.

— Опять бастует?

— Хуже!

— Зэки его прижучили? Зажали яйца в дверях? — спросил Егор.

— Еще хуже!

— Убили? — насторожился Платонов.

— В больничке он, концы отдает. Поножовщину учи­нил в бараке. Со своей шпаной вечером разборку устроил. Ну, и нарвался. Наехали на него всей брига­дой. Хотели просто вломить, а этот отморозок откуда- то финач достал и пырнул двоих из работяг. Тут и закру­тилось... Мужики тоже не без зубов оказались. Шила, спицы, ножи вытащили и пошли на Ромку. За него шпа­на стенкой встала, тут и началось побоище, пока ох­рана не ворвалась. Вломили дубинками всем. Никого не обделили вниманием. Конечно, твоему круче всех досталось. Он — зачинщик! Кто его жалеть будет?

— Он умер? — спросил Егор.

— Я уезжал, Ромка дышал. Врач сказал, что пере­возить в городскую больницу нельзя, не выдержит. Сам попытается вернуть к жизни, но надежд, как сказал, мало.

— Ромка в сознании?

— Его здорово достали зэки. Большая потеря кро­ви. Доктор мигом уложил под капельницу. Как будет дальше, не знаю. Но и шпана двоих уложила. Даром им такое не сойдет. Придется в другой барак пересе­лять, если выживет, вместе со всей его кодлой. Те тоже еле на ногах держатся.

— Из-за чего разборка была? — спросил Егор.

— Хрен их знает! Я не спрашивал. Да и ответить пока некому,— отмахнулся начальник мужской зоны.— Полудурок! Не может жить спокойно. Куда его ни по­шли, без приключений не обходится. И без работы оставлять нельзя. Не проживет и трех лет, если на шконке валяться станет. Атрофируется все, разучится двигаться, а что дальше?

— К чему такому здоровье, если кроме зоны в этой жизни ничего не увидит? Может, оно и лучше для него, если меньше проживет? — обронил Егор.

— Он, когда я пришел, мать звал. Так тихо, еле слышно, и слезы по лицу текли. Видно, на последнем был. Доктор сказал, что перед самой смертью даже озверелые вдруг разом прозревают. Но поздно...

— Ромка, как думаю, и в могиле ничего не пой­мет,— не согласился Платонов.

— Ладно, пусть простится ему. Может, мы говорим уже о покойнике, а мертвый уже не преступник...

— Ничего себе! Иль ты забыл о Медведе?

— Как можно? Хотя все! Выбил его из меня старик Кондрат.

— Как он там? — поинтересовался Егор.

— Где? Дед давно от нас ушел.

— Куда?

— Я ему стардом предлагал, он не согласился. К себе домой воротился. В родной дом, под свою кры­шу. Я его уже несколько раз навещал, харчишек, дров подвез. У старика из дома все бомжи повытащили. Раскладушку Кондрату дал, матрац и подушку, а вчера одеялко подкинул. Жена попросила из списанного по­стельного белья кое-что в больнице, ну, выбрали по­целее, тоже отвез.

— Что ж мне не сказал?

— К нему не опоздаешь. Захочешь, всегда навес­тишь.

— Старым он стал совсем,— вздыхал Платонов.

— Я бы не сказал. Вчера у него целую старушечью банду застал. И все при деле, каждую загрузил наш мухомор. Смотрю, изба Кондрата уже помыта, побелена. Не только внутри, но и снаружи. Окна в занавесках, стол под скатертью. Две бабки у печки возятся, одна — у корыта, еще двое штопают и гладят дедову одежду. Самая шустрая Кондрата за столом потчует. А во дво­ре трое стариков порядок наводят. В доме уже крышу починили, покрыли рубероидом. В сенцах щели поза­бивали, оббили дверь оленьими шкурами, в самом дворе подмели начисто. Дрова, которые я привез, сло­жили в поленницу. И крыльцо успели починить. Когда я с ними заговорил, узнал, что собираются они баньку Кондрату наладить. Говорили, недели за две управят­ся. Я спросил, чем могу помочь? Они смеются, мол, пореже тут шастай! Не буди память. Она у Кондрата, мол, и без тебя больная! Я спросил их кем они дово­дятся деду? Знаешь, что ответили: «Сродственники его». Ну, я им не поверил. Они пояснили: «Кто ближе родни? Соседи. Вот мы и есть такие. Со всей улицы — тимуровцы. Не дадим Кондрату пропасть. На что свет коптим, коль таких как он в стардом увозить вознаме­рились? Не человечья это забота, а издевательство». И старухи вокруг деда не шипят, не жужжат, голубками воркуют. Всего отмыли, обстирали, причесали. Он нын­че соколом смотрится. Смеяться научился заново. Другой жизнью зажил. Вот тебе и дед! Дело выходит не в возрасте. Вот он из тюрьмы пришел, а люди его всегда помнили. Я еще удивлялся Кондрату, как ни приду, кто-то возле него крутится, что-то делают, помо­гают. А оно вот так и получилось: старика осудили, но люди с тем не согласились. Никто не поверил в винов­ность деда.

— Мы тоже не верили,— перебил Егор.

— Меня одна бабулька там насмешила. Подала деду пельмени и говорит: «Ешь, милок, все ж домаш­ние. В тюрьме ими, поди, не часто кормили тебя?». Так и подумал я: «А кто для него стараться стал бы? Порою месяцами не интересовались, живой ли он?».

— Александр Иванович!—донесся голос водите­ля со двора.

Едва Соколов выглянул, тот же голос отрапортовал:

— Продукты получены по списку! Машина загру­жена, можем ехать на причал!

— Бегу! — крикнул Соколов и, наспех попрощав­шись с Егором, выскочил из кабинета.

Вечером, когда Платонов вернулся домой, ему по­звонил Александр Иванович:

— Слышь, Егор, жив Ромка! Дышит. Я сам видел. Он даже глаза приоткрывал. Но пока к нему нельзя. Слабый! На глюкозе сидит. Под капельницей канает. Врач говорит, что он живучий как сам дьявол! Так что не беспокойся! Я тебе буду позванивать и скажу, когда можно его навестить. Он в том состоянии, что легко поддастся ломке. Главное, дать ему вовремя тепло в душу, чтоб не одичал и не озверел этот человечек...

— Ну, что? В начальники зоны тебя проталкивают? А не боишься? Это ж злей, чем начальник милиции! Того весь город боится. Знаешь, как его в городе про­зывают? Нет? А я слыхала: Фантомасом его кличут. Говорят, что он еще хуже того лысого змея! А чем хуже — не знаю, не слышала. Выходит, либо боятся сказать, либо брешут. А как тебя прозовут? — задум­чиво глянула теща на Егора.— Ты у нас не старый,— сказала тихо.

— И не лысый!—добавил Егор.

— Одно плохо: сиротой маешься.

— Может, Тамара вернется?

— Ты все ждешь ее, сынок? — подошла женщина к зятю.— Прости меня за глупую дочь. Ну, если б мог­ла образумить дуреху! Так ведь не получится. Далеко она и не вернется к нам.

— Почему, мам?

— Ей нужен такой, чтоб в ежовых рукавицах дер­жал бы ее! Вот так , как этот, с которым теперь мается. Чуть не послушалась, он ей крокодила в дом приволокет или кого похуже. Попробуй пасть отвори, тот змей вместе с пастью проглотит, и закрыть ее не успеешь. А главное, тот обормот, мужик, даже отвечать не будет. Не он же Томку проглотит. Но та, зная норов, конечно, боится и характер свой под юбку прячет, не высовыва­ет. Куда теперь ей деваться? Бежать и некуда, и стыд­но. А ты тихий и добрый, потому она над тобой вер­ховодила. Нельзя позволять бабе на шею себе садить­ся. Чуть козлить начала, отлупить стоило. А то сам не бил, и мне не дозволял. Уж я б ей накрутила хвост! Увидела б она и кино, и театры! Бесстыжая баба! И ты—лапоть бесхарактерный! — бранилась теща, забыв о дне рождения.

Он показался Егору очень коротким и насыщенным на всякие события.

Сдав дела Нине Михайловне, Егор перешел в дру­гой кабинет и взялся за новую для него работу. Его предшественник, тихий, спокойный человек, прорабо­тал на своем месте много лет. Он никогда ни на кого не кричал, никто не видел его смеющимся. Может, потому ушел на пенсию без единой сединки и морщинки, не оставив в зоне ни друзей, ни врагов, ни памяти. Уходя из кабинета, он остановился в дверях и сказал Егору:

— Знаете, Платонов, я жил и работал все годы, придерживаясь одного мудрого высказывания: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская лю­бовь». Вам то же самое советую. Да! Нет у меня ни благодарностей, ни наград! Зато ни выговоров, ни пре­дупреждений не знал. Уезжаю на материк налегке, без груза памяти, зато с хорошим здоровьем и приличной пенсией. В этой системе сохраниться мудрено, но Вы постарайтесь.

Егор забыл напутствие предшественника, как толь­ко за ним закрылась дверь.

Вскоре сутки показались короткими, а рабочий день безразмерным. Он частенько ночевал в своем кабине­те, прижавшись к спинке старого скрипучего дивана. Об удобствах и радостях жизни давно забыл.

С самого раннего утра он проверял работу кухни, пекарни. Осматривал посты охраны, навещал даже псарню. Забегал в больничку, потом шел в цехи, смот­рел, все ли там в порядке, нет ли сбоев, неполадок. Затем шел в гараж, потом — в котельную. Всюду нуж­но было успеть. Не забывал проверить состояние ба­раков, как дежурят дневальные. Конечно, не обходи­лось без казусов.

Вот так решил заглянуть на склад. Хотел прове­рить, как хранится в нем готовая одежда, обмундиро­вание, пошитое здесь, в зоне.

Только взялся за ручку двери, почувствовал мгно­венную боль в заднице. Поневоле заорал. Когда огля­нулся, увидел здоровенную овчарку, вцепившуюся в него всеми клыками.

Платонов забыл, что сам отдал распоряжение ох­ране отпускать собак на свободное дежурство вокруг вещевых и продовольственных складов.

Решил как-то проверить состояние бани. Точно знал, что в этот день никто там не моется. Зэчки последнего, шестого барака, помылись вчера, а нынче там пусто.

Едва открыл дверь, увидел свору голых баб. Они сидели помытые, разомлевшие, с наслаждением пили чай в предбаннике.

— Ой, девки, хахалек!—услышал Егор.

— И впрямь мужик!

— Давай его сюда, покуда теплый!

Платонов захлопнул дверь, поспешил повернуть об­ратно, но голозадая свора, выдавившись из бани, ми­гом нагнала, схватила за руки, за ноги и вернула в ба­ню под хохот:

— Девки, щупайте вдоволь! Мужик он или говно? — предлагала рыжая сдобная деваха.

— Чу тискать? Вытряхивай из тряпья! В натуре уви­дим, козел или мужик попался!

— Девчата, отпустите! Я ж на работе! Не смейте раздевать! — ухватился за брюки, но не удержал.— Прекратите безобразие! Я не потерплю такое отноше­ние к себе! — но чьи-то губы закрыли рот.

Егор чувствовал руки, нещадно сдирающие с него одежду

Рыженькая пухленькая бабенка впилась в Егора всем телом. Она завалилась на него голая и ерзала, не стыдясь никого.

— Ну, что ж ты, родной? Иль неграмотный ни разу? Че лежишь как дохлый? Иль поясок тебе изобра­зить? — сочувствовали бабы вокруг.

— Твари бесстыжие! — сбросил с себя девку, из­ловчившись, начал одеваться.

Но бабы снова потащили на лавку. На Егора хотела взгромоздиться гигантская женщина. Она уже начала примеряться, как ей лучше лечь. Необъемная ее грудь упала на лицо человеку и закрыла его так, что дышать стало нечем. Он пробовал вырваться, но куда там! С десяток баб вцепились в тело словно клещами.

— Отпустите,— еле выдохнул Платонов.

И в это время в баню ворвалась охрана. Егор ми­гом оделся, тут же выскочил наружу, забыв, зачем сюда приходил. О случившемся рассказал Касьянову.

Тот, улыбаясь, объяснил:

— Егор, ты сам виноват!

— В чем? — изумился человек.

— Повод дал бабам! Ведь я хожу и в цехи, бываю в бараках, на кухне и в столовой, никто ко мне не лез и не полезет. А знаешь, почему? Ты, увидев женщину, невольно шаришь по ней взглядом. Бабы это видят и реагируют однозначно. Если заинтересовался, надо тебя завалить. В тебе такое осталось еще от молодо­сти. И бабам эдакие нравятся. Я ни одну не разгляды­ваю, прохожу равнодушно. Ни одна искра из меня не выскочит. Они замечают холод, безразличие и не ле­зут. Дошло? А у тебя огни в глазах скачут. Это ж сча­стье, что охрана успела вырвать тебя. Ну, помнишь хоть одну из напавших?

— Всех помню,— покраснел Егор.

— Как накажем? В «шизо»?

— Нет, не надо! — вспомнилась рыженькая Наташ­ка. Ох, как прижалась она к нему. Окажись наедине с нею, трудно было бы поручиться за себя. Она та­кая... Даже от воспоминаний становится не по себе.

— Говоришь, не нужно наказывать? Но ведь они глумились над тобой!

— Нет, нельзя врать. Вовсе не глумились.

— А что ж было? Тебя изнасиловали? — открыл рот Касьянов.

— Федор Дмитриевич, я прожил с Тамарой при­лично. Никогда не изменял ей и вообще осуждал по­бочные связи. Но даю слово, что за все годы жизни с женой я не получил и десятой доли от сегодняшнего!

— Это как понять? — поперхнулся Касьянов.

— Меня всего обцеловали, с ног до макушки. Гла­дили так нежно, бережно, а Наташка... готова была слиться со мной воедино. У нее такая нежная барха­тистая кожа! А как она целуется! О-о-о, если б не было зэчек... Только это и сдержало, но как трудно далось! — признался Платонов.

Нет, он не стал наказывать женщин. Решил вос­пользоваться советом Касьянова, натягивал с утра на лицо маску равнодушия. Это помогло. Но где-то че­рез месяц пришел в прачечную. Там работала На­ташка. Она увидела Платонова, мигом повисла на шее. Целовала, гладила плечи, голову молча, без слов. Прижалась так плотно, что Егор поневоле ощу­тил ее всю.

— Наташа, нельзя, не надо. Слышишь? — отрывал от себя женщину.

Но та завела его в укромный, самый темный угол. Ее руки гладили его тело. Она не спрашивала ни о чем. Женщина ласкала так, что Егор начал терять контроль над собой. Он уже расслабился, стал отвечать на ее поцелуи. Обнял Наташку, еще миг и... Платонов спох­ватился. Выскочил из объятий, застегнулся на все пу­говицы и вскоре вернулся в кабинет, переведя дух, пообещал себе, что никогда больше не придет в пра­чечную один.

Бывало вместе с охраной проверяли перед отбо­ем, чем заняты женщины в бараках. Егора звали к столу для разговора, предлагали чай. Случалось, подсажи­вался. Такие беседы затягивались допоздна, но дава­ли много полезной информации.

Только за первое полугодие по ходатайствам Пла­тонова прокуратура города провела несколько прове­рок уголовных дел и по десятку из них были отменены обвинительные приговоры.

Под освобождение попала и Наташка. Она работа­ла звероводом на норковой ферме и ухаживала за са­мой ценной породой — голубой норкой. Когда в конце месяца обсчитали полное количество пушняка, у На­ташки выявили большую недостачу норок. Ее осудили, хотя обыск на дому показал, что не было в доме шку­рок, не имела женщина денег на вкладах. А тут одна из звероводов приметила шкоду за сторожем, тот кор­мил двух своих овчарок тушками норок. Проследили за ним и поймали что называется за руку. Когда его тряхнули, во всем признался. Сказал, кому и почем сбывал пушняк, где спрятал мех, готовый к продаже, сколько заработал. Когда спросили, почему именно у Натальи столько норок украл, ответил простодушно: «Да потому что за них дороже платили».

«Теперь она свободна! Спецчасть готовит докумен­ты к освобождению. А Наташка еще ни о чем не дога­дывается. Надо послать сотрудницу спецчасти, чтобы обрадовала женщину. А может, самому сказать ей? — мелькает шальная мысль.— Теперь уже не зэчка! — улы­бается человек.— Пока находится в зоне — заключен­ная,— услышал Платонов внутренний голос и мигом сник.— Не мое это дело! Пусть спецотдел побеспокоит­ся»,— решил Егор и приказал себе не думать о Наталье.

Но в зябкой темноте кабинета, среди глухой ночи, во сне руки и губы женщины еще долго не давали покоя и поднимали с дивана, хотя женщина уже давно была на воле. Она работала и жила по прежнему адресу. Платонов не интересовался и не искал ее, лишь где-то глубоко внутри все еще жила память о самых нежных и ласковых руках, о горячих губах, бархатной коже женщины. «Как она обнимала! Как прижималась к нему! Как ни одна другая хотела его!» — скулит, пла­чет сверчок обманутого ожидания.

«Она, конечно, забыла. Нашла другого! Кто я для нее? Ну, нахлынуло на бабу! Так и понятно, молодая, природа, соскучившаяся по мужику, свое потребовала. Теперь уж не посмотрела б в мою сторону...»,— вни­мание отвлек телефонный звонок:

— Что? За продукцией приехали машины? Из вой­сковой части? Давайте их ко второму складу, но снача­ла спецотдел пусть проверит документы, и финансист посмотрит оплату продукции. Без того погрузку не начи­нать! ...И что с того, что три машины? Хоть десять! Как сказал, так сделайте,— ответил начальнику охраны.

Через полчаса все машины стояли под погрузкой. Молодые зэчки глазели на солдат. Двое или трое даже шутками обменялись, но не задержались надолго. И солдаты, загрузив машины обмундированием, вые­хали из зоны. Въехав на баржу, благополучно добра­лись до причала.

Склад почти опустел. Правда, другие были забиты до отказа. В течение недели и они опустеют, уже при­шли заявки, поступила предоплата. Швеи в цехах по­лучают хорошие деньги и не спешат покидать цех. Иные просят оставить их на вторую смену.

— Разрешите, гражданин начальник! Мне деньги дозарезу нужны. Дома больной муж и двое детей. По­мочь им надо! Иначе беда, голодать станут! — плака­ла Галина.

— Идите на ужин, затем отдыхать! Семье нужна здоровая мать! Тогда все сможете! Зачем из послед­них сил надрываться?

— Я не устала!

— Идите в столовую, на ужин! Распорядок и ре­жим для всех одинаковы!

Егор наблюдает, как бригадиры проверяют качество пошива брюк и курток. Глаз наметан, видит все сразу. Вот и теперь. Отложила из партии одну куртку, подо­шла к швее, что-то коротко сказала, погрозила зэчке кулаком и пошла по ряду, внимательно присматрива­ясь к работе каждой.

Платонов хорошо знал, бригадиров проверять — только время терять. Не приведись, обнаружится брак в работе, вся бригада поплатится рублем, срежется оплата готового обмундирования. Кому такое нужно? Вот и следят сами друг за другом, чтоб исключить даже малейшую оплошность.

Едва успевают машины привозить материал в зону. Его тоже проверяют на целостность, срок изготовле­ния, не залежался, не погнил ли, не отсырел ли на складе?

Не меньше работы и на продовольственных скла­дах. Там много знать нужно.

Егор успел позаботиться вовремя о ремонте крыш, заготовке и доставке топлива на всю зиму. Зэчки окле­ивали на зиму окна не только в бараках, но и в цехах.

Казалось бы, жизнь в зоне шла нормально, без сбо­ев и нарушений. Одни женщины освобождались, на их место приходили другие. Некоторых выпускали по оши­бочному обвинению. Эти уходили с гордо поднятой го­ловой, обещая судье, вынесшему обвинительный при­говор, вставить хороший фитиль в задницу и взыскать с него в свою пользу за моральный ущерб круглую сумму.

— Говорила, что не воровала в гараже. У меня свой имелся. Не поверили! На меня убытки повесили и по­садили. Я на зоне парилась, а бензин как и прежде пропадал! Так засаду устроили и поймали старика. Он по соседству присосался к тому гаражу и свой трандулет заправлял, и машины своих сыновей. Экономил дед для семьи и рода. А гараж фирмы, я при нем в сто­рожах. Ну, подкожный заработок имела, и свои коле­са были. На них сын гонял, блядей возил по веселу­хе. Ну, меня когда взяли, сына дома не было. Тот как узнал, сам в засаде три дня сидел вместе с новым сторожем. Хотел тому деду яйца в дверь зажать. Да тот взмолился, мол, дозволь, Микита, цельным мужи­ком помереть! «Сам скажу ментам правду. Я тебе не­битый нужней буду». И раскололся, как обещал, по самую задницу.

— А у нас кладовщица продукты крала!

— Это все мелочи! У нас с рыбокомбината целую машину икры стыздили. Всех обшмонали, всюду лази­ли, да кто ж, сперев икру, станет прятать у себя дома? Понятно, что не нашли. Изобразили из меня стрелоч­ницу! А я при чем? Начальником икорного цеха была. От нас икру на склад в тот же день забирают. За ее сохранность я не отвечаю, только за качество. Да ник­то слушать не стал. Влепили «пятак» и сунули сюда. Хорошо, что Платонов выслушал, да следователя про­куратуры позвал. Тот мигом все понял, что кто-то меня подставил. Раскрутил он дело, и меня выпустили.

— А вора нашли?

— Там целую банду накрыли!

— Небось, без японцев не обошлось?

— При чем японцы? Свое ворье виновато! Кто б подумал? Наша комбинатовская верхушка облажалась. Восемь рыл, включая директора!

— Теперь их посадят!

— Каждому по «пятаку» сунут!

— Хрен в зубы! И не подумали их привлекать к от­ветственности.

— А как отмылились?

— Оплатили стоимость, и все на том. Раскинули на восьмерых. Да и кто поверит, что взяли с них по полной стоимости? Так, символически, чтоб глаза замазать работягам, потому что скрыть было невоз­можно.

— Это как у нашего соседа, тоже из «шишек». Кот­тедж строил. Уже готов. Так у него всю сантехнику поперли за одну ночь. Он и не искал, в милицию не звонил.

— А как достроил?

— На другой день новое все купил. Только в доме сложил и закрыл. Охрану частную взял. Там такие ам­балы стояли, что не только соседи, коты и собаки со страху отскакивали с воем. Если б у меня такое укра­ли, я руки на себя наложила б с горя. Этот даже не заматерился.

— Дай ему Бог иметь еще больше! — перекрести­лась старуха, услышавшая эту историю.

— Ты чего бубнишь? — оглянулись на нее жен­щины.

— Про доброго мужика просказали. Никого не забидел, не то, что мой сосед. Раней его гуси и индюки паслись вместе с нашими на огородах. Ну, коль все убрано с огородов, бояться нечего. И на тогда гуляли вместях. Тут время позднее, потемки на дворе, я заг­нала своих в сарай, закрыла его, сама в избу вороти­лась. А утром ко мне сосед колотится с милицией и тут же в кладовку, в избу, потом в сарай пошли. Я не враз поняла. Ну, как увидел сосед своих индюков, я их сослепу всех вместе загнала, так и заорал: «Вот оне! Все пятеро. Мои! Эта старая воровка их украла! Сами видите». Тут главный милиции спросил, сколько у меня птицы? Я просказала, мол, восемь гусей да пятеро индюков держу. А он и спрашивает: «Почему индюков десять?» Я ответила, что не считала, да и темно уже стало, плохо вижу. Загнала в сарай, едино по утру всех в огород выгонять надо. Там по светлу разобрались бы, где чей индюк! Я и в уме не держала воровать у соседей. Пол века бок о бок живем». Да кто слушать стал? Написал ирод заявление на меня, назвал в ем воровкой, стребовал наказать. Так-то и получила два года ни за что,— заплакала бабка тихо и добавила,— говорила соседу, возьми всех моих индюков и гусей, только не срами меня старую. Со слепоты, не по зло­му умыслу так получилось. А сосед не стал слушать. Еще и собаку с цепи отпустил. Я еле успела от ней сбежать. Не то в клочья изорвала б.

— Кто ж помог тебе выйти оправданной?

— Платонов наш! Дай Бог человеку здоровья. Не то б еще полтора года гнила.

— Что верно, то верно, многим он помог! — согла­сились женщины, садясь в машину.