Трафальгар

Глава XV

– Ну вот, выскочили из огня, чтобы попасть в полымя! – проворчал Марсиаль, взобравшись на палубу «Громовержца». Но где командует капитан, там молчат матросы! Эту проклятую посудину, видно, в насмешку окрестили «Громовержцем», Говорят, он войдет в Кадис до полуночи, но я этому не верю! Вот увидите!

– Вы считаете, что мы не войдем в Кадис этой ночью? – с живостью спросил я Марсиаля.

– Вы, сеньор Габриэль, ничегошеньки в этом не смыслите, – отвечал он мне.

– Но ведь если мой хозяин дон Алонсо и прочие офицеры с «Санта Анны» уверены, что «Громовержец» войдет этой ночью в Кадис, значит он во что бы то ни стало туда войдет, – возразил я.

– Эх ты, салака, тебе и невдомек, что все эти сеньоры с капитанского мостика обшибаются куда чаще, чем простые матросы. А коли не веришь, пойди к командующему всей эскадрой мусью Трубачу, черти его забери, и спроси у него самого. Неужто ты не видишь, что он ни в зуб ногой в морском деле и совсем не умеет вести сражение. Да разве ты не соображаешь, что, поступи он, как я советовал, мы бы давно выиграли бой!

– Так вы считаете, что мы не доберемся до Кадиса? – настаивал я.

– Я только говорю, что эта посудина тяжелее свинцовой горы, да к тому же ненадежна. Ход у нее ни к черту, руля совеем не слушается, в общем здорово смахивает на меня: хромая, кривая и безрукая; словом, когда кладут руля налево, она прет направо.

И в самом деле, «Громовержец» всеми был признан наихудшим с мореходной точки зрения кораблем. Однако, несмотря на свой преклонный возраст, он был еще в приличном состоянии и на сей раз не подвергался особой опасности: хотя ветер с каждой минутой крепчал, корабль находился уже совсем рядом с портом. Куда большей опасности подвергалась «Санта Анна», лишенная парусов и руля и вынужденная тащиться на буксире у плюгавенького фрегата!

Марсиаля поместили в кубрике, а Малеспину в кают-компании. Когда мы укладывали молодого офицера рядом с другими ранеными, до меня донесся чей-то знакомый голос, но я не сразу сообразил, кому он принадлежит. Я подошел к группе офицеров, откуда раздавался этот иерихонский бас, заглушавший прочие голоса; и замер, точно вкопанный. Передо мной стоял дон Хосе Мариа Малеспина собственной персоной. Я подбежал к нему с криком, что здесь находится его сын, и любвеобильный папаша на миг прекратил свои завирания, чтобы поспешить к раненому юноше. Старик при виде сына пришел в неописуемый восторг; по его словам, он выехал из Кадиса, снедаемый страстным желанием разузнать во что бы то ни стало, что же приключилось с Рафаэлем.

– Твоя рана сущий пустяк, – заявил он, крепко обняв сына. – Это простая царапина. Ты еще не привык к ранам, ты у нас неженка, Рафаэль. О! Не будь ты сосунком во времена войны за Руссильон, я бы взял тебя с собой воевать, и ты бы узнал, почем фунт лиха! Вот там были раны! Однажды пуля попала мне в предплечье, прошла в плечо, потом проскочила вдоль всей спины и вышла у пояса. Вот это была рана, так рана! Но уже через три дня я снова был на ногах и командовал артиллерией при атаке Беллегарда.

Затем старый брехун в следующих словах объяснил свое присутствие на борту «Громовержца»:

– В ночь на двадцать второе мы в Кадисе узнали об исходе сражения. Как я уже говорил, дорогие сеньоры, кое-кто в свое время отмахнулся от моих соображений по переустройству нашей артиллерии, и вот вам результаты. Итак, стоило мне лишь проведать, что в порту укрылся Гравина с несколькими кораблями, как я незамедлительно отправился разузнавать, нет ли среди них «Санта Анны», корабля, на котором ты служил. Но мне сказали, что «Санта Анну» захватили в плен англичане. Нет слов, чтобы передать охватившее меня горе; я почти был уверен в твоей гибели, особенно после того как узнал об огромных потерях. Но я человек, который все доводит до конца. Узнав о предполагаемом выходе наших кораблей с целью отбить у неприятеля пленных и подобрать потерпевших крушение, я, не долго раздумывая, прибыл на один из них. Я изложил свои намерения Солано, а затем и самому командующему эскадрой генералу Эсканьо, моему старому другу, и он, не без колебаний, разрешил мне сесть на корабль. На «Громовержце», где я очутился этим утром, я расспросил про тебя, про «Сан Хуан», но ничего утешительного мне не сказали; напротив, мне сообщили, что Чуррука убит и что его корабль после героического сопротивления попал в руки врагов. Ты только подумай, каково было мое горе! И как еще сегодня утром я был далек от мысли, что обрету тебя на отбитой нами «Санта Анне»! Знай я наверное, что ты там, я бы отдал всего себя в распоряжение сеньоров офицеров, и корабль Алавы был бы освобожден за какие-нибудь две минуты!

Окружавшие нас офицеры ехидно посматривали на дона Хосе Мариа, слушая его несусветные бахвальства. По их улыбкам и веселым репликам я понял, что весь день старый враль, не закрывая рта, развлекал их своими побасенками; он не умолкал даже в самые опасные и критические минуты.

Лекарь заявил, что раненому надо дать отдых и не вести в его присутствии разговоров, особенно если они касаются недавнего несчастья. Дон Хосе Мариа, услышав это, тут же принялся всех уверять, что, напротив, необходимо воодушевлять больного приятной беседой.

– Во время войны за Руссильон мы, тяжело раненные (а я был несколько раз тяжело ранен), приказывали в лазарете солдатам плясать и играть на гитаре, и я совершенно уверен, что именно такой способ излечил нас быстрее и лучше всяких мазей и припарок.

– Ну, так во время войны с Францией, – проговорил какой-то офицер-андалусец, желая поддеть старого брехуна, – было заведено, чтобы при походных лазаретах находились взводы танцоров и целые роты певцов. И тогда пришлось распустить всех лекарей и аптекарей, поскольку от двух-трех арий и дюжины антраша и курбетов все больные становились здоровехонькими.

– Полноте, кабальеро, не продолжайте, – вскричал старый Малеспина, – это все враки. Как это можно с помощью музыки и плясок залечить раны?

– Так ведь вы сами это сказали.

– Да, но это случилось всего лишь один раз и вряд ли когда повторится. Война за Руссильон – самая кровавая, самая хитроумная, самая стратегическая из всех войн со времен Эпаминонда![5] Совершенно ясно, что второй такой не будет, ведь там все было необычно; клянусь, я находился там от первого до последнего выстрела.

Благодаря этой войне у меня такие обширные познания в артиллерийском деле; разве вам не доводилось слышать обо мне? Я уверен, что мое имя всем известно. Можете не сомневаться, вот здесь, в этой голове, зреют грандиозные планы. Если в один прекрасный день мне удастся претворить их в жизнь, то, будьте покойны, несчастье, подобное разгрому двадцать первого октября, не повторится. Да, сеньоры, – прибавил он, важно и значительно оглядывая стоявших рядом офицеров, – необходимо совершить нечто великое во имя отечества, изобрести нечто умопомрачительное, что в один миг возвратило бы нам потерянное и закрепило за нашим флотом победу на веки вечные. Аминь!

– Будьте добры, сеньор дон Хосе Мариа, – сказал один из офицеров, – расскажите нам о своем изобретении.

– В настоящее время я занят изобретением пушки калибром в триста дюймов.

– Эка куда хватили, триста дюймов! – насмешливо вскричали офицеры, разражаясь неудержимым хохотом. – Самые большие, какие есть у нас на борту, – тридцатишестидюймовые.

– Да это детские игрушки! Вы только вообразите, какие разрушения причинят мои трехсотдюймовые пушки, когда из них будут палить по неприятельскому флоту, – воскликнул старый Малеспина. – Но в чем дело, черт возьми? – вдруг закричал он, хватаясь руками за воздух и чуть не падая на палубу: на «Громовержце» началась такая качка, что действительно мудрено было устоять на ногах.

– Ветер крепчает, и мы вряд ли этой ночью войдем в Кадис, – сказал, удаляясь, старший офицер.

Возле нас осталось теперь только два человека, а старый враль все продолжал свои разглагольствования.

– Первым делом необходимо строить корабли в девяносто пять – сто вар длиной.

– Черт возьми, сто вар, ну и громадина бы получилась, – заметил один из слушателей. – У «Тринидада», царство ему небесное, всего семьдесят вар длины, и то он всем кажется несуразно большим. Разве вам не известно, что он едва поворачивается и ему почти не под силу другие маневры?

– Я вижу, молодой человек, у вас из-за пустяков поджилки трясутся, – невозмутимо продолжал старый Малеспина. – Ну что такое сто вар?! Можно построить корабли еще больших размеров! И, между прочим, должен вам заметить, строить их надо из железа!

– Из железа? – изумились оставшиеся два слушателя, не в силах сдержать смех.

– Да, да, из железа! К сожалению, вам неведома наука о гидростатике! Сообразуясь с этой наукой, я выстроил бы железный корабль водоизмещением в семь тысяч тонн!

– А ведь у «Тринидада» всего лишь четыре тысячи! – взволнованно заметил один из офицеров. – Но ведь вы должны понять: чтобы такая громадина двигалась, понадобится непомерная оснастка, с которой не справится ни один матрос на свете.

– Сущие пустяки! А кто вам сказал, сеньор, что я такой дурак и собираюсь водить корабль с помощью ветра?! Плохо вы меня знаете! Эх, какая у меня есть мыслишка! Но не буду излагать ее вам, вы все равно ничего не поймете.

Едва произнеся эти слова, дон Хосе Мариа вдруг дернулся всем телом и рухнул на четвереньки. Но даже и в такой позе он не закрыл рта. Из двух его слушателей теперь остался только один, который и продолжал поддерживать разговор.

– Ну и качка! – не унимался Малеспина-старший. – Похоже, мы вот-вот разобьемся в щепы о скалистый берег. Итак, как я уже говорил, я собираюсь управлять моим огромным кораблем при помощи… А ну-ка, отгадайте, чего? При помощи водяного пара! Для этого надо построить особую машину, где пар будет то сжиматься, то расширяться в двух цилиндрах и приведет в действие систему колес… а затем…

Последний собеседник Малеспины, не желая больше слушать подобную галиматью, хотя он и не служил на этом корабле, а был лишь подобран с потерпевшего крушение, отправился помогать своим товарищам, вовсю сражавшимся с непогодой. Оставшись наедине с Малеспиной, я подумал, что теперь-то он, верно, замолчит, ибо не почитает меня за человека, способного вести столь ученый разговор. Но, на мое несчастье, старый брехун явно переоценил мои способности. Поэтому, видно, он и обратился ко мне со следующими словами:

– Вы понимаете, о чем я говорю: семь тысяч тонн водоизмещения, пар, два колеса… словом…

– Да, сеньор, я прекрасно все понимаю, – поспешно отвечал я, в надежде, что мой ответ заставит его замолчать. Ведь я не испытывал ни малейшего желания слушать его, к тому же невыносимая качка, предвещавшая серьезные неприятности, никак не располагала к рассуждениям о постройке гигантских кораблей.

– Я вижу, вы меня хорошо знаете и готовы уяснить мои изобретения, – продолжал старый Малеспина. – Как вы отлично понимаете, изобретенный мною корабль будет неуязвим не только в обороне, но и в наступлении. Ведь всего четырьмя-пятью залпами он сможет разгромить три десятка английских кораблей.

– А разве батареи противника не причинят ему, в свою очередь, вреда? – неуверенно возразил я скорее из вежливости, чем из желания продолжать разговор!

– О, ваше замечание, молодой человек, необычайно метко; оно свидетельствует о вашем умении разбираться в столь сложных вещах и ценить величайшие изобретения. Чтобы сделать мой корабль неуязвимым, я покрыл бы его огромными стальными листами – иными словами, облачил бы его в подобие бронированных лат, какие в старину носили рыцари. С подобной защитой мое детище спокойно пойдет в атаку, и вражеские ядра причинят ему не больше вреда, чем горсть хлебных шариков, брошенных мальчишкой. А мои изобретения – это настоящее чудо. Представьте себе, что наша нация обладала бы двумя-тремя такими кораблями. Куда бы отправилась тогда английская эскадра со всеми своими Нельсонами и Коллингвудами?!

– Но если мы построим у себя такие корабли, – с живостью возразил я, уверенный в неоспоримости моего аргумента, – то и англичане сделают то же самое, и тогда условия борьбы снова станут равными.

Дон Хосе Мариа так и замер, разинув рот от изумления и не зная, что же мне возразить, но через мгновение его неистощимая фантазия снова заработала, и старый враль мрачно проговорил:

– А кто вам сказал, несносный мальчишка, что я способен разболтать всем и каждому свой секрет? Корабли будут строиться в строжайшей тайне, и никто ничего не узнает. Представим, что разразится новая война. Англичане побудят нас к этому, и мы им заявим: да, господа, мы готовы сражаться хоть сейчас. И сперва в море выйдут обычные корабли, завяжется бой, и вот тут-то неожиданно появятся два-три железных чудовища, изрыгающих дым, и станут плавать по морю в любом направлении, куда им только заблагорассудится. Пальнув раза два, они в щепы разобьют своими острыми носами вражеские корабли. Вы только представьте себе: все окончится в какие-нибудь четверть часа.

У меня не было желания продолжать этот спор. Сознание смертельной опасности мешало мне думать о чем-либо ином, кроме нашего отчаянного положения. Я тут же позабыл бредни старого Малеспины об удивительном корабле-колоссе и не вспоминал о них лет тридцать, пока не столкнулся с применением пара в навигации. А через полвека мне довелось увидеть на нашем славном фрегате «Нумансия» осуществление самых фантастических планов старого враля.

И вот тогда, снова вспомнив о доне Хосе Мариа, я подумал: «Просто невероятно, что чудачества, измышленные полусумасшедшим стариком, с течением времени претворяются в жизнь и становятся замечательными открытиями». С тех пор как я заметил столь странную закономерность, я больше не отвергаю утопию и считаю всех лгунов гениальными людьми.

Я оставил дона Хосе Мариа в одиночестве и побежал узнать, что творится на корабле. Не успел я выскочить из кают-компании на палубу, как сразу же сообразил, в каком опасном положении находится «Громовержец». Сильный ветер не только препятствовал нам войти в Кадисскую бухту, но гнал нас прямо на скалистый берег, о который мы должны были неминуемо разбиться. И как ни плачевна была наша судьба на «Санта Анне», которую мы недавно покинули, положение, в каком мы очутились теперь, было несравненно ужаснее. Я лихорадочно вглядывался в офицеров и матросов, стараясь уловить на их лицах хоть малейшую надежду на спасение. Но нет, к несчастью, все были страшно подавлены и глубоко опечалены. Я устремил взор на небо, и оно поразило меня своим чудовищным безобразием; я посмотрел на море и нашел его диким и разъяренным; нам лишь оставалось уповать на бога, а он с 21 октября совсем перестал о нас печься!

«Громовержца» сносило к северу. По замечаниям, которые отпускали стоявшие рядом матросы, я знал, что мы проходили мимо отмелей и банок Маррахотес, Асте Афуэра, Хуан Бола, Торрегорда и даже мимо Кадисской крепости. Все наши попытки повернуть судно в сторону Кадисской бухты оказались тщетными. Старый корабль, подобно обезумевшему от страха коню, отказывался повиноваться и слушаться; ветер и бурные волны, катившиеся с юга, увлекали его за собой, и никакая мореходная наука, никакое мастерство не в силах были совладать с ними.

Вскоре бухта совсем скрылась из виду. Справа по борту показалась Рота, мыс Кандор, мыс Мека, Регла и Чипиона. Не оставалось сомнения, что «Громовержец» разобьется о прибрежные скалы в устье Гвадалквивира. Все паруса у нас были спущены, но даже и эта мера не могла противостоять ураганному ветру, и нам пришлось спустить все реи. Наконец было решено срубить мачты, чтобы корабль не перевернулся вверх килем и не пошел ко дну. Во время сильной бури кораблю надо как-то уменьшиться в размерах, из могучего дуба превратиться в жалкую былинку, а поскольку его мачты не могут пригнуться, как ветви дерева под ударами ветра, приходится их срубать и хоть так попытаться спасти жизнь кораблю и команде. Гибель нашего судна была неизбежна. После того как срубили бизань и грот-мачты, осталась единственная надежда: стать на якорь вблизи берета, для чего приготовили все необходимое – якоря и канаты. Затем мы дали залп из двух пушек, чтобы нас услышали на берегу, где ясно виднелось пламя костров, очень нас обрадовавшее, ибо оно сулило быструю помощь. Многие заявляли, что поблизости, верно, какой-нибудь севший на мель испанский или английский корабль, а костры на берегу разведены спасшейся командой. Наше нетерпение росло с каждой минутой; что касается меня, то я был уверен в неминуемой катастрофе. Меня уже не интересовало ни то, что происходило на корабле, ни то, что творилось у меня в душе, – все мои мысли были устремлены к смерти, которую я считал неизбежной. Если корабль разобьется о скалы, разве кому-нибудь удастся по бурному морю добраться до суши? Самое страшное место во время шторма – там, где волны наскакивают на прибрежные скалы, словно стараясь подточить их и увлечь за собой в бездонную пучину. Удары валов воды настолько бешены и могучи, что никакая человеческая сила не в состоянии справиться с ними.

Наконец, после нескольких смертельно тревожных часов, киль «Громовержца» ткнулся в песчаную отмель – и корабль остановился. Весь корпус и жалкие остатки мачт содрогнулись и замерли; казалось, «Громовержец» сделал попытку преодолеть новое препятствие на своем пути, но тщетно; медленно перевалившись с борта на борт, судно осело кормой в песчаное дно и, жутко заскрипев всеми шпангоутами, застыло.

Все было кончено, оставалось лишь пуститься вплавь через полосу воды, отделявшую нас от берега.

На утлых лодчонках, имевшихся на борту, осуществить подобную переправу было почти немыслимо. У всех теплилась единственная надежда, что нам подадут помощь с берега, куда явно высадилась команда какого-то потерпевшего крушение корабля; кроме того, где-нибудь поблизости должны были находиться шлюпы, какие обычно высылаются в подобных случаях морским командованием Кадиса… «Громовержец» снова дал залп, и мы с большим нетерпением стали ожидать помощи, без которой вскоре погибли бы на нашем несчастном корабле. Бедный калека, наскочив на мель и получив огромную пробоину, грозил развалиться на куски; каждую минуту могли разойтись все шпангоуты, и мы на жалких обломках очутились бы во власти волн. С берега, видимо, не могли прийти нам на, помощь, но богу было угодно, чтобы наши тревожные выстрелы услышали на шлюпе, вышедшем в море из Чипионы; он приближался к нам со стороны носа, держась на порядочном расстоянии. Увидав его большой корпус, мы уверовали в наше спасение, и капитан отдал приказ перебираться на шлюп без шума и паники.

Первым моим побуждением, как только я узнал об этом, было бежать к двум дорогим мне людям: молодому Малеспине и Марсиалю; ведь оба они были ранены, правда Марсиаль не тяжело. Малеспину я обнаружил в довольно плачевном состоянии. Он просил всех оставить его и дать ему спокойно умереть. Марсиаля вынесли на палубу такого слабого и бледного, что я не на шутку перепугался за его жизнь. Когда я подошел к нему, он поднял глаза и, взяв меня за руку, проникновенным голосом молвил:

– Габриэлито, не покидай меня!

– На берег! Все едем на берег! – закричал я, стараясь воодушевить старого матроса, но он лишь печально покачал головой, словно предчувствуя близкую беду.

Я попытался приподнять его, но он снова грузно упал на палубу, хрипло пробормотав: «Нет, не могу!» Повязка сползла с его ран, и во всеобщей сумятице и неразберихе мне не удалось найти человека, который перевязал бы его еще раз. Изо всех сил я старался ободрить старика и даже хотел рассмешить его, подшучивая над его видом. Но несчастный калека, бесчувственный к моим шуткам и утешениям, не проронил ни звука, голова его скорбно поникла. Пока я ухаживал за Марсиалем, началась посадка в шлюпки. Первыми устремились туда дон Хосе Мариа Малеспина и его сын. Я чуть не бросился вслед за ними, памятуя о строгом наказе дона Алонсо, но вид всеми покинутого раненого Марсиаля удержал меня. Молодой Малеспина уже не нуждался в моей помощи, но я не мог покинуть полумертвого Марсиаля, который, сжимая своей хладеющей рукой мою, с мольбой твердил: «Габриэль, не оставляй меня!» Шлюпки с трудом причалили к нашему кораблю. Но как только мы отправили раненых, все пошло как по маслу: матросы спускались в шлюпки по канату или прямо прыгая с палубы; многие бросались в воду и вплавь добирались до них. Я мучительно соображал, каким из двух способов спасения воспользоваться. Времени оставалось в обрез. «Громовержец» доживал последние минуты: почти вся корма скрылась под водой, а треск полусгнивших бимсов и шпангоутов недвусмысленно говорил о том, что вот-вот эта старая развалина перестанет называться кораблем.

Все сломя голову кидались к лодкам, которые перевозили людей к стоявшему поодаль шлюпу, умело державшемуся на бурных волнах. Лодки неутомимо сновали взад и вперед.

Я снова взглянул на покинутого всеми Полчеловека и, задыхаясь от слез, бросился к матросам, умоляя их захватить с собой Марсиаля. Но все были поглощены своим собственным спасением. В припадке отчаяния я сам попытался взвалить Марсиаля себе на спину; но мне удалось лишь приподнять его отяжелевшее безжизненное тело. Я носился по палубе в поисках человеколюбивой души, и кое-кто уже готов был снизойти до моей просьбы, но чувство самосохранения тут же брало верх – и каждый думал только о себе. Чтобы понять эту нечеловеческую жестокость, надо самому попасть в подобную переделку. Чувство гуманности подавляется инстинктом самосохранения, и человек становится диким зверем.

– Эти злодеи отказываются спасти тебя, Марсиаль! – горестно восклицал я.

– Плюнь на них, паренек, – отвечал он мне. – Все одно помирать, что на суше, что на море. Спасайся сам, пока не поздно, не то и тебя тут оставят.

Трудно сказать, какая мысль терзала меня сильнее: остаться на корабле, где я неминуемо погибну, или бежать, бросив на произвол судьбы несчастного старика. Наконец голос природы взял верх, и я сделал несколько шагов к борту. Но тут я снова подскочил к бедняге Марсиалю, обнял его и опять бросился к борту корабля, где садились в шлюпки оставшиеся матросы. Их было четверо; когда я подбежал, они уже прыгнули в воду и вплавь спешили к шлюпке, качавшейся на волнах метрах в десяти от корабля.

– Возьмите меня, возьмите меня, – с тоской крикнул я, видя, что меня забыли.

Я вопил что есть мочи, но меня не слышали или не хотели услышать. Несмотря на надвигавшуюся темноту, я видел лодку, видел, хотя и очень смутно, как на нее взбираются четыре матроса. И я решил тоже прыгнуть в воду и вплавь добраться до шлюпки, но тут же потерял из виду и лодку и матросов: передо мной расстилалась жуткая черная пучина.

Последняя надежда на спасение исчезла. Я еще и еще раз оглянулся кругом, но не увидел ничего, кроме волн, на которых качались останки нашего корабля; в небе ни звездочки, на берегу ни огонька. Шлюпа тоже нигде не было видно. Палуба, по которой я в бешенстве топал ногами, угрожающе трещала и медленно расползалась по швам; только нос корабля, сплошь заваленный обломками, возвышался целый и невредимый. Очутившись в столь отчаянном положении, я с криком бросился к Марсиалю.

– Меня бросили, нас бросили!

Старый матрос с трудом приподнялся, опираясь на единственную руку, и, вытянув шею, обвел мутным взглядом окружавшую нас мрачную картину.

– Пусто, – прохрипел он, – кругом пусто! Ни шлюпок, ни берега, ни огней. Они уж больше не вернутся!

Не успел он произнести этих слов, как под нашими ногами, в самом нутре полузатопленного корабля, раздался ужасный треск. Шканцы вздыбились и поползли вверх, так что нам пришлось изо всех сил уцепиться за основание брашпиля, чтобы не свалиться в воду. Палуба уходила у нас из-под ног; «Громовержца» поглощали ненасытные волны. Но, поскольку надежда никогда не покидает человека, я все еще верил, что мы продержимся хотя бы до рассвета, а увидев, что верхушка фок-мачты торчит из воды, совсем утешился. Решив, что, как только корпус корабля погрузится в воду, я немедленно взберусь на нее, я рассматривал эту гордую мачту с развевающимися обрывками парусов и канатов, которая непоколебимо вздымалась в небо, – растерзанный бурей колосс, взывавший к милосердию неба.

Обессиленный Марсиаль лежал на палубе и бормотал:

– Никакой надежды, Габриэлито. Не захотят они вернуться, да и море не пустит их, даже если б они и попытались. Такова уж, видно, воля господня, чтобы мы тут погибли вдвоем. Мне уж на все наплевать, я старик и ни на что не годен… Но ты, ты еще ребенок, и…

Голос его пресекся и задрожал от волнения. Но тут же снова зазвучал отчетливо и ясно:

– Ты безгрешен, потому как еще ребенок. А я… Знаешь, если кто помирает вот так, чего уж греха таить, точно пес или кошка какая, нет надобности, чтобы к нему явился священник и дал упущение грехов, а за глаза хватит ему и самолично переговорить с господом богом. Тебе не приходилось такое слышать?

Не помню, что я ему отвечал, кажется ничего, и лишь безутешно зарыдал.

– Не падай духом, Габриэлито, – продолжал он, – мужчина должен всегда оставаться мужчиной, теперь-то и настало время, когда видно, у кого есть душа, а у кого ее нет. Ты безгрешен, а у меня полно грехов. Говорят, когда кто, помирает и нету поблизости священника, то пусть он все выложит по совести первому встречному. Вот я тебе и объявляю, Габриэлито, что исповедуюсь тебе и расскажу все мои грехи. За тобой, надеюсь, стоит сам господь бог, он выслушает меня и за все простит.

Оцепенев от ужаса, я выслушал эти торжественные слова и бросился обнимать Марсиаля, а он тем временем продолжал:

– Итак, исповедуюсь, что был я всегда верным католиком и всегда почитал заступницу нашу Кармелитскую божью матерь, которую в эту минуту и молю о помощи, а также сообщаю, что, хотя уже двадцать лет не исповедовался и не причащался, вина в том не моя, а все из-за треклятой службы, и еще потому, что человек любит откладывать все на рождество да на пасху. Но теперь я скорблю, что не делал этого в свое время, и клятвенно заявляю: я чту господа бога и пресвятую деву и всех угодников, а ежели чем их обидел, пусть меня накажут. Я не причастился и не исповедовался в этом году по причине и следствию распроклятых сюртучников, из-за которых пришлось выйти в море, когда у меня уже был пруект исполнить свой долг перед церковью. И никогда-то я ни вот столечко не украл ни у кого и не солгал, кроме разве, чтобы пошутить немного. В побоях, кои я причинял супруге своей, тридцать лет тому назад, я раскаиваюсь, хоть и полагаю, что получила она по заслугам, потому как была хуже всякой козы, а ндрава зловредней, чем у самого скорпиона. В жизни я не нарушил морского устава, никого не ненавидел, кроме сюртучников, чтоб им пусто было; но потому что, как говорят, все мы божьи дети, я их прощаю, и таким же размером прощаю французам, втянувшим нас в эту войну. Больше я ничего не скажу, потому, сдается мне, что я отхожу под всеми парусами. Бога я почитаю и уповаю на его милосердие. Габриэлито, обними меня, дорогой, покрепче. Ты безгрешен и потому отправишься услаждаться с небесными ангелами. Ведь куда лучше помереть в твоем возрасте, чем жить в этом рассобачьем мире… Не падай духом, паренек, все это скоро кончится. Вода прибывает, и «Громовержец» сей момент навсегда отдаст концы. Смерть в воде не страшная, ты не пугайся… прижмись ко мне покрепче. В самой скорости мы избавимся от всех бед-несчастий, я дам отчет господу богу в своих грехах, а ты, развеселенький, вприплясочку, пустишься по небесам, красиво утыканным звездами. А там, говорят, счастье бесконечно и извечно, а это, по словам одного мастака, значит – завтра, послезавтра, еще раз завтра, и опять все сначала…

Больше говорить он не мог. Я крепко уцепился за Полчеловека. Страшный удар потряс корпус корабля, и я почувствовал, как меня хлестнула по спине холодная волна. Я закрыл глаза и поручил себя богу. В тот же миг я потерял сознание и не знаю, что произошло потом.