Второе покрывало

* * *

– Вы замечали, – спросил Бумер, – что днем пиво быстрее ударяет в голову, а вечером гораздо медленнее?

Человек, к которому он обратился с этим вопросом, потянул себя за бороду, кивнул, но ничего не ответил.

– Это факт, – продолжил Бумер. – Как стемнеет, я могу выпить в три раза больше, чем днем. Вы за собой никогда этого не замечали?

Эллен Черри находилась в прачечной-автомате, занимаясь стиркой. Отныне, решительно заявила она, Бумер будет выходить в люди в самых свежих, самых гигиеничных чулочно-носочных изделиях, каких только можно добиться при помощи стирально-моющих средств и горячей воды. Если она хоть раз нарушит свой обет, то пусть он напомнит ей о забытом в пещере носке, том самом, чье «благоухание» оскорбляет – как они наполовину в шутку, наполовину всерьез подозревали – некоего хтонического духа, чьим гостеприимством они злоупотребили после того, как тот покровительствовал их восхитительному соитию. Пока Эллен Черри наблюдала за тем, как носки и нижнее белье, то ныряя, то всплывая на поверхность, крутятся и вертятся как белка в колесе, пока она, устремив взор в иллюминатор стиральной машины, предавалась зрительным играм, ее супруг подкреплялся в закусочной на другой стороне улицы.

– Это привычный феномен, – продолжил Бумер, – но я нигде не слышал его научного объяснения, ни на образовательном канале телевидения, ни где-либо еще. А вы?

В баре в тот момент находились всего три посетителя: Бумер, человек, сидевший за стойкой слева от него, и сосед этого посетителя, который также сидел слева. Левый сосед имел мощное телосложение и довольно потрепанный вид. На нем была клетчатая фланелевая рубашка, по которой явно проехалась – и причем неоднократно – какая-то сельскохозяйственная техника. Его борода, похоже, подверглась сходной мучительной процедуре. Он кивнул Бумеру, но опять-таки ничего не ответил. Его приятель, плохоразличимый за тушей клетчатого верзилы, смотрел куда-то вверх. Барменша, не первой молодости особа, стояла у дальнего края стойки, где усердно протирала, рассматривала и вновь протирала дешевые стеклянные бокалы – с таким видом, будто к ней, чтобы отведать местного пива, в любую минуту могла пожаловать Ее Британское Величество со свитой. Где-то под самым потолком работал телевизор, однако никто из присутствующих его не смотрел. Транслировалась какая-то «мыльная опера», героиня которой лила слезы по своему дружку, коего отправили на Ближний Восток для поддержания там мира. Девушка все время недоумевала, почему это арабы и евреи никак не могут жить в мире и согласии.

Бумер, подобно большинству американцев, также задумывался об этом раз ил и два. Сегодня же он задумался о чем-то другом.

– Должно быть, это как-то связано со светом.

Алкоголь каким-то образом преломляет солнечный свет, вызывая некую реакцию в человеческом мозге. Бац! И ударяет прямо по шарам.

Клетчатый по-прежнему хранил молчание. Бумер наклонился к нему ближе.

– Конечно, насколько я понимаю, здесь этот эффект может быть иным. Я хочу сказать, здесь, у вас, в Скалистых горах. Другая высота над уровнем моря. Это же всем понятно – например, павлины перестают кричать на высоте больше пяти тысяч футов. От нее они делаются немыми, как дверные ручки. По-моему, все дверные ручки немые. Существует также широко распространенное убеждение, что они еще и глухие. Такие, понимаете ли, медные Эллен Келлер.[ii] – Бумер расплылся в хитроватой улыбке. – Как знать, может, у вас та же проблема. – Приблизив губы к уху клетчато-бородатого соседа, он прокричал: – Это Энни Салливан с вами говорит! – в надежде, что его молчун-сосед узнает имя женщины-сурдопедагога, научившей мисс Келлер говорить.

Одним медленным, но неизбежным движением своей могучей лапищи здоровяк сбросил Бумера со стула.

– Если бы Господу Богу не было угодно, чтобы мы выпивали ночью, он не стал бы создавать неонового освещения! Прав я или нет? И это вовсе не риторический вопрос! – воскликнул супруг Эллен Черри, пытаясь привести себя в порядок и стряхивая брызги пива с пальмовых ветвей на своей гавайской рубашке.

Они обменялись парой легких ударов, затем сцепились и повалились на пол. Бумер оказался на спине, однако сумел-таки схватить противника за горло – из которого успел вырваться сдавленный писк – и уже начал сжимать его, но тут в бар ворвалась Эллен Черри. Она с ходу огрела борцов сумкой, нагруженной только что постиранным бельем, и растащила их в стороны. Третий посетитель закусочной соскользнул со своего стула, как будто собираясь вмешаться, однако в этот момент из сумки вылетел свежевыстиранный розовый кружевной бюстгальтер и приземлился ему прямо на башмаки. Приятель клетчатого отпрянул в сторону, точно вампир при виде связки чеснока.

Эллен Черри вернула корсетное изделие на место, помогла бойцам встать на ноги и подтолкнула Бумера к выходу.

– Извините, господа, – бросила она на ходу. – Мой муж – полный идиот. – Клетчатый верзила и его спутник согласно кивнули. – Но вы не станете отрицать, что с ним не соскучишься.

Когда супруги почти скрылись за дверью, верзила наконец нарушил молчание и хриплым шепотом проквакал:

– И все-таки я надрал тебе задницу.

Бумер моментально обернулся и погрозил своему недавнему противнику кулаком.

– Никому ты ничего не надрал, чурбан! Накачался стероидами и думаешь, что герой! Ты дисквалифицирован!

Рывком, каким недолго сорвать клюв у тукана, Эллен Черри вытолкнула мужа на улицу. В придорожной канаве снегу еще оставалось примерно с фут. Когда слежавшиеся снежинки увидели огонь в глазах Эллен Черри, каждый такой спрессованный крохотный кристаллик в сугробе грустно захныкал.

– А что тогда с нами будет в августе?! – в унисон вскричали они.

Эллен Черри волновал вопрос совсем другого свойства.

– Черт побери, Бумер! – чертыхнулась она. – Ты и в Нью-Йорке собираешься откалывать подобные фокусы?

* * *

Атмосфера в баре тем временем нормализовалась. На экране телевизора рыдала покинутая девушка, в музыкальном автомате пел покинутый любимой девушкой парень, на пивном бокале исчезала мушиная метка, под потолком густело облако дыма от сигарет «Мальборо», а сидевшие у стойки два посетителя обильно орошали миндалины пивом баварского происхождения. Пили они в унисон.

– Знаешь, – произнес субтильный дружок верзилы, проводя указательным пальцем по банке с пивом «Коорс», – этот говнюк был прав.

– Ты на что намекаешь?

– Пиво забирает днем совсем не так, как ближе к ночи.

– Может, с кем и бывает.

– Начинает клонить в сон. Или мерещится всякая дребедень.

Обычно смех клетчатого бывал настолько похож на предсмертный хрип, что во время каждого комедийного киносеанса находился сострадательный зритель, который в соответствии с методикой Хаймлиха принимался спасать его от удушья – то есть обхватывал сзади и стучал чуть повыше солнечного сплетения. Откашлявшись, клетчатый повторил:

– Мерещится всякая дребедень. Вот сказанул!

– Мне сегодня утром позвонила сестрица. Теперь я понимаю, ктому времени она пропустила пива столько, сколько мы с тобой сегодня вместе взятые. Даже этой штуковины, в которую дышат, не надо, чтобы определить, чем она там накачалась. Я имею в виду ночную выпивку. Значит, утром сегодня, ближе к полудню, она звонит мне из машины откуда-то рядом с Покателло, где они живут. Она уже парочку к этому времени пропустила. И видела кое-что такое…

– Такое?

– Ну, ты понимаешь. Кое-какие странные вещи.

– Нас везде и повсюду окружают вещи, Майк. Куда, черт возьми, ни глянь, повсюду будут вещи. Ты вспомни рубашку этого придурка, которому я надрал задницу. Что же такого увидела твоя сестра – инопланетян, что ли?

– Самые вроде бы обычные вещи, такие привычные маленькие вещицы. Ты просто ни хрена не улавливаешь сути. Было утро, и она уже выдула четыре пива, и когда ехала в машине, ей показалось, что она видела, как вещи разгуливают по дороге. Вот и все.

Верзила недоверчиво покачал огромной своей головищей, поводя ею из стороны в сторону. Он молчал так долго, что можно было подумать, что для восстановления речи ему и впрямь пригодилась бы помощь Энн Салливан. Наконец он подергал себя за бакенбарды и спросил:

– Так что это за вещи такие шли по дороге?

– Да ладно, забудь об этом, – сказал Майк, после чего позвал барменшу, которая вела джихад с мушиными пятнышками на бокалах, заказал еще «Коорса» и выдвинул следующее предложение: – Пусть Дядя Сэм отберет у арабов нефтяные залежи и разберется с ними, арабами, чтоб по гроб жизни помнили.

– Ты только не подумай, что евреи мне милее, чем арабы, – по мне, и те, и другие грязнее, чем сиськи на свиноматке. Но мы обязаны покончить с терроризмом и забрать себе эту чертову нефть.

Майку меньше всего на свете хотелось обсуждать проблемы внешней политики, но разве мог он рассказать кому-нибудь о том, что этим утром его сестре примерещилось, как по деревенской дороге шествовала морская раковина? А также вилка или ложка. И красного цвета палка, и фиолетовый носок. Носок, Господи, обычный носок! И нечто, похожее на консервную банку.

* * *

На свете существуют такие ландшафты, где порой кажется, будто над головой у нас простирается не небо, а самый настоящий космос. Мы ощущаем и видим нечто куда более огромное и глубокое, чем небо, хотя в таких удивительных местах само небо неизменно бывает бездонным. Между головным мозгом и звездами есть такое место, где кончается небо и начинается космос. Стоит нам оказаться в какой-нибудь особенной прерии или на особенной горной вершине в определенное время (эффект может испортить даже самое маленькое и пушистое облачко), как наше отношение с небом истончается и постепенно сходит на нет, тогда как связь с космосом становится прочной и твердой, как кость.

Возле такого возвышенного шва на карте страны, где кусочки лоскутного одеяла – Айдахо, Юта и Вайоминг – сшиты вместе, Жестянка Бобов отдыхала в сумерках, глядя в небо и чувствуя на себе взгляд бездонного свода, который был уже скорее не небом, а космосом.

Это был конец первого дня их путешествия и начало их первого ночного перехода. После событий сегодняшнего утра – сначала подвыпившая женщина едва не перевернулась на своем пикапе, завидев их, бредущих по дороге; затем, вскоре после того, как они свернули с шоссе на проселочную дорогу, их из ружей обстреляли охотники (они, что ли, за зайцев их приняли?), – Раскрашенный Посох и Раковина решили последовать первому совету Жестянки Бобов путешествовать ночью. Посох наивно полагал, что их веселая компания сможет безнаказанно пересечь Америку в дневное время. Добро пожаловать в современный мир, Раскрашенный Посох!

Прячась днем от посторонних взглядов на берегу крохотной речушки, они приготовились ночью снова отправиться в путь. Жестянка Бобов стоял(а) у края оврага, заглядывая сквозь темнеющее небо прямо во владения тишины и божественной благодати. Поскольку сама жестянка была не вполне уверена, какого она пола, будем именовать ее он(а). Итак, исполненный(ая) безмятежного, хотя и с привкусом жести, трепета, он(а) сосредоточился(лась) на том пространственном перекрестке, где пересекаются Близость и Бесконечность, и пытался (лась) с философской точки зрения рассмотреть ту странную ситуацию, в которой оказался (лась).

* * *

Раковина выскользнула из ниши первой. Она вывалилась оттуда таким образом, что приземлилась на свой острый шип, избежав падения набок, при котором легко могла расколоться или треснуть. Какую-то долю секунды она находилось в довольно неустойчивом положении, балансируя на шипе, вонзившемся в пол пещеры. После чего медленно опустилась на нижние края своих завитков. Теперь она, словно какая-нибудь одалиска, вальяжно лежала на боку с завитушками, представив окружающим возможность беспрепятственно и, возможно, даже нескромно разглядывать желтовато-коричневую внешнюю губу, внутреннюю губу кремового оттенка и свою божественно розовую щель.

Жестянке Бобов и Грязному Носку, которые ожидали увидеть нечто скользкое и чешуйчатое, розовое сияние раковины показалось воистину божественным. У Жестянки Бобов возникло ощущение, что ничего прекрасней Раковины он(а) не видел(а) за всю свою жизнь. Грязный Носок присвистнул так, как это обычно делают строительные рабочие, и позвал: «Эй, вы, эй вы, красотка!»

Что касается Ложечки, то она испытала укол ревности и едва не позеленела, как это не раз бывало с ней, когда ей случалось провести целую ночь в майонезе.

Раковина – это голос Будды, место рождения Афродиты, труба, чей глас отпугивает демонов и помогает сбившимся с пути мореходам вернуться к родным берегам. Окрашенная луной, сформированная чистейшей геометрией, раковина – это первозданная красота, священная субмарина, которая несет на своем борту плодородие, торопящееся на свидание с поэзией.

Сформированная чистейшей геометрией? Нет, раковина сама – первозданная геометрия. Ее совершенная логарифмическая спираль закручивается слева направо вокруг оси фундаментальной истины. Домик, проистекающий, подобно поту из пор, из пор мечтаний его обитателя, раковина – превосходный пример архитектуры воображения, логики желания. Отвердевшее чрево, самодвижущееся гнездо – раковина способна пережить своего жильца, своего строителя. Способна продолжать жизнь одна, без него, напоминая забывчивым мира сего об их влажной сексуальности.

Язычок русалки. Язва молочницы. Пудреница куртизанки. Мускус балерины. Дивный свет из божественно-розового гладкого отверстия Раковины заполнил пещеру. Это был розовый оттенок леденцов, розоватый цвет тропиков. Но прежде всего это розовый оттенок женственности. Излучаемый Раковиной свет имел оттенок выдуваемого вагиной пузыря жевательной резинки.


Пока три брошенных людьми предмета восхищались красавицей Раковиной, удивляясь, как она могла оказаться здесь, в темной безводной пещере, вдали от моря, Раскрашенный Посох вылетел из своего укрытия и здорово напугал присутствующих. Раковина приземлилась элегантно, как парашютист. А вот Раскрашенный Посох спрыгнул с дерзким бесстрашием – столь дерзким, что приземлился прямо на Раковину.

Посох не причинил ей никакого вреда, удар пришелся ей по спине, а та была столь же шершавой, сколь гладкой была ее передняя часть. Раковина – это вам не хрупкий моллюск-литорина. Она весила добрых пять фунтов и имела в длину от верхушки до завитка губы одиннадцать с половиной дюймов. Ее острие венчал шип, напоминавший кончик булавы, а завитки у нее на боку были толстыми и крепкими. Казалось, будто спереди, вокруг светло-розового зева отверстия, Раковина совсем голая, однако со всех сторон была защищена желтовато-коричневыми доспехами, увидев которые любой средневековый рыцарь затрясся бы от зависти.

Кстати о железных смокингах. Один из религиозных рекламных щитов, мимо которых ехала наша индейка на колесах, призывал истинно верующих «облачиться в доспехи Господа Бога». Бумер и Эллен Черри не сумели угадать в этом призыве девиз крестоносцев, хотя позднее Эллен Черри было суждено узнать, что именно крестоносцы, эти варвары-рыцари из европейских государств, во славу Христа приложили все усилия к тому, чтобы запереть Ближний Восток в адскую машину, в которой он мучительно корчился все эти долгие столетия.


Раскрашенный Посох соскочил с панциря Раковины, прокатился по полу и замер в нескольких футах от нашего покинутого трио.

– Приветствую вас, – произнес он без тени смущения и ничуть не запыхавшись после сложного гимнастического кульбита (хотя скорее всего вещи не способны дышать или говорить). – Приветствую всех. Судя по вашему виду, вы не имеете никакого отношения к великому соитию, пробудившему нас из долгого сна.

Ложечка покраснела, а Грязный Носок презрительно хмыкнул.

– Тут были люди, – сообщила Жестянка Бобов. – Они уже ушли.

– Какая жалость! – отозвался Раскрашенный Посох.

– Это почему же? – полюбопытствовал Грязный Носок, которой с великой радостью освободился от тирании изуродованной ноги Бумера Пстуэя.

– Они могли бы отвезти нас туда, куда мы непременно должны попасть, – ответил Раскрашенный Посох.

– Даже не рассчитывайте! – воскликнул Грязный Носок.

Как выяснилось, Раскрашенный Посох вообразил, будто Бумер и Эллен Черри – это жрец и жрица культа Астарты, поскольку они, занимаясь любовью, то и дело выкрикивали имя Иезавели. В планы Посоха не входило путешествовать по всей Америке пешком. Он рассчитывал, что его вместе с раковиной почитатели Астарты понесут на руках, как это часто случалось в далекие времена.

Когда же на следующее утро вопреки предостережениям Жестянки Бобов Раскрашенный Посох повел всю компанию в направлении шоссе, Жестянка Бобов доверительно шепнула Раковине:

– Боюсь, что мистер Посох слишком наивен.

– Отнюдь, – поправила ее Раковина. – Просто он не обучен бояться того, чего страшитесь вы.

* * *

Впавшая в истерику сестра Майка назвала Посох красным. На самом же деле его первоначальным цветом была насыщенная, похожая на ржавое железо умбра. Однако за долгие столетия этот минеральный пигмент заметно выцвел, приобретя, подобно памяти танцевального зала, ровный розовый оттенок, и настолько истончился, что местами сквозь него, словно ночное небо, рассматриваемое через рыбацкую сеть, была видна древесина. Ровно посередине Посох опоясывали пять голубых полосок – четыре узкие и одна широкая, – которые также здорово выцвели. Верхняя часть раскрашенного Посоха была слегка зазубрена, как будто в этом месте кто-то пытался вырезать рожки, рожки маленького бычка. Эти похожие на полумесяц бугорки когда-то были покрыты слоем позолоты, и на них еще оставались золотые блестки, напоминая прилипшие к зубам крошки шпината. В дли ну Посох был меньше ярда, однако этой длины вполне хватило бы, чтобы он мог служить тростью какому-нибудь ослепшему жокею или же палочкой дирижеру с надменным характером. Диаметром Посох был со спелую морковку. Если, конечно, бывает морковь идеальной цилиндрической формы.

Подобно тому, как стоит на земле Древо Мира, стоит и его дитя – священный шест. На него взбираются шаманы. Вокруг него пляшут юные девы. Мужчины используют его в качестве указателя. Он указывает на гром, на кометы, мигрирующие стада. Иногда он указывает на вас.

Когда-то давно жил один человек, и была у него палка. Он стал болтать ею в речке и болтал до тех пор пока к ней не прилип волос. Направление, которое указал волос, привело к удовлетворению. Но кого за это благодарить, волос или палку?

Посох – волшебный пенис. Когда он покачивается, то дает жизнь сыновьям и дочерям. Имеет Посох и иное применение. Например, им легко раскроить человеку череп.

Ружья когда-то именовались волшебными палками, однако волшебными они являются лишь наполовину, поскольку могут отнимать жизнь, а вот давать жизнь они не в состоянии.

Если палочку соответствующим образом сильно потереть, то с ее помощью можно получить огонь. Однако если ее раскрасить, то она будет служить совершенно другим целям.

Зигмунд Фрейд как-то раз увидел, как дети крутят обруч на палке, и сделал об этом запись в своем дневнике.

Т.С. Эллиот когда-то написал:

Перекрещенные шесты на полях

Следуют воле ветра.

В карточной колоде имеется четыре масти: бубны, вини, черви и крести. Карточные крести – это палка, которой крестьянин погоняет скот, и волшебная палочка мага. Огреть по спине осла, взбаламутить луну.

Держать палку в руке не менее приятно, чем сжимать всей пятерней меч или фаллос. Если держать ее крепко и умеючи (а это довольно сложно), палка может неожиданно расцвести.

Имеется определенный смысл в том, что раскрашенная палка – это цветущая палка. Такая палка указывает на потаенный лик Божий. Иногда она указывает на тебя самого.

****

Позднее Грязный Носок поинтересовался у Раскрашенного Посоха, задав ему вопрос, который обычно задают при знакомстве на вечеринках: «Чем вы занимаетесь?» На что Посох ответил, что служит навигационным инструментом.

Хотя данное описание его функций было явным преуменьшением, замалчиванием и упрощением, оно не обязательно было ложью. Это было ложью лишь отчасти. А вот Грязный Носок принял его за чистую монету, как, до известной степени, и Жестянка Бобов. Несмотря на ошибочные суждения Посоха по определенным вопросам, нельзя было отрицать, что он безошибочно вел их прямо на Восток.

Почти столь же неожиданно, как Раковина и Посох представились своим новым знакомым, они попросили извинить их.

– Извините нас за нашу невежливость, – сказала Раковина, – но мы пролежали в этой чужой стране очень-очень долго.

– И если только земной шар за время нашего сна не сжался в размерах, – добавил Раскрашенный Посох, – то нам еще предстоит долгое путешествие.

– И куда это вы собрались? – полюбопытствовал Грязный Носок.

– В Священный Град, куда же еще! – ответил Посох с той интонацией, что давала понять вопрошающему, что тот задал, несомненно, глупый вопрос.

– Значит, вам надо в Ватикан, – прошептала Ложечка, которая большую часть жизни провела в вазочке для желе в семействе истых католиков.

Эллен Черри купила ее на распродаже старья, устроенной католическим приходом.

Грязный Носок кивнул, выражая согласие, а вот Жестянка Бобов взболтал(а) свое содержимое, словно демонстрируя тем самым, что сомневается в правоте Ложечки.

– Без людской помощи, – пожаловался Раскрашенный Посох, – мы скорее всего прибудем туда слишком поздно.

– Не стоит беспокоиться по этому поводу, – сказала ему Раковина. – Я всеми своими завитками чувствую, что время у нас еще есть.

Затем, прежде чем Жестянка успел(а) выплеснуть вопросы, от которых буквально закипал залитый в ее(его) внутренности соус, красавица Раковина поинтересовалась в своей сочувственной манере теми обстоятельствами, которые вызвали появление в пещере новых знакомых.

– Что с вами будет дальше? – спросила она после того, как те рассказали о внезапно прерванном пикнике, затеянном двумя человеческими существами.

Ложечка и Носок впали в задумчивость, а вот Жестянка уже явно успел (а) подумать об этом и потому ответил(а):

– Видите ли, здесь довольно сухо. Это большой плюс. Но прежде чем кто-то из людей снова случайно забредет сюда и заберет нас отсюда…

– Кому может понадобиться старый непарный носок? – мрачно перебил ее грязнуля.

– Если на нас не набредет инвалид с деревянной ногой и не заберет с собой, мы все постепенно в той или иной степени станем жертвами природных стихий. Мисс Ложечка пострадает меньше других. Она, конечно, лишится своего изысканного блеска и станет такой же черной, как Арита Франклин, однако будет в целости и сохранности.

– Нет, ничего подобного, – возразила Ложечка, едва ли не всхлипнув. – Какая польза от ложки, которой никто не ест. Ведь я для того и существую, чтобы с моей помощью принимали пищу. – Вместе с ее слезами на поверхность ненамеренно всплыли все ее потаенные желания. Присутствующие ощутили то крайне чувственное удовольствие, которое эта изящная вещичка испытывала, погружаясь в желе или мороженое или попадая в рот. После чего ее сладострастно облизывали, а затем купали в теплой, пузырящейся моющим средством воде.

– Что касается меня, – продолжил(а) Жестянка, – то смею предполагать, что с годами этикетка у меня на боку отклеится, и я потихоньку покроюсь ржавчиной. Или, может быть, мое содержимое забродит, и я взорвусь от распирающих меня газов. Впрочем, я придерживаюсь оптимистического взгляда на жизнь. Какой-нибудь парнишка со склонностью к авантюризму найдет меня и отнесет своему изголодавшемуся вожатому отряда скаутов. – Он(а) сделал(а) паузу. – Бедный мистер Носок. Его ожидает гниль и полное разложение.

Раковина двинулась было к Носку, видимо, чтобы его утешить, однако Раскрашенный Посох остановил ее.

– Мы желаем вам добра, как и самим себе, – сказал он, – но нам действительно пора в путь. Совсем скоро произойдут события крайней важности, которые требуют нашего присутствия.

– Во всяком случае, нам хотелось бы так думать, – добавила Раковина. И с явной неохотой последовала за своим деревянным спутником прочь из пещеры. – Крепитесь, – бросила она на ходу. – Мы походатайствуем за вас перед стихиями.

И они остались одни-одинешеньки, втроем в темной пещере. Одинокие и безмолвные, как чернильные кляксы Моцарта.


Не прошло и часа, как экзотическая парочка вернулась.

– Снова приветствуем вас, – сказала Раковина. – Мы вернулись, чтобы попросить вас о любезности…

– Мы пришли пригласить вас, – поправил ее Посох.

– …составить нам компанию в нашем путешествии.

– В путешествии куда?

– Туда, куда нам надо попасть, – ответила Раковина.

– За исключением Святая Святых, – сказал ее деревянный спутник. – Туда вам нельзя.

– Мы сами не уверены, что сумеем попасть в самое святое место, – призналась Раковина.

– Тому, что случилось дважды, суждено свершиться и в третий раз, – возразил Посох, цитируя древнее речение.

Жестянка Бобов был(а) немного сбит(а) с толку, его(ее) товарищи – пожалуй, еще больше.

– Вы ведь местные, – произнес Посох. – Поскольку жрецов, которые могли бы перевезти нас, я нигде не вижу, вы могли бы оказать нам неоценимую помощь в путешествии через эту огромную страну.

– А кроме того, – добавила перламутровая красавица, – отчасти это наша вина, что вы оказались здесь одни, всеми заброшенные. Мы виноваты сами, потому что вспугнули любовников. И совесть не позволяет нам бросить вас здесь одних. Уверена, вы окажетесь превосходными попутчиками!

– Превосходно! – воскликнул Носок.

Ложечка с надеждой взглянула на Жестянку Бобов.

– Мисс Ложечка полагает, что вы собрались в Ватикан, – сказал(а) Жестянка. – У меня же такое чувство, что все далеко не так просто, как кажется. Что-то не похожи вы на настоящих папистов.

Если бы речь шла о людях, то можно было бы сказать, что чужестранцы – Посох и Раковина – улыбнулись. И тут до Ложечки дошло, что Жестянка абсолютно прав(а).

– Тогда, – продолжил(а) хранитель(ница) бобов и свинины, – у нас к вам пара вопросов. Куда точно вы направляетесь? Как, по-вашему, мы должны вас сопровождать? Вы же знаете, что нам недостает средств передвижения.

– Наша цель – Иерусалим, – ответил Посох. – Мне казалось, мы достаточно ясно сказали об этом.

– Что касается способа передвижения, – вступила в разговор Раковина, – то мы попробуем вдохновить вас.

Подобно всем другим предметам домашнего обихода, троица из индейкомобиля инстинктивно поняла, что имела в виду Раковина.


– Нам нужно подумать над вашим предложением, – заявил(а) Жестянка Бобов.

– Зачем, черт побери? – возразил Грязный Носок.

– Пожалуйста, мистер Носок! – укоризненно простонал(а) Жестянка.

– Хорошо, хорошо, – согласилась Раковина. – Мы вас оставим одних, чтобы вы все обсудили.

– Только просьба ко всем, поторопитесь! – произнес Посох.

Посох и Раковина собрались выйти из пещеры, но Жестянка остановил(а) их.

– Об этом вашем Иерусалиме, – сказал(а) он(а). – Вам, наверное, будет интересно узнать, что сейчас там очень неспокойно – вооруженные столкновения, уличные беспорядки и все такое. Короче говоря, место это очень опасное.

– О Боже! – пискнула Ложечка.

– Да. Вот-вот. И что вы на это скажете? – спросил Грязный Носок.

Раскрашенный Посох, почти не останавливаясь, бросил на ходу:

– Иерусалим испокон веку раздираем кровавыми распрями. Если проливаемая на улицах кровь не поднимется выше моей голубой полоски, значит, там не так опасно, как бывало раньше.


К вящему удовольствию Посоха, голосование прошло быстро и с положительным результатом. Два голоса за путешествие при одном воздержавшемся. Жестянка был(а) слишком любопытен(на), чтобы отвергнуть предложение получше узнать мир и посетить новые места, независимо от того, опасно это или нет, тогда как Носок не мог уразуметь, в каком случае он потеряет больше – любая авантюра казалась ему предпочтительнее участи заживо сгнить в пещере. Онемевшая от дурных предчувствий Ложечка была не в состоянии принять какое-либо решение. Пока ее спутники вкратце обсуждали все «за» и «против», она предавалась пленительным фантазиям о политом сливками шоколадном пудинге и прикосновениях свежего рта юного иезуита, сочащегося жадной слюной.

Узнав о согласии троицы новоявленных друзей, Посох и Раковина взялись за приготовления к ритуалу увеличения частоты. Потребуются немалые усилия и сосредоточенность со стороны всех его участников.

Инертность неодушевленных предметов обманчива. Мир неодушевленных вещей кажется людям статичным и «мертвым» только по причине нашего нейромускулярного шовинизма. Мы настолько влюблены в диапазон собственной деятельности, что остаемся слепы к тому факту, что большинство действий во вселенной разворачивается вне пределов этого диапазона, то есть со скоростью настолько большей или настолько меньшей, чем наша собственная, что они остаются скрыты от нас… ну, скажем… неким покрывалом.

Мы относимся к предметам, заполняющим нашу повседневную жизнь, как будто это абсолютно предсказуемые, твердые тела, покорно застывшие во времени и пространстве.

И все же почему мы так уверены в том, что знаем, чем занимаются окружающие нас предметы в те минуты, когда мы не смотрим на них? Или когда наш взгляд не способен по-настоящему проникнуть в их сущность?

Вот, например, консервная банка фирмы «Ван Кэмп», бобы со свининой. Вглядитесь повнимательнее в ее этикетку. Забудьте про перечень ингредиентов (включая сахар и кукурузный сироп, о наличии которых вы, вероятнее всего, не подозревали). Отвлекитесь от инструкции по приготовлению продукта и упоминания о весе (21 унция или 595 граммов – чуть больше по весу, чем лошадиный мозг). Не принимайте во внимание стилизованный под эпоху освоения Дикого Запада шрифт, которым напечатаны все эти сведения, белую корову и желтое родео на ярко-красном фоне.

Вглядитесь в саму этикетку повнимательнее. Вам потребуется увеличительное стекло, которое тоже отнюдь не является неким пассивным инструментом. Подобно жидкости, оно плывет и капает со скоростью, которую мы оказываемся не в состоянии зафиксировать. При взгляде через него мы видим увеличенное изображение этикетки – шершавая спутанная масса, состоящая из щепочек древесины, мельчайших частичек пеньки, льняных волокон, асбестовых волокон, а также пятнышек чернил, клея и смазки. Все эти вещества имеют свои собственные формальные характеристики, и если подвергнуть их еще более пристальному рассмотрению, а для этого вам стоит вооружиться электронным микроскопом, и если вы исследуете молекулярную структуру каждой пирамидки, кольца, спирали или зигзагообразной цепочки, то наверняка будете поражены.

Но это всего лишь начало, своего рода вступление. Для того чтобы лицезреть главное шоу, нужно заглянуть еще глубже.

На атомном и субатомном уровне трещат и вспыхивают уму непостижимые электрические разряды, проносятся аморфные частицы (имеющие непосредственное отношение – помните об этом! – к составу этикетки, приклеенной к боку жестянки со свининой и бобами). Последние как сумасшедшие вращаются одновременно и вперед, и назад, и вбок, причем с не поддающейся точным вычислениям скоростью, отчего такие выражения, как «приезд», «отъезд», «длительность» и «счастливого пути», становятся просто бессмысленными. Именно на этих уровнях и разыгрывается главная мистерия.

Мистерия, разыгрываемая Раскрашенным Посохом и Раковиной, состояла в фокусировании их собственных силовых полей с тем, чтобы слегка повысить скорости электронов других предметов, расширить хотя бы на самую малость угол разбрасывания их фотонов. Был дан старт квантовому скачку, если хотите. Предметы всегда были способны двигаться. Теперь же, после нескольких часов энергообмена, всплеска энергетических волн и тщательной синхронизации, они получили возможность двигаться со скоростью, доступной для человеческого восприятия, со скоростью, позволяющей им покинуть пещеру, подобно Бумеру Петуэю и Эллен Черри Чарльз, хотя и (если взглянуть на это с человеческой точки зрения) не с такой легкостью.

* * *

Итак, Жестянка Бобов стоял(а) на краю небольшого овражка, наблюдая за тем, как одна за другой, подобно бобам, сваливающимся через край походной сковородки, падают звезды. Он(а) размышлял(а) о приключениях, выпавших на их долю днем, и о той относительной свободе, которую дает относительное увеличение относительного передвижения. Жестянка наверняка испытывал(а) радость, однако первый опыт одушевленной разновидности подвижности привел к преувеличенной оценке его(ее) прежнего состояния несвободы. Можно было многое, очень многое сказать в пользу покоя (относительного покоя, признал (а) Жестянка Бобов, в пользу статичности, которая характеризуется не столько отсутствием возможности двигаться, сколько безмятежным равновесием сил: Это происходит потому, что неодушевленные предметы, пребывая в состоянии покоя, поворачиваются к самим себе и таким образом становятся самим себе идентичны. На них выплескивается безумная неразбериха царства органики. Вокруг них вращается Вселенная. По ним ориентируется Божественное. Их твердость может быть как духовной, так и физической. В неподвижном вихре кружится бесконечность.

Раковина нежным прикосновением острия проколола размышления Жестянки.

– Нам пора в путь, – сказала Раковина. – Раскрашенный Посох определил местоположение по путеводной звезде.

– Эй! – крикнул Грязный Носок. – Окружить их и увести! – Вот уж кто, вне всякого сомнения, резвился от всей души.

Ложечка осторожно приблизилась к краю оврага. Она явно нервничала, хотя и держала себя в руках.

Отлично, подумал(а) Жестянка. Значит, в Иерусалим. Вполне возможно, что Священный Град так и брызжет непримиримыми раздорами, содрогается от взрывов и жужжит пулями, однако вероятность того, что ее, Жестянку, вскроют и употребят в пищу, там была гораздо меньше, нежели в кухонном шкафу Эллен Черри. Иерусалим, как известно, – столица еврейского государства, так что, хотя количество свинины в банке было минимальным – что тоже ни для кого не секрет, – и его было достаточно, чтобы удержать на расстоянии даже самого голодного раввина.

Таким вот образом в самом бодром и приподнятом настроении веселая компания предметов пустилась в путешествие в американскую ночь. Однако прежде чем солнце успело коснуться различных их поверхностей и плоскостей, они столкнулись с жутким испытанием.

Под покровом темноты они – кто вприпрыжку, кто вприскочку, кто вперевалочку, кто мелкими шажками и перебежками – шли по дороге, медленно, но верно поднимаясь все выше вдоль ручья, углубляясь все дальше в предгорья. Несмотря на то что тяготы передвижения были им в новинку, Ложечка, Грязный Носок и Жестянка Бобов держались вполне неплохо. Тем не менее, когда примерно в полночь группа остановилась на привал, вышеназванная троица с превеликой радостью уселась на землю.

– Неслабо все это, чуваки! – заявил Грязный Носок. – Двигаться – это круто. Вот только честно вам признаюсь, корешки, чувствую я себя так, будто пыхнул нехилый косячок!

– Извините меня за высокопарный слог, мистер Носок, – произнесл(а) Жестянка Бобов, – но я бы не рекомендовал(а) вам прибегать к этому жуткому сленгу.

Сказанное уязвило любителя сленговых выражений.

– А что ты, собственно, имеешь против?

– Видите ли, – сказал(а) Жестянка после секундного замешательства, – неточная речь – одна из главных причин ментальных заболеваний человеческих существ.

– Во как?

– Да-да. Именно неспособность правильно воспринимать реальность нередко становится причиной неадекватного поведения у людей. И каждый раз, когда люди заменяют неуклюжим, но универсальным сленговым словцом те слова, которые должны точным образом описывать эмоциональное состояние или ситуацию, они тем самым принижают ориентиры собственной реальности, что еще дальше отталкивает их от твердого берега в туманные воды отчуждения и непонимания.

То, с каким вниманием остальные внимали его(ее) словам, побудило Жестянку продолжить:

– Взять, к примеру, слово «аккуратный». Оно имеет точные коннотации. Аккуратный означает опрятный, ухоженный, чистый. Это ценный инструмент для описания комнаты, прически или рукописи. Или ваше слово «круто». Оно имеет свое собственное, вполне определенное значение. Например – крутая гора, крутой склон. Когда же это слово употребляется в ином, более широком смысле – как это делает сленг, – истинная природа вещи или эмоционального ощущения, которое оно должно представлять, отодвигается в тень. Оно превращается в слово-паразит, в слово-губку. Вы можете выжимать из него новые значения в огромных количествах и никогда не узнаете, какое из них правильное. Когда говорят, что фильм крутой, разве это означает, что говорящий имеет в виду его жанр – комедию, мелодраму или детектив, разве имеется в виду, что сам фильм хорошо снят, что игра актеров – прочувствованная, а сценарий – тонкий и умный? Сленг отличается лаконичностью, привлекательной спонтанностью, все это верно, однако он обесценивает жизненный опыт, стандартизируя его и затуманивая. Он повисает между человечеством и окружающим миром подобно, скажем… покрывалу. Сленг оглупляет людей, вот и все, а глупость в конечном итоге доводит их до безумия. Мне бы ужасно не хотелось, чтобы эта разновидность безумия перешла бы от людей к вещам.

Ложечка, которой, как и Жестянке, удалось посмотреть по телевизору несколько кинофильмов, оценила данную аналогию по достоинству. Раскрашенный Посох и Раковина вообще не имели представления о том, что такое кино. Из остальных участников путешествия только Грязный Носок бывал в кинотеатре, однако его обзор сильно ограничивался нижним краем сидений. Он на какое-то мгновение стих. Можно было даже сказать, что он ненадолго загрустил. Затем он проворчал что-то вроде того, что, мол, его новые товарищи, черт их подери, совершенно точно поняли, что именно он хотел сказать, назвав передвижение крутым, и поэтому не видит никакой необходимости вдаваться в занудные разглагольствования по поводу значения слов. Натянув эластичную резинку на жесткую, заскорузлую пятку, он свернулся калачиком и устроился на отдых.

Ложечка, будучи не в состоянии сдержаться, повернулась к обоим чужестранцам и выпалила:

– Разве это не чудесно! Жестянка Бобов мудр(а), как Соломон!

Чужестранцы переглянулись.

– Ты слышал это? – спросила Раковина. – Царь Соломон все еще пользуется репутацией мудреца!

– Нет, правда! – пискнула Ложечка, и в тоненьком голоске прозвучала неподдельная искренность. – Соломон был мудрейший из людей Земли всех времен!

Раковина деликатно отвернулась, а вот Раскрашенный Посох рассмеялся Ложечке прямо в «лицо». Подумав, что она сделала что-то не так, Ложечка «покраснела» и отошла в сторону. Жестянка же, напротив, подошел(ла) к чужестранцам ближе.

– Извините меня, пожалуйста, – сказал(а) он(а). – Но мне показалось, вы намекнули, что царь Соломон был менее мудр, чем принято считать. Это верно?

– Да, именно так. Все верно, – ответил ей Посох. – Соломон, это ж надо, ха-ха!

Раковина дала более точный ответ:

– Царь Соломон был тщеславен и одержим гордыней, как никто другой из всех людей, как живущих сейчас, так и живших тогда. Главной целью его жизни было прославление собственного имени, увековечивание собственной персоны. Он превратил своих подданных в рабов и нещадно эксплуатировал их для возведения всевозможных памятников во славу самому себе. Что вряд ли можно считать признаком великой мудрости.

– Но ведь он все-таки покрыл себя славой, верно? – спросил(а) Жестянка Бобов, припомнив библейские легенды, преисполненные сказочного величия.

– В эпоху правления Соломона Израиль являл собой нищую и отсталую страну, города которой были грязными деревушками. Даже Иерусалиму никак не удалось произвести впечатление на посещавших его арабов и европейцев.

– Ну а Храм, – запротестовала Жестянка. – Что вы скажете о Храме царя Соломона?

– Соломонов Храм, – повторил Посох. – Ха-ха!

– Во-первых, это был не Соломонов Храм, – пояснила Раковина. – Это был Храм царя Хирама – Хирама, властелина города Тира, Тира – великого города Финикии. Храм носил имя Соломона, верно, но воздвиг его Хирам. Хирам украсил его, обставил, взял под контроль храмовую жизнь. Хотя Храм и находился в Иерусалиме, по своей сути он был святилищем финикийским.

– Как и мы, – вмешался в разговор Посох.

– Верно, – согласилась Раковина. – На службе Израилю состояло немало финикийцев: Хирам, Иезавель, бесчисленные жрецы и жрицы, поклонявшиеся нашей Богине, и, до известной степени, мы – ваши покорные слуги.

До сего момента экзотическая парочка очень туманно сообщала о причинах своего путешествия в Иерусалим, отчего бобы, заключенные в консервной банке, едва ли не попукивали от любопытства. Ухватившись за представившуюся возможность, Жестянка придвинулся(ась) к товарищам еще ближе.

– Подождите-ка секундочку, – сказал(а) он(а). – Вы имеете в виду, что вы хотите сказать, что…

Однако его(ее) собеседники не собирались ничего говорить, по крайней мере в данный момент. От луны отделилось облако, подобно, скажем… покрывалу или, вернее, вуали, спадающей с лица. В неожиданно ярком, серебристом свете весенней луны Раскрашенный Посох крутанулся на одном своем конце, обдав собравшихся дождем колючих, похожих на мельчайшие осколки голубоватого стекла сосновых иголок. Его крохотные рожки дрогнули, подобно камертону, измеряющему высоту звучания звезд. Подобно разорвавшемуся сердцу некоего исполинского животного, Раковина выпустила облако розоватого пара, и когда тот испарился в лучах лунного света, запахло одновременно и медом, и морской водой.

– Нам снова пора в путь, – нежно произнесла Раковина.

Жестянка разбудил(а) своих товарищей, и вскоре пятеро снова отправились в путь по жутковатому ночному лесу.


Следующие три часа они взбирались на камни, перескакивали через поваленные стволы деревьев, бросали вызов теням и упрямо двигались вперед сквозь совиное уханье, столь загадочное и зловещее, что половина всех американцев-горожан при подобных звуках наверняка потянулись бы за флакончиком валиума. Затем они сделали еще одну остановку. Было ясно, что Жестянка, Ложечка и Носок измотаны ночным переходом до предела. Раскрашенный Посох объявил, что в подобных обстоятельствах они отправятся спать рано, за добрых три часа до наступления рассвета, и постараются наверстать потерянное время следующей ночью.

Странники остановились на плоском, ровном участке местности, покрытом мхом. Это было укромное местечко, затерявшееся в самом темном углу леса, куда, однако, сквозь ветви сосен просачивались пучки лунного света, напоминая раскатанные рулоны туалетной бумаги, свисающие из верхних окон какого-нибудь первобытного студенческого общежития. Изгои, исторгнутые из недр гигантской металлической индейки (которая в данный момент была припаркована под неотфильтрован-ными лучами лунного сияния, за много-много миль к востоку отсюда), сочли его вполне приемлемым для отдыха. Они один за другим стали быстро погружаться в сон, по одному устроившись на ночь у основания древесных стволов.

– Доброй ночи, мисс Ложечка! Доброй ночи, мистер Носок!

– Спокойной ночи вам обоим! – ответствовала Ложечка. – Я помяну вас в своих молитвах.

– Угу, – пробормотал Грязный Носок, все еще несколько раздраженный прочитанной ему лекцией о сленге.

Жестянке хотелось спросить Ложечку, кому та будет возносить молитву, однако, зевнув, не стал(а) этого делать. Он(а) даже не слышал(а), как Раковина и Посох выскользнули в чащу леса в поисках полянки побольше, чтобы пообщаться оттуда с созвездиями. Прошел примерно час, прежде чем Жестянку взболтнул из объятий сна чей-то жуткий вопль.


– Помогите! Помогите мне! Черт вас побери! Помогите же мне!

Жестянке потребовалась лишь доля секунды, чтобы узнать голос Грязного Носка. В следующее мгновение глаза различили в темноте силуэт какого-то монстра. В постепенно бледнеющей жидкой лунности лесная тварь казалась огромной и была утыкана со всех сторон длинными иголками, напоминая прическу панка-мутанта, пережившего ядерную катастрофу.

– Помогите! Спасите меня от этого засранца!

– О Боже! Что случилось? В чем дело? – спросила Ложечка.

– Это дикобраз! Он схватил нашего мистера Носка!

Именно так и случилось. Тридцатифунтовый грызун схватил носок зубами и принялся с жадностью жевать его, лакомясь солью, образовавшейся в волокнах ткани от пота Бумера Петуэя.

– Отпусти меня, злобный ублюдок! Помогите!

– Эй, Жестянка, сделайте же что-нибудь! Сделайте что-нибудь, пожалуйста!

Со всей неуклюжей силой своей новоприобретенной подвижности Жестянка обрушился(лась) на переднюю левую лапу дикобраза. Перепуганное животное на какую-то секунду пошатнулось и перестало жевать, едва не выпустив носок из зубов. Затем, по-своему, на свой звериный лад, проанализировав угрозу, исходившую от нападающего, и убедившись, что размеры того не внушают особого опасения, дикобраз отступил в сторону и с размаху огрел Жестянку хвостом.

Надо сказать, что дикобраз был удивлен и даже разочарован, когда его иглы отскочили от металлического контейнера. Тем не менее удар отбросил Жестянку куда-то в тень, и беспардонный грызун снова взялся за пережевывание носка.

– Помогите! Стукните его еще раз! Прошу вас!

Жестянка, чья этикетка пришла в довольно жалкий вид после того, как по ней прошлись иглы дикобраза, подумал(а) о бессмысленности нанесения нового удара. Однако ей(ему) в голову пришла мысль.

– Побыстрее сюда, мисс Ложечка! Сюда! Прислонитесь к этой коряге!

– О Господи!

Хотя на самом деле это была вовсе не коряга, а упавшая сосновая ветка, Ложечка поступила точно так, как ей было сказано.

– Я постараюсь не причинить вам вреда! – сказал(а) Жестянка. Положив в вогнутую часть ложечки небольшой камешек, он(а) вскарабкался(лась) на ветку, прицелился(лась) и прыгнул(а) вниз. Бац! Камешек взмыл ввысь, как будто выпущенный из катапульты, и полетел прямо в дикобраза. Прямое попадание! К несчастью – поскольку Ложечка была приспособлена для стрельбы исключительно засахаренными клубничинами (того сорта и размера, что любил жевать старый епископ), – то камешек причинил дикобразу вреда не больше, чем какой-нибудь овод. Однако после того как в него были выпущены три или четыре таких снаряда, он разозлился и, к огорчению новоявленных артиллеристов, скрылся в чаще леса, унося с собой Грязный Носок, который развевался ну совсем как, скажем… покрывало, соскользнувшее с красавицы из гарема, отдающейся своему господину.

– Я побегу за ними! – крикнул (а) Жестянка. – А вы зовите мистера Посоха!

В последнем не возникло необходимости. Услышав шум, Раскрашенный Посох и Раковина прервали свои небесные бдения и бросились к полянке.

– Что у вас стряслось? – поинтересовалась Раковина.

Ложечка, чей голос прерывался истерическими всхлипываниями, довольно бестолково поведала о случившемся, однако Посох быстро представил себе картину похищения Носка. Он бросился в погоню, и Раковина с Ложечкой устремились вслед за ним.

К этому времени дикобраз уже был возле берега лесной речушки. Там он немного замешкался, продолжая рассеянно жевать свою добычу. От соленого деликатеса он пребывал в состоянии наркотического блаженства и был не слишком озабочен необходимостью вступить в бой с неведомым врагом.

Жестянка оказался(лась) совсем близко от нахального зверя, но не имел(а) ни малейшего представления о том, что ему(ей) следует делать.

Перескакивая подобно китайскому акробату с «головы» на «ноги», разъяренный Посох мчался по лесной тропинке. Подлетев к дикобразу, он смачно врезал ему прямо по носу. Зверь пискнул отболи, выронил Носок и беспокойно заметался, сделав два полных круга вокруг своей жертвы, после чего попытался вскарабкаться на ближайшую сосну.

– По-о-мо-о-ги-и-те! – завопил Грязный Носок. Жестянка Бобов с ужасом понял(а), что, убегая, дикобраз хвостом смахнул его(ее) в пенные воды лесной речушки.

* * *

Честно говоря, Бумер Петуэй стирал свои носки нечасто (аристократы никогда не разделяли буржуазных увлечений личной гигиеной), однако Грязный Носок раз-другой все-таки бывал в воде. Это было лучше, чем оказаться в зубах у дикобраза. Он запаниковал лишь тогда, когда понял, что поток стремительно уносит его вниз по течению – с такой скоростью, что, если его не вызволят из воды, к завтраку он может оказаться на территории штата Айдахо.

Отчаянно барахтаясь, Носок пробился на поверхность, однако течение упрямо тянуло его на дно. Он утратил контроль над ситуацией. Под водой реальность насвистывает совсем другую мелодию, чем на суше. Пространство и время сминаются в комок, как старая газета. Под водой есть свет, причем даже ночью, однако это всего лишь слабый, практически неслышный отзвук того света, который мы все знаем и который так любим.

Свет этот зеленоват, а сияние его скупо. Это акулий свет. Фекальный свет. Свет, при котором Потрошитель вчитывается в список своих будущих жертв. Свет, от которого старались спрятаться наши предшественники, выползшие из болот. Свет, просачивающийся сквозь старческие сморщенные мозги.

Поток выплюнул Носок на поверхность и подбрасывал некоторое время, за которое тот успел позвать на помощь, после чего принялся вновь засасывать в катящийся зеленый бочонок неулыбчивых пенных обезьянок.

Вот так, подумал Носок. Кончена моя трикотажная жизнь. Превращусь в придонную грязь в холодной чертовой речке и никогда больше не увижу эту красотку Раковину. Носок с огромным удовольствием вернулся бы в тесный ящик комода Бумера Петуэя. Он бы даже с удовольствием обнимал его изуродованную ногу, защищал ее от пролитого на пол пива или случайной искры при электросварке. Даже перспектива сгнить заживо в темной сухой пещере в обществе этой жестяной зануды-всезнайки казалась ему более привлекательной, чем гибель в пучине вод.

Говорят, что надежда умирает последней, однако разве не является фактом и то, что когда мы сдаемся под натиском судьбы и перестаем надеяться – искренне перестаем надеяться, – то не происходит ли в этом случае перемена к лучшему? Знатоки дзен-буддизма уверяют, что когда мы убеждаемся в безнадежности той или иной ситуации, то приближаемся к состоянию неподдельной безмятежности – идеальному состоянию разума. Грязный Носок дзен-буддистом не был – для этого в нем было слишком много полиэстера, однако он в значительной мере подчинился судьбе, затягивавшей его все глубже в водную могилу, тем более что вскоре стремнина неожиданно уступила место глубокой заводи. Его безвольная, потрепанная недавними событиями масса устремилась в спокойный омут. Носок немного покрутился, навсегда поселив в душе пары форелей страх перед полимерными божествами, после чего зацепился за какую-то подводную корягу.

Он попытался позвать на помощь, однако не смог издать ничего, кроме бессмысленного пузыря.


Чтобы отыскать его, потребовалось более часа. Подплыв к бедняге, Раковина оживила его своим розовым прикосновением, однако освободить Носок из цепких объятий коряги в одиночку не смогла. Она вплавь вернулась обратно на берег, захватила с собой своего раскрашенного соотечественника и подплыла вместе с ним к коряге. Посоху операция по освобождению удалась вполне, и вместе с Носком они вернулись на борту Раковины на берег.

Волокнистая плоть Носка получила повреждения, в отдельных местах на ней виднелись следы зубов дикобраза. Хуже всего было то, что Носок промок до самой последней нитки и передвигаться по этой причине не мог. Предрассветный холодок пробирал его до самых «костей», и на волокнах проступила тонкая корочка инея.

Несколько упав духом, путешественники задумались о том, что делать дальше. Неожиданно Ложечка заметила в чаще леса какой-то слабо мерцавший огонек. Не имея лучшего выбора, путники зашагали в его направлении. Посох шел, нацепив Носок себе на рожки. Пройдя около сотни ярдов, они оказались возле небольшого кемпинга, где помимо сизого седана «вольво» и палатки с огромным количеством замков-молний, купленной в магазине туристического снаряжения в Сиэтле, обнаружили также весело горящий костерок, жизнерадостно постреливавший углями.

Несмотря на то что костер был разведен совсем недавно, людей поблизости не было видно. Однако из палатки доносилось невнятное бормотание сонных голосов.

– Придется рискнуть, – решили вещи-путешественники. Пока Ложечка следила за палаткой, Посох затащил незадачливого ныряльщика на плоский камень возле костра и оставил там, чтобы он немного просох. Жестянке пришла в голову мысль, что если он(а) прокатится по поверхности Носка, то выжмет из него лишнюю воду и тем самым поможет ему просохнуть немного быстрее. Честно сказать, эта затея не особенно воодушевила бедолагу, но он был слишком слаб и не стал протестовать. Жестянка несколько раз проехался(ась) по нему туда-сюда. С камня начали стекать ручейки воды, и от синтетических волокон носка повалил пар.

– Дорогая! – капризно прозвучал из палатки явно мужской голос. – Я не хочу растворимого кофе, даже если это капучино.

– Это импортный сорт. Он ничем не хуже обычного сваренного.

– Я хочу кофе, сваренного в кофейнике прямо на открытом огне!

– Настоящий мужской кофе, Дэбни?

– Мне безразлична его половая принадлежность!

– Хемингуэевский кофе?

– Конечно.

Женский голос был визгливо-высок, с гнусавинкой, и какой-то сдавленный, словно его владелица говорила через глазки в корсете Джейн Остин.

– Хемингуэй к этому моменту уже наверняка поставил бы точку.

– Еще до наступления рассвета? Чушь! У Хемингуэя были высокие ценности. Он верил в хороший завтрак. В хороший крепкий кофе.

– В обычной обстановке ты вылил бы такой кофе прямо в раковину!

– Но в том-то и дело, что сегодня не обычная обстановка, Хизер! Это ведь наше с тобой приключение.

– Отлично. Значит, если твое чувство романтического приключения потребует, чтобы ты выпил щелочь из аккумулятора…

Мужчина фыркнул. От этого звука бок палатки едва ли не выгнулся наружу.

– Это вовсе не щелочь для аккумулятора. Это колумбийско-новогвинейская смесь от «Старбака».

– Эта смесь превратится в промышленные отходы, как только ее сваришь. Я это к тому, что, если ты желаешь отведать мужской, рыбацкий кофе, тебе придется варить его самому!

– Хи-и-зер! – прохныкал мужчина. – Я развел костер.

Не переставая издавать недовольные звуки, он тем не менее принялся расстегивать молнию на передней стенке палатки.

Постучав своей изящной инкрустированной ручкой по металлическому колышку, к которому крепилась палаточная растяжка, Ложечка подняла тревогу. Подобно памплонскому быку, подцепившему на рога подвыпившего туриста, Посох ловко подхватил Носок с камня и поволок его в кусты. Раковина взялась подталкивать его сзади. Что до Жестянки, то в то самое мгновение, когда Посох примчался за Носком, он(а) закончил (а) раскатывать того на плоском камне. Посох же ненароком задел ее, и от его толчка Жестянка скатился(ась) с камня прямо на тропинку под ноги показавшемуся из палатки любителю кофе.


– Хизер! Здесь что-то непонятное!

– О Боже! – испуганно ахнула женщина. У нее в голове тотчас возникли образы маньяков типа Теда Банди и Чарли Мэнсона.

Мужчина нарочито усмехнулся.

– Это всего лишь животные, дорогая! Какие-то мелкие зверьки, которых привлек сюда свет костра!

– А вдруг они бешеные! – взвизгнула женщина. И уже более спокойным тоном добавила: – Брось в них камень, дорогой!

Мужчина в сизого цвета пижаме, поверх которой была наброшена туристическая куртка, принялся оглядываться по сторонам. Он был еще не стар, лет тридцати пяти – сорока, однако по причине новеньких ботинок ковылял, как какой-нибудь развратный старикашка из дома престарелых. Хотя на его костлявом курносом носике – словно колеса колесницы четвертого века, наехавшей на чахлого христианина, – восседали массивные очки, он все равно казался страшно близоруким. У него была внешность ученого среднего уровня, типичного литературного крота или книжного червя, преждевременно состарившегося в пыльных библиотечных залах в поисках несуществующих поэтических нюансов в творчестве Э.М. Форстера.[iii] Он мог также быть и редактором какой-нибудь городской еженедельной газеты, заполняющим ее страницы рекламой винных магазинов и объявлениями о художественных выставках или тоскливыми и напыщенными рецензиями на натужное пиликанье европейских струнных квартетов. Всего лишь пару дней назад этот человечек, когда его «вольво» пронеслась мимо гигантской индейки на колесах, одарил надменно-пренебрежительным взглядом Бумера Петуэя. Именно тогда Бумер наклонился к Эллен Черри испросил: «Как ты думаешь, существуют мужчины, страдающие от зависти к чужому пенису?»

– Хизер! – позвал мужчина. Его увеличенные толстыми линзами очков глаза обнаружили прямо перед костром некий артефакт.

– Да, дорогой!

– Ты брала с. собой свинину с бобами?

– Что?

– Свинину с бобами.

Сильно прищурившись, он опустился на корточки возле костра. Китайские пальцы рассвета, тонкие и запятнанные опиумом, нежно массировали покрытое синяками дно небесной тверди; ночное совиное уханье в лесах начало постепенно вытесняться первыми добровольными птичьими трелям, а также треском и гудением, что обычно сопровождают пересменку в бригаде насекомых. И где-то с краю этой общепланетарной рутины, которой неизменно удается вдохновлять поэтов – или тех их них, кто уже бодрствует в столь ранний час, – мужчина протянул было руку к консервной банке, однако неожиданно передумал и подтолкнул ее(его) длинной лучинкой для растопки, купленной все в том же магазине туристических принадлежностей.

Затаившаяся в кустарнике Ложечка еле слышно пискнула:

– Что же нам делать?

– Не двигаться! – приказал Раскрашенный Посох.

Из палатки появилась женщина. Внешне она была практически неотличима от мужа и одета в такую же фланелевую пижаму. Очки ее весили никак не меньше небольшого аквариума. Женщина была примерно на дюйм выше своего спутника жизни, и все равно, вздумай она скребницей причесать ушки шетландского пони, ей понадобилось бы для этого встать на ящик для фруктов. Напористая, как полицейский из телесериала, она энергично подошла к беззащитной консервной банке.

– Ты спрашиваешь, покупала ли я свинину с бобами? Я занималась покупками для этой поездки целую неделю…

– Чуть больше недели…

– Извини. Чуть больше недели. Тебе известно, сколько денег я истратила?

– Так, значит, это не наша свинина с бобами?

– Конечно, Дэбни! – Женщина посмотрела на мужа так, будто учуяла вонь калькуттской общественной уборной. Но затем все-таки смягчилась и даже самодовольно усмехнулась. – На завтрак я приготовлю блинчики с апельсиновым припеком. С добавлением «куантро». Но не раньше, чем ты вернешься с уловом.

– Решено, – отозвался ее супруг и приготовился метнуть в огонь миниатюрное полено. -

Сейчас оденусь и отправлюсь удить рыбу. – Забравшись обратно в палатку, он спросил оттуда: – Дорогая, ты не забыла захватить льняную скатерть!

– Разве я когда-нибудь что-то забывала?

С этими словами женщина взяла в руку консервированную банку «Свинина с бобами», осмотрела ее со всех сторон и с поразительной для ее комплекции силой метнула прямо в огромный валун у края площадки.


Первым консервировать продукты питания начал в 1809 году французский кондитер Николя Аппер. Да-да, непритязательный пролетарский сосуд, стараниями которого колбасный фарш попадает с консервного завода на обеденный стол, появился на свет в Париже – родине столь многих гениальных и шикарных вещей. Что ж тогда удивительного в том, что художник по имени Энди Уорхолл сделал такую вещь, как банка консервированного супа, самым признанным образом современного искусства? И можно ли считать простым совпадением, что самый знаменитый парижский танец именуется канканом? Или что прославленный французский кинофестиваль проводится в городке под названием Канны? Да, конечно, все верно, но тем не менее: консервных банок из жести в мире гораздо больше, чем людей (в одних только Соединенных Штатах новых консервных банок производится каждый год более ста миллиардов штук), и они берут свое начало не в какой-нибудь обезьяньей саванне, как мы, люди, а на родине Матисса и Бодлера, Дебюсси и Сары Бернар. В метрополии всех муз, в Городе Света.

Однако, несмотря на искрящийся мир искусства, который окружал рождение консервной банки, она, консервная банка, отличается прочностью и надежностью. Случаи порчи жестянок с консервами или их взрывы крайне редки. Очень часто их вскрывают спустя пятьдесят лет после того, как они были произведены, и их содержимое оказывается вполне съедобным, если вы, конечно, любите душок тушеной баранины. Ах, будь у нас возможность консервировать нашу невинность, нашу детскую непосредственность, наше юношеское либидо! Представьте себе – «Сливки Юности» от фирмы Кэмпбелл! Или «Весенний цыпленок» фирмы Свонсон!

Первые консервные банки изготавливались вручную из жести и запаивались припоем. Сегодня они производятся конвейерным способом из штампованной стали. Единственная жесть в современной «жестяной консервной банке» – это внутреннее покрытие, которое настолько тонко и прозрачно, что через него можно даже читать. Сквозь него вы могли бы прочитать «Жестяной барабан» Понтера Грасса, если бы имели склонность к подобного рода литературе. Олово, которое имеется в жести, имеет привычку «излучать» дополнительные электроны. Эти излишние частички воздвигают барьер на пути содержащихся в продуктах кислот, которые в противном случае привели бы к коррозии консервной банки, медленно разрушая ее изнутри, подобно тому, как политические убеждения разъедают мораль, а религиозные убеждения – разум.

Когда Жестянку швырнули о валун, от удара его(ее) стальной цилиндр, естественно, получил вмятину. Возникла вполне серьезная проблема, поскольку глубокая эта вмятина не могла не нарушить равновесия Жестянки. Однако этим, увы, дело не закончилось, потому что вмятина пришлась как раз по шву, и шов лопнул. В боку возникла дюймовой длины пробоина, через которую стал выливаться похожий на кровь томатный соус.


Насвистывая мелодию из творческого наследия Сергея Прокофьева, мужчина бодро зашагал к реке. Он нес удочку, с которой еще даже не были сняты магазинные ценники. Дрожа от холода, женщина неохотно нанесла жизненно необходимый визит в общественный туалет на территории кемпинга. Как только оба супруга скрылись из виду, Посох и Раковина бросились спасать несчастную Жестянку Бобов. Прежде всего они перевернули бедолагу таким образом, чтобы «рана» оказалась вверху. Это сразу же остановило «кровотечение». Затем толкая – о том, чтобы катить Жестянку, не могло быть и речи – они задвинули его(ее) в кусты. Разведка, предпринятая Раковиной, выявила хорошо замаскированную груду камней, на которую вскоре упадут солнечные лучи. Посох оттащил туда Носок, а затем с помощью Раковины транспортировал туда же и Жестянку. Не исключено, что Посох уже задумался о том, а не ошибся ли он в своих новых попутчиках. Ведь он был талисманом, детектором священного ужаса в сообществе экстатиков, а не медицинской сестрой-сиделкой. Самое время оценить ситуацию.

Несмотря на то что старый фиолетовый носок смертельно устал и пребывал едва ли не в состоянии шока, жизнь его тем не менее была вне опасности. Появившиеся в нем дырки были не слишком велики и не представляли особой угрозы его существованию. Несколько часов пребывания под солнечными лучами высушат его окончательно. Он будет жить и дальше, став немного чище и, кто знает, возможно, немного мудрее.

Что касается сосуда, содержавшего свинину с бобами в томатном соусе, то его жизнь вызывала серьезные опасения. Лежи он в любом другом положении, кроме как вверх поврежденным швом, как вся жидкость из него непременно вытекла бы. В этом случае бобы слиплись бы в комок, а тот при дальнейшем соприкосновении с бактериями неизбежно разложился бы. Изуродованный жестяной контейнер оказался бы хранилищем пригоршни тошнотворной гнили. Несчастный(ая) Жестянка Бобов вышла из строя. Дальнейшее путешествие сделалось невозможным.

Что же делать? Грязный Носок не делал ничего. Он все утро пролежал в состоянии оцепенения, поджариваясь на солнце подобно трудоголику в первый день отпуска на Гавайях. Жестянка в равной степени оставался(ась) неподвижным(ой) и безмолвным(ой). Ни на секунду не отходя от бедняжки, Ложечка постоянно разглаживала на нем(ей) перепачканную бумажную «рубашку», как будто своими нежными прикосновениями надеялась залатать лохмотья. Раковина набросила на всех своих новых товарищей розовую океанскую сеть сострадания, однако это не слишком помогло. Раскрашенный Посох, которого не на шутку встревожила перспектива опоздать в Иерусалим, нервно расхаживал взад-вперед, и его «рожки» пошевеливались, как усики насекомого. Что же делать?

Картина была мрачноватая и вместе с тем скучная. К полудню Жестянка уже не мог(ла) сносить всеобщее уныние.

– Я понимаю, что мне скорее всего придется остаться здесь, – объявил(а) он(а). – С этим я могу примириться. Игра окончена и все такое прочее. Но я не могу допустить, чтобы вы, мистер Посох, и вы, мисс Раковина, ушли, так и не рассказав мне о том, куда я собирался(ась) попасть вместе с вами, но куда я так и не попаду. Меня прямо-таки распирает, и это не шутка, ха-ха, от любопытства. Мне хотелось бы знать цель нашего марафона в Иерусалим и еще… Кто же вы такие? В чем ваша миссия? Чего не увижу я? Оставьте меня под покровом ночи, но, пожалуйста, не оставляйте меня во тьме неведения!

Скорее всего и остальным требовалось нечто такое, что смогло бы отвлечь их от тревожных мыслей. Как бы то ни было. Раскрашенный Посох и Раковина устроились на груде камней (казалось, будто какое-то горное божество пришло домой в сильном подпитии и разбросало по полу одежду) возле изуродованной Жестянки и утолили его(ее) любопытство.

– Как мы вам уже рассказывали, родом мы из Финикии, великой торговой державы, возникшей на берегу ласкового синего моря. Творец одарил Финикию горами и бухтами. Это была страна маяков, кедровых рощ и пурпурной пыли, лежавшей на плодах смоковниц. Она состояла из двух царств – городов-государств Сидона и Тира…

– Вам наверняка будет интересно узнать, что эти два города существуют до сих пор, – вмешался(ась) в рассказ Жестянка. – Они находятся на территории государства, которое сейчас называют Ливаном.

Ложечка одарила Жестянку взглядом полным обожания, как если бы консервная банка в очередной раз поразила ее своей эрудицией.

– Самая занюханная в мире страна, – пробубнил Грязный Носок. – Вы уж извините мой французский. – Он не шевельнул ни единой нитью. Никто из присутствующих даже не подозревал, что он слушает.

– Там давно уже бушует гражданская война, – объяснил(а) Жестянка. – Мусульмане, как обычно, воюют с иудеями, однако мусульмане воюют и с христианами. Там все друг с другом воюют, даже сами мусульмане воюют друг с другом. Это настоящее безумие. Безумная страна смерти.

– Такое с людьми часто бывает, – заметила Раковина.

– Совершенно верно, – согласился(ась) Жестянка. – Но люди в этих ваших прибрежных горных лесах, похоже, обладают настоящим даром творить безумие. Интересно было бы знать, почему это так.

– Видите ли, евреи были первыми, кто отринул Богиню, – пояснила Раковина.

– То есть ислам – это ответвление иудаизма? – осмелился(ась) предположить Жестянка Бобов.

Намекала ли тем самым Раковина, что именно ее Богиня наложила Проклятие – Проклятие, легендарное Проклятие – на иудеев? А в более широком масштабе – и на весь Ближний Восток? А было ли вообще Проклятие? Или же в страданиях этого края и населявших его народов было повинно отчаянное (а временами и ожесточенное) цепляние за узкую, жесткую систему верований? А не могло ли это быть простым совпадением, случайностью исторической и географической? Или страданиям этим существовала иная причина: нечто сказочное, неизведанное, даже немыслимое, некие обстоятельства, скрытые от человеческого знания, чем-то вроде… скажем, покрывала?

Призрачные пловцы, смазанные жиром размышлений, совершили несколько бодрых гребков в водах Жестянкиного разума, однако в нынешнем его(ее) состоянии тот(та) не мог(ла) придать им соответствующую плавучесть, и они стремительно погрузились в глубины бессознательного. Когда пульсация уменьшилась, Жестянка произнес(ла):

– Мне не хотелось бы огорчать вас, но Тир и Сидон сегодня в значительной мере утратили и размеры, и значимость. Они превратились в маленькие захолустные города. Однако вы, если я вас правильно понимаю, собираетесь не к себе на родину. Вы направляетесь не в Ливан, который некогда был Финикией, ваш путь лежит в…

– Наш путь лежит в Священный Град, где должно состояться открытие Третьего Храма, – сказал Раскрашенный Посох. Это было едва ли не единственное релевантное замечание, сделанное им за весь день. Для Посоха все это время оказалось лишь поводом для комментариев в адрес галактик. Посох сравнивал их с чернильницами, в которые он, подобно деловому перу, должен регулярно погружаться.

– Похоже, что вы с нетерпением ожидаете этого события.

– Почти полмира с нетерпением ожидает этого события.

– Каким образом?

– Послушайте, сэр/мадам, разве вы не поняли? – спросила Ложечка, удивленная столь необычным пробелом в эрудиции Жестянки. – Когда будет воздвигнут Третий Храм, это будет означать, что Второе Пришествие наконец настало.

– Третий Храм, Второе Пришествие. Что же будет тогда первым? – удивился(ась) Жестянка.

– Христиане связывают восстановление Храма в Иерусалиме со вторым появлением на Земле своего главного божества, Иисуса Христа, – пояснила Раковина. – Иудеи связывают это событие с первым появлением их долгожданного Мессии. Как я понимаю, вас интересовало именно это. В обоих случаях такое пришествие предполагает конец известного нам мира.

– А если Иисус и Мессия придут, это что же, будут два разных человека? – полюбопытствовал(а) Жестянка. – Они станут участвовать в теледебатах? Они поведут свою паству к двум различным воздаяниям, к разным, строго отделенным друг от друга границами, небесам? А Иисус, набожный иудей, он пойдет с неевреями? Не начнется ли между двумя Спасителями война, которая «спасет» мир тем, что уничтожит его? Посмотрите на современный Ближний Восток, посмотрите на Северную Ирландию. На Индию с ее индусами и сикхами. И вы невольно придете к выводу, что все кровопролитные войны во всем мире – результат религиозных разногласий. Может быть, именно по этой причине я весьма скептически отношусь к религии.

– Вы? – недоверчиво спросила Ложечка. – Но вам в вашем положении…

– Это уже богохульство, разве нет? – пробормотал Грязный Носок.

– Порой все оборачивается далеко не так, как того ожидают люди, – напомнила им Раковина.

Раскрашенный Посох непонятно к чему добавил нечто удивительное и о лунах Сатурна.

– Вы абсолютно правы, – согласился(ась) Жестянка. Он(а) имел(а) в виду, что Раковина совершенно права в том, что касается человеческих надежд и чаяний. Высказывания Носка и Ложечки консервная банка воспринял(а) как неуместный антропоморфизм, а о том, прав или не прав Посох, можно было только гадать. – В конце концов, Иисус отсутствовал целых две тысячи лет. За это время он мог сильно измениться. Что касается Мессии, то это вообще кот в мешке.

Раковина рассмеялась. Это был высокий, музыкальный, веселый смех, похожий на пение полевой мыши, отправляющейся собирать зерно в краю, где все ястребы – вегетарианцы.

– Ваш подход к проблеме вполне здрав, – сказала она. – Вполне может статься, что Третий Храм будет ассоциироваться с… чем-то совсем иным.

– А вы с мистером Посохом знаете, с чем?

– Принимая во внимание прошлое, мы полагаем, что да. И все же, когда все свершится, для нас это тоже будет полной неожиданностью.

– Но ведь наверняка он будет ого-го, этот ваш новый Храм, что вознесется над Иерусалимом, верно?

– У нас есть все причины надеяться.

– А вы с мистером Посохом – неодушевленные предметы – будете принимать в этом участие?

– Хотелось бы надеяться, – ответила Раковина. – Нам обещано, что так и будет. Разве не настало то время для неодушевленных предметов, а также растений и животных, вновь занять свое законное место в делах всего мира? До каких пор людям будет позволено унижать эти неотъемлемые части всего мироздания?

По порванному шву жестяного контейнера пробежала дрожь. То, что стояло за этими словами, привело Жестянку в крайнее возбуждение, хотя, будучи неодушевленным предметом, он(а) и был(а) не в состоянии до конца понять смысл сказанного. А если бы мог(ла), то для нее, пусть пока только для нее, для изуродованной, помятой и лопнувшей консервной банки, второе покрывало уже слетело бы.

Загрузка...