Трагедия господина Морна

Как будто умолкает… Все равно:

я обречен! Ударит в мозг свинец,

как камень в грязь блестящую — раз — мысли

разбрызгаются! Если б можно было

жизнь прожитую сочно отрыгнуть,

прожвакать{22} вновь и проглотить, и снова

воловьим толстым языком вращать,

выдавливать из этой вечной гущи

былую сладость трав хрустящих, пьяных

от утренней росы, и горечь листьев

сиреневых! О, Боже, если б вечно

смертельный ужас чувствовать! И это —

блаженство, Боже! Всякий ужас значит

«я есмь», а выше нет блаженства! Ужас —

но не покой могильный! Стон страданья —

но не молчанье трупа! Вот где мудрость,

и нет другой! Готов я, лязгнув лирой,

ее разбить, мой звучный дар утратить,

стать прокаженным, ослабеть, оглохнуть, —

но только помнить что-нибудь, хоть шорох

ногтей, скребущих язву, — он мне слаще

потусторонних песен! Я боюсь,

смерть близится… тугое сердце тяжко

подскакивает, как мешок в телеге,

гремящей под гору, к обрыву, к бездне{23}!

Не удержать! Смерть!

Тише, тише, тише…

Там Элла только что уснула; кровью

бедняжка истекла; ребенок умер,

и мать второй души лишилась — главной.

Но лучше ей как будто… Только, знаешь,

не лекарь я, — какие книги были,

использовал, но все же…

Дандилио!

Мой добрый Дандилио! Мой прекрасный,

мой светлый Дандилио!.. Не могу,

я не могу… меня ведь тут поймают!

Я обречен!

Признаться, я не ждал

таких гостей; вчера меня могли бы

предупредить: я клетку попугаю

украсил бы — он что-то очень мрачен.

Скажи, Клиян, — я Эллою был занят,

не понял хорошенько, — как же это

ты спасся с ней?

Я обречен! Ужасно…

Какая ночь была! Ломились… Элла

все спрашивала, где ребенок… Толпы

ломились во дворец… Нас победили:

пять страшных дней мы против урагана

мечты народной бились; в эту ночь

все рухнуло: нас по дворцу травили —

меня и Тременса, еще других…

Я с Эллою в руках из залы в залу,

по галереям внутренним, и снова

назад, и вверх, и вниз бежал и слышал

гул, выстрелы, да раза два — холодный

смех Тременса… А Элла так стонала,

стонала!.. Вдруг — лоскут завесы, щелка

за ней, — рванул я: ход! Ты понимаешь, —

ход потайной{24}…

Я понимаю, как же…

Он, думаю, был нужен королю,

чтоб незаметно улетать — и, после

крылатых приключений, возвращаться

к трудам своим…

…и вот я спотыкался

в могильной тьме и шел, и шел… Внезапно

стена: толкнул — и оказался чудом

в пустынном переулке! Только выстрел

порой стучал и разрывался воздух

по шву… Я вспомнил, что живешь ты рядом,

и вот… к тебе… Но что же дальше делать?

Ведь оставаться у тебя — безумно!

Меня найдут! Ведь вся столица знает,

что с сумасшедшим Тременсом когда-то

ты дружен был и дочь его крестил!..

Она слаба: еще такой прогулки

не вынесет. А где же Тременс?

Бьется…

Не знаю, где… Он сам мне накануне

советовал, чтоб я к тебе мою

больную Эллу… но ведь тут опасно,

я обречен! Пойми, — я не умею,

я не умею умирать, и поздно —

не научусь, нет времени! За мною

сейчас придут!..

Беги один. Успеешь.

Дам бороду поддельную, очки{25}…

пойдешь себе.

Ты думаешь?..

А хочешь

есть у меня и маски, что носили

на масленицу в старину…

…Да, смейся!

Ты знаешь сам, что никогда не кину

моей бессильной Эллы… Вот где ужас —

не в смерти, нет, — а в том, что в кровь вселилось

какое-то рыдающее чувство,

смесь ревности неведомой и жажды

отверженной и нежности такой,

что все закаты перед нею — лужи

малярной краски, — вот какая нежность!

Никто не знал! Я — трус, гадюка, льстец,

но тут, — вот тут…

Друг, будет… успокойся…

Любовь в ладони сжала сердце… держит…

не отпускает… Потяну — сожмет…

А смерть близка… но как мне оторваться

от своего же сердца? Я — не ящер,

не отращу…

Ты бредишь, успокойся:

тут безопасно… Улица пустынна

и солнечна… Ты где же смерть приметил?

На корешках моих уснувших книг —

улыбка. И спокоен, как виденье,

мой попугай святой.

От этой птицы

рябит в глазах… Пойми, сейчас нагрянут —

нет выхода!..

Опасности не чую:

слепая весть, повеявшая с юга,

что жив король, так опьянила души

неслыханною радостью, — столица

от казней так устала, — что, покончив

с безумцем главным, с Тременсом, едва ли

начнут искать сообщников его.

Ты думаешь? Да, правда, светит солнце…

И выстрелы умолкли… Не открыть ли

окно, не посмотреть ли? А?

К тому же

есть у меня одна вещица… хочешь,

я покажу? Вот тут, в футляре мягком…

Мой талисман… Вот, посмотри…

Корона!

Постой, уронишь…

Слышишь?.. Боже… Кто-то…

По лестнице… А!

Говорил — уронишь!

Гром золотой! Я тронут. Но напрасно

вы собрались меня короновать.

Поздравь, Клиян: обещано полцарства

за плешь мою!..

Скажи-ка, светлый старец,

как и когда тебе достался этот

кусок сверканья?

Продал за червонец

один из тех, кто некогда дворец

обыскивал.

Так, так… Давай-ка. Впору.

Но я сейчас, признаться, предпочел бы

ночной колпак. Где Элла?

Рядом. Спит.

А… хорошо. Клиян, чего ты стонешь?

Я не могу… Зачем я, Тременс, Тременс,

шел за тобой?.. Ты — смерть, ты — бездна! Оба

погибнем мы.

Ты совершенно прав.

Мой друг, мой вождь… Ведь ты мудрее всех.

Спаси меня — и Эллу… Научи —

что делать мне?.. Мой Тременс, что мне делать?

Что делать? Спать. Я снова зябну; снова

наложница нагая — лихорадка —

льнет к животу холодной ляжкой, спину

ладонью ледяной мне гладит, гладит…

Дай на плечи мне что-нибудь накинуть,

старик. Вот так. Да, милый мой Клиян,

я убедился — правы были наши

друзья, когда предупреждали… Кстати,

всех четверых я истребил — предать

они меня пытались… Очень нужно!

Я буду спать. Пускай солдаты сами

найдут меня.

А!..

Не кричи… не надо…

Вот. Так и знал.

Дочь, Элла, ты не бойся:

все хорошо! Клиян тут распевает

последние свои стихи…

Отец,

ты ранен? Кровь…

Нет.

У тебя рука

опять, опять холодная… а ногти,

как будто ел ты землянику… Я

останусь, Дандилио, здесь… Прилягу,

подушку дайте… Право, лучше мне…

Всю ночь палили… мой ребенок плакал…

А где же ваша кошка, Дандилио?..

Шутник какой-то каменной бутылкой

хватил ее… Иначе попугая

я б не купил…

Да, огненный… Да, помню…

Мы пили за его здоровье… Ах!..

«…И все же я тебя боюсь… Как смерть,

бываешь страшен ты…» — откуда это?

Откуда? Нет, забыла.

Полно… Элла…

моя любовь… Прикрой глаза…

…Ты — белый,

как свежая сосновая доска…

и капельки смолы… Мне неприятно…

ты отойди…

Прости меня… не буду,

я только так… Хотел тебе подушку

поправить… Вот…

Что бишь я говорил?

Да: плохо ищут; там, вокруг сената,

вокруг дворца народ толпится: чистят

покои королевские, ковры

вытряхивают — и мои окурки,

и шпильки Эллы выметают… Очень

занятно! И какой занятный слух,

что будто бы грабитель — где-то там

на юге, видите ли, в дом забрался

и бац в башку хозяина, — а тот —

извольте — объявился властелином,

свою столицу кинувшим полгода

тому назад… Я знаю, знаю, — это

все выдумки. Но выдумкой такой

меня смели… Вот Элла спит. Мне тоже

пора бы… Гладит, крадется озноб

вверх по спине… А жалко, Дандилио,

что вымышленный вор не уничтожил

придуманного короля!.. Смеешься?

Что, славно я шучу?

Да — бедный Ганус!

Не повезло…

Как — Ганус?..

Он письмо

ведь получил… Мне Элла говорила…

Как хорошо бедняжка спит… Клиян,

прикрой ей ноги чем-нибудь…

Послушай,

послушай, Дандилио, может быть,

есть у тебя среди твоих игрушек

старинных, безделушек пыльных, книг

магических — полдюжины хороших

горячечных рубашек? Одолжи…

Давно бы дал, да были бы они —

малы тебе… Но что сказать ты хочешь?

Когда-то, Дандилио, мы дружили,

о живописи спорили… Потом

я овдовел… потом мятеж — тот, первый, —

увлек меня, — и мы встречались реже…

Не склонен я к чувствительности праздной,

но я прошу во имя этой дружбы,

такой далекой, расскажи мне ясно,

что знаешь ты — о короле!..

Как, разве

не понял ты? Все очень просто было.

Однажды я — тому четыре года, —

зайдя к тебе, замешкался в передней

средь вешалок, в шершавой темноте,

и входят двое; слышу быстрый шепот:

«Мой государь, опасно: он мятежник

безудержный…» Другой в ответ смеется

и — шепотом: «Ты обожди внизу,

недолго мне…» И снова смех негромкий…

Я спрятался. Через минуту — вышел

и, хлопая перчаткою, сбежал

по лестнице — твой легкий гость…

Я помню…

конечно… Как же я не сопоставил…

Ты погружен был в сумрачную думу.

Я промолчал. Мы виделись не часто:

я хмурых и холодных не люблю.

Но помнил я… Прошло четыре года —

все помнил я; и вот, встречаясь с Морном

на вечерах недавних, я узнал

смех короля… Когда же в день дуэли

ты подменил…

Позволь, позволь, и это

заметил ты?

Да, к мелочам случайным

мой глаз привык, исследуя прилежно

ходы жучков и ссадины на теле

старинной мебели, чешуйки красок,

пылинки на полотнах безымянных.

И ты молчал!..

Из двух — то сердце было

дороже мне, чья страсть была острей.

Есть третье сердце: посмотри — с печалью

и нежностью, не свойственной ему,

Клиян глядит на дремлющую Эллу,

как будто с ней и страх его уснул…

О, мне смешно, что втайне от меня

работали моя же мысль и воля,

что как-никак я сам, своей рукою

смерть королю — хоть мнимую — послал!

И в Ганусе я втайне не ошибся:

он был слепым орудием слепца…

Не сетую! С холодным любопытством

разглядываю хитрые узоры —

причины и последствия — на светлом

клинке, приставленном к груди… Я счастлив,

что хоть на миг людей я научил

уничтоженья сладостному буйству…

Да, не пройдет урок мой без следа!

И то сказать, нет помысла, мгновенной

нет слабости, которые в грядущем

поступке не сказались бы: король

еще обманет явно…

Ты проснулась?

Спи, Элла, спи… Так страшно думать, Элла…

О, мне смешно! Когда б я знал все это,

народу бы я крикнул: «Ваш король —

пустой и слабый человек. Нет сказки,

есть только Морн!»

Не надо, Тременс, тише…

Морн и… король? Ты так сказал, отец?

Король в карете синей — нет, не то…

Я танцевала с Морном — нет… позволь…

Морн…

Полно, он шутил…

Клиян, молчи,

не всхлипывай!.. Послушай, Элла…

Элла,

ты слышишь?

Сердце бьется?

Да. Сейчас

пройдет.

Глаза открыты… видит… Элла!

Столб соляной{26}… Не знал я, что бывают

такие обмороки…

Голоса!

На улице… Они!

Да. Мы их ждали.

Посмотрим-ка…

…дом.

Ладно! Не уйдет он.

Все выходы?

Все…

Можно и захлопнуть…

Спаси меня… скорее… Дандилио…

куда-нибудь… я жить хочу… скорей…

успеть бы… А!

Как будто и конец?

Да, кажется.

Я выйду к ним, чтоб Элла

не видела. Ты чем питаешь эту

оранжевую птицу?

Ей полезны

яички муравьиные, изюм…

Хорошая, не правда ли? А, знаешь,

попробуй на чердак, затем — по крыше…

Нет, я пойду. Устал я.

Стой! Назад!

Да, да, я — Тременс; только потолкуем

на улице…

Назад. Так.

Обыщи-ка

обоих.

Ваше имя?

Вот, табак

просыпали, эх вы! Кто ищет имя

у человека в табакерке? Можно

вас угостить?

Вы тут хозяин?

Как же.

А это кто?

Больная.

Вы напрасно

скрывали тут преступника…

Случайно

я забежал…

Вы — Тременс, бунтовщик?

Спать хочется. Скорее…

По приказу,

сенатом изданному нынче,

июня девятнадцатого, будет

на месте… Ба! там кто-то есть еще.

Держите их. Я погляжу…

Вот медлит…

Спать хочется…

Да, выспимся…

Мы? Полно,

тебя не тронут. Смерти ты боишься?

Все это я люблю: тень, свет, пылинки

в воронке солнца; эти лужи света

на половицах; и большие книги,

что пахнут временем. Смерть — любопытна,

не спорю…

Элла словно кукла… Что с ней?..

Да, так нельзя.

Послушай, братец мой,

снеси-ка, вот, больную рядом, в спальню,

а погодя за лекарем пошлем.

Ты что — оглох?

Оставь его. Не нужно.

Меня уложат где-нибудь в сторонке,

она и не увидит. Дандилио,

ты говорил о солнце… Это странно,

мне кажется, мы — схожие, а в чем —

не уловлю… Давай сейчас рассудим.

Ты принимаешь смерть?

Да. Вещество

должно истлеть, чтоб веществу воскреснуть —

и вот ясна мне Троица. Какая?

Пространство — Бог, и вещество — Христос,

и время — Дух. Отсюда вывод: мир,

составленный из этих трех, — наш мир —

божественен…

Так. Продолжай.

Ты слышишь,

какой там топот в комнатах моих?

Вот сапоги!

И все-таки наш мир…

…божественен; и потому все — счастье;

и потому должны мы распевать,

работая: жить на земле и значит

на этого работать властелина

в трех образах: пространство, вещество

и время. Но кончается работа,

и мы на праздник вечности уходим,

дав времени — воспоминанье, облик —

пространству, веществу — любовь.

Вот видишь —

в основе я согласен. Но мне рабства

счастливого не нужно. Я бунтую,

бунтую против властелина! Слышишь!

Я всех зову работу бросить! Прямо —

валяй на праздник вечности: там в безднах

блаженных отдохнем.

Поймали. Крик.

Я и забыл Клияна…

А! Западня!

И здесь они!

Морн… Морн… Морн… Я как будто

во сне слыхала голос: Морн — король…

Довольно вам по комнатам носиться!

Я умоляю…

Имя!

Умоляю…

Я молод… Я так молод! Я велик,

я — гений! Гениев не убивают!..

Вы отвечайте на вопросы!

Имя

мое Клиян… Но буду королю

служить… Клянусь… Я знаю, где корона…

Отдам… клянусь…

Э, не хватай за икры,

я прострелю себе сапог.

Поща-а…!

Пространство — Бог, ты говоришь. Отлично.

Вот объясненье крыльев — этих крыльев,

которыми мы населяем рай…

А!.. Нет конца… конца…

Живуч, бедняга.

Да. Нас волнуют быстрые полеты,

колеса, паруса и — в детстве — игры,

и в молодости — пляски{27}.

Не следует убитых пулей в сердце

бить этой мелкой дробью толков… Ночь

сегодня будет синяя, как триста

июльских дней, сгущенных, потемнелых

от густоты, скрипящих под нажимом

то сладострастьем жабьим на прудах,

то маслянистой судорогой листьев…

Когда б я не был королем, то стал бы

поэтом, жаркой лирой в эту ночь,

насыщенную синевою, в эту

живую ночь, что вздрагивает длинно

под роем звезд, как чуткая спина

Пегаса — вороного… Мы не будем —

не правда ли? — о смерти говорить, —

но светлою беседою о царстве,

о власти и о счастии моем

мне освежайте душу, отгоняйте

широких мягких бабочек от света —

и за глотком вина еще глоток,

чтоб искренней и слаще раздавались

слова души… Я счастлив.

Государь,

а танцы будут?..

Танцы? Негде, Элла.

Меня зовут не Элла…

Я ошибся…

так… вспомнилось… Я говорю, что негде

тут танцевать. Но во дворце, пожалуй,

устрою бал — громадный, при свечах,

да, при свечах, под пышный гул органа…

Король… король смеется надо мною.

Я счастлив!.. Если я и бледен — это

от счастия!.. Повязка… слишком… туго…

Эдмин, скажи… нет, впрочем, сам… поправь..

так… хорошо…

Король устал, быть может?

Быть может, гости…

Ох, как он похож!..

Ты погляди, Эдмин, — похож как!.. Нет,

я не устал. Давно ты из столицы?

Мой государь, я был грозой гоним:

чернь, от тебя шарахнувшись, случайно

меня толкнув, едва не отдавила

мне душу. Я бежал. С тех пор я мыслил

и странствовал. Теперь я возвращусь,

благословляя скорбное изгнанье

за сладость возвращенья… Но в вине

есть крылышки пчелиные; в отраде —

есть для меня прозрачная печаль:

мой старый дом, где сыздетства я жил,

мой дом сожжен…

Но спасена отчизна!

Как объясню? Отчизна — божество

бесплотное; а наш любимый угол

на родине — вот это зримый образ

бесплотного. Мы только знаем Божью

бородку раздвоенную; отчизну

мы узнаем в чертах родного дома.

От нас никто ни Бога не отнимет,

ни родины. Но теплый образок

жаль потерять. Мой дом погиб. Я плачу.

Клянусь, такой же дом, на том же месте

я для тебя построю. И не зодчий —

твоя любовь проверит чертежи;

не плотники — твои воспоминанья

помогут мне; не маляры — глаза

живые твоего же детства: в детстве

мы видим душу красок…

Государь,

благодарю: я знаю — ты волшебник,

я счастлив тем, что понял ты меня,

но мне не нужно дома…

Клялся я…

Что клятва? Лепет гордости. А смотришь —

смерть тут как тут. Что клятва? И звезда

обманывает душу звездочета,

в условный срок порой не возвращаясь.

Постой… скажи… Ты знал ли старика

такого — Дандилио?

Дандилио?

Нет, государь, не помню…

Посмотри

на короля, он чем-то недоволен…

Как будто тень — тень птицы — пролетела

по ясному, но бледному лицу…

А это кто?

Позвольте… ваше имя?

Сюда нельзя!

Я — иностранец…

Стойте!

Нет… я пройду… я — так. Я — ничего.

Я только сплю…

Он пьяный, не пускайте!..

А, новый гость! Сюда, сюда, скорее!

Так счастлив я, что принял бы с улыбкой

и ангела, под траурным горбом

сложенных крыл влачащегося скорбно;

и нищего блестящего лжеца;

и палача, в опрятный свой сюртук

затянутого наглухо… Гость милый,

что ж, подходи!

Вы, говорят, король?

Как смеешь ты!..

Оставь. Он — иноземец.

Да, я король…

Так, так… Приятно мне:

я хорошо вас выдумал…

Молчи,

Эдмин, — занятно. Ты издалека,

туманный гость?

Из обиходной яви,

из пасмурной действительности… Сплю…

Все это сон… сон пьяного поэта…

Повторный сон… Однажды вы мне снились:

какой-то бал… какая-то столица…

веселая, морозная… Но только

иначе звались вы…

Морн?

Морн. Вот, вот…

Нарядный сон… Но знаете, я рад был

проснуться… Помню, что-то было в нем

неладное. А что — не помню…

Все ли

у вас в стране так говорят… дремотно?

О, нет! У нас в стране нехорошо,

нехорошо… Вот я проснусь — скажу им,

какой король мне грезился прекрасный…

Чудак!

Но отчего же мне неловко?

Не знаю… Как и в прошлый раз… Мне страшно…

Должно быть, в спальне душно. Отчего-то

страх чувствую… обман… Я постараюсь

проснуться…

Стой!.. Куда же ускользнул

мой призрак?.. Стой, вернись…

Держи!

Не вижу…

Ночь…

Мой государь, как можешь

выслушивать…

У прежних королей

шуты бывали: говорили правду

хитро, темно, — и короли любили

своих шутов… А у меня вот этот

сомнительный сомнамбул…

Что же вы

притихли, дорогие гости? Пейте

за счастие мое! И ты, Эдмин.

Эй, прояснись! Все пейте! Сердце Вакха —

граненое стекло: в нем кровь и солнце…

Да здравствует король!

Король… король…

В земном глаголе рокотанье грома

небесного… Так! Выпито! Теперь

я подданных порадую: намерен

я завтра же вернуться!

Государь…

Да здравствует король!

…прошу тебя…

врачи…

Довольно! Я сказал, что — завтра!

Назад, назад, — в гробу летучем! Да,

в стальном гробу, на вычисленных крыльях!

И вот еще: вы говорили «сказка»…

А мне смешно… Со мною Бог смеется!

Не знает одураченная чернь,

что скованное в сказочные латы

темно и потно рыцарское тело…

Что говорит король?..

…она не знает,

что бедная восточная невеста

едва жива под тяжестью косматой,

но за морем бродяги-трубадуры

о сказочной любови запоют, —

солгут векам, чуть пальцами касаясь

овечьих жил, — и грезой станет грязь!

Что говорит король?

Он во хмелю!..

Его глаза безумием сияют!..

Эдмин, налей еще…

Уйдем… Мне страшно…

Сон прерванный не может продолжаться,

и царство, плывшее в мечте передо мной,

вдруг оказалось просто на земле

стоящим. Вторглась вдруг реальность. Та,

которая и плоть, и кровь, казалось,

ступала, как эфир прозрачный, вдруг

растопавшись, как грубый великан,

вошла в мой сон, устойчивый, но хрупкий.

Я вижу вкруг меня обломки башен,

которые тянулись к облакам.

Да, сон — всегда обман, все ложь, все ложь.

Она и мне лгала, мой государь.

Кто лгал, Эдмин?

Ах, ты о ней?.. Нет, царство

мое обманом было… Сон был ложью.

Эдмин, отдай!.. Как мне еще просить?

Пасть на колени? Хочешь? Ах, Эдмин,

я должен умереть! Я виноват

не перед Ганусом, а перед Богом,

перед тобой, перед самим собою,

перед моим народом! Я дурным

был королем: незримый, без придворных,

обманом правил я… Вся мощь моя

была в моей таинственности… Мудрость

законов? Творчество и радость власти?

Любовь толпы? Да. Но пуста и лжива,

как бледный гаер в лунном балахоне,

душа у властелина! Я являлся

то в маске на престоле, то в гостиной

у щегольской любовницы… Обман!

И бегство — ложь, уловка — слышишь? — труса!

И эта слава только поцелуй

слепого… Разве я король? Король,

убивший девушку? Нет, нет, довольно,

я падаю — в смерть, — в огненную смерть!

Я только факел, брошенный в колодец,

пылающий, кружащийся, летящий,

летящий вниз, навстречу отраженью,

растущему во мраке, как заря…

Молю тебя! Молю тебя! Отдай мне

мой черный пистолет! Молчишь?

Ну, что же,

не надо… В мире есть другие смерти:

обрывы и водовороты; яды,

и лезвие, и узел; нет! Не можешь

ты помешать — ни гению родиться,

ни грешнику убить себя!

Да впрочем,

я просьбами напрасно унижаюсь…

Скучна такая сложная игра

с такой простой развязкою.

Эдмин,

я — твой король. Дай. Понял ты?

Спасибо.

Я выйду на террасу. Только звезды

меня увидят. Счастлив я и ясен;

сказать правдивей не могу… Эдмин,

твой легкий лоб легко я поцелую…

Молчи, молчи… Твое молчанье слаще

всех слышанных напевов. Так. Спасибо.

Ночь синяя меня уносит!

………………………………………………

………………………………………………

…Никто не должен видеть,

как мой король являет небесам

смерть Господина Морна.