Трагический рейс

11 Гибель мечты

Шквал следует за шквалом. Они продолжают наносить нам самые неожиданные удары. Дожди черной завесой падают по всему горизонту. Кажется, «Синга Бетина» стала главным объектом какого-то нелепого заговора. Ветра или вовсе нет, или он совсем слабый! Но эти «карманные» бури, разражающиеся с утренней зари до вечерних сумерек, устремляются на нас со всех румбов. Весь день нас бросает из стороны в сторону, когда мы пытаемся немного продвинуться по курсу под фор-стенги-стакселем. Между двумя шквалами никогда не хватает времени, чтобы поставить нужные паруса. Не осуждены ли мы всю жизнь вертеться по кругу? Двадцать минут мертвого штиля, затем час ветра, воющего в такелаже. Яхта перекатывается с борта на борт на волнах, которые внезапно нас окружают. Вода врывается в корпус через плохо проконопаченную обшивку надводной части, и мне приходится откачивать ее через каждые два часа. Фильтр помпы беспрестанно засоряется оттого, что бортовая качка взбалтывает воду в трюме, поднимая весь мусор, скопившийся под пайолом. Пятнадцать раз в день я вынужден проползать вдоль мотора, чтобы вытянуть трубопровод, снять и вычистить фильтр, а затем подниматься на палубу, зачерпывать воду в ведро и опять запускать помпу. В течение трех минут я двигаю рукояткой, пока не раздастся бульканье, как в горле умирающего, и не брызнет несколько капель маслянистой пены, оповещающей, что все надо начинать сначала. Порою кажется, что сильный приступ бешенства пойдет мне на пользу, и я разражаюсь проклятиями и руганью, которые заставили бы побледнеть даже полицейского, имеющего дело с уголовниками.

Прошли сутки с того момента, как мы приняли решение прекратить кругосветное плавание, находясь в море Банда, и взяли курс на португальскую колонию Тимор.

Наше положение становится все хуже и хуже: мотор не работает, паруса в лохмотьях, рангоут сломан, обшивка как решето. В таком виде наше судно! Что же касается экипажа, то он не в лучшем состоянии. Мы изнурены беспрерывной работой и тревогой, промокли насквозь и пали духом. Вот уже несколько дней, как лишены возможности приготовить себе что-нибудь горячее и питаемся какой-то омерзительной снедью из консервных банок. Ночью нельзя спать на койках, и мы устраиваемся как можем на покатом полу задней каюты, стараясь немного согреться под мокрыми одеялами. Пытаюсь по-прежнему держать курс на юг, но боюсь, что с западным ветром, поднимающимся при каждом шквале, и с весьма ограниченной площадью парусов мы не очень-то выдерживаем нужное направление. По правде говоря, мы вообще никуда не продвигаемся. Небо все время покрыто тучами, но, даже если бы появилось солнце, мне бы это не помогло. В Макасаре никто ничего не слышал о «Справочнике по навигации», а с 4 января астрономическая навигация отошла для нас в прошлое. Если бы у меня были хоть малейшие математические способности, я, разумеется, смог бы экстраполировать по моему старому справочнику часовой угол и склонение по меньшей мере на первые дни января. Но я слишком туп или ленив, чтобы обречь себя на такой труд, результаты которого, впрочем, носили бы чисто академический характер. В этом районе нет недостатка в островах, по которым мы могли бы проверить свое положение, до того как попадем на Тимор. Он находится всего в 220 милях к юту. Для океанского плавания это расстояние ничтожно!

Честно говоря, я пребываю в состоянии полного отупения и могу лишь заставить себя выполнять самые неотложные работы: откачивать воду, крутить штурвал да время от времени грызть сухарь... Я лежу под обломками надежд, раздавлен крушением мечты, которая зародилась во мне в 1942 году, когда сама возможность выжить казалась сомнительной нашей маленькой горсточке друзей, находившихся в концлагере в Миранде-де-Эбро. Коченея от холода и терзаемые голодом в ту суровую кастильскую зиму, мы страдали от болей в пустом желудке, но наши головы были начинены эпическим бредом и мы строили планы на будущее. Прежде всего надо поскорее во что бы то ни стало улизнуть отсюда, добраться до Англии, в боях каждому из нас обрести свою родину — Бельгию, Польшу, Францию. А затем... не помню, кто первым произнес эти слова: «После войны я раздобуду себе судно и совершу кругосветное плавание». Был ли то Морис, который через несколько месяцев стал десантником, или Арман, спрыгнувший на парашюте в Бельгии, чтобы заняться научной разведкой, так как он получил высшее образование, или Гёц, с которым мы вынашивали сногсшибательные проекты побега и который погиб через год, подорвавшись на мине? Не помню! Могу только сказать, что такие гордые мечты были в резком контрасте с нашим жалким положением. Через год после окончания войны оставшиеся в живых встретились, как договорились, у подножия обелиска на площади Согласия. В большинстве мы еще носили военную форму. Некоторые не пришли на свидание. Так, неизвестная девушка принесла нам телеграмму от своего брата, который, покинув Китай, застрял в Австралии. Одни были уже женаты, другие завоевали известное положение, третьи еще искали свое место в жизни. Через три года все забыли свои пылкие мечты, которыми мы некогда делились, сбившись в тесный кружок около маленького костра из прутьев и попивая чай, присоленный для того, чтобы он напоминал бульон. А если некоторые еще об этом вспоминали, то с сострадательной улыбкой по отношению к девятнадцатилетним юнцам, которым дозволены мечты о подобных эскападах. Теперь мы были прикованы к месту положением в обществе, семьями и работой. Только я один, казалось, был обречен на то, чтобы прижимать к груди старую мечту, которая, как лиса, грызла мое сердце. Я знал: придет день, когда я стану у руля собственного судна, увижу страны, скрывающиеся за далекими горизонтами и остающиеся пока для меня лишь обозначениями на картах Атласа мира. Мне хотелось совершить это не только для себя, но и в честь всех товарищей по лагерю, мертвых и живых. Борьба за претворение мечты в жизнь была долгой и порой казалась безнадежной.

У меня было несколько судов, и я от случая к случаю учился управлять ими. Прочел все, что было опубликовано о плавании под парусами и о технике навигации. Пересек Южно-Китайское море от Вьетнама до Филиппин при первой попытке, когда мы попали в тайфун, лишившись мачт и выйдя из него под самодельной оснасткой, наконец достигли северного побережья острова Лусон. Плавали мы на протяжении ряда лет и в западном бассейне Средиземного моря. И все это делалось с единственной целью: в один прекрасный день пуститься в «настоящее» плавание, которое продолжалось бы несколько лет, а если понадобится, и весь остаток жизни. Я хотел исследовать Внутреннее море Японии, Индонезийский архипелаг, протоки Патагонии, всего и не перечесть!.. Гордые мечты, не правда ли?! И все это закончилось дрейфом в море Банда, где я нахожусь теперь на исходе сил, неспособный продолжить плавание, страшась за Жозе, которая явно изнемогает. Думаю, что будь я один, то продолжил бы плавание, хотя бы из чистого упрямства, даже зная, что это прикончит меня, но в глубине души не веря в такой исход. Но по какому праву я обрекаю на такое жестокое страдание другого человека? Вот почему, чувствуя, что моя жизнь кончилась (разве жизнь — это не стремление к достижению своего идеала, каким бы он ни был!), держу курс на 190 градусов к мысу Дили.

Не имею ни малейшего представления, что мы будем делать, добравшись до Тимора. Прежде всего надо избавиться от ужасного напряжения, в котором мы находимся почти непрерывно вот уже три месяца, немного отдохнуть, не испытывая ни страхов, ни волнений. Стараемся шутить, обещая себе распить несколько бутылок «зеленого зелья» в ближайших тавернах. Пытаюсь вспомнить то немногое, что я знал из португальского языка, когда жил в Бразилии, и успел с тех пор забыть. Ну а потом? Потом у нас будет достаточно времени для вынашивания новых планов.

Вот уже два дня, как мы изменили курс. На третий день записываю в судовом журнале:

«Вторник 10 января. Погода улучшается, но на море по-прежнему сильный шторм. В 7 часов утра поднимаю все паруса. Ветер западный, умеренный. Мы медленно продвигаемся на юг-юго-запад. Жозе, видя, каким убитым я кручу штурвал, говорит: «Если тебе так горько отказаться от своего намерения, продолжим задуманное. Ведь мы еще не так далеко отклонились от нашего курса на Амбон, и ветер благоприятствует тому, чтобы повернуть туда». Знаю, она понимает мои переживания и готова следовать за мной в самое пекло и даже дальше. В самом деле, соблазн велик, пока еще есть время, сделать несколько поворотов штурвалом и направиться к Молуккам... Мне так хотелось побывать на Островах Пряностей — Тернате и Тидоре, — сыгравших такую важную роль в истории восточной и даже западной цивилизации! А повидать все, что лежит за ними!.. Но нельзя же менять решение через каждые два дня, и я пытаюсь улыбнуться: «Не забывай о вине, которое ждет нас на Тиморе! Давай придерживаться решения, за которое проголосовали. Всевышнему известно, как глубоко мы все продумали, прежде чем изменить курс. Но у меня появилась новая идея: после хорошего отдыха мы сможем отремонтировать мотор, приобрести новые паруса, сменить гик и такелаж. Идти на Филиппины будет уже слишком поздно, но мы добудем нужные карты и «Астрономический справочник» на 1967 год, а затем спустимся к Австралии, которая совсем близко. В Дарвине мы сможем продать яхту и вернуться домой».

Теперь-то я знаю горький смысл напыщенного и банального выражения: «У меня разбитое сердце». Мое действительно разбилось, ощущаю это почти физически. Отныне жизнь для меня не имеет смысла.

Еще раз разбираю фильтр и систему подачи горючего в напрасной надежде их прочистить от скопившейся грязи; пытаюсь промыть самый большой бак. Но все это бесполезно! Мотор по-прежнему отказывает. Мы с трудом продвигаемся, а тем временем вода в таком количестве просачивается в щели верхней обшивки корпуса, что полностью обеспечивает работой помпу.

В 4 часа пополудни мы практически увязаем в штиле, и я спускаю бесполезно хлопающий грот.

С наступлением ночи мы вторично любуемся тем же самым сверкающим спутником, вращающимся по полярной орбите. Он скользит к югу, проходя совсем близко от Сириуса.

На протяжении четырех-пяти дней море остается поразительно пустым, не видно ни одного судна, что случается крайне редко в водах Индонезии. Несколько чаек, редкие летающие рыбы — и это все!

Обычная гроза в этот вечер разражается рано — в 11 часов 30 минут. Она сопровождается, как всегда, семейством воющих шквалов, ослепляющим дождем и немедленно следующим за ними волнением.

«Среда 11 января. Промокли насквозь, окоченели, дрожим от холода. С рассвета под непрерывным дождем. Но ветер утихомирился, растратив в шторме всю ярость, и целый день мы томимся в штиле, перекатываясь с борта на борт. Нельзя приготовить пищу. Когда не откачиваю воду, дремлю на палубе; самочувствие отвратительное. С заходом солнца (5 часов 30 минут по местному времени) кучевые облака сгущаются, предвещая еще одну малоприятную ночь.

Четверг 12 января. Вопреки ожиданиям ночь оказалась спокойной. Проснувшись в 4 часа, мы любовались восходом солнца. Появился остров Гунунгапи — колоссальная пирамида, вершина, выступающая примерно в 30 милях к югу из пустынного моря, бледно-голубого на фоне шафранного неба. Нас отнесло на восток значительно дальше, чем я предполагал. Течение влекло бедор значительно быстрее, чем удавалось пройти по намеченному курсу. И разумеется, пока мы болтались в штиле или шли по курсу в шквалах, наша трасса отклонялась на восток. Средняя скорость по-прежнему не превышает одного узла.

Чертой на карте я отмечаю предполагаемый путь, пройденный за те пять дней, что мы изменили курс в направлении Гунунгапи, и намечаю трассу дальнейшего маршрута. Зову Жозе:

— Ну вот, Тимор, пожалуй, тоже выпадает из нашей программы. Нам туда не попасть! Бесполезны все эти галсы; при таких паршивых ветрах течение будет относить нас все дальше на восток и мы ни на пядь не продвинемся к западу. Можешь ты угадать, на какой ближайшей земле мы высадимся?

Она провела пальцем по намеченной на карте линии:

— Мы выйдем из моря Банда между островами группы Сермата и попадем в Австралию.

— Совершенно верно. В сущности, это всего в 300 милях от Тимора, и к тому же мы решили всё равно туда отправиться. Переход будет длинным, но мы его сделаем. Меня беспокоит только, что у нас нет ни одной карты этой части света и ни одной лоции. Мы будем чувствовать себя первооткрывателями неведомых земель! Во всяком случае, этот курс, кажется, должен привести нас в Дарвин!

Штиль продолжался все утро, и мы воспользовались этим, чтобы пришнуровать грот к новой рее, вернее, К старой, но заново отремонтированной. За это время рулевое устройство разболталось от беспрерывных ударов и руль начал вихлять. Придется поднять тяжелый стальной цоколь, чтобы добраться до болтов. Но для этого надо сначала снять 10 больших болтов, проходящих через заднюю платформу. Перегибаюсь за борт вниз головой, чтобы дотянуться до гаек, находящихся почти вне досягаемости. Жозе тем временем одной рукой держит меня за щиколотки, а другой зажимает головки болтов. Это долгая и утомительная работа: кровь приливает к голове, а от педальных захваток немеют бедра, причем надо стараться не упустить ни одной гайки. Нам приходится перетаскивать все части через заднюю каюту на палубу, поскольку рассоединить зубчатую передачу на этом узком прыгающем балконе невозможно. Затем переносим все обратно на корму и соединяем болтами. Это заняло у нас два часа. Море немного успокоилось, Жозе уходит в камбуз, чтобы приготовить еду: мы уже очень давно не ели ничего горячего. Кроме того, нужно вымыть посуду. Вот еще одно дело, которым мы пренебрегали за последнее время. После завтрака поднимаем грот и начинаем понемногу продвигаться круто к ветру, по исправленному курсу 150 градусов. Ветер юго-западный, силой три балла. В 5 часов вечера Гунунгапи уже в 10 милях с правого борта. Расстояние до побережья Австралии — 480 миль, или 20 дней при нашем теперешнем ходе.

Пятница 13 января. Шквалы угрожают нам всю ночь, но так до нас и не доходят. В 5 часов поднят грот и убран порванный фок. Жозе чинит его весь день. Рея грота сломалась у места крепления к ней фала, что никого не удивляет. Продолжаем путь с фор-стенги-стакселем на фок-мачте. В полдень появляется какой-то остров, думаю, что это Рома. Ветер силой четыре балла дует с востока-юго-востока. Идем довольно хорошо, но, увы, курс по-прежнему 150 градусов. К ночи спустили грот и подняли фок. Во мне еще теплилась робкая надежда добраться до восточной оконечности Тимора, но при ветрах и течении, которые здесь преобладают, на это нет больше никаких шансов.

Суббота 14 января. С 7 до 11 часов продолжается шквал с дождем. Завтракаем в кают-компании, жонглируя посудой. В полдень вновь поднимаем грот на случайно подвернувшейся рее. Ужасный вид, но все же грот тянет нормально. С западным ветром идем довольно хорошим ходом до 5 часов, когда неистовые шквалы вновь обрушиваются на нас: спускаю все паруса, не задерживаясь ни на секунду. Наше положение: 10 миль к северу от острова Маопора. За 10 часов прошли 11 миль.

Ночью кливер-галс — крепкий стальной ликтрос — лопается и я ползу на нос. Такая плотная завеса дождя, что луч электрического фонаря прорезает ее не более чем на метр, и Жозе, находящаяся на мостике, даже не замечает его отблеска! Полностью ослепленный разбушевавшейся стихией, вожусь с парусом, пытаясь его спустить, а шкоты плещутся вокруг моей головы вместе с толстой скобой, определенно стремящейся размозжить мне голову. Выхожу победителем, но не без повреждений.

Примечание. К 8 часам вечера Большое Магелланово облако, светящееся сквозь ванты правого борта, показывает нам правильный курс.

Воскресенье 15 января. Днем наше положение — 10 — 15 миль к северу от острова Рома. Погода мгновенно портится. Шквалы в семь-восемь баллов, огромные разбивающиеся валы. На фар-стенги-стакселе продолжаем, как слепые, продвигаться на юг. До самой ночи держится свирепый шторм, а потом несколько стихает.

Понедельник 16 января. Положение судна весьма неопределенное. В 5 часов 30 минут вновь ставлю фок и на мгновение показывается остров к югу-юго-западу от нас. Видимость отвратительная, и я почти тотчас теряю его из поля зрения. Держу курс на юго-запад, но с учетом дрейфа и течения мы, скорее всего, идем на юго-восток. Море слишком бурное, чтобы нести грот. В 4 часа опять поднимается толчея и мы вынуждены убрать фок. Всю ночь дует ветер силой шесть-семь баллов.

После полудня отчетливо слышим позывные «Дельта-ноябрь», это радиомаяк Дарвина! Но на расстоянии, превышающем 300 миль, взять пеленг немного трудновато! Вечером мы прекрасно принимаем радиопередачу из Дарвина, и это нас подбадривает».

И так все продолжается до тошноты: один мучительный день за другим: «Шквалы... На курсе... Бегство под фор-стенги-стакселем... Неопределенное положение... Видимость посредственная... Впереди остров Моа(?)... Истощены от недосыпания и разочарований». Согласен, что чтение такого журнала утомительно однообразно, но плавание, поверьте, отличалось еще более смертельным однообразием.

Чтобы попасть в Арафурское море, мы должны пройти цепь островов Серата, которые тянутся по обоим бортам на нашем пути. Восточная оконечность Тимора теперь в 60 милях от нас по ветру. И если мы еще надеялись, не признаваясь себе, что погода позволит нам достигнуть Тимора, то теперь с этим покончено. Тем не менее по-прежнему идем на юг, или, вернее, на юго-восток. Проскользнули вдоль острова Моа и должны теперь выйти из моря Банда, через пролив Меати-Миаранг. Мы могли бы, разумеется, с попутным ветром дойти до Серматы — большого острова, где можно было бы запастись продовольствием и рангоутным деревом. Но я отвергаю это намерение. Мне становится плохо при одной мысли о допросах полиции. Я вздрагиваю, представляя себе, как индонезийский полицейский вопрошает, почему мы оказались на Сермате, если таможенный пропуск разрешает нам следовать из Макасара до Амбона. Но было еще одно более веское соображение. Взяв курс на Сермату, мы еще больше отклонились бы на восток, чего не могли себе позволить. Оттуда уже трудно будет попасть в Дарвин!

Проход, по которому я пытаюсь следовать, представляет собой узкую щель между двумя коралловыми рифами. К тому же он усеян островками. На самом крупном из них, Меати-Миаранге, сооружен маяк и есть деревня. Это опасный район, в котором господствуют мощные приливо-отливные течения, плохо обозначенные на картах. В 1 час 30 минут я наконец различаю далеко к северу (ночь очень темная, луна, находящаяся в первой четверти, уже давно скрылась) низкий берег острова Матаэриалама. На расстоянии трех четвертей мили буруны прибоя на рифе оставляют лишь слабо белеющий след, но глухой гул нельзя спутать ни с чем, и я держу круче к ветру, меняя галсы до рассвета.

Разумеется, днем ветер полностью стихает; сквозь непродолжительные шквалы с дождем мы дрейфуем в обратном направлении, увлекаемые сильным приливным течением. Оставив Жозе у штурвала, я пытаюсь заснуть. Под вечер мы уже в пяти-шести милях от острова. Очевидно, мы сможем форсировать проход только при отливе, увы, это означает в конце ночи. Ветер довольно благоприятный, и Жозе пытается извлечь из этого все, что возможно. Мы больше не отклоняемся от курса, но, хотя «Синга Бетина» красиво кренится под парусами, не выигрываем ни одного фута! Ночь обещает быть напряженной. Жозе вступает на первую вахту до полуночи и пытается приблизиться к острову, тогда как я снова отхожу ко сну. Затем я принимаю на себя управление судном и первоначально больших успехов тоже не добиваюсь. Но вот наконец поднимается ветер, никаких признаков шквала, на ясном небе сияет Орион, как бы качающийся на западе. Виден плоский, покрытый кокосовыми пальмами остров Матаэриалам. В 4 часа утра чувствуем, что приливо-отливное течение меняет направление, и начинаем приближаться к острову, причем довольно быстро! Многое я дал бы, чтобы увидеть огонь маяка на Меати-Миаранге, но мы еще слишком далеко от него, в 12 милях. Маяк стоит на южном берегу, а мы, видимо, еще находимся в затененном секторе. Боюсь, что увижу огни, когда в этом отпадет необходимость. Пока же мой единственный ориентир — белая линия бурунов. Они гудят, как экспресс, мчащийся по виадуку. Держусь так близко к ним, как позволяет осторожность: левый берег прохода под ветром и вырисовывается менее отчетливо. Наконец занялась заря и осветила впечатляющее зрелище: нас несло, как бумажный кораблик по разбухшему от половодья ручью, среди остроголовых черных рифов. С правого борта атолл только доходит до уровня воды, а с левого волны вздымаются высокими столбами пены, разбиваясь о десятки скал. Впечатление такое, будто скользишь вдоль хорошо намыленного тобоггана, и, хотя я до смерти устал, это зрелище меня наэлектризовало. Идем на траверзе Меати-Миаранга. В лоции упоминается о хорошо укрытой лагуне и описываются два ведущих в нее прохода. Но прибой так силен, что на расстоянии 200 метров нельзя обнаружить разрыва в его сверкающем водовороте. К тому же в упомянутых проходах гуляют противные ветры, и весьма сомнительно, что нам удалось бы проникнуть в них, даже если бы мы очень хотели. Море штормит, правда на пляже за рифом виднеется дюжина рыбацких прау, вытащенных на берег, но ни одна лодка не выходит в открытые воды. Добравшись до конца прохода, видим деревню под пальмами и маяк, мигающий на вершине решетчатой мачты. Вокруг него на темных скалах замечаем человеческие фигуры. Островитяне, видимо, заинтересовались судном необычной формы, вынырнувшим из неведомых далей, чтобы устремиться в безлюдное Арафурское море...

Уже 8 часов утра, и форштевень «Синга Бетины» впервые погружается в волны нового моря. Дарвин где-то на юге в 300 милях от нас. Чтобы туда добраться, изучаем карту южной части Тихого океана, лист № 4 в масштабе по экватору 1: 16 000 000 000. Вся Австралия от Брисбена до Северо-Западного мыса укладывается в 25 сантиметров. А так как карта долго пролежала в сложенном виде, на ней образовалась изношенная пушистая неразборчивая полоса, идущая сверху вниз. Самое печальное, что Дарвин и подходы к нему как раз находятся на этой полосе.

12 Предупреждение о циклоне

Днем после неспокойной ночи, проведенной за штурвалом, чувствую себя необычайно бодрым. Посылаю прощальный привет добрым людям, собравшимся на этом последнем клочке Индонезии, выступающем из вод морских. Наше приключение вступает в новую фазу. Горячо любя эту страну, я все же не прочь уйти подальше от ее многочисленных толп, нищеты, грубых и развращенных блюстителей порядка. Перед нами открывается вольное Арафурское море, и его экзотическое название вдохновляет меня на новые проекты. Через несколько дней мы достигнем Дарвина, и нет никакого резона прекратить на этом наше плавание. Мы хотели продать там свой парусник и вернуться во Францию на каком-нибудь грузовом судне. Но так мы думали раньше, потеряв веру в свои силы в этом дьявольском море Банда. Если бы плавание проходило нормально, при умеренных ветрах и нормальной частоте штормов, мы не были бы так обескуражены. В Дарвине можно отдохнуть столько, сколько потребуется, а добротная австралийская пища поможет нам обрести прежние формы! Там не стоит никакого труда найти опытного механика для ремонта мотора, купить хорошую парусину и крепкое рангоутное дерево, достать «Астрономический справочник» — словом, раздобыть все, чего нам сейчас недостает. Итак, что же мешает нам пересечь Индийский океан, да еще в самое подходящее для этого время года, когда, спустившись дальше к югу, можно воспользоваться пассатами?.. Впереди у нас изящный поворот к Красному морю, и я убежден, что «Синга Бетина» только того и ждет. Разумеется, это совсем не то, что предполагавшийся ранее круиз. Куда менее занимательно! Но, возвратившись на своем паруснике во Францию, я могу найти работу и опять откладывать деньги, чтобы через несколько лет возобновить плавание при более благоприятных обстоятельствах. (А это прежде всего значит — с самого начала меньше дразнить чертей!) В своем воображении я представляю себе грядущие события во всех деталях: вот я вхожу в залив Сен-Тропез и бросаю якорь в Гримо, где хотя и трудно кого-нибудь удивить, но появление бедора должно все же произвести сенсацию.

Меня охватывает такой восторг, что, когда в 11 часов на нас обрушивается повседневный шквал, я даже глазом не моргнул. Между тем на этот раз шквал предстает во всей своей красе: скорость ветра не менее 50 узлов, и такая катавасия продолжается несколько часов. Нет никакой возможности нести хотя бы фор-стенги-стаксель. У меня нет лоции Арафурского моря, но ничто не может погасить мой оптимизм. Я по-прежнему думаю, что до Австралии нас будет сопровождать только хорошая погода, а этот шквал не что иное, как запоздалый прощальный привет, посланный нам вдогонку морем Банда. Разумеется, на море сильный шторм. Незадолго до наступления ночи мы пересекли путь грузовому судну, шедшему на запад. Я знаю, что мы находимся на трассе судов, следующих от восточного побережья Австралии к Сингапуру и в Европу. Штормовой фонарь, выставленный в дополнение к нашим слабосильным ходовым огням, то и дело задувают сильные порывы ветра, и я намереваюсь поднять большую пустую банку из-под сухарей на верхушку мачты, чтобы она служила отражателем для корабельных радаров. (Технический прогресс ничто не в силах остановить!)

Как обычно, в 6 часов пытаемся принять сигнал и метеорологическую сводку из Дарвина, но помехи так велики, что мы ничего не слышим. Мне удается поймать лишь несколько слов, и я догадываюсь, что речь идет о циклоне, обрушившемся на северное побережье Австралии. Мне хоропо известно, что в этой части света можно встретиться с тропическими ураганами. Но для начала года это как будто рановато, ведь опасный сезон приходится на апрель. Кажется, мой оптимизм в отношении погоды, господствующей в Арафурском море, несколько преждевремен.

Ночь выдалась тяжелой, а следующий день и того хуже. Море бурлит, шеренги шквалов следуют одна за другой. Жозе чинит парус, я откачиваю воду, а Телемах, которого мутит от качки, дремлет на коленях у Львицы. Это самое лучшее, что он может сделать, так как его попытки помочь хозяйке, орудуя иглой и ниткой, ею не ценятся. Вечерняя сводка на ближайшие двое суток предвещает шторм. Прелестно! На ночь устраиваемся в нашем убежище на случай плохой погоды, то есть на полу каюты, под столом для карт. Свое жалкое ложе разделяем с обезьянкой, секстантом, биноклями, пель-компасом, карабином и сигнальной лампой. К этому добавляется полный комплект навигационных таблиц (14 слегка заплесневелых томов форматом в четверть листа) и лоции для Южной Америки. Тесновато, что и говорить, но зато, если посреди ночи нам вздумается зайти в Вальпараисо или охотиться на кабанов, у нас все наготове!

В 3 часа ночи разбивающийся вал, набежавший с кормы, выламывает дверь кормовой каюты, и 200 галлонов воды прокатываются по ней из конца в конец. Постель, обезьянка, секстант и все прочее плавают в темноте, а волна тем временем стекает через переднюю дверь. Сампан, подвешенный на талях у платформы, сорван. Это серьезная потеря. Висит только кусок его форштевня; доски наружной обшивки корпуса разбиты вдребезги, и мне приходится срезать фал, чтобы обломки не заблокировали руль. Обессиленные, падаем на мокрые матрацы, и каким-то чудом нам удается проспать до 8 часов. До чего же мы устали!

Весь день испытываем странную, щемящую тревогу. Нам чудится, что судно наполняется водой. Поднимаю пайолы через каждые 10 минут, страшась увидеть наполовину затопленный трюм. Чистейший маразм! Мы по-прежнему забираем немного воды через верхнюю обшивку, но в этом нет ничего тревожного! Откачиваю воду на протяжении нескольких минут утром и вечером (разумеется, несколько минут я провожу у самой помпы, не считая получаса, затрачиваемого на разборку и сборку фильтра!).

Затем в течение нескольких дней погода, коротко говоря, несколько улучшается. Море по-прежнему бурное, ветер сильный, а небо покрыто облаками, но стрелка барометра поднимается, и это нас радует.

Мне удалось оснастить фок, или, точнее, «генуэзского рыбака», и мы понемногу продвигаемся. Беру более точный пеленг на Дарвин. Думается, что на правильном пути. Правда, моя жалкая карта с полосой шириной в палец, напоминающей промокашку и протянувшейся до места нашего назначения, мало подходит для точного определения места. Невольно вспоминается «Охота на акулу» Льюиса Кэрролла:

В течение пяти дней условия плавания существенно не менялись. Хотя Дарвин продолжал передавать сообщения о шторме с упорством, достойным лучшего применения, погода была более приятной, чем за всю предыдущую неделю. Правда, прошло несколько шквалов с сильными ливнями, но с ветром можно было вполне управиться! Что нас действительно поражало и тревожило — это море. При умеренном ветре на нем было сильное волнение. Думается, что это отзвуки циклона, в центр которого мы не попали. Исполинские валы напомнили нам те, с которыми мы встретились при тайфуне в 200 милях от Манилы 15 лет назад. Гигантские эбеновые горы надвигаются со всех сторон, разбиваясь с оглушительным ревом. «Синга Бетина» легко взбирается на них, но время от времени один из валов обрушивается на палубу, и тогда несколько секунд видны только мачты, выступающие из шипящей пены, которая брызжет из шпигатов. Скорость недостаточна, чтобы убежать от таких валов. Хотя волнение надвигалось в основном с запада, какой-то особенно зловредный вал накатывается на нас «против шерсти», падает сверху и срывает ходовой огонь левого борта на высоте более четырех метров над ватерлинией! Чувствуем себя, как на железной дороге во время сильного землетрясения! Я мечтаю о длинных волнах зыби, поднимаемых пассатами, и о неизменном галсе в 3 тысячи миль через Индийский океан! Я все еще не отказался от своих грез и представляю себе, как мы плывем на переоснащенном в Дарвине судне, а затем отдаем якорь в 500 метрах от нашего дома в бухточке Канубье! Жозе кладет заплаты на фок (теперь на нем больше заплат, чем целой парусины), но этот труд напрасен. Не успел я его поднять, как он закрутился вокруг лапы большого якоря, прикрепленного к форштевню, и порвался от одного ликторса до другого, не оставив никакой надежды на дальнейшие починки. Телемаху надоели все эти напасти, а быть может, он заболел. Обезьянка отказывается от еды и прижимается к Жозе, которая говорит с сожалением: «Если бы мыши не сгрызли витамины, захваченные для кота, их можно было бы дать обезьяне!» Дело в том, что при отплытии из Макасара мы, кроме сертификата о дератизации таких размеров, что он мог бы служить спинакером, получили в качестве подарка парочку мышей, весело возившихся в темных закоулках камбуза. Мы все время бодрствуем, и это не дает им возможности стащить ни одного кусочка из пищевых отходов, поэтому они отыгрались на аптечке и съели все содержимое коробки с витаминами, которые были куплены для нашей Жезабели. Хотя у нас нет отвращения к мышам, но этих мы не любим. Они не вошли в состав нашего экипажа, как, например, крохотные пауки и несколько ящериц-гекконов, называемых в Индонезии «егерями», а в Сингапуре — «чук-чуками». Последние с момента отплытия стали нашими верными спутниками, вызвав интерес к себе.

— Что-то я сегодня не видел паучков, уже не съели ли их гекконы?

— Нет, один из них только что пробежал по рации.

— Прекрасно, а то я беспокоился.

Итак, мы поневоле завезем несколько экзотических зверушек в зоопрофилактический бастион, каким является Австралия, если не считать нескольких миллионов тараканов, пробравшихся на судно «зайцами». Эти омерзительные твари кишмя кишат. Пишу об этом в надежде, что такое нарушение закона не повлечет за собой «выдачи преступников иностранному государству». Ведь австралийские власти не шутят с подобными преступлениями!

За последние дни к нам присоединились и другие представители животного мира, но это дети местной среды, и они не останутся с нами надолго. Я уж не говорю о маленьких кальмарах, которых мы часто подбираем на палубе и даже в задней кабине, на высоте добрых четырех метров от поверхности воды. Забрасывают ли их туда разбивающиеся валы или, как я где-то читал, поднимает в воздух реактивная сила выбрасываемой струи? Каждое утро нам попадается несколько летающих рыб, но в этом нет ничего необычного. Они слишком малы, и их не так уж много, чтобы внести разнообразие в наше меню.

Наконец появляются птицы! Не будучи орнитологом, я не в состоянии определить, к какой разновидности чаек они относятся. Пернатые с распростертыми крыльями кружат над нашими мачтами, предвещая близость земли, если верить приметам. (Я лично в них больше не верю, после того как обнаружил этих лжесвидетелей в сотнях миль от берега.) Одна из птиц планирует на высоте не более двух метров от штурвала. Жозе, стоящая за рулем, протягивает к ней руку и подзывает к себе, как курицу. «Так она к тебе и пойдет!» — замечаю я с презрением. Но птица спускается ниже и повисает в воздухе не более чем в пяти сантиметрах от ладони. Она как бы размышляет, сесть ей на руку или нет, еще не приняв твердого решения, но испытывая сильный соблазн. Видимо, уговаривает себя, что судно дружественное, никакого риска нет, и старается убедить в этом своих товарищей. И вот более 15 птиц опускаются на палубу и остаются с нами на ночь. Некоторые садятся на гафель, но большинство выстраивается в ряд у подножия грот-мачты возле нас. Они так доверчивы, что мы тотчас принимаем на себя ответственность за их благополучие. А это приносит дополнительные хлопоты, так как легкомысленные существа то и дело попадают в опасное положение.

С некоторых пор мы перебираемся на ночь в кают-компанию и спим на матрацах, брошенных на пол. При судорожных скачках судна это единственное место, где можно по-настоящему отдохнуть, и оно всегда остается сухим. Среди ночи просыпаемся от невообразимого шума. Жозе взбегает по трапу, чтобы узнать что там происходит, и обнаруживает, что одному из наших пернатых друзей удалось протиснуть голову между двумя тальрепами вант. (У нас нет нержавеющих вант-путепсов; не доверяя подобным новшествам, мы пользуемся добрыми старыми юферсами!) Как птице удалось протиснуться туда, остается загадкой, ведь бензели натянуты, как струны на скрипке. Нам стоит большого труда раздвинуть их, чтобы освободить уже наполовину задушенную птицу. Переносим пострадавшую в каюту, где Жозе устраивает ее в гнезде из тряпок на рефрижераторе. Через несколько часов птица слегка зашевелилась, а утром уже чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы улететь. Другой простачок спускается через световой люк в кают-компанию и начинает пищать, обезумев от страха и не находя выхода. Кто-то из ему подобных летает над каютой, призывая попавшего в беду друга. Поистине безумный и сводящий с ума дуэт:

— Выходи же!

— Я уже сказал тебе, что не могу. Попался в западню! Сделай хоть что-нибудь! Освободи меня!

Разумеется, Жозе считает себя обязанной прийти на выручку. Не знаю, приходилось ли вам сталкиваться лицом к лицу с чайкой, обезумевшей от ужаса и ярости, в помещении размером два квадратных метра? Мне сдается, что это приключение стоит пережить. До меня доносится шум, напоминающий звукозапись десанта в Нормандии. Наконец Жозе удается подогнать заблудившуюся птицу к световому люку. Ее товарищи кружат над палубой, охваченные беспокойством, и внимательно прислушиваются к пронзительным воплям пленницы, видимо полагая, что мы хотим зажарить ее к ужину, как курицу. Но вот несколько помятая птица вылетает наружу. Наши гостьи проявляют еще некоторое время известную подозрительность и держатся в стороне от трапов, но продолжают спать на палубе, довольные, как мне думается, возможностью прокатиться даром на судне.

В 8 часов утра 27 января, когда мы спускаем грот, окончательно отдавший свою прогнившую душу демонам ветра, Жозе кричит: «Земля!»

Тучи плывут низко, море по-прежнему штормит, и видимость ничтожная — всего две-три мили. Действительно, прямо перед нами показывается низкий берег, и, пройдя что-то похожее на спрятавшуюся бухточку, мы обнаруживаем с левого борта более высокий мыс. Нашим глазам представилась поросшая густым лесом поразительно унылая местность. Несколько минут назад я поймал сигнал с радиомачты Дарвина. Насколько мне удалось определить наше положение по тому, что осталось от карты, справа наш район примыкает к оконечности острова Батерст, точнее, к мысу Форкрой. Мыс этот всего в 65 милях от Дарвина, и нам предстоит его обогнуть, чтобы попасть на континент.

Первое, что надо сделать, — это поднять хоть какой нибудь парус. Фок и грот разодраны в клочья. Достаю из каюты два крепких куска брезента, которые служили нам на стоянках навесом для защиты от солнца. Каждый кусок — длиной семь метров и шириной полтора метра. Прямоугольные и узкие, они пришнуровываются край в край поверх гика. Я ставлю их на коротких реях, один на фок-мачте, другой на грот-мачте с фор-стенги-стакселем вместо кливера, Это ни на что не похоже, разве что на индонезийский синаго... Но как только я оснастил таким образом судно, оно отважно ринулось вперед.

Как менялось оснащение «Синга Бетины».

А — при выходе из Куала-Тренгану (китайские паруса); Б — при выходе из Макасара (шпиринтовый грот); В — в Арафурском море (генуэзский стаксель, грот, как на яхтах типа «Маркони»); Г — в момент прибытия на Батерст.

Мой друг Жильбер Роман утверждает, что для навигации требуется только ветер и какой-нибудь предмет, в который он мог бы дуть. Этого достаточно, чтобы плыть по морю, безразлично в какой посудине: в ящике ли из-под мыла с простыней, поднятой на ручке метлы, в самой ли роскошной яхте — большой разницы не будет. Я не придерживаюсь таких экстремистских взглядов, но в идее выиграть кубок Америки на ящике из-под мыла есть что-то пленительное! Когда вспомнишь о бесконечном разнообразии оснастки, использовавшейся с тех пор, когда первый мореход натянул свою рубашку на жердь, преисполняешься верой в неисчерпаемые возможности всего, что способно держаться на плаву. Куда-нибудь, да вас вывезет!

Досадно, конечно, что не всегда вы попадете туда, куда вам хочется. Так, мощное течение, идущее с запада вот уже 20 суток, относит нас в сторону восходящего солнца, хотя мы не плохо держим курс, прижимаясь левыми галсами к ветру, насколько это позволяет наш простенький такелаж. Между тем пеленги, которые я беру на ближайший мыс, не перестают усиливаться, а это убедительно говорит о том, что мы не пройдем. Вдруг сигналы из Дарвина становятся более слабыми, чем когда мы прокладывали курс к нему в 600 милях отсюда. Пытаюсь вспомнить то немногое, что когда-то знал об этом районе. К северу от Дарвина есть два острова, отделенные от материка проливом Кларенс: Батерст — на западе и значительно более крупный Мелвилл — на востоке. Кажется, мыс Форкрой на Батерсте несет маяк. В предыдущую ночь мы его не видели, но находились тогда еще слишком далеко, да и погода стояла скверная. Мелвилл и Батерст разделены узким проливом. На карте, до того как она окончательно износилась, он был показан как тончайший волосок там же, где и острова. Никак не моту вспомнить, где открывается вход в этот пролив и какой формы Батерст. По правде говоря, я не уверен даже в том, что обнаруженная нами земля действительно этот остров. Судя по радиопеленгу, вон там должен быть Форкрой, но полной уверенности нет, Маленький компас, по которому я отсчитываю курсовые углы, слишком легок, чтобы быть точным в штормовом море. Надо принимать их с поправкой на пять градусов в ту или иную сторону. Одно не подлежит сомнению: если мы не изменим курса, то не пройдет и двух часов, как нас отнесет к наветренному берегу, и нам оттуда не выйти. Самое правильное, вернее сказать, единственное решение — искать вход в канал между Батерстом и Мелвиллом, а если мы его не найдем, обогнуть остров и достигнуть пролива Кларенс со стороны залива Ван-Димен. Это удлинит путь на 100 миль в условиях, которые не обещают быть легкими. Но другого выхода нет. Мы ложимся курсом на восток и идем на расстоянии двух-трех миль от берега. Смотрим во все глаза, чтобы не упустить ни малейших признаков заселения — хижины, лодки, рыбака у моря. Но берег по-прежнему пустынный, низкий, ощетинившийся сомкнутыми рядами леса, угрюмого и мрачного. Будь это индонезийский остров, его усеивали бы кампонги, пляжи кишели бы людьми и десятки сампанов уже устремились бы к нам навстречу. Но перед нами мертвая планета, где только несколько береговых уступов своими красноватыми мазками нарушают однообразие мрачного леса.

После стольких лет, прожитых на Дальнем Востоке, мы так привыкли к перенаселенности, что не можем представить себе необитаемое место. Нисколько не сомневаемся в том, что с минуты на минуту обнаружим признаки человеческого жилья, и решаем, как только оно появится, остановиться, чтобы раздобыть продовольствия и разузнать, каким путем лучше всего добраться до Дарвина. Дабы достойно предстать перед местными жителями, Жозе извлекает свою коробку с шитьем и принимается штопать наш старый национальный флаг, носящий следы многочисленных трудных кампаний.

Наконец в береговой линии открывается брешь: деревья редеют и обнаруживается протока, разрезающая пляж, а с другой стороны лес опять смыкается за песчаной косой. Уж не вход ли это в пролив между Батерстом и Мелвиллом? Тогда он гораздо у́же, чем я думал. Несколько прижимаюсь к берегу, чтобы получше его рассмотреть. Нет, это не похоже на проход, скорее напоминает устье довольно большой реки. Ливни продолжают поливать нас, море штормовое, северо-западный ветер позволяет идти в галфвинд по мере того, как береговая линия изгибается с юго-запада на северо-восток. Но не ветер гонит нас с такой силой. Вероятно, здесь есть течение скоростью по меньшей мере три узла.

Вдруг в ложбине между волнами, на расстоянии менее 200 метров, я обнаруживаю черные силуэты, напоминающие застывших дельфинов. Вначале подумал, что это тени от облаков, но долго обманываться на этот счет не пришлось: длинная линия рифов протянулась далеко в открытое море, пересекая наш путь.

Оборачиваюсь назад: Жозе в счастливом неведении сидит у двери каюты и, благодушно склонясь к Телемаху, обещает обезьянке еще сегодня угостить ее бананами и яблоками. Бедный зверек совсем отощал, наша диета — рис и оладьи — не устраивает Телемаха, и он почти ничего не берет в рот с тех пор, как мы расстались с Донгкалой.

— Львица, брось, пожалуйста, свою работу и хватай спасательные жилеты. Поторапливайся!

Она поднимает глаза от шитья, оставаясь, как всегда, практичной.

— Не одеть ли тебе заодно штаны? Думаешь, это конец?

— Через пять минут все выяснится, — говорю я. — Во всяком случае, можно постараться доплыть до берега.

У нас нет возможности повернуть в открытое море, где торчащие над водой скалы простираются на несколько сот метров, не говоря уж о тех, что скрываются, доходя только до ее поверхности. Против ветра мы идти не в состоянии, и нам не выбраться из ловушки. Единственный шанс на спасение — направиться к берегу, где как будто виднеется брешь в барьере. Я полностью перекладываю руль на левый борт, травя шкоты. «Синга Бетина» тотчас отзывается. Верхушки первых подводных скал скользят мимо меня в 50 метрах с правого борта. Ощущаем легкий удар, скорее содрогание. Задели за дно, несомненно песчаное, и попали в прибой, устремляющийся к берегу. Бросаю штурвал, бегу на нос, отпуская развевающиеся шкоты. Якоря уже давно готовы к отдаче, еще с того момента, как мы увидели землю. Отдаю четырехпалый якорь, он цепляется за дно и... толстый трос лопается, как шелковая нить! А мы даже без парусов. Ветер слабый, зато течение чертовски сильное! Почти мгновенно штоковый якорь оказывается на кат-балке, и через несколько секунд «Синга Бетина» круто разворачивается благодаря натяжению троса и послушно качается на волне, перекатывающейся через риф.

13 Потерпевшие кораблекрушение веселы

Вздохнув с облегчением и сняв спасательные жилеты, изучаем обстановку: дело обстоит не так уж плохо. Судно преодолело барьер, не получив повреждений, мы спокойно стоим на якоре в 200 метрах от берега. Хотя волнение еще сильное, но разбивающиеся валы не доходят до нашей стоянки. Давно не испытывали мы такого ощущения безопасности! Итак, мы в Австралии! Жизнь иногда готовит нам такие сюрпризы... Правда, этот уголок поразительно негостеприимен, но нашим усталым глазам он представляется внушающим доверие и даже почти дружелюбным. По правде говоря, нам не раз казалось, что мы обречены скитаться по пустынным морям до конца жизни, так и не повидав обитаемой земли.

И вот мы просто сидим на крыше рубки, слишком усталые и обалдевшие, чтобы ясно мыслить. Нам кажется, что все напасти кончились. Лениво, с затуманенным сознанием пытаюсь угадать, где же мы все-таки находимся. Нам виден лишь короткий отрезок береговой линии. На юго-западе простирается огромный скалистый мыс, захватывающий устье реки, которую я спутал с проливом Апсли. Позднее мне станет известно, что этот мысок носит ободряющее название Дисепшен-Цойнт, или Мыс разочарований! Но, будучи неискушенными моряками, мы, разумеется, в данный момент не знали этой мелочи, как и того, что пролив Апсли находится менее чем в шести милях к северо-востоку, и если бы мы увидели землю немного раньше сегодня утром, то достигли бы ее без всякого труда. Забегая вперед, скажу здесь о том, что мне стало известно позднее: наша судьба решилась на расстоянии пяти миль, не более того, с любой стороны от места катастрофы, после того как мы покрыли 600 миль. Держись мы немного западнее — обогнули бы мыс Форкрой, а пошли бы восточнее — попали бы в пролив Апсли без всяких усилий. Но нас угораздило попасть в единственное место, из которого практически нельзя выкарабкаться.

Сегодня мне трудно поверить тому, что, пребывая два месяца на острове, мы имели самое смутное представление о нашем действительном местоположении. Я пытался вычертить карту по памяти, но, очевидно, моя память не стоит выеденного яйца, поскольку она внушила мне представление, будто Батерст представляет собой почти правильный параллелепипед, вытянутый с востока на запад, тогда как в действительности он имеет форму латинской буквы L, повернутой в обратную сторону. Итак, я полагал, что вход в пролив Апсли находится на востоке, где-то около мыса Форкрой, и мы, пройдя его, попали на остров Мелвилл. О беспрестанно мучавших меня сомнениях и о том, как мало-помалу мои заблуждения рассеивались, я расскажу далее, в ходе повествования. Пока же замечу, что иногда сомнения идут на пользу. Если бы я, сев на мель, твердо знал, что действительно нахожусь на Батерсте, то, вероятно, мы разбились бы вдребезги, пытаясь достигнуть мыса Форкрой по суше.

Относительное расположение островов Батерст и Мелвилл в действительности (наверху) и на моей схеме, вычерченной по памяти (внизу).

Солнце садится, и скорость отливного течения усиливается. «Синга Бетина» ударяется о дно, оказавшись в ложбине между гребнями волн. Да, недолго длилось наше спокойствие. Я то и дело сбегаю по трапу вниз, чтобы удостовериться, что воды в трюме не прибавляется. Нет, судно неподвижно. С наступлением ночи удары прекращаются, и мы крепко сидим на мели с легким креном на левый борт. Пока ничто нам не угрожает, но как долго обшивка выдержит такое обращение? Море убывало, и в последних лучах уходящего солнца нам удалось рассмотреть, что на северо-востоке риф смыкается, описывая обширную дугу по направлению к пляжу. Нашим надеждам поднять парус во время прилива и под защитой рифа выйти в открытое море нанесен жестокий удар. Впрочем, из того места, куда мы попали, прямо по ветру и против течения выйти нельзя. Если бы ветер задул с востока, тогда, быть может... Но я знаю, что этого не произойдет раньше, чем изменится направление муссона, то есть через полтора, а то и через два месяца. Нам предстоит постепенно смириться с этим фактом. Мы попали в западню, и в западню поразительно цепкую.

Если разразится новый шторм, наше судно будет мгновенно разбито. Даже если нам позднее удастся найти выход, первоочередная задача заключается в том, чтобы выжить. А для этого надо срочно перенести на сушу как можно больше вещей, особенно предметов первой необходимости, на случай если «Синга Бетина» разобьется до того, как мы выскочим из этой западни. Позднее снова придется заниматься погрузкой, если удастся продолжить плавание. Пока же наше спасение возможно только на острове, и чем быстрее мы туда переберемся, тем лучше.

Итак, в ночном безмолвии я занялся постройкой плота, вернее, легкой платформы, используя для этой цели две наши койки, несколько бамбуковых жердей и четыре пустых бака вместо поплавков. Задача заключалась не в том, чтобы плот выдержал наш вес. Важно было нагрузить его самыми тяжелыми и объемистыми вещами и толкать к берегу, плывя в воде. А остальное, пока «Синга Бетина» сидит на мели и глубина не превышает полутора метров, можно перенести самим, ступая по дну. Я поздно закончил последнюю смычку, и, поскольку непосредственная опасность нам на судне не угрожала, мы не горели желанием предпринять первую высадку в темноте. Жозе сварила большой котелок шоколада, и, выпив его в полночь, мы отправились спать, находясь в лучшем настроении, чем когда бы то ни было за долгое время.

Думаю, что мы проснулись от полной тишины, успев от нее отвыкнуть. Солнце взошло уже высоко, и, поднявшись на палубу, мы замерли от ошеломляющего зрелища, открывшегося перед нами: море ушло!

«Синга Бетина» сидит на отмели совершенно прямо, без малейшего крена. Киль углубился в песчаный грунт, а банка простирается так далеко, как можно проследить взглядом. Утренний отлив значительно сильнее вечернего; и перед нами сверкает обнажившееся плато. Начинаясь от леса, оно уходит к далекой полосе рифов, за которыми грохочет прибой. Впечатление такое, что мы приплыли в центр Сахары! Отмели (если их можно еще так назвать) простираются более чем на милю в открытое море, а груды скал выступают за Мысом разочарований (я буду пользоваться этим названием в дальнейшем ради удобства, хотя, разумеется, я еще не знал его тогда) на целую милю к северо-востоку. Это кажется нам таким забавным, что мы разражаемся хохотом и, не теряя более ни одной минуты, прыгаем за борт. Мой прекрасный плот остается на палубе. Он сейчас нам так же полезен, как была бы тачка для пересечения Атлантического океана. Мы проходим до деревьев, даже не замочив подошв. Поистине неожиданный для нас оборот дела! Ведь всего 18 часов назад мы надевали спасательные жилеты и сомневались в том, хватит ли у нас сил доплыть до твердой земли. Жозе отправляется на разведку, а я тем временем откапываю якорь и с учетом направления приливного течения отношу его на берег в такое место, чтобы при приливе судно повернулось вокруг троса и было вынесено на сушу как можно выше к границе затопляемого морем пляжа. Это сократит наши передвижения до берега и обратно пешком или на плаву, толкая впереди плот, когда мы займемся разгрузкой. Выкапываю и четырехпалый якорь, который валяется несколько дальше вместе с порвавшимся тросом, и перетаскиваю его к деревьям, чтобы подтянуться к нему поверх рифов. Все это проделываю хромая, так как у меня на правой подошве глубокий порез. Он не слишком меня беспокоил, пока мы были на борту, но теперь, при пробежках по песку, причиняет острую боль. Я с трудом ступаю на правую ногу.

Итак, Жозе одна бродит по берегу, удалившись на небольшое расстояние. В том месте, где мы сели на мель, лес непроницаемой стеной спускается прямо до границы высокой воды прилива. Даже ниже такие густые заросли, что через них не пробьешься без бульдозера. Но «помощник капитана» докладывает мне, что немного дальше обнаружена маленькая, хорошо укрытая прогалина, которая может служить удобным убежищем. Начинается прилив, несущийся по плоскому песчаному берегу, как горячая скаковая лошадь. Мы шлепаем по грязи к судну. Придется ждать ближайшего отлива, то есть наступления ночи, чтобы начать переправку вещей. Во время разведки Жозе проникла довольно далеко к северу и обнаружила, что банка полого поднимается в этом направлении и что даже при самой высокой воде прилива наверняка там не будет хватать глубины, чтобы провести «Синга Бетину». Разумеется, можно было бы сделать такую попытку, но эта идея меня не слишком воодушевляет: шансы на удачу сомнительны, и если мы сядем там на мель, то окажемся значительно дальше от берега. Тогда перенести наше оборудование на сушу будет гораздо труднее, а то и совсем невозможно. К тому же сильный прибой, признаки которого мы видим со своего места, будет наносить судну более сильные удары, и оно быстро разобьется. Это как раз тот случай, когда «лучшее» может стать врагом «хорошего». Позднее я иногда сожалел об этом решении: быть может, нам удалось бы преодолеть тяжелый проход без повреждений и, достигнув глубокой воды, добраться до пролива Апсли. Впрочем, я сомневаюсь в этом! Ведь нам пришлось бы обойти неизвестные нам тогда отмели, которые простираются на три мили в открытое море. Рассуждения на тему: «Если бы я знал...» — опасное упражнение для ума, а у меня и так достаточно тяжело на сердце, чтобы перегружать его бременем бесполезных сожалений.

Как часто я вспоминаю эту ночь! Она представляется мне живо и отчетливо, словно только одна заря поднялась с той поры, как мы ее пережили. Странное возбуждение, удовлетворение и радость обуревают нас, хотя все это мало подходит к нашему положению.

Полная луна, как огромная золотая медаль, низко висит над безмолвным лесом, будто ножницами разрезая его черный как смоль фронтон. Но пляж освещен блистательно: он сверкает серебром, а на нем, будто скелеты доисторических животных, нагромождены стволы деревьев, обглоданных «до костей» песком и штормами. Плато не обнажено, как это было утром. Но те несколько дюймов воды, которые его покрывают, совершенно спокойны под защитой рифа, торчащего вдалеке, как хребет чудовища, задрапированного в белое кружево. Гул прибоя, шепот маленьких волн, плещущихся о берет... В 200 метрах от нас сидящая на мели «Синга Бетина». Ее серебряный корпус и темный такелаж на фоне этого пейзажа, написанного, как офорт, напоминают хрупкие модели судов филигранной работы, какие можно найти во всех антикварных лавках от Коломбо до Манилы. Если исключить оглушительный гул, доносящийся с Арафурского моря (словно сто поездов бегут по параллельным путям вдоль горизонта, грохоча среди белой пены у Мыса разочарований), то почти устрашающая тишина окутывает спящий остров.

Жозе идет впереди меня — единственное живое существо в этом мире бредовой, бесчувственной красоты. Ее тонкая голая фигурка как бы танцует, голубея в лунном свете. Каждый шаг отпечатывается на песке, как тонкая резная камея. Мы возвращается к огромной груде вещей, перетащенных с плота. Она в 100 метрах от лесной прогалины. Все это предстоит нам перенести. Впереди долгая и утомительная работа, ведь некоторые вещи весят немало, к примеру матрацы, большой фор-стенги-стаксель, инструменты, два бочонка воды. Узкая полоса песка, окаймляющая мангровые заросли, напоминает филиал парижской толкучки: банки с рисом, мешки с одеждой, ящики с сигналами бедствия, снасти, одеяла, погребец... Нога причиняет мне жестокие мучения, но я смеюсь, поддразнивая Жозе: «Бесстыдница! А если кто-нибудь придет?! Нечего сказать, хороший вид у бабушки!» С притворным негодованием она отвечает: «А ты-то хорош, посмотри на себя! Уж не думаешь ли ты, что одет для приема гостей?» Поскольку на мне все же пояс, на котором висит нож, утверждаю, что мой туалет более скромен!

До того как море снова покроет место, где мы высадились, надо перенести все на прогалину. Уже поздно ночью плывем к «Синга Бетине», которая теперь опять на плаву. Слегка касаясь дна, она ждет, когда волны ее освободят. Надо разгрузить бедор полностью. Закрепляем четырехпалый якорь на брашпиле и подтягиваем судно к берегу. При полной воде сизигийного прилива швартуемся в верхней части пляжа против леса. Возвращаясь на судно (это будет наш последний ночлег на его борту), обнаруживаем первые неприятные свойства нашего «райского» острова: тысячи крошечных, почти невидимых мошек жалят нас так, точно на кожу падают капли едкой кислоты. По сравнению с ними москиты, которых здесь также предостаточно, кажутся очаровательными созданиями. Мы познакомились с песчаной мошкой и не смыкаем глаз почти всю ночь.

Первые дни проводим в каком-то странном состоянии: веселые шутки сменяются беспредельной усталостью. Начнем с того, что мы никак не могли осознать своего полного одиночества. Необитаемый остров в 1967 году? Какая нелепость! Мы твердо убеждены, что с минуты на минуту, сегодня вечером или, на худой конец, завтра утром появится охотник, белый поселенец или местный рыбак и окликнет нас. Не может быть, чтобы никто не видел «Синга Бетины», когда она шла вдоль берега. Если мы не заметили никаких строений, значит, они скрыты за деревьями!

И кроме того, мы знали, мы чувствовали, что цивилизованный мир, где простые, подобные нам люди прогуливаются по улицам, ходят на работу, возвращаются по вечерам домой, совсем близко.

В то первое утро на суше мы поднялись поздно после мучительной бессонной ночи. Пока Жозе жарит оладьи на завтрак, я включаю маленький транзистор: чистые и такие близкие звуки двух концертов Тельмана, передаваемые из Дарвина, поплыли над поляной. Ощущение такое, будто мы сидим дома и слушаем музыкальную передачу парижской радиостанции.

Продолжаем разгрузку. Погода снова портится, и при высокой воде прилива волны разбиваются о корпус нашего судна, подбрасывая до самых мачт огромные клочья пены с какой-то нелепой и неистовой силой. Боюсь, что «Синга Бетина» долго не выдержит. Но все необходимые припасы уже вынесены. Что же касается остального... Честное слово, у меня все еще адски болит нога; не будь этой неприятности, мне удалось бы спасти значительно больше из тех вещей, которые хотелось бы сохранить, — книги, пластинки, электрофон, трубки и надежный горшок с табаком, подушки, оловянные чарки... Уж если нам придется провести некоторое время на острове, так сделаем это в комфортабельных условиях.

Что касается комфорта, то он, безусловно, не чрезмерен. Дождь льет почти беспрерывно, а сооруженное мною убежище, увы, не в состоянии защитить нас. Старые паруса и брезенты пропускают воду, и среди ночи мы барахтаемся на своих насквозь промокших матрацах, стараясь увернуться от самых сильных струй и борясь с проклятой мошкарой. Впрочем, даже дождь имеет свою положительную сторону: натянув фор-стенги-стаксель между деревьями, я уже собрал около 200 литров пресной воды, наполнив большой бак, два бочонка и канистру, которые перетащил с судна. Немедленная смерть от жажды нам не угрожает!

Впрочем, и от голода мы не умрем. У нас остался рис, мука, немного сахара, растительного масла, чая, кофе и помаленьку всякой всячины — банка молочного порошка, крошечная баночка сардин, полбанки какао, рыбный соус, соль, уксус, лавровый лист, мускатный орех, гвоздика, перец, корица, чеснок. Здесь надо отдать должное коку, постаравшемуся все это спасти! Со своей стороны я наполнил бидон керосином, захватил два-три литра бензина и моторного масла. Последнее очень полезно для подачи сигналов бедствия; сгорая, оно дает густой черный дым, видимый издалека. Наша прогалина — это маленькая выемка у подножия берегового уступа, о который разбиваются волны сизигийного прилива. Она вдается на 20 метров в глубь суши и занимает в ширину 10 метров, раздвигая густые кустарники. Позади мангровые заросли да мутная вязкая протока, которая наполняется водой при приливах и пересыхает при отливах. Итак, задний план почти непроницаем: единственный доступ к прогалине со стороны пляжа.

Две редкие сосны (в Индонезии их называют филао, а их научное название мне не известно) растут рядом. К ним я прислонил тыловую часть палатки. Вход в нее открывается со стороны суши, чтобы лучше защититься от сильных западных ветров. В палатке матрацы и доска, заменяющая полку, на которой размещены книги, пластинки, радио. Под навесом стоит большой стол из кают-компании, а над ним подвешены штормовой фонарь и сигнальный пистолет, чтобы были всегда под рукой. Стулья нам заменяют два ящика с зимней одеждой. В другом углу прогалины я устроил кухню: большая фанерная доска, положенная на ящики с рисом, а на ней переносная печка, кастрюли из нержавеющей стали и духовка, которую мы благословляем за экономию горючего, когда нам надо сварить рис или позже, несколько огнеупорных представителей морской фауны! Там же расставлены чайник, чашки и тарелки, простая и добротная китайская посуда. Поближе к мангровым зарослям я разместил инструменты рядом с резервуарами для воды, керосина и бензина. Все получилось очень мило, как в лагере бойскаутов. Над палаткой на длинных бамбуковых жердях, поддерживающих навес, подняты флаги княжества Тренгану и Сингапурского яхт-клуба. Французский флаг развевается над входом на прогалину, на фале, пропущенном через ветви. Хорошо потрудившись над наведением порядка, зажигаем лампу и немного отдыхаем перед ужином. Жозе читает роман, что касается меня, то я разыскал английскую грамматику, решив, что, поскольку я говорю на этом языке уж четверть века, настала пора ее изучить, если только уже не поздно.

Спасенная нами библиотека довольно разнообразна. Разумеется, она была бы совсем другой, если бы при комплектовании я рассчитывал провести остаток жизни на необитаемом острове. Книги покупались наудачу, к тому же я слишком часто обжигался, чтобы брать с собой в плавание те, которыми действительно дорожу, во всяком случае, на суда, обычно используемые мною. На этот раз я захватил в основном брошюры и несколько книг, которые теперь оплакиваю. Что касается романов, то их было всего два. Затем карманные издания Геродота, Фукидида, Тацита; несколько работ, посвященных, как по заказу, трагическим кораблекрушениям у берегов Австралии; полное собрание сочинений Шекспира в юбилейном издании по случаю четырехсотлетия; «Точные записки об инках», написанные Гарсильясо де ла Вега[14], не толедским поэтом, убитым жителями Муи, которые приняли его за Карла V, а совсем другим человеком, родившимся в Куско и умудрившимся умереть на той же неделе, что Шекспир и Сервантес (недурной способ приобщения к бессмертию). Четыре года назад я взялся за перевод этих «Записок» и дошел только до шестидесятой страницы. Поскольку они состоят из трех томов убористого шрифта, есть надежда, что я когда-нибудь закончу эту работу, если мне суждено стать долгожителем. Еще у меня есть поэмы Аполлинера, «История Индонезии», том энциклопедии Пирса (увлекательное чтение), в котором вам даются советы по поводу того, как надлежит приветствовать архидиакона или разводить морских свинок. В географическом разделе я даже нашел яркое и краткое описание острова Батерст. Из него узнал, что этот остров находится у северного побережья Австралии, о чем я догадывался, и имеет 13 миль в длину, что меня несколько обескураживает. Мало того, мы располагаем Кораном и потрепанной Библией Жозе. К этому присовокупляется оригинальное собрание словарей: французский, английский, испанский и три малайско-индонезийских. Жозе ворчит на меня: «Подумать только, что ты оставил чудесные детективные и научно-фантастические романы, которые мы могли бы теперь читать в часы отдыха, и спас целых три малайских словаря!» (Несчастная не понимает, что ей выпала высокая честь иметь столь ученого мужа!) Я доволен своей библиотекой, такой, какая она есть. Все-таки есть чем развлечься в свободную минутку.

Набор пластинок к электрофону больше отвечает нашим вкусам. У нас есть даже 27 долгоиграющих. Правда, Иоганн Себастьян Бах у нас только в шести записях на пластинке, где за ним следуют его сыновья. Но зато Моцарт представлен хорошо, как, впрочем, Вивальди и Гендель. За ними следуют Гайдн и Чимароза, Телеман и Бела Барток. К сожалению, электрофон разбит ревматизмом, вызванным слишком долгим пребыванием во влажном климате. В солнечную погоду я разобрал его, просушил, счистил ржавчину, и он заработал как миленький! Чувствую себя образцовым «маленьким электротехником».

Пока я чищу и смазываю карабин (на пустынном острове, даже не имея к тому склонности, надо быстро превратиться в «маленького оружейника», «маленького сапожника», «маленького лесоруба»), Жозе отправляется на разведку: рана на ступне все еще пригвождает меня к непосредственной округе лагеря. Жозе возвращается через два часа в сильном волнении: «Там, позади, я нашла большую реку и видела много отпечатков ноги человека, а также какого-то животного — лошади или осла...»

Интересное сообщение! Волоча больную ногу, следую за Жозе. Пересекаем дюны и совершаем чудесную прогулку по редкому подлеску. Через четверть часа доходим до реки. Она действительно широкая, течет параллельно берегу и принимает выше по течению несколько вытекающих из леса притоков. Что же касается отпечатков... Жозе с гордостью показывает мне несколько следов, которые с равным успехом мог оставить как слон, так и осьминог. Все это ничуть не похоже на следы человека или однокопытного животного. «Уверяю тебя, — говорит Жозе, — это следы ноги!» Не отличаясь благоразумием, спрашиваю жену, а где же след от другой ноги. Не мог же неизвестный гость спуститься с неба и замереть в неловкой и меланхолической позе цапли, дожидаясь, пока летающая тарелка не умчит его в заоблачные края. Жозе в ярости заявляет, что я дурак. Увы, все мои подозрения подтвердились после того, как я познакомился с местным ландшафтом: если мы будем ждать помощи со стороны, то нам придется проявить незаурядное терпение.

То, чего мы опасались, действительно произошло: при особенно сильном шквале разбивающаяся волна сорвала крышку с входного светового люка. Когда при отливе мы подошли к судну, оно было заполнено водой и песком. Все, что мы не успели вынести, безвозвратно утеряно! За последние дни я не успел многого сделать, прыгая на одной ноге. Все мои бесценные карты, заметки, документы и наброски, а также 60 страниц перевода гарсильясовских инков уплыли по воле волн. Кое-какая одежда и еще груда вещей погребены под пятифутовым слоем песка. Мотор занесло до того, как я успел снять с него аккумулятор и зарядный агрегат, которые, если не могли принести нам большой пользы на море, все же несколько скрасили бы жизнь на суше. Тем не менее мы были счастливы тем, что удалось спасти столько вещей.

Натиск волн был таким сильным, что даже тяжелый руль, весом но меньшей мере 250 килограммов, сорвало с петель и унесло. Хотя он сделан из плотной древесины и не может держаться на поверхности воды, нам не суждено было разыскать его позднее при отливе. Я надеялся, что мне удастся снова придать плавучесть судну и, тащась на якорях, выйти при восточном муссоне через расщелину в рифе, через которую мы сюда попали, а затем добраться до Дарвина без чужой помощи. Но теперь и на этом намерении надо поставить крест!

— Что же, — говорит Жозе, — до этого момента мы были отпускниками, а теперь действительно стали потерпевшими кораблекрушение!

14 Потерпевшим кораблекрушение уже не так весело

Постепенно до нашего сознания доходит, что нельзя спокойно ждать на берегу, пока кто-то придет к нам на выручку. Чем больше мы здесь живем, постоянно удлиняя радиус наших вылазок, тем сомнительнее становится, что помощь придет к нам извне. Разве что кто-нибудь случайно сюда забредет, но это может произойти и через несколько лет! Судя по тому, что успели повидать даже на самом острове, мы попали в полную изоляцию. Вокруг эстуария — стремительные реки, через которые трудно переправиться на хорошей лодке, не говоря уже о переходе вброд при многодневных экспедициях по острову, когда нужно брать с собой припасы. Перед нами рифы да мели, уходящие далеко в открытое и всегда пустое море. Морские судоходные пути проходят в 100 милях к северу, и никакому судну нет смысла плавать в этих водах. А над нами такие же пустые небеса. Ни один самолет не пролетит. Ничто не нарушает безмолвия ни днем, ни ночью, кроме прибоя. При отливе его грохот напоминает отдаленные раскаты грома, а во время прилива — бешено несущиеся поезда. Мы могли бы считать себя единственными жителями необитаемой планеты, первобытного мира, только что восставшего из морского ила, если бы не находили порой какие-то следы цивилизации, выброшенные на песок при отливе: электрическая лампочка, поплавок, оторвавшийся от сети, уродливая корзина для бумаги из голубого пластика. Жалкие признаки мира, в существование которого нам становится все труднее и труднее верить.

Надо прямо сказать, что то место, куда мы попали, малопривлекательно как для деловых людей, так и для туристов! Мне вспоминаются истории о кораблекрушениях в Южных морях, где пострадавшие, едва добравшись до берега, тут же утоляют свою жажду кисло-сладким молоком кокосовых орехов; где папаи, манго, бананы, саго сами лезут в руки; где кишат кокосовые крабы, а рыбы коралловых рифов как будто ждут, чтобы вы их поймали. Мы знавали такие острова в Индонезии, и там действительно можно было бы беспечно ждать спасения в течение нескольких лет. Но здесь, как видно, нет ничего, что помогло бы нам выжить: ни плодов на суше, ни рыбы на отмелях. Никакой безумец не будет пытаться совершить длинный и опасный переход к этим берегам, не представляющим ни малейшего интереса.

Охотно верю, что все земли нашей планеты, которые могут поддержать жизнь человека, населены: живут же эскимосы и бедуины в таких местах, где, казалось бы, и мыши нечем питаться. То обстоятельство, что наш остров, видимо, необитаем, тоже не свидетельствует в пользу его ресурсов.

Пока что единственным бурным проявлением жизни, с которым нам пришлось столкнуться, были москиты. За последнее время мой дневник превратился в сплошное монотонное стенание по поводу безнадежно бессонных ночей и пасмурных дней, когда мы, продрогшие под дырявой кровлей, расчесываем кожу до крови. Возьмем наудачу одну запись.

«Вторник 31 января. Не сомкнули глаз всю ночь. В 3 часа утра, заживо пожираемые москитами, курим и пьем какао. Немного позже разражается гроза, которая по крайней мере обеспечивает нас значительным количеством пресной воды. В конечном счете мы засыпаем лишь на рассвете и поднимаемся не раньше полудня».

Пополудни, поскольку нога болит немного меньше и я в состоянии предпринять более дальние походы, отправляемся на разведку. В надежде встретить какое-нибудь съедобное животное я захватил ружье. Мы видели много следов, пересекавшихся на песке, довольно странных и непостижимых для горожан. Но никакой живности не обнаружили, кроме нескольких крохотных птичек. Нашего «дикого орангутанга» мы оставили стеречь лагерь, привязав его бечевкой к колышку кухни. Он принялся неистово вопить от ярости и отчаяния, как только увидел, что мы спускаемся к пляжу.

В 300 метрах от лагеря густая заросль молодых мангров раздвигается, образуя довольно обширную проталину, затопленную озерком с солоноватой водой. Это водохранилище наполняется при приливах и питает мутный ручей, ограничивающий наш лагерь. Он впадает дальше в реку, текущую на восток. Пробираемся сквозь своеобразную изгородь из густого кустарника и попадаем как бы в другой мир: голый, дикий, искрящийся берег сменяется прохладой и свежестью лесопарка: розовато-кремовые стволы больших эвкалиптов, ковер мертвых листьев, гирлянды лиан, похожих на жимолость. Поразительно умиротворяющий ландшафт. Вдали за кустарником виднеются рощи, пронизанные солнцем. Продуманный беспорядок английского парка, выдержанного в зелено-серых тонах, спокойного и безмолвного. Приближаемся к продолговатому пруду. Это всего лишь неглубокая впадина, где собирается дождевая вода. До середины пруда растут эвкалипты. Пробую воду на вкус. Она слегка солоноватая, окрашена в темно-коричневый цвет разложившимися листьями и не внушает желания утолить жажду, но в случае крайней необходимости пить ее можно. (Такие прудки аборигены называют «биллобангами». Этим красивым названием я буду пользоваться в дальнейшем.)

Идем по берегу пруда и вдруг слышим шелест в траве и видим толстую игуану, похожую на доисторическое чудовище: эта гигантская ящерица достигает полутора метров в длину. На ее длинной шее сидит маленькая круглая голова. Она поднимается на передние лапы, тогда как сильные задние лапы сложены вдоль туловища, и волочит огромный хвост. Вот наконец пища! Вскидываю ружье и стреляю. В нормальных условиях мне претит сама мысль об охоте и я ни за что не стал бы ею заниматься. Но здесь от охоты зависит наша жизнь. Если мы хотим протянуть дольше, чем это позволяют наши скудные запасы продовольствия, надо преодолеть отвращение к кровопролитию.

Не очень рассчитываю на свою меткость и не пытаюсь целиться в голову ящерицы, но с такого близкого расстояния даже я не в состоянии промахнуться. Маленькая пуля 22-го калибра понадает в цель. Ящерица слегка вздрагивает и остается на месте, рассматривая нас мигающими глазами. У меня есть время прицелиться и выстрелить еще раз. Это надоедает игуане: она поворачивается на задних лапах и погружается в темную воду. Какие-то доли минуты мы еще видим, как ее головка оставляет за собой след в виде буквы V, а затем она ныряет и скрывается из виду. Урок номер один: нельзя убить игуану одной пулей 22-го калибра, даже если вы попадаете в цель. Пуля только пощекочет ее, и она посмеется над вами.

Тучи птиц кружатся над биллобангом: попугайчики и вяхири размером с кулак. Сквозь кустарник вне досягаемости замечаю два серых убегающих силуэта — дикие индейки. Обнаруживаем неизвестные следы каких-то крупных животных: отпечатки глубокие и разделены большими промежутками. Не представляем себе, кто бы мог их оставить. Возвращаемся в лагерь и обнаруживаем в маленькой роще гнездо: оно сплетено из веток, достаточно велико, чтобы служить конурой для большой собаки, и окружено ракушками съедобных моллюсков. Хотя мы возвращаемся ни с чем, тешу себя надеждой, что в будущем мои охотничьи усилия будут вознаграждены. Ведь сегодня мы зашли недалеко, но в глубине леса, несомненно, больше шансов выследить дичь.

Вернувшись в лагерь, с огорчением обнаруживаем, что Телемах исчез! Разозлившись, что мы оставили его одного, он освободился от слабой привязи. Полагая, что обезьяна попытается пойти за нами, возвращаемся по своим следам. Опасаюсь, как бы она не заблудилась в густой мангровой заросли, окружающей лагерь. После наступления сумерек еще долго бродим в кустарнике, тщетно зовя Телемаха. Напрасно! Мы глубоко огорчены. Ночью начался дождь. Молча сидим и думаем о нашей бедной обезьянке, которая, промокшая и голодная, скитается где-то во враждебном, чужом лесу. Пожираемые москитами, проводим еще одну изнурительную ночь. Утром Львица отправляется на поиски Телемаха, я же слишком много ходил вчера — нога отекла и болит. С трудом могу сделать несколько шагов. Дождь такой сильный, что мы наполняем резервуар в 100 литров. Поистине чрезмерно влажная среда!

Развлекаемся как можем, слушая по радио метеосводки. При передаче новостей узнаем, что Чичестер покинул Сидней в очень плохую погоду и едва не перевернулся почти у выхода из порта. Диктор называет его сэром. Итак, он получил дворянский титул... Вспоминается, как в Сингапуре мы с Питером следили за его плаванием. Тогда Чичестер был в Атлантике, но с той поры он, несомненно, прошел большее расстояние, чем мы.

Среди разных новостей сообщают о чудовищных наводнениях по всей Австралии. То и дело упоминаются разрушенные шоссе, снесенные мосты, размытое железнодорожное полотно. На северных территориях нарушена связь. Полиция сообщает: «Водители предупреждаются о том, что отрезок шоссе между пунктами Алис-Спрингс и Вирджиния-Уотерс закрыт для движения...» Видимо, по всей Австралии погода не лучше, причем она необычна для страны. Но нам от этого не легче!

К вечеру дождь все-таки прекращается. Чтобы спастись от москитов, тучами вылетающих из болота за лагерем, перетаскиваем матрацы на пляж и пытаемся поспать на открытом воздухе. Довольно свежий ветер мешает заснуть, но наконец мы погружаемся в забытье. Утром начинается сильный отлив, и вода отступает далеко за риф. Жозе направляется к скалам за ракушками. Я изготовил своеобразную острогу из палки от половой щетки, которую она берет с собой. Жозе напоминает маленькую морскую богиню. Ее тело загорело до черноты и на искрящемся золотом песке кажется черным. Захватив с собой маленькое ружье, тащусь вдоль пляжа на северо-восток к таинственной реке. В трех километрах от лагеря достигаю первого ее устья. Оно не очень широко, но прилив вырывается из него с ужасающей скоростью, а я уже слишком устал, чтобы попытаться пересечь рукав. Обнаруживаю несколько птиц: двух голубей, по которым промахнулся, и маленького орла, застывшего на скале. Где-то далеко над широкой лентой реки, там, где она теряется в непроходимом лесу, тоже летают птицы. По длинной полосе песчаного пляжа шагают три-четыре голенастые птицы, как будто маленькие журавли. Мое невежество в орнитологии заставило бы содрогнуться более просвещенных людей. Думаю, я все же смог бы отличить страуса от утки, но для этого мне пришлось бы долго к ним приглядываться.

Впрочем, кем бы ни были обнаруженные мною голенастые, они находились вне досягаемости. В стиле «Последнего из могикан» я ползу на животе среди колючих трав. Они обладают наверняка железным здоровьем, если растут в этих местах: мне удается прокрасться к птицам на расстояние 60 метров, не вызвав никаких подозрений. Крепко уперев локти и затаив дыхание, я тщательно целюсь. Не слишком большое достижение для спортсмена подстрелить сидящую птицу! Но я здесь не для спортивного развлечения. Нажимаю на спуск, и бац, одна птица покатилась шаром, а остальные взвились в воздух. Бегу подобрать добычу: пуля попала ниже шеи. Чувствую одновременно и возбуждение и печаль. Впервые я убил животное, и меня обуревают какие-то смутные чувства: первобытный инстинкт, спящий в каждом человеке, вселяет в меня гордость и удовлетворение тем, что я принесу в свою «общину» пищу, но вместе с тем испытываю глубокое огорчение, стоя над красивой и еще теплой птицей в великолепном мягком сером оперении.

На обратном пути встречаю Жозе, которая меня разыскивает. Садимся на песок, чтобы ощипать и выпотрошить птицу. Непривычная это работа для людей, обычно покупавших кур, полностью подготовленных для жарки. На скалах Жозе нашла несколько маленьких крабов в голубых панцирях, десяток больших съедобных моллюсков и раков-отшельников. Еще раз обсуждаем наше положение. Теперь уже совершенно ясно, что никакой охотник с собакой не наткнется на нас и что в окрестностях нет ни одной фермы. (Вначале мы действительно думали, что на острове непременно должны найтись фермы, будучи не в состоянии осознать, что попали на необитаемый остров.) Никакой самолет не пролетит на бреющем полете над берегом, никакое судно не появится на всегда пустынном горизонте.

— Если мы хотим помощи, — говорю я, — нам надлежит самим отправиться на ее поиски. По пляжу как будто идти нетрудно. За день удалось бы покрыть порядочное расстояние. Если мы действительно находимся там, где я предполагаю, то за два дня можно дойти до мыса Форкрой, ну, скажем, за три дня, учитывая непредвиденные трудности. Если же мы находимся на острове Мелвилл, то, как мне припоминается, пролив там такой узкий, что, построив нечто вроде плота, можно было бы через него перебраться.

— А если маяк автоматический?

— Всегда можно подать сигнал проходящему судну. Ведь маяки редко устанавливают там, где никто никогда не плавает.

После этих обнадеживающих слов решаем, что, как только моя нога перестанет болеть, отправимся на юго-запад. Возвращаемся в лагерь в более бодром настроении, с раздобытым продовольствием и уточненными планами на будущее. Чтобы отпраздновать эти события, ставим пластинки с Бранденбургскими концертами — лучшее лекарство для поднятия настроения. А на ужин едим добычу Жозе с отваренным рисом. Вареные моллюски великолепны, чего я не скажу о раках-отшельниках. Они напоминают резину, долго вымачивавшуюся в йодистом растворе.

Правда, пока еще мы не страдаем от голода. С самого начала было решено не садиться на жесткий рацион. Каков бы ни был исход нашего приключения, дело заключалось не в том, чтобы протянуть нашу жизнь на острове какое-то определенное время. Так было бы разумно поступить, если бы мы знали, что нас действительно разыскивают. Но даже если родные, обеспокоенные отсутствием вестей от нас, поднимут тревогу, то тщательные поиски начнутся в районе между Молукками и Филиппинами. Никто в мире не может вообразить, что мы находимся в Австралии! В Макасаре я несколько раз решительно заявлял о своем твердом намерении не плыть в Австралию. Сколько раз я там повторял: нет, мы туда не хотим!

— Но почему же?

— Нам это не по пути. Мы отправимся сначала на Амбон, затем на Тернате и под конец в Манилу и Японию.

— Но почему же вам не побывать и в Австралии?

— Ну, на земном шаре есть другие места, которые интересуют меня гораздо больше.

Между тем индонезийцам Австралия представляется самой чудесной обителью в мире: пища там в изобилии, есть работа, школы, все атрибуты развитой страны — рай! Мои рассуждения казались им недомыслием, чтобы не сказать богохульством. Итак, в Индонезии создалось впечатление, что побережье Австралии не то место, где нас надо искать.

Но вернемся к проблеме нормирования продуктов. Мы полагали, что, если нас спасут раньше, чем мы исчерпаем свой запасы, тем лучше. А если нет, то нам все равно придется умереть с голоду или приспособиться к местным ресурсам. С 10 килограммами риса год все равно не протянешь, а потому бессмысленно его отмерять по ложке на человека в день и влачить жалкое существование крыс, чтобы прожить на две недели дольше.

2 февраля. Сильный, почти штормовой ветер задул с севера, принеся потоки дождя. Это не самая подходящая погода для охоты. Убежден, что все животные засели в своих убежищах. Ковыляю к «Синга Бетине». Со времени нашей высадки фалы и бакштаги отдались и закрутились вокруг вант в странном хаосе, оскорбляющем мои эстетические чувства. Немедленно начинаю все распутывать, свертываю тросы, снимаю бегучий такелаж, чтобы отнести его в лагерь, а заодно расчищаю все это скопление хлама. Я уже больше не верю, что «Синга Бетина» когда-нибудь еще побежит по волнам, но не могу смириться с тем, чтобы она походила на обломки кораблекрушения. Все на палубе теперь в порядке, и кажется, будто парусник стоит на якоре, готовый вновь отправиться в свое прерванное плавание. Затем спускаюсь в трюм, чтобы посмотреть, не осталось ли чего-нибудь полезного в песке, которым он занесен. Вспоминаю, что оставил там моток стального троса и доски, которые всегда пригодятся.

Внутри очень темно, но я замечаю какое-то волосатое существо, бегающее вдоль флонтимберсов кают-компании. Меня это несколько удивляет: ведь мыши должны были давно сбежать с затонувшего судна! Но там, несомненно, кто-то движется. Ползу по сломанной скамье, чтобы разглядеть получше. Телемах! Да, это Телемах, которого мы так долго искали. Разумеется, освободившись от привязи, он в поисках своих хозяев побежал на судно, единственно известный ему домашний очаг. Слишком перепуганный, чтобы вернуться, он решил там спрятаться. Бегу в лагерь.

— Жозе, иди скорее! Я нашел Телемаха, но не могу его поймать: он слишком напуган. К тебе у него больше доверия, быть может, он откликнется на твой зов.

Так оно и было. Как только Жозе проскользнула в каюту, обезьянка выскочила из своего укрытия, как чертик из коробки, и прыгнула ей в руки! На бедного зверька больно было смотреть. Пробыв три дня в этой темной и влажной пещере, замирая от ужаса под постоянными ударами гигантских валов, обрушивающихся на световой люк, голодный Телемах был скорее мертвым, чем живым. Он цеплялся за нас, как утопающий, которого только что вытащили из воды.

— А знаешь, — говорит Жозе, — в первый же вечер после его исчезновения я побывала на судне, но дело было ночью и Телемах не показывался и не откликнулся на мой зов. Должно быть, сознавал, что напроказил, и боялся шлепков!

Как бы то ни было, мы счастливы и не сердимся, когда ночью Телемах из рук Жозе перелезает ко мне, желая убедиться, что мы оба на месте и вся семья в сборе. Еще раз пытались спать на пляже, спасаясь от москитов, но дождь прогнал нас оттуда. Мы так промокли на губчатых матрацах, что не в состоянии сдержать дрожи. Такая же погода с сильными шквалами продолжалась весь следующий день. Воспользовавшись перерывом между двумя шквалами, отправляюсь на охоту в лес около биллабонга. Проходя через длинную полосу густого кустарника, слышу слабый шорох листьев, как будто вспорхнула трясогузка, и на мгновение показывается серая фигурка, которая исчезает или, скорее, взлетает в воздух. Но мне удалось опознать зверька: это маленький кенгуру. По правде говоря, он не так уж мал, но уступает своим сородичам, обитающим в пустынях Центральной Австралии. Те достигают двух метров в высоту. Я не успел даже поднять к плечу ружье: все произошло слишком быстро. Продвигаясь вдоль другого биллабонга, значительно меньших размеров, обнаруживаю двух игуан, правда не таких крупных, как та, в которую я промахнулся накануне. Но они вне досягаемости. Возвращаясь в лагерь, все время держусь поближе к прудкам, где, как мне кажется, собираются животные, и замечаю двух больших зелено-красных попугаев, а немного дальше — двух индеек, убегающих в кустарник. Все они очень пугливы и держатся на почтительном расстоянии. Этот уголок, кажется, кишит дичью, и мне очень досадно, что не удается приблизиться к ней. Тем не менее я все же сумел подстрелить птицу, похожую на куропатку, которая сидела на макушке эвкалипта. Это опять-таки получилось не слишком спортивно, но я не джентльмен. Первая птица, подстреленная мною на болоте, была вкусной, но очень жесткой. Эта же, хотя и значительно меньше, наоборот, жирненькая и отменна на вкус. До тех пор, пока есть у меня патроны, мы сможем добывать немного пищи, но рассчитывать, что это продлится долго, не приходится!

Сегодня во второй половине дня, укрываясь от дождя в палатке, мы составили черновой набросок прошения о присоединении к Франции острова Мелвилл (а может, Батерста?). Мы не слишком уверены, на каком из двух островов находимся, и это ослабляет нашу аргументацию. В самом деле, если мы единственные люди, обитающие на этой земле, до которой Австралии нет никакого дела, то в таком присоединении нет ничего необычного. Я единодушно был возведен в ранг генерал-губернатора нового владения, пока первый секретарь Жозе писала под мою диктовку: «Генералу де Голлю, улица Сент-Оноре, Париж. Дорогой генерал...»

— Не кажется ли тебе такое обращение несколько фамильярным?

— Ладно, пропусти пока обращение, мы еще его обдумаем. «Принцип, принятый в международном праве, гласит, что любая аннексия должна сопровождаться фактическим занятием территории (сошлемся на спор по поводу Земли Адели, острова Клиппертона и т. д.). Подняв французский флаг над Мелвиллом (или над Батерстом?), поскольку никто не оспаривает нашего права на владение им, заявляем, что этот остров присоединен к короне...»

— Ты отстаешь от жизни, — говорит Жозе. — Франция уже давно не монархия.

— Откуда тебе это известно? Ты давно не читаешь газет. Это напоминает мне того типа в Макасаре, который, узнав, что мы французы, спросил меня, знаком ли я с нашим королем Наполеоном. Он был сильно разочарован, когда я ответил, что, кажется, Наполеон уже умер.

— Предлагаю тебе назначить Телемаха канцлером, — прерывает меня Жозе. — Мы могли бы сделать для него красивый маленький мундир.

— А также шпагу и шляпу с перьями? Он был бы очарователен.

— И отнес бы наш меморандум в Елисейский дворец. Разумеется, он еще не умеет прилично держаться за столом. Но я уверена, что генерал отнесется к этому снисходительно, особенно если Телемах скажет, что его приемный отец сражался во французских силах Освобождения. Это многое объяснит.

— Я уже заметил тебе, что упоминание о личных заслугах было бы вульгарным. Уж не намекаешь ли ты на то, что у меня манеры солдафона?

Не правда ли, этот диалог не отвечает тому, что люди обычно думают о потерпевших кораблекрушение, тем более уже полностью осознавших трагичность своего положения. Тем не менее, хотя нашу жизнь трудно было назвать комфортабельной, а перспективы не поддавались предвидению и рисовались скорее в мрачном свете, мы продолжаем воспринимать все как шутку. До самого конца, когда у нас будут все основания полагать, что наши скелеты вскоре украсят прогалину, мы будем вести диалоги в том же стиле. В таком духе мы с Жозе беседуем с тех пор, как знаем друг друга. Полагаю, что мы и умрем с теми же чудаковатыми словами на устах.

На следующее утро отправляюсь на охоту. Нога совсем не болит, и мы решаем в понедельник отправиться на мыс Форкрой. Но сегодня мне не везет. За три часа шатания по лесу видел только нескольких очень красивых, белых с золотыми хохолками попугаев (думаю, ара) и пару игуан, но в лагерь вернулся с пустыми руками. Не худо бы плотно закусить дичью перед походом, чтобы набраться сил на дорогу. Но и на этот раз курица или молодой кабан остаются в мечтах.

15 Марши и контрмарши

Мне очень трудно разобраться в своих заметках, относящихся к продолжению нашего приключения. Моя шариковая ручка исписалась, и мне пришлось в дальнейшем пользоваться специальными, далеко не стойкими чернилами, предназначенными для барографа. Позже на плоту размыло целые страницы. На них остались неясные туманные узоры, с таким же трудом поддающиеся расшифровке, как поблекшие рукописи, найденные в пещерах у Мертвого моря. Тем не менее мне все же удается время от времени разобрать несколько слов, которые помогают восстановить самые выдающиеся события. Моя бедная память не сохранила всех эпизодов, как и память Жозе, хотя мы часто вступаем в споры. К тому же мы редко видим мир в одинаковых красках. Итак, обратимся к записям.

«Понедельник 6 февраля. Не знаем, сколько времени пройдет, прежде чем мы вернемся в лагерь, если мы вообще туда когда-нибудь вернемся! Поэтому, пока Жозе готовит немного риса на дорогу, я пытаюсь как можно лучше уложить наше имущество, чтобы предохранить его от вредного воздействия климата. Матрацы и одеяла завернуты в брезент и спрятаны в палатке. Составили список вещей, которые надо захватить с собой. Получилось что-то ужасное, напоминающее прейскурант распродажи в «Отель де виль»[15]. Груда вещей до упаковки показалась еще страшнее. Я сделал своего рода рюкзак из морского мешка, прикрепил к нему лямки от снаряжения для подводной охоты. Рюкзак вот-вот лопнет. Сверху привязываю к нему одеяло, сковороду и паранг — индонезийский нож для подрезания каучуконосного дерева — гевеи. Это самый полезный инструмент из всех, что мы спасли. С трудом поднимаю весь этот груз. Надеюсь все же, что смогу идти, неся его на плечах. Жозе будет тащить две сумки, тоже довольно тяжелые. В одной из них оставлено место для Телемаха. К этому добавляются карабин и острога, а Жозе настаивает еще на том, чтобы взять китайский зонтик (дальнейшие события показали, что это была чертовски хорошая мысль). Все это напоминает колониальную экспедицию семидесятых годов прошлого столетия. Не хватает только тропических шлемов с вуалями и назатыльников.

Отправляемся в путь после завтрака, пошатываясь под тяжестью ноши, но вскоре нужные темпы найдены, и мы продвигаемся без особого труда. На море отлив. Вначале можно идти по пляжу, а затем пересекаем лесную опушку, чтобы сократить путь и избежать длинной окольной дороги через Мыс разочарований. Три первых километра проходим по знакомой местности, где охотились или собирали ракушки. Нам еще не ясно, что представляет собой вогнутость береговой линии по другую сторону мыса, действительно ли это устье реки или там глубокая бухта. Если это бухта, то суша, виднеющаяся на той стороне, — островок, и тогда наш путь будет длиннее, чем предполагалось, зато не придется форсировать широкую протоку.

Через два часа мы опять выходим на берег и получаем ответ: это обширный эстуарий, открывающийся в море узким проливом, в который вода устремляется со страшной скоростью. В 500 метрах от пляжа эстуарий расширяется в огромную бухту, достигающую трех километров в диаметре. Сейчас дно местами обнажилось и видны песчаные банки, испещренные бурными протоками. На противоположной стороне эстуария перед нами предстает непроходимый черный лес; деревья спускаются до самой воды; никакого пляжа нет, а в море впадает несколько больших рек. Да, зрелище не слишком утешительное! От другого берега нас отделяет бурный поток, а ведь он совсем близко, в каких-нибудь 200 метрах. Есть от чего взбеситься. Мы должны будем тащиться 10 километров по труднопроходимой местности, пересеченной реками. Хорошо, если они неглубокие!

С моей поклажей я еле передвигаю ноги. Останавливаемся, чтобы передохнуть на небольшой дюне под тенью фиало. Развязав тюки, смотрим, нельзя ли избавиться от лишней тяжести. Но сделать отбор трудно: все кажется нам необходимым. Наконец мы оставляем здесь немного продуктов, моток троса и несколько сигналов бедствия, сложив все в небольшую аккуратную кучу. Позже я заберу оставшиеся вещи. Тем не менее я все еще несу на себе, кроме паранга, карабин, сковороду, несколько ракет, медикаменты, банку с чаем, сахар, мешочек риса, кусок брезента для сбора дождевой воды, банку бесценного сгущенного молока, паспорта, чайник, патроны, нейлоновую веревку и «непромокаемые» куртки с капюшонами. (Слово «непромокаемые» взято в кавычки. Может быть, на земном шаре и существует какая-нибудь более промокаемая одежда, но мне не приходилось ее видеть.) К этому надо присовокупить чистую рубашку, брюки, маленький бидон с бензином, табак и трубки. У Жозе давно нет сигарет, и она тоже курит трубку, как старый солдат морской пехоты. Жозе тащит на себе другую поклажу — спальный мешок, изготовленный из большого сигнального флага, кастрюлю (нержавеющую, то есть довольно тяжелую), вареный рис на два дня, кожаные сандалии (мы идем босыми, как обычно, но кто знает, по какому грунту придется шагать!), платье и в узелке — свои драгоценности: несколько колец и браслетов. В той же сумке у нее китайское зеркало (которое могло бы служить для подачи сигналов пролетающему самолету!), свечи и несколько ракет. В другую сумку она засунула двухлитровую бутылку с водой и Телемаха, единственного, кто получает удовольствие от этой прогулки.

Следуя берегом внутренней бухты, мы добираемся до первого ручья, смирного на вид. Снимаю с себя одежду и лезу в воду, чтобы выяснить глубину. Мне удается его перейти по шею в воде, увязая в глубокой тине у противоположного высокого берега. Итак, через ручей можно перебраться. Жозе его переплывает, а я шлепаю по тине, перенося всю поклажу и Телемаха в несколько приемов.

Можно продолжать наш симпатичный путь! Но это дается нам с трудом: при каждом шаге ступни по лодыжку погружаются в песок. Все это отняло немало времени. Миновал полдень, пока мы добрались до полосы маленьких, тесно сомкнутых мангров. Пришлось спуститься к самой воде, но, прижимаясь к суше, нам удается все же продвигаться, правда с трудом. Приходится карабкаться по поваленным стволам, продираться через густые кустарники, огибать полумертвые деревья. И вдруг перед нами предстает непроходимый черный лес. Деревья неимоверной высоты вздымают к небу свои кроны. Внизу кромешная тьма, в которой кипит какая-то тайная непристойная жизнь. Воздушные корни, изогнутые в виде арок, переплетаясь, как змеи, погружаются в полужидкую массу, из которой грязные пузыри прорываются на поверхность. Это напоминает нам те гравюры Дюрера[16], где смерть скачет верхом на коне по проклятым богом местам. Нас бросает в дрожь, и мы пытаемся поскорее уйти отсюда.

В 6 часов вечера оказываемся в тупике. Слева от нас вздымается дремучий, непроходимый лес, поглотивший заиленное болотце. Направо — мангры, спускающиеся в эстуарий. Останавливаемся на узкой песчаной отмели, где растет несколько кустов и хилых деревьев. Спускается ночь, и нам ничего не остается делать, как разбить здесь лагерь. Пока Жозе развязывает мешки, я добываю дрова для костра. Здесь это не проблема: деревья прогнили до сердцевины и валятся от малейшего толчка. Несколькими ударами паранга раскалываю их на поленья нужного размера. Хотя древесина полностью пропитана водой, немного бензина и терпение помогают мне разжечь костер. Телемах бегает по кругу в полном восторге: никогда в жизни ему не было так весело!

Съедаем немного риса с ложечкой сахарной пудры, запиваем его полстаканом воды и закуриваем трубки. Целые эскадрильи москитов жужжат и кружат над головой. Расстилаем брезент и, поскольку начинается дождь, раскрываем зонт из промасленной бумаги, воткнув его ручкой в землю. Прижавшись друг к другу под одеялом, мы не чувствуем себя совсем обездоленными, но все же ночь кажется слишком длинной. В половине шестого мы, окоченев от холода, с облегчением приветствуем рассвет. Жозе кипятит воду для чая, а я бреду по песчаной отмели и пересекаю мангровые заросли. Идти дальше безнадежно: широкая река пересекает наш путь. Через нее нельзя переправиться вброд со всем нашим снаряжением. Нам ничего не остается, как вернуться по своим следам, разыскивая менее глубокие места, где бы во время отлива перебраться с одной отмели на другую.

Мы снова в пути и вскоре делаем обрадовавшее нас открытие: на высоком берегу ручья, который мы вчера пересекли, валяется несколько пустых консервных банок. Они разбросаны на поляне, пробиты пулями, заржавели, но на некоторых еще сохранились этикетки: «Тушеное мясо», «Сливки», «Сгущенное молоко». Кто-то делал здесь привал... Но когда? Все это отнюдь не значит, что мы попали в часто посещаемые места! Тем не менее то были первые обнаруженные нами следы пребывания человека на нашем острове.

Жозе с Телемахом присаживаются на песок в дюнах, а я пробую пересечь реку, борясь против сильного течения. Теряю опору, поднимаюсь, пробую перейти немного выше или ниже. Два часа шлепаю по песчаным отмелям, все больше убеждаясь в том, что перебраться можно, но только без какой бы то ни было поклажи. Последняя протока — выход в море реки, преградившей наше продвижение, — отличается бурным течением, а ее ширина — не менее 200 метров. Разочарованные, но не побежденные (я уже строил новый план), мы возвращаемся в лагерь.

Хотел было снова отправиться в поход на следующее утро, но погода испортилась, к тому же чувствую себя порядочно усталым от вчерашнего, и Жозе не стоит труда убедить меня немного отложить новую экспедицию. Мне гораздо труднее добиться ее согласия на то, чтобы я пошел на этот раз один. Я смог бы передвигаться значительно быстрее и при всех обстоятельствах вернулся бы через четыре дня независимо от того, удастся ли мне достигнуть мыса Форкрой. По правде говоря, одиночный поход мне тоже не по душе, я хорошо знаю, что буду волноваться все время в разлуке с Жозе. Мне начнут мерещиться всякие напасти, обрушившиеся на лагерь, даже если здравый смысл будет подсказывать, что это место совершенно надежное. До сегодняшнего дня оно действительно таким и было. Но не слишком ли мы недавние поселенцы в этой стране, чтобы знать наперед, что она может для нас уготовить. Как бы то ни было, Жозе скрепя сердце сдается на мои уговоры, и мы решаем, что, как только погода улучшится, я отправлюсь в путь, захватив минимальный багаж.

Какой-то мыслитель сказал, что «наши поступки идут за нами вслед». Чем длиннее становится пройденный путь, тем больше я убеждаюсь в том, что очень часто наши поступки нас опережают. На это философское открытие меня натолкнуло следующее обстоятельство. Среди груды старых бумаг, избежавших кораблекрушения — чертежей, планов, старых писем, которые долго будут лежать без ответа, — я обнаружил один рисунок. Не знаю, как он уцелел на протяжении 15 лет при периодических чистках. Я набросал его во время подготовки нашего первого плавания на «Йеманже». На нем в стиле классических карикатур изображено какое-то подобие острова. Жозе сидит под пальмами и красит ногти; мачта затонувшего судна в меру выступает из воды; какой-то бородатый тип (ваш покорный слуга!) выходит из моря с рыбой, насаженной на острогу, и глядит вслед удаляющемуся самолету. Под рисунком подпись: «Разумеется, я не могла подать ему знак — лак на ногтях еще не высох». Рассматривая этот рисунок, Жозе вспоминает о тревожном даре, которым я наделен от природы. Он проявляется довольно часто: сам того не зная, я предвещаю будущее. На рисунке изображено почти все то, что происходит с нами сейчас в действительности. Жозе занимается косметикой, «чтобы поддержать в нас бодрость духа», и надевает новый саронг; у меня такая же лохматая борода, как на карикатуре. Наша палатка похожа на ту, что я изобразил, и судно также выброшено на песок. Сигналы бедствия и кухонная посуда расставлены, как я предвидел, не хватает лишь самолета и рыбы, которая, безусловно, улучшила бы наше настроение. И все-таки... Мы вспоминаем несколько других проявлений моего дара, прославившего меня в семье как оракула. Как-то я написал рассказ для газеты «Маленький марокканец», выходившей в Касабланке в 1946 году. В ту пору я считал, что моя летная карьера кончилась. В рассказе описаны приключения группы летчиков на Дальнем Востоке, где я никогда не бывал и не мечтал побывать. Но не прошло и пяти лет, как я пилотировал самолет, который описал в своей неправдоподобной истории, и летал над местами, известными мне ранее только по их экзотическим названиям. Вот другой пример еще более поразительного совпадения. Это сценарий, написанный в стиле «плащ и шпага» по поводу задуманного нами путешествия на Ближний Восток и предназначавшийся исключительно для «внутрисемейного потребления». По ходу действия Жозе затерялась в каком-то безымянном арабском городе. Всю эту вымышленную историю мы позднее пережили в действительности до малейших деталей, попав в Багдад в 1956 году, накануне событий на Суэцком канале.

— Знаешь, — сказала по этому поводу Жозе, — у тебя опасный талант! Ради бога, пиши только о приятных приключениях, поскольку все придуманное тобою позднее действительно случается с нами!

Разумеется, я не несу за это ответственность, так как не мне суждено предрешать историю. Скорее всего это иллюстрация к китайскому шуточному изречению, гласящему: «Если генерал проиграл много сражений, то, несомненно, потому, что на его похоронах не был соблюден должный ритуал». Великолепное объяснение неисповедимых путей провидения. Оно всегда приводит меня в восторг, и я рад вспомнить о нем при случае!

Что мы будем делать на том свете, чтобы исправить наши промахи на земле, — любимая тема наших острот. Может быть, все дело в том, что, будучи свободными и тревожась за будущее, мы больше, чем обычно, склонны к метафизике? Мы стали падкими на приметы, истолковывая самые банальные события как предсказания судьбы. Если мы еще не пытались гадать по полету птиц, то только потому, что это не приходило на ум.

Жозе принесла с пляжа трех крабов; один — довольно большой. Она рассказывает, что, шлепая по илу в неглубоких местах между скалами с острогой в руке, почувствовала, что ее схватил за лодыжки маленький осьминог, прятавшийся в расселине. Что касается меня, то я пришел бы в ужас! Это нежное создание давно научило меня тому, что по сравнению с ним змеи — доброжелательные и ласковые существа, а если двухметровый питон обовьет твою шею — это просто забавная шутка. Но Жозе начала игру в прятки с этим желеобразным хищником, причем каждый из партнеров был убежден, что другой вполне съедобен. Игра закончилась со счетом 0:0, когда осьминог, не имевший преимущества, отпустил свои щупальца и трусливо спрятался под скалой слишком далеко, чтобы его можно было достать. Пока развертывалась эта драма на море, я ходил на охоту и почти споткнулся о кенгуру, выпрыгнувшего откуда-то, как ракета, и исчезнувшего раньше, чем я пришел в себя от изумления. Сегодня нам не повезло.

На следующее утро я отправляюсь в путь и, уступая настояниям Жозе, беру с собой карабин, немного оладий в коробке и бутылку воды, чуть подкрашенной несколькими каплями кофе. Я опасался, что даже такая легкая поклажа будет мне очень мешать при переправе через реки. Но Жозе настаивает, что нельзя идти в поход без запаса продовольствия, и я сдаюсь. Как оказалось, напрасно: я плохой пловец, и мне не удается перебраться через главную реку. Делаю попытку подняться вверх вдоль берега, надеясь найти место, где река будет у́же, а течение слабее. Мангры уходят корнями в мутные воды, и я с трудом иду несколько часов подряд, погрузившись в воду по плечи и опираясь на затопленные стволы. Мне внушают отвращение стайки водяных змей, которые вертятся вокруг меня. Это маленькие чудовища, полосатые как тигры. Я не испытываю болезненного страха перед змеями. По мере того как мы осваивались с ними, они казались даже довольно веселой компанией. В конечном счете змея — жертва клеветы и заслуживает симпатии, если только она не ядовита. Но чужие змеи с неизвестным строением зубов внушают мне вполне законные опасения.

Наступил прилив, течение устремилось к верховью, река стала глубже, и я не испытываю удовольствие от купания. Карабин и мешок держу в руках над головой и боюсь, что меня собьет с ног и унесет, не говоря уже о том, что могу послужить легким завтраком какому-нибудь крокодилу. Как гласит английская пословица, «Осторожность — лучшая часть храбрости», и я отступаю, возвращаясь в лагерь усталым, но полным решимости добиться своего другим способом, то есть не неся никакой поклажи. Жозе мое решение очень встревожило. Пытаюсь ее уверить: «Знаешь, я не умру, если останусь три-четыре дня без пищи. А за это время я либо достигну обитаемых мест, либо, описав полукруг, вернусь сюда. Питьевая вода здесь не проблема. Каждый день идет дождь, и можно напиться из луж или, проникнув на несколько сот метров в подлесок, найти там бочажок». Не думаю, чтобы я ее совсем успокоил такими аргументами. Но нам надо что-то предпринять, мой план, кажется, стоит того, чтобы попытаться его осуществить.

Вечером мне становится грустно, так как не могу отделаться от мысли о плохом предзнаменовании. Не будучи суеверными, мы, как я уже говорил, все больше и больше склоняемся к тому, чтобы истолковывать обычные происшествия повседневной жизни в духе какой-то мистической загадочной схемы. Вот уж 15 лет, как я ношу на шее нефритовый талисман, никогда не снимая его. Это фигурка «императора Нефрита», которому в пантеоне китайских богов отводится роль судьи, взвешивающего хорошие или плохие поступки людей. Во Вьетнаме на праздник Тет духи домашнего очага должны явиться пред лицо императора Нефрита, чтобы отчитаться в поступках и словах опекаемой семьи. Фигурка этого улыбающегося бородатого божка была преподнесена мне дочерью, купившей ее на свою первую получку. Божок стал неотъемлемой частью моего тела, как пальцы на руке. Я не заметил, как порвалась цепочка, и потерял его, а теперь чувствую себя безутешным. На следующее утро нас удручает новое несчастье. Проснувшись на рассвете, я обнаруживаю, что Телемах лежит рядом неподвижный и холодный. Он заболел несколько дней назад, отказывался от пищи и все больше слабел. Настал конец. Телемах умирает. Он цепляется за мою руку. Его голубые глаза, такие поразительные на маленькой обезьяньей мордочке, смотрят на нас со страхом и мольбой. Жозе берет его на колени: он еще пытается издать тот слабый горловой звук, которым обычно выражает свою любовь и радость от нашего присутствия, но у него не хватает на это сил. Через полчаса он внезапно вытягивается и превращается в жалкий мохнатый трупик. Жозе плачет не стыдясь, затем отворачивается и ставит на огонь чайник. Ведь для нас жизнь продолжается, но надолго ли? Вчера вечером, перечитывая Геродота, я открыл книгу в том месте, где он рассказывает чудесную историю о самосском тиране Поликрате. Чтобы усыпить зависть богов, недовольных его чересчур неизменным благополучием, он бросает в море свое самое любимое сокровище — драгоценное кольцо. Но на следующий день рыбак нашел кольцо в брюхе рыбы и вернул его, возвестив таким образом неминуемое падение Поликрата. Никакая рыба не вернет мне моего нефритового божка, никакое божество не возродит Телемаха к жизни. Не означает ли это, что мы авансом расплачиваемся за свое спасение? Пытаюсь в это поверить, чтобы несколько подбодрить себя, и отправляюсь в неизвестность.

На этот раз мне больше повезло. Беру с собой только одну ракету для подачи сигнала бедствия, зажигалку, завернутую в нейлоновую куртку, да кинжал, подвешенный к поясу. Соломенная шляпа и плавки — вот вся моя одежда. Вновь пересекаю реку. Перейдя вброд второстепенные рукава, даю себе минутный отдых на берегу против Мыса разочарований. Волнуюсь, что мне предстоит преодолеть все это на обратном пути, после нескольких дней без пищи. Будет трудновато. Передо мною на 10 километров расстилается непрерывная полоса пляжа. Она описывает дугу вплоть до мыса, который мы уже видели с Мыса разочарований. Пускаюсь в путь охотничьим шагом, ободренный интересным открытием. Во впадине между дюнами я обнаружил бочонок из-под бензина на 200 литров и консервные банки, покрытые ржавчиной. Море не могло забросить их сюда. Следовательно, здесь высаживалась экспедиция (но когда?) и пересекла реку (но как?). Ведь при первой попытке переправиться сюда мы нашли ее следы на другом берегу.

За полтора часа я добираюсь до следующего мыса (Коушен-Пойнт, или Мыс предостережения, так он называется на картах, которых у меня не было). По ту сторону мыса — нечто неизвестное. Я надеялся увидеть там мыс Форкрой, если мы находимся на острове Батерст, или сам Батерст, если мы на Мелвилле.

Последние три километра были тоже не из легких. Береговые уступы высотой 15 метров, сложенные красноземом, обрываются в море, а в извилинах береговой линии приютилось несколько округлых бухточек. Мне приходится передвигаться среди скалистых обломков, и это мучительно для моих босых ног. У мыса Коушен-Пойнт скалы тянутся далеко в открытое море, образуя длинную линию рифов, о которые разбивается прибой. Карабкаюсь вдоль береговых уступов, скользя по мокрой глине. Как раз в тот момент, когда я взобрался на вершину одного из них, цепляясь за корни дерева, висящего над пустотой, разражается первоклассная гроза. Ливень ограничил видимость до 10 метров. Каскады ручейков тотчас начинают низвергаться со склона утеса, испещренного множеством довольно глубоких гротов. Хочу забраться в один из них, чтобы укрыться от дождя, но немедленно отказываюсь от своего намерения. Уступ сложен не скалистой, а рыхлой породой, и огромные глинистые глыбы смываются дождевыми потоками вниз на пляж, где превращаются в желтовато-красные груды с охряными и голубоватыми прожилками. Это зрелище красивое, но перспектива, что тебя завалит породой в дыре на одном из этих оползней, отнюдь не радует меня. Предпочитаю еще помокнуть!

Пью из лужицы немного воды землистого цвета и продолжаю путь по гребню уступа. Деревьев здесь нет, только кустарник да жесткие, колючие травы, не настолько густые, чтобы замедлить мой ход. Я перепрыгиваю через них, выбирая голые места для приземления, на манер кенгуру. Прошел один-два километра, и дождь прекратился, а у подножия уступа открылась доступная полоса песка. Спускаюсь вниз, цепляясь вначале за верхние ветви дерева, нелепо торчащего на пляже, а затем скользя по его стволу. Несмотря на беспокойство о Жозе, я счастлив, что она осталась в лагере. Ей трудно было бы проделывать такие трюки! Вместе с тем на меня накатывается тоска от сознания своего неимоверного одиночества. В голове вертятся обрывки каких-то фраз, как на испорченной пластинке. У Шекспира, кажется, есть строфа, гудящая в моем мозгу, как шершень: «Клянусь честью, Нарисса, я люблю ее нежно...» И вдруг я начинаю волноваться, что неточно цитирую великого драматурга, и даю себе обещание перечитать «Венецианского купца», как только вернусь в лагерь. Бреду в каком-то тумане, почти бессознательно, потеряв представление о расстоянии.

Но прогулка никогда не бывает однообразной. Наталкиваюсь на обломок австралийской лодки. Ее корпус очень грубой работы вытесан из целого ствола и на три четверти занесен песком. Сначала думаю откопать лодку, но это был бы сизифов труд. Да и судя по тому, что торчит из песка, она вряд ли пригодна для плавания.

Но вот другое, более радостное открытие. Немного дальше, там, где редеющий лес отступает от берега, описывая большую дугу, валяются две-три бочки из-под авиационного бензина и несколько бидонов из-под масла. Они в хорошем состоянии. Несомненно, это место использовалось как посадочная площадка для вертолетов, доставлявших сюда топографов. Их следы я уже встречал: пустые консервные банки, металлические колышки, попадавшиеся время от времени на пляже и даже на вершине мыса Коушен-Пойнт. Мне хорошо известно, что дед-мороз с подарками не спускается с неба на вертолете «Алуэт». Правда, не исключено, что следующая экспедиция приземлится на нашем острове не раньше, чем через 25 лет, но вопреки рассудку это открытие меня ободряет.

Перехожу вброд несколько ручейков и пересекаю мангровое болото. Идти пока нетрудно, молодые деревья растут не очень густо. Очевидно, ландшафт здесь на пути к изменению: почва становится более влажной и ноздреватой, суша и море сливаются в одну неопределенную массу, поросшую тростником. Передвигаться становится все тяжелее, я уже по колени в воде у кромки очень широкой реки. Противоположный берег высок и покрыт густым лесом. За эстуарием виднеется высокий скалистый мыс, вздымающийся над каменным обрывистым островком. И совсем далеко, едва возвышаясь на юге над горизонтом, еще один фриз леса, как бы поднимающегося прямо из моря. Уже 6 часов вечера. Скоро спустится ночь.

Я в полном отчаянии. Совершенно ясно, что мне не удастся перебраться через эту реку вплавь. Перспектива утонуть не так пугает меня, как мысль, что Жозе останется одна, ничего не зная о моей судьбе и ожидая меня со дня на день. Уверен, что, если не вернусь, она умрет вслед за мной. Нет, я не имею права подвергать ее такой опасности! Но что за земля виднеется там, вдали? Может быть, передо мною пролив Апсли и это вырисовывается Батерст? Если моя догадка верна, то нам никогда не добраться до мыса Форкрой, во всяком случае без снаряжения и продовольствия. Мне ничего не остается, как повернуть в обратный путь. Подумать только: пройти более 25 километров, чтобы потерпеть такое фиаско!

(Поскольку я не собираюсь интриговать читателей загадками, скажу здесь сразу: то, что мне казалось проливом, было в действительности глубоким, описывающим дугу заливом Гордон, отдаленная земля — другим концом этой дуги, а мыс Гельвециус находится в 20 километрах от реки, до которой я дошел. От Гельвециуса до Форкроя еще 15 километров, и мы смогли бы добраться до него разве что через 100 лет. На пути к нему три непреодолимых эстуария пересекают береговую линию, не говоря уже о рифах и мангровых зарослях!)

Итак, за неимением лучшего вернемся домой, используя остаток дня, чтобы пройти как можно больше сегодня и тем самым сократить завтрашний этап. Иду так быстро, как позволяют силы, и делаю привал только с наступлением полной темноты. Ночь застает меня на небольшом уступе, но я кубарем скатываюсь оттуда, прежде чем понять, что умнее было бы отложить спуск до рассвета. Западный ветер пронизывает меня до костей, идет дождь, и я приседаю на корточки под тощим кустом, дающим хоть какое-то укрытие. Голодный, отбиваю дробь зубами и испытываю горькое одиночество. Местечко не из приятных! Если бы не страх разбить при спуске голову о первую же скалу, торчащую внизу, предпочел бы продолжить путь. Тем не менее я задремал в ожидании первых проблесков рассвета. Как только начинаю различать силуэты деревьев, вновь отправляюсь в путь, пробираясь ощупью. Еще темно, и кромка уступа чуть видна. На завтрак выжимаю немного дождевой воды из своей шляпы. Дрожу от холода, пронизывающего до мозга костей. Но вот рассвело, и я побежал так быстро, что вскоре мне стало жарко.

Жозе было поручено вести дневник в мое отсутствие. Заглянем в него и посмотрим, как прошел для нее этот день.

«Гляжу вслед уходящему Анри. Затем заворачиваю труп Телемаха в полотенце, рою могилу и хороню его. День тянется бесконечно. Вечером Анри не вернулся, значит, ему удалось переправиться через реку. Ночью свирепствуют грозы, и я не могу уснуть, тревожась за своего Льва, который, должно быть, дрожит под открытым небом. Маленькие зверьки ищут убежища в моей постели: песчаный краб, две рыжие мышки с белыми брюшками, маленькая золотисто-зеленая ящерица. Утром погода по-прежнему мрачна. Бездумно гляжу в ту сторону, откуда должен появиться Лев. Включаю радиоприемник, чтобы послушать мессу (сегодня воскресенье), но вместо нее раздается концерт Моцарта для фортепьяно...»

В полдень я возвращаюсь к мысу Мурроу-Пойнт, «худому» берегу нашего эстуария. Смертельно устал и не отваживаюсь тотчас переправиться через него. Отливное течение в самом разгаре, эстуарий превратился в бурлящий поток, и ложе реки значительно шире, чем будет позднее. Присаживаюсь на высоком песчаном берегу. На мертвое дерево около меня спустился зимородок, искрящийся на солнце, как сапфир. Он дружески поглядывает на меня, нервно подергивая головкой. Когда он улетает, почти касаясь крылом воды, принимаю это за сигнал продолжать путь. У меня хватает сил только на то, чтобы добраться до песчаной отмели, похожей на остров и обнажившейся при отливе, а затем перейти вброд несколько рукавов. Но я все же добираюсь до Мыса разочарований и вижу приближающуюся ко мне Жозе. «Я почувствовала, что ты близко, — говорит она, — и пошла тебе навстречу».

Остаток пути к лагерю иду спотыкаясь; все тело ноет от холода и истощения. За сутки я прошел около 50 километров, перебираясь через реки, поднимаясь и спускаясь с береговых уступов, без пищи, с очень небольшими передышками. Жозе немедленно кипятит чайник и ставит передо мною большую тарелку риса, приправленного морскими моллюсками. За эти сутки мы так переволновались, что даем друг другу торжественное обещание никогда больше не разлучаться. Если предпримем новую вылазку, то только вдвоем. Как хорошо у нас в лагере. В эту ночь я не сменил бы свое убогое ложе на королевскую постель! Тем не менее на следующий день, пока Жозе собирает морских моллюсков, я переношу с судна несколько досок и сооружаю своего рода нары, возвышающиеся над землей на 40 сантиметров. Так наши матрацы будут все же суше, чем находясь на земле.

Для разнообразия собираемся разведать побережье в северо-восточном направлении. На этот раз речь идет не о длительной экспедиции, а лишь об однодневной прогулке, о таком расстоянии, которое можно преодолеть за несколько часов. Мы относимся к этой вылазке как к пикнику и берем с собой немного кофе, несколько оладий из моллюсков и карабин, чтобы охотиться в пути. В 12 километрах от лагеря виднеется мысок, который очень меня интригует. Сразу за ним берег как бы совсем исчезает, а затем вновь появляется в виде высоких береговых уступов, которые тянутся почти перпендикулярно к суше. По всей вероятности, за мысом простирается еще одна бухта, но мне хочется в этом убедиться.

Но и на этот раз путь к мысу преграждает широкий эстуарий, уже после того, как мы преодолели вброд более мелкие реки. Возможно, мы переправились бы через это препятствие, но начинается прилив, и я боюсь, что нам не удастся вернуться при полной воде. Кроме того, я не вижу необходимости продолжать путь. Завтракаем, как безмятежные туристы, сидящие на каком-нибудь французском пляже! Правда, между Ментоной и Кале трудно найти такой тихий уголок! На обратном пути я убил двух, повторяю двух, птиц: жирного голубя и маленькую куропатку. Беспрецедентная удача в моих подвигах Нимрода! Собираем деревянные обломки судна, выброшенные приливом довольно далеко на берег. Ежедневно я стараюсь спасти как можно больше досок и балок в смутной надежде что-то построить. Еще не решено, будет ли то более надежное жилище, чем палатка, например настоящая хижина на сваях, где можно провести ближайшие 15 лет, или какое-нибудь судно, на котором мы попытаемся искать удачи в другом месте...

Эта нерешительность мне хорошо знакома. Она объясняется тем, что я слишком часто чувствую себя неспособным принять решение, от которого будет зависеть дальнейшая судьба. В большей степени, чем вечный спор между Дон-Кихотом и Санчо Пансой, которые живут в каждом человеке, или между идущим на риск кочевником и неподвижным, оседлым земледельцем, нерешительность определяется моим категорическим нежеланием ограничить свои возможности. Мне не хочется отказаться от свободы выбора, заранее связав себя решением.

16 Болото

Как только возвращаемся в лагерь, начинаем строить новые, более смелые планы следующей экспедиции. Если берега расчленены непроходимыми реками, почему бы не попробовать пересечь остров по суше? Я надеюсь, что, добравшись до южного берега, мы увидим суда, проходящие по проливу Кларенс, и сумеем привлечь к себе внимание, пустив ракету. В конечном счете, если верить энциклопедии Пирса, нам предстоит пройти какие-нибудь 30 — 40 километров. (Но гораздо больше, к несчастью, если мы попали на Мелвилл, почти такой же обширный, как Корсика!) Ориентируясь по компасу, можно пройти лес за четыре-пять дней. Безусловно, к этому переходу надо тщательно подготовиться, но в нем наша последняя надежда на спасение. Пеший переход или плавание вокруг острова на плоту — другого выбора нет! Но при западных ветрах, которые здесь еще господствуют, плот отнесет к берегу, как только мы спустим его на воду.

Как бы то ни было, но отправиться в путь немедленно мы не можем. С некоторых пор Жозе в свою очередь мучается от пореза на подошве, который воспалился, и не в состоянии пройти больше нескольких шагов. Предлагаю, без особого энтузиазма, отправиться на разведку одному, но она напоминает о моем обещании больше с нею не расставаться. Легко сдаюсь на ее доводы. Если даже мы доберемся до южного берега, что весьма сомнительно, будут ли у нас силы вернуться сюда в случае неудачи? А если никакой помощи мы не дождемся, то лучше уж встретить смерть вместе, а не в 50 километрах друг от друга.

Сегодня, проснувшись, как обычно, в час ночи, мы услышали слабое гудение самолета, пролетавшего к востоку от нашего лагеря. Немедленно вскочили и побежали на пляж, захватив с собою охапку сигналов. До нас доносится слегка пульсирующий шум моторов, который постепенно замирает, и мы видим белый огонь оперения. В безрассудной надежде, что кто-нибудь из членов экипажа посмотрит в нашем направлении, запускаю ракету с парашютом. Она взлетает очень высоко, по крайней мере нам так кажется, и медленно плывет в воздухе, освещая искрящиеся пески ослепительным красным светом, который должен быть виден по всему горизонту. Довольно долго с замиранием сердца мы ждем, что этот маленький белый огонек изменит направление и вернется к нам. Но его относит все дальше, и он исчезает. Возвращаемся в палатку, обмениваясь самыми дикими предположениями: «А вдруг какой-нибудь парень из экипажа видел нас, — говорит Жозе, — но по неизвестной нам причине самолет не мог повернуть назад. Может быть, они сообщили по радио, чтобы завтра утром начали поиски?»

В прошлом у меня были более интимные связи с авиацией, чем у Жозе, поэтому я рассуждаю циничнее и излагаю ей свою точку зрения в виде вымышленного диалога на борту таинственного самолета.

— Капитан, мне кажется, что я видел красную ракету, вон над тем островом, что внизу, — говорит штурман.

— Я уже советовал тебе пить меньше пива в полете. Если еще раз разбудить меня, это кончится плохо, — отвечает летчик.

Впрочем, это происшествие нас сильно взволновало. Итак, мы действительно не последние живые люди на мертвой планете! Ведь радио еще ничего не доказывает. Программы можно записать на пленку заранее и передавать в эфир автоматически, как это происходило в фильме «На берегу»[17] после смерти последнего человека.

Время проходит, наша жизнь течет по установившейся рутине: охота, сбор морских моллюсков, пластинки, которые мы проигрываем на электрофоне. Погружаемся в нирвану. Рубка «Синга Бетины» теперь совсем разбита прибоем, и мне удается сорвать с ее крыши великолепную непромокаемую парусину, которую мы достали в Сингапуре с таким трудом. Используем ее как подкладку для нашей палатки, и она становится непромокаемой. Впервые за долгое время мы спим на сухих постелях и можем читать книги, не отклеивая одну страницу от другой с такой же осторожностью, с какой обращаются с египетскими папирусами времен пятой династии. Какая чудесная жизнь!

Все чаще и чаще обсуждаем шансы на смерть на этом острове! Вполне вероятный конец нашего приключения! Естественно, что мы пытаемся найти в случившемся какой-то смысл. Подохнуть с голоду на необитаемом острове, в 100 милях от большого современного города в год от рождения Христова 1967-й? Нелепо! Быть того не может! Но с другой стороны...

В этот день записываю в своем дневнике, который веду больше для того, чтобы не потерять чувства времени, чем из-за желания что-то сохранить на память:

«Как трудно, почти невозможно не смотреть с метафизической или магической точки зрения на наше теперешнее положение! Почему все это происходит именно с нами? Вопрос сводится к проблеме «зачем существует сама жизнь». Кажется, мы в состоянии размышлять только категориями «воздаяния» и «справедливости». Предначертания провидения, в силу которых такие-то события должны непременно произойти, а другие произойти не могут, — это, вероятно, один из самых распространенных и глубоко укоренившихся в человеческом сознании прообразов. Мысль о том, что никакого предначертания, никакого смысла в случившемся нет, что Вселенная просто не знает о нашем существовании, а если и знает, то ей на него наплевать, невыносима».

У меня впереди, как вы еще увидите, долгий путь блужданий по болотам Батерста и топям моего собственного мышления. Переживаю период глубокой депрессии. Подумываю о самоубийстве, как об удобном средстве покончить с отвратительной агонией. Меня удерживает только мысль, что я не могу оставить Жозе одну. Но это мне дается не так-то легко! Ох уж эти блуждания по лесу с бесполезным ружьем на спине, пережевывание все тех же абсурдных проблем. Я плачу, сидя на берегу, при виде «Синга Бетины», которую приканчивают волны. Наваливается тоска от сознания краха бессмысленно растраченной мною жизни, от мыслей о книгах, которые хотел написать, о целях, нерадиво забытых. Да, я повинен в самом тяжком из всех смертных грехов — неумении жить!

Видя, что я становлюсь все более и более нетерпеливым, Жозе заявляет, что ее нога больше не болит, и 23 февраля мы опять отправляемся в путь. Теперь мы менее нагружены, чем при первой попытке, и, как мне кажется, экспедиция лучше организована. Мы не берем с собой одеял, заменив их двумя легкими спальными мешками, которые Львица сшила из двух больших флагов и куска непромокаемой парусины. Они будут служить нам одновременно убежищем и тарой для сбора дождевой воды. Запасы продовольствия начинают истощаться, но у нас еще осталось немного сахара и какао. Мы ссыпаем все в одну коробку и берем с собой вместе с вареным рисом. Его нам хватит на два дня, если не особенно наедаться. А потом надо будет довольствоваться дичью, которую мне удастся подстрелить! Втайне надеюсь оказаться в этот раз более удачливым или более ловким охотником, чем обычно.

Я повесил на шею маленький компас, и, взяв направление на юг, мы преодолеваем первый барьер — редкий лес из эвкалиптов и пальмовидных кактусов, красивый, как парк. Приятный переход, похожий на праздную прогулку. На Жозе — костюм, купленный в прошлом году в Сан-Тропезе, — куртка и брюки из провансальской пестрой ткани и резиновые сапоги, которым я завидую. На мне — комбинезон цвета хаки и лакированные туфли, единственная сохранившаяся обувь... Первые километры идем по знакомой местности, где я охочусь каждый день. Переправляемся через почти пересохшее болото. Вдали проносится стадо кенгуру. Снова входим в лес и наталкиваемся на гигантскую игуану. Такой толстой мы еще ни разу не встречали, а в длину она достигает почти двух метров. Ящерица с трудом ползет менее чем в пяти метрах от нас, волоча, как инвалид, свое грузное мягкое тело и неподвижный хвост. Решив вдруг, что мы принадлежим к какой-то неизвестной категории игуанофагов (мы действительно к ней относимся, но только не в данный момент!), она вдруг встает на дыбы, как балерина на пуанты, и с завидной быстротой исчезает в кустах, выставляя напоказ свою раздувшуюся шею. Смешной бронтозавр!

Довольно скоро мы встречаем на своем пути препятствие — непроходимую полосу мангровых зарослей, протянувшуюся на юго-восток. Должно быть, мы приближаемся к реке, одной из тех, что текут к эстуарию между Мысом разочарований и Мурроу-Пойнт. Огибаем это препятствие, оставляя его справа, в то время как оно описывает бесконечную дугу. Проходим мимо какого-то странного пальмовидного дерева, ствол которого изогнут, как лук, а верхушка стелется на уровне земли. На дереве крошечные плоды, похожие на мандарины. Всегда готовый к опасным экспериментам, срываю один плод и впиваюсь в него зубами. Тьфу! Такая горечь во рту, что я долго не могу от нее избавиться. Все еще бредем вдоль мангров, блестящих и шумящих, как молодые тополя, но растущих в жидком иле. Надеюсь добраться до такого места, где перед нами откроется река, и, быть может, переправиться через нее, чтобы продолжить путь на юг. И мы действительно приходим к реке и останавливаемся на ее высоком берегу, чтобы немного отдохнуть. Она спокойно катит свои воды между поросшими лесом берегами, но, увы, слишком широка и глубока, чтобы перейти ее вброд. Снова идем вперед, оставляя по правую руку многочисленные впадающие в реку ручейки, захваченные манграми. Проходит еще час, и, к великому изумлению Жозе, я разражаюсь проклятиями, как каторжник. Передо мною опять искривленная ревматическая пальма, а на земле — остатки выплюнутого плода...

Река описывает почти полный круг, и мы описали его вслед за ней, бесполезно покрыв 10 километров. Но мы вынуждены идти вдоль реки, если не хотим слишком отклониться на запад. Это заставляет нас следовать извилистым путем по заболоченному грунту. В 6 часов вечера, когда я подаю знак остановиться, мне кажется, что мы не прошли по прямой и 10 километров. Со стороны Мыса разочарований до нас все еще доносится гул прибоя.

Грунт неимоверно пористый, смесь черноватого ила и гниющей листвы, совсем не соблазнительный для отдыха порядочных людей. Но мы обнаруживаем совершенно сухой холмик, сложенный раковинами съедобных моллюсков. Вероятно, их оставили здесь птицы, напоминающие индеек, которые любят высиживать свои яйца на сухом месте. Холм достигает в диаметре пяти метров. Ложе не слишком мягкое, но мы срезаем ветки и папоротники для подстилки и кладем на них спальные мешки. Собрали порядочную груду дров для костра (как всегда, сырых, но несколько капель бензина помогают с этим справиться!) и садимся у огня. Едим рис прямо руками. Бывалые туристы, мы на этот раз забыли столовые приборы! Нам нечего пить, так как еще нет дождя. Но за ним задержки нет. Не успеваем мы лечь, как разражается ливень на всю ночь. Утром перед нами открывается зрелище, столь же поразительное, сколь и страшное: весь лес ушел на 40 сантиметров под воду, и только наш холмик возвышается над ее поверхностью. Возблагодарим же мудрых птиц, приготовивших нам ложе! Пьем немного какао, разведенного в стакане дождевой воды, выкуриваем трубки и, уложив все в мешки, продолжаем путь. Жозе переживает несколько неприятных минут, пытаясь вновь натянуть сапоги. Они немного велики, и, проходив долгое время босой, Жозе натерла волдыри на пятках. Впрочем, через несколько минут быстрой ходьбы она согрелась и меньше мучается. Идем по колено в воде. Вскоре Жозе окликает меня:

— Загляни в мой рукав, кажется, у меня на руке пиявка.

Действительно, там извивается омерзительная черная пиявка, присосавшаяся к коже. Я легко ее отрываю, и на руке остается лишь капля крови, как после укола. Но это только первое нападение из длинной серии. Не знаю почему, пиявки отдают явное предпочтение Жозе. Они то и дело падают на нее с ветвей, присасываются к запястьям, заползают за воротник, чтобы присосаться к горлу, или повисают за ушами. Меня они оставляют в покое. Только завтра, когда я пойду босой, придется отрывать пиявок от лодыжек.

Наконец мы добираемся до более высокой и сухой части леса. Сияет солнце. Перед нами опять эвкалипты, колючие пальмовидные деревья, высокие, острые как бритва папоротники и ползучие кактусы. Они зазубрены, как морские звезды, и царапают ноги. Зато мы получаем удовольствие от множества птиц. Их голоса раздаются повсюду: то горловое воркованье вяхирей, то пронзительный писк попугайчиков, сотнями летающих вровень с деревьями. Они искрятся на солнце как драгоценные камни, красные, синие, зеленые. Останавливаюсь, чтобы дать дорогу длинной золотистой змее, пересекающей нашу тропу, но немного дальше нам попадается другой, значительно менее приятный экземпляр. Эта змея ползет по кусту вровень с моей головой и смотрит на меня отвратительными, злющими глазками. Мы предпочитаем обойти это местечко.

Идем, сверяемся по компасу, упираемся в реку, сворачиваем и снова идем... В 11 часов я останавливаюсь и созываю пленарное заседание Большого совета острова Батерст. Слово предоставляется премьер-министру.

— Сколь это ни огорчительно, дорогой мой товарищ и супруга, но совершенно очевидно, что мы идем в никуда. Продолжая продвигаться, как мы это делаем вот уже в течение суток в направлении скорее юго-восточном, чем южном, мы, возможно, доберемся до Новой Зеландии, но это довольно далеко и мы там никого не знаем! Другими словами, нам потребуется от восьми до десяти дней, чтобы добраться до южного берега, если только мы вообще туда доберемся. А вдруг он такой же пустынный, как северный, помощь нам будет оказана не слишком скоро и мы подохнем в этом проклятом месте? Уже если нам суждено скоро умереть, так пусть это случится в мягкой постели, под звуки концерта для флейты и клавесина. Такая смерть достойнее.

— Как хочешь, — говорит Жозе.

— Итак, пол-оборота направо, колонной по одному, вперед... марш! Если нам немного повезет, мы возвратимся сегодня вечером.

Рассчитываю компасный курс, еще раз ощущая горечь неудачи. Но я действительно не верил в то, что нас ожидает спасение на южном берегу (и как я был прав!).

На этот раз мы не следуем всем излучинам реки и идем гораздо быстрее. Пересекаем одно из обширных открытых пространств. Это пересохшие болота, которые кажутся теперь чашами продолговатых озер. Обнаруживаем свои следы, оставленные вчера в вязком иле, и вдруг видим маленького кенгуру в 50 метрах от нас. Он шевелит ушами и, до смерти перепуганный, приседает на корточки, чтобы прыгнуть и спастись бегством. «Не убивай его!» — молит Жозе. Добираемся до мангровой завесы и прорываемся через нее, чтобы выиграть время. Шум прибоя слышится теперь совсем близко, и мы убеждены, что выйдем на берег через несколько минут. Не знаю только, окажемся ли мы левее или правее лагеря. (Под «левее» я подразумеваю «к юго-западу от него».) Но как только выйдем на берег, сразу будет видно, где мы находимся.

Останавливаемся на маленькой прогалине, окруженной манграми. Оставив Жозе немного отдохнуть, я кладу свой мешок и проскальзываю между манграми. Как я и ожидал, за ними река; на другом ее берегу, довольно далеко направо, виднеется песчаный откос: эстуарий. Несколько минут иду вдоль реки, наталкиваюсь на другой, более узкий водоток, раздеваюсь и переправляюсь через него вплавь. На другой стороне — песчаная отмель. Она окружена непроницаемой стеной мангров. Две огромные индейки дерзко в упор смотрят на меня. Эти проклятые птицы всегда держатся вне досягаемости, когда при мне ружье, но сегодня, когда я безоружен, чуть не наступают мне на пятки. Возмутительно! Возвращаюсь к Жозе.

— Боюсь, что нам придется долго идти в обход, чтобы миновать болота. Конечно, мы добрались бы быстрее, если бы соорудили плот и спустились по реке к морю...

Вид у меня был, несомненно, не слишком решительный, и Жозе не подпрыгнула от радости при таком предложении.

— Мы утопили бы все наши пожитки. Уже поздно. Поищем место для ночлега, а завтра в обход доберемся до леса позади нашего пляжа.

Как и я, она полагает, что мы находимся почти у Мыса разочарований. Роковая ошибка! Впрочем, что понимать под «почти»...

Возвращаемся по своим следам, поднимаясь по пересохшему болоту, пока не доходим до места, которое кажется нам приятным. Это маленькая полянка на краю леса с великолепным матрацем из папоротников. Разжигаем большой костер и съедаем оставшийся рис, уже покрывшийся клейкой пленкой. Выкуриваем трубки и пытаемся заснуть. Но это совершенно невозможно — мириады москитов и песчаных мошек нападают на нас. Вскоре начинается дождь. Мы томились жаждой — вся эта вода, что нас окружает, слишком соленая для питья — и теперь с благодарностью наполняем наши стаканчики. На утро у нас отекшие лица, и мы с трудом продираем глаза. Запястья и лодыжки расчесаны до крови. Жозе не может надеть сапоги. Волдыри лопнули и превратились в отвратительные язвы. Она бросает свои сапоги, и они остаются там вместе со связкой веревок и несколькими ракетами, которые я вынул из сумки, чтобы облегчить ношу.

Я по-прежнему уверен, что мы находимся совсем близко от лагеря (действительно, если измерять расстояние по птичьему полету, это близко, но ведь мы не были птицами, в чем очень скоро убедились), и рассчитываю вернуться сюда через несколько дней, чтобы забрать все оставленные вещи. Меня беспокоят ноги Жозе, но она заявила, что ей легче идти босиком по любому грунту, будь то песок, земля или ил, и, кроме того, в ее мешке есть пара тапочек, в которых она сможет пройти по лесу.

Итак, руководствуясь моим ошибочным представлением о нашем местонахождении, мы пытаемся обойти реку, придерживаясь северо-западного направления и следуя параллельно берегу. Вскоре мы добираемся до какой-то невероятной для здешних мест равнины, поросшей высокими, блестящими, тучными травами. По ней разбросаны веселые рощицы маленьких, похожих на яблони деревьев. Как все это похоже на нормандские луга! Нам предстоит пересечь равнину, чтобы добраться до леса на другой ее стороне, в двух километрах отсюда. Я тоже снимаю туфли, так как грунт такой вязкий, что погружаюсь в него при каждом шаге. Через несколько шагов — вода по колено, а через 50 метров — по грудь. Странный луг! Но это купание не лишено прелести — вода теплая и двигаться довольно легко. Из маленьких рощ, возвышающихся над земноводным пространством, которое, видимо, служит водохранилищем, питающим все ручьи и реки этой части острова, взлетают журавли.

На противоположной стороне перед нами предстает не добропорядочный лес, а все та же черная завеса мангров. «Вот так чертовщина!» — говорю я. Но нам надо пробиться. Думаю, заросли не очень густые и мы вскоре будем на берегу. Из ила торчат маленькие побеги размером со спаржу, но, твердые, как металл, они раздирают ноги. Я потерял одну туфлю при переходе через этот псевдолуг и с досадой сбросил вторую. Жозе обернула ноги обмотками из парусины, но это не очень ей помогло. Пройдя заросли молодых мангров, попадаем из огня да в полымя. Перед нами тот заклятый лес, который так напугал нас две недели назад. Высокий, черный, с гигантскими воздушными корнями, переплетающимися, как клубки змей, он тянется направо и налево, теряясь из виду. Но у нас нет иного выбора: надо идти вперед!

И так будет продолжаться семь часов: мы идем босыми в этой зловонной тине, погружаясь в нее по колени, преследуемые каким-то непристойным бульканьем, несколько раз чуть не попадая в кишащий клубок змей. Раздаются какие-то завывания, леденящие кровь, и нам чудятся смертельные схватки фантастических чудовищ среди этого первозданного хаоса и гнили. Мы вынуждены перебираться через корни 50 раз на протяжении 50 шагов. Но вот появляются черные безмолвные ручьи, текущие среди высоких илистых берегов. Переправляемся через них, лежа на животе, чтобы не погрузиться в тину с головой. Один ручей слишком глубок, чтобы перейти его вброд. Мы переплываем его вместе со всей нашей тяжелой ношей и хватаемся за корни на противоположном высоком берегу, чтобы выскользнуть из тины. Продолжаем продвигаться настойчиво и почти бессознательно, истощенные и напуганные до предела. Но при одной мысли, что нам, возможно, придется провести ночь в этом аду, без света, без огня, без сил, с ружьем, залепленным грязью и потому непригодным, нам становится страшно! Замечаем, не говоря об этом друг другу, чтобы не усилить тревоги, что уровень воды повышается: начинается прилив. Не грозит ли нам смерть? Не утонем ли мы здесь, попав в западню этих зловещих сумерек?

В 6 часов вечера нам вдруг кажется, что вновь наступает день: благословенное, чудесное видение! Менее чем в 100 метрах от нас, на другом берегу маленького заболоченного рукава, из светлой воды поднимается «добрый лес». Вот его высокие, прекрасные эвкалипты, карликовые пальмы, папоротники и твердый грунт! Мы устремляемся туда. Но что за странное явление? Температура этой большой и тихой водной скатерти, доходящей до груди, постепенно повышается и становится мучительной, когда мы наконец достигаем противоположного берега. А я уже начал побаиваться, что мы сваримся всмятку, если не вкрутую.

Остров Батерст. Маршруты походов и путь плота.

Как хорошо чувствовать под ногами сухой грунт, видеть добропорядочные деревья, птиц (которых нет в манграх) и симпатичных маленьких ящериц... Местность постепенно поднимается, и мы уже на десяток метров выше спящего болота. Бросаем свои мешки и, приступив к обычному устройству на ночлег, собираем дрова и травы. Вот уже разожжен костер, а ужин заменяет раскуренная трубка. Жозе подобрала ракушку, которая служит ей ложкой, и на десерт мы съедаем по глотку сухого какао с сахаром. Развешиваем на палках перед огнем нашу промокшую одежду, и если раньше мы чуть не сварились в воде, то теперь, пытаясь согреться, рискуем поджариться на огне. С зажженной свечой спускаемся к краю воды, чтобы напиться. Мы смеемся от радости как дети. Этой ночью нет ни москитов, ни дождя. Спим как убитые, нет, как боги, на лебяжьих матрацах. До чего же хорошо быть просто живым, любоваться звездами, мерцающими среди ветвей, забыть все ужасы мангровых зарослей! Поутру встаем такими же веселыми. На сей раз пьем жидкое какао, растворенное в воде, тщательно совершаем утренний туалет — моем лицо, руки, ноги, зубы — и на этом заканчиваем. Ведь возле воды вьются стаи москитов, густые, как туман. Пытаемся понять, каким образом менее чем в двух часах ходьбы от лагеря нас угораздило сбиться с дороги, идя по компасу. Так и не найдя объяснения, вновь отправляемся в путь, придерживаясь кромки леса. Под нами, с левой стороны, простирается болото, беспредельный океан черной листвы. Через час я прихожу к решению, что дело неладно: низкое плато, по которому мы идем, меняет северо-восточное направление, изгибаясь сначала прямо на восток, а теперь явно на юго-восток. Если мы хотим когда-нибудь выйти к морю, надо изменить наш курс.

Ищу дерево, на которое можно было бы взобраться. Вот оно! Только сейчас я чувствую, как ослабел, но все же с трудом взбираюсь на него до самых верхних ветвей на высоту 30 метров. Со своего насеста я вижу лес, который тянется позади нас до горизонта, но там, где намечается спуск, за густыми мангровыми зарослями, в трех-четырех километрах, раскинулось море. К моему величайшему изумлению, длинная цепь береговых уступов, протянувшихся с севера на юг, далеко справа от нашего лагеря, здесь кажется совсем близкой. Различаю нечто вроде узкого морского залива, который вдается в глубь острова наподобие глубокого фьорда или, вернее, как я уже подозревал, пролива, пересекающего весь остров. Что это? Уж не пролив ли Апсли? Но я здесь не для того, чтобы увлекаться геоморфологией в качестве любителя изящных искусств. Важнее, что теперь я окончательно убедился, как далеко мы отклонились на восток от лагеря, а отсюда вытекает вывод: придется опять лезть в болото и идти на северо-запад, туда, где море подходит близко к берегу. Окликаю Жозе: «Рукой покажу тебе, в каком направлении нам надлежит следовать. Возьми компас и прочти мне точный курс». Указую перстом на горизонт, а Жозе кричит мне: «Триста тридцать!..» Спустившись, рассказываю ей, что видел. Мысль вернуться в мангровые заросли не вызывает у нее восторга, как, впрочем, и у меня, но это единственный выход. Складываем вещи в мешки, еще жесткие от ила, и начинаем скользить по крутому склону. Внизу опять насыщенный влагой грунт, за ним — узкая полоса редкого леса и... Останавливаемся как вкопанные: в нескольких метрах от опушки мангровых зарослей мы увидели первое доказательство пребывания человека на острове. И оно как нельзя лучше подходит к этому мрачному ландшафту. Перед нами — надгробие. Пять-шесть стволов эвкалиптов, грубо обработанных резцом, чтобы придать им формы тотемов, воткнуты в землю по краям четырехугольной площадки; к одному из них прикреплен крест из двух сбитых гвоздями досок от ящика. Это самая одинокая могила на свете, заброшенная на краю болот у безмолвного леса. Предзнаменование или предупреждение, гласящее: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» Трудно удержаться от дрожи при мысли, что тебя настигнет смерть в этом месте, вдали от людей, в угрюмом мраке мангровых зарослей. Минут пять стоим у могилы, строя самые нелепые предположения. Это, несомненно, могила аборигена, и он был христианином. Но что он здесь делал? Где его спутники? Откуда они пришли? Не вернуться ли в лес, где, быть может, мы встретим племя австралийцев? Решаю, что делать этого не следует. Вряд ли кто-нибудь живет постоянно в этих гиблых местах. Должно быть, перед нами последние следы экспедиции, прибывшей из другой области. Кто-то из ее участников скончался от болезни или несчастного случая. Один столб уже подгнил и обрушился на маленький холмик. Несомненно, все это произошло давно. И мы снова погружаемся в кошмар, еще более жуткий, чем накануне. Часть пути идем по местности, сильно напоминающей гребенку: высокие тонкие деревья, чуть потолще руки, растут так густо, что практически образуют плотную изгородь. Час за часом пробираемся сквозь эти заросли, отвоевывая каждую пядь. Плечом раздвигаю стволы, как узник — прутья решетки. Застревает ружье, и мне приходится его вытягивать, затем паранг, висящий на поясе, задерживает мое движение.

Дальше чем на два-три метра ничего не видно, и это вынуждает через два-три шага сверяться с компасом, визируя ориентир, который почти можно достать кончиком пальцев. Самая тяжелая ходьба, какую можно себе представить! У нас уходит три часа, чтобы преодолеть 600 метров. Когда мы наконец добираемся до высоких черных мангров, чувствуем почти облегчение. С ними мы по крайней мере уже знакомы. Эти заросли гораздо мрачнее, но продвигаться по ним легко. Надо только вспомнить недавний опыт: перелезать через корни и погружаться по пояс в ил с окровавленными ногами и отекшим от укусов москитов лицом. Время от времени оборачиваюсь, чтобы подбодрить Жозе. Но эта хрупкая женщина упорно следует за мной, испытывая все муки ада, стиснув зубы и ни на что не жалуясь. Мне приходит на память фраза, произнесенная Гильоме после его страшного перелета. Когда самолет разбился в сердце Анд, Гильоме пешком дошел до чилийского побережья. «То, что я сделал, — сказал он Мермозу[18], — не под силу ни одному животному».

Еще мальчиком, мечтая стать летчиком, я читал о приключениях этих героев с таким же мифическим восторгом, с каким верующие читают «Жития святых». Думается, они запали мне в душу гораздо глубже, чем все нравоучения. Чтобы быть настоящим человеком, надо найти в себе такую силу, которая помогла бы преодолеть все физические препятствия — перейти ту черту, у которой животное сдается и умирает. Вот урок, некогда извлеченный мною из книг о подвигах людей. Разумеется, проводить такие сравнения — отвратительное бахвальство! Но не подлежит сомнению, что муки, перенесенные нами в тот день, не вынес бы никакой зверь!

Мечтаем о своем лагере, как о потерянном рае: мирный очаг, вознаграждение за все страдания. Этой преисподней, кажется, нет конца! Нас вытолкнуло в «другое измерение», в бессмысленный мир, где мы обречены на вечное пресмыкание в тине.

Наш путь перерезает широкая и быстрая река. Раздеваюсь, чтобы плыть по ней до ближайшей излучины и посмотреть, приближаемся ли мы к морю. Берег илистый и такой мягкий, что я тут же погружаюсь в него по грудь. Жозе кричит от ужаса. Ощущение такое, будто я попал в клейкую западню, более страшную, чем зыбучие пески. Пальцами хватаюсь за ветку поваленного дерева, и мне удается высвободиться, ползя на животе до кромки воды. То вплавь, то вброд я продвигаюсь по реке на 200 метров, гоня от себя мысли о крокодилах. Но излучины следуют одна за другой, и, насколько мне известно, река может меандрировать на протяжении многих миль, сохраняя при этом свое параллельное берегу течение. Не знаю даже, плыву ли я в нужном направлении. Если начался прилив, меня может отнести вверх по течению.

Возвращаюсь к Жозе, которая сидит на большом корне и со страхом ждет меня. «Знаешь, — говорю я, — надо переправляться через реку. Если следовать вдоль ее течения, мы потеряем массу времени». Жозе удается просушить руки и протереть зажигалку, чтобы высечь огонь, хотя и слабый, но достаточный, чтобы разжечь залепленную грязью трубку. Свесив ноги в ил, мирно курим, измученные до предела. На лицах илистая маска, волосы склеены в шлем.

Намечаем на противоположном берегу подходящее местечко. Там перпендикулярно воде валяется сухое дерево, и мы сможем ухватиться за его ветви, чтобы выбраться на землю, несколько более плотную вдоль молодой поросли. Переправа оказалась довольно легкой, и я пересекал реку несколько раз с мешками, ружьем и парангом. Ил, поднятый нами, быстро затвердел и покрыл нас коркой с ног до головы. В 4 часа пополудни (нам пришлось тащиться, как вчера, 7 часов, пробиваясь через последнюю густую завесу молодых мангров) мы наконец прорываемся на берег, ослепленные светом, и испытываем несказанное облегчение. Мне хочется закричать, как воины Ксенофонта: «Таласса, Таласса!» Бросаем наши мешки и бежим к морю, погружаясь в него прямо в одежде, чтобы смыть жирный, вонючий ил. Как здесь все прекрасно, свежо, чисто и просолено, открыто всем ветрам! Смыть с себя поскорее всю гниль, выскоблить ее из памяти!

Мы окончательно выдохлись, но мысль о лагере вливает в нас новые силы. Быстро бежим по твердому и вместе с тем упругому песку. По моим подсчетам, нам остается покрыть не более 10 километров. Это сущие пустяки, двухчасовая приятная прогулка.

Довольно легко переходим вброд маленький ручей, но через два километра останавливаемся, ошеломленные разочарованием. Перед нами эстуарий большой реки, которая течет позади лагеря. Высокая вода прилива, стремительное течение, а мы так устали, что нам не доплыть до противоположного берега. К полуночи вода начнет спадать, но переправляться через реку в темноте было бы самоубийством. Лучше подождем до завтра.

Устраиваемся на ночлег в купе филао и разжигаем костер. Но увы! Мы расположились лишь в нескольких метрах от мангровых зарослей, и миллионы москитов плотоядно устремляются к нам.

У нас осталась всего одна ложечка какао. Ведь целые 60 часов, из которых 45 прошло в борьбе с болотами, мы удовлетворяли голод двумя-тремя глотками какао, заменявшими нам завтрак, обед и ужин. Пытаемся заснуть в еще мокрой одежде. Да, поистине это самая ужасная ночь за всю нашу кошмарную экспедицию. Дождь льет без перерыва, мы дрожим от холода, а тем временем все насекомые планеты собираются к нам на римскую оргию. В 5 часов утра разжигаем костер и усаживаемся на корточках как можно ближе к нему. Жозе плачет и извиняется за свои слезы. Пытаюсь ее утешить, говоря, что полностью разделяю ее переживания. «Сегодня переплыву реку, даже если мне придется поплатиться жизнью. Я не перенесу ни секунды такой ночи, как эта». Никогда я не брал на себя обязательства с такой решимостью.

Развели немного какао, которое еще осталось в банке, наполнившейся водой, и вскипятили его на углях. Странно, до чего подкрепляет силы горячий напиток! Но позднее утром, сидя на берегу и глядя на стремительно несущуюся мимо нас реку, опять почувствовали голод и усталость! Хватит ли у нас сил для переправы? Наконец я говорю: «Пошли! Теперь или никогда. Если мы будем долго ждать, то еще больше ослабеем».

Входим в воду рука в руку, борясь против сильного течения до тех пор, пока дно не уходит из-под ног и надо плыть. Мешок и карабин, висящие у меня на шее, стесняют движения и не позволяют плыть быстро. Жозе, которая плавает гораздо лучше, опережает меня и вдруг оборачивается и кричит: «Скоро конец! Я сейчас коснусь дна!» И почти тотчас, к моему великому ужасу, она попадает в водовороты, где ее сбивает с ног, скатывается на подводные скалы, снова появляется на поверхности, цепляясь пальцами за скалу. Напрягаю все свои силы, чтобы приблизиться к ней, но продвигаюсь страшно медленно. Вдруг на лице Жозе появляется улыбка:

— Прощай, мой милый, я не могу больше держаться...

— Без шуток! Еще секунда, и я буду с тобой!

Ноги ударяются о скалу, я, спотыкаясь, путаясь во всех висящих на мне вещах и поддавшись вперед, хватаю Жозе за запястье, каким-то чудом устояв на ногах. Снова спотыкаюсь во впадинах, падаю, поднимаюсь, тащу за собой Жозе, которая почему-то не может передвигать ноги, и наконец выбираюсь на крутой берег. Там все становится понятным: бинты на ногах Жозе развязались, и течение обмотало их вокруг обеих лодыжек, крепко стянув.

Это называется вернуться с того света! Такой плохой пловец, как я, ничего бы не сделал, если бы течение унесло Жозе подальше на середину реки.

Тяжело дышим, одеревенелые и измученные, а через два часа, миновав последний изгиб берега, видим мачты «Синга Бетины», возвышающиеся над деревьями. Еще через минуту появляется полощущийся на ветру флаг у входа на прогалину. Вскоре Жозе ставит на огонь чайник и замешивает тесто для оладий. Все пришло в норму. Сегодня месяц, как мы высадились на острове.

17 Съедобные и прочие животные

Несколько дней чувствовали себя, как выздоравливающие после долгой болезни. Мы поправляемся, и постепенно проходит наша неимоверная усталость. Как хорошо отдыхать в сухой постели, на чистых простынях, под безобидный шум дождя над головой, читать книгу, слушать божественную музыку Иоганна Себастьяна Баха! Потрясение было слишком сильным, но все еще не верится, что мы действительно вырвались из болота. Оно преследует нас во сне. Когда я иду в лес на охоту, как только лагерь и пляж скрываются из виду, меня охватывает глубокое волнение от страшной мысли, что я заблужусь и не найду дорогу назад. Бедный бородатый мальчик с пальчик, высохший как скелет и дрожащий от страха, несомненно патологического, но такого острого, что некоторое время я вообще отказываюсь от охоты. В состоянии депрессивного психоза я бежал к лагерю, содрогаясь от ужаса, что не найду его на месте.

Но вполне реальные опасения помогают нам забыть недавнее испытание. Прежде всего наши продовольственные запасы почти исчерпаны. В день моего рождения, спустя трое суток после нашего возвращения, Жозе испекла последние оладьи. У нас нет больше масла, муки, сахара, какао, маргарина и кетчупа, которым мы приправляли рис. Да и рис быстро убывает. Все кончается одновременно. Через несколько дней у нас не остается ни чая, ни табака. Бидон с керосином почти пуст. Разумеется, мы сможем готовить пищу (было бы только из чего) на костре. Но нельзя уже будет читать по вечерам при свете лампы, и это очень грустно. Чтобы оттянуть этот момент, перестаем пользоваться переносной печкой и готовим пищу на маленькой глиняной китайской жаровне, требующей немного дров. Обнаруживаю, что запасные камни для зажигалки растворились, хотя не могу понять, как может раствориться кремень. Это серьезная потеря. Для нас нет ничего хуже, чем остаться без огня. Пробую добыть огонь при помощи лупы, и меня радует, что сухие иглы филао мгновенно воспламеняются. Но этот способ хорош только при ярком солнце. Наполняю чашку машинным маслом, а Жозе сплетает фитиль из ниток. Теперь у нас есть ночник — постоянный источник огня. Мы его никогда не тушим и держим в пустом ящике из-под сухарей у своей постели. Фитиль сильно обугливается, и его надо часто обрезать. Ночью, когда я просыпаюсь, первая моя мысль — о фитиле. Вытаскиваю его со всей предосторожностью, чтобы не погасить пламя, и подрезаю маникюрными ножницами.

В качестве подарка ко дню рождения Жозе преподнесла мне маленький медальон для замены императора Нефрита. Она оторвала пинцетом подвесок от своей сирийской серьги и отковала его, чтобы придать форму плоского прямоугольника. Затем наклеила на него пять крошечных придатков, которыми морские моллюски закупоривают отверстие в своей раковине. Эти маленькие хрупкие камешки походят на кошачий глаз.

К этому времени нам начинает угрожать новая опасность: очень сильные сизигийные приливы. Каждый вечер волны разбиваются о песчаный откос высотой метр, отделяющий нашу прогалину от моря. За тот месяц, что мы здесь прожили, этот откос отступил по меньшей мере на 10 метров, и теперь мы значительно ближе к границе прилива. Если он поднимется еще выше или разразится внезапный шторм, нас затопит заболоченный ручей в мангровых зарослях позади нашего лагеря, который, разумеется, сообразуется с уровнем воды при приливе и подползает к нашей кухне. Ночью мы тревожно прислушиваемся к грохоту прибоя, ревущего совсем близко от нашего изголовья, и ждем следующую разбивающую волну, которая может унести в море все наше имущество. Подумываем о том, чтобы перенести лагерь подальше и обосноваться в дюнах несколько восточнее. Но я отказываюсь от этой идеи. Мой долгий опыт летчика, накопленный со времени учебных полетов над пустынной северной частью канадской провинции Саскачеван, подсказывает мне, что в случае аварии нельзя удаляться от машины. Она прежде всего бросается в глаза спасателям, Удаляясь от нее, вы уменьшаете свои шансы быть найденным. Итак, пока «Синга Бетина» остается на пляже, я физически не могу уйти от нее на большое расстояние. Если случайно здесь появится судно или самолет, ее, быть может, заметят. Поэтому мы должны всегда быть неподалеку, чтобы подать сигнал. Итак, мы не перемещаемся. Через несколько дней амплитуда прилива ослабевает и мы чувствуем себя спокойнее.

В исключительной силе приливов я получил возможность убедиться, отправившись как-то на охоту вдоль пляжа по направлению к реке. Достигнув песчаной косы, где я убил свою первую птицу, я не мог узнать местности. Река прорыла новое устье через этот своеобразный перешеек, чтобы дать выход своим стремительно низвергавшимся водам. Вся окраина леса была смыта. На месте молодых зарослей, в которых кишели птицы, теперь простиралось голое как ладонь пространство. Перемены, почти невероятные, произошли здесь с того времени, как мы возвращались с болота, то есть за какие-нибудь две недели.

Мне повезло: я нашел грибы. Их оранжевые трубочки пробивались около болота, через сухие зазубренные листья ползучих кактусов. Грибы похожи на лисички, которые мы обычно собирали весной в лесу, окружающем наш дом в Сен-Тропезе. Тем не менее мы отнеслись к ним подозрительно и начали с того, что съели по одному на пробу. Не чувствуя недомогания, Жозе на следующий день приготовила из них хорошее блюдо. Грибы превосходны, и это наша первая свежая растительная пища после отъезда из Макасара. Когда это было? Кажется, что прошли годы! Собирая грибы, я встретился со странным животным — черепахой с змеиной шеей длиной не менее 25 сантиметров. Шея была слишком длинной, чтобы спрятать голову под панцирь. Поэтому черепаха укладывала ее вместе с головой в желоб, выдолбленный в панцире под брюшком. Мне захотелось показать черепаху Жозе, и я положил ее на спину, заверив, что мы не будем варить из нее суп и что мой интерес чисто научный. Но черепаха отличалась недоверчивым характером и, когда я возвратился к ней через несколько минут, уже перевернулась и убежала, не дожидаясь меня. Я испытал горькое разочарование не столько из-за ее недоверчивости, сколько из-за того, что было опровергнуто еще одно утверждение науки, будто перевернутая на спину черепаха беспомощна. Эту аксиому надо пересмотреть.

Нас окружает необычайная фауна. В складках парусины, заменяющей крышу, обосновался целый выводок мышей, устроивших там гнездо. Мы называем этих животных «мышами», не зная другого имени. Но, разумеется, это не настоящие мыши: у них круглое туловище, покрытое рыжим мехом, белый живот, а хвост растет посреди спины. Мои познания в австралийской зоологии с тех пор несколько улучшились. Теперь мне известно, что то были карликовые опоссумы. Эти маленькие зверьки весьма общительны. Вечером, когда мы читаем, они забираются на подушки, а оттуда — на стол, где прячутся за горшком и разглядывают нас своими маленькими блестящими глазками. Опоссумы резвятся на поляне, подпрыгивая в воздух, как дрессированные блохи, и поднимают содом на кухне, передвигая кастрюли и тарелки в поисках остатков пищи. Они бегают по постели и грызут свечи у изголовья. Мы их очень полюбили.

Другие смутьяны — это раки-отшельники. Они сплошным ковром передвигаются по поляне, стучат своими взятыми напрокат раковинами о бидоны и резервуары. Есть здесь и земляные крабы. У них неприятная мания выкапывать ямы под ножками стола и в тех местах, где мы складываем на землю свои вещи. Они действуют как отряд подземных перевозчиков.

Мы не можем забыть и другую историю, так называемую «Большую охоту на уток». На протяжении многих лет она будет объектом семейных шуток. Жозе написала на эту тему рассказ, и я его здесь воспроизвожу.

«Каждый вечер в густом кустарнике, окружающем наш лагерь, пробуждается жизнь: шум шагов, шорох листьев, хруст веток, таинственное шушуканье крохотных существ. Как-то ночью раздалось кряканье утки. Мы были в этом убеждены. Оно доносилось сзади, оттуда, где начинается болото. Кряканье приблизилось к нам. Мы слышали его, когда утка проходила мимо лагеря и пересекала пляж, а затем оно заглохло на противоположном конце. Мы пришли в восторг.

— Это дикая утка, — говорит Анри, — она никогда не бывает слишком жирной, но зато восхитительна на вкус. Мы можем зажарить ее на вертеле, а из потрохов ты приготовишь хороший суп...

— Было бы чудесно, если бы она появилась днем, — ответила я. — Ты смог бы спрятаться за палаткой и на таком близком расстоянии не промахнулся бы. — Затем мы помечтали о белом соусе, об оливках и сухом белом вине. Что же касается репы, то мы от нее единодушно отказались. Она нам не нравится!

На следующий вечер, ровно в 8 часов, утка опять удостаивает визитом наш лагерь. Стоит такая непроглядная тьма, что мы, ослепленные настольной лампой, не можем ее рассмотреть. И это повторяется каждую ночь. Порой утки приходят вдвоем и нам слышно, как они громко крякают, беседуя друг с другом, затем размеренным шагом огибают лагерь и исчезают вдали. Да у этих уток уже выработались определенные традиции! «В чем дело? Они опоздали сегодня на пять минут», — замечает кто-нибудь из нас. Но как-то утки пришли на час раньше, в то короткое мгновение, когда сумерки сгущаются. Анри, горя охотничьим азартом, заряжает ружье и на цыпочках выходит из палатки. Кряканье продолжается, потом постепенно замирает.

— Никого нет! — с досадой говорит Анри.

— Но я ясно слышала, как они прошли у тебя под носом, — укоряю я мужа. — Ты смотрел не в ту сторону!

Это могло стать началом семейной сцены, ведь Анри весьма чувствителен к критике его охотничьих талантов.

— Я знаю, что ты считаешь меня идиотом и растяпой, но...

Начинается дождь и гасит наш воинственный пыл. Всегда приходится что-нибудь прятать в укрытие и выносить сосуды, чтобы они наполнились дождевой водой.

Проходит несколько дней. Утка по-прежнему издевается над нами, а мы мечтаем о ней, уже ощипанной, выпотрошенной, зажаренной, и пока питаемся моллюсками. Пища вкусная, но несколько однообразная. Впрочем, как-то вечером явились две утки и, вместо того чтобы обойти палатку издали, стали приближаться к ней. Это уж слишком!

— Ох, они как раз позади нас, — говорит Анри, — за парусиной! Ну теперь-то я их возьму!

Между тем мною вдруг овладевает жестокое сомнение. Медленно поворачиваюсь, держа факел в руке.

— Нет! Они на постели.

Лев и Львица как зачарованные мрачно косятся одним глазом на двух крохотных лягушек. Зеленые пятна появляются в световом пучке. Лягушки по-царски разлеглись на простыне и невозмутимо крякают не переводя дыхания. Мы разражаемся хохотом, а лягушки решают провести вечер на нашей постели. Когда Анри стряхивает их рукой, чтобы улечься, это вызывает их возмущенное кряканье».

Глубокие порезы и прорвавшиеся волдыри на ногах Жозе воспалились. Открытые гноящиеся язвы не заживают. Жозе с трудом ходит по лагерю, выполняя повседневную работу по дому, а я беру на себя сбор моллюсков. Чувствую такую усталость, что через каждые 10 минут отдыхаю, присаживаясь на камни, чтобы отдышаться. Хорошо еще, что моллюски миролюбивы. Громко разговариваю с ними, радуясь тому, что психика у меня в порядке, раз я еще не слышу их ответов.

Намереваюсь написать монографию о любовных утехах съедобных австралийских моллюсков, которая вызовет сенсацию в ученых кругах. Возвращаюсь в лагерь, читаю Жозе отрывок из этого воображаемого произведения. Она занята изготовлением сапожек из парусины, чтобы бинты не падали с ног. (Они очень шикарны, эти сапожки, и сделали бы честь любому модельеру!)

— Молодые моллюски, — говорю я, — очень робкие создания. У них боязнь пространства, и они с большой неохотой удаляются от матери. Их мучает только одна проблема: будучи гермафродитами, они не уверены в том, правильно ли называют своих родителей, кто из них мать и кто отец? Это, несомненно, приводит к тяжелому комплексу, только мне еще остается не ясно, к какому — Эдипа или Йокасты? Завтра мне надо найти моллюска, который добровольно согласился бы на психоанализ.

Морские моллюски — неисчерпаемая тема для шуток.

— В каком виде ты предпочтешь съесть их сегодня? — спрашивает Жозе. — Сваренными в розмарине или с гвоздикой и толченым мускатным орехом?

Но, разумеется, не только пища является темой наших бесед, и Жозе в том же тоне может спросить меня:

— В чьей обработке хочешь ты послушать «Ричеркаре» из «Музыкального приношения» — Вебера или Маркевича?

Или, будучи женщиной вспыльчивой, она, читая Тацита, вдруг восклицает с возмущением:

— Но они сумасшедшие, эти римляне! — нападая на меня так, как будто я несу ответственность за все гнусности Калигулы.

В целом нашу жизнь нельзя назвать неприятной. С некоторого времени мы смирились с мыслью остаться здесь навсегда. Мы знаем, что находимся на пути к медленной голодной смерти. Моллюсков не хватает, чтоб поддержать наше существование. Вот уже неделя, как продолжается квадратурный прилив, скалы едва обнажаются при отливе, и сбор моллюсков весьма скуден. Но нам еще удается острить, и мы полушутливо, полусерьезно обсуждаем наш погребальный ритуал. Когда мы ослабеем так, что уже не сможем передвигаться, ляжем в постель. Мне хочется умереть облаченным в черный сирийский халат, расшитый золотом. Жозе решает надеть ожерелье из лунного камня и кольца. Все это даже не так мрачно, как может показаться. Мы смирились с тем, что кажется неизбежным, но полны решимости сделать все, чтобы этого не случилось.

Понимаю, что читателю, пытающемуся представить себе наше состояние, мои утверждения кажутся противоречивыми, более того, бессмысленными. Но нам это не казалось. Мы прожили хорошую и интересную жизнь, и жаловаться нам не на что. Но у нас веские причины для того, чтобы хотеть выжить и выбраться отсюда как можно скорей. Нас все больше и больше терзает мысль о родных. Последние весточки от нас они получили три месяца назад, когда мы были еще в Макасаре. Теперь они, должно быть, уже поняли, что с нами произошло что-то необычное. Мои родители немолоды, и мы понимаем, что горе может их убить, если они еще долго не получат от нас писем. Наши дети взрослые и самостоятельные. Они понимают, что раньше или позже им придется пережить нашу смерть. Но не знать, как это произошло, будет для них жестоким испытанием. Мы безропотно приняли бы нашу судьбу, если бы смогли сообщить им, что не погибли в сумятице шторма на тонущем судне, а спокойно почили в относительно комфортабельных условиях. Они, несомненно, будут сильно горевать, но все же меньше, чем мучаясь неизвестностью на протяжении нескольких лет и представляя себе (а в этих случаях всегда мерещится самое худшее!), какой ужас мы испытывали в последние минуты своей жизни. Что касается меня, то я совершенно удовлетворен своей судьбой; мне полюбился этот дикий остров. Семь-восемь километров, отделяющие реку от Мыса разочарований, и лес за лагерем — вот мои владения, и с каждым днем они кажутся мне все прекраснее. Впервые за всю свою жизнь, с тех пор как себя помню, я обрел покой. Наконец-то я в мире со всем миром и с самим собой. Был бы я один, не шевельнул бы и мизинцем, чтобы уехать отсюда. Но самый большой эгоист из всех людей когда-нибудь да попадает в такое положение, что вдруг начинает понимать: у него есть привязанности и на нем лежит ответственность, от которой нельзя отмахнуться. Мы живем не на безлюдной планете, как бы нам порой этого ни хотелось, и в отнюдь не мирное время. Я начинаю понимать горькую истину: буддийские идеалы нирваны — это порождение чистейшего эгоизма и полного пренебрежения теми, кто любит вас. Платить за свой покой такой ценой я еще не согласен.

Вот выписка из дневника за май[19]:

«Воскресенье 5 мая. На охоте я промахнулся, упустив великолепную индейку, но подстрелил микроскопического воробья! Из него можно сварить немного хорошего бульона. Совсем на манер неудачливого провансальского охотника, над которым потешается вся округа, я вернулся домой, наполнив шляпу грибами. Новый порез на левой ноге воспалился и приносит мно мучения. Утром слушали концерт в тональности ми для скрипки, гобоя и струнного оркестра. У австралийцев хороший музыкальный вкус! После полуночи провожу два часа на пляже, подстерегая морскую черепаху, следы которой видел вчера на песке. Дует пронизывающий ветер, и холод прогоняет меня в постель, куда я забираюсь, так ничего и не увидев.

Среда 8 мая. Серое небо покрыто тучами. В 4 часа утра начинается дождь, столь желанный после недельной засухи: резервуар для воды почти опустел, и мы наполняем его, как и все сосуды, до которых можем достать рукой. Похоже, что это начало сухого времени года. Если дожди совсем прекратятся, мы окажемся в отвратительном положении, так как прудки быстро пересохнут.

Море при отливе отступило сегодня очень далеко, и сбор морских моллюсков оказался более плодотворным, чем моя ежедневная охота в лесу, где не нахожу ни дичи, ни грибов. С наступлением ночи дождь превращается в неистовую грозу. Кажется, наступает конец света, молнии падают, образуя артиллерийскую завесу вокруг лагеря, чертовски близко от нас.

Понедельник 13 мая. Выкурили пополам трубку с последним табаком, который соскребли со дна горшка. Целый день рука останавливается на полпути к его крышке, когда возникает мысль: «Дай-ка я немного покурю». В последних известиях из Дарвина сообщается, что туда прибыл индонезийский парусник с 15 людьми на борту после двухнедельного дрейфа в шторме. Двое отправлены в больницу. Жозе мечтает вслух:

— Когда мы прибудем в Дарвин, надеюсь, меня тоже положат в больницу. Мне так хочется лежать в постели и чтобы кто-нибудь ухаживал за мной...

— Не сомневаюсь, что, как только они на тебя посмотрят, тут же уложат в больницу со скоростью урагана! — успокаиваю я Жозе.

Вытаскиваю четырехпалый якорь в неясной надежде использовать его в будущем. Соединительная скоба так заржавела, что не могу ее отвинтить и не знаю, как отсоединить цепь, попавшую под огромное поваленное дерево. Мне приходится копать яму в песке и висеть головой вниз, чтобы добраться до рыма...»

Меня опять охватывает жажда деятельности, и я уговариваю Жозе отпустить мужа еще разок на разведку. Намереваюсь на этот раз идти на северо-восток, дальше того места, где мы вышли к морю из болота. Меня не оставляет мысль о том протянувшемся на юг проливе, который я видел с высокого дерева. А что, если это в конечном счете и есть пролив Апсли? Мне хочется убедиться в правильности моей догадки. Жозе не проявляет особого восторга. Ее страшит река, в которой она чуть было не утонула, и она содрогается от мысли, что мне придется переправляться через нее дважды, Обещаю ей быть очень осторожным и вернуться в тот же вечер. Это было глупостью! Мы должны были отдавать себе полный отчет в том, что такое обещание лишит меня всякого шанса разузнать что-нибудь новое. Оно чуть не стоило мне жизни! Отправляюсь в путь утром, захватив только ласты и карабин. Перехожу вброд новое маленькое устье и следующее за ним. На море отлив, и вода мне только по грудь. Достигнув главного устья, надеваю ласты и без особого труда пересекаю его чуть подальше того места, где мы вышли из мангровых зарослей. Иду стремительно, и длинная линия береговых уступов на противоположном берегу быстро приближается. Только дважды останавливаюсь пораженный, чтобы рассмотреть новые следы пребывания человека в этом безлюдии: два надгробия в километре одно от другого на лесной опушке, совсем близко от пляжа. Одно из них в довольно хорошем состоянии. Тщательная резьба на столбах, которые еще не свалились, сохранилась. Второе — определенно более старое, с менее искусной резьбой на столбах. По телу пробегает дрожь: уж не живем ли мы на кладбище?

Наконец я добираюсь до последнего мыса, который еще мешает мне рассмотреть этот таинственный залив. То, что я увидел, не слишком меня удивляет. Я был к этому готов. Передо мною пролив. Он уходит на юг, глубоко вдаваясь в сушу. Там, где я нахожусь, его ширина Составляет около четырех миль, но дальше сужается до мили, а то и меньше. В восторге предвкушая сенсационное открытие, устремляюсь туда. Но пролив теряется вдали, скрываясь в черной массе непроходимого леса. У меня нет уверенности в том, что это всего-навсего бухта в виде бутылочного горлышка или что пролив, меандрируя среди низких холмов, не выходит на другой берег острова. Но уже поздно, и если я пойду дальше, то не вернусь в лагерь до наступления ночи. Между тем я поклялся Жозе вернуться и обязан сдержать свое слово. Представляю, как она будет волноваться, чувствуя себя совсем немощной и неспособной пойти на розыски, если это окажется необходимым. Но как обидно не пройти еще немного дальше, вон за тот мысок, только до этой купы фиало... Именно этим я занимаюсь в течение часа, а затем останавливаюсь и нехотя поворачиваю обратно. Перед тем как переправиться через реку, задерживаюсь в том месте; где мы провели последнюю ночь нашей экспедиции и обнаруживаю поле дикого гороха. В надежде, что горох окажется съедобным, я собрал его в мешочек. К тому времени, когда я закончил жатву, надел ласты и подошел к краю воды, прилив был почти полным и его мощное течение устремлялось вверх по реке через расселину эстуария. Мне придется туго!

Борюсь, да еще как борюсь, против течения! Меня сносит, бросает в водовороты, а берег, к которому я стремлюсь, уходит от меня все дальше. Почти теряю сознание, но в этот момент чувствую, что дно поднимается. Становлюсь на ноги, опять падаю головой вперед, волны перекатывают меня, как камешек, но наконец я за что-то ухватываюсь. Легкие как в огне, кровь стучит в висках, но я карабкаюсь на высокий берег, в то время как песок обрушивается под ногами. Бросаюсь на песок обессиленный, задохнувшийся и лежу неподвижно, как труп, выброшенный морем.

И все еще похожий на выходца с того света, предстаю через два часа перед Жозе, когда, преодолев два других переполненных устья, попадаю в лагерь. Она смотрит с ужасом на мои пергаментные губы, серую коку и ввалившиеся от усталости глаза. До этой вылазки Жозе скрепя сердце соглашалась отпустить меня на еще один поиск в направлении мыса Форкрой. Я рассчитывал сделать плот, чтобы переправиться через реку, остановившую меня при первой попытке. Но после теперешнего приключения мне уже больше не хотелось поднимать этот вопрос: понимаю, что сделать подобную попытку такому ослабевшему человеку, как я, было бы чистым безумием. Горьки были плоды моей последней экспедиции. Я чуть было не погиб, так и не узнав, открыл ли я пролив Апсли или нет. Да и что изменится, если я узнаю? К тому же от дикого гороха у нас разболелись животы.

Но через несколько дней нам представился счастливый случай. Возвращаясь с нашего разбитого судна, откуда принес несколько обломков, которые еще могли пригодиться, я встретил на пляже Жозе с ружьем в руках. Она бежала навстречу мне, дрожа от волнения.

— Анри! Скорей! Я нашла большую игуану! Она в яме, у дюн.

Жозе рассказывает, что она увидела ящерицу, когда та пересекала пляж и спускалась к морю. Заметив ее, игуана сделала пол-оборота и закопалась в песок.

На дне ямы, похожей на огромную кроличью нору, я различаю только квадратик серой кожи. Пробую дотянуться до игуаны, но она спряталась на значительной глубине, и мы начинаем выгребать песок руками, напоминая двух собак, отрывающих кость. Расширяем отверстие до тех пор, пока мне не удается схватить игуану за хвост. Тяну как бык, но ни черта не получается, как если бы я пытался извлечь корень дуба. Мощные когти игуаны вросли в землю, и нам приходится копать еще глубже, отрыть настоящий кратер, прежде чем мне удается сдвинуть животное с места. Жозе снимает рубашку — единственную одежду на двоих, и я обертываю ею руки, как это делают головорезы перед дракой, опасаясь, что игуане надоест грубое обращение и она в свою очередь попытается напасть на меня! Ящерица начинает медленно скользить: появляются огромные задние лапы, за ними круглое туловище, потом передние лапы... Я вытаскиваю ее левой рукой, держа ружье в правой. Как только появляется голова, стреляю в упор в толстый череп. Без малейшего содрогания животное обмякло, и я извлекаю его голыми руками. Эта игуана превышала в длину метр и весила около 12 килограммов. Казалось, что смотришь на ящерицу в телескоп. Весьма неприятно снимать с нее кожу и потрошить. Кожа игуаны исключительно жесткая, а мы не были специалистами по свежеванию и вначале действовали неумело. Но наш труд вознагражден. Мы теперь на два дня обеспечены пищей, и какой пищей! С аппетитом уплетаем почки игуаны, котлеты, рагу и великолепный бульон «по-батерстски» из ее хвоста. На вкус мясо напоминает козлятину, но более крепкое и нежное. А может быть, мы попросту были очень голодными?

В желудке игуаны обнаруживаем маленькую черепаху, проглоченную целиком, как облатка аспирина. Но панцирь уже мягкий и частично переварен.

18 Конец каникул

Теперь мне трудно воспроизвести в памяти те дни во всех деталях. Они тянулись безнадежно долго. События, нагромождающиеся в воспоминаниях одно на другое, были разделены тогда интервалами и, казалось, продолжались всю нашу жизнь. Думаю, это объясняется тем, что в течение двух месяцев мы жили очень напряженно и прошли более долгий путь в познании самих себя, чем большинство людей за 60 лет.

Отказавшись от намерения совершить еще одну экспедицию, правда, меня мучали угрызения совести и сознание невыполненного долга, так как тайна пролива Апсли осталась неразгаданной, я собираюсь теперь соорудить плот. Все чаще и чаще дуют ветры с севера и северо-востока, хотя сухое время года еще полностью не установилось. К работе я приступаю без особого задора, скорее чтобы занять свои мысли и руки, чем по другим соображениям. Если нам повезет, плот будет дрейфовать при восточном ветре и обратном течении, изменившем свое направление под влиянием нового муссона. Мы пойдем вдоль берега и, даст бог, достигнем мыса Форкрой (я одержим этой мыслью!). Это позволит нам избежать длинных переходов невозможной переправы через эстуарии и одновременно захватить с собой все необходимое, чтобы прожить несколько дней. Во всяком случае, мы возьмем больше, чем смогли бы унести на своих спинах, даже будь мы менее истощенными. Но я понимаю, что в таких рассуждениях слишком многое принимается за уже достигнутое. Кроме, так сказать, «нормального риска» в виде подстерегающих нас рифов, акул и штормов, где гарантия, что, преодолев все эти препятствия, мы не будем отнесены в открытый Индийский океан, причем в такую пустынную его зону, куда не заходит ни одно судно? Хороши мы будем!

Когда время от времени Жозе спрашивает меня: «Скажи, мы не умрем?» — отвечаю ей с напускной веселостью: «Об этом не может быть и речи, мы не из тех, кто позволит убить себя!» Но в глубине души я далеко не такой оптимист. Разумеется, человек, приговоренный к повешению, может надеяться на помилование в последнюю минуту, когда он подымется на эшафот; смертельно больной тешит себя тем, что за короткий срок будет изобретен чудодейственный препарат и врачи спасут его от смерти. Но в нашем положении не приходится рассчитывать ни на помилование, ни на медикаменты. Хватит ли у меня сил, чтобы соорудить плот? Допустим, что мне это удастся, но не рискуем ли мы затеряться в неизвестности, где нам угрожает еще более жестокая агония, чем здесь, на острове?

Вот запись из моего дневника от 18 марта.

«Проблема теперь достаточно ясна, если вообще еще существует какая-то проблема. В лучшем случае мы сможем протянуть еще 40 дней, прежде чем умрем с голоду. По всей вероятности, это случится раньше, так как мы уже сильно истощены недоеданием. Итак, если мы не будем спасены до 20 апреля, эта дата станет концом наших приключений».

В какой-то мере я удовлетворен тем, что точно установил дату нашей смерти. Это дает ощущение порядка и ясности, причем я уверен, что все остающееся время буду искать выход, давно усвоив истину: «Нет необходимости в надежде, чтобы что-то предпринять, ни в успехах, чтобы продолжать упорствовать». Мне хочется зарезервировать немного свободного времени, чтобы перечитать некоторые книги: «Венецианского купца», например, и исторические труды, в частности «Пелопонесскую войну».

Итак, преисполненный добрыми намерениями и мрачными предчувствиями, я поплевал на руки и схватил маленький топор. От эвкалипта я категорически отказываюсь. Даже если мне удастся его свалить, на что уйдет около трех месяцев, то уже притащить дерево к морю будет выше наших сил. Примеряюсь к фиало и манграм, растущим вокруг лагеря. Нахожу несколько деревьев подходящих размеров и с достаточно прямыми стволами. Но, приступив к работе, прихожу в отчаяние: древесина твердая как камень. Руки покрываются волдырями, лезвие топора зазубривается, а мне удается снять лишь тонкую стружку, из-под которой струится красный растительный сок, как будто эти сосны — родичи тех деревьев, к которым Марсий с содранной кожей был пригвожден Аполлоном. Бью изо всех сил, как обезумевший палач по пустой плахе, с которой еще стекает кровь. Рукоятка раскалывается, и я заменяю топор парангом. Чтобы срубить два дерева, мне понадобилось несколько дней, но я ведь совсем обессилен и делаю передышки через несколько минут. Наконец деревья свалены в кусты, и, обрезав ветви, я перетаскиваю стволы к воде. Увы, они тонут в море, как железные балки! Со вздохом смотрю на «Синга Бетину», чьи мачты еще гордо возвышаются над опустошенной палубой. Сердце сжимается при мысли, что придется нанести ей еще больший урон. Но делать нечего, мне необходимо срубить эти мачты — в них наше единственное спасение. Постепенно я уже собрал на пляже все дерево, сорванное с судна прибоем — бимсы рубки, доски пайлов, — и сложил аккуратно возле лагеря вместе со связками шкотов и стальных тросов, коробками гвоздей, стрингерами, блоками, скобами. Но чтобы мое новое судно «сошло с верфи», мне необходимы крепкие бревна. Мачты приговорены!

Думается, что 20 апреля — несколько оптимистический прогноз дня нашей смерти. Дожди прекратились. Запасы воды уменьшаются. К счастью, 16 марта вновь подул сильный западный ветер и принес с собой настоящий потоп, длившийся 15 часов. Наполнили заново все емкости, после чего я, стуча зубами от холода, провел три часа на рифе, собирая моллюсков. Вот тебе и тропики!

Вечером читаем за столом. Как отчетливо предстает передо мною эта сцена! Вокруг лампы танцуют фанданго насекомые и теряют крылья, прикасаясь к горячему стеклу. Опоссумы вскарабкались на ящик, поближе к нам, поднимают возню в кухне. Какая-то птица без устали насвистывает музыкальную увертюру в такт невидимому оркестру... Жозе сидит с забинтованной ладонью и спрятанными в мешок ногами, чтобы укрыться от москитов. Неумолкающий грохот прибоя. Читаю «Бегство на море» Франка Ребелла — повесть о приключении, преисполненном отваги и находчивости. Книга одновременно и увлекает и раздражает меня.

Назавтра с невеселыми мыслями блуждаю по лесу, таща ружье, как удочку. Привычный обход. Пересекаю пересохшее болото, над которым летает одинокий аист. Вот та часть леса, где я еще никогда не был. Все время одним ухом тревожно ловлю слабый гул прибоя у рифа. Это моя путеводная нить в лесном лабиринте. Старые страхи еще не совсем рассеялись. Брожу два часа, стреляю в птиц, но каждый раз промахиваюсь. Когда я уходил из лагеря, Жозе бросила вслед обычную шутку: «Принеси мне хорошую индейку». Острота кажется мне немного пресной! Каждый день вижу этих проклятых индеек. Но они почти всегда вне досягаемости или я так волнуюсь, что руки трясутся и мне не удается прицелиться. Но сегодня их совсем не видно. С тяжелым сердцем возвращаюсь домой. Прудок за лагерем каждый день сужается от засухи. Прихожу в отчаяние и готов разрыдаться.

Не прошел я и 10 метров по той части леса, где раньше никогда не встречал ни одного животного, как вдруг увидел, что заросли буквально кишат кенгуру! Два из них сидели за кустом, менее чем в 30 метрах от меня. Присев на корточки, тщательно целюсь, нажимаю на спусковой крючок, и... выстрела не последовало. Лихорадочно открываю затвор: виновата пуля, застрявшая в стволе. Вытаскиваю ее ножом, плача от досады. Разумеется, кенгуру не будут ждать, пока я справлюсь с ружьем. Они наверняка слышали шум. Но нет, они спокойно пасутся. Опять поднимаю ружье и стреляю. Оба кенгуру остаются невозмутимыми, даже тот, в которого я определенно попал. Посылаю в него вторую пулю. Выстрел! На этот раз кенгуру считают, что шутка затянулась и что они дали мне все шансы на успех, но я не сумел ими воспользоваться. Животные исчезают в кустах. Я взбешен неудачей. Мне еще не известно, что убить кенгуру из ружья 22-го калибра можно, только поразив какой-нибудь жизненно важный орган. Эти зверьки отличаются поразительной жизнестойкостью. Через две минуты я обнаруживаю еще одного кенгуру, сидящего у самой воды, на противоположном берегу прудка. Это далеко, но я опираюсь о ствол эвкалипта, чтобы получше прицелиться, и вижу, как злосчастное животное делает небольшой скачок назад и скрывается в кустах. Как ошалелый мчусь вокруг прудка к тому месту, где находился кенгуру, а затем пытаюсь преследовать его по невидимой тропе. Я твердо уверен, что попал в цель. Полчаса обшариваю лес, но не вижу ни одной сломанной ветки, ни единой капли крови.

Великий Пан действительно умер! Небеса пусты... Совсем обессиленный, я, хромая, бреду к лагерю. И вдруг в кустах вижу еще одного кенгуру, самого большого из всех, какие мне встречались. Животное скачет прямо ко мне. Я так дрожу, что с трудом прикладываю ружье к плечу и прицеливаюсь. Не прошло и пяти секунд, как кенгуру уже менее чем в 20 метрах от меня. Увидев человека, он на мгновение застыл. Нажимаю на спусковой крючок. Какую-то долю секунды кенгуру как будто колеблется, потом просто поворачивается на месте и, сделав два изумительных прыжка, исчезает там, откуда появился, У меня нет даже желания выругаться или клясть злую судьбу. Чувствую неимоверную тяжесть во всем теле и беспредельную усталость. Продолжаю свой путь к лагерю по следам сбежавшего кенгуру. Углубляюсь в лес и выхожу на другую поляну...

Слабое движение в высокой траве привлекает мое внимание: там шевелится что-то серое. Чувствуя, как сердце бешено бьется в груди, схожу с узкой тропы на песчаном грунте, по которому бродил день за днем. Кенгуру укрылся в чаще. Когда я приблизился, он вздрогнул в последний раз и закрыл свои прекрасные глаза. Склоняюсь над ним: он мертв. Этот великолепный экземпляр оказался величиной с хорошую козу: рыжеватый мех, короткие передние лапы и длиннущие задние. Он весит по меньшей мере 25 килограммов! Подлинный дар небес!

Жозе шьет перед палаткой, когда я, спотыкаясь, преодолеваю откос. Не оборачиваясь, она спрашивает:

— Ну как? Принес индейку, заказанную мною?

— В моему величайшему огорчению, лавочка, где торгуют битой птицей, была закрыта. Пришлось подыскать на ужин что-то другое.

Жозе раскрыла рот от изумления, когда я положил к ее ногам кенгуру. Итак, нам дарована отсрочка! Кенгуру приобретает мифическое значение, как Моби Дик. Мы так долго мечтали о нем, что рассматриваем мою добычу не только как возможность продлить жизнь на несколько дней, но и как предзнаменование удачи. Это чувство усиливается, когда, снимая шкуру с животного, мы обнаруживаем, что жалкая пуля, от которой только чихнул бы заморенный кролик, угодила прямо в сердце кенгуру. Тот факт, что моя жертва могла еще проскакать 60 метров, свидетельствует о ее невероятной живучести, а также о том, что в этом не было моей заслуги: я только нажал на спусковой крючок, а целилась сама судьба!

Разводим огромный костер. Я втыкаю в землю две раздвоенные ветки и изготовляю вертел из железной проволоки. Типичный очаг дикарей.

В обычное время мы не нашли бы в себе силы зарезать курицу, а теперь приходится заниматься тошнотворной работой по потрошению и четвертованию. Стараемся нс думать о том, что делаем. Как эти маленькие лапки похожи на изуродованные человеческие руки! А затем предаемся чревоугодию, вкушаем пищу богов. На завтрак съедаем печенку, сердце, почки и несколько жареных котлет, вечером — бульон и рагу. Два дня мы не могли ни говорить, ни думать ни о чем другом, кроме кулинарии. На следующий день едим окорок, нежный, сочный, в меру прожаренный. Престольный праздник на острове Батерст.

До нас доносится гудение реактивного самолета, серебристой бабочкой скользящего вдоль лиловой тучи. Мы могли бы сжечь весь свой запас сигнальных ракет, и никто бы их не увидел с такой высоты! Но это не приводит нас в отчаяние. Все равно что-нибудь случится и мы будем спасены. Мы верим в счастливое предзнаменование. Теперь нам не хватает только пары зубочисток. Я заново переписываю стершиеся карандашные заметки в бортовом журнале. Жозе пишет длинное письмо о нашей жизни на острове, предназначаемое для родных. Мы собираемся оставить его в лагере, если покинем это место или почувствуем приближение смерти, чтобы наши близкие знали, как мы здесь жили и как провели свои последние минуты. Должен же кто-то сюда когда-нибудь приехать. В вечерних известиях по радио сообщается, что Франсис Чичестер обогнул мыс Горн. Устраиваем ему овацию.

Складываем в прочный парусиновый мешок остатки мяса, предварительно натерев его крупной солью, и подвешиваем на дерево. Но ночью какие-то твари добрались до мешка и прогрызли дыру. А на следующее утро все мясо было в личинках зеленых мух (раньше мы никогда их не замечали), стаями круживших над мешком. Пять килограммов хорошего мяса испорчено. Вырезаем из него лучшие куски, тщательно промываем, последний раз готовим обед. Едим скрепя сердце, так как мясо издает сильный душок. Остатки бросаем в море. Нестерпимо жалко лишиться такого количества мяса, но у нас, к счастью, хватило сил с ним расстаться в нужный момент. С новой энергией берусь за свой плот. При отливе взбираюсь на «Синга Бетину» и вонзаю паранг в грот-мачту. Мне потребовалось немало времени, чтобы с этим справиться (пожалуй, я несколько преувеличивал свои возможности). Наконец мачта валится и падает за борт, раскалываясь на две равные части. Я не смог бы сделать лучше при всем желании. Теперь дождусь прилива, чтобы, связав два куска, отбуксировать их вплавь к пляжу и, вытащив на берег, уложить в таком месте, куда не доходит вода при полном приливе. Жозе собирает все оттяжки и ванты, аккуратно сворачивая их. Они еще нам понадобятся. На следующий день срубаю фок-мачту и снимаю бушприт. Радует, что все это сделано из плавучей древесины. Меня держит на воде только один кусок грот-мачты.

Сегодня страстная пятница. На завтрак мы съедаем последний рис и сахар, которые мы расходовали крайне скупо. Вечером выпиваем по последней чашке кофе, уже без сахара. Что касается чая, то он давно стал для нас дорогим воспоминанием. Завтрак и обед состоят из моллюсков и двух маленьких крабов, из мяса которых Жозе сварила нечто вроде супа. Бульон вкусный, но не слишком питателен. Еще раз возвращаемся к теме «почему» и «потому».

— Почему я должна здесь погибнуть? — спрашивает Жозе скорее с любопытством, чем с возмущением. — Кажется, я не сделала ничего особенно плохого за всю свою жизнь.

— Боюсь, что это не имеет никакого значения. Ты продолжаешь мыслить такими категориями, как «возмездие» и «воздаяние». А в чем были повинны дети, брошенные фашистами в газовые камеры? А тысячи ни в чем не повинных людей, погибших во время мидийских войн? Почитай-ка древнюю историю! А горы черепов, воздвигнутые Тамерланом? А колониальные захваты?.. Прочти о миллионах детей, забитых, как скот. Они, несомненно, были более невинными, чем мы.

— Думается, — говорит Жозе, — что я буду наказана не за то, что сделала, а за то, чего не сделала.

— Если бы все те, кто растрачивает свою жизнь впустую, были осуждены на кораблекрушение, то необитаемые острова котировались бы очень высоко. Но я не думаю, что мы должны непременно умереть. Подвергнувшись испытанию, мы обязаны его преодолеть и вернуться обогащенными. Мы стали более близкими друг другу, чем когда бы то ни было. Мы совершили далекое путешествие в наш внутренний мир, который плохо знали. Стали, думается, более сильными и сострадательными. Запомни то, что я тебе сейчас скажу, и повторяй это себе в минуты отчаяния: «Мы будем спасены». Да, нам еще придется страдать, и страдать гораздо более жестоко, чем теперь. Мы еще не прошли испытания огнем. Когда нам будет казаться, что хуже уже быть не может, придет худшее. Сейчас нам трудно представить себе, через какой ад придется пройти, прежде чем вернуться в мир людей!

Как бы там ни было, но мы, кажется, пришли к выводу, что будем спасены и что наше приключение приближается к концу. Мы непременно попадем в Дарвин на пасху! Должно же провидение наконец заинтересоваться нами! Почти все дни проводим на пляже. Продолжаю строить плот. Я обязан это сделать, вот в чем цель моей жизни. Одни люди строят дома, другие сажают деревья, третьи пишут книги. Мое предназначение — построить бесполезный плот на необитаемом острове. Пристально наблюдаем за небом и морем: ведь каждую минуту может показаться судно, самолет или вертолет. Спокойно рассуждаем о том, что сделаем, когда вернемся во Францию. Наш дом в Провансе на куэсте Кот-Рус еще не приведен в порядок. Надо будет подстричь оливы. Обсуждаем, как поставить кровати, чтобы утром видеть море под небом мистраля... Обсуждаем книги, которые я хочу написать и непременно напишу наперекор всему.

— Мне необходимо было это пережить! — говорю я. — Все записи, что я сделал, все книги, что я прочел за десять лет, все мысли, что я вложил в голову своего героя купца Му-Аввада, — все это превратилось в экран между мной и моей книгой. Мне надо было испытать это приключение самому. Я доверился всезнанию своего героя и не понимал его. Теперь я могу отбросить всю предварительную работу. Я сам стал Му-Аввадом. Прав был древний китайский философ Цен, когда учил: «Если ты хочешь изобразить тростник, начни с изучения тростника и потрать на это пять лет. Узнай, как его сажают, какая почва ему подходит, как он растет и умирает. Затем еще пять лет размышляй о нем. Сам стань тростником, думай, как тростник, слушай птиц и ветры, как это делал бы тростник. Потом забудь все это и приступай к работе!»

— Напомню о твоих вчерашних рассуждениях. Если бы каждый будущий писатель, чтобы вжиться в своего героя, должен был бы попасть на необитаемый остров, то нашлось бы много желающих стать купцом в Патагонии, — иронизирует Жозе.

Мы голодны, но, по правде говоря, не очень сильно страдаем. Ощущение какой-то пустоты в желудке, как будто нас вырвало после приема пищи. Слабые судороги, и в голове легкое опьянение. Все, что нам осталось перенести на плот, — это немного рыбного соуса, уксус, гвоздику и мускатный орех, палочки корицы, от которых я иногда откусываю маленький кусочек. Совсем немного, если нам предстоит добраться до побережья Африки, покрыв 4 тысячи миль. А это может случиться, если восточный муссон снесет нас в Индийский океан. Тем не менее плот обретает форму. Я стягиваю четырьмя крепкими поперечными брусьями пять длинных кусков от мачт и бушприта. Две перекладины связываю нейлоновыми тросами, две другие — стальными, не так туго, чтобы избежать быстрого износа. Они предназначены для того, чтобы брусья не разошлись, если нейлон лопнет. Для увеличения плавучести прикрепляю впереди две пластмассовые канистры, а позади два бочонка. Жду до последнего момента, чтобы их опустошить. Не очень-то весело вылить 100 литров пресной воды на песок. Теперь, даже если мы изменим свое решение, несколько дней без дождя нас убьют. Но предстоит еще много работы, прежде чем плот будет по-настоящему готов к выходу в море, если только это вообще случится.

Вновь настало время сизигийных приливов, и волны разбиваются о берег в 15 метрах от нас. Этот постоянный шум стал непременным фоном, на котором разворачиваются события. Он оглушает, истощает и порой доводит до такого состояния, что хочется завыть! Я не могу больше его вынести. Жозе не в лучшей форме: она содрогается при виде раков-отшельников, таскающих свои раковины по песку вокруг нас.

— Я ненавижу их! — говорит она. — Смотри, с каждым днем этих тварей становится все больше и больше. Они ждут, когда мы так ослабеем, что не сможем передвигаться, чтобы сожрать нас живьем.

19 На волосок от смерти

Пасхальное воскресенье. Ожидаемое спасение не пришло. Непонятно, почему мы на него рассчитывали, но нас мучает горькое разочарование, точно кто-то дал нам обещание и не сдержал своего слова. Печальный день. Спустившись утром к незаконченному плоту, обнаруживаю, что он за ночь почти разрушен прибоем. Разумеется, я не в состоянии втащить его на берег выше границы прибоя. Приходится поставить плот на четырехпалый якорь, закрепив якорный трос за дерево, выброшенное на пляж. Пытаюсь выровнять свою посудину, сообразуясь с направлением волн. Чтобы привести все в порядок, потратил полдня. Впервые после нашего возвращения с болота Жозе удалось дотащиться до рифа, чтобы заняться охотой на моллюсков. У нее такой жалкий вид, когда она ковыляет на забинтованных ногах! По какой-то таинственной причине моллюски стали редкостью. Того, что нам удалось собрать за два часа, не хватило бы даже на порядочную закуску к аперитиву. К полудню, выбившись из сил, решаем отдохнуть. Я ставлю «Бранденбургские концерты», но на четвертой пластинке электрофон останавливается с протяжным стоном: батарея выдохлась. Эта последняя капля переполняет чашу горечи. Итак, пришло время убираться. Умереть с голоду — это мы предвидели, быть сожранными раками-отшельниками — нас меньше устраивало, но что нам не придется больше слушать музыку — к такой беде мы не подготовились. Настроение падает до самой низкой точки.

В понедельник утром связываю два крепких бамбука, между которыми втыкаю длинный и тонкий мангр. Вот и готова мачта! Зажатый между двумя брусьями мангр закреплен тремя тросами — одним спереди и двумя с боков. Самая тяжелая работа на плоту приходится на половинный прилив. Работаю по грудь в воде, к большому беспокойству Жозе, увидевшей накануне серп плавника акулы, сновавшей около пляжа. Но я не могу поднять плот, когда он лежит на песке при отливе, и мне приходится нырять под него, дыша через пластмассовую трубку. Пытаюсь установить руль и шверты, которые позволили бы на ходу как-то управлять плотом при ветре, дующем сбоку. Скажу заранее, что из этого ничего не вышло в основном потому, что у нас никогда не было достаточно ветра.

В это время самым подходящим из двух суточных отливов был ночной. Итак, работы, которые нужно сделать, когда плот стоит неподвижно на мели, выполняются после захода солнца. На чистом небе сияет полная луна, заливая своим серебристо-голубым светом чарующий пейзаж. Тени словно выписаны тонкой кистью. Освобождаю фор-стенги-стаксель от его функций резервуара для дождевой воды (что еще больше обязывает нас ускорить отправление) и оснащаю им длинную рею, закрепленную галсовым узлом на том, что мы называем «форштевнем» нашего нелепого судна. Этот парус наполнялся ветром на мачтах «Альтинака», «Йеманжи», «Амоэны» и «Синга Бетины», но час выхода в отставку для него еще не пробил! Свое превращение в латинский парус он воспринял как полную неожиданность.

Плот

Решили сняться с якоря во вторник, но остается еще куча дел. В первую очередь надо запаковать все, что мы хотим увезти, а затем привести в порядок оставляемое имущество. Возвращаться сюда мы не собираемся, но это не оправдание для беспорядка. Предлагаю поторопиться, чтобы выйти с приливом пополудни, но Жозе благоразумно возражает:

— Тогда у нас останется всего два-три светлых часа и мы не сможем пройти стрелку Мыса разочарований к наступлению темноты, то есть попросту мы потеряем время. Подготовимся спокойно и отправимся в путь завтра с рассветом!

Охотно соглашаюсь: дело в том, что в глубине души у меня нет твердой решимости доверить нашу судьбу этой нелепой посудине. Я слишком хорошо понимаю, какие опасности нас подстерегают. Провести еще одну спокойную ночь в постели очень заманчиво. Весь день сортируем и упаковываем вещи, занимаемся уборкой лагеря. Нет, мы, как примерные бойскауты, не оставим после себя ни одной грязной бумажки, ни одной пустой банки от консервов. Даже пустые раковины от моллюсков каждый день забрасывались нами далеко в кусты.

Сегодня ровно два месяца, как мы живем на острове, и у нас есть чем отметить эту дату. Я нашел на самом отдаленном рифе гигантских устриц (при полном сизигийном приливе море во время отлива гораздо дальше отошло от суши, чем обычно). Малозаметные раковины казались просто выпуклостями среди многих других и были буквально спаяны с камнем. С помощью ножа мне удается оторвать несколько устриц, но, к моему великому огорчению, нож сломался. Устрицы так тяжелы, что я с трудом дотащил полдюжины в лагерь. Каждый экземпляр величиной с глубокую тарелку, а створки раковины толстые, как нарост на скалах. Свежие устрицы отменны на вкус. Если эта пища и не слишком калорийна, она доставляет наслаждение. Решили заняться сбором устриц. Надо все-таки хорошо поесть, до того как умереть с голоду в ближайшие дни. Второй отлив наступит к полуночи. Надо им воспользоваться. Когда мы выходим из лагеря, над лесом поднимается луна. Мы еще ни разу не были ночью у Мыса разочарований. Перед нами зачарованная страна, еще пустая сцена, на которой должна разыграться феерическая пантомима. Вокруг все невообразимо прекрасно, но как будто чуждо нам. Серебро и синь! Пляж расстилается до леса на заднем плане. На песке отчетливо вырисовываются отполированные до блеска скелеты выброшенных морем деревьев. Огромные, как орлы, летучие мыши носятся над ними на бреющем полете. В лесу кипит напряженная жизнь. Оттуда доносится пронзительный визг маленьких лисиц, хриплый лай диких собак. А может быть, все это голоса ночных птиц? Извиваясь на песке, пересекает наш путь змея. Жозе несет фонарь со свечой, я захватил корзинку с молотком и отверткой, чтобы вскрывать устриц, большую китайскую салатницу и бутылочку уксуса. За неимением тачки для перевозки громадных моллюсков мы подготовились, чтобы съесть их на месте. Теперь устриц труднее обнаружить, хотя то место, где раковины прикреплены к скале, светится, как беловатое гало. При резком свете луны и желтом мерцающем пламени фонаря мы производим разведку, шлепая по илистым лужам с внешней пенящейся стороны барьерного рифа. Это занимает у нас около двух часов. Техника сбора весьма изощренная: Жозе присаживается на корточки с фонарем и вводит отвертку в шарнир раковины, а я бью по ней молотком, пока она не откроется, и выскребываю огромные, как бифштексы, куски мякоти в салатницу. Мы отступаем только перед приливом и собираемся устроить романтический пикник на пляже, для чего и были захвачены бутылочка с уксусом и столовые приборы. Но какая уж тут романтика, если с пляжа поднимаются тучи песчаных мошек, готовых нас сожрать! Ретируемся в лагерь, где в 2 часа ночи садимся за ужин, который дорого бы обошелся в любом европейском ресторане: пять дюжин огромных вкуснейших устриц. Приканчивая последние, мы готовы лопнуть от пресыщения и единодушно заявляем, что прощальный ужин удался на славу.

Встаем с солнцем, плохо выспавшись. На завтрак пьем немного бульона из морских моллюсков, которых Жозе запасла накануне. Укладываем в меньший из двух ящиков спальные мешки, толстые свитеры с отложными воротниками, нейлоновые куртки, шикарный тропический костюм Жозе. Неистребимая оптимистка, она захватила также свое легкое платье и мешочек с косметикой. Я добавил к этому бортовые журналы, карабин и после некоторого колебания самые дорогие для меня вещи: два фотоаппарата и пленки, снятые в Макасаре, сотни две цветных и черно-белых фото, иллюстрирующих нашу повседневную жизнь на острове. Мы твердо убеждены, что никогда сюда не вернемся. Разумеется, я никак не мог предугадать, что, забирая с собой эти вещи, совершаю самую большую ошибку в своей жизни.

Что касается продовольственных запасов, то у нас остались бутылки стручкового перца, настоянного на уксусе (пол-ложки этой адской смеси достаточно, чтобы послать на лунную орбиту спутник весом 20 тонн), и маленький флакончик, в который слиты остатки соевого и рыбного соусов. Канистра с 20 литрами воды уже на борту. Заворачиваем в пластмассовую пленку несколько особенно дорогих для нас вещей: распятие, которое Жозе сделала из индонезийской коробочки для безделушек и украсила жаберными крышечками моллюсков, раскрашенную деревянную птицу из Мансара, китайское зеркало, нефритовую лупу, часы, мой сирийский халат. Берем Библию и книгу, которую с похвальным упорством в эти тяжелые дни продолжает читать Жозе: «Плавание на Кон-Тики».

Бросаем последний взгляд на лагерь. Стеклянный сосуд, в который вложено наше прощальное письмо, остался на виду посреди стола. Я добавил к посланию записку на английском языке, в которой прошу того, кто найдет письмо, переслать его адресату. Все оставляемое нами имущество аккуратно уложено в палатке. Спускаю флаг над лагерем. Жозе начинает переносить на пляж небольшие пакеты: паранг, водолазное снаряжение, уложенное в мешок, инструменты, бидон с бензином, ведро с тарелками, стаканами и кастрюлей, сигналы бедствия в красном контейнере, деревянный ящик и компас от пеленгатора. Теперь мы действительно похожи на людей, собирающихся в плавание. Намереваемся следовать вдоль берега и по ночам высаживаться на землю, если только нам это удастся. В пути мы будем ловить рыбу, охотиться, греться у костра. Все это выглядит приятно и романтично. Но хотя я воздерживаюсь от того, чтобы высказывать свои сомнения вслух (надо во что бы то ни стало поддерживать бодрость духа в Жозе, она так в этом нуждается), меня одолевают мрачные предчувствия. Не верится в благополучное завершение этого туристического похода. Если нас отнесет в дрейфе на несколько миль в открытое море, то шансы пристать к берегу будут ничтожными. Единственная надежда, если ее можно так назвать, заключается в том, что у нас хватит сил продержаться недельку-другую при постоянном свежем ветре с северо-востока. Он отнесет нас на пути судов, следующих из пролива Кларенс в порты Западной Австралии. Это мой дальний прицел.

Жозе входит в воду по шею, и я помогаю ей взобраться на плот. Мы оба в купальниках. В руках Жозе держит свою красную непромокаемую куртку с капюшоном, а я — комбинезон хаки. Она укладывает все вещи на «палубе», вернее, на платформе, которую я прикрепил к брусьям. До позавчерашнего дня она служила нам кроватью. На одном конце стоит привязанный ящик, а на другом — вахтенная скамья, с которой можно править рулевым веслом. Канистра и остатки снаряжения свалены в кучу спереди, у подножия мачты.

«Подожди минутку, сейчас вернусь!» — кричу я Жозе и бегу в свою «мастерскую» за лагерем. Через три минуты возвращаюсь с дощечкой, на которой написано «Синга Бетина Анак», то есть «Львенок». Прикрепляю ее сзади. Плот получил имя! Теперь мы готовы сняться с якоря. Отдаю береговой швартов, взбираюсь на суденышко и поднимаю туда четырехпалый якорь. Плот не погружается глубже. Море гладкое как зеркало, северо-восточный ветер слабеет. Отдаю сезни паруса, но он вяло повисает. Хотя фор-стенги-стаксель слишком тяжел для слабого ветра, мы все же продвигаемся. Через 10 минут теряем лагерь из виду. Проходим мимо «Синга Бетины», такой жалкой с обрубками мачт, напоминающими ампутированные конечности. Еще минута — и она тоже исчезает! В горле застревает горький комок. Мы испытываем подлинную глубокую печаль, что-то вроде, как бы это сказать... тоски изгнанников по родине.

Начался отлив. Риф еще наполовину скрыт под водой. Работаю рулевым веслом и шкотом, чтобы нас не снесло в открытое море. Находимся почти на траверзе Мыса разочарований. Настал критический момент. Если мы наскочим здесь на скалы, то нам отсюда не выбраться. Правда, мы без труда доберемся пешком до лагеря, но это будет нашей последней попыткой спастись, вернее, нашим последним поражением.

«Синга Бетина Анак» слегка задевает песок. Прыгаем в воду: глубина здесь едва 30 сантиметров, но облегченный плот сразу оказывается на плаву. Мы толкаем его поперек затопленных проток, расходящихся веером от эстуария, теряем порой почву под ногами, плывем на буксире; иногда упираясь в подводные скалы, и поворачиваем плот вокруг оси; чтобы найти более глубокий проход. Как всегда, отлив усиливает нормальное течение рек, которые здесь вливаются в море. Мы барахтаемся в бурлящей воде, в спиралях бесчисленных водоворотов, толкая и поднимая плот до тех пор, пока нас не выбрасывает на длинную песчаную отмель в 400 метрах от берега, против мыса Мурроу-Пойнт. Итак, жребий брошен! Плот не в состоянии бороться с ветром и отливным течением, и если бы мы даже отказались продолжать плавание, то уже не смогли бы вернуться назад, переправившись через реку вплавь. Пока что плотно сидим на мели, которая тянется параллельно берегу. На обращенной к морю ее стороне с ревом разбиваются волны. Жозе бродит по песку в поисках несуществующих ракушек. Я растягиваюсь во всю длину на плоту и засыпаю, подложив под голову нейлоновую куртку.

Слабые удары о дно будят меня. Начался прилив, и мы вновь на плаву. Три часа пополудни. Вскоре течение может снести нас в эстуарий, чего мы меньше всего хотим. Перегоняем плот через мель и вскоре свободно плывем по чистым водам открытого моря, которое простирается так далеко за Мыс разочарований. Выскользнули из ловушки! Теперь капризное течение быстро уносит нас в открытое море. Погоди же, мы об этом тебя не просили! Совсем наоборот, мы хотим приблизиться к земле, чтобы провести там ночь. Начинаем усиленно грести с обоих бортов, стоя на поплавках. Это ни к чему не приводит: плот слишком тяжел, чтобы можно было заставить его немного продвинуться против волн. В бесполезной борьбе проходит два часа.

— Остановись, Львица, — говорю я, — нас сносит в море. Будем надеяться, что течение поможет нам обогнуть риф, протянувшийся в море от ближайшей косы. Боюсь, что костер на берегу и охота на кенгуру откладываются на неопределенное время!

День на исходе, и сбываются мои самые худшие опасения: плот начинает погружаться. Правда, пока еще очень медленно, едва заметно. Но платформа, на которой мы лежим, теперь ближе к воде, и маленькие волны уже набегают на подушки, выкроенные мною из матрацев. Они пропитываются водой. Остается одна надежда: погружение будет очень медленным и не зайдет слишком далеко!

Наступает ночь. Выпиваем по глотку пресной воды прямо из кастрюли. Наши стаканы вместе с кучей других мелких вещей снесло в море, когда мы сталкивали плот с песчаной отмели при прибое. Растворяем в воде несколько капель соевого соуса, чтобы придать ей какой-то вкус. Получилось великолепно! Мы голодны не больше, чем обычно. Когда последние лучи заходящего солнца освещают облака, Жозе взволнованно спрашивает:

— Эти рифы там, около мыса... Мы их пройдем поздней ночью?

— Мы еще не дошли до них. При нашей скорости будем там во время отлива. Сейчас полная луна, и при всех обстоятельствах мы увидим их загодя. Если нам не удастся пройти, станем на якорь. Во всем этом районе нет больших глубин, а у нас достаточно длинный якорный трос.

В течение часа мы постепенно одеваемся: на нас уже надеты толстые свитеры и нейлоновые куртки. Палуба погрузилась в воду на два сантиметра, и подушки положены на ящик. К 9 часам начинается дождь. Совершенно окоченевшие прижимаемся друг к другу под плотным брезентом, предназначавшимся для сбора дождевой воды. Море по-прежнему без единой морщинки, но дует пронзительный ветер, и мы скорчились, как две зябкие птицы: моя голова на коленях у Жозе, а ее лоб на моем затылке. В таком положении дремлем. Вода поднялась уже до лодыжек. Пытаемся сквозь дождь разглядеть пугающий нас мыс, но небо и море слились в сплошную серую завесу, за которой расплываются все предметы.

«Четверг 30 марта. Как долго не наступает рассвет! Наконец в чисто вымытом небе поднимается солнце. Дрожим от холода. Плот еще больше погрузился, и один бочонок скрылся под волнами, вероятно наполнившись водой. Край скамьи с правого борта теперь на уровне моря. Жозе садится на ящик, а я становлюсь как можно дальше на левый борт, чтобы восстановить равновесие. Озираемся вокруг: всюду небо и море. Как только поднялось солнце, увидели тонкую линию деревьев на горизонте. Какой бы ни была наша дальнейшая судьба, она решилась сегодняшней ночью. Нет никакой надежды пристать к более или менее гостеприимной земле. Нас может спасти только чудо. Если оно не произойдет, смерть близка: мы медленно погружаемся в море. Даже если плот сохранит некоторую плавучесть и не будет погружаться слишком быстро, нас смоет с него при небольшом волнении. Не говоря уж об акулах!»

Море остается спокойным, но ночного волнения оказаось достаточно, чтобы смыть все, что по было крепко привязано, — наши шляпы (а это очень важно, так как солнце уже сильно припекает), спасательный жилет, маленький бидон с бензином. Волнение постепенно усиливается, и Жозе переходит на корму. Увы, ее вес не имеет большого значения! Я ползу на нос по грудь в воде, чтобы более надежно обеспечить равновесие.

— Надо облегчить плот, — говорю я, — выброшу якорь!

Эту неприятность я предвидел заранее и обдумал решение. Если бы нам удалось приблизиться к берегу, то только якорь решил бы дилемму: пристать или разбиться о скалы. Но якорь самый тяжелый предмет на борту, и лучше от него освободиться.

Выпиваем немного воды с соей. Я еще дрожу от холода и, чтобы согреться, хватаю глоток уксуса с перцем. Это немного помогает. В полдень солнце припекает вовсю, мы раздеваемся и развешиваем на мачте мокрую одежду.

Море опять спокойно; ни малейшего дуновения ветерка. Видя, как далеко нас уносит в открытое море, я на одну минуту воображаю, что при хорошем ветре мы смогли бы пересечь Тиморское море и вернуться на один из индонезийских островов. При благоприятных условиях это заняло бы 12 дней, а у нас достаточно пресной воды, чтобы продержаться в два раза больший срок. Без еды же можно просуществовать еще дольше. Но нам нужен ветер, даже если он нас потопит. Круговой дрейф — это самое худшее, что могло случиться с нами. И мы сейчас угодили в такой дрейф!

Достаю из ящика Библию и «Кон-Тики», и мы читаем. Интерес к приключениям Тура Хейердала представляется мне юмором висельников, но Жозе это чтение доставляет удовольствие. Время от времени обмениваемся улыбками и несколькими словами. От природы я не очень общителен, а теперь больше, чем когда бы то ни было.

— Как ты думаешь, скоро ли мы попадем на судоходные трассы?

— Не очень скоро, надо дрейфовать к северу по меньшей мере еще 100 миль.

— Как ты считаешь, сколько времени потребуется нам для этого?

— Я ничего не считаю. Все зависит от неизвестных мне течений и приливов...

— Но мы спасемся, милый, вот увидишь!

Я отвечаю «да», но звучит оно не слишком убедительно, и Жозе это замечает. Немного погодя уровень воды поднимается до середины высоты скамьи, она спокойно говорит:

— Ты помнишь свое обещание?

— Да, и выполню его!

— Клянешься?

— Клянусь!

Но я не слишком уверен в этом. Мне не надо объяснять, что она имеет в виду. Наши мысли текут по одному руслу. Жозе никогда не боялась смерти. Теперь же ей это все равно что перейти улицу. Два последних месяца на острове подготовили нас к неизбежному. Наши сердца кровоточат при воспоминаниях о тех, кого мы любим, но умереть вместе, чувствуя себя особенно близкими, более тесно связанными, чем когда бы то ни было, нам кажется не столь тяжелым испытанием. Однако Жозе с детства одержима страхом, живущим в ней с тех пор, как утонула ее мать. Жозе боится окунуть голову в воду, и это тем более странно, что она прекрасно плавает. Я видел, как она теряла силы, слышал, как начинало биться ее сердце и сдавали легкие на глубине 60 сантиметров только потому, что погружала голову в воду, чтобы преодолеть наконец свой нелепый страх. Да, Жозе готова умереть, но только не в воде. Поэтому она взяла с меня клятву, что если мы будем тонуть, то в последний момент я убью ее. Разумеется, я дал такую клятву, но далек от того, чтобы сдержать ее.

Ободренная, она вернулась к своей книге. Выпили немного воды с соей. Хотя пьем мы очень мало, но не чувствуем жажды и почти не ощущаем голода. Вероятно, это объясняется сужением желудка. Крошечные крабы, размером не более сантиметра, плавают вокруг нас. Время от времени нам удается поймать одного из них, и ударом ножа я рассекаю его надвое. Съедаем крабов сырыми. Нельзя даже назвать это глотком, но все-таки удается что-то пожевать. Все чаще мы переходим с ящика на скамью и обратно. Я сворачиваюсь клубком на ящике и дремлю несколько минут, но Жозе слишком легка, чтобы ей это удавалось; она тотчас соскальзывает вместе с подушкой.

Проснулся через. несколько минут. Мы так хорошо понимаем друг друга, что я отвечаю на немой вопрос Жозе:

— Знаешь, я всегда был уверен в нашем спасении, Вспомни, как там, на острове, спустя несколько дней после крушения ты лежала в палатке без сна и вдруг сказала мне, что услышала голос девушки с почтамта в Сен-Тропезе. Она вызывала к телефону нашу дочь: «Мадам Марсель! Ваши родители живы! Получена телеграмма из Австралии!» Я знаю, что это звучит не слишком серьезно...

— Я об этом забыла, — говорит Жозе.

— Но мне это очень помогло. Думаю, что ты слышала еще не произнесенные слова, приложив ухо к скважине в замке времени...

Жозе окоченела и устала. Еще раз мы меняемся местами. Когда мы стоим рядом, передняя часть плота погружается на метр. Вода достигает верха ящика. Неожиданный порыв заставляет меня сказать:

— Я прошу простить меня!

— За что?

— За то, что я втянул тебя в эту авантюру, которая, вероятно, будет стоить нам жизни!

— С ума сошел, я прекрасно знала, на что иду, и хотела разделить с тобой опасность. Я не простила бы тебе, если бы ты предпринял это плавание без меня. Не жалей об этом, любимый, не терзай себя угрызениями совести, я счастлива, что вместе с тобой, что бы ни случилось!

Мы улыбаемся друг другу: наша любовь никогда не была такой сильной, такой трепетной. Нет и следа эгоизма или неминуемых колкостей, объясняющихся повседневной нервотрепкой. Как будто зажглось высокое, чистое пламя!

В сумерках опять одеваемся и выпиваем немного воды из кастрюли. Для меня уже становится тяжелым испытанием приподнять канистру, налить воды в кастрюлю и снова опустить резервуар, привязав к затонувшим балкам. Мечтаю о покинутом острове, нашем очаге, нашей подлинной родине. Правильно ли мы поступили, расставшись с его губительным комфортом ради не менее мучительной агонии?

Этой ночью нашим убежищем, если это слово еще уместно, служит ящик, который мы перетащили на более сухую сторону плота, Маленькие волны весело пробегают под скамьей и, поскольку плот медленно вращается, разбиваются о наше сиденье, окатывая бедра и ноги. Окоченев, мы не спим. Прижимаемся друг к другу под брезентом, пытаемся по высоте луны определить медленный ход времени. На этой широте длина дня и ночи одинакова, и кажется, что ночная тьма никогда не рассеется. Язвы на ногах Жозе всегда больше болят ночью, неизвестно почему... От боли она стиснула зубы и не в силах сдержать слезы.

20 Спасены!

«Пятница 31 марта. Занимается новая заря. Плот незаметно еще больше погрузился в воду. Чтобы не промокли вещи в ящике, Анри возвращается на скамью и садится на тот ее конец, который на 10 сантиметров ушел под воду. Другой уже давно погрузился. Доставая книги, с огорчением обнаруживаем, что все уже промокло. Выпиваем нашу утреннюю чашку воды и раздеваемся, чтобы просушить одежду... Солнце обжигает кожу, блеск моря ослепляет, огненный круг сомкнулся вокруг нас, и только на горизонте протянулись две маленькие пунктирные линии. Вероятно, это острова Батерст и Мелвилл. Но сегодня нам не удается согреться. Кожа может поджариться, но изнутри мы промерзли до костей. Я улыбаюсь Анри и говорю:

— Мы непременно встретим судно, только вот доставит ли оно нас в Дарвин?

— Такой удачи не случится, — вздыхает Анри. — Скорее оно будет идти в Индонезию.

Но я не хочу возвращаться в Индонезию, так как мечтаю о чашке чаю, о паре яиц всмятку и о ломтике хлеба с маслом. А в Джакарте все это трудно достать!

— Ты слишком привередлива, — смеется Анри. — Меня устроит мисочка риса, только бы мне ее предложили! Нет, я мечтаю не об обеде, а о хорошей, сухой кровати, на которой можно поспать две недели!

— Как, ты не будешь есть?!

— Пожалуй, нет. Больше всего на свете мне хочется быть сухим. Кажется, никогда в жизни не выйду больше на улицу под дождь.

— Послушай, — говорю я, — если нас спасут, это будет чудом. Не правда ли?

— Да, — отвечает Анри, став серьезным. — Ведь нам предстоит пройти более 10 дней, чтобы добраться до судоходных путей. Ты же видишь, что мы продвигаемся с трудом и находимся очень далеко от них. Не уверен, продержится ли плот и выдержим ли мы сами так долго. Если разразится сильный шторм, мы пойдем ко дну или по меньшей мере окажемся в воде по горло...

— Если должно произойти чудо, то почему же не в полной мере, с больничной койкой в Дарвине, настоящими бинтами на ногах, чаем и яйцами всмятку?

— Действительно, почему бы и нет!

Но Анри даже не в состоянии улыбнуться в ответ на мою упорную надежду. С беспредельным состраданием он продолжает:

— Не бойся утонуть, если я не смогу выполнить свою клятву... Я возьму тебя на руки, тебе не будет больно. В детстве я чуть было не утонул: меня вытащили в бессознательном состоянии. Но я очень хорошо все помню: несколько секунд страха, удушья, и наступает безмятежная легкость, какое-то блаженное состояние, словно погружаешься в сон...

— Хорошо, — говорю я в ответ. И думаю: «В его руках смерть, быть может, не так страшна». Но хотя я и примиряюсь в душе с этой мыслью, внутренний голос шепчет, протестуя: «Мы не умрем!» Знаю, это глупо, но не могу мыслить по-иному. Я убеждена: мы будем спасены.

— Анри, помнишь, когда мы вышли из болота, с трудом вырвавшись из кошмара, ты сказал мне: «Я убежден, что мы будем спасены, но прежде нам нужно пройти через еще более страшное испытание».

— Да, но почему ты об этом спрашиваешь?

— Знаешь, у меня теперь такое же чувство!

И снова начинаются наши вечные дискуссии о смысле жизни. Почему все это должно было произойти именно с нами? Ведь так трудно согласиться с тем, что мы жили и страдали, для того чтобы понапрасну умереть. Когда я напоминаю об этом Анри, он смотрит на меня скептически.

— Я совсем не помню всех этих разговоров. Но ты, должно быть, права. То, что мы сейчас переживаем, гораздо хуже болота, где мы могли еще активно бороться. Здесь мы способны лишь на пассивное ожидание.

— И все же мы это преодолеем, любимый!

Наступает молчание. Не могу больше читать, ослабели глаза. Надеюсь на спасение и в то же время примиряюсь с мыслью о смерти.

— Как я люблю тебя, дорогая!.. — говорит Анри, приподнимая голову.

— И я люблю тебя.

Мы давно это знаем, но наше чувство так сильно, что хочется о нем говорить, и от этого становится легче.

Плот погружается все глубже и глубже; нам уже нельзя сидеть рядом. Ящик почти затоплен, и с наступлением ночи мы не можем даже утешиться взаимной близостью. Вижу, как вконец обессиленный Анри пытается растянуться на уже затопленной скамье, и протестую, опасаясь, что он не удержится и соскользнет в море. Сажусь на ящик. Уж я-то наверняка не засну! Не могу это сделать при всем желании. Мои язвы так болят, что я тихо и долго плачу. Море гладкое как зеркало. Анри дремлет, нервно вздрагивая. Светит луна. Вероятно, наш дрейф по большому кругу заканчивается и мы приближаемся к земле. Думаю так потому, что вижу длинные полосы белеющей пены, увлекшей за собой листья, сучки и ветви. Они не только плавают вокруг, но и прокатываются на волнах через нас. Ведь весь плот теперь находится ниже уровня воды. Это грязное и липкое месиво покрывает мои ноги и одежду. Ветки, задевая за израненные ноги, заставляют меня кричать от боли. Пытаюсь оттолкнуть этот медленный непроницаемый поток, разбрызгивая воду, но безнадежно. Похоже, что космос опрокинул в море гигантскую свалку. Нет конца этому липкому кошмару. Все, что происходит теперь с нами, кажется нереальным. Доисторический мир мангров на безлюдном острове размером с большую область?.. И это в наши-то дни, на расстоянии 100 миль от крупного города! Разве это мыслимо? Нелепый сон достигнет апогея на этом плоту, напоминающем неумелый детский рисунок... Нет, мы должны проснуться!

Внезапно острая боль заставила меня скорчиться. Нет, это не кошмар, а горькая правда. Мне больше не видеть своих детей. Плачу не хоронясь, уверенная в том, что Анри не видит моих слез. Не хочу утяжелять его бремя, выставляя напоказ свое горе.

Суббота 1 апреля. Наконец наступает день. Анри потягивается. Я улыбаюсь ему, и он приходит в изумление:

— Как, у тебя еще хватает сил улыбаться?

— Для тебя, любимый, но ведь и ты тоже улыбаешься!

Обычный ритуал: питье воды, чуть подкрашенной соусом. Теперь он стал привычным и совершается утром, в полдень и вечером. Мы больше не страдаем ни от жажды, ни от голода. Анри настаивает, чтобы я села на ящик, где посуше. Смотрю с глубоким огорчением на чудовищную форму своих ног и ступней. Вдруг что-то блеснуло на солнце. Нагибаюсь с недоверием: два-три маленьких краба на каждой ноге, пять-шесть на каждой ступне. Они совсем крошечные, не больше ногтя, и вгрызаются в тело. Так вот от чего эта жгучая боль, такая нестерпимая, что я должна стиснуть зубы, чтобы сдержать крик. Не без труда отрываю от себя этих страшных тварей. Мгновенно наступает облегчение. Скорчившись на ящике, сушу свое бедное тело на солнце. Ослабление болей радует меня.

— Как хорошо! Наверное, сегодня нас спасут! — говорю я.

— Если кто-нибудь нас увидит, то и пальцем не пошевельнет для спасения, приняв все за первоапрельскую шутку, — с трудом улыбаясь, отвечает Анри.

— Как бы то ни было, это подходящий день, чтобы положить конец плохой шутке.

Анри снова становится серьезным:

— Вероятно, мы все же умрем. Просто судьба выжидала, пока мы будем к этому готовы.

— Но еще на острове мы были готовы к смерти не меньше, чем теперь. Я убеждена, моя любовь, я убеждена, что мы будем спасены.

— Да, — говорит Анри. — Надо было просто смотреть на вещи под другим углом зрения.

Гляжу на него с любовью и состраданием. Он так исхудал, что кожа висит на лице. Несмотря на загар, лиловые тени легли вокруг глаз, вдоль носа и рта. Анри выглядит совсем юным и таким хрупким.

— Знаешь, кажется, я скоро умру! Я безмерно устал! Мне не протянуть больше ни одного дня, — говорит он, поднимая глаза.

— Нет, нет, дорогой! Я еще не готова к смерти. Подожди меня, прошу тебя. Ведь ты знаешь, что мы должны умереть вместе! Ты не смеешь оставлять меня одну на плоту. Умоляю тебя, продержись еще один день, только один! Клянусь, мы будем спасены!

— Хорошо, попытаюсь протянуть. Надеюсь, что это не будет слишком долго продолжаться...

Мы пересели еще раз: пусть Анри немного отдохнет на ящике. Чувствую себя лучше, чем он. Ведь на протяжении последних трех недель на острове я только ковыляла из палатки на кухню и обратно, ожидая, пока затянутся мои язвы. А Анри так истощился, занимаясь бесполезной рубкой мангров, а потом без передышки сооружал плот. К тому же он ежедневно покрывал несколько километров, собирая морских моллюсков и целыми часами обшаривая риф. Нет ничего удивительного, что он истощен больше, чем я.

День на исходе. В отчаянии смотрю на Анри и пытаюсь передать ему вместе с любовью частичку той неукротимой жажды жизни, которая еще бурлит во мне. Он дремлет в коматозном состоянии, его оцепенение опасно. Маленькие волны, разбиваясь о ящик, лижут его лицо, но он даже не реагирует на это. В безумной надежде я прожила весь этот день. Солнце уже заходит, и через час станет темно.

Я слишком пристально разглядывала море, глаза устали. Вот уже несколько минут, как смотрю только на Анри, и, когда опять поднимаю голову, сердце начинает бешено колотиться в груди.

— Анри, Анри! Вот судно! Совсем близко! Анри, да проснись же! — кричу я.

Он приподнимается недоверчиво, но все же с надеждой. Вырисовываясь на золотистом фоне заката, к нам приближается черная шхуна. Она всего в одной миле от нас. Мы различаем матросов на палубе. Анри ныряет за контейнером с сигналами, достает дымовую шашку, срывает кольцо, зажигает ее и бросает в море. После двух-трех тревожных минут со свистом вырывается густое оранжевое облако и расплывается горизонтально, гонимое неприметным бризом. Его должны видеть на расстоянии нескольких километров. Но на шхуне, кажется, не обращают на нас никакого внимания. Судно, правда, приближается, но его путь проложен на некотором расстоянии от нас, и капитан как будто не намерен менять курс. Анри лихорадочно готовится подать другие сигналы: достает ракеты на парашютах, огни, бросаемые с руки, дымовые шашки... Но все отсырело! Какая жестокая ирония! Эти сигналы бедствия, которые предназначены для плотов и спасательных лодок, носят на себе надпись: «Хранить в сухом месте!» Хотелось бы мне, чтобы те, кто производит эту продукцию, и кретины-чиновники, давшие разрешение на ее выпуск, были с нами на плоту. Наконец еще одна дымовая шашка выпускает второе оранжевое облако, расстилающееся по воде.

Мы не верим своим глазам: шхуна удаляется. Теперь видна только ее постепенно уменьшающаяся корма.

— Скорее, дай твою рубашку! — кричит Анри.

Я срываю с себя красную непромокаемую куртку, и Анри как безумный пляшет на ящике, размахивая ею. Я рыдаю без стеснения и задаю нелепый вопрос, зачем шхуна вообще появилась.

Это уже слишком! Я так страстно надеялась увидеть детей, спасти Анри. Помощь была так близка, и вот она уходит.

— Шхуна поворачивает! — кричит Анри. — Вот она подходит! Да, да, я вижу, как у носа поднимаются волны!

Слезы переполняют глаза и мешают мне отчетливо видеть. Но это правда: шхуна идет прямо к нам на хорошей скорости. Мы уже различаем двух людей, стоящих на носу и смотрящих на нас. Все остальное происходит как в тумане. Мы продолжаем размахивать какими-то тряпками и вопим по-английски: «Спасите, спасите!» Наши голоса нельзя расслышать дальше чем за пять метров, но мы хотим дать им понять, что находимся здесь не ради развлечения. Как всегда, моя практичность пробуждается, правда с запозданием, и я начинаю беспокоиться.

— Мы слишком слабы, чтобы поднять ящик. Нужно отобрать то, что мы хотим забрать с собой, и завернуть все в кусок ткани.

Анри рассмеялся:

— Не беспокойся, нам помогут! Да я сам еще способен поднять этот ящик даже двумя пальцами.

Он начинает разрезать канаты на ящике своим ножом.

— Придется привыкать к тому, чтобы рассчитывать не только на самих себя, но и на других людей и обращаться к их помощи!

Двигатель шхуны сокращает обороты, и ход замедляется. Теперь она уже в 20 метрах от нас. Рулевой подводит ее черный корпус к нашему плоту. Багор цепляет плот и осторожно подтягивает к шхуне. Люди склоняются над защитными сетками, чтобы помочь мне взобраться на шхуну, но радость вливает в нас силу и придает ловкость обезьяны. Мгновенно я оказалась на борту шхуны, даже не заметив, как туда поднялась.

Анри поднимает ящик. Какой-то матрос спускается к нему на плот, и они возятся там, собирая все наше добро. Анри улыбается, глядя на головы, склоненные вдоль фальшборта: «Спасибо, ребята, вы явились как раз вовремя!» Пораженные, они молча соглашаются и приходят в еще большее изумление, когда мы сообщаем им, что это наш четвертый день на плоту.

А немного позже начинаются чудеса: горячий кофе, великолепный теплый душ, сухая, чистая одежда, легкая пища.

Анри сидит в каюте капитана, вызывающего по радиотелефону Дарвин.

— Говорит «Бетти-Джоан». Только что подобрали двух человек, потерпевших кораблекрушение и дрейфовавших на плоту. Попытаемся поднять плот, а если не удастся, затопим его, как обломок, опасный для судоходства. Согласно счислению, прибудем в 4 часа утра по местному времени.

Плот поднят на палубу. Лежа поперек крышки люка, он кажется совсем крохотным.

Наступает ночь, но мы не можем заснуть. Лежим на палубе, закутавшись в одеяла. С левого борта лучится свет.

— Мыс Форкрой!

Анри держит мою руку в своих ладонях. Все хорошо в этом лучшем из миров! Над нами в вантах левого борта слабо мерцает Большое Магелланово облако.

Форштевень «Синга Бетины»

Корпус «Синга Бетины» принимает формы

Строительство «Синга Бетины»

«Синга Бетина» в процессе оснащения

«Синга Бетина» у яхт-клуба в Сингапуре

Малайская шхуна на мели

Рыбацкая деревня Сунгаи-Паханг на берегу реки Паханг

Сампан с борта «Синга Бетины»

Переоснастка фок-мачты

Автор на верхушке мачты

Малаккский пролив: гости из Кукупа на борту «Синга Бетины»

На реке в Малакке

Суматра. Дворец раджи Шри Индрапуры на реке Сиак

Суматра. Свайная деревня на реке

Жозе с обезьянкой

Острова Тамбелан. Выход в море после снятия с мели

Острова Тамбелан. Проводы

Индонезийский кеч возвращается в Макасар

Бассейн для парусников в Макасаре. Индонезийский кеч

Остров Батерст. Разгрузка «Синга Бетины»

Рубка «Синга Бетины» сорвана волнами

«Синга Бетина», выброшенная на берег Батерста. Слева — местоположение лагеря; на заднем плане — мангровые заросли.

В лагере на Батерсте

Наш «дом» на Батерсте

Жозе кладет в сосуд наше прощальное письмо

Австралийские аборигены, пришедшие, чтобы снова поставить «Синга Бетину» на воду