Трафальгар

Глава XIV

Добрую часть ночи мы провели, слушая Малеспину и других офицеров. Их рассказы так взволновали и поразили меня, что я еще долго не мог успокоиться и заснуть. Перед моими глазами стоял Чуррука, живой и непреклонный, каким я видел его в доме доньи Флоры. В те дни выражение глубокой грусти не сходило с лица знаменитого моряка, словно он предчувствовал свою тяжкую кончину. Этот благородный человек угас в возрасте сорока четырех лет, двадцать девять из коих доблестно и честно прослужил флоту как ученый, воин и мореход, ибо таким и был подлинный кабальеро Чуррука.

Так размышлял я, пока наконец, сломленный усталостью, не уснул на рассвете 23 октября – природа взяла верх над любопытством. Во время сна, по всей вероятности долгого и беспокойного, в голове моей вновь ожили пережитые кошмары: грохот пушек, воинственные возгласы, шум разыгравшегося моря. Мне снилось, будто я сам стреляю из пушек, лазаю по мачтам и реям, спускаюсь на батарейные палубы, чтобы воодушевить бомбардиров, и даже, подобно настоящему адмиралу, руковожу с капитанского мостика всем ходом боя. И, конечно, нет нужды добавлять, что в этом жарком сражении, созданном моей воспаленной фантазией, я разгромил всех англичан, сущих и присных, словно все их корабли были картонными, а ядра слеплены из хлебного мякиша. Под моей командой находилось более тысячи кораблей, намного превосходивших по своим размерам «Тринидад», и все они беспрекословно подчинялись мне, с невероятной легкостью исполняли малейшие мои желания, подобно тем игрушечным корабликам, которые я вместе с друзьями детства пускал в родной Ла Калете.

Внезапно видения славных подвигов исчезли, что вполне естественно, поскольку битва происходила во сне, но, к сожалению, нередко так случается и наяву. Все исчезло, как только я открыл глаза и осознал свое ничтожество по сравнению с величайшим несчастьем, свидетелем которого мне довелось стать.

Но, странное дело, проснувшись, я продолжал слышать выстрелы пушек; невообразимый шум и крики наших моряков, свидетельствовавшие о том, что шло самое настоящее сражение. Мне почудилось, будто я все еще сплю; приподнявшись на диванчике, где сморил меня сон, я внимательно прислушался; громоподобный клич: «Да здравствует король!» – резанул воздух и возвестил о том, что линейный корабль «Санта Анна» снова вступил в жаркий бой.

Я выбежал на палубу и осмотрелся вокруг. Буря стихла, с наветренной стороны виднелись какие-то корабли с разодранными парусами; два из них, английские, вели огонь по «Санта Анне», которая защищалась, прикрываемая двумя кораблями, нашим и французским.

Трудно было понять, как произошли столь разительные перемены в нашей судьбе. Я взглянул на корму, на то место, где недавно развевался английский флаг; теперь там гордо реял испанский. Что же произошло? Или, вернее, что происходило?

На капитанском мостике кто-то стоял; всмотревшись, я узнал генерала Алаву, который, несмотря на тяжелое ранение, мужественно руководил вторым боем «Санта Анны», затеянным словно для того, чтобы загладить поражение в первом бою. Офицеры изо всех сил подбадривали матросов, которые без устали заряжали и стреляли из уцелевших пушек; часть матросов охраняла англичан; их без всяких церемоний обезоружили и загнали на нижнюю батарейную палубу. Английские моряки, только что бывшие нашими стражниками, превратились в пленников. Тут я все понял. Доблестный капитан «Санта Анны» дон Игнасио М. де Алава, завидев испанские корабли, вышедшие из Кадиса с намерением отбить у врага его добычу и спасти команды тех кораблей, которые вот-вот должны были пойти ко дну, обратился с горячей патриотической речью к своему павшему духом экипажу: И моряки с огромным воодушевлением встретили призыв своего капитана: они обезоружили и заставили сдаться англичан, охранявших наш корабль, и снова подняли испанский флаг на «Санта Анне», которая опять обрела свободу, хоть и ценой нового боя, быть может еще худшего, чем первый.

Этот несравненный подвиг – один из наиболее героических эпизодов Трафальгарского сражения – был совершен нашими моряками на разбитом корабле, лишенном всякого управления, с наполовину перебитым экипажем, остатки которого почти полностью утратили боевой дух. И раз уж мы решились на столь рискованное предприятие, нужно было смело идти навстречу любым опасностям. Два английских корабля, тоже сильно потрепанных в бою, вели огонь по «Санта Анне», но ее умело прикрывали «Франциск Ассизский», «Горец» и «Громовержец» – три корабля из числа ушедших 21 октября с Гравиной, которые теперь вернулись, чтобы вызволить из беды товарищей. Эти благородные израненные корабли вступили в новый, беспримерный бой, быть может еще более жестокий, чем предыдущий: ведь свежие раны лишь разжигают ярость в душе бойцов, и они сражаются еще мужественней и самоотверженней, ибо им, как говорится, уже нечего терять.

Страшные картины 21 октября вновь предстали пред моими глазами. Энтузиазм наших моряков был беспредельным, но их оставалось все меньше и меньше, и им приходилось прилагать все – больше усилий. Как жаль, что столь героический подвиг занял в летописях нашей истории всего лишь небольшую страницу, хоть и справедливо, что на фоне великого события, ныне известного под именем Трафальгарского сражения, отдельные героические эпизоды неприметны и даже почти совсем неразличимы, подобно слабым зарницам на озаренном пожаром ночном небе. В эту минуту произошло событие, исторгшее из моих глаз слезы. Нигде не найдя дона Алонсо и крайне опасаясь за его жизнь, я спустился на первую батарею и здесь увидел его. Дон Алонсо сам наводил пушку. Трясущимися руками он выхватил из рук раненого бомбардира запальник и, прищурив свои слезящиеся старческие глаза, напряженно выискивал цель. Когда пушка наконец выстрелила, несчастный старик, дрожа от радости, повернулся ко мне и едва слышным голосом воскликнул:

– Ну, теперь-то Пака не посмеет поднять меня на смех! В Кадис мы вернемся с победой!

Коротко говоря, битва окончилась для нас счастливо. Англичане поняли всю бесполезность битвы за «Санта Анну», которую прикрывали, помимо трех упомянутых мною кораблей, еще два линейных французских корабля и один фрегат, подошедший в самый разгар боя. Мы обрели свободу самым героическим образом, но наш подвиг был омрачен новым несчастьем. «Санта Анну» необходимо было вести в Кадис на буксире – так ее потрепали в бою. Французский фрегат «Фемида» бросил ей канат и повернул на север, но где было такому крохотному кораблику увлечь за собой такую махину, как наша «Санта Анна», которая могла поднять изорванные паруса только на фок-мачте. Освободившие нас корабли «Громовержец», «Горец», «Святой Франциск Ассизский» горели желанием свершить новый подвиг. На всех парусах они пошли вызволять из беды «Сан Хуана» и «Багаму», зорко охраняемых англичанами. Итак, мы остались совсем одни; единственным нашим защитником был фрегат, взявший нас на буксир, подобно мальчишке-поводырю, ведущему за собой слепого великана. Что будет с нами, когда англичане, опомнившись, с новыми силами бросятся за нами в погоню? А между тем Провидение, казалось, сменило гнев на милость: попутный ветер весело подгонял наш буксир, который любовно вел многострадальную «Санта Анну» в Кадис. До порта оставалось всего каких-нибудь пять миль. Какое сказочное счастье! Скоро окончатся все мытарства и беды, скоро мы ступим на твердую землю, и, хотя принесем печальную весть о большом поражении, сердца многих исполнятся радости при виде тех, кого считали безвозвратно погибшими. Наши бесстрашные корабли смогли отбить у неприятеля только одну «Санта Анну», ибо их настигла непогода и они были вынуждены отказаться от преследования англичан, уводивших «Сан Хуана», «Багаму» и «Сан Ильдефонсо». Мы находились уже в четырех милях от желанного берега, когда увидели, что наши корабли прекратили преследование. Ветер стал крепчать, и все на борту «Санта Анны» решили, что, если мы задержимся в открытом море, нам придется худо. Снова непредвиденное несчастье! У самого берега, вблизи порта, когда через несколько минут мы могли быть в полной безопасности, рушились все наши надежды.

Вдобавок ко всему надвигалась зловещая ночь: набухшее от грозовых туч небо словно собиралось обрушиться на море, и эту непроглядную черную завесу то и дело раздирали жуткие молнии. Море, ярясь и пенясь, ходило ходуном и гневно ревело, точно ненасытное прожорливое чудовище, требующее все новых и новых жертв. Остатки самой большой по тем временам эскадры, бросившей вызов двум неприятелям – морю и англичанам, не в силах были противиться разъяренной, подобно языческому божеству, стихии, безжалостной и жестокой как в счастье, так и в несчастье.

Глубокая печаль легла на лица Дона Алонсо и генерала Алавы, который, презрев раны, оставался на своем посту и зорко за всем досматривал. Он приказал «Фемиде» ускорить, насколько возможно, ход, но на фрегате даже не подумали ответить на этот справедливый сигнал обеспокоенного командира; они готовились взять рифы и подтянуть на гитовы паруса, чтобы противостоять бешеному восточному ветру. Я видел всеобщее уныние, и невольно мне в голову закралась мысль о том, с какой легкостью смеется судьба над самыми сбыточными надеждами и как быстро она переносит нас от наивысшей удачи к самому тяжкому несчастью. Но мы находились во власти моря, могущественного властелина человеческой жизни. Стоит посвежеть ветру – и оно уже переменилось; ласковая волна, недавно лениво плескавшаяся о борт корабля, превращается в водяную лавину, которая сотрясает и сокрушает судно; приятный рокот прибоя сменяется грозным хриплым ревом, изрыгающим хулу на хрупкий кораблик, который словно чувствует, как у него из-под киля уходит опора и он катится в черную бездну, чтобы тут же взвиться на гребне огромного вала. Ясный день сменяется зловещей ночью, или, наоборот, после тихой лунной ночи наступает обжигающе знойный день, и тогда природа никнет и теряет все свое очарование.

Помимо бедствий и несчастий, причиненных нам людьми, судьба послала на наши головы еще своенравные капризы стихии. После жестокого боя мы испытали все прелести морского шторма, выйдя из огня, попали в полымя, из которого вышли с победой, и когда уже полагали, что все наши невзгоды позади, когда с ликованием приветствовали Кадис, мы снова очутились во власти стихии, которая, желая нашей погибели, уносила нас в открытое море. То был поистине калейдоскоп несчастий! Словно какое-то неведомое чудовище задалось целью изощренно пытать заблудившихся! Но нет! То была разбушевавшаяся стихия, поддержанная стихией войны! А когда эти два чудовища заключают союз, стоит ли удивляться, что они порождают величайшие бедствия?!

В ту ночь еще одно обстоятельство увеличило наше с доном Алонсо горе. С тех пор как «Санта Анна» освободилась из плена, мы больше нигде не видели молодого Малеспину. Наконец, после долгих поисков, я нашел его в каюте, где он скрючившись лежал на койке.

Подойдя к Малеспине, я не сразу узнал его: так он изменился; я заговорил с ним, но он даже не мог мне ответить: приподнявшись, он без сил упал на койку.

– Вы ранены, – воскликнул я, – сейчас позову лекаря!

– Пустяки, – отвечал он. – Принеси мне воды!

Я бросился за доном Алонсо.

– Что случилось? Раненая рука разболелась? – с тревогой спросил дон Алонсо, осматривая молодого офицера.

– Нет, не рука, – печально проговорил в ответ дон Рафаэль и показал на правый бок. От этого слабого движения и произнесенных слов Малеспина так изнемог, что закрыл глаза и долго лежал неподвижно и безмолвно.

– О, это, кажется, очень серьезно! – с тревогой вскричал дон Алонсо.

– Больше чем серьезно, – возразил лекарь, подошедший, чтобы осмотреть Малеспину. Охваченный глубокой тоской, полагая, что ему уже ничто не поможет, молодой офицер, не обращая внимания на свою рану, предался воспоминаниям и размышлениям о недавних событиях. Уверовав в свою близкую кончину, он отказался от всякого лечения. Однако лекарь заявил, что хотя рана его весьма серьезна, но отнюдь не смертельна. Правда, он заявил, что если мы не доберемся до Кадиса этой ночью и не сможем оказать раненым необходимую помощь, то он не ручается за их жизнь. «Санта Анна» в битве от 21 октября потеряла девяносто семь человек убитыми и сто сорок ранеными. Почти все запасы медикаментов кончились, некоторых самых необходимых лекарств не осталось ни капли. Богу было угодно, чтобы несчастье обрушилось еще на одного дорогого мне человека. Серьезное ранение получил Марсиаль, который на первых порах словно не чувствовал ни боли, ни усталости. Но сдал и этот могучий организм. И все же старый моряк нашел в себе силы спуститься в кубрик и сказать, что он ранен. Дон Алонсо немедленно послал за лекарем, который, осмотрев Марсиаля, ограничился лишь замечанием, что подобная рана ничто для двадцатипятилетнего парня. А, как мы знаем, Марсиалю было за семьдесят. Тут на расстоянии кабельтова по правому борту от нас прошел «Громовержец». Генерал Алава приказал спросить «Фемиду», может ли она ввести нас в Кадисскую бухту. После отрицательного ответа с фрегата Алава задал такой же вопрос «Громовержцу», который, по всей видимости, получил меньше повреждений и мог благополучно пристать к берегу. Тогда несколько офицеров, посовещавшись между собой, решили перевезти на «Громовержец» тяжело раненного капитана Гардоки и других морских и сухопутных офицеров, в том числе жениха Роситы. Дон Алонсо добился, чтобы вместе с ними отправили и Марсиаля, приняв во внимание его преклонный возраст и немалые заслуги, а мне поручил сопровождать Полчеловека в качестве слуги, или, вернее, санитара, причем ни на минуту не оставлять старого моряка, пока не доставлю его в Кадис или Вехер и не сдам на руки семье. Я обещал все исполнить и попытался убедить дона Алонсо перебраться на «Громовержец», ибо там было намного безопасней, но хозяин даже слушать меня не стал.

– Судьба, – заявил он, – привела меня на этот корабль, и на нем я останусь до конца, пока господь не решит, спасти нас или погубить. Алава очень плох, почти все офицеры ранены, и я могу еще понадобиться. Я ведь не из тех, кто бежит от опасности, напротив после 21 октября я ищу ее и жду не дождусь случая, когда мое пребывание на эскадре может оказаться полезным. Если ты доберешься до дому прежде меня, в чем я совершенно уверен, передай Паке, что я настоящий моряк, патриот своей родины, что я поступил правильно, приехав сюда, и весьма этим доволен и что сожалею лишь, нет, нет, не сожалею, напротив… Скажи ей, что она будет горда, когда увидит меня, и что мои друзья были бы крайне огорчены, не встретив меня здесь… Да и разве мог я не поехать?! Как ты думаешь, ведь хорошо я поступил, что приехал сюда?

– Безусловно хорошо, какое может быть сомнение! – постарался я успокоить дона Алонсо.

Он был настолько взволнован, что даже не заметил, с кем обсуждает столь серьезный вопрос.

– Я вижу, ты разумный молодой человек, – промолвил дон Алонсо, несколько утешенный моими словами. – У тебя возвышенные и патриотические взгляды… Но Пака на все смотрит со своей колокольни, и поскольку у нее несколько странный нрав, да вдобавок она вбила себе в голову, что эскадры и пушки ни на что не пригодны, она не хочет никак понять, что я… Одним словом, она разгневается, когда я вернусь, ведь мы, к несчастью, проиграли сражение, и Пака затянет свое: надо было не так да не эдак – и совсем сведет меня с ума. Но баста, я теперь не буду обращать на ее слова никакого внимания! Как ты думаешь? Ведь я не должен теперь обращать внимания, на ее уколы?

– Разумеется, – отвечал я. – Ваша милость поступили совершенно правильно, что приехали в эскадру; это лишний раз доказывает, что вы по-настоящему храбрый моряк.

– Попробуй сунься с этими объяснениями к Паке – и увидишь, как она тебя встретит, – возразил мне дон Алонсо, все больше и больше распаляясь. – Словом, скажи ей, что я жив и здоров и что мое присутствие здесь крайне необходимо. Ведь в самом деле, когда отбивали у англичан «Санта Анну», я сыграл немаловажную роль. Не наведи я так славно пушку, кто знает, что было бы… А ты как думаешь? Может статься, я еще совершу что-нибудь полезное. Если к тому же подует попутный ветер, мы завтра отобьем еще несколько кораблей… Да, сеньор… я здесь подготавливаю кое-какой план… Посмотрим, посмотрим. Итак, прощай, Габриэль. Поговори поосторожней с Пакой.

– Хорошо, я ничего не забуду. Скажу, что, если б не ваша милость, не видать бы нам «Санта Анны» и что вы теперь приведете в Кадис еще дюжины две кораблей.

– Нет, что ты, две дюжины – это слишком много! – возразил дон Алонсо. – Корабля два-три… Ну, словом, я считаю, что очень хорошо поступил, приехав в эскадру. Пака будет рвать и метать, когда я вернусь… Но я уверен, что поступил правильно.

Проговорив это, он отошел от меня. Через минуту я видел, как дон Алонсо сидел в углу каюты. Он молился, тайком перебирая четки, чтобы, не дай бог, его не увидали за столь благочестивым занятием. Из последних слов моего господина я заключил, что он совсем спятил с ума, а застав его за молитвой, я и вовсе уверился в слабости его духа, который он тщетно пытался восстановить, обращаясь за помощью к господу богу. Донья Франсиска, видно, была права. Мой хозяин давно уж ни на что не годился, кроме как просить милосердия у бога. Согласно принятому офицерами решению мы покинули корабль. Могучие матросы с трудом перенесли на руках в шлюпку дона Рафаэля, раненых офицеров и Марсиаля. Огромные волны никак не давали им завершить эту благородную миссию, но наконец две шлюпки отвалили от борта «Санта Анны» и направились к «Громовержцу». Переезд с одного корабля на другой был невыносимо тяжел, но вот после долгой, упорной борьбы с волнами, когда казалось, что наша утлая лодчонка уже не вынырнет из грозной пучины, мы наконец достигли «Громовержца» и кое-как взобрались на его палубу.