Торквемада и испанская инквизиция

Глава XXIV. ЭПИЛОГ К ДЕЛУ О СВЯТОМ МЛАДЕНЦЕ

Показания Хосе Франко относительно похищения освященной облатки основаны на словах других людей и весьма неопределенны. Но, по-видимому, от Бенито Гарсии или Алонсо Франко инквизиторы имели возможность получить более конкретные сведения, поскольку после закрытия дела о восьмерке преступников стражники Святой палаты арестовали ризничего церкви Ла-Гвардии.

18 ноября 1491 года – через два дня после аутодафе – ризничего доставили в суд города Авилы и предложили рассказать правду о происшедшем, пообещав милосердное отношение в обмен на чистосердечное признание и раскаяние.

Он показал, что в свое время его дядя, Алонсо Франко, дважды обращался к нему с просьбой достать для него освященную облатку, предлагая ему плащ и деньги за эту услугу. В конце концов, ризничий уступил уговорам и, в соответствии с полученными от Алонсо указаниями, передал освященную облатку Бенито Гарсии, явившемуся за ней.

Он вспомнил, что происходило это зимой, но не мог назвать день или хотя бы месяц, объяснив, что взял гостию из дарохранительницы церкви Санта-Мария, похитив ключи из глиняного горшка, где их обычно хранили. Он сказал, что спросил Бенито, для чего им понадобилась гостия, но тот не пожелал объяснять, заверив лишь, что они не собираются использовать ее во зло.

Ризничий смог уточнить дату этих событий, когда выяснил, что братьев Франко арестовали пять месяцев спустя.

В ходе допроса он заявил, что верит и всегда верил, что на все – воля Божья и что, когда он убеждал в этом Алонсо Франко и Бенито Гарсию, те заявили, что его действия были грехом, но не ересью, и не послужили ереси, а грех этот был отпущен ему исповедником.

Но один человек, кому приписывается соучастие в деле Ла-Гвардии, избежал всякого упоминания в ходе расследования деяний восьмерых обвиняемых и, следовательно, остался совершенно вне подозрений. Этим человеком был Эрнандо де Рибера, занимавший гораздо более высокое положение в обществе, нежели остальные соучастники, и потому ему уготовили аристократическую роль Пилата в этой пародии на муки Христовы.

Он был арестован лишь тридцать лет спустя, как говорят, выдав себя хвастовством об участии в этом деле. Его признали виновным в преступлении, в непростительном предпочтении иудаизма и в принятии крещения лишь ради того, чтобы избежать изгнания из Испании, когда вышло постановление о высылке всех иудеев из страны.

Но и сейчас, когда публикации Фиделя Фиты о материалах по делу Хосе Франко пролили свет на детали этого события, нельзя отрицать, что еще многое требует объяснения и что пока эти объяснения не будут получены – то есть пока материалы по делам всех обвиняемых не увидят свет и мы не сможем сравнить их между собой – случай Святого Младенца в Ла-Гвардии по-прежнему следует считать исторической загадкой.

Между тем, однако, несмотря на разительные противоречия, содержащиеся в известных в настоящее время документах, несмотря на несоответствия, не укладывающиеся в основную схему, мы не можем поддержать и мнение Лоэба о том, что история Святого Младенца из Ла-Гвардии просто-напросто выдумана.

Лоэб выдвинул две версии:

а) Если даже преступление в Ла-Гвардии и имело место, то, само собой разумеется, что оно было отнюдь не ритуальным убийством, а случаем колдовского обряда, к которым христиане прибегали наравне с иудеями.

б) Никакого преступления вообще не было.

Он обосновывает свое довольно-таки смелое заключение тремя аргументами:

а) Показания свидетелей, добытые под пыткой или угрозой пытки, весьма противоречивы, нереальны и полны совершенно невероятных фактов.

б) Судьи не стремились провести следствие так, чтобы открыть истину.

в) Инквизиция не смогла установить дату преступления и обнаружить и предъявить останки жертвы.

Первый аргумент более других заслуживает внимания. Остальные два, как нам кажется, упускают из вида тот факт, что наши нынешние знания ограничиваются сведениями, почерпнутыми из материалов по делу лишь одного из обвиняемых – юноши, чья вина в организации преступления сравнительно мала.

Никто не в состоянии утверждать, что судьи не прикладывали усилий, чтобы установить истину. Единственное, что мы можем констатировать – это отсутствие свидетельств таких усилий в документах по делу Хосе. Отметим, однако, что подобные старания должны найти отражение прежде всего в делах зачинщиков, и, вполне возможно, что там и будут обнаружены впоследствии. Это весьма вероятно. В кратком резюме по остальным семи делам определенно указывается на особое внимание инквизиторов к расследованию деяний главных организаторов. Там приведен такой факт: когда Хуан Франко признался, что вместе с братом Алонсо закопал останки, инквизиторы отвезли их в названное место и заставили точно указать, где захоронено тело мальчика, и «те сознались и все показали».

Это, конечно, не означает, что тело удалось обнаружить, а говорит лишь о том, что на указанном Хуаном Франко месте намечалось впоследствии установить могильный камень. Отсутствие останков жертвы, несомненно, представляет одну из неразгаданных тайн этого дела, но отнюдь не свидетельствует о том, что инквизиторы не стремились раскрыть всю цепь событий, поскольку вся история якобы была изначально сфабрикованной, и старались лишь придать правдоподобный вид фальшивке.

Неопределенность и путаница в отношении времени совершения преступления, конечно, требует определенных комментариев.

Противоречия в этом вопросе бросаются в глаза, и невозможно согласовать дату распятия с датой ареста Бенито Гарсии в Асторге. Хосе утверждал, что распятие состоялось в конце пасхальной недели 1488 года: он и остальные обвиняемые заявили, что вновь собрались примерно шесть месяцев спустя, чтобы отправить Бенито с гостией в Самору. Однако Бенито был арестован в Асторге в мае или июне 1490 года – почти через восемнадцать месяцев после того, как его послали в Самору – и облатка по-прежнему находилась у него, так и не доставленная адресату. Именно это кажется установленным. Но, может быть, уместно самое простое объяснение этого противоречия? Исходя из наших нынешних знаний, мы не можем с уверенностью утверждать, что инквизиторам не удалось разобраться в этом. Все разъяснят документы, относящиеся к прочим обвиняемым.

Сроки, упомянутые ризничим, пожалуй, несовместимы с датой происшествия на постоялом дворе Асторги. Вспомним, что он сказал, будто передал облатку примерно за пять месяцев до ареста Франко. Это усиливает уже сформировавшееся впечатление, что обнаруженная при аресте Бенито облатка вовсе не та, которую посылали в Самору почти два года назад. Первая гостия и письмо Абенамиусу, по-видимому, достигли адресата. Если сделать такое допущение – а нет никаких доводов, опровергающих его с полной очевидностью, – противоречия в показаниях по большей части сразу исчезают.

Лоэб, конечно, исходит из того предположения, что гостия, посланная из Ла-Гвардии в 1488 году, и гостия, найденная у Бенито в Асторге в 1490 ходу, – одна и та же. Такое предположение кажется вполне естественным, но все-таки является поспешным и отнюдь не очевидным.

Что до других расхождений, указанных Лоэбом, то они затрагивают частные детали, не имеющие серьезного значения.

Бенито утверждает, что руки и ноги ребенка были прибиты гвоздями к кресту, хотя и были уже к нему привязаны, тогда как Хосе не упоминает о гвоздях.

Хосе и Хуан Франко оба утверждали, что именно брат последнего вскрыл вены на руках мальчика, тогда как д'Оканья сказал, что это сделал Хосе. Мы уже уделили внимание обстоятельствам, из-за которых д'Оканья обвинил Хосе, предположив, что им двигало желание отомстить.

Хуан Франко признался, что сам вскрыл мальчику бок и извлек сердце, а Хосе показал, что Хуан сделал надрез, а Гарсиа Франко вырвал сердце.

Наиболее очевидным кажется факт, что ребенок умер от потери крови. Но Бенито утверждает, что его задушили, а Хосе в одном из показаний упоминает, что мальчику заткнули рот, потому что он кричал. Мы уже предположили, что выражению «lo ahogaron», как и «задушили», не стоит придавать значения.

Таковы основные расхождения в показаниях. Однако не следует забывать, что этих людей спрашивали о событиях двухгодичной давности, и неточности в деталях не только возможны, но и неизбежны. Несмотря на противоречия в частностях, показания по основным фактам совпадают у всех соучастников. Лоэб выдвигает, пожалуй, слишком смелое предположение о том, что такое совпадение стали результатом уловок инквизиторов. Он утверждает, что при возникновении расхождений инквизиторы оставляли узников наедине, чтобы они могли договориться о согласованном изложении событий.

Но для подобных утверждений нет ни малейших оснований. В своих записях секретарь однозначно отмечает, что инквизиторы присутствовали на очных ставках; записи эти предназначались не для широкого круга читателей, а для хранения в тайных архивах инквизиции, и потому любое заявление об обмане можно сразу отклонить как совершенно необоснованное.

Но даже если написанное неверно – то есть неправда, что инквизиторы присутствовали на очных ставках, – и заключенные действительно имели возможность прийти к взаимопониманию, очень трудно поверить, что они сообща пришли к решению отправить самих себя на костер.

Попытка Лоэба придать своему предположению обоснованный вид малоубедительна, пусть даже такие методы отвечали бы духу инквизиции. Пожалуй, над ним довлело желание добиться одобрения своей точки зрения.

«Мы бы могли еще понять,- утверждает он,- если бы обвиняемые пришли к взаимопониманию, стараясь снять с себя вину, сгладить промахи или переложить вину на других. Но что может дать взаимопонимание в случае, если делалось признание в преступлении?

Обвиняемым не стоило бы беспокоиться – оставалось просто дать честные показания. Но все объясняется, если, напротив, они готовили признание в преступлении, которого никогда не совершали».

Лоэб строит аргументацию, исходя из абсолютной уверенности в том, что между заключенными существовал сговор о признании. Но сие для нас отнюдь не очевидно. Лоэб утверждает, что «все объясняется, если, напротив, они готовили признание в преступлении, которого никогда не совершали». По нашему мнению, это ничего не объясняет.

Что могло заставить их прийти к взаимному согласию в том, чтобы сделать признание в преступлении, которое они не совершали,- признание, неизбежно ведущее на костер? Какую выгоду хотелось им извлечь из ложных показаний на самих себя?

Одно из главных препятствий, не позволяющее отклонить всю историю как фальсификацию, – признание Хосе «раввину Абрааму» в тюрьме Сеговии. Лоэб понимает это и предпринимает попытку преодолеть помеху, но его аргументы недостаточно строги.

Но если Лоэб совершенно неубедителен в стараниях доказать, что распятие мальчика – всего лишь выдумка, то трудно найти что-либо более убедительное, чем его первое утверждение: даже если считать изложенную в досье Хосе историю правдой, то события вовсе не складываются в картину ритуального убийства, а выглядят как элемент колдовского действа.

С этим заключением приходиться согласиться, хотя на первый взгляд может показаться, что распятие ребенка служило обеим целям одновременно. Такое мнение сложилось после заданного инквизиторами вопроса о том, почему мальчика именно распяли, а не предали смерти каким-нибудь другим образом, хотя для колдовства необходимо было лишь сердце ребенка.

Ответ гласил, что распятие выбрали из желания высмеять и оскорбить почитание крестных мук Иисуса Христа. Но между этим и ритуальным жертвоприношением огромная разница. Если мы обратимся к использованным бранным выражениям, то обнаружим лишь фразы, оскорбляющие именно Спасителя и произносимые как колдовские заклинания, насылающие «порчу». В данном случае вместо обычного деревянного или воскового чучела использовали живого человека. Что же касается остального, то жертвоприношение ребенка имеет отношение лишь к колдовскому обряду, а не к религиозным таинствам или обычаям иудеев.

Пожалуй, без всяких сомнений можно отвергнуть теорию о том, что распятие Святого Младенца из Ла-Гвардии следует рассматривать как пример иудейского ритуального убийства. До этого пункта в рассуждениях Лоэба мы согласны с автором, но не далее, поскольку не можем вместе с ним утверждать, что преступления вообще не было. Чтобы убедить нас в этом, было бы необходимо доказать, что обсуждаемое досье – подделка, служащая исключительно целям Торквемады. Мы, однако, находим доказательства обратного. Если бы предположение Лоэба оказалось справедливым, то последовало бы распространение материалов дела среди населения, и они не оставались бы сокрытыми в секретных архивах инквизиции в течение четырех столетий.

Вполне объяснимо, что Торквемада решил использовать дело Ла-Гвардии в своих целях и следил за ходом процесса. Однако, это говорит лишь о том, что он не упустил благоприятную возможность. Сам приговор выдержан в выражениях, рассчитанных на возбуждение общественного мнения против евреев. Цель, по-видимому, состояла не только в том, чтобы послать его копию в Ла-Гвардию. Мы можем согласиться с выводом о том, что копии составленного таким образом приговора были разосланы по всей Испании, поскольку обнаружен перевод его на каталонский.

Культ Святого Младенца из Ла-Гвардии возник немедленно и быстро получил широкое признание. Появились многочисленные святыни в его честь, первую и главную из которых создали на месте дома Хуана Франко, который снесли до основания. Здесь, в подвале дома, был воздвигнут алтарь – на том месте, где, согласно поверью, начались страдания ребенка. Он выполнен в виде фигуры мальчика, крепко привязанного к колонне.

Над этой подземной святыней быстро возвели церковь.

Другая святыня – уединенное строение – возникла возле Санта-Мария-де-ла-Пера, то есть в том месте, где закопали тело мальчика. Еще одну устроили в пещере, где состоялось распятие.

«С тех пор во все времена, – утверждает Морено, – все три святыни стали часто посещать люди, приходившие поклониться младенцу как святому».

Первая из перечисленных святынь была отстроена в 1501 году – по крайней мере первое упоминание о ней связано именно с этой датой. Назвали церковь именем Святого Иннокентия. Морено отмечает, что папы и епископы одобрительно относились к культу Святого Младенца и полные или частичные индульгенции всегда выдавались верующим, посещавшим его святыни.

Жители Ла-Гвардии выбрали его своим святым покровителем и постились вечером Дня Святого Младенца, первоначально отмечавшегося 25 марта, но впоследствии перенесенного на 25 сентября. Морено включил в свою книгу предписанные на этот день молитвы и литании[134].

Впрочем, не стоит оставлять без внимания тот факт, что Рим – всегда предусмотрительный, как уже отмечалось, в вопросе канонизации – все-таки не признал Святого Младенца Ла-Гвардии одним из святых католической церкви.

Йепес перечислил четыре чуда, сотворенных младенцем после смерти, и первое из них – прозрение его слепой матери. Все они, со всеми любопытными и романтическими подробностями, содержатся в пропитанной религиозной одержимостью книге Морено «Life of the Holy Child»[135].