Трактир жизни

Недоспелым поле сжато;

И холодный сумрак тих…

Не теперь… давно когда-то

Был загадан этот стих…

Не отгадан, только прожит,

Даже, может быть, не раз,

Хочет он, но уж не может

Одолеть дремоту глаз.

Я не знаю, кто он, чей он,

Знаю только, что не мой, –

Ночью был он мне навеян,

Солнцем будет взят домой.

Пусть подразнит – мне не больно:

Я не с ним, я в забытьи…

Мук с меня и тех довольно,

Что, наверно, все – мои…

Видишь – он уж тает, канув

Из серебряных лучей

В зыби млечные туманов…

Не тоскуй: он был – ничей.

Развившись, волос поредел,

Когда я молод был,

За стольких жить мой ум хотел,

Что сам я жить забыл.

Любить хотел я, не любя,

Страдать – но в стороне,

И сжег я, молодость, тебя

В безрадостном огне.

Так что ж под зиму, как листы,

Дрожишь, о сердце, ты…

Гляди, как черная груда

Под саваном тверда.

А он уж в небе ей готов,

Сквозной и пуховой…

На поле белом меж крестов –

Хоть там найду ли свой?..

Что ни день, теплей и краше

Осенен простор эфирный

Осушенной солнцем чашей:

То лазурной, то сапфирной.

Синью нежною, как пламя,

Горды солнцевы палаты,

И ревниво клочья ваты

Льнут к сапфирам облаками.

Но возьми их, солнце, – душных

Роскошь камней все банальней, –

Я хочу высот воздушных,

Но прохладней и кристальней.

Или лучше тучи сизой,

Чутко-зыбкой, точно волны,

Сумнолицей, темноризой,

Слез, как сердце, тяжко полной.

О тусклость мертвого заката,

Неслышной жизни маета,

Роса цветов без аромата,

Ночей бессонных духота.

Чего-чего, канун свиданья,

От нас надменно ты не брал,

Томим горячкой ожиданья,

Каких я благ не презирал?

И, изменяя равнодушно

Искусству, долгу, сам себе,

Каких уступок, малодушный,

Не делал, Завтра, я тебе?

А для чего все эти муки

С проклятьем медленных часов?..

Иль в миге встречи нет разлуки,

Иль фальши нет в эмфазе слов?

Колокольчика ль гулкие пени,

Дымной тучи ль далекие сны…

Снова снегом заносит ступени,

На стене полоса от луны.

Кто сенинкой играет в тристене,

Кто седою макушкой копны.

Что ни есть беспокойные тени,

Все кладбищем луне отданы.

Свисту меди послушен дрожащей,

Вижу – куст отделился от чащи

На дорогу меня сторожить…

Следом чаща послала стенанье,

И во всем безнадежность желанья:

«Только б жить, дольше жить, вечно жить…»

Солнца в высях нету.

Дымно там и бледно,

А уж близко где-то

Луч горит победный.

Но без упованья

Тонет взор мой сонный

В трепете сверканья

Капли осужденной.

Этой неге бледной,

Этим робким чарам

Страшен луч победный

Кровью и пожаром.

Зябко пушились листы,

Сад так тоскливо шумел.

– Если б любить я умел

Так же свободно, как ты.

Луч его чащу пробил…

– Солнце, люблю ль я тебя?

Если б тебя я любил

И не томился любя.

Тускло ль в зеленой крови

Пламень желанья зажжен,

Только раздумье и сон

Сердцу отрадней любви.

Творящий дух и жизни случай

В тебе мучительно слиты,

И меж намеков красоты

Нет утонченней и летучей…

В пустыне мира зыбко-жгучей,

Где мир – мираж, влюбилась ты

В неразрешенность разнозвучий

И в беспокойные цветы.

Неощутима и незрима,

Ты нас томишь, боготворима,

В просветы бледные сквозя,

Так неотвязно, неотдумно,

Что, полюбив тебя, нельзя

Не полюбить тебя безумно.

Столько хочется сказать,

Столько б сердце услыхало,

Но лучам не пронизать

Частых перьев опахала, –

И от листьев, точно сеть,

На песке толкутся тени…

Всё – но только не глядеть

В том, упавший на колени.

Чу… над самой головой

Из листвы вспорхнула птица:

Миг ушел – еще живой,

Но ему уж не светиться.

Где б ты ни стал на корабле,

У мачты иль кормила,

Всегда служи своей земле:

Она тебя вскормила.

Неровен наш и труден путь –

В волнах иль по ухабам –

Будь вынослив, отважен будь,

Но не кичись над слабым.

Не отступай, коль принял бой,

Платиться – так за дело, –

А если петь – так птицей пой

Свободно, звонко, смело.

Платки измятые у глаз и губ храня,

Вдова с сиротами в потемках затаилась.

Одна старуха мать у яркого огня:

Должно быть, с кладбища, иззябнув, воротилась.

В лице от холода сквозь тонкие мешки

Смесились сизые и пурпурные краски,

И с анкилозами на пальцах две руки

Безвольно отданы камина жгучей ласке.

Два дня тому назад средь несказанных мук

У сына сердце здесь метаться перестало,

Но мать не плачет – нет, в сведенных кистях рук

Сознанье – надо жить во что бы то ни стало.

В нем Совесть сделалась пророком и поэтом,

И Карамазовы и бесы жили в нем, –

Но что для нас теперь сияет мягким светом,

То было для него мучительным огнем.

Тоска глядеть, как сходит глянец с благ,

И знать, что всё ж вконец не опротивят,

Но горе тем, кто слышит, как в словах

Заигранные клавиши фальшивят.

Ты любишь прошлое, и я его люблю,

Но любим мы его по-разному с тобою,

Сам Бог отвел часы прибою и отбою,

Цветам дал яркий миг и скучный век стеблю.

Ты не придашь мечтой красы воспоминаньям, –

Их надо выстрадать, и дать им отойти,

Чтоб жгли нас издали мучительным сознаньем

Покатой легкости дальнейшего пути.

Не торопись, побудь еще в обманах мая,

Пока дрожащих ног покатость, увлекая,

К скамейке прошлого на отдых не сманит –

Наш юных не берет заржавленный магнит…

Среди полуденной истомы

Покрылась ватой бирюза…

Люблю сквозь первые симптомы

Тебя угадывать, гроза…

На пыльный путь ракиты гнутся,

Стал ярче спешный звон подков,

Нет-нет – и печи распахнутся

Средь потемневших облаков.

А вот и вихрь, и помутненье,

И духота, и сизый пар…

Минута – с неба наводненье,

Еще минута – там пожар.

И из угла моей кибитки

В туманной сетке дождевой

Я вижу только лоск накидки

Да черный шлык над головой.

Но вот уж тучи будто выше,

Пробились жаркие лучи,

И мягко прыгают по крыше

Златые капли, как мячи.

И тех уж нет… В огне лазури

Закинут за спину один,

Воспоминаньем майской бури

Дымится черный виксатин.

Когда бы бури пролетали

И все так быстро и светло…

Но не умчит к лазурной дали

Грозой разбитое крыло.

Что счастье? Чад безумной речи?

Одна минута на пути,

Где с поцелуем жадной встречи

Слилось неслышное прости?

Или оно в дожде осеннем?

В возврате дня? В смыканьи вежд?

В благах, которых мы не ценим

За неприглядность их одежд?

Ты говоришь… Вот счастья бьется

К цветку прильнувшее крыло,

Но миг – и ввысь оно взовьется,

Невозвратимо и светло.

А сердцу, может быть, милей

Высокомерие сознанья,

Милее мука, если в ней

Есть тонкий яд воспоминанья.

Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали,

Чтоб он завял в моем сверкающем бокале.

Сыпучей черноты меж розовых червей,

Откуда вырван он, – что может быть мертвей?

И нежных глаз моих миражною мечтою,

Неужто я пятна багрового не стою,

Пятна, горящего в пустыне голубой,

Чтоб каждый чувствовал себя одним собой?

Увы, и та мечта, которая соткала

Томление цветка с сверканием бокала,

Погибнет вместе с ним, припав к его стеблю,

Уж я забыл ее – другую я люблю…

Кому-то новое готовлю я страданье,

Когда не все мечты лишь скука выжиданья.

Желтый пар петербургской зимы,

Желтый снег, облипающий плиты…

Я не знаю, где вы и где мы,

Только знаю, что крепко мы слиты.

Сочинил ли нас царский указ?

Потопить ли нас шведы забыли?

Вместо сказки в прошедшем у нас

Только камни да страшные были.

Только камни нам дал чародей,

Да Неву буро-желтого цвета,

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

А что было у нас на земле,

Чем вознесся орел наш двуглавый,

В темных лаврах гигант на скале, –

Завтра станет ребячьей забавой.

Уж на что был он грозен и смел,

Да скакун его бешеный выдал,

Царь змеи раздавить не сумел,

И прижатая стала наш идол.

Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,

Ни миражей, ни слез, ни улыбки…

Только камни из мерзлых пустынь

Да сознанье проклятой ошибки.

Даже в мае, когда разлиты

Белой ночи над волнами тени,

Там не чары весенней мечты,

Там отрава бесплодных хотений.

Из тучи с тучей в безумном споре

Родится шквал, –

Под ним зыбучий в пустынном море

Вскипает вал.

Он полон страсти, он мчится гневный,

Грозя брегам.

А вслед из пастей за ним стозевный

И рев и гам…

То, как железный, он канет в бездны

И роет муть,

То, бык могучий, нацелит тучи

Xвостом хлестнуть…

Но ближе… ближе, и вал уж ниже,

Не стало сил,

К ладье воздушной хребет послушный

Он наклонил.

И вот чуть плещет, кружа осадок,

А гнев иссяк…

Песок так мягок, припек так гладок:

Плесни – и ляг!

Глубоко ограда врыта,

Тяжкой медью блещет дверь…

Месяц! месяц! так открыто

Черной тени ты не мерь!

Пусть зарыто – не забыто…

Никогда или теперь.

Так луною блещет дверь.

Мало ль сыпано отравы?

Только зори ль здесь кровавы,

Или был неистов зной,

Но под лунной пеленой

От росы сомлели травы…

Иль за белою стеной

Страшно травам в час ночной?..

Прыгнет тень и в травы ляжет,

Новый будет ужас нажит…

С ней и месяц, заодно ж –

Месяц в травах точит нож.

Месяц видит, месяц скажет:

«Убежишь… да не уйдешь…»

И по травам ходит дрожь.

Если больше не плачешь, то слезы сотри:

Зажигаясь, бегут по столбам фонари,

Стали дымы в огнях веселее

И следы золотыми в аллее…

Только веток еще безнадежнее сеть,

Только небу, чернея, над ними висеть…

Если можешь не плакать, то слезы сотри:

Забелелись далеко во мгле фонари.

На лице твоем, ласково-зыбкий,

Белый луч притворился улыбкой…

Лишь теней все темнее за ним череда,

Только сердцу от дум не уйти никуда.

В небе ли меркнет звезда,

Пытка ль земная все длится –

Я не молюсь никогда,

Я не умею молиться.

Время погасит звезду,

Пытку ж и так одолеем…

Если я в церковь иду,

Там становлюсь с фарисеем.

С ним упадаю я нем,

С ним и воспряну, ликуя…

Только во мне-то зачем

Мытарь мятется, тоскуя?..

Мечту моей тоскующей любви

Твои глаза с моими делят немо…

О белая, о нежная, живи!

Тебя сорвать мне страшно, хризантема.

Но я хочу, чтоб ты была одна,

Чтоб тень твоя с другою не сливалась

И чтоб одна тобою любовалась

В немую ночь холеная луна…

Когда б не смерть, а забытье,

Чтоб ни движения, ни звука…

Ведь если вслушаться в нее,

Вся жизнь моя – не жизнь, а мука.

Иль я не с вами таю, дни?

Не вяну с листьями на кленах?

Иль не мои умрут огни

В слезах кристаллов растопленных?

Иль я не весь в безлюдье скал

И черном нищенстве березы?

Не весь в том белом пухе розы,

Что холод утра оковал?

В дождинках этих, что нависли,

Чтоб жемчугами ниспадать?..

А мне, скажите, в муках мысли

Найдется ль сердце сострадать?