Тощие ножки и не только

Третье покрывало

Эллен Черри и Бумер пытались придумать, как им отпраздновать юбилей их бракосочетания. Они были женаты вот уже ровно неделю. Хотя Эллен Черри предпочла бы посвятить вечер рисованию – как она ни пыталась, все равно не могла представить себе хотя бы одной стороны замужества, которая бы сравнилась с райским блаженством, которое дарили ей простые, змеящиеся по чистому листу бумаги карандашные линии, – она предложила сходить куда-нибудь потанцевать. Бумер был просто помешан на танцах, однако случилось так, что единственным танцевальным залом, куда можно было бы попасть в среду вечером в местечке Ливингстон, штат Монтана, была «международная» дискотека, которая совсем недавно вытеснила кантри-энд-вестерн-бар в тамошнем отеле «Гризли». Супругов Петуэй заверили, что там собирается вся литературная тусовка Л ивингстона, а также все до единого крутые прожигатели жизни из этой части сельской Монтаны, извиваясь в слепящем фейерверке хрома и неона подобно причудливым фигурам на каком-нибудь шедевре стиля барокко.

– Бесполезно, Хосе, – сказал Бумер. – Когда мне стукнул тридцатник, я прервал все дипломатические отношения с поколением пепси. Всей молодой хиппне, желающей пообщаться со мной, следует искать дипломатические каналы в нейтральной Швейцарии.

Подобное отношение для богемной жизни в Нью-Йорке не подойдет, подумала Эллен Черри. А что же тогда подойдет?

– Если мне не изменяет память, дорогой, твои отношения с фермерами и ранчерами также далеки до взаимопонимания. Так что, может, оно и к лучшему, что сегодня вечером тебе не придется сшибать ногами коровьи лепешки. И вообще мне все труднее въехать в твою внешнюю политику.

– Я отношу себя к числу неприсоединившихся держав.

– Но явно тех, что с агрессивными замашками. – С этими словами Эллен Черри провела рукой по своим волосам. Те были по-прежнему жесткими и вьющимися. Это прикосновение успокаивало ее. Она намотала прядь волос на палец, а затем отпустила, и та снова приняла форму локона. – Чем бы тебе хотелось заняться сегодня вечером?

Бумер придерживался того мнения, что было бы чрезвычайно романтично провести вечер в драйв-ине. Вот где они могли бы от души предаться воспоминаниям о незабвенных вечерах в заведении Роберта Ли. Как оказалось, как раз на этой неделе йеллоустонский кинотеатр для автотуристов вышел из состояния зимней спячки, открыв новый сезон сразу тремя научно-фантастическими блокбастерами под следующими названиями:

Им пришлось заплатить за четыре парковочных места, поскольку именно такое пространство занимала индейка на колесах.

– Плевать на расходы! – закричал Бумер. – Мне ничего не жалко для моей славной женушки!

Опустив глаза, Эллен Черри повернулась к билетеру.

– Прошла всего неделя, – смущенно сказала она.

– Целая неделя! – пророкотал Бумер. – Что скажешь насчет попкорна, дорогая?

– Ты меня вконец испортишь!

Поскольку, заплатив за четыре места, молодожены имели право пользоваться сразу четырьмя усилителями, то грех было этим правом не воспользоваться, в результате мультик с рекламой шоколадного батончика обрушился на них в квадрофоническом варианте. Им также пришлось включить отопление – с заходом солнца со стороны Канады подул сильный ветер, и в придорожном кинотеатре стало холодно. Ветер заполнил все его без исключения места, но слушал только самого себя.

Поскольку Бумер имел законный доступ ко всему, что находилось внутри них, Эллен Черри, чтобы избавить Бумера от хлопот, сама сняла трусики, однако, поцеловав ее всего раз-другой, Бумер направился к встроенному холодильнику, видимо, за пивом, однако, к удивлению Эллен Черри, вернулся с бутылкой вполне неплохого французского шампанского.

– Официант сказал, что это лучшее дополнение к жирному попкорну.

– Ты не безнадежен, – отреагировала Эллен Черри. Она сама не могла понять, обрадовала или встревожила ее эта искорка надежды.

– Поздравляю с юбилеем!

Под юбкой, там, где трусики были да сплыли, где не было ничего, кроме волос и наготы, под юбкой (она ведь была южанкой и не привыкла расхаживать в джинсах или брюках) Эллен Черри скрещивала и разгибала, скрещивала и вновь разгибала пальцы.

– Интересно, куда их сейчас занесло? – размышлял Верлин Чарльз, раскладывая на кофейном столике карту Соединенных Штатов Америки. Верлин рассматривал штаты, то есть небольшие, по-разному раскрашенные пятна различной формы, символизирующие место обитания великого американского народа. То, что Верлин подразумевал своим вопросом «где они сейчас находятся», относилось именно к пятнышкам-штатам, не более и не менее того. К этим самым пятнышкам, к этим относительно новым, произвольным политическим образованиям люди относились так, как если бы то были естественные природные феномены, старые как мир и непоколебимые, как будто каждое такое пятно было конечным продуктом эволюции («Нет, дети, Техас возник не из Род-Айленда, Техас и Род-Айленд развились от одного и того же общего предка»). А может – хотя это уже скорее в духе креационистов Библейского Пояса, – Соединенные Штаты создал сам Господь Бог; это он, видимо, сев за большой стол в виде кучевых облаков с исполинской титановой ручкой в своей огромной созидательной руке, сказал громовым голосом: «А не сделать ли мне Луизиану похожей на сапог Франкенштейна?» Как бы там ни было, людям очень нравится разглядывать воображаемую поверхность этих штатов.

Поскольку карта напечатана на плоской поверхности, то хватило всего четырех цветов, что– бы ни один штат не сливался со своим соседом. Для глобуса было бы достаточно все тех же четырех цветов. А вот будь карта отпечатана на полом цилиндре – по форме напоминающем пончик, – то, чтобы отличить один штат от другого, потребовалось бы уже семь цветов. Однако существуют, конечно же, и другие причины, почему нам крайне редко попадается карта США на пончике.

– Интересно, где они сейчас находятся? – повторил Верлин. Он мысленно прочерчивал маршрут странствий дочери и зятя, подсознательно желая, чтобы они еще очень, очень не скоро добрались до такого жуткого места, как Нью-Йорк.

– Интересно, куда это его сейчас занесло? – спросила Пэтси, кивнув своим вороньим гнездом (ее волосы являли собой триллион взъерошенных ураганом кудряшек, которые она каким-то немыслимым образом наловчилась укладывать в некое подобие прически и которые по наследству передала дочери) на преподобного Бадди Винклера.

Сидя в кресле перед телевизором, Бадди в данную минуту пребывал в объятиях Морфея. При этом преподобный извивался и дергался, однако ему явно пригрезилось нечто приятное – его тонкие губы были растянуты в благочестивой улыбке. В общем, Винклер немилосердно дергался, брыкался и потел, как коробка со льдом. Пэтси как зачарованная смотрела на него, любуясь исходившим от него светом, ярким свечением его фурункулов. Она даже выключила свет.

– Эй! Что ты делаешь? – проворчал Верлин. – Я же изучаю эту чертову карту.

– Извини, дорогой! Я просто хотела проверить, сможешь ли ты рассматривать ее в свете фурункулов Бадди.

Пэтси снова включила свет, и в то же мгновение Бадди проснулся. Придя в себя и поняв, что на телевидении настал прайм-тайм, а матч давно закончился, он повернулся к Верлину и Пэтси и одарил их серьезной улыбкой.

– Со мной только что разговаривал сам Господь! – сообщил он и в следующую секунду ввел в действие свой саксофоноподобный голос. – Господь воззвал ко мне в этой вот гостиной!

– Как это неучтиво с его стороны! Это, в конце концов, мой дом, мог бы и мне сказать что-нибудь!

– Пэтси!

– А ты, Верлин, слышал Господа Бога? Клянусь, если бы я знала, что Отец Небесный заглянет к нам, я бы вытряхнула наши благословенные пепельницы.

– Пэтси! – в унисон воскликнули Верлин и Бадди.

– Простите. У меня и в мыслях нет насмехаться. Просто это… весьма необычно. – Пэтси посмотрела на Верлина, надеясь, что он поддержит ее, однако тот был запечатан так же крепко, как прямоугольные коробки с сухими завтраками, на которые были ужасно похожи прямоугольные лоскутки на Равнинах. Пэтси сочла себя вправе вернуться к прежнему язвительному тону. – И что же Господь сказал тебе, Бадди? – Интерес ее был неподдельным. Искренне неподдельным.

– Храм, – коротко и непонятно ответил Бадди. – Бог сказал мне что-то там о восстановлении Храма. – Прозвучало это объяснение так, будто преподобный не слишком хорошо расслышал слова Господа.

– Восстановление какого Храма?

Бадди неожиданно вскочил с кресла.

– Сколько сейчас времени?

– Где-то четверть девятого, – ответил Верлин.

– М-м-м. Уже слишком поздно. – Бадди едва ли не с нежностью провел рукой по своим вулканическим прыщам, густо усеивавшим его подбородок. – Первое, что я сделаю завтра утром, – объявил он, – это позвоню по телефону какому-нибудь еврею.

Жестянка Бобов серьезно опасался(ась), что после того, как Эллен Черри вышла замуж за лысеющего прожигателя жизни по имени Бумер Петуэй, его(ее), не дай Бог, без всяких вскроют, опустошат и вместе с другими пустыми консервными банками привяжут к заднему бамперу автомобиля новобрачных. И когда машина будет ехать по улице, за ней будет тянуться длинный шлейф бумажных флажков, лент, надутых презервативов и выжатого содержимого тюбиков с кремом для бритья. При этом пустые жестянки в самом его хвосте, ударяясь об асфальт, будут цокать и дребезжать, оповещая своим вульгарным грохотом всех и каждого о том, что пассажиры, робея и нервничая, следуют от алтаря к супружескому ложу.

Как оказалось, свадебный автомобиль Эллен Черри имел вид жареной индейки на колесах, но ни у кого из подруг-официанток – которые сначала всплакнули, потом напились, потом опять всплакнули – рука не поднялась разукрасить соответствующим образом столь необычную машину. Индейкомобиль никак не подходил для подобной цели.

– А что, если попробовать клюквенный соус? – предложила одна из официанток.

– Сколько ж, интересно, его понадобится? – возразила другая.

– И как мы его используем? – добавила третья.

– И где мы его в таком количестве возьмем? – полюбопытствовала четвертая.

– И вообще, какое отношение клюквенный соус имеет к будущему мужу, с которого потом еще сдувай пылинки всю жизнь? – спросила пятая.

В конечном итоге подруги даже пальцем не прикоснулись к моторизованной индейке. Скорее всего индейка была завершенным предложением, в том числе и в грамматическом смысле. Предложением, к которому было невозможно добавить ни придаточное, ни еще какую-нибудь фразу. А может, она просто была единственной в своем роде, удивительной и ни на что не похожей.

Итак, Жестянка размышлял(а) о том, хотелось бы ему(ей) оказаться в роли участника(цы) такого пустозвонно-веселого свадебного кортежа. Сумей он(а) при помощи мистера Посоха добраться до какой-нибудь придорожной церкви, лежать ему(ей) сейчас неподвижно в церковном дворике, пустому(ой), без единой капельки соуса, пока кто-нибудь из подруг невесты не подобрал бы его(ей) и не привязал к заднему бамперу свадебного автомобиля, и под звон и дребезжание, возвещавшие миру о том, что «Мы теперь муж и жена!», он(а) навсегда закончил(а) бы свою карьеру – если не в лучах славы, то по крайней мере в качестве участника традиционного ритуала, веселого и шумного. Насколько приятнее это бы было, нежели остаться лежать на груде камней, став поживой для дикобразов, на которую с высоты писают птицы небесные.

Однако погодите. С чего это ему(ей) предаваться столь мрачным фантазиям? До заката оставалась еще пара часов. Солнце с прежней термоядерной небрежностью жизнерадостно превращало водород в гелий со скоростью четыре миллиона двести тысяч тонн в секунду, а в это время внутри нагретой солнцем консервной банки бобы предавались радостным воспоминаниям о фотосинтезе, который сделал возможным их появление на свет. Более того, Раковина продолжила свое повествование. Жестянка отмел(а) прочь ощущение своей неминуемой гибели и весь(вся) обратилась в слух.

Бумер вознамерился осушить шампанское прямо из горлышка, чем, надо сказать, оскорбил в лучших чувствах свою молодую жену. Будучи южанкой, Эллен Черри отличалась хорошими манерами.

Она вернулась в кухонный отсек и принесла оттуда пару стаканов. Это были стаканы для питьевой воды, но все-таки лучше, чем ничего.

– Дорогой, – сказала она, – я где-то потеряла мою ложечку.

– Разве ты собиралась пить шампанское из ложечки?

– Ценю твой юмор, но нет, боюсь, что не получится.

– Значит, ты собиралась есть этой ложечкой попкорн. Типичная привычка янки; не иначе, как ты подцепила ее в Сиэтле.

– Замолчи, Бумер, – оборвала его Эллен Черри. Киносеанс начался. На экране появились какие-то люди в обезьяньих нарядах и принялись кривляться вокруг огромной скульптуры в виде сладкого батончика. На какой-то миг Эллен Черри показалось, будто это безумная версия рекламы шоколада.

– Что ты имела в виду, сказав, что потеряла ложечку? У тебя была только она одна?

– Ладно, давай забудем об этом. – На экране тем временем обезьяноподобные существа истово поклонялись великому богу Херши. Нечто вроде примитивного шоколадного культа. – У меня, то есть у нас, есть превосходный набор столовых приборов из нержавеющей стали. Но кроме него, у меня была еще серебряная десертная ложечка. Я купила ее на садовой распродаже у одних католиков.

– И эта ложечка была тебе дороже всего на свете, – подытожил Бумер с набитым попкорном ртом. – А теперь ты ее потеряла.

– Ладно, хватит надо мной прикалываться! Подумаешь ложечка! – Эллен Черри разлила по стаканам шампанское. – Просто за три года жизни в Сиэтле у меня была только одна ложечка, именно эта. У меня были китайские палочки для еды и одна ложечка. Скорее всего я забыла ее в той самой пещере.

– Ты хочешь вернуться туда и забрать ее?

– А что, может быть, и хочу!

Бумер удивленно посмотрел на нее.

– Серьезно?

– Нет, Господи, конечно же, нет. Не говори глупостей!

– А то я мог бы вернуться за ней.

– Забудь о ней, Бумер.

– Я съезжу туда и привезу твою ложку. Правда, придется проехать несколько сотен миль, но для тебя я готов на все.

– Не сомневаюсь. Но забудь об этом. Давай лучше выпьем. Это была всего лишь обыкновенная ложечка, купленная на распродаже.

Бумер приветственно поднял свой стакан. На экране появилось изображение космического корабля.

– Что ж, пусть твоя ложечка составит добрую компанию моему носку!

Супруги рассмеялись. Они выпили за первую неделю супружества, в том числе и за тот час, который провели в пещере. Эх, знали бы они обо всем!

– Итак, мистер Посох был сделан из ствола смоковницы, старой смоковницы, которая, несомненно, обладала некой аурой. Ведь недаром местные жители считали ее волшебной или, во всяком случае, какой-то особенной. Может быть, ее расщепило ударом молнии, а может, под ней протекал ручей. А может, она просто была старым деревом. Иногда бывает довольно того, что ты стар. Например, меня вряд ли кто станет уважать лишь за то, что я консервная банка, зато можно за мой преклонный возраст, как то нередко бывает с консервными банками. Мне довелось кое-что повидать на своем веку и кое-где побывать, узнать кое-что, и мне посчастливилось остаться в живых. Вот поэтому меня можно отнести к особой категории консервных банок; я, видимо, что-то вроде старейшины среди прочих консервированных овощей. С людьми тоже такое часто бывает. Мистер Петуэй как-то сказал мисс Чарльз, что раз ему стукнуло тридцать, то ему пора крахмалить воротнички своих гавайских рубашек. Конечно же, вынужден был признать он, они будут немилосердно натирать ему шею, однако за достоинство следует платить высокую цену. Забавный он парень. Хотя, надо отдать ему должное, на редкость плодовит в деле сбрасывания растительного покрова. Мне очень приятно осознавать, что неодушевленные предметы избавлены от проклятия волосяного покрова на теле. Однако как бы то ни было, но в Финикии выросло это благословенное дерево, из которого мистера Посоха изготовил некий не менее уважаемый звездочет. Когда Раковина и Раскрашенный Посох рассказывали свою историю (участие Посоха в этом рассказе ограничивалось нерелевантными ремарками в сторону насчет того, что попало, а что не попало в паутину звезд), Жестянка повторял(а) все это для самого/самой себя. Такова уж была его(ее) метода усвоения информации. Что бы он(а) ни слышал(а), он(а) тут же повторял(а) это про себя. Таким образом запоминалось гораздо лучше. Было бы крайне интересно проверить, сумел бы кто-нибудь пройти полный курс обучения в Гарварде, используй он методику запоминания, усовершенствованную консервированной банкой со свининой и бобами.

– Этот уважаемый звездочет руководил обсерваторией на равнине Бекаа. Удивительно, но в столь давние времена – примерно за тысячу лет до рождения Христа – уже имелись обсерватории, но, как мне кажется, древние вообще уделяли много внимания небесам, хотя особых инструментов для наблюдения за ними у них не было. Например, у них не было телескопов. А мистера Посоха скорее всего создали в качестве астрономического прибора особого рода. Он указывал на необычные небесные явления.

Звездочет вырезал посох из дерева и пришел с ним в обсерваторию, где, под полной луной, тот был раскрашен некой жрицей. Обсерватория также служила святилищем, куда образованные финикийцы приходили поклониться Астарте. (В числе многочисленных титулов Богини был и такой – Пастушка Звезд.) В святилище прислуживала жрица удивительной красоты, и мистер Посох уверяет, что она обычно отдавалась всякому, кто приносил дары храму Астарты. В ту пору это был новый, прогрессивный способ сбора пожертвований.

В тот же самый год, немного позже, некий мореплаватель пожертвовал храму мисс Раковину. Финикийцы в те далекие годы славились как смелые и искусные мореходы, и этот самый парень нашел ее на каком-то диком берегу. По его мнению, раковина символизировала некий аспект Астарты, потому-то он и принес свою находку звездочету. Тот, в свою очередь, поведал моряку все, что знал о свете звезд. Поведал и жрице, которая как раз продемонстрировала ему неопровержимую связь между влагалищем и созвездием Плеяд. Карлу Сагану есть из-за чего лопнуть от зависти.

Мистер Посох и мисс Раковина с самого начала прекрасно поладили. По отдельности они были хороши, вместе – просто неподражаемы. Подобно Спенсеру Трейси и Кэтрин Хепберн. Постепенно они приобрели репутацию особо действенных талисманов.

Отчасти именно ради них в обсерваторию нанесли визит царь Этбаал и царица Анко Сидонская. Захватили они с собой и дочь свою, Иезавель. Ребенок остался в восторге от своего первого соприкосновения с духовностью. Юная Иезавель поняла, что в жизни есть нечто более значимое и величественное, чем облизывать медовые соты или наряжать любимую обезьянку в диковинные одежды.

Несколько лет спустя, когда Иезавель уже была застенчивой юной женой царя Ахава, родители сообщили ей о смерти того самого звездочета. Иезавель отправила в Финикию своего человека, чтобы тот приобрел для нее хранившиеся в обсерватории талисманы. Посох и Раковина понадобились ей для храма, который она намеревалась возвести в Самарии, столице северного царства, Израиля. Иерусалим был столицей Южного Израиля, именовавшегося в ту пору Иудеей. Разве неверно, что испокон веков существует бесконечное соревнование между Севером и Югом? Северная и Южная Корея, Северный и Южный Вьетнам, Северная и Южная Ирландия, янки и конфедераты, центр города и его окраины. Кто-нибудь скажет мне, почему это так? Может, потому, что южане получают больше солнца, как, например, мистер Носок, который сейчас поджаривается на солнцепеке, тогда как северяне постоянно испытывают недостаток солнечного света? (Хотя северный Израиль вряд ли назовешь прохладным местом.) Южане – обитатели тропиков и всегда проявляли склонность к декадансу, тогда как люди, живущие в высоких широтах, наоборот, тяготели к прогрессу. Декаданс и прогресс, очевидно, всегда противоречат друг другу. Во всяком случае, Израиль и Иудея были соперниками. Когда же Ахав, женившись на Иезавели, своим брачным союзом 143 упрочил связи с Финикией, это стало сродни павлиньему перу на шляпе Израиля, как в военном, так и в торговом отношении. Вместе с Иезавелью Ахав получил и Астарту, что также было неплохим приобретением, потому что большинству его подданных в отличие от злобных старых пердунов-импотентов со смрадным дыханием было наплевать на Яхве. По крайней мере так говорит мисс Раковина.

Во время просмотра фильма «2010: Год, когда мы установили контакт» Эллен Черри контакт утратила. Она устала от правильных героев, взбесившихся компьютеров и инопланетных шоколадных плиток. («Они вроде бы как с Юпитера, – сказала она. – То есть это даже не «Марс».) Шампанское и попкорн давно кончились, образовав у нее в желудке жирный комок; сеанс петтинга тоже сам собой сошел на нет; в похожих на ведра сиденьях кабины было почти невозможно удобно устроиться.

Наконец ей надоело ерзать на сиденье и прочищать горло, и Эллен Черри осмелилась оставить мужа одного.

– Дорогой, ты не сильно расстроишься, если я вернусь в салон и немного порисую?

– Как хочешь, разве я могу тебя удерживать.

Сказав это, Бумер издал звук, практически неотличимый от предсмертного стона окоченевшего от мороза белого медведя. Однако Эллен Черри предпочла сделать вид, что не заметила внезапного спада супружеской температуры, и, поцеловав мужа в широкий лоб (волосы покидали эту часть его черепной коробки с той же прытью, с какой мальчишки бегут с родительской фермы в направлении огней большого города), поспешила успокоить его:

– Спасибо, милый. Я тебе все компенсирую на наш двухнедельный юбилей.

– Мы тогда уже будем в Нью-Йорке, – ответил Бумер таким тоном, будто прибытие в Нью-Йорк было равносильно тому, что он угодит в аварию.

– Верно! – жизнерадостно воскликнула Эллен Черри. – Это самое большое яблоко в саду, и мы его обольем кое-каким сиропчиком!

Прежде чем Бумер успел что-либо возразить ей, она нырнула из водительской кабины в салон. Надо сказать, что двигалась она довольно быстро и грациозно, если учесть, что на длинной цепи за ней волочился дохлый скунс вины.

Выбрав натянутый на подрамник и хорошо загрунтованный холст, хранившийся в числе ему подобных под раздвижным диванчиком, Эллен Черри подумала: я испортила ему вечер!

Когда Эллен Черри села за мольберт, в голову ей пришли новые мысли: он хотел, чтобы я осталась. Мне хотелось уйти. Кто-то должен был уступить.

Выдавливая из тюбиков колечки краски и смешивая их, она сказала про себя: по его мнению, неправильно, что искусство играет в моей жизни такую важную роль. Но ведь именно поэтому у меня так хорошо получается. Достав кисти и внимательно осмотрев их, Эллен Черри подумала следующее: он говорит, что я люблю искусство больше, чем его. Что ж, он прав. Но я люблю искусство даже больше, чем саму себя.

Взявшись за кисть, думать она перестала. Скунсов трупик вины плавал где-то вдалеке, как комочек шерсти. Вскоре она уже насвистывала и напевала, пританцовывала сначала на одной ноге, а потом на другой. Густо обмакнув кисть, она щедрыми мазками наносила на холст краску; где-то добавляла, где-то размывала, где-то оттеняла белым, где-то черным, где-то смешивала, взбивая наподобие сливок, где-то резкими, отрывистыми мазками выделяла какой-то один цвет. Когда дело касалось техники, Эллен Черри однозначно была потаскухой.

На своем маленьком холсте она воссоздала участок Крейзи-Маунтинз – горную цепь близ Ливингстона, которой они любовались несколькими часами ранее. То есть она воссоздала горы не такими, какими первоначально увидела их, а такими, какими она, в конце концов, предпочла их увидеть. Ведь человек обладает не только восприятием, но также и волей к восприятию, не только способностью обозревать мир, но и способностью менять свое видение. Последнее в конечном итоге есть не что иное, как способность менять сам мир. Тех людей, что признают, что воображение – это владыка реальности, мы называем мудрецами, тех, кто действует, руководствуясь воображением, – художниками.

Или безумцами. Жестянка был(а) прав(а), когда узрел(а) в низкой ориентации на действительность проявление душевного расстройства, однако истинный идиот отличается от идиота-мудреца или идиота-художника отсутствием самоконтроля. Искаженное восприятие мира у идиота не является добровольным или творческим, оно попросту является ложным. Душевнобольные люди – это жертвы неправильно истолковываемых или неуправляемых образов действительности. Когда дело доходит до их реальности, то художники не знают удержу.

Вот и Эллен Черри тоже не знала удержу, переворачивая горы вверх тормашками, превращая скалы в плакучие ивы, ивы – в лимонные пироги с меренгами. Холст вибрировал от мегаджоулей природной энергии: геологии, метеорологии, зоологии и ботаники, смешанных в медленно закипающем гимне природе и краскам. Создавая картину, она пела песню кобальта и окислов, кадмия и умбры. При этом она вслух называла пигменты, подобно тому, как послушник в монастыре может декламировать имена святых: например, «вандейковский коричневый» – святой покровитель дешевых сигар, «розовая марена» – покровительница разгневанных цветочниц.

Она то пела, то насвистывала, то пританцовывала. Она то подмигивала, то прищуривалась, то высовывала язык, то глуповато ухмылялась или хмурилась, то почесывала промежность (ее трусики по-прежнему болтались на рычаге переключения скоростей в водительской кабине индейкомобиля). Она ляпала краску себе на локти и волосы (те были цвета желтой охры – святого покровителя китайцев Тулсы, – и на их фоне шлепки краски еще долго оставались незаметны). Она шлепала, царапала, ударяла и поглаживала холст кистями, растворяясь без остатка в головокружительной трансцендентальности, испытывая блаженство, какое ведомо разве что бродяге, который уносит из города ноги, чтобы снова отправиться в путь.

Законченный продукт? Видите ли, это вам не грубый ломоть реальности и не безобидное облачко фантазии, а нечто среднее. В унылых и однообразных поверхностях голых скал Эллен Черри разглядела яркое колесо капризных эмоций, тогда как в облачках, которые наверняка лучились врожденным непостоянством, она обнаружила безысходность, способную повергнуть в ужас любого специального уполномоченного ООН. Тем не менее она не стала понапрасну тратить время на то, чтобы любоваться законченным продуктом, а тотчас принялась наводить после себя порядок. Однако стоило ей прервать акт творения, как к ней снова подкралось чувство вины. Эллен Черри поспешила вернуться к мужу и тем самым совершила основной смертный грех художника: плохо промыла кисти.

Что касается самого Бумера, то он уже ни в какой спешке не нуждался, поскольку безмятежно спал, навалившись грудью на руль, подобно коврику из медвежьей шкуры. Эллен Черри нежно потрясла его.

Бумер заморгал, и на его лице появилось растерянное выражение, словно акт пробуждения ото сна был для него в новинку, а сама идея пробуждения неподвластна его разумению.

– Зачем ты меня разбудила? – проворчал он.

По какой-то не ясной ей самой причине Эллен Черри не хватило духу сказать правду – что уже второй час ночи, что они занимают сразу четыре места в драйв-ине, затерявшемся где-то в глубинке штата Монтана, что сеанс закончился и все остальные машины разъехались, что шумный вульгарный ветер плюется снежинками, совсем как какой-нибудь арбуз-альбинос – семечками, что служители кинотеатра не осмеливаются стучать в окна гротескного, похожего на индейку автомобиля и скорее всего в эту самую минуту спорят о том, стоит или нет вызвать по телефону шерифа. По какой-то непонятной причине Эллен Черри не осмелилась сказать все это мужу. И поэтому сказала следующее:

– Потому что ты храпел.

Бумер покачал головой. Он не мог поверить собственным ушам.

– Я не храпел, – возмутившись, ответил он. – Я был на задании.

Когда рядом с механической индейкой остановился полицейский автомобиль, Эллен Черри все еще продолжала прокручивать в уме слова мужа, словно, поняв их верно, смогла бы узнать, действительно ли она его любит или все-таки нет.

Слово «Финикия» означает «страна пурпура». Что за этим кроется? Виноград? Глициния? Обыкновенное словоблудие? Лиловая дымка над холмами? Нет, финикийские купцы славились по всему Средиземноморью исключительно своими выкрашенными в красно-фиолетовый цвет товарами.

Хотите верьте, хотите нет, но источником фиолетового красителя служили тамошние раковины, вернее, морские животные, обитавшие в раковинах, подобной той, что сидит сейчас в трудный час испытаний рядом со мной. Финикийцы устроили настоящую охоту за такими раковинами для получения из них фиолетового красителя. Чтобы извлечь ее обитателя, саму раковину обычно разбивали, чем и объясняется тот факт, почему крупный и невредимый образец вроде присутствующего здесь нашего товарища был относительно редок.

В известном смысле краситель, получаемый из раковин, стал символом Финикии. Финикийский язык был родственен древнееврейскому, на этом языке говорил царь Ахав. Кроме того, евреев и финикийцев связывали и тесные культурные связи. Но несмотря на это, Иезавель все равно тосковала по своей далекой родине. Мисс Раковина служила ей утешением, напоминая не только об Астарте, но и о сонных, окруженных пальмами прибрежных городах, где не только дома и улицы, но и руки их жителей были вечно перепачканы красновато-фиолетовым красителем. Что касается царицы, то, финикиянка до мозга костей, мисс Раковина стала талисманом главного святилища Богини в Самарии. Укутанная в пурпурного цвета папирус, она часто прижималась к царственной груди.

Пурпурная страна. Признайтесь, есть в этих словах своя поэзия. Родина пурпура, подарившая миру фиолетово-бордовый цвет. Вот и наш мистер Носок тоже фиолетового цвета, задумайтесь над этим; фиолетовы круги под глазами мафиози. Фиолетово также клеймо, которое санитарная служба ставит на свежее мясо, разрешая его к продаже. Я борюсь с искушением спросить, почем пошел бы мистер Носок на финикийском рынке. О-оп! Нет, нельзя смеяться. Иначе мой соус выплеснется наружу.

– Слава Богу, – сказала Пэтси. – Кажется, Бад уехал в хорошем настроении.

– А с какой стати ему быть в дурном?

– А я и не говорю, что в дурном. Как раз наоборот, в хорошем.

– С ним явно что-то случилось, пока он тут дремал после ужина. Наверняка что-то такое особенное. Или Господь Бог разговаривал с ним во сне, или что-то в этом роде. Нам с тобой этого никогда не понять. Пути Господних чудес неисповедимы.

– Это точно, – согласилась Пэтси и вернулась к своему вязанью. Верлин продолжил попытки развернуть дорожную карту. – Хотя знаешь, дорогой, все эти дела с восстановлением Храма – тебе не кажется, что тут что-то неладно?

– Первый раз об этом слышу. И что тут неладного?

– Видишь ли, сегодня так много проповедников слова Божьего, которые алчут славы и денег.

– Ха! Бад не из их числа. Это уж точно!

– Пока еще не из их числа.

– Неужели ты сама настолько безгрешна, Пэт, что готова бросить в него камень?

– Пожалуй, что не безгрешна, – вздохнула Пэтси и замолчала, задумавшись над своими прегрешениями, и даже попыталась сравнить их с теми, которыми мысленно наделила Бадди Винклера: слабость плоти против тщеславия. Эти размышления ни к чему хорошему, разумеется, не привели, и Пэтси в конце концов бросила это занятие. Она улыбнулась, однако поспешила укрыть эту свою фаталистическую улыбку за вязаньем. Нет, все-таки следует признать, решила она про себя, что из семи смертных грехов похоть определенно не самый худший.

Вечерело. Громкоголосые птицы взахлеб промывали себе горло соком древесных почек, а те в свою очередь изо всех сил пытались освободиться, слой за слоем, от своего тесного викторианского исподнего. И тогда Раскрашенный Посох и Раковина рассказали своим новым друзьям о том, как яхвистская партия древнееврейских женоненавистников погубила репутацию Астарты и ее ревностной сторонницы на земле Израиля, царицы Иезавели, и как потом овдовевшую Иезавель умертвил злобный Ииуй, эта марионетка яхвистов.

Поведали талисманы и о том, как Ииуй, дорвавшись до власти, устроил кровавую чистку, как их самих, спрятав в кувшинах с зерном, под покровом ночи спасли отважные земледельцы. Сотни жрецов и жриц Астарты были безжалостно умерщвлены, а святилища и жертвенники Богини стерты с лица земли. На дворе стоял год 843-й до Рождества Христова – в этот год патриархи праздновали победу.

Однако уже через считанные месяцы дочь Иезавели, Аталия, вышла, так сказать, из левого поля и ухитрилась занять трон владычицы южного Израиля, Иудеи.

Раковину и Посох тайком от всех привезли в Иерусалим и поместили в сам Великий Храм, Первый Храм, так называемый Храм Соломона, величественный еврейский мегапроект. Здесь шепот пурпурных финикийских занавесей, подобно нежной колыбельной, смягчал надрывные псалмы взбудораженного золота.

Аталия правила страной шесть лет; ее жизнь оборвала рука наемного убийцы, подосланного патриархами. За время правления царицы Астарта вновь посадила Иерусалим себе на колени. В Храме, который для Соломона построил Хирам и его искусные мастера, Раскрашенный Посох и Раковина жили бок о бок с золотыми и серебряными листьями, среди десяти тысяч подсвечников, зажигавшихся каждый вечер, по соседству с сорока тысячами арф и двумястами тысячами труб, в окружении инкрустированных драгоценными камнями курильниц, чаш и кубков, среди алебастровых сосудов с благовонными маслами, и – поскольку там находился бронзовый жертвенник, на котором возжигались жертвоприношения, – лопаток, мисок, щипцов для снятия нагара со свеч, отлитых из ажурной бронзы. Вся эта показушная роскошь, сделанная по заказу Соломона, имела мало общего с богиней Астартой, за исключением того, что везде, где только можно, эти вещи были украшены изображениями лотоса, фиг, гранатов и того, что историк Иосиф Флавий называл «презабавнейшими цветами» (каждый из них символизировал вульву). Тем не менее и Посох, и Раковина чувствовали себя вполне уютно среди всего этого показного великолепия, и до тех пор, пока в храме почитали Астарту, их принимали как ценность не меньшую, чем иные сокровища.

Однако во время чистки, последовавшей за убийством Аталии, их запихнули в какую-то темную комнатушку, где они долгие века собирали пыль в обществе всевозможных золотых тельцов, ритуальных сосудов для сбора спермы и материнского молока, бубнов, ослиных масок, танцевальных свитков и ленивых, инкрустированных слоновой костью аспидов.

– В отличие от той самой пещеры, где мы с вами встретились, – пояснила Раковина, – нас не погрузили в сон, так что и для нас, неодушевленных предметов, время текло очень-очень медленно.

Она вспомнила далее, что в хранилище этом валялись кубки из розового дерева, предназначавшиеся для того, чтобы собирать слезы рожениц, и как эти нетерпеливые кубки переполнялись до краев их собственными пыльными слезами. И все же талисманы должны были вернуть себе свое высокое положение.

В течение нескольких столетий, со времени завершения его строительства (962 г. до н. э.) и до разрушения его вавилонянами (586 г. до н. э.), Великий Храм, подобно маятнику, раскачивался между Яхве и Астартой.

Сам Соломон общался с богиней плодородия. Сей факт имеет настолько достоверное документальное подтверждение, что даже ревизионисты – редакторы Библии – не осмелились скрыть его, ограничившись тем, что выдвинули против легендарного царя обвинения в «терпимости к язычеству», которую ему якобы внушили его многочисленные жены-чужестранки. Считалось, что Соломону ведомы тайны мира растений и животных, что он умеет накладывать чары, изгонять демонов и врачевать болезни. Иосифу Флавию рассказывали, что всем этим занимались от имени царя его жены и наложницы. Возможно, что источником его легендарной мудрости были также и женщины-язычницы, коих было более семисот, хотя книга, содержавшая приписываемые ему жемчужины мудрости, была написана лишь спустя шесть столетий после его смерти, а многие его высказывания встречаются у ранних древнегреческих философов.

Во всяком случае, когда в 693 году до нашей эры на трон взошел царь Манассия, маятник качнулся обратно к Астарте. Посох и Раковину вновь извлекли на свет Божий, вытерли от пыли, отполировали и принялись испрашивать у них советов, причем с такой регулярностью и благоговением, какие они знавали лишь в лучшие дни своего пребывания в обсерватории. Раскрашенный Посох не только нес астрономическую вахту на крыше Храма (крыша эта, как мы помним, была сделана из привезенного из Финикии кедра, покрытого позолотой). Вместе с Раковиной его привлекали к участию в ритуалах, которые проводились внутри святилища, где жрецы дефлорировали привилегированных девственниц, победительниц серии конкурсных состязаний «Мисс Иудея».

Ложечка пришла в неописуемый ужас при упоминании о прелюбодеяниях в стенах Святая Святых. Раковина объяснила ей, что Первый Храм буквально сотрясался от сексуальных действий, начиная с первой же ночи после его освящения. Даже в те дни, когда Храм прибрали к рукам левиты (яхвисты), вход в него охраняла пара знаменитых фаллических столпов. И, разумеется, подобно почти всем храмам античного мира, он получал финансовую поддержку в виде заработков храмовых проституток.

– О Боже, – пробормотала Ложечка. Она испытала слабость не меньшую, чем несчастный(ая) Жестянка Бобов, и лишь чудом смогла удержаться в вертикальном положении, иначе точно бы упала на землю.

Жестянка, который(ая) по-прежнему был(а) вынужден(а) терпеть неудобную позу, попытался(ась) ее успокоить.

– Насколько я понимаю, мисс Ложечка, это занятие не имело ничего общего с пошлым траханьем в обшарпанном номере придорожного мотеля или пьяным шпоканьем на заднем сиденье автомобиля, как, вероятно, утверждают лицемеры, которых вы слышали. О нет, это было куда более возвышенное занятие, нежели супружеское соитие. Это было священнодействие, проходившее в соответствии с определенным церемониалом в полном сознании сторон и имевшее целью имитировать акт первоначального творения, ритуал празднования жизни в самый ее интенсивный и значительный миг. Мы говорим не о старом как мир «туда-сюда-обратно» или «шлеп-шлеп-шлеп», мисс Ложечка, мы говорим о том, как возгорается божественная искра и…

Впервые за все это время Ложечка заткнула уши (мыто понимаем, что никаких ушей у нее не было), перекрывая фонтан эрудиции Жестянки, и, оскорбленная в своих лучших чувствах, отвернулась.

Грязный Носок – а он был свидетелем этой сцены – тихонько ухмыльнулся себе под нос (мы-то понимаем, что никакого носа у него не было).

Подобно языку неоновой лисицы, слизывающей перемолотые кости космических цыплят, солнце слизывало легкий снежок, что за ночь припорошил землю. Эллен Черри уже встала. И была занята тем, что ставила на поднос сандвичи с яичницей, блюдце с шоколадными пончиками и кружку пива – завтрак для Бумера.

Нет, она не строила иллюзий. Она просто пыталась загладить вину – вот и все. Умом она понимала, что не сделала ничего такого, чтобы терзаться раскаянием, но внутреннее чувство подсказывало ей, что это изначальный женский долг – проявлять всяческую заботу о муже. Вот почему она была готова наложить на себя самую суровую епитимью за то, что позволила самому главному в своей жизни на какой-то момент затмить для нее ее святую обязанность – заботу о супруге. Так оно и есть. Нечего даже пытаться бороться с собой.

– Милый, я достаточно положила тебе на хлеб майонеза?

– Да, киска, и большое тебе за это спасибо. – Бумер слизнул каплю майонеза, повисшую у него на верхней губе. – И еще я благодарен тебе за то, что ты вчера уговорила полицейского не запирать меня в тюряжку.

– Надо сказать, Бумер, ты держал себя с ним не слишком почтительно. Он всего лишь попросил тебя предъявить документы. Ему больше ничего не было от тебя нужно.

– Он хотел запугать меня, вот что ему было от меня нужно. Все легавые такие. И почему-то все они на дух меня не выносят.

С этими словами Бумер обмакнул пончик в кружку с пивом.

– Но ты, на мой взгляд, не похож на труса, – заметила Эллен Черри.

– Верно, главное в этой жизни – ничего не бояться, и тогда никто не посмеет указывать тебе, как надо жить. Запомни это правило. Ад – это когда человек боится всего на свете. Рай – когда он не дает себя запугать. – Бумер впился зубами в набрякший пивом пончик. – Теперь тебе понятна моя вера?

– Да, но как человек может не дать себя запугать?

– Верно, черт возьми. – Бумер уставился в кружку с пивом, переливавшимся всеми цветами тела Будды, а затем резко поднял глаза на жену. – Я совсем заврался.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что кое-чего я все же боюсь. Например, тебя.

– Ах, прекрати. – Эллен Черри издала сухой смешок, скорее похожий на кашель. – С какой стати тебе меня бояться?

– Потому что ты украла мое сердце.

– Милый! – Эллен Черри никак не ожидала, что у него затуманится взгляд, а рот безвольно отвиснет – точь-в-точь как у готового разреветься ребенка. – Извини, я ни за что на свете не стала бы нарочно…

– Ты украла мое сердце – старое доброе сердце сварщика. И еще это твое искусство. Не знаю, хватит ли тебя для нас двоих.

– Ну конечно, милый, какие могут быть сомнения! – Эллен Черри поймала себя на том, что даже в этот момент, возражая ему, она смотрит куда-то мимо, в окно каравана, – любуясь, как над припорошенными холмами восходит солнце, и думая при этом, как бы она написала этот неоновый лисий язык, слизывающий перемолотые в порошок косточки ангелов.

На одном из холмов, на которых возник Иерусалим, находился ток для молотьбы. Собственно говоря, то была плоская каменная скала, на которой землепашцы обмолачивали свою пшеницу. Они нещадно трясли и колошматили колосья до тех пор, пока из них не высыпалось зерно. В общем, если верить рассказам, ток этот располагался на горе Мориа – той самой, где, согласно библейскому преданию, папаша Авраам приготовился перерезать горло своему сыну Исааку, дабы доказать свою преданность Яхве. Кстати, задумайтесь, кому вы клялись в своей преданности. В конечном итоге, намеренно ли или случайно, этот плоский холм превратился для евреев в священное место, в центр всеобщего притяжения. Некоторые договорились до того, что якобы этот холм был перенесен сюда из Эдема и под ним похоронен Адам и что когда Соломон решил построить свой Великий Храм, его выбор якобы пал именно на эту гору.

Чтобы он выдержал такое мощное сооружение, какое задумал Соломон – своего рода Суперкупол Веры, – холм предстояло сделать плоским – срыть его вершину – и ступенчатым. Работа эта требовала немало времени и значительных финансовых затрат, но Соломону, или его гарему, хватило мудрости, чтобы уяснить для себя простую истину: коль уж ты вознамерился возвести самое священное на земле здание, святыню, призванную помочь в деле объединения огромного царства, на землях которого проживают самые разные племена, исповедующие самую разную веру, то негоже наспех возводить храм на первом попавшемся пустыре, как какой-нибудь загородный супермаркет. Место для строительства должно быть наделено некой аурой.

(В этом месте Жестянка Бобов, которую Раковина и Раскрашенный Посох усиленно просвещали относительно истории строительства Первого Храма, хотел(а) было их перебить, чтобы поинтересоваться насчет природы этой ауры, однако подозревал (а), что, принимая во внимание их происхождение – оба появились на свет в те времена, когда о подобных вещах принято было говорить со всей серьезностью, – Раковина и Посох разбирались в чародействе. Так что, как всякий начинающий, а посему робкий романист Жестянка Бобов не осмелился(ась) прервать поток их красноречия.)

Как только вершина горы Мориа была превращена в широкое ровное плато, а на ее склонах проложили дороги и устроили ступенчатые террасы, Соломон с помощью Хирама приступил к сооружению своего блистательного детища. Скажем так, Соломон взял на себя роль продюсера, в то время как Хирам был режиссером. Вдвоем они наняли многотысячную труппу. Причем никаких тебе членов профсоюза. Для начала в их распоряжение прибыли сто пятьдесят тысяч ханаанских рабов, которые покорно гнули спину, лишь бы по ней не ходила плетка, плюс тридцать тысяч израилитов, завербованных на строительство проекта века. Последние тоже трудились почти задарма, потому что грошей, которые им выплачивали, не хватало даже на фалафель. А еще там было три тысячи надсмотрщиков, вечно покрикивающих на простых работяг, примерно такое же количество искусных каменщиков, специалистов по металлическим работам, и плотники из родной Хираму Финикии. Финикийцы носили пурпурные одежды и могли позволить себе консервированного цыпленка с горошком, которым они отоваривались в принадлежащем строительной компании магазине.

Но даже так строительство растянулось на семь лет – плюс сюда надо добавить еще три года, затраченных на приобретение всех необходимых материалов. Подозреваю, так обстоят дела с любой грандиозной стройкой, какую затевает правительство. Когда же эта стройка века была наконец завершена, там действительно было на что посмотреть. Только представить себе все эти ступенчатые ряды стен, все эти внутренние дворы – один внутри другого, словно китайская шкатулка, и все это раскинулось на площади в несколько акров! Как уже говорила мисс Раковина, внешние стены, как и внутренние постройки, были выполнены из камня – единственно доступного в самом Израиле строительного материала. Изнутри же камень был обшит древесиной – старым добрым финикийским кедром, а затем этот кедр был покрыт пластинами золота и серебра, многие из которых украшали драгоценные камни. В современных ценах один только счет на благородные металлы, использованные для внутренней отделки Храма, потянул бы на шесть миллиардов долларов. Невольно начинаешь по достоинству оценивать алюминий! Представляешь, во что бы обошлась Соломону страховка, задумай он застраховать свое детище!

Разумеется, когда на сцене появились мисс Раковина и господин Посох, тщеславный царь Соломон уже более ста лет как отошел в мир иной. Историю строительства Храма они прочитали по самим камням. К тому времени, как наши друзья попали туда, место это уже было порядком запущенное и грязноватое, и тем не менее в нем все еще ощущалось былое величие, особенно в дни национальных праздников, когда туда вверх по ступеням стекались тысячи людей – они пели, били в барабаны, пытались усмирить блеющих и упирающихся животных, предназначенных на заклание. Все до единого были так ослеплены сиянием и блеском всего, что их окружало, что были вынуждены то и дело щуриться. Опа! Одну секундочку, Жестянка! Я уже сказал, старина Сол вот уже лет сто, как был на том свете. Неверно. Соломон умер в 933 году до нашей эры. Мисс Раковина и мистер Посох были приняты на работу в Храм в 843 году до н. э. То есть через девяносто лет, а не через сто десять. Когда приходится считать назад, вечно сбиваешься. Кстати, представьте себе, как тяжко приходилось тем, кто жил до того, как на свет появился младенец Иисус. Всю жизнь приходилось считать наоборот. Их предки тоже были вынуждены вести обратный счет – причем с каких времен, невозможно сказать. И вдруг – вжик! – в одно прекрасное утро считать уже было некуда, потому что счет уперся в ноль, и волей-неволей пришлось начинать отсчет в обратном направлении. Говорю вам, из-за смены «до Р.Х» на «Р.Х.» у людей тогда чуть не поехала крыша. Готов поспорить, что кое-кто из израилитов не попал вовремя на прием к дантисту.

Посвечивая голубой мигалкой, словно деликатесы в супермаркете после ядерной бомбардировки, полицейский автомобиль посигналил видавшему виды микроавтобусу «шевроле», чтобы тот притормозил у тротуара. Дряхлое средство передвижения было все проедено родимыми пятнами ржавчины, а его хвостовая труба изрыгала едкий дым.

– Я преподобный Бадди Винклер, – произнес водитель в надежде произвести впечатление на стражей порядка.

– А я патрульный офицер Дишман. Хотел бы взглянуть на ваши права.

Бадди до этого тащился на скорости не более двадцати девяти миль в час, однако предельная скорость на бульваре была двадцать пять, и к тому же не для транспортных средств с двигателем внутреннего сгорания. Когда вопреки его ожиданиям его персону – к его вящему раздражению – не узнали, проповедник вытащил бумажник. Вместе с бумажником из кармана вылетела обертка от жвачки и, порхая подобно некоему исхудавшему мотыльку, плавно опустилась на залитый голубым светом тротуар прямо у ног полицейского.

– Сегодня со мной беседовал сам Господь, – произнес Бадди. – Я вздремнул после ужина, и Господь снизошел ко мне, и явил мне видение, и возложил на меня миссию. – Бадди постепенно входил в роль. – Когда же выполняешь данное тебе самим Господом Богом поручение, невольно упускаешь из виду ограничения скорости.

В любом другом городке его немедленно препроводили бы в участок, где заставили бы дышать в трубку, но только не здесь, не в Колониал-Пайнз, штат Виргиния. Полицейский не только отпустил нарушителя, даже не пожурив, но и, более того, пожертвовал пять долларов на правое дело, сказав при этом:

– Помяните в своих молитвах моего сынишку Джимми. У него ужасная аллергия.

Бадди тотчас почувствовал, словно он воспарил, однако домой торопиться не стал. Засунув в нагрудный карман пятидолларовую бумажку, в которой он увидел своего рода знак, что Господь благословляет его начинания, он – сам не зная зачем – порулил назад мимо дома Чарльзов – того самого места, где на него снизошла благодать. Сквозь открытые окна гостиной он разглядел своего родственника и его взбалмошную жену. Верлин все еще пытался сложить эту чертову дорожную карту, а Пэтси закончила вязать крючком свой купальник-бикини. Вряд ли вязание заняло у нее много времени. Вещица была такая крошечная, что пара шелковичных червей вполне бы справилась с заданием за время обеденного перерыва.

И хотя Бадди уже проехал их дом, он тем не менее что есть силы нажал на клаксон.

– Да услышит Господь сей ликующий звук! – возопил он сквозь изъеденные червем распятия своей зубопротезной Голгофы.

Маятник качнулся снова. На сей раз власть перешла в руки к упертому фанатику по имени Иосия, и в течение его тридцатилетнего правления мисс Раковина и мистер Посох старались не привлекать к своим скромным особам излишнего внимания и лишь по ночам скитались от одного тайного святилища к другому. А надо сказать, что пустыня возле Мертвого моря буквально кишела такими святилищами. Если провести параллель с человеческой славой, то можно сказать, что Раковина и Посох были вынуждены довольствоваться небольшими пригородными клубами после длительной звездной карьеры, например, в Голливуде. Тем не менее, к их чести, ни он, ни она не страдали никакими комплексами. Наоборот. Не зря же Первый Храм служил своему народу чем-то вроде казначейства, академии, семинарии, конференц-зала и декораций к разного рода ток-шоу, и в нем постоянно кипели бурные политические, экономические и богословские дебаты (не говоря уже о сексуальных загулах), отчего не раз возникала угроза, что в эти бесконечные дискуссии окажется втянута сама Святая Святых. Грубые же святилища в пустыне, хотя и жили в вечном страхе яхвистских репрессий, неизменно привечали у себя и Раковину, и Посох, давая им возможность отдохнуть телом и душой после заговоров и интриг, что неизменно отравляли мед в ульях властей предержащих.

Хотите верьте, а хотите нет – лично у меня от этого уже голова идет кругом, – но соперничество между Яхве и Астартой ничуть не утихало. После смерти Иосии его приемник, царь Иехоаким, тотчас дал задний ход реформам своего предшественника (не иначе, как чары Древней Богини все еще были сильны), и мисс Раковина и господин Посох, слегка постаревшие от едкой соли, песчаных бурь и копоти костров, были возвращены из усеянной валунами пустыни, чтобы вновь занять подобающее им место в Великом Храме. С 609 по 586 год до Р.Х. они пребывали в числе других жреческих прибамбасов, выступая в роли громоотводов, что способны притягивать к себе капризные молнии Астарты. Кстати, если верить тому, что о них говорят, каждая такая молния способна нанести по человеческой психике мощный удар, сорвав с нее все и всяческие цепи, что приковывают ее к земной юдоли труда и слез. И тогда…

Однажды вечером, когда закатный свет смягчил резкие очертания города, когда от очагов, подобно бородам возносящихся пророков, в тускнеющее небо поднимались клубы дымков, Раскрашенный Посох перенесли на крышу Храма. Внизу под ним – во всем своем убожестве и великолепии – распростерся Иерусалим – заросший колючим кустарником, продуваемый ветрами, иссушенный солнцем город на холмах – жесткий в линиях крыш, гибкий в том, что касается духа, какой-то слегка окосевший от всех этих вечных завоеваний и суеверий, культов и караванов, грабителей и философов, спасителей и разрушителей. И несмотря на это – обитаемое место, убежище, что сейчас погружалось в ночь, полную простых и приятных мелочей, таких, как мехи с вином, пресные лепешки, храп, молитвы и объятия. Его каменные веки уже смежились, забыв про один-единственный долг, который, как я опасаюсь, ему однажды придется улаживать с вечностью.

За Яффскими воротами, подобно зыбучим пескам, поглощающим фламинго, Газа поглотила солнце, и тогда жрецы обратили свои взгляды на восток, где небо было уже довольно темно, чтобы на нем разглядеть пару звезд. Они тотчас заметили непривычное красноватое свечение по всему северо-восточному горизонту, словно где-то там вдали случайная искра подпалила шерстяной плащ, и теперь он тлел и дымился, не зная, то ли огню разгораться дольше, то ли погаснуть. Взгляды жрецов моментально пали на Раскрашенный Посох, однако тот никак не прореагировал. Один из них поднял Посох высоко вверх, указуя им, словно обвиняющим перстом, в сторону далекого свечения. Никакой реакции. Тогда жрецы принялись размахивать им, словно пытаясь уговорить – наверно, лозоходы время от времени проделывают то же самое со своими прутьями. Ни поворота, ни вибрации. Сей инструмент и не думал откликаться на ситуацию. Красное же пятно как светилось, так и продолжало светиться. Странно, очень странно.

Был такой известный художник-пейзажист, Рассел Четэм, который жил в Ливингстоне, штат Монтана, и Эллен Черри, будучи почитательницей его таланта, надеялась как-нибудь посетить его. Нет, в данный момент от этой идеи лучше отказаться, решила она. Зачем лишний раз своей любовью к искусству сыпать соль на раны Бумера, особенно тогда, когда она сама не знала, чего ей больше хочется – оставаться с ним или послать подальше. Разумеется, она не единственная женщина на свете, которая не могла разобраться в чувствах к собственному мужу. В противном случае Берту Рейнольдсу нет прощения. Вопрос заключался в том, были ли на свете другие женщины, которые не могли разобраться в своих чувствах к собственному мужу спустя всего неделю после свадьбы. Эллен Черри решила, что такие наверняка есть. Пусть немного, пусть считанные единицы, шествуя к алтарю, задавались вопросом: «Что это там за человек в смокинге? С какой стати он на меня так смотрит? И вообще, хочу ли я познакомиться с ним ближе?» Как бы там ни было, но Эллен Черри решила, что правильно сделала, на какое-то время забыв про искусство – по крайней мере до тех пор, пока они не приедут в Нью-Йорк. Когда же – чуть позже днем – разговор у них все-таки зашел об искусстве, эту больную тему затронула не она, а Бумер.

Оставив последний снег таять в горах, оставив знаменитого пейзажиста, Рассела Четэма, в одиночку брести по жизни, так и не встретив в лице Эллен Черри Чарльз родственную душу, они направили свою индейку дальше на северо-восток и ближе к вечеру пересекли величавую Миссури.

– Знаешь, кто любил эту великую реку? – задал вопрос Бумер. – Знаешь, кто жил на ее берегах и любил ее?

Томас Харт Бентон, подумала Эллен Черри. Тем не менее поскольку она не хотела при муже упоминать никаких художников, то ответила:

– Нет, дорогой, не знаю.

– Бандит Джесси Джеймс, – ответил Бумер. – Вот кто.

Какое-то время он молчал, словно река отняла у него язык и унесла со своими водами в далекие края, но затем заговорил снова:

– Джесси Джеймс ограбил целую уйму банков и не меньше поездов. Он бывал и в перестрелках, и в засадах, да в чем угодно, и у него на хвосте постоянно висела целая армия преследователей, даже в рождественские праздники. Но сам старина Джесси ни разу не получил и царапины. И вот однажды он совсем утратил бдительность, и ему взбрело в голову повесить на стену картину. И в тот момент, когда он стоял на стуле, любуясь этой картиной, к нему сзади подкрался Роберт Форд и продырявил ему череп. Вот тебе и все искусство.

Вскоре солнце уже проглядывало сквозь деревья, и жареная индейка, фаршированная молчанием, узрела свое отражение в водах величавой Миссури.

Жрецы послали за верховной жрицей.

– С твоим посохом что-то неладно, – сказали они ей. – Он никак не реагирует вон на то красное свечение на небе.

Верховная жрица решила проверить сама.

– С посохом все в порядке, – сказала она. – Просто ваше свечение – дело человеческих рук.

Наступила полночь, и все до единого жрецы, жрицы, раввины, мудрецы и члены синедриона стояли на крыше, устремив взоры на северо-восток. К тому времени там было уже три красных свечения.

Всеми презираемый старый пророк по имени Иеремия тоже пытался взобраться на крышу, но всякий раз, как его вонючая седая борода показывалась над верхней ступенькой, кто-нибудь замахивался на него кулаком и прогонял вниз.

– Это вавилоняне! – надрывался воплем Иеремия. – Сам Яхве наслал на вас вавилонян в наказание за то, что вы осквернили его законы.

Иеремия был по крайней мере наполовину прав, и все это прекрасно знали. Наконец было решено отправить гонца во дворец и разбудить царя. И незадолго до рассвета на крышу восшествовал сам царь. Он стоял там, облаченный в пурпурные финикийские одежды, и наблюдал, как пламя пожирает его форпосты.

– Капитулируй! Капитулируй! – взывал к Царю старец Иеремия. – Капитулируй и прими волю Яхве, иначе от Иерусалима не останется камня на камне.

Царь отдал распоряжение при помощи мистера Посоха вправить безумцу мозги, однако верховная жрица, опасаясь, как бы при этом ненароком не сломали бесценную вещь, просто запустила в пророка сандалией.

Собственно говоря, вавилоняне и без того уже правили Иудеей (как ты, надеюсь, помнишь, это южная часть Израиля) целое десятилетие. Примерно также, как Советский Союз правил Польшей или Чехословакией. В то время Вавилон вознесся благодаря своему политическому лидеру, Навуходоносору. Да, теперь таких имен больше нет. Перевелись, измельчали громкие имена. Что за убожества пошли – Рональд, Джордж, Гэри, Джимми или просто Билл. Да эти убогие клички недостойны даже в подметки Навуходоносору. Джон – это так, бирка, ярлык. Навуходоносор – поэма. Монумент. Жужжащий рой ос-убийц, выпущенный на свободу носиться по залам алфавита. Ладно, ближе к делу. За одиннадцать лет до описываемых событий Навуходоносор и его армия уже вторгались в Иерусалим, но, предав разграблению Храм – в результате чего в их мешки перекочевала большая часть десяти тысяч дорогих подсвечников, двухсот тысяч труб и сорока тысяч арф, – они удалились. Навуходоносор пообещал жителям, что, если они будут должным образом вести себя, городу будет дарована автономия. Ха-ха! На что надеялся! Небольшой, но гордый Иерусалим вскоре начал демонстрировать свой непокорный нрав. И вот теперь наводящая ужас вавилонская военная машина расцвечивала небо над городом далеко не праздничным фейерверком.

Иерусалиму было предначертано судьбой выдержать многомесячную осаду, в течение которой мистер Посох не сумел зарегистрировать одно-единственное знамение, что показалось среди облаков. По мере того как голод, жажда и болезни начали косить ряды даже жрецов и жриц, наш герой лежал – позабыт-позаброшен – на крыше храма, на том самом месте, где его бросили после того, как в последний раз – увы, безрезультатно! – взмахнули им в сторону неба.

Таксист из Сан-Антонио с дипломом ихтиолога крутил и крутил «Колесо Фортуны», загребая колоссальные бабки в каждой категории, но Бадди Винклер почти не смотрел на экран. Бадди – ну кто бы мог подумать! – читал книгу, которую он, краснея и смущаясь, взял в городской библиотеке Колониал-Пайнз.

Как обычно перед ним – будь то на грязноватом пластиковом столе в какой-нибудь забегаловке или дома, на подлокотнике его любимого кресла (просиженного до такой степени, что порой начинка комками так и лезла наружу, словно семена из коробочки молочая), – лежала раскрытая Библия. Но Бадди читал отнюдь не Библию, по крайней мере не сейчас. Он только время от времени заглядывал в нее – точно так же, как актер заглядывает в карточки с репликами. Ему было достаточно пробежать глазами слова «…и открыл он бездну, и поднялся оттуда дым…», чтобы затем целую неделю хорошо поставленным тенором с воодушевлением распространяться на свою любимую тему – о Последних Днях, о кошмарном, кровавом конце человеческой истории, о цунами кипящих потрохов, которое, как утверждали некоторые, смоете лица земли грех и грешников, после чего вселенная вновь предстанет в первозданной своей чистоте – теперь уже навсегда.

В этот мартовский вечер, однако, преподобный Бадди Винклер читал книгу. Более того, на столике рядом с ним можно было увидеть стопку книг такой высоты, что любая кошка без труда забралась бы с нее в гнездо пересмешника в любом соседском саду. Но только одна из этих книг словно цепями приковала к себе внимание Бадди Винклера.

Бадди Винклер иногда подозревал, что его персона не совсем в фаворе у Господа, что Всемогущий не совсем доволен тем, как он, Бадди, ему служит, и для острастки насылает на неугодного проповедника то гнойные прыщи, то нестерпимую зубную боль. Но вот сейчас Господь заговорил с ним, возложил на него миссию. И Бадди почувствовал, что он прощен (даже несмотря на то, что в данный момент прямо в середине подбородка у него красовался фурункул размером и температурой с только что вынутый из печи пудинг). Он чувствовал себя одновременно скромным послушником и героем и был более чем готов подставить под колеса плечо мученика. Но вся беда в том, что ему никак не удавалось склонить к сотрудничеству евреев. Он обзвонил всех до последнего раввинов в Ричмонде и Норфолке (единственный в Колониал-Пайнз еврей был армейским офицером и служил по соседству в Форте-Ли), увы – с нулевым результатом. Стоило ему объяснить им суть его миссии, как они, не стесняясь в выражениях, заявляли ему, что он – того, свихнулся. Бадди никак не ожидал подобной реакции. К тому же упрямство раввинов действовало ему на нервы. Он искренне полагал, что евреи спят и видят, чтобы им построить Третий Храм. Он пребывал в уверенности, что они ждут не дождутся прихода Мессии. Оскорбленный в лучших чувствах, но несгибаемый, он пошел в городскую библиотеку, где взял несколько книг по иудаизму. Именно тогда на глаза ему случайно попалась книженция, от которой он не мог оторваться весь вечер.

Называлась она «Христианские жены: женщины в жизни евангелистов», а своим выходом в свет была обязана перу Джеймса Шаффера и Колин Тодд. Бадди сам не мог толком сказать, что заставило его взять этот сомнительный опус, не говоря уже о том, чтобы с головой погрузиться в чтение. Когда Бадди прочитал, что Тэмми Фэй Баккер, супруга суперпроповедника Джима Баккера, стимулировала интерес муженька тем, что по нескольку раз на дню меняла парики, у него в буквальном смысле отпала челюсть, отчего алая роза фурункула на подбородке тотчас напомнила о себе колючими шипами боли. Когда же Бадди дочитался до того, что миссис Баккер в целях укрепления супружеского союза ни разу не предстала перед своим благоверным без толстого слоя косметики, что она даже в постели не снимала накладные ресницы и серьги – ему стало совсем не до колеса фортуны, пусть уж как-нибудь крутится без него.

– Распутные дщери Иезавели, – твердил он себе, – вот кто они такие, распутные дщери Иезавели.

Неудивительно, подумал Бадди, что Джим Баккер и ему подобные запятнали себя позором. Когда самые чтимые, самые авторитетные проповедники в стране берут в законные супруги раскрашенных распутниц, что ж, из этого следует одно – Век Порока достиг своего апогея. Где же то святилище, куда заказан вход Сатане в его самом злокозненном облике – облике Вавилонской блудницы? Где же ему, Бадди Винклеру, наиболее выдающемуся проповеднику на всем баптистском Юге, где же ему взять себе жену… Господи, о чем это я? – поймал себя Бадди на мысли.

И в это мгновение в дверь негромко постучали.

– Проклятие! – выругался он. – Не иначе как Верлин и Пэтси.

И если Пэтси застукает его за чтением этой книжонки!.. От испуга Бадди Винклер не придумал ничего лучшего, как засунуть проклятую книжку под диван. Он уже было собрался отодвинуть щеколду на двери, как неожиданно обнаружил, что брюки как-то странно топорщатся у него впереди – история, старая как мир: том, который не засунешь ни под какой диван, опус, который нигде не спрячешь.

Надо отдать Навуходоносору должное – он был наделен изрядным терпением. В этом он был чем-то похож на неодушевленные предметы. Месяц за месяцем он расхаживал по земляному валу, возведенному по его приказу вокруг Иерусалима, задрав вверх свой огромный вавилонский нос. Когда трупный запашок начал явственно щекотать ноздри, Навуходоносор решил, что мертва уже по меньшей мере половина жителей города, и приказал своим военачальникам готовить стенобитные орудия. Когда вавилоняне взялись крушить наиболее уязвимую северную стену, они не встретили почти никакого сопротивления.

Когда брешь в стене была наконец пробита и славные вавилонские парни устремились по узким улочкам в город, наш старый добрый вручную раскрашенный Посох, который до этого, лежа на нагретом солнцем золотом листе, наблюдал за происходящим с крыши Храма, совершил нечто такое, чего ни один неодушевленный предмет (за исключением разве что самых что ни на есть экстраординарных и неизвестных нам ситуаций) не совершал за всю человеческую историю – да что там человеческую! – за миллионы лет. Он вскочил и бросился наутек.

Причины, подвигшие его на столь радикальные действия, мне неизвестны. Можно только догадываться. Возможно, ему до смерти надоела неопределенность его положения, возможно, ему не хотелось, фигурально выражаясь, пойти на дно вместе с тонущим кораблем. Вполне возможно, что для бегства у него вообще не было разумных причин, а если таковые и были, то их истоки надо искать в звездах. Нет-нет, я понимаю, что это было нелегким делом. Я отдаю себе отчет в том, какие неимоверные усилия надо приложить, чтобы привести в действие силы, дремавшие на протяжении веков. Некоторые субатомные частицы пришлось заставить изменить направление движения, заставить их вращаться по неслыханным ранее орбитам. Тем не менее примерно в течение тридцати минут в субъективном человеческом восприятии времени мистер Посох со стуком несся вниз по ступенькам в главный двор Храма.

Стук-стук-стук – мимо трупов отощавших жрецов и жриц, с которыми его некогда связывали узы взаимозависимости, он пересек вестибюль и оказался в огромной зале. Там, в дальнем конце, на высоком постаменте из белого мрамора, завернутая в пурпурные ткани, возлежала мисс Раковина. Пребывай она внутри Святая Святых, наш Посох не смог бы открыть тяжелые, окованные золотом двери и спасти ее. Нет, мисс Раковине такие подробности ни к чему. Главное, Посох каким-то образом сумел убедить ее разбудить в себе способность к передвижению и бежать вместе с ним. Мне известно лишь то, что он сыграл на ее женских страхах.

Мисс Раковина поначалу оказала сопротивление. Насколько мне известно, это типично для представительниц женского пола. Мисс Раковина напомнила Посоху, что вавилоняне преданно почитают Иштар – это та же Астарта, только под несколько другим именем, – и поэтому ни один священный культовый предмет, посвященный Великой Матери, не имеет причин опасаться вавилонян. На что мистер Посох возразил, что солдатня везде одинакова, независимо от века и культуры. Солдаты привыкли грабить, крушить, убивать, насиловать, жечь, и стоит им дорваться до добычи, как для них нет ничего святого – будь то люди или неодушевленные предметы. А вообще он сам бежал отнюдь не потому, что испугался. На это его подвигло… нечто другое.

И мисс Раковина послушалась его.

Они устремились в южном направлении, прочь от надвигающихся с севера вавилонян. Беглецы так увлеклись, так обрадовались дарованному им движению, что не заметили, как их засек отощавший пророк Иеремия и запрыгал на месте. Наконец они добрались до Масличной горы и с ее вершины, из-под тощей тени голых деревьев, принялись наблюдать, как Храм сначала был предан разграблению, затем его разгромили, а потом и вообще подожгли. Хотите называйте его Храмом Соломона, не нравится – храмом Хирама, но это было чудное творение человеческих рук, этот Первый Храм, полный богатства и роскоши, какие не снились даже пресыщенным обитателям Беверли-Хиллз. Это были сердце и легкие, средоточие и венец, якорь и воздушный шар обреченного народа Израилева. Надо отдать вавилонянам должное – они в два счета превратили его в пепел. А потом этот пепел растоптали. Так что от Храма не осталось даже камня.

– У некоторых женщин томные глаза, – произнес Бумер Петуэй. – У моей жены томные волосы.

И Бумер подмигнул своей женушке Эллен Черри. Они устроили привал в кемпинге для автомобилистов в Северной Дакоте. Индейка их микроавтобуса собрала небольшую толпу любопытных. Однако некоторые из присутствующих вскоре переключили внимание на церемониальные жесты, коими Эллен Черри водила гребнем по своим локонам. Эллен Черри сидела на ступеньках каравана, расчесывая свои пышные кудри. При каждом усилии несчастный гребень изгибался едва ли не пополам.

– Пока они не попали в руки к коммунякам, – заявил Бумер какой-то домохозяйке с мышиными прядками, – волосы у моей жены были такими же прямыми, что и ваши. КГБ пытал их несколько дней напролет, но они не проронили ни слова.

– Ни слова о чем? – спросила женщина.

– А что стало с вашими волосами? – поинтересовался ее двенадцатилетний сын.

Бумер слегка покраснел. Лысина светилась на его голове как огонь маяка. В какой-то момент она даже затмила собой заходящее солнце, чьи лучи сейчас отражались в серебристом фюзеляже индейки.

Эллен Черри хихикнула.

– Мой муж не любит рассказывать о том, что пережил в войну, – сказала она. – Но поверьте мне, его волосы были стойкими, как партизаны. Их можно было зажарить, но они молчали.

– Что-то зябко становится. – Бумер протиснулся мимо нее внутрь каравана.

– Это у него голова мерзнет, – с заговорщицким видом шепнула Эллен Черри мальчонке, и они оба рассмеялись. Затем она проследовала за мужем под крышу индейки. Бумер был в кухонной нише, искал что-то в навесных шкафчиках.

– Когда ты сказала, что их можно было зажарить, мне ужасно захотелось есть, – сказал он, роясь на полке.

– Если ты ищешь свинину с бобами, то там осталось несколько банок.

– Где?

– Да на полке. Посмотри, там есть одна жестянка с бобами, которая стоит там уже несколько лет. Честное слово, я с ней уже в третий раз езжу. Мне ее подарил в Сиэтле один парень, в тот день, когда он окончил художественное училище. Сказал, что эта банка провела у него на полке уж долгие годы. Эти несчастные бобы такие древние, что вместо газа в банке наверняка уже скопились залежи нефти.

– Ее здесь нет.

– Ну, я не знаю…

– Кажется, я подозреваю, что с ними случилось. Мы забыли их в пещере.

– Не может быть.

– Точно, я тебе говорю.

– И бобы тоже?

– Угу.

– Ты уверен, Бумер?

– Разумеется. У меня ведь фотографическая память.

Жестянка Бобов наблюдал(а), как последние мандариновые шкурки заката кружась исчезают в канализационной трубе где-то позади гор. А затем опустилась полная тьма. И пришло время…

Когда он (а) задумывался(ась) над тем, что Раскрашенный Посох и Раковина были единственными, кому удалось спастись после разрушения Великого Храма в Иерусалиме, тем чудеснее и бесценнее представлялись они ему(ей), и Жестянке Бобов почему-то становилось еще грустней от одной только мысли, что близится час их расставания. Начать с того, что у них наверняка впереди новые ни с чем не сравнимые и, возможно, судьбоносные приключения, в которых ему(ей) уже ни за что не принять участия. Ах, что поделать…

Все равно ему(ей) есть за что благодарить судьбу. Ведь что такое жестянка бобов? Жалкая пешка в игре под названием «Потребление». От поля до фабрики, от полки супермаркета до полки кухонного шкафа ее судьба предельно проста и видна как на ладони. Окончательное место назначения – свалка и канализационный отстойник. И все же получилось так, что ему(ей) удалось избежать этого банального предначертания, ощутить вкус свободы, не ведомый никому из его(ее) собратьев по «низкому положению». Кстати, а чем, если задуматься, отличается жизнь большинства людей? Когда человеческие особи юны, их возят в колясках, которые толкают взрослые. В старости их тоже возят – только в креслах-колясках, которые толкают те, кто помоложе. А в промежуток между одной коляской и другой их просто толкают туда-сюда.

Толстый полог, что отгораживает живое существо от обманчивого, но такого манящего света свободы, от упоительного до головокружения сияния самоопределения, этот полог на мгновение расступился перед Жестянкой Бобов. Очевидно, ослепительный блеск свободы для многих слишком ярок. Стоит случайному порыву ветра на мгновение приподнять золотой парчовый край, как они тотчас впадают в панику. Глаза почему-то начинают моргать, а пальцы судорожно цепляются, ломая все до последнего ногти, в спасительные складки социального контроля. И лишь избранные, в том числе и Жестянка Бобов, купаются в лучах свободы. Ее свет согревает их в тайных и самых неожиданных местах, которые наверняка оставались бы темными и холодными.

Разумеется, тут никак не обойтись без избитой метафоры о мотыльке, обжигающем себе крылья о пламя свечи. Что верно, то верно, любители свободы подвергают себя ежеминутному риску. Но не лучше ли один раз гордо сгореть в пламени свободы, чем медленно вариться заживо в собственном все убывающем соку, сдавленному и спутанному по рукам и ногам, за толстым пологом? Такие мысли навещали Жестянку Бобов. Как говорится, из кастрюли да в полымя. Таково было его(ее) кредо. И не будь он(а) в тягость другим (в чем он(а) не сомневался(ась)), Жестянка Бобов наверняка бы проделал (а) путь на Ближний Восток, даже несмотря на свое увечье! Но увы!

Из осиновой коры и длинных стеблей травы для нее соорудили нечто вроде саней-волокуш, которые взялся тащить Раскрашенный Посох. Когда путь им перегораживал камень, бревно или крутой подъем, Раковина подталкивала сзади. Откинувшись на спину и подставив лунному свету зияющую рану в боку, Жестянка Бобов лежал(а) на волокушах, которые благодаря стараниям его друзей постепенно, миля за милей, несмотря на колдобины и кочки, двигались навстречу рассвету, пока наконец их странная компания не оказалась на заросшем сорняками кладбище на окраине небольшого городка в Вайоминге.

– Прощай, о Жестянка Бобов! Благодарим тебя за твой исполненный мудрости совет относительно этой твоей непонятной страны!

О Раскрашенный Посох, дышащий древностью, полный харизмы и непостижимых загадок. Прощай!

– Пусть Богиня проявит к тебе благосклонность, о благородный сосуд!

О Раковина, прекрасная сирена, всегда готовая прийти на помощь, полная очарования, дарующая надежду и утешение. Прощай!

– Покеда, прохфессор, еще увидимся.

Ну-ну, это мы еще посмотрим, вульгарное создание. Но все равно я ценю твою искренность и энтузиазм. Прощай!

– Бу-ху-ху!

Ложечка, прошу тебя, хватит распускать нюни и убери эти сентиментальные капли! Они тебе не к лицу. Прощай, мисс Ложечка.

Поскольку Раскрашенный Посох намеревался вывести вверенную ему команду за пределы городка еще до рассвета, то церемонию прощания решено было не затягивать. Из зарослей травы рядом с небольшой побеленной церковкой, где они оставили Жестянку Бобов, странники – кто вприпрыжку, кто вприскочку, кто вперевалочку, кто мелкими шажками – один за другим скрылись в канаве. Последней шла Ложечка; она обернулась и бросила на Жестянку Бобов, которая неотрывно смотрел(а) им вслед, полный слез взгляд. Канава была полна воды и талого снега, в ней валялись старые газеты, куски автомобильных покрышек и пустые пивные банки – пустые в той же степени, что и в скором будущем Жестянка Бобов, однако наши маленькие пилигримы смело вступили в это месиво из грязи и мусора, словно то была их дорога к славе. О, неисповедимы пути, ведущие к Иерусалиму!

– Мы к тебе по поводу чуда, Бад, – сказал Верлин.

– Да благословит Господь ваши души. Заходите. – Бадди Винклер был настолько польщен, что моментально забыл, едва успев заметить, свою вызванную чтением «Христианских жен» эрекцию.

– Да, сэр-р, – пропела Пэтси, пялясь во все глаза на его выпирающую ширинку, но воздерживаясь от комментариев. – Ты наверняка должен был слышать про чудо.

Глаза Бадди моментально сузились, наполнившись разочарованием и подозрением.

– Послушайте, что вы тут оба несете? Какое еще чудо? Где оно произошло?

– Чудесное видение, – пояснил Верлин. – Где-то на Честерфилдской дороге.

Бадди Винклер ощутил, как в нем борются самые противоречивые чувства. С одной стороны, чудесное видение прямо здесь, в его стране, внушало волнение и оптимизм. С другой стороны – он не на шутку встревожился, как бы якобы имевшее место чудо не выбило почву у него из-под ног, затмив его собственное видение – и миссию, которую оно породило. Бадди надеялся, что Верлин и Пэтси, его конгрегация в целом, и если радиокомпания даст согласие, то и вся его радиоаудитория, вскоре всей душой поддержат его миссию – вернее, личными пожертвованиями.

И вот теперь Верлин и Пэтси взахлеб расписывали ему, как какая-то женщина грузит народ рассказом о том, что четвертую ночь подряд фонарь на крыльце ее соседа отбрасывает на ее морозильник тень бородатого мужчины.

– Об этом передавали в сводке местных новостей, – сказал Верлин. – Там уже побывали почти все наши проповедники. Мы подумали, что тебе уж наверняка сообщили.

– Телефон не работает, – буркнул Бадди. – Не иначе, как какой-нибудь раввин постарался.

– Как обидно! – воскликнула Пэтси. – А мы-то подумали, что ты уже там побывал и все знаешь. Ведь для тебя чудо – что сандвич с ветчиной для бездомного бродяги.

К тому времени, когда они наконец добрались до той женщины, было уже десять вечера, но на площадке рядом с ее домом, там, где стоял пресловутый морозильник, собралось человек шестьдесят народу.

– Это он! – заявил кто-то громким шепотом. – Это Иисус!

Бадди однако позволил себе не согласиться, высказав мнение, что тень скорее напоминает Уилли Нельсона.

– Или Кастро, – предположил Верлин. Что касается Пэтси, то она – и притом довольно громко – изрекла следующее:

– Когда Господь наш Бог явит Себя нам, Он, надо полагать, вряд ли выберет для этого бытовой прибор.

Незадолго до одиннадцати утра к церкви начали съезжаться машины, десятки машин. Жестянка Бобов был(а) готов(а) петь от радости. Подумать только, в первый день его(ее) пребывания возле церкви там состоится бракосочетание! А если ему(ей) и дальше будет так же везти, то где-нибудь в районе обеда он(а) уже будет греметь вслед за увозящим молодых в свадебное путешествие автомобилем!

Собрав силы, Жестянка Бобов встал(а) вертикально. Вмятина в боку мешала сохранять равновесие и затрудняла ходьбу, но Жестянка Бобов тем не менее скособо-чась заковылял(а) к более заметному месту рядом с церковным крыльцом, где он(а) наверняка мог(ла) привлечь к своей особе внимание кого-нибудь из участников брачной церемонии, нуждающегося в его(ее) услугах.

Интересно, найдется ли у кого с собой консервный нож? – подумал (а) Жестянка Бобов. Он(а) и представить себе не мог(ла), что в один прекрасный день произнесет это нелепое словосочетание с таким сладким предвкушением. Фаталистское спокойствие – да, к чему отрицать, но никакого злорадства. Более того, скорее даже некое вожделение звенящего лезвия в своем теле. И вот теперь, когда величайший шанс в истории консервированных овощей был безвозвратно потерян, Жестянка Бобов решил(а), что довольно покоряться судьбе, покоряться тупо и безропотно, как было до того, как он(а) обрел(а) способность к передвижению. В надежде взглянуть на невесту Жестянка Бобов описал(а) целый круг. При этом, подобно нитке из трусов вулкана, из его бока вытек оранжевый ручеек соуса. Он продолжал тянуться из трещины в его(ее) теле, пока не привлек к себе внимание местных муравьев.

И именно в этот момент к церкви подъехал катафалк. А за ним военный джип с почетным караулом.

Жестянка Бобов тотчас отшатнулся(ась) назад, в высокую траву, и залег(ла) между стеблей. В сорока ярдах от него(нее) исполненные скорби близкие и друзья навсегда – или по крайней мере на довольно длительный промежуток времени – предадут земле тело местного мальчишки, который расстался с жизнью, позволив пройтись по своему телу, режа его и кроша, ненасытному консервному ножу Ближнего Востока.

– Мы могли бы поехать в Нью-Йорк через Канаду, – предложила Эллен Черри. – И тогда проездом заглянули бы в Монреаль.

– Ну уж нет, – протянул Бумер. – Только не туда, где эти лягушатники называют сыр «фромаж». – И он скорчил такую мину, словно ему предложили яд.

– Отлично тебя понимаю, – поддакнула Эллен Черри, не желая раздражать супруга. – Фромаж! Ну и словечко! После него в рот ничего не возьмешь!

– Рано или поздно, – продолжил Бумер, – я бы хотел, чтобы наша крошка побывала в Чикаго.

Эллен Черри выглянула из окошка кухонной ниши. Было уже темно, однако кучка народу все еще продолжала таращиться на моторизованную индейку. Кое-кто размахивал фонариком, и вообще народ вел себя так, словно их сюда с инспекцией прислало Общество по предотвращению жестокого обращения с домашней птицей.

– Но почему именно Чикаго? – спросила Эллен Черри. Уж она-то знала, что в отличие от нее Бумеру вряд ли бы пришло в голову по пути посетить Чикагский институт искусств. Как, впрочем, и Чикагский музей современного искусства – не та у ее супруга голова.

– Да я вот подумал, не посмотреть ли нам то место, где на Валентинов день состоялась резня.

«Проще посмотреть на любую замужнюю женщину четырнадцатого февраля!» – подумала Эллен Черри, но вслух произнесла:

– А что еще?

– Больницу, где скончался Голландец Шульц.

– Ах да, верно, Голландец Шульц. Это не тот самый мальчик, который спас свой городок, засунув пальчик в трещину в дамбе?

Бумер посмотрел на жену с таким видом, словно она предложила ему на ужин спагетти с фромажем.

– Нет, дорогая. Я имел в виду совсем другое. Ты же, по всей видимости, говоришь о мальчике из повести «Серебряные коньки».

Бумер сделал долгий-предолгий глоток пива. Не иначе как у нее на носу «женский праздник». Эллен Черри почему-то называла месячные не иначе как «праздник». Она всегда такая перед этим своим «женским праздником».

Сейчас нам есть смысл оставить их на какое-то время – то есть Бумера Пэтуэя и Эллен Черри Чарльз. Мы временно распрощаемся с ними в кемпинге для автолюбителей в Северной Дакоте, где их караван собрал вокруг себя небольшую толпу вооруженных фонариками обитателей Среднего Запада. Мы оставим их в тот момент, когда они ужинают в обеденной нише своего каравана. Бумер подумывал о том, что, поскольку у жены приближается «праздник», ее следует поживее уговорить лечь пораньше в постель. Ведь как только «праздник» давал о себе знать, жена начинала ужасно суетиться и переживать за простыни. (Вот вам и резня в Валентинов день.) В свою очередь, Эллен Черри думала о том, что коль уж она вышла замуж и держит свой путь в Нью-Йорк, то придется ли ей пострадать – больше или меньше – во имя искусства. И если она пострадает не так уж сильно, значит л и это, что и рисовать она будет тоже меньше, а если пострадает больше – то и рисовать больше. Или же, наоборот, меньше? А если она будет рисовать меньше, то будет ли она рисовать лучше или хуже. А если она будет рисовать больше, то опять-таки лучше или хуже, и вообще играет ли это хоть какую-то роль при условии, если она не будет подрабатывать официанткой?

Так что давайте оставим наших молодоженов. Пусть они сидят за столом и думают – каждый свои – совершенно разные мысли. Давайте ограничимся лишь кратким обзором того, что произошло с ними в пути. Когда же мы догоним их примерно через год после этих событий, их жизнь примет иной, совсем неожиданный оборот.

Эти страницы вовсе не задумывались как хронология странствий через всю Америку, а скорее как некое подтверждение их хотя и косвенной, однако несомненной связи с Иерусалимом, как старым, так и новым, с городом, столь далеким от наших берегов, от нашего образа жизни. И все же я имею смелость утверждать, что это город, в котором духовно обитает каждый из нас. Иерусалим – священный и страшный, кровавый и исполненный божественным светом, самый главный город Америки.

Достаточно сказать, что это путешествие подарило молодоженам радость жизни и радость открытий. Бумер самозабвенно крутил баранку, и они с Эллен Черри не торопясь петляли по стране туда-сюда, оставляя вдоволь времени для супружеского общения друг с другом (за исключением дней ее «женского праздника») и общения дружеского со своими соотечественниками. Кстати, они все-таки заехали в Чикаго, где Эллен Черри написала небольшой городской пейзаж, запечатлев на холсте перекресток, где пуля догнала гангстера по имени Джон Диллинджер (Голландец Шульц, как выяснилось, умер в Нью-Джерси), и преподнесла картину Бумеру в качестве свадебного подарка. В ответ на что растроганный Бумер уронил скупую мужскую слезу, после чего отвел супругу в дансинг.

Добравшись наконец до Нью-Йорка, они позвонили ее родителям, доложив, что на всем пространстве страны народ интересуют исключительно три темы – СПИД, Ближний Восток и Финальная Четверка. СПИД был смертельным и неизлечимым на тот момент заболеванием. Ближний Восток – с его ежедневными фортелями, взлетами и падениями – в головах людей был каким-то образом прочно связан с «концом света». Финальная Четверка представляла собой кульминационный момент межсезонного баскетбольного турнира между колледжами страны (который был как раз в самом разгаре), и уже само его название – по идее, его также можно было окрестить Лучшая Четверка или Первая Четверка, – несло в себе отличие от СПИДА и Ближнего Востока, ощущение некой окончательности, некой энтропии, апокалипсиса, чего-то такого, что приближается к неминуемому концу. Вот почему наши молодожены пришли к выводу, что Америка помешана на идее конца, что идея эта сродни раку мозга. В умах людей царят мысли о завершенности: будь то конец, счастливый или несчастливый, уход – с чувством собственного достоинства или без такового, высшие точки, которые не следует путать с оргазмом. Фигурально выражаясь, людские головы зашли в тупик.

– Представляю, как обрадуется Бад, – сказала Пэтси.

И тут вступил Верлин:

– Послушай, как это называется, суперподвеска или как?

– Говорят, мягко так, словно едешь по картофельному пюре.

– Подозреваю, – буркнул Верлин.

Кстати о жареной индейке. Где бы ни остановились наши путешественники, досужие обыватели неизменно интересовались; «Что вы продаете?», или «Кто ваш спонсор?», или «Какую фирму вы представляете?», или «Нас будут снимать для ТВ?» Все это было печально слышать, но народ просто отказывался верить, что гигантская индейка на колесах – отнюдь не рекламный трюк.

– Им этого никогда не понять, – жаловался Бумер. – У людей в голове не укладывается, что, оказывается, можно что-то делать не ради денег. Что иногда берешься за дело лишь потому, что интересно узнать, что из этого выйдет, потому что у тебя такое подспудное чувство, что из этого наверняка что-нибудь да получится.

Эллен Черри посмотрела на мужа взглядом, в котором читалось нечто очень похожее на восхищение. То есть она посмотрела на него с неким вновь приобретенным оптимизмом. Возможно, это толстокожее существо все-таки способно понять искусство.

Вперед! Марш! Колонной по одному, в ногу – раз, два, три, четыре (пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать – поскольку у каждого имелось по три пары ног!), шевеля чувствительными усиками на манер параллельных нитей лампочек Сальвадора Дали, отряд черных муравьев (пульсирующая артерия блюзовой мелодии, улетный кайф муравьеда) приближался к текущему(и) Жестянке Бобов примерно так же, как когда-то к Иерусалиму приближались вооруженные до зубов колонны неприятеля.

Цепляясь за каменистые холмы острыми крючьями, как физическими, так и умозрительными, Иерусалим мог лишь стоять и сопротивляться. В отличие от него Жестянка Бобов – то проковыляв ярд в одну сторону, то прокатившись ярд в другую, имел(а) возможность избежать встречи с муравьиным полчищем. Вот в чем слабое место бюрократа – размышлял(а) он(а) с довольной ухмылкой. Они не в состоянии нанести удар по движущейся цели.

Муравьи были облачены в черное, как и те люди внутри церкви, что, надо сказать, не укрылось от Жестянки Бобов. Более того, ему(ей) даже сделалось от этого немного не по себе, однако он(а) нашел(ла) в себе мужество пошутить:

– Не кажется ли вам, что эти муравьи уж слишком чопорны? – спросил(а) он(а) у ближайшего кирпича. – Ведь даже Уильям Бакли, и тот не нацепил бы смокинг, отправляясь на пикник.

Ну а поскольку кирпич был наделен чувством юмора в той же мере, что и муравьи, кирпич одарил Жестянку Бобов равнодушным взглядом, отчего наш(а) герой (иня) предпочел(ла) откатиться на ярд влево. Надо сказать, что эти его(ее) маневры почти не помешали ему(ей) следить за церемонией похорон.

Подобно усопшей матери итальянского семейства, обреченной варить макароны даже для чертей в аду, супруга священника вытягивала из старого, страдающего одышкой органа нити потусторонних спагетти. Борясь с искушением подбросить к ним пару-тройку адских огненных фрикаделек, священник сплетал мишурную гирлянду из бромидов утешения и скорби, которую затем возложил на головы пришедших проститься с телом. И пока, сотрясаемые рыданиями, эти головы подскакивали, как поплавки в излюбленном омуте, он то и дело вплетал такие слова, как «героизм», «самопожертвование» и «вечная память». Затем изуродованный скелет (в глубине костей мечтавший о хорошем рок-н-ролле) вынесли на церковное кладбище, накрыли его американским флагом и выпалили в воздух несколько залпов (словно облака были повинны в том, что парнишка погиб). И пока одинокий горн ранил весеннее утро звуками куда более скорбными, нежели грохот полуночного товарняка, фоб опустили под слой дерна во чрево матери-земли, чтобы со временем он превратился в топливо для реактивных двигателей будущего, которое Вайомингу еще даже не снилось.

Воспринимая в деталях происходящее и одновременно ища спасения от наступающей муравьиной орды, Жестянка Бобов терзался(ась) вопросом, почему человеческие существа словно специально настраивают себя на мучительные переживания и скорбь – ведь большей части их терзаний можно было избежать, причем для этого понадобился бы минимум изобретательности. Почти того не понимая (поскольку не имел(а) возможности познакомиться с тайным смыслом танца Саломеи), Жестянка Бобов тем не менее верно узрел(а) покрывало политических иллюзий – и нежелание человечества выглянуть из-за него хотя бы одним глазом – как истинную причину имевшего место этим утром печального события.

Навсегда потерянный теперь для родных, друзей, подружки, верного пса, общества и самого себя, этот бедный юный морпех погиб – кстати, совсем недалеко от Иерусалима, – практически ничего не понимая в ситуации на Ближнем Востоке. Вероятно, он полагал, что вовлечен в борьбу между правдой и неправдой, между добром и злом, свободой и угнетением. И в этом его вторая ошибка. Третья заключалась в том, что парень свято верил, что, хотя он сам мало что смыслит в ситуации на Ближнем Востоке, зато руководство страны наверняка в ней разбирается. Но его главная – и самая страшная – ошибка была в другом: в том, что он слепо подчинялся приказам. Он ни разу не поставил под сомнение ни методы начальства, ни их мотивы. Он позволил политикам принимать такие решения, которые в конечном итоге привели его к преждевременной гибели.

В конце концов, что такое политика, как не желание распоряжаться собственностью и принимать за других их законные решения? Из чего вытекает, что свобода – этот антипод собственности и угнетению – не может быть результатом политических акций, будь то выборы или баррикады, это скорее продолжение некой личной позиции. Если она и является результатом чего-то, то, пожалуй, легкости.

Неодушевленные объекты, обреченные вести внешне пассивное и покорное существование, вероятно, даже в большей степени, чем люди, осознали, что свобода – это внутреннее состояние, неподконтрольное превратностям политики. Свободой нельзя завладеть. Следовательно, ее нельзя присвоить. Или ею манипулировать. Однако ею можно пожертвовать. Юный солдатик из Вайоминга пожертвовал своей душой задолго до того, как пожертвовал телом. И эта внутренняя смерть – по крайней мере в глазах Жестянки Бобов – была куда более прискорбна, чем последовавшая за ней физическая кончина.

Остается надеяться, что в не таком уж отдаленном будущем, при некоем резком танцевальном па, третье покрывало – то самое, что позволяет политическим выгодам (обычно сиюминутным, часто неумным и, как правило, порочным) маскироваться под вечные и вневременные выражения свободы, добродетели и здравого смысла, – наконец падет. И начиная с того момента, молодые люди будут проявлять большую разборчивость в том, какую «свободу» они готовы защищать, таким образом оберегая свои души; а если они легки еще и на ноги – то и тела.

А пока отдельные личности что есть сил вынуждены дергать за край покрывала. Нет, не только дергать, но и тянуть и тыкать в него, но в конечном итоге, когда им удастся проникнуть на ту сторону, стать хозяевами собственной судьбы. А стать хозяином своей судьбы – это вам не вздремнуть на пляже. Спросите Жестянку Бобов. Обуреваемые желанием полакомиться вытекающим соусом, обуреваемые желанием полакомиться сахаром и кукурузным сиропом в этом соусе (примерно так же, как развитые страны были обуреваемы желанием полакомиться ближневосточной нефтью) муравьи были неумолимы в своем стремлении овладеть Жестянкой. И уже порядком измотали его(ее) силы.

Но точно так же, как один-единственный человек способен перехитрить целое стадо, побитый(ая) и помятый(ая) Жестянка Бобов каким-то только ему(ей) ведомым образом исхитрился(ась) собрать последние силы и совершила) совершенно немыслимый и совершенно неизящный прыжок как раз в середину лужи, возникшей в результате того, что кладбищенский смотритель по окончании похорон переусердствовал с поливкой цветов. Нижняя половина ее этикетки намокла и начала отставать, но, черт возьми, было и в чем обрести утешение. Опешив, преследователи выстроились на берегу, проклиная Создателя, который, сотворив муравьев самыми совершенными существами на всем свете, почему-то забыл или не счел нужным научить их плавать.