Трактир жизни

Явиться ль гостем на пиру,

Иль чтобы ждать, когда умру

С крестом купельным, на спине ли,

И во дворце иль на панели…

Сгорать ли мне в ночи немой,

Свечой послушной и прямой,

Иль спешно, бурно, оплывая…

Или как капля дождевая, –

Но чтоб уйти, как в лоно вод

В тумане камень упадет,

Себе лишь тягостным паденьем

Туда, на дно, к другим каменьям.

Застыла тревожная ртуть,

И ветер ночами несносен…

Но, если ты слышал, забудь

Скрипенье надломанных сосен!

На черное глядя стекло,

Один, за свечою угрюмой,

Не думай о том, что прошло;

Совсем, если можешь, не думай!

Зима ведь не сдастся: тверда!

Смириться бы, что ли… Пора же!

Иль лира часов и тогда

Над нами качалась не та же?..

Какой кошмар! Все та же повесть…

И кто, злодей, ее снизал?

Опять там не пускали совесть

На зеркала вощеных зал…

Опять там улыбались язве

И гоготали, славя злость…

Христа не распинали разве,

И то затем, что не пришлось…

Опять там каверзный вопросик

Спускали с плеч, не вороша.

И все там было – злобность мосек

И пустодушье чинуша.

Но лжи и лести отдал дань я.

Бьет пять часов – пора домой;

И наг, и тесен угол мой…

Но до свиданья, до свиданья!

Так хорошо побыть без слов,

Когда до капли оцет допит…

Цикада жадная часов,

Зачем твой бег меня торопит?

Всё знаю – ты права опять,

Права, без устали токуя…

Но прав и я, – и дай мне спать,

Пока во сне еще не лгу я.

Погасла последняя краска,

Как шепот в полночной мольбе…

Что надо, безумная сказка,

От этого сердца тебе?

Мои ли без счета и меры

По снегу не тяжки концы?

Мне ль дали пустые не серы?

Не тускло звенят бубенцы?

Но ты-то зачем так глубоко

Двоишься, о сердце мое?

Я знаю – она далеко,

И чувствую близость ее.

Уж вот они, снежные дымы,

С них глаз я свести не могу:

Сейчас разминуться должны мы

На белом, но мертвом снегу.

Сейчас кто-то сани нам сцепит

И снова расцепит без слов.

На миг, но томительный лепет

Сольется для нас бубенцов…

. . . . . . . . . . . . . . .

Он слился… Но больше друг друга

Мы в тусклую ночь не найдем…

В тоске безысходного круга

Влачусь я постылым путем…

. . . . . . . . . . . . .

Погасла последняя краска,

Как шепот в полночной мольбе…

Что надо, безумная сказка,

От этого сердца тебе?

Там на портретах строги лица,

И тонок там туман седой,

Великолепье небылицы

Там нежно веет резедой.

Там нимфа с таицкой водой,

Водой, которой не разлиться,

Там стала лебедем Фелица

И бронзой Пушкин молодой.

Там воды зыблются светло

И гордо царствуют березы,

Там были розы, были розы,

Пускай в поток их унесло.

Там всё, что навсегда ушло,

Чтоб навевать сиреням грезы.

. . . . . . . . . . . . .

Скажите: «Царское Село» –

И улыбнемся мы сквозь слезы.

Я думал, что сердце из камня,

Что пусто оно и мертво:

Пусть в сердце огонь языками

Походит – ему ничего.

И точно: мне было не больно,

А больно, так разве чуть-чуть.

И все-таки лучше довольно,

Задуй, пока можно задуть…

На сердце темно, как в могиле,

Я знал, что пожар я уйму…

Ну вот… и огонь потушили,

А я умираю в дыму.

Покуда душный день томится, догорая,

Не отрывая глаз от розового края…

Побудь со мной грустна, побудь со мной одна:

Я не допил еще тоски твоей до дна…

Мне надо струн твоих: они дрожат печальней

И слаще, чем листы на той березе дальней…

Чего боишься ты? Я призрак, я ничей…

О, не вноси ко мне пылающих свечей…

Я знаю: бабочки дрожащими крылами

Не в силах потушить мучительное пламя,

И знаю, кем огонь тот траурный раздут,

С которого они сожженные падут…

Мне страшно, что с огнем не спят воспоминанья,

И мертвых бабочек мне страшно трепетанье.

Узорные тени так зыбки,

Горячая пыль так бела, –

Не надо ни слов, ни улыбки:

Останься такой, как была;

Останься неясной, тоскливой,

Осеннего утра бледней

Под этой поникшею ивой,

На сетчатом фоне теней…

Минута – и ветер, метнувшись,

В узорах развеет листы,

Минута – и сердце, проснувшись,

Увидит, что это – не ты…

Побудь же без слов, без улыбки,

Побудь точно призрак, пока

Узорные тени так зыбки

И белая пыль так чутка…

Глаза забыли синеву,

Им солнца пыль не золотиста,

Но весь одним я сном живу,

Что между граней аметиста.

Затем, что там пьяней весны

И беспокойней, чем идея,

Огни лиловые должны

Переливаться, холодея.

И сердцу, где лишь стыд да страх,

Нет грезы ласково-обманней,

Чем стать кристаллом при свечах

В лиловом холоде мерцаний.

Только мыслей и слов

Постигая красу, –

Жить в сосновом лесу

Между красных стволов.

Быть как он, быть как все:

И любить, и сгорать…

Жить, но в чуткой красе,

Где листам умирать.

Сад туманен. Сад мой донят

Белым холодом низин.

Равнодушно он уронит

Свой венец из георгин.

Сад погиб…

А что мне в этом.

Если в полдень глянешь ты

Хоть эмалевым приветом

Сквозь последние листы?..

Если любишь – гори!

Забываешь – забудь!

Заметает снегами мой путь.

Буду день до зари

Меж волнистых полян

От сверканий сегодня я пьян.

Сколько есть их по льдам

Там стеклинок – я дам,

Каждой дам я себя опьянить…

Лишь не смолкла бы медь,

Только ей онеметь,

Только меди нельзя не звонить.

Потому что порыв

Там рождает призыв,

Потому что порыв – это ты…

Потому что один

Этих мертвых долин

Я боюсь белоснежной мечты.

Обряд похоронный там шел,

Там свечи пылали и плыли,

И крался дыханьем фенол

В дыханья левкоев и лилий.

По «первому классу бюро»

Там были и фраки, и платья,

Там было само серебро

С патентом – на новом распятьи.

Но крепа, и пальм, и кадил

Я портил, должно быть, декорум,

И агент бюро подходил

В калошах ко мне и с укором.

Все это похоже на ложь –

Так тусклы слова гробовые.

. . . . . . . . . . . . .

Но смотрят загибы калош

С тех пор на меня как живые.

Заглох и замер сад. На сердце всё мутней

От живости обид и горечи ошибок….

А ты что сберегла от голубых огней,

И золотистых кос, и розовых улыбок?

Под своды душные за тенью входит тень,

И неизбежней всё толпа их нарастает….

Чу… ветер прошумел – и белая сирень

Над головой твоей, качаясь, облетает.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть завтра не сойду я с тинистого дна,

Дождя осеннего тоскливей и туманней,

Сегодня грудь моя желания полна,

Как туча, полная и грома, и сверканий.

Но малодушием не заслоняй порыв,

И в этот странный час сольешься ты с поэтом;

Глубины жаркие словам его открыв,

Ты миру явишь их пророческим рассветом.

За ветхой сторою мы рано затаились,

И полночь нас мечтой немножко подразнила,

Но утру мы глазами повинились,

И утро хмурое простило…

А небо дымное так низко нависало,

Всё мельче сеял дождь, но глуше и туманней,

И чья-то бледная рука уже писала

Святую ложь воспоминаний.

Всё, всё с собой возьмем. Гляди, как стали четки

И путь меж елями, бегущий и тоскливый,

И глянцевитый верх манящей нас пролетки,

И финн измокший, терпеливый.

Но ты, о жаркий луч! Ты опоздал. Ошибкой

Ты заглянул сюда – иным златися людям!

Лишь сумрачным словам отныне мы улыбкой

Одною улыбаться будем!

Если ночи тюремны и глухи,

Если сны паутинны и тонки,

Так и знай, что уж близко старухи,

Из-под Ревеля близко эстонки.

Вот пошли – приседают так строго,

Не уйти мне от долгого плена,

Их одежда темна и убога,

И в котомке у каждой полено.

Знаю, завтра от тягостной жути

Буду сам на себя непохожим…

Сколько раз я просил их: «Забудьте…»

И читал их немое: «Не можем».

Как земля, эти лица не скажут,

Что в сердцах похоронено веры…

Не глядят на меня – только вяжут

Свой чулок бесконечный и серый.

Но учтивы – столпились в сторонке…

Да не бойся: присядь на кровати…

Только тут не ошибка ль, эстонки?

Есть куда же меня виноватей.

Но пришли, так давайте калякать,

Не часы ж, не умеем мы тикать.

Может быть, вы хотели б поплакать?

Так тихонько, неслышно… похныкать?

Иль от ветру глаза ваши пухлы,

Точно почки берез на могилах…

Вы молчите, печальные куклы,

Сыновей ваших… я ж не казнил их…

Я, напротив, я очень жалел их,

Прочитав в сердобольных газетах,

Про себя я молился за смелых,

И священник был в ярких глазетах.

Затрясли головами эстонки.

«Ты жалел их… На что ж твоя жалость,

Если пальцы руки твоей тонки

И ни разу она не сжималась?

Спите крепко, палач с палачихой!

Улыбайтесь друг другу любовней!

Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,

В целом мире тебя нет виновней!

Добродетель… Твою добродетель

Мы ослепли вязавши, а вяжем…

Погоди – вот накопится петель,

Так словечко придумаем, скажем…»

. . . . . . . . . . . . . . . .

Сон всегда отпускался мне скупо,

И мои паутины так тонки…

Но как это печально… и глупо…

Неотвязные эти чухонки…

1906

Но для меня свершился выдел,

И вот каким его я видел:

Злачено-белый –

прямо с елки –

Был кифарэд он и стрелец.

Звенели стрелы,

как иголки,

Грозой для кукольных сердец…

Дымились букли

из-под митры,

На струнах нежилась рука,

Но уж потухли струны цитры

Меж пальцев лайковых божка.

Среди миражей не устану

Его искать – он нужен мне,

Тот безустанный мировражий,

Тот смех огня и смех в огне.

Под беломраморным обличьем андрогина

Он стал бы радостью, но чьих-то давних грез.

Стихи его горят – на солнце георгина,

Горят, но холодом невыстраданных слез.

В раздельной четкости лучей

И в чадной слитности видений

Всегда над нами – власть вещей

С ее триадой измерений.

И грани ль ширишь бытия

Иль формы вымыслом ты множишь,

Но в самом Я от глаз Не Я

Ты никуда уйти не можешь.

Та власть маяк, зовет она,

В ней сочетались Бог и тленность,

И перед нею так бледна

Вещей в искусстве прикровенность.

Нет, не уйти от власти их

За волшебством воздушных пятен,

Не глубиною манит стих,

Он лишь, как ребус, непонятен.

Красой открытого лица

Влекла Орфея пиерида.

Ужель достойны вы певца,

Покровы кукольной Изиды?

Люби раздельность и лучи

В рожденном ими аромате.

Ты чаши яркие точи

Для целокупных восприятий.