Торквемада и испанская инквизиция

Глава XXII. ПРОЦЕСС ПО ДЕЛУ ХОСЕ ФРАНКО (продолжение)

Не трудно догадаться, с какой энергией суд, располагая такой информацией, взялся за допросы остальных семи заключенных, обвинямых в совершенном в Ла-Гвардии преступлении, оказывая на каждого из них давление своей осведомленностью и продолжая натравливать одного узника на другого.

Как это ни прискорбно, но мы не располагаем протоколами по делам остальных подсудимых. Поэтому нам остается делать предположения и выводы, тщательно, шаг за шагом изучая этот необычный случай, а также надеяться, что оправдаются ожидания Фиделя Фиты остальные протоколы тоже будут извлечены на свет.

Неделю спустя, 28 июля, Хосе вновь предстал перед инквизиторами для дальнейших разбирательств. Но ему нечего было добавить. Все, что удалось ему вспомнить за этот интервал времени, – это обрывки разговоров между сообщниками при повторной встрече, когда решался вопрос об отправке освященной облатки колдуну из Саморы. Тем не менее, сказанное им серьезно дискредитировало в глазах инквизиторов тех, кто своими речами потвержда свое участие в распятии мальчика, и в определенной степени разоблачало самого Хосе как укрывателя еретиков – обстоятельство, которое он совершенно упустил из виду.

Он показал под присягой, что Алонсо Франко утверждал, будто отправляемое ими письмо Абенамиусу лучше всяких грамот или индульгенций, исходящих из Рима и предназначенных для продажи. Д'Оканья поддержал его, разразившись проклятиями в адрес тех, кто платил деньги за такие буллы, – он объявил их сущим обманом (todo es burla), воскликнув, что нет иного спасителя, кроме Бога. Но Гарсиа Франко осудил его, заметив, что хорошо бы им теперь купить индульгенцию, дабы выглядеть добрыми католиками.

По этому поводу Алонсо Франко мрачно проворчал, что особое беспокойство вызывает факт их браков с христианками, которые не согласились даже на обрезание своих детей. Потому им следует быть чрезвычайно осмотрительными.

Через три дня Хосе вспомнил, что именно Бенито надел на ребенка терновый венок. Его вновь спросили о мальчике, и он признался, что слышал утверждение Тазарта, будто ребенка похитили «из такого места, где его пропажа не обнаружится».

Инквизиторы настойчиво держались этой темы, но Хосе лишь повторял уже сказанное о дальних поездках братьев Франко и возможном похищении мальчика во время одной из них.

Поскольку из него не удавалось вытянуть ничего нового о мальчике, преподобные отцы изменили направленность своих вопросов и перешли к сбору сведений о других проявлениях приверженности иудаизму братьев Франко из Ла-Гвардии.

Хосе ответил, что вот уже более шести лет – это он помнит точно – братья Франко отмечали праздник кушей и давали нищему Перехону деньги на покупку трубы, которая должна звучать на седьмой день праздника. Ему известно, что они едят мясо, приготовленное по иудейским обычаям, и произносят при этом соответствующие иудейские молитвы, а также соблюдают иудейский великий пост и сдают деньги на покупку масла для синагоги.

Когда его попросили подробнее рассказать о клятве, которая, по его словам, не позволяла ему давать правдивые показания с самого начала, Хосе объяснил, что Тазарт привел всех к торжественной присяге. Она заключалась в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не говорить ни слова о событиях в пещере, пока их не продержат в тюрьме инквизиции целый год. Если же под пыткой они нарушат эту клятву, то при подтверждении показаний им следует отречься от своих слов.

Исидор Лоэб настолько уверен в надуманности дела «О Святом Младенце», «полностью сфабрикованного Торквемадой», что его убежденность не смогли поколебать даже документы процесса над Хосе, когда они вышли в свет. О последнем заявлении подсудимого он говорит, что подобная клятва совершенно абсурдна и что Хосе, как и в прочих случаях, просто солгал.

Критика Лоэба в адрес известного досье заслуживает серьезного внимания, и нам придется рассмотреть его позицию.

Если мы согласимся с Лоэбом в том, что Хосе в данном случае солгал, это ничего не докажет, ибо отнюдь не означает, что Торквемада сфабриковал все дело. Предположив, что рассказ об обете молчания является ложью, вполне можно утверждать, что Хосе прибег к нему в надежде заслужить снисходительное отношение к своему молчанию в течение целого года. Следует заметить, что он представил свое признание вместе с этим оправдывающим обстоятельством именно в то время, когда инквизиторы дали ему понять, что простят его, если он передаст им все сведения.

Но действительно ли он лгал?

Нам кажется, что Лоэб просмотрел или не придал серьезного значения следующему утверждению Хосе: «Тазарт… собирался совершить колдовство, в результате которого инквизиторы не смогут никому из них причинить вреда или, если попытаются сделать это, заболеют и умрут в течение года». Имеется в виду тот самый год, в течение которого инквизиторы будут причинять вред кому-нибудь из них, что опять-таки подтверждает фраза «в течение года после ареста любого из них».

Даже теперь, когда мы точно знаем о полном фиаско колдовства Тазарта и его магических заклинаний, у нас нет оснований полагать, что он сам не был твердо убежден в действенности своих колдовских манипуляций. В самом деле, Тазарт и его сообщники должны были твердо верить в его магическую силу, потому что в противном случае они не рисковали бы жизнями в столь опасном предприятии.

Поэтому в случае ареста, чтобы добиться освобождения, следовало стойко скрывать от инквизиторов все сведения об этом колдовстве, пока не подойдет срок его действия.

Из этого напрашивается вывод, что принятие упомянутой Хосе клятвы было не только возможно, но и неизбежно. Эта клятва должна была обеспечить действенность колдовства в случае ареста любого из них.

Трудно согласиться с тем, что Тазарт оказался лишь шарлатаном, промышляющим за счет своего красноречия и наглости и выменивающим деньги у простофилей; трудно потому, что он имел дело со сравнительно бедными людьми и возможная мзда не оправдывала риска. Если бы он действовал из этих соображений, то, будучи осмотрительным (как всякий шарлатан), Тазарт не прикладывал бы столько усилий, чтобы в доказательство своей искренности привести сообщников к присяге – он, конечно, должен был сделать это, если был искренен.

Кажется очень странным и требует пояснения тог факт, что до сих пор инквизиторы не использовали важные признания Хосе мнимому раввину Абрааму из Сеговии. Конечно, они довольно-таки неопределенны, но в показаниях Са Франко от 19 июля были получены связующие звенья.

Однако до 16 сентября, когда инквизиторы нанесли визит в келью Хосе, они не затрагивали сведений, полученных от мнимого раввина. Но в тот день его спросили, не вел ли он разговоров в тюрьме Сеговии о делах, интересующих Святую палату, а если вел, то с кем.

Его ответ показал, что даже теперь он не заподозрил в «раввине Абрааме» эмиссара Святой палаты. Хосе сказал, что, будучи больным и поверив в свою близкую кончину, он попросил ухаживавшего за ним врача обратиться к инквизиторам с ходатайством допустить к умирающему иудея, который помолился бы вместе с несчастным. Дальнейший рассказ о разговоре между ним и «раввином» полностью подтвердил показания фра Алонсо Энрике и врача Антонио де Авила.

Инквизиторы попросили его объяснить значение трех использованных им еврейских слов «mita», «nahar» и «Otohays». Хосе ответил, что они относятся к распятию мальчика, о котором он упоминал в своем признании.

На этой стадии, похоже, выявляется, что признания Бенито под пыткой в Асторге, когда он «признал достаточно, чтобы отправиться на костер», касались лишь похищения обнаруженной у него гостии и никак не затрагивали случая с распятием мальчика.

Но такое допущение только усиливает таинственную сторону дела, потому что никоим образом не объясняет, как обвинитель Гевара смог включить в свой обвинительный акт (еще девять месяцев назад!) детали «злокозненного чародейства с использованием упомянутой гостии и сердца христианского мальчика».

Зная, о чем Бенито говорил в тюрьме Хосе, мы могли заподозрить в первом доносчика. Но ввиду нынешнего поворота событий такое допущение не кажется верным. Конечно, можно предположить, что подробности могли быть выпытаны у одного из узников или, что сам Бенито мог сделать соответствующие признания, а впоследствии отказался подтвердить их. Но дальше предположений о подобных возможностях мы заходить не вправе.

Факт состоит в том, что 24 сентября инквизиторы подвергли Бенито пытке для получения свидетельских показаний, касающихся распятия.

На дыбе он признал, что вместе с Хосе Франко и другими распял мальчика в одной из пещер возле дороги в Вильяпаломас на кресте, сооруженном из балок и оси телеги, связанных пеньковой веревкой. Они привязали мальчика к кресту, а затем прибили гвоздями его руки и ноги. Поскольку мальчик кричал, они задушили («ahogaron») его. Дело происходило ночью, при свете свечей, которые Бенито похитил в церкви Санта-Мария-де-ла-Пера, а вход в пещеру занавесили плащом, чтобы свет не был виден снаружи. Мальчика били ремнем и надели ему на голову терновый венок в насмешку над Иисусом Христом. Затем они вытащили тело и закопали его в винограднике возле Санта-Мария-де-ла-Пера.

Имеются существенные различия между показаниями Бенито и Хосе. В рассказе последнего не упоминалось о том, что руки и ноги ребенка прибивали гвоздями. Согласно его утверждениям, мальчика только привязали веревками. Он также не говорил, что ребенка задушили; из его показаний следовало, что мальчик умер от потери крови вследствие вскрытия вен на руках. Бенито же об этом не упоминал. Что касается удушения, то употребленное слово – «ahogaron» – могло означать и подавление криков, а это совпадает с показаниями Хосе о том, что мальчику заткнули рот.

Заключенным удалось узнать о пытках, которым подвергли Бенито. Вполне возможно, им предоставили эту информацию умышленно, чтобы запугать и получить от них самообличительные признания без лишних хлопот. Но не так-то легко было их испугать, если судить по Гарсии Франко. Этого заключенного на следующий день (в воскресенье) изобретательные инквизиторы привели на встречу с Хосе. В ходе их беседы Гарсиа энергично отстаивал линию молчания даже под пыткой. Из этого становится очевидной его неосведомленность о том, что Хосе уже дал волю языку.

В следующую среду настала очередь пытать Хуана Франко.

Он полностью подтвердил все, что уже удалось вытянуть у других. Он признал, что Хосе Франко и прочие иудеи и христиане распяли мальчика в пещере недалеко от дороги в Оканью; что они распяли его на кресте из двух жердей оливкового дерева, связанных пеньковой веревкой; что они хлестали его веревкой; что Хосе присутствовал, когда он, Хуан Франко, вырезал сердце мальчика (и это вновь подтверждало причастность Хосе к преступлению). Он утверждал, что над сердцем был совершен колдовской обряд и потому инквизиция не в состоянии преследовать их в судебном порядке.

Это признание было полностью подтверждено на следующее утро.

В пятницу той же недели инквизиторы пытали Хуана д'Оканья и выжали из него признания, в основном совпадающие с уже имеющимися. Он подтвердил факт распятия ребенка в пещере у дороги на Оканью, рассказал, что они бичевали распятого мальчика, вырезали сердце и собрали его кровь в котел; что описанные события происходили ночью и пришлось зажечь свечи; что тело жертвы закопали на винограднике вблизи Санта-Мария-де-ла-Пера.

11 октября Хуану д'Оканья вновь задали несколько вопросов относительно гостии, посланной в Самору колдуну Абенамиусу. Его спросили, как он узнал об этих планах. Подсудимый ответил, что слышал о них разговор Алонсо Франко с иудеями – Са Франко, его сыновьями (Хосе и Мосе), Тазартом и Перехоном, – но не знает, была ли гостия на самом деле отправлена в Самору.

Упорством, на которое наткнулся этот банальный вопрос (особенно если вспомнить, что гостия, найденная при аресте Бенито, находилась в руках инквизиторов), заставляет нас предположить, что подсудимые старались разобраться – о какой облатке идет речь. Учитывая время, прошедшее между отправкой гостии и арестом Бенито, они могли решить, что обнаруженная у него облатка связана с каким-то другим, более поздним делом. Такое впечатление поддерживается еще и тем фактом, что у Бенито не обнаружили письма к Абенамиусу.

Этот вопрос вновь возник на допросе Хосе, состоявшемся в тот же день:

– Отправился ли кто-нибудь из иудеев или христиан в Самору к Абенамиусу по этому делу?

Он в точности повторил свой прежний ответ: ему неизвестно, что в дальнейшем случилось с гостией, за исключением намерений сопроводить его письмом к упомянутому Абенамиусу, причем все присутствовали на той встрече, когда было принято такое решение.

Инквизиторы хотели знать, кто выступал подстрекателем в сем гнусном деле, но Хосе не мог дать определенного ответа. Он рассказал им все, что знал – Тазарт, повстречавшийся ему по дороге в Мурсию, спросил, не желает ли Хосе присоединиться к заговору, связанному с колдовством над гостией и имеющему целью оградить «новых христиан» от преследований инквизиции. Еще до распятия мальчика Тазарт сказал ему и его брату, что берется все устроить; и хотя Хосе заявил, что не хочет ничего брать на себя в этом деле, они с братом все-таки согласились присутствовать и пошли той ночью в пещеру вместе с Тазартом. Там они застали христиан, приведших мальчика.

Показания, полученные от сообщников Хосе, подтверждали его присутствие в пещере во время распятия – сами по себе такие свидетельства совершенно достаточны, чтобы передать его гражданским властям, – хотя и не указывали на активное его участие в происходившем. По собственным признаниям Хосе, он и его отец выступали лишь в роли зрителей и пришли в пещеру, не зная, что предстоит. Более того, еще до рассказа о случившемся Хосе заключил с инквизиторами своего рода сделку, по условиям которой его признания не могли быть использованы против него или его отца.

Что заставляло инквизиторов медлить с расправой? Пассивность Хосе во всем этом деле или их обещание, данное ради получения показаний? Трудно объяснить подобные колебания. Ясно только, что они не чувствовали полного удовлетворения от проведенного расследования и хотели добраться до самого дна, для чего применили новый метод в надежде вытянуть из Хосе новые разоблачения.

Справедливо считается, что в обычаях инквизиторов было скрывать от подсудимого имеющиеся у них сведения (или часть их) и имена свидетелей, если это служило к выгоде следствия. Но, получив разоблачительные признания от всех участников заговора, инквизиторы решили, что целям трибунала лучше всего послужат очные ставки, на которых будут названы имена свидетелей.

Гнев, охватывающий каждого узника, когда ему становится известным имя его предателя, каким зачастую оказывается один из его сообщников, побуждает его нанести ответный удар и рассказать все, что прежде скрывалось. Конечно, существует опасность, что он может пуститься на выдумки, лишь бы навредить тому, кто его выдал. Пенья – как мы уже знаем – признает, что Святая палата предпочитала погубить невинного, чем предоставить виновному шанс на освобождение.

Приняв новое направление в ходе расследований, инквизиторы 12 октября вызвали на допрос Бенито Гарсию и спросили, готов ли он повторить свои показания в присутствии любого из соучастников. Подсудимый ответил утвердительно. Тогда его увели и вызвали Хосе, которому задали тот же вопрос и получили тот же ответ. После этого вновь ввели Бенито, и каждый из них повторил свои показания.

Тогда их спросили, готовы ли они повторить свои признания еще раз, но в присутствии Хуана д'Оканья. Подсудимые согласились. Их увели и вызвали д'Оканья, которого тоже попросили повторить свои показания в присутствии других участников заговора, после чего инквизиторы приказали привести первых двух.

Нотариус записал, что обвиняемые проявили искреннюю радость при встрече.

Д'Оканья повторил свои признания, а Хосе и Бенито – свои. Все трое согласились, что прошло около шести месяцев после распятия, прежде чем они собрались между Темблеке и Ла-Гвардией, чтобы передать Бенито письмо и гостию, которые надлежало отвезти Абенамиусу из Саморы.

17 октября состоялась очередная очная ставка – между Хуаном Франко, Са Франко и Хосе Франко. На ней каждый повторил свои прежние признания. Хуан Франко утверждал, что именно он вспорол мальчику бок и вынул у него сердце – это и прочие подробности были подтверждены другими соучастниками.

Далее Хуан Франко сказал, что при следующей их встрече в пещере, состоявшейся некоторое время спустя, его брат Алонсо принес в ящике сердце и гостию и передал их Тазарту; тот в углу пещеры совершил колдовской обряд. Затем они собрались между Темблеке и Ла-Гвардией в местечке, называемом Соррострос, и отдали Бенито письмо в Самору (письмо было перевязано цветной лентой).

До сих пор его показания совпадали с показаниями остальных, но далее обнаруживаются разногласия. Он сказал, что на этой последней встрече, кроме письма и облатки, они передали Бенито еще и сердце.

Теперь мы можем предположить, что сердце и первая облатка были использованы Тазартом для колдовства во время их первой встречи после распятия, а после того, как возникли сомнения в действенности заклинаний лекаря, была похищена другая гостия (шесть месяцев спустя), которую они и отправили в Самору.

Не напрашивается ли простейшее объяснение, что Хуан Франко ошибся в показаниях о сердце? Это кажется возможным, потому что он (по его собственному признанию) не видел тогда самой гостии, но решил, что ее отдали Бенито. Подобным же образом он мог решить, ошибочно посчитав это само собой разумеющимся, что вместе с облаткой передали и сердце.

Итак, очные ставки начали приносить плоды и уже привели к результатам, которых добивались инквизиторы, – к дополнительным уликам против Хосе Франко.

20 октября на допрос вновь привели Хуана д'Оканья и спросили о роли Хосе в преступлении. К своим прежним признаниям он добавил, что Хосе наравне со всеми осыпал мальчика отборной бранью, которую они адресовали самому Иисусу Христу (при этом он приводил выражения, которые мы уже встречали в «Testimonio»). Д'Оканья утверждал теперь, что Са Франко и его сыновья тоже истязали мальчика и что именно Хосе ножом вскрыл вены на руках жертвы.

– Где похитили ребенка? – спросили его.

Подсудимый ответил, что ныне покойный Мосе Франко привез мальчика из Кинтанара в Темблеке на осле и что, согласно рассказу Мосе, это был сын Алонсо Мартина из Кинтанара[132]. Из Темблеке Хосе, его отец и еще несколько сообщников перевезли его на осле в пещеру, после чего Хосе пригласил присутствовать на распятии братьев Франко из Ла-Гвардии, Бенито Гарсию и самого д'Оканья.

Таким образом, из пассивного наблюдателя Хосе вмиг превратился чуть ли не в инициатора преступления.

В тот же день допросили и Бенито. Подсудимому зачитали его предыдущие показания и поинтересовались, нет ли у него каких-либо дополнений. Ему вдруг вздумалось добавить, что Хосе, о котором прежде он почти не упоминал, избивал мальчика и вообще принимал активное участие в происходившем, не скрывая своего стремления покончить с христианством, которое называл шутовством и идолопоклонничеством.

Наутро д'Оканья подтвердил свои показания. Когда же его спросили, не желает ли он добавить еще чего-нибудь о Хосе, Хуан д’Оканья почти дословно повторил вчерашнее утверждение Бенито. Этот, казалось бы, удивительный факт объясняется очень просто: на сей раз инквизиторы задавали конкретные вопросы, опираясь на «признания» Бенито, и получали утвердительные ответы. Итак, д'Оканья тоже «припомнил», что Хосе называл христианство шутовством, а христиан – идолопоклонниками.