Травень-остров

Глава 1 Венн — знак опасности

Звонкие доски галирадских мостовых не знали разницы, хорошо ли, худо ли человеку, на них ступившему. Гулко приветствовали они сегванов, ведущих в поводу лошадей. Верхом по городским улицам разъезжать дозволялось только старшинам да кнесовой дружине.

Следом за сегванами, озираясь на невиданное доселе скопище домов, мягко, точно кот, ступал венн — ростом выше среднего, ладно сложенный, русоволосый, по-веннски обросший и бородатый. Однако ж и город не сильно занимал его: невеселой была их дорога от Лесного Угла, а последний переход труднее всего. Нет, не встретились им по пути разбойные люди: кто ж из лихих посмеет напасть на большой сегванский отряд? Но глаза кунса Хальфдира, хоть и закрыл их брат его, Хаскульв, будто бы глядели каждому в спину, недвижно и тяжело. Тело Хальфдира — одного его из всех павших под черной грозой — искусно сохранил, явив хитрое свое умение, нанятый Хаскульвом бальзамировщик-саккаремец. Сохранил только для того, чтобы выполнить обряд погребения как положено и достойно морского кунса — в море.

Шли к Ранкварта-кунса двору, на сегванский конец. Ранкварт, хоть и был молод, почитался сегванами за главного кунса, пусть и не знали сегваны единой власти, подобно власти галирадского кнеса. Туда же поспешали ныне со всех концов страны, до коих успела долететь весть о печальном событии, иные кунсы, признававшие верх Ранкварта. Хальфдира многие почитали, пускай и не любили. А воинскую доблесть и сметку купеческую ценили сегваны превыше всего, потому и спешили последнюю почесть удачливому соплеменнику воздать.

За те дни — седмицу, — что провел Зорко с сегванами, те понравились ему даже и более, нежели сольвенны-родичи. Конечно, Правда у сегванов была иной. Допускала и кровопролитие, и месть, и обман даже. Но и корней своих держались сегваны крепко, куда бы судьбина их ни бросила. По всей земле, сколь есть ее, как уразумел Зорко, слушая древние басни-были, до коих сегваны были великие охотники, знали сегванские полосатые паруса. И повсюду, куда только доплывали их узкие длинные, точно змеи морские, корабли, сегваны селились, зане студеное море, лежавшее на полночь от Сегванских островов, год от года набиралось морозной мощью, и ледник жадным своим языком слизывал остров за островом, вынуждая людей покидать обжитые места и доверяться соленым волнам. Нравом северные люди были суровы, мрачны даже порой, немногословны, а коли шутили, так будто великая рыба кит хвостом бьет: весомо шутили, доходчиво. Зорко, пожалуй, не смог бы сразу сказать, если б его спросили, чем ему сегваны приглянулись, но чувствовалась в них крепость душевная, коей маловато осталось в сольвеннах. Не стали бы сегваны за деньги в своем печище позволять темным делам вершиться. Впрочем, так и не понял Зорко, а есть ли у сегванов печища?

Иттрун всю дорогу промолчала. Крепилась девица, только по утрам видел Зорко то, чего не утаишь: глаза красные. Значит, ночью плакала. Тихо, так, что никто не слышал.

«У Хаскульва не пропадет, — мыслил Зорко. — Только при отце, должно быть, милее было».

Зорко и сам поначалу не знал, зачем пошел с сегванами. Мог ведь и по-своему поступить, Хаскульв бы неволить не стал. Дня два спустя, впрочем, осознал: он и Иттрун — они двое только и остались, кто видел, как дело было. Им двоим, как никому, и надлежит кунса в последнюю дорогу к Звездному Мосту провожать. И тут же, будто мысли венна подслушивал, подошел к парню Хаскульв. Пошел рядом, в бороде своей черной поскреб и спросил, но так, будто ответ знал:

— На работу думаешь наняться?

— Думаю, — не стал скрытничать Зорко.

— Галирад — большой город. Снеди много надо, — согласно кивнул кунс. — Пшеницей хорошо торгуют. Тебя только вряд ли возьмут работать.

— Это почему? — как-то даже обиделся Зорко. Хвалить самого себя у веннов принято не было, мало того, считалось дурной приметой: самого себя не сглазить бы, но на земле трудиться Зорко умел, не отнимешь.

— Венн, — коротко, будто гвоздь деревянный вогнал, сказал Хаскульв. — Опасаются вас, а в деревне и подавно. Тебе в город надо. Что умеешь?

— Красильное дело знаю. — Зорко даже и возражать не стал Хаскульву: прав тот, не прав, а в городе пристроиться и впрямь было полегче. Правда, и надежи на город было меньше.

— Узоры рисовать умеешь? По дереву резать? — продолжил вопросы кунс.

— Могу. — Зорко чуть руками не развел: уж по дереву резать все венны умели, как же иначе, коли в лесу живешь?

— Искусно ли? — вопросил тут Хаскульв.

— Показать могу. Чего зря бахвалиться? — буркнул Зорко.

— Посмотрю, — обещал сегван и с тем оставил тогда Зорко. И вот уже до города дошли, но обещания своего кунс так покуда и не выполнил.

Глава 2 Гостеприимство за железными воротами

Сегваны жили в городе так же, как привыкли у себя на родине, оставленной некоторыми родами уж давно, — таких именовали береговыми, а иные, которые приехали недавно, еще числили себя островными, и говор у них отличался: согласные звучали резче, а гласные — дольше и отчетливее. Двор Ранкварта был побольше других. Его окружал крепкий тын в два с половиной человеческих роста высотой. Входили на двор через надежные дубовые ворота, окованные железом! Хоть и минули давным-давно те времена, когда железо ценилось чуть не на вес золота, а все ж такое мог себе позволить не каждый. Зорко, бывший в городе первый раз, тем не менее смекнул, зачем это Ранкварт так расстарался. Здесь, в Галираде, славен был человек не столько тем, что умел, а тем, сколько имел. Со всех концов земель сольвеннских, вельхских и сегванских стекались в Галирад сильные люди, дабы утвердиться в стольном граде и уж отселе повелевать. Известное дело, с горы дальше видно! А коли хочешь, чтобы почитали тебя за сильного, так покажи товар лицом! Вот Ранкварт и показывал. Разве что кнес мог себе позволить такое: бояре, мимо проезжая, и то оглядывались завистливо.

Зорко и сам оценил ворота. В железе венн толк знал, пусть и не работал в кузнице. Умел Зорко на тонком листе медном либо бронзовом чеканить, а в таком деле про железо не знать никак нельзя. Доброе было на воротах Ранквартова двора железо, только Зорко не это больше приглянулось. Захватило его то, что не простые ворота были, а с узорами. Литьем ли, ковкой ли, а скорее и тем, и этим, сотворили мастера на железе разные картины: вот наверху сегванские боги пируют, и среди них главный — Храмн — самый большой и высокий. За седмицу Зорко успел узнать, что на деле вовсе не так, что брат Храмна и посильнее будет, и в плечах пошире, да и ростом повыше, только на картине все было иначе, по правилам. Если Храмн — главный, то изобразить его следовало больше и выше прочих, иначе не мыслили мастера, как соблюсти божественный порядок. Из остальных имен сегванских богов — а было их множество — Зорко упомнил одного Хёгга. Был здесь и Хёгг, ниже всех на пиру сидел, бороденка кудлатая вверх задралась от бахвальства. Тут же, прямо у богов под ногами, предавались потехе ратной воины. Были то славнейшие бойцы — и Хальфдир-кунс, как говорили, скоро к ним присоединится, — и кое-кто из них ни ростом, ни силой и богам не уступал, но все ж и телом, и духом не так крепки и стойки ко времени и всяким превратностям и бедам оказывались люди, потому и смотрелись богатыри сегванские перед богами ровно лайки перед медведями.

На других картинах, что пониже, сегваны занимались разными своими делами: сражались, плыли по морю на корабле, ловили сетями рыбу, охотились на морского зверя и на медведя в лесу, пасли коров, кузнец орудовал молотом, женщины чесали лен, пряли, шили.

В самом низу вился бесконечными кольцами великий змей. Каждую чешуйку выковали прилежно, и смотрелась чешуя как настоящая. Пасть же и клыки змея сотворили так, что видно было, как на зубах чудища ядовитая пена закипает. Рядом с огромным гадом поднимал из неистовых волн гребнистую спину не то кит, не то походившая на него тварь. Были у твари и пасть зубастая, и плавники, и клешни, и костистое острое рыло, и маленькие злые глазки, прочее же скрывалось под водой, только рыбий хвост еще торчал. Впрочем, был у страшилища один хвост или же было их несколько, Зорко увидеть не успел. После краткой беседы Хаскульва с охраной ворота немедля растворились, и повозки въехали во двор.

Посреди двора торцом к воротам стоял дом. Был дом рубленый, как избы у веннов, только уж больно длинный. Должно быть, не одна семья в таком умещалась, понеже иных подобных домов Зорко на дворе не заметил. Зато сараев, овинов, амбаров, клетей и прочих подсобных построек было множество. Другой дом, не менее ладный, но покороче, стоял левее главного и выдавался к воротам поближе. Возле него стояли сегванские воины в кольчужных бронях, с мечами и, должно быть, вход караулили. За домами находился птичник, потому что доносилось оттуда приглушенное расстоянием и деревянными стенами квохтанье кур и гусиный гогот. Там же была и конюшня, зане какие-то люди в одежде попроще, чем у воинов, мигом подхватили под уздцы оставленных хозяевами коней и повели животных на задворки.

— Здесь Ранкварт живет, — услышал Зорко из-за плеча тихий голос. Это Хаскульв, отдав необходимые распоряжения, подошел по-кошачьи сзади. — Он тебя вопрошать станет, как все было, когда кунсы соберутся. Лгать не вздумай. А если безо лжи не обойтись, думай наперед. Хальфдир славным воином был.

С теми словами Хаскульв отошел в сторону так же неслышно, как и приблизился.

По веннской Правде лжу молвить на сходе матерей родов или старейшин было ужаснейшим преступлением. Тем же самым был у сегванов сход кунсов.

«Коли Хальфдир и вправду столь славен был, чего меня пытать? — подумал Зорко. — Не все Хаскульв мне сказал. Видать, грозится, а все рассказать не хочет».

В это время дверь дома поменьше под украшенной резьбой притолокой распахнулась, и оттуда вышел молодой еще сегван, среднего роста, стриженный коротко, широкоплечий и плотный, точно туго набитый кожаный мяч для игр. Был он белобрыс, точно сметана, а за бородой ухаживал, сразу видно, тщательно: подстригал и расчесывал. Была на нем красная шелковая рубаха и безрукавка из длинного и густого белого меха неведомого Зорко зверя.

Хаскульв немедля выступил вперед, поклонился неглубоко, как равному, белобрысому и рек по-своему слова приветствия, кои Зорко уже выучил:

— Приветствую тебя, Ранкварт, великий кунс.

Белобрысый так же поклонился и в ответ приветствовал Хаскульва. Как объяснили до этого Зорко, Хальфдир был главой могущественного союза морских кунсов, и теперь брат его, Хаскульв, заступил на старшинство.

Дальнейшего разговора Зорко уже не разумел, но понял, что Ранкварт, да и все береговые кунсы, опечалены весьма известием о гибели кунса Хальфдира и большого отряда вместе с ним. А еще услыхал Зорко имена боярина Прастена и галирадского кнеса, произнесенные хоть и ровным голосом, как и положено было у сегванов, но не без волнения. Должно быть, и кнес прознал как-то о случившемся, и вышло все не совсем так, как задумывали сегваны.

Затем Хаскульв взял за руку Иттрун и подвел ее к Ранкварту. Тот поглядел на девицу — как показалось Зорко, более пристально, чем следовало посмотреть просто на сироту, — и что-то у нее спросил. Иттрун, даром что была опечалена не менее прежнего, выдержала дерзкий взгляд кунса и ответила прямо, не колеблясь. Затем Ранкварт и Иттрун одновременно перевели взгляд на Зорко.

Иттрун смотрела, как и всегда, будто указывая: «Вот он!», у Ранкварта же взор был колючий, острый, он в душу его словно шест в воду опускал и мерил, где дно.

Оглядев так венна, Ранкварт подошел к нему:

— Здравствуй, Зорко Зоревич! Добра матери твоей и дому!

— И тебе поздорову, Ранкварт-кунс, — отвечал венн с поклоном. — Добра и твоему двору!

— Благодарствуй. Добрую службу сослужил ты нам. Верно ли говорит Иттрун, дочь Хальфдира, что ты последним был, кто отца ее живым видел?

— Может, и не последним, а только если кто и видел его позже меня, тот сгинул уж. Великий воин был Хальфдир-кунс. — На сей раз Зорко удалось не соврать: дружину Прастена Хальфдир взял так, как это мог сделать только великий воин.

— Великий, — без тени насмешки согласился Ранкварт. — Мы все скорбим о нем. На заходе солнца сегодня соберутся все наши кунсы, кто успел прибыть в Галирад. Ты ответишь на их вопросы. А пока ты мой гость и разделишь с нами трапезу.

Глава 3 Небезобразные картины

Зорко отвели постель на соломенном тюфяке в длинном доме, помещавшуюся недалече от входа в довольно узком пространстве меж двумя поперечными перегородками. Вход в закуток заслоняла занавеска из плотной шерсти с зубчатым узором по краю. Рядом втиснулась скамья, на которой стоял глиняный кувшин с чистой водой, лежало полотенце и льняные рубахи с вышивкой: верхняя и исподняя. На тюфяк были брошены шкуры, служившие и подстилкой, и одеялом, и подушкой.

Сопровождал Зорко рыжеволосый юноша в синей рубахе и серых полотняных штанах, разумевший по-сольвеннски.

— Ты кто будешь? — спросил его Зорко.

— Зовусь Андвар, Торстейна-бонда сын, — отвечал парень.

— А меня Зорко, сын Зори.

— Как? — удивился Андвар. — Как отца звали?

— Отца Севрюком звали, — ничуть не удивился непониманию сегвана Зорко: за дорогу он привык, что встречные не понимают веннских «материнских» отчеств.

— А почему тогда «сын Зори»? — полюбопытствовал провожатый. Для сегвана было такое не слишком обычно: другой бы только плечами пожал, а этот расспрашивать принялся. Должно быть, часто с сольвеннами дело имел.

— Потому что мать так зовут, — объяснил венн. — Водится у нас так, да и у сольвеннов прежде водилось — матери имя допрежь поминать, коли себя называешь.

— А-а, — протянул Андвар, делая вид, что понимает, но тут же опять спросил: — А зачем так?

Зорко взглянул на сегвана, как ученейший аррант посмотрел бы на дикаря, вздохнул и принялся втолковывать:

— От женщины все родится: и зерно земля-мать родит, и зверь всякий от матери происходит, и человек тож. Значит, в ней жизнь заключена. А коли так, то и вся мудрость, что в мире ни есть. Она эту жизнь в себе носит, оберегает. И явную, когда плод уж в ней, и тайную, когда и плод еще не завязался, а она уж знает о нем. Значит, и называться по матери следует, коли хочешь вернее себя оберечь…

Зорко не часто приходилось держать подобные длинные речи, да еще объяснять то, что и так каждому понятно должно быть, и он остановился перевести дыхание, чем немедля воспользовался Андвар.

— А меня не так учили, — перебил он. — Храмн-отец мир создал и человека тоже. И от чудовищ мир охраняют воины и боги, а женщины дома сидят, варят, прядут, ткут.

— Ладно, потом расскажешь, — примирительно молвил Зорко. — Ты лучше меня извести, когда меня Ранкварт-кунс ваш ждет.

— Мне велено помочь тебе переодеться и умыться с дороги и еще делать все, что ты попросишь, только в город пока тебе нельзя, — ответил с готовностью Андвар. Приказания кунса, как видно, здесь было принято выполнять без задержки и тщательно.

Андвар ловко подхватил одной рукой кувшин, а другой — полотенце.

— Погоди, — смутился Зорко: дома венн привык умываться и одеваться без помощи со стороны. — Это я уж сам. Ты лучше к обозу нашему сходи, возьми там мой короб берестяной заплечный — тебе всякий его укажет — да принеси сюда.

Андвар кивнул и исчез.

Зорко остался один. По дому ходили туда-сюда люди: хлопотали по хозяйству, расселяли гостей. Воины Хаскульва, кроме тех, что были его охраной, ушли куда-то на другой двор, где жила боевая дружина галирадских сегванов. Это была грозная сила, но сольвеннские кнесы до сих пор как-то умудрялись уживаться с сегванами, при этом не без пользы для себя. Да и как ни храбра была эта дружина, а войско кнеса было не хуже, а числом превосходило сегванов пятикратно, если не более того.

Венн успел умыться над дубовой кадушкой и переодеться в чистое — рубахи пришлись как раз впору, должно быть, женский глаз сначала оценил фигуру Зорко, прежде чем одежда была положена на скамью, — когда из-за занавески вынырнул Андвар, держа короб в охапку.

— Благодарствую, — поклонился юноше Зорко, принимая у него короб и ставя его на скамью.

— Прости, но крышка у твоей поклажи приоткрылась, — объявил тут Андвар, честно глядя Зорко в глаза. — Скажи, это ты сам резал?

И молодой сегван указал на краешек маленькой прялки, действительно украшенной резьбой самим Зорко и взятой им с собою просто так, на память.

— Сам, — кивнул Зорко, вытащил прялку и подал ее Андвару.

— Красиво! — восхитился сегван. — Меня Охтар-бонд тоже учит по дереву резать, только он таких узоров не делает.

— А что он делает? Богов да героев великих? — полюбопытствовал Зорко.

— Да, — отвечал Андвар, глядя на Зорко чуть удивленно: дескать, что ж еще на дереве резать? — И еще драконов и иных зверей.

— Ладно, — одобрил Зорко. — А цветы?

— Цветы? — усомнился Андвар. — Нет, цветы — нет. Цветы вельхи искусно режут.

— А взглянуть можно ли? — загорелся Зорко. — И цветы вельхские, и на драконов, — добавил он, чтобы польстить за глаза учителю Андвара, Охтару.

— Можно, — согласился Андвар, любовно поглаживая гладкую полированную резьбу прялки. — Как тризна минет, так и к Охтару тебя поведу. А есть у тебя еще что-нибудь посмотреть?

— Немного есть, — усмехнулся Зорко. Парень был не по-сегвански суетлив, да и разговаривал на сольвеннский лад, однако резьбу, как видно, любил. Не Хаскульв ли постарался, чтобы именно такого провожатого приставили к Зорко?

Венн разложил на скамье резные гребни, рамку для зеркальца, рукояти ножей, обереги, игрушки, иную мелочь, коя места в коробе много не занимала, а продать ее на случай нужды всегда можно было. Андвар брал в руки то одну, то другую вещицу, рассматривал внимательно и придирчиво, вертел так и сяк.

— А что-нибудь еще есть? — наконец насытился он лицезрением веннской работы.

— Резьбы нет более, — отвечал Зорко. — Если на краски взглянуть желаешь, то покажу…

Зорко сомневался, что юный сегван захочет на краски глядеть: красили обычно полотно, и крашение считалось, у сольвеннов во всяком случае, делом неинтересным и по большей части женским. Однако ж в Галираде времени не теряли. Ранкварт-кунс не только воином был отменным, но и купцом не из последних. Не мог он позволить себе на дворе бездельников держать. Коли уж учился кто у него ремеслу, так учился всерьез. Немало приезжало в Галирад и нарлакцев, и аррантов, и саккаремцев, а уж они разумели, как красками работать, чтобы красу необыкновенную сотворить. Видел и Андвар, как можно сделать узорчатую ткань, как расписать дерево или фарфор — шо-ситайнскую диковину. Видывал он и эмаль цветную, и бирюзу, и раскрашенные кожи. Видел и книги с цветными рисунками по пергаменту, и картины, кои писали арранты на холстах. Много видел Андвар такого, чего не видел Зорко, живший в веннских чащах, но тем сильнее было удивление сегвана, когда Зорко развернул перед ним три небольших своих холста.

На первом рисовал Зорко своего пса дворового — лайку Басалая, прозванного так за непомерную важность и опрятность. Пес каждую соринку из шерсти тщательно выгрызал, а держался так, будто на дворе твари главнее его не было, но дом охранял справно, к тому же был ровно и красиво — в рыжий с белым — окрашен. Пес сидел у завалинки, горделиво задрав морду и выпятив широкую белую грудь. Крепкие передние лапы собаки упирались в мягкую сыроватую почву двора, так что каждый мускул проглядывал под пушистой шерстью. Уши, несмотря на благостное настроение, вызванное хозяйской лаской и теплым солнышком, стояли торчком, а круглый черный глаз Басалая смотрел лукаво и лучился довольством. Уголки приоткрытой пасти загибались вверх, и казалось, что собака улыбается.

Ничего более, кроме пса, завалинки и кусочка бревенчатой стены, на холсте не было, но каждая песчинка на земле, каждая шерстинка, каждая извилина на бревнах были выписаны так, что мнились настоящими. Никогда не писали так ни сольвенны, ни сегваны, ни вельхи, только в Аррантиаде и Нарлаке начинали рисовать людей, зверей и природу такими, какие они есть, и были те картины редки, а до Галирада добирались и того реже. Однако видел Андвар и такие, и еще видел, хотя и был покамест подмастерьем, что работа венна вряд ли хуже тех, что видел он на подворье у нарлакского купца.

На другой картине нарисовал Зорко овин, стог сена, слегу, а за ними опушку и лес, а слева — вид на пажити. И хотя лес был сосновый, и ни единого кусточка не было видно, а все ж чувствовалось: на дворе осень, солнечный день месяца листопада. Виделось это по цвету травы — уж цвет травы в разные месяцы и Зорко, и Андвар, много работавшие по двору, знали доподлинно — и по цвету неба, и по цвету воздуха. Уж незнамо как, а сумел венн и прозрачный осенний воздух изобразить. А еще от левой кромки прямо до самой середины холста улеглась тень то ли от избы, то ли от какого сарая.

— А дом где? — опешил Андвар.

— Здесь же, на дворе, — довольно ухмыльнулся Зорко, предугадав первый вопрос сегвана. — Только он у меня пообок, чуть не за левым плечом оказался. Вот и получилось: тень видна, а сарай — нет.

— Ни разу такого не видел, — признался Андвар, не зная даже, как оценить подобную затею венна.

На третьем холсте красовалась старая серебристая ива, склонившаяся над мелкой медленной речкой с сонной зеленой водою, у берегов ряской подернутой. Росла ива на пологом травянистом склоне, спускавшемся в приречную осоку. Могучая черная коряга, словно огромный бугристый змей, проглядывала сквозь траву. За ивой вставал густой подлесок, а у ствола светлым бликом явлена была тонкая фигурка девушки с соломенными половыми волосами, заплетенными в косу и убранными венчиком. Наряд у нее был явно праздничный, белый, с богатой вышивкой: не иначе, только сеять закончили и травень-месяц вошел в свою полную юную силу. Это была Плава. Первый раз тогда отважился Зорко увидеть на холсте человека.

Только хотел Андвар рот открыть, как занавесь приподнялась и по-прежнему неслышно, точно кот, проник Хаскульв. Был грозный кунс теперь без кольчуги, а в синей рубахе с широким поясом, серебром и медью украшенным. С пояса свисали обереги серебряные, и средь них узнал Зорко могучий молот кузнеца-громовника, Храмнова брата. А на шее у Хаскульва другой оберег на серебряной цепочке помещался: серебряный с позолотой орел — древний знак сегванского рода, к коему и Хальфдир убитый, и Хаскульв, и сам Ранкварт принадлежали.

— Что ж, небезобразные картины, — ровно вымолвил кунс, рассматривая холсты с высоты своего саженного роста. — И резьба не вовсе худая. Видишь, Андвар, не к одним аррантам за наукой ходить можно. Когда проводим Хальфдира в Небесный Чертог к Храмну, я посмотрю на все, что у тебя есть с собой, — добавил Хаскульв. — Ты уже готов — это хорошо. Скоро соберутся кунсы. Я пришлю за тобой.

С теми словами Хаскульв вышел.

— Лучше у нас останься, — тихо проговорил Андвар, выждав немного. — Ты свободный и можешь выбрать. Ранкварт сидит на земле. У него кроме этого двора еще подворья на побережье. Хаскульв — морской кунс. На его островах нет ничего, кроме льда, а дом его — корабль.

— Благодарствую за совет, — кивнул Зорко. — Я подумаю.

Венн еще порылся в коробе и достал оттуда тисненый кожаный ошейник.

— Скажи, Андвар, такие узоры вельхи вырезывают?

Андвар только мельком глянул на дивное сплетение листьев, трав и узоров на коже.

— Такие, — решительно подтвердил он. — То есть раньше такие делали. Теперь они куда искуснее стали.

— Отведешь меня потом к вельхским мастерам? — попросил Зорко.

— Ранкварт-кунс разрешит — отведу, — пожал плечами Андвар. Подобная задача была самой простой. Это к нарлакцам или аррантам подобраться можно было только с помощью пожилого и уважаемого Охтара. Вельхи поселились в Галираде давным-давно, чуть ли не раньше самих сольвеннов, и жили поныне большими общинами. Андвар с детства был вхож на множество вельхских дворов, и познакомить чудного венна с мастерами-вельхами труда не составляло.

Глава 4 Волею Храмна

За Зорко и вправду послали. Рослый воин, говоривший по-сольвеннски уверенно, но куда хуже Андвара, проводил венна на двор, потом за ворота, потом вниз по улице — дорога здесь шла под уклон, зане Галирад выстроен был на холмах, — они миновали еще три двора и вошли опять в ворота, обитые бронзой. Чеканки Зорко разглядеть не толком успел, но было на ней в общем то же, что и на воротах Ранквартова двора: Храмн и пир богов, воины и сражения, чудища внизу. Двор не был столь обширным, как у Ранкварта. На нем стоял всего один дом, так же не столь длинный, как главный дом, в коем разместили Зорко. Вокруг дома стояли вооруженные воины в самых лучших своих доспехах, так что и сомнений быть не могло: важные люди собрались.

У веннов не так было. Никаких мечей. Разводили для охраны только круг из костров, зане огонь очищает. Сходились в середине матери родов, чуть далее рассаживались кругом кудесники и старшины, а меж внутренним и внешним кругом костров собиралась остальная вервь. Те же, кому в сходе участвовать не полагалось, но и присутствовать при сем не возбранялось — парни-подростки с одной стороны, девушки — с другой, — стояли за внешним огненным кругом, хворост подбрасывали да слушали, учились, на старших глядя, как речь держать, как судить по справедливости, как думать.

У сегванов ко двору, где стоял дом для советов, ни единая женщина не допускалась. Подойдя к дверям, провожатый, кивнув на Зорко, доложил что-то занимавшему место у входа другому воину, старшему по возрасту, да и доспехи у него были побогаче. Старший скрылся в дверях и некоторое время спустя появился вновь вместе с худощавым человеком лет сорока, невысокого для сегвана роста, с залысинами, темноволосого, коротко стриженного и, так же как и у Ранкварта-кунса, с ухоженной бородой. Был этот новый, однако, приятен, ликом светел, а серые глаза его были не водянисто-рыбьими, как у большинства сегванов, а теплыми, как кажется теплой серая шерсть собаки в сравнении с серыми космами тумана. Одет мужчина был богато, не хуже Ранкварта, а золотая шейная гривна и выбившийся из-под зеленого рукава рубахи серебряный обруч свидетельствовали даже знатность его.

«Кто ж таков? — подумал Зорко. Таких украшений он и у Ранкварта не заметил. — Нешто есть кто у сегванов важнее Ранкварта в Галираде?»

— Здравствуй, Зорко, Зори сын, — приветствовал мужчина венна легким поклоном.

— И тебе поздорову, кунс… — только и нашелся ответить Зорко.

— Я зовусь Вольфартом, сыном Асгвайра, — пояснил сегван. По-сольвеннски он говорил так, будто сольвенном родился. — Ранкварт-кунс — мой племянник. Я здесь лагман, сиречь тот, кто в законе и предании сведущ. Сейчас кунсы на тинг, по-вашему на сход, собрались. Ничего не страшись: покуда я с тобою и покуда ты под руку Ранкварта принят, никто тебе худа не сотворит. Если в чем усомнишься, меня спрашивай, но смотри, будь на язык сдержан: сегваны болтливых не жалуют, а по-сольвеннски почти каждый разумеет.

— Против Правды не пойду, — заверил Вольфарта Зорко. — Мать-Земля и Отец-Небо свидетели в том.

— Храмн да направит твой разум, а Брагг усладит твои речи, — отвечал Вольфарт.

Напутствовав так Зорко, он ввел венна в чертог.

Помещение внутри оказалось просторным. Оно было во всю ширину дома, от стены до стены, и только в задней стенке была дверь, ведущая в другую, меньшую половину дома. Вдоль стен располагались лавки, на коих уже сидели сегванские кунсы. Было их десятка четыре, а то и более, все мужчины кряжистые, по большей части высокорослые, и хоть уже в годах, но годы эти, казалось, не имели над ними большой власти: ни единого белого как снег старца не увидел здесь Зорко. А если и пробивалась у кого седина в бороде или в волосах, так она только добавляла мужества и благородства, как те серебряные обереги и украшения, что в изобилии острый взгляд венна-искусника здесь находил. Тут же по правую руку сложен был очаг — печь-каменка. У противоположной стены тоже стояла лавка, и на ней восседали самые важные кунсы. Были среди них и Ранкварт, и Хаскульв, оба в лучших своих одеждах. Меж ними оставалось еще место. «Для Вольфарта», — смекнул Зорко.

Венну лагман место отвел по правую от двери руку, ближе ко входу. Оно и понятно, был венн хоть и свободным человеком, и гостем, а все ж это не пир, а сход: не место гостю среди старшин. Пока сход не начали, Зорко внимательнее присмотрелся к собравшимся и приметил, что по ту сторону, где сидел он, были сегваны все больше дородные, гладкие, румяные, в шелках да золоте, кованном искусно и подобранном тщательно. С противной же стороны видел он лица обветренные, грубоватые, шрамами покрытые, и больше блестела там сталь, нежели злато, а коли и злато, то брало это злато более весом, чем красой. Вспомнил тут венн, как не раз говорили сегваны о морских кунсах, о необоримом никаким иным народом их могуществе на морях и о горькой их доле: на корабль взойдя однажды, на нем и умереть, единственным родным домом его всю жизнь почитая. Должно быть, так и расселись сегваны: по одну строну — береговые, те, у коих земля была и кров, по другую — странники бесприютные.

В чертоге было тихо, хоть и собрались тут разом полсотни здоровых мужчин, каждый из которых гаркнуть мог так, что и бурю зимнюю перекричит, и толпу на торжище. Кунсы, которые не вовсе молчали, вели негромкие неторопливые речи, так что в зале ровный гул стоял, как на пасеке, где все пчелы работают и каждая свое место и голос знает.

Но вот встал Вольфарт, взял в руку правую посох ясеневый, на вершине коего ворон и орел были вырезаны, и об пол им трижды негромко, но твердо ударил. С первым же ударом затихли даже тихие беседы, и слушали сегваны все, на посох и лагмана оборотясь, те удары, как венны слушали бубен — солнечное колесо в руках у старшей матери рода.

— Постучал к нам закатный ветер, — возгласил Вольфарт. — Что следует ответить ему?

— Нетрудно сказать, — продолжил, поднимаясь с места, один из морских кунсов, с неподвижным левым зрачком: темный, должно быть, на один глаз. — Орел Храмна машет крылами; вести благие от мудрой птицы; не следует дверь держать на запоре; благостны будут пусть речи наши.

Вновь трижды ударил посохом Вольфарт и снова вопросил:

— Постучал к нам полуночный ветер. Что следует ответить ему?

— Нетрудно сказать, — отвечал на сей раз широкоплечий и широкобедрый, вышедший и ростом и лицом кунс из береговых, облаченный в дорогой, парчой отделанный, черный плащ. — Ворон Храмна машет крылами; мудрые речи у древней птицы; не следует дверь держать на запоре; мудрость пусть речи наполнит наши.

Вдругорядь трижды опустился на тесовый пол посох лагмана.

— Ветер с восхода к нам постучался. Что следует ответить ему?

Поднялся Хаскульв-кунс и так молвил:

— Нетрудно сказать. Хрора кречет машет крылами; смелые речи у быстрой птицы; не следует дверь держать на запоре; да не убоятся зла наши речи.

И опять трижды прозвучал мерный стук посоха.

— Ветер с полудня к нам постучался. Что следует ответить ему? — возгласил Вольфарт.

И поднялся сам Ранкварт-кунс, невысокий, но могучий и властный, и рек:

— Нетрудно сказать. Лебедь Хригга машет крылами; чистые речи у белой птицы; не следует дверь держать на запоре; ложь да не тронет наши реченья.

С теми словами в пятый и последний раз трижды ударил посохом Вольфарт.

— Сказано слово; впущены ветры; птицы священные в свидетели призваны; время приспело речи начать мужам благородным, на тинг пришедшим. Ты, Ранкварт-кунс, великий в сраженьях и в мире первейший. Тебе даровали боги удачу, тебе и начать разумные речи, — сказал законоговоритель старшему кунсу.

— Ты лагман наш был, тебе и слово первым сказать боги велели, — возразил на то Ранкварт.

Зорко сразу понял, что так было заведено, и кунсы и лагман лишь исполняли заповеданный предками обряд. Но величие сход оттого нисколько не потерял, напротив, Зорко еще более зауважал сегванов за такое почтение к праотцам: теперь сила и мудрость ушедших допрежь будут сопутствовать и покровительствовать здесь ныне живущим.

— Храмн, Хрор и Хригг да откроют мой разум, да вложат в уста мне мудрое слово! — воззвав так к главным сегванским богам, закончил Вольфарт ритуал.

Кунсы, которые встали, теперь опять расселись по местам, и лагман заговорил уже не нараспев, обращаясь просительно к богам, но уверенно и привычно, обращаясь к равным:

— Так теперь поведу речи. Хальфдир-кунс, морской кунс, уходит от нас в небесный чертог. Он был доблестным воином, и каждый берег Длинной Земли знал паруса его кораблей. Нет в том сомнения, что Храмн с почестью примет его к себе, и Хальфдир займет свое место на пиру богов. Немало достоинств было у Хальфдира, и каждый из вас, кунсы, скажет еще свое слово на тризне. Не во всякой стае будет столько же птиц, сколько величальных слов будет на той тризне речено. Не во всяком рыбьем косяке будет столько же сельди, сколько золотых колец добыл и роздал людям своим Хальфдир-кунс. Не во всяком посеве есть столько колосьев, сколько мечей поднимутся для кровавой мести, едва будет назван обидчик Хальфдира. Следует нам посему решить лишь то, как проводить Хальфдира в чертоги Храмна.

— Скажи нам, Вольфарт, что говорит о том предание, — взял слово Ранкварт-кунс. — Мы же, выслушав все, примем решение. Если же усомнимся мы в правоте своей перед богами, спросим у них совета.

— Мудрые речи разумного мужа, — отметил лагман. — Слушайте же. Так глаголет предание, что если ушел по дороге к богам славный кунс смертью своею, и у одра вся семья собралась, и брат или сын закрывал ему очи, то надобно холм возвести и в холме том дарами, оружьем и утварью разной, совместно с людьми и конем, кои впредь ему будут служить, кунса навек упокоить. Если же в распре падет воин могучий, в усобице, в сваре, пусть в одиночестве путь он влачит к небесным чертогам и не в земле упокоится: ярый огонь пусть очистит скверну раздоров. Коли морская пучина, зверь на охоте, иная ли тварь иль стихия кунса погубят и найдено будет мертвое тело, то в лодку уложим усопшего вместе с дружиной его невеликой и пустим по водам. Если ж в бою нашел он кончину, то славный корабль, снабженный богато, с людьми и конями, мы в плаванье пустим, и лишь отойдет по волнам бегущим от берега судно, горящие стрелы отпустим вдогонку. Богам так было угодно.

На сем Вольфарт завершил длинную свою речь и, обведя пристально взглядом всех сидящих, призвал:

— Ты, Хаскульв, говори. Хальфдир был тебе братом.

Хаскульв встал, твердо упершись ногами в пол, будто в лодке стоял, а не на недвижной опоре, рукоять меча тронул как бы невзначай, будто лишний раз увериться пожелал в правоте своей, и начал:

— Допрежь чем о том судить, как Хальфдира на дорогу к Храмну провожать надлежит, считаю, о том сказать должно, что лишь за этим и созван был тинг. Ведомо нам от предков наших, что только великим кунсам честь достается, когда тинг решает о проводах их. В иных случаях роду одному только вверяется говорить о том. Великим кунсом был Хальфдир, пусть и был его домом корабль, и Вольфарт верно о том поведал. Я же скажу, что не наше дело теперь думать о том, должно ли было отправляться Хальфдиру-кунсу от берегов в Дикоземье и верно ли было дело, кое затеял он. Следует лишь решить, с оружьем в бою он умер, с противником споря железом, или же гнев стихий его настиг. В том, что не было усобицы меж сегванами, многие здесь поручиться могут, и я — первый. Тому, что не на одре в родном доме отошел Хальфдир, свидетелей еще более сыщется.

Точно рокот прибоя, то набирая силу, то откатываясь, все глуше и глуше звучал в тишине голос Хаскульва, и не было здесь таковых, кто посмел бы не внять этому голосу или тем паче поднять голос против.

— Верны речи твои, Хаскульв, — возвестил Вольфарт. — О том, как долее следует вести себя сегванам на Длинной Земле, другой тинг скажет. Поведай же теперь, каковы твои помыслы о последнем пути Хальфдира.

— Считаю, — вновь заговорил морской кунс, — хоть сам того не видел, что не было сечи в час, когда нашел брат мой свою кончину.

Твердо рек это кунс, хоть и был Хальфдир братом его и требовала та речь мужества немалого: знали все, знал и Зорко, как любят сегваны выхваляться доблестью своей бранной. Не ахнули сегваны, ни звука не проронили, но ясно было, что не всем по нраву пришлись речи Хаскульва.

— Ведаю, — продолжил Хаскульв, — что была сеча допрежь того, хоть и невеликая. Ведаю, что доблестно брат мой бился. Ведаю, что едва не принял смерть в бою от сольвеннского меча. Ведаю и то, что верх одержал тогда Хальфдир-кунс. Но ведаю и другое. В ночь, когда пал гнев богов на Дикоземье, со своими людьми я был в дозоре, и лишь к рассвету поспели мы к месту, где Хальфдир-кунс почил. Мертвым нашел я брата у великой ямы, коей дна не было видно, точно она к Хёггу вела. И хоть был меч подле кунса, из десницы выпавший, ни единого врага подле не нашел ни я сам, ни люди мои. Тем сказать хочу, кунсы, что пусть и пал брат мой, великий Хальфдир-кунс, с мечом в руке, но не в бою с врагом, а от гнева богов. Таково мое слово, а более сказать не могу, дабы не лгать.

В тишине глубокой опустился на место Хаскульв. Мрачен был он и, видно, держал бы речь иначе, кабы не видел своими глазами двора на погосте, и множества мертвых тел, и ужасной ямины. Видел это сегван, и не мог бесстрашный морской кунс красно расписать кончину брата: там, где воля богов была явлена, не смеет перечить человек.

Остальные, однако, кунсы в Дикоземье не были, ничего не видели, а потому смотрели на Хаскульва настороженно и с подозрением: уж не задумал ли чего брат покойного Хальфдира, уж не хочет ли махом и место его, и славу захватить?

И опять заговорил тогда Вольфарт:

— Слышали все, что Хаскульв сказал! Есть ли здесь кто, могущий слова Хаскульва-кунса подтвердить? Есть ли кто, чтобы молвить против?

Молчание было ответом.

— Ты, Ранкварт-кунс, скажи тогда слово, — повелел лагман.

Встал Ранкварт и дерзко на кунсов глянул. По его думам мятежным, верно поступил Хальфдир-кунс, и хоть сгинул, но дело свое исполнил. И не страшился Ранкварт ни кнеса галирадского, ни старшин городских, ни дальних степняков, ни божьего гнева, покуда гнев тот на него самого не пал.

— Что ж, великие кунсы, — начал он речь, тяжело слова роняя, точно камни пятипудовые ворочал. — Кто посмеет Хаскульва-кунса осудить? Ни теперь, ни допрежь не лгал Хаскульв, а коли и находился кто упрекнуть его, в свою пользу свидетельствовал. И не было мне ни корысти, ни предлога ему не верить. О другом реку, кунсы. Всякое ли дело, когда боги гневаются, против закона и предания идет? Всякая ли буря, что корабль наш о камни бьет, справедлива? Всякая ли смерть Храмну, Хрору и Хриггу угодна? Тебя допрежь всего о том спросить хочу, Вольфарт-лагман.

— Глаголет предание, — откликнулся немедля Вольфарт, — что прежде были боги в согласии. Ныне же восстал Хёгг на Храмна, брата своего, и творит злодейство, где может. Ни единый воин павший не минует светлых чертогов Храмна, и все выйдут на последнюю битву, на Средней Земле же жаждет Хёгг воцариться и губит воинов славных, коли может. Хочешь ли сказать, Ранкварт-кунс, что зришь в гибели Хальфдира с дружиною козни Хёгга?

— Хочу, — заявил Ранкварт, не колеблясь. — И, коли будет так решено, скажу: пал Хальфдир-кунс в бою с мечом в деснице, и был его враг не боярин сольвеннский и не Гурцатов волк, но Хёгг и его чудища. Таково мое слово.

— Видел ли сам ты, Ранкварт-кунс, рати Хёгга в Дикоземье? — вопросил лагман.

— Нет, не видел, ибо в Галираде оставался, — отвечал Ранкварт.

— Можешь ли призвать кого в свидетели? — осведомился Вольфарт.

— Могу, — твердо отвечал кунс.

— Назови имя его! — приказал законоговоритель.

— Зорко, сын Зори, из веннских земель, — провозгласил Ранкварт-кунс.

Вот теперь кунсы смолчать не смогли. И до того, как только вошел в чертог, ловил он на себе недоуменные и недобрые взгляды, теперь все поняли, кого привел лагман на тинг, и не было среди кунсов довольства, что иноземец будет на сходе среди них свидетельствовать. Неуютно чувствовал себя и Зорко: у веннов чужеземца приветили и, случись что, на суде по Правде слово бы молвить дали. На сходе же не имел чужеземец слова: нельзя было колдовством, кое с собой принес он, вольно или невольно, гневить своих родовых богов и славных предков.

У сегванов, однако, по-иному было. Трижды ударил об пол посох лагмана, и негромкий, но слышимый сквозь все другие голоса голос его возвестил:

— Четыре ветра свидетели нам, кунсы, что на тинг мы собрались, а не на торжище! Законы наши гласят, что, когда даст тинг на то свое согласие, может чужеземец, коли он свободный человек, свидетельствовать и речь держать. Потому, чтобы не было обиды, тебе даю слово как старшему, Ульфтаг-кунс, чтобы ты выспросил Зорко, сына Зори, так, как того закон требует.

Из ряда береговых кунсов поднялся тот, кто ближе всех к лагману сидел. Был то могучего сложения муж, в полукафтанье из доброй кожи облаченный, в рубаху зеленую нарлакского дорогого полотна и куртку из шерсти оленьей. О золоте и серебре уж и говорить было нечего: всякие диковинные вещи искусной работы одежду украшали, но не в излишке, а ровно так, чтобы богатство и удачу кунса свидетельствовать. Особенно Зорко показался оберег, что на цепочке из золота на груди у сегвана висел: был то знак солнечный, коловорот, сиречь крест золотой с оконечьями, посолонь направленными. На крест был круг наложен, что посредине перекладины пересекал, и на каждой перекладине в таком месте самоцвет лучился: голубой, красный, зеленый и фиолетовый. Также по кресту узор вился из трав и цветов, похожий на тот, что на ошейнике кожаном был тиснен, и скрывал тот узор уже не лики богов рогатых и не буквицы, а фигуру человека, руки в стороны распластавшего. Присмотревшись же, увидел Зорко, что человек не один был, но трое таковых, только один вверх головой находился как положено, а двое других вправо и влево головой вроде лежали. Чудно это было! Коловорот и круг сами на основе лежали из чудесной мозаики, составленной из вовсе незнакомых Зорко камней. Жаль, не тот случай был, чтобы разузнавать, что да отчего!

Однако и меч на поясе у кунса висел знатный: такой, если и не разрубит доспеха, кости переломает напрочь!

Сам кунс желтоволос был, так что светлые седины в этой желтизне пропадали, и лохмат: никак не желали непослушные пряди слушаться гребня. Борода же, на манер всех береговых сегванов, была ухожена любовно. Ликом Ульфтаг был широк, полон и румян, а еще курнос, однако белый шрам от переносицы пересекал всю скулу, чуть не до левого уха, и все благодушие собой похищал. А глаза у кунса были таковы, что не разберешь, как ни тужься, о чем тот мыслит: дикие, звериные глаза. Любил кунс, наверно, и пива испить, чему не только круглое лицо показанием было, но и пузо изрядное.

— Поднимись, Зорко, сын Зори, — сказал лагман. — Клянешься ли в том, что правду молвить станешь перед тингом и богами нашими?

Зорко встал и ответил, не смущаясь:

— Зазорно будет венну чужих богов не уважать, паче того на их земле. Клянусь землей своей матерью, что правду говорить обязуюсь, и предков своих славных в свидетели зову. Как заповедано нам праматерью рода Серых Псов, так и молвить стану.

— Верно говоришь, — одобрил Ульфтаг. — Значит, Серый Пес? Не знал я никого из твоего рода. Свободный ли ты или чей-нибудь человек?

— Свободный, сын матери своей и отца.

— Имеешь ли землю во владении?

— Земля моего рода — моя земля.

— Один ли ты у отца… с матерью, — прибавил кунс, — или еще есть братья?

— Братьев нет. Три сестры: старшая и двое меньших.

— Значит, есть земля, — удовлетворенно пробурчал Ульфтаг, старейший в Галираде кунс. — Здесь как будешь: сам по себе или к Ранкварту человеком пойдешь?

— Сам по себе, — отвечал Зорко. Пойти служить к кому-либо из сегванских кунсов было, может, и удобно, но покуда не звал никто.

— Тогда кто поручится за тебя? — вопросил Ульфтаг.

— Я поручусь, — немедля выступил Ранкварт. — Есть у меня…

— Верю тебе, Ранкварт, — ухмыльнулся в бороду Ульфтаг. — Кто ж о твоем достатке не сведущ? Скажи еще Зорко, сын Зори, с делом ты в Галираде или без дела? Редко венны в Галирад поодиночке забредают, — пояснил он незнамо для кого.

Этот вопрос был для Зорко самым трудным: не объяснять ведь каждому всякий раз, что никто его из рода не гнал и вообще как все дело было. Памятуя, однако ж, о речах старого калейса, приготовил Зорко ответ, кой должен был устроить и сольвеннов, и сегванов, и многих вельхов.

— С делом, — весомо молвил он. — Доли ищу.

— С делом, — негромко обронил Ульфтаг, только глаза прикрыв в знак согласия. — Значит, сам за себя и отвечать станешь, если нужда будет. Вольфарт-лагман, — обратился кунс к законоговорителю. — Это свободный человек, с землей и сам себе господин. Он может свидетельствовать на тинге и речь держать.

С тем Ульфтаг на место сел, и теперь лагман, не дожидаясь, покуда кунсы меж собой словом перемолвятся, к Зорко подступил.

— Ульфтаг-кунс свое решение вынес. Есть ли здесь такой, кто против скажет?

Кунсы молчали.

— Посему я вопрошать стану, — объявил Вольфарт. — Скажи Зорко, сын Зори, как случилось, что путь твой с путем Хальфдира-кунса сошелся?

И начал Зорко на вопросы лагмана отвечать: как в Лесной Угол попал, как сел, да как встал, да как драка началась и на все остальные. И если и была до того робость какая у венна перед грозным сегванским сходом, то враз она пропала, едва до дела дошло.

Кунсы поначалу с подозрением слушали, глухо переговаривались, однако чем дальше, тем больше одобрительных слов ловил слух Зорко. Видать, нравилось сегванам, что не испугался венн потасовки, а еще более понравилось, что он за сегванов биться стал. Но тут вмешался Хаскульв-кунс. А вмешался потому, что утаил Зорко, как он свой меч под удар Прастена подставил, смерть Хальфдира на полдня отдалив. Негоже хвастать было, да и не место. Да и Вольфарт о том не спрашивал: суть ли, как именно Зорко с сегванами оказался? Но Хаскульв, пусть сам того не видел, от Иттрун услыхал, стало быть.

— Постой, Вольфарт, — поднялся тут Хаскульв во весь свой немалый рост. — Не все венн говорит, как было. Утаил немного.

— Что ж утаил? И тебе откуда о том известно? Вольфарт взбодрился даже: нравилось, должно быть, ему должность свою исправлять.

— Утаил, что Прастейн-кунс едва Хальфдиру голову надвое мечом не разнес, когда Хальфдир на мелочи, под ногу попавшей, оступился. А венн мечом удар тот отвел, с тем и в битву вступил. А знаю это от Иттрун, дочери Хальфдира.

Кунсы опять замолчали, слушая Хаскульва, и уже не просто с одобрением, а с изумлением на Зорко глядеть стали. Откуда ж такой выискался?

— Женщине на тинге места нет. Свидетельство же свободной женщины равно свидетельству мужчины, — объяснил Ульфтаг, хотя в словах Иттрун навряд ли кто бы здесь усомнился.

— Так ли было? — обратился тогда лагман к Зорко.

— Так. Правду Иттрун, дочь Хальфдира, сказала, — подтвердил венн.

— Нетрусливый ты муж, — высказал мысль Ульфтаг. — На пиру тебе место не из последних. Дальше спрашивай, Вольфарт. Может гость отвечать тебе сидя. О подвигах речи для пира оставим. Злосчастную Хальфдира долю выяснить надо.

Пришел черед дивиться Зорко. Венн пусть и не разумел сегванского языка настолько, чтобы понимать все, реченное на сходе, но дар говорить складно, виршами, считался даром богов повсюду. Ульфтаг, как видно, даром таким обделен не был, а потому, пусть и говорил он низким, с хрипотцой голосом, не всегда внятно произнося слова, слушали его сегваны без единого шороха. Также слушал Ульфтага и Зорко, не задумываясь сейчас о том, что подобный заступник на тинге стоит едва ли не дороже, чем вместе Ранкварт и Хаскульв.

И снова стал спрашивать Вольфарт. Зорко теперь отвечал ему, сидя на лавке. Должно быть, в том была большая честь. У веннов сидеть на суде или сходе могли только матери рода и немощные от старости люди, коим невмоготу было выстоять полное время схода. Все прочие стояли, несмотря на всякие заслуги.

Теперь добрался лагман до того места, когда Иттрун Зорко в лес за печище увела. Стыдиться Зорко нечего было, да и сама Иттрун, сколько помнил он, краснеть тогда и не думала, но помнил венн и о том, как предупреждали его перед походом сюда Хаскульв и Вольфарт. Стал отвечать он на вопросы осторожно, однако сегваны слушали благосклонно, видно, ничего зазорного Иттрун и вправду не сотворила. Когда же завели речи о том, как дочь Хальфдира в печище пошла, а Зорко тем временем сам проведать отправился, как там дела обстоят, улыбки появились на лицах суровых кунсов. А когда пришлось обстоятельно рассказать про то, как сегваны Прастенову дружину полонили, тут и вовсе кунсы обрадовались.

Мельком взглянув на Ульфтага, приметил Зорко, что затеплился в непонятных глазах его слабый огонек: нравилось кунсу про удачные ратные дела слушать. И про хитрость, кою Зорко явил, тоже.

Но вот опять встретились Иттрун и Зорко на взгорке за Лесным Углом, и уж тут венн, как ни почитал должным всюду правду молвить, умолчал про вино, зелье нарлакское, коим дева сегванская его потчевала. На веннском сходе рассказал бы, не сробел, а тут затаился, поелику не знал, что на это скажет грозный Хаскульв своей племяннице. Сколь ни распущенны сольвенны сделались за века, а и то брагу хмельную парни с девицами вместе по лесам не распивали.

Миновав и эту трудность, Зорко встретился с главною: как описать тот хоровод, что начали кружить темные ночные духи? Как рассказать сегванам, кои злато считать умели, да о красках мало ведали, что ожил вдруг страшный холст? Как поведать в одночасье те предания темные о Худиче и его свите, что лишь изредка слышал он в родных местах? Разумел Зорко, что здесь песнопевец-сказитель надобен вроде Ульфтага, только не знал за собой Зорко способности складно виршами вещать. Вспомнил только, что видела Иттрун во тьме каких-то исполинов и богов. Потом представил заново себе, как встала тьма над погостом, как била в землю черная молния, как ухмылялся недобро второй степняк, Прастена зарубивший, как земля корчилась и содрогалась, и словно тот самый Брагг, коего лагман поминал, добавил в речи Зорко свои. Только были то самые горькие речи, какие были у сегванского бога. Должно быть, на полыни он их настаивал да с черным отваром колдовским, кой одни кудесники варят и пробовать никому не дают, смешивал. И так говорил Зорко, что Вольфарту-лагману и нужды не было венна расспрашивать. Обо всем разом поведал Зорко: и о тьме, что до звезд восстала, и о нечисти, которая из темноты нагрянула, и о том, что там Иттрун в мареве этом распознала, и о поединках, что на дворе погоста Хальфдир учинил, и о молнии, и о том, чем гроза черная кончилась. Только о холсте своем ни слова не сказал: опять невместно было. Да и где о таком говорить можно?

И сам не понял Зорко, как это все он высказал, когда поймал себя на том, что повествует уже о самом окончании дела, про то, как помог Иттрун из ямы выбраться, и про то, что и мертвый отец не дал дочери в бездне сгинуть.

Остановившись наконец, увидел Зорко, что сидят кунсы уже не радостные и не довольные, а Ульфтаг, даром что старейший, по лавке ерзает, будто молодой да непоседливый, и смотрит ровно волк, добычу почуявший. Прочие же кунсы лицами посуровели и омрачились, друг с другом переглядывались коротко и думу думали. Хаскульв, уже обо всем от Иттрун слышавший, недвижно сидел и ждал, что тинг скажет, а Вольфарт-лагман не то чтобы растерялся, но взором к Ульфтагу обратился, а потом рек:

— Слышали все! Слышали и то, о чем Хаскульв давеча говорил. Вижу я в том Хёгга гнев и тех правоту, кто говорил: близится свершение древних пророчеств. Ты, Ульфтаг-рунопевец, скажи теперь!

Ульфтаг только и ждал того. Мигом поднялся пожилой сегван и как-то даже выше показался и в плечах шире, и глаза у него теперь были точно у медведя свирепые.

— Не буду я вам руны петь, кунсы! — загремел Ульфтаг, точно обвал каменный с обрыва пошел. — Всем вам ведомо, что в прорицании сказано. Не Хальфдир ли говорил вам о беде из страны великанов, что к восходу лежит? Не Турлаф ли годи, руны раскинув, предрекал, что Хёгг восстанет в мощи своей? Не вы ли слышали на пиру о видении, кое мне было явлено? Не я ли пел вам о том? Все ли вы вняли пророчеству? Один только Ранкварт-кунс не убоялся слово поднять! Один только Хальфдир с Хаскульвом-братом решились обнажить мечи! Чего еще ждете, великие кунсы? Или боитесь Хёгговой рати? Или думаете, что вас минует судьба? Или не знаете, что не всем суждено сгинуть? Вот вам свидетельство: тот, кто выжил, здесь, перед вами! Или не слышали, как Прастейн-кунс первый бой выиграл? Знаю, не место здесь думать, как дать работу нашим мечам. Скажу свое слово о Хальфдире-кунсе: с оружьем в руке пал он, и с врагом страшнее других он бился. По чести ему корабль во владения Храмна!

Тут кунсов точно проняло наконец, они и о Зорко позабыли. Должно быть, приподнял старый Ульфтаг крышку над котлом, кой давно уж кипел исподволь. Тинг загудел опять, но теперь не как мирная пасека, а словно пчелы в растревоженном улье. Лагман Вольфарт меж тем, наоборот, в себя пришел и делом привычным занялся: бурлящему сходу через край выплеснуться не давать, чтобы всех на сто верст окрест не ошпарил.

— Тебе слово, Торлейф, — указал он на одноглазого кунса из морских.

— Верно Ульфтаг сказал. Он хоть и всех нас старше, а разумом светлее, чем оперенье у чайки под солнцем. Хальфдир и прежде не раз доблесть являл, а ныне, как о том ни говори, дело сделано, и сам Храмн обратно его не повернет. Еще скажу. Кто голос поднимет, что Храмн, Хрор и Хригг с черной ратью могли к людям явиться? Один Хёгг учинить мог такое! С Хёггом схватиться не у всякого достанет мужества. Кое-кого Гурцат мечом на Кайлисбрекке пошевелит, в Галигарде в дрожь бросает, — усмехнулся он криво. — Достоин Хальфдир последнего корабля. Так считаю.

С тем сел Торлейф. Пуще прежнего возмутились кунсы, начали в голос друг с другом перелаиваться. На то лагман опять трижды посохом ударил и, едва примолкли сегваны, указал на одного из береговых:

— Ты, Оле-кунс, скажи.

Тот, что отвечал полуночному ветру, одетый богаче других («Не тканью ли торг ведет?» — подумал Зорко), встал и, поглядев надменно, молвил:

— Много в мире чудес всяких. Мне в Саккареме про рыбу рассказали, коя гору глотает, в Нарлаке — про морского дракона, который кита душит. Про Дикоземье я тоже всякое слышал. Доблестен Хальфдир-кунс, что говорить! Что против Хёгга он меч поднял, тому верю. Будет ему достойный корабль. Хотел бы я на того посмотреть, кто против сказать здесь решится! А что до того, как вернее против Хёгговой рати биться, — осклабился он, метнув злой насмешливый взгляд на Ульфтага, — или против Гурцатовой, коя заодно с сольвеннами на нас теперь пойдет, на то другой тинг нужен. Одними нами не обойтись. Я сказал.

С тем сел Оле-кунс на место.

— Верно ли Оле-кунс рек? — тут же ухватился за последние слова лагман. — Есть ли кто, чтобы ему возразил? Надлежит ли нам снарядить Хальфдиру-кунсу погребальный корабль? Ты, Асгейрд-кунс, скажи.

— Надлежит, — отозвался из дальнего угла темноволосый сегван помоложе, в кожаную куртку, мехом отороченную, облаченный.

— Ты, Торвальд-кунс, скажи, — указал Вольфарт на следующего.

— Надлежит, — молвил тот.

Так перечислил лагман всех, кто в доме был, и каждый на то соглашался, что пал Хальфдир в битве с врагом с оружием в руках.

— Когда так, кунсы, на том постановил наш тинг: надлежит снарядить Хальфдиру-кунсу огненный погребальный корабль. Что и кому сделать для того предстоит, на то Ранкварт-кунс есть, для того избирали его тингом. Что до большого тинга, то поутру же стрела с красным оперением будет послана по Длинной Земле, на острова и в море. Так ли, великие кунсы?

И снова перечислил Вольфарт всех, кто на сход собрался, и каждый подтвердил, что так поступить и следует. Тогда подошел лагман к тулу, что позади него на стене висел, и оттуда извлек длинную стрелу с опереньем, красным выкрашенным.

— Турлаф-годи, прими от меня стрелу большого тинга и освяти ее так, как речено в предании! — воззвал он.

В ответ вышел на середину чертога высокий сутулый старик в одежде из волчьего меха, весь седой. И как раньше Зорко его не приметил? Должно быть, хоронился тот старик где-то, то ли и впрямь такой колдун был, что не всякому и не сразу виден? Старик стрелу у лагмана из рук принял и молвил хрипло, будто птица морская прокричала:

— Храмн, Хрор и Хригг тому свидетели. Четыре ветра будут эту стрелу нести. Все сыновья Храмна да слышат меня: быть большому тингу! Завтра на рассвете жду ваших воинов: пусть примут стрелу и провезут ее повсюду, — завершил свою речь старик-кудесник и удалился, неслышно ступая в мягких своих сапогах, да так дверь затворил, что и не скрипнула.

— Сим кончен тинг! — возгласил Вольфарт. — Все, что сказано ныне, слышали светлые боги!

— Слышали! — дружно грянули кунсы.

— Горе тому, кто отрицать посмеет!

— Горе! — хором ударили сегваны.

И завершил сход последний согласный клик пятидесяти мужских голосов:

— Хригг, Хрор и Храмн!!!

Не кричал один только Зорко.

Глава 5 Сани для теней

Тризна, коя состоялась через день, Зорко ничем не удивила. Умирали люди и в роду Серого Пса: иные от старости, иные от болезни, иные на охоте или еще по какой злосчастной случайности. Редко когда случалось смертоубийство, но и такое было. Разница была в том, что у веннов, как и положено, и тризной и похоронами управляли женщины; у сегванов, как и у всех, кажется, прочих народов и племен, — мужчины. Было это, разумеется, неправильно, но переучивать сегванов Зорко бы не взялся.

Пир был богатый: в большом торговом городе могли кунсы-купцы позволить себе разносол. Были здесь и диковинные кушанья из морских тварей, и рыба всякая разная, какой Зорко в родных озерах видеть не мог. Рыбы было едва ли не больше, чем мяса, кое сегваны сильно уважали. Были здесь яства жареные, вареные, соленые, копченые, сушеные и многие еще иные. Была и птица, и телятина, и свинина, и даже мясо главного морского страшилища, тысячепудового кита. Из разговоров сегванов-зверобоев Зорко, впрочем, уяснил, что кит — не рыба вовсе, как толковали веннские сказки, где про море говорилось мало, и говорилось как о чудесной и загадочной стране, где полно диковин, опасностей и где немногие бывали. Кит оказался морским зверем вроде моржа или тюленя, а тюленей Зорко видывал: те поднимались по широкой Светыни до больших лесных озер, где могли не бояться хищников моря-океана и спокойно жиреть на крупной озерной рыбе.

Так вот, хоть и был кит огромен, вовсе не хватал он зубами корабли, чтобы погрызть их и утащить в пучину, и людей совсем не глотал живьем. Да и вообще ничего кит не мог грызть, потому как зубы у него служили не для того: цедил кит сквозь зубы воду великими потоками и глотал одну рыбную мелюзгу. Лодку с охотниками кит, однако, опрокинуть мог, и силы, чтобы поймать его, требовалось изрядно. Венн в свой первый проведенный в Галираде день до моря и не дошел, но при мысли об огромной волне, ростом коей, как своей доблестью и умением, хвастались сегванские кормчие, ежился невольно и про себя думал, что по доброй воле в море не пойдет даже и на большом корабле. Была той неприятной опаске и своя подоплека: с детства раннего, то чаще, то реже, снился Зорко один и тот же сон, как огромная черная волна, чуть не до небес вставшая, катится по холмам, лесам и долинам и глотает землю, точно огонь сухое полено, и исчезают под черной маслянистой водяной массой дома. И пашни, и пажити, и люди… Стремится Зорко убежать от той волны, бежит что есть духу, переваливает за гривой гриву, перемахивает распадки, но все ближе и ближе ревущая вода, все меньше и меньше людей вокруг, спасающихся, как и Зорко. И вот остается он один, а волна уже встает над головой, открывая черный зоб, и пена не белая, а черная…

На том Зорко всегда просыпался. Когда он пытался рассказать об этом сне, слушал его только дед, да и тот, качая головой, приговаривал: «Жарко натопили ночью, вот тебе и привиделось».

— Деда, я же в клети спал! — обижался Зорко.

— Ну, — разводил руками дед, поспешая запалить костер под бочкой, чтобы гнуть над паром дерево на лыжи и для иной надобности, — молодой ты, кровь у тебя горячая, вот и скачет ночью, спокою тебе не дает. А я вот старый, мне и холодно всегда…

Дед, кряхтя, влезал в меховую куртку, хоть на дворе стоял червень-месяц:

— Пошли, Зорко, мне пособишь.

На том разговор про волну и кончался. Со временем сон стал повторяться все реже, и Зорко почти забыл о нем, когда судьба распорядилась властно и отправила его прямиком в Галирад, из которого далее дорог посуху не было. Если кто намеревался двигаться дальше, то неизбежно предстояло ему морское плавание.

Пировали весело. И у веннов не было принято печаловаться на тризне, когда похороны уже позади и душа усопшего налегке следует Звездным Мостом прямиком в Ирий — небесный остров, а люди, на земле покуда задержавшиеся, весельем своим да добрыми поминаниями ее поддерживают. И сегваны наполняли медами, пивом, брагой, вином дорогим нарлакским многие и многие кубки, чаши и огромные деревянные кружки-жбаны с крышками, говорили хитрые речи, кто мог, конечно, особенно Ульфтаг искусен был, и славили всячески подвиги Хальфдира-кунса, те, кои были, а может, и те, кои придумались.

Зорко пил немного. К вину нарлакскому и вовсе не притронулся — чего греться, когда печь и так огнем пышет? — браги и медов лишь чуток пригубил, а вот то, что сегваны пивом именуют, а венны — брагой корчажной, отведал немало. Легок напиток был и нутру зело приятен, а хмелем голову не дурил. Сегваны — из тех, кто постарше, — тоже больше к пиву тянулись, да нет-нет и на венна поглядывали, а потом кивали важно и произносили по-сольвеннски, кто как мог, иногда слова коверкая:

— Нет напитка на пиру лучше пива сегванского.

После же пробовали с Зорко беседовать, но получалось нескладно: сегваны не всякие по-сольвеннски ходко говорили, а венн по-сегвански десятка три слов связно вымолвить мог, не более. Но довольны были кунсы и комесы: прямо венн отвечал на то, о чем спрашивали, старшим не дерзил, на каждое слово не перечил, речи чинно вел. Словом, знал в пиве толк.

Однако же во главе стола словно сугроб снежный насыпали. Грозно возвышался над всеми, росту своему благодаря, Хаскульв-кунс. Нелегкая теперь выпала ему доля: своенравны были комесы брата Хальфдира, и железная лишь десница могла их от разброда сдержать. Надеялся Хаскульв на большой тинг, что соберет он наконец сегванов в единую силу, как Хальфдир и Ранкварт мыслили. Против большого тинга разве безумец пойдет!

С Хаскульвом рядом единственная наследница Хальфдира была, Иттрун. Зорко в том добрый знак увидел: допустили деву на тризну с несколькими иными почтенными женщинами вместе, значит, не вовсе сегваны древние устои позабыли. Однако бледнее снега в месяце сухии, пусть и нарумянили ее девушки, сидела Иттрун за столом, и не красила ее печаль. Тогда, на пригорке в Лесном Углу, радуясь за победу отцову, куда более пригожей она смотрелась. Словно та туча черная с молниями стерла румянец и вообще краску всякую с ее лица. А глаза ровно два лепестка увядшие, прежде на солнце выгоревшие, а после той же бурей мглистой унесенные, да за тридевять земель брошенные. Слышал Зорко и хоть и плохо сегванов понимал, но то распознать мог, как толковали меж собой кунсы об Иттрун: не таковой единственной дочери кунса быть следовало, когда пал отец в бою храбро, — вот что кунсы порешили.

Но то на тризне было, на пиру. А допрежь того увидел Зорко впервые в жизни море. И увидел так, как не всякому мореплавателю за целую жизнь увидеть доведется. Хоронили Хальфдира-кунса. По-особенному хоронили, как одни сегваны делают. Днем весь двор Ранкварта, кроме тех, у кого вовсе неотложные дела были, только и занят был тем, что знатного человека в небесный путь снаряжали. И Зорко занятие нашлось. Хаскульв, пусть и опечален был и думами трудными занят, все ж про резьбу по дереву, что венн Андвару-отроку показывал, не позабыл. А не позабыв, чуть свет, когда вышел Зорко во двор, по веннскому обычаю, солнце встающее встретить да из бочки водой студеной умыться, подошел к нему, аки тень из-за спины возникнув, и сказал:

— Видел вчера резьбу твою, Зорко-комес. Небезобразна резьба. Хальфдиру-кунсу сани снарядить в дорогу потребно. На пути небесном и снежное поле встретиться может. Есть у нас сани одни, да они не для такого случая: не часто морской кунс в санях ездит. Хротгарти-кунс, что по северным островам торг с оленными людьми ведет, привезет сани на рассвете. Возьмешься ли украсить их? Совет тебе ничей не надобен. Вижу, что не вовсе безучастен ты к Хальфдиру-брату. За златом не станет дело. Берешься?

Зорко совсем не приглянулось, что комесом его кунс сегванский назвал: не было у венна охоты по дорогам морским с мечом смертоносным скитаться и людей самочинно жизни лишать. Однако остальная речь Хаскульва-кунса венну по нраву пришлась: знал Зорко, что должен он для Хальфдира павшего свое дело доброе сделать, и, не успел Хаскульв договорить, уже стал проступать из серой пелены пасмурного галирадского утра узор охранный, что должен был сани морского кунса покрыть.

— Берусь, — отвечал Зорко. — Как будут сани, тут же меня зови. Золота, Хальфдир-кунс, мне не надобно. Скажи, можно ли по Правде сегванской иноземцу на похоронах быть?

Хаскульв, казалось, скорее ожидал, что венн станет торговаться, нежели подобного вопроса. Плоховато знал морской кунс веннов. Да и кто их хорошо в Галираде знал?

— Можно, — кивнул кунс. — Тебя позвал бы, если б ты и не спрашивал. Скажи, нужно ли чего для работы?

— Нет, Хаскульв, ничего не надобно, — ответствовал Зорко, привыкший работать один. — Только сани под навес поставьте: не ровен час, дождь заморосит, а под дождем плохо работа ладится. Еще Андвара можешь ко мне подослать, он все одно вокруг виться станет. И вели, чтобы не мешал никто попусту.

— Сделаю, — обещал кунс. — Мешать же никто не станет: все в заботах.

На том и порешили. И вправду, вскоре после того, как солнце все же прорвало облачные покровы и дождь, коего опасался Зорко, стало относить полуденным ветром куда-то в море, на проснувшийся уже двор въехала повозка, на кою погружены были сани. У веннов зимой ездили просто: клали две жердины накрест, меж ними перекладину кидали и так ездили. Дрова же, коли везли, обвязывали поленья вервием. А кроме дров и сена, более ничего зимой и не возили. Печища веннские прятались в лесах, а земли меж ними снегом заваливало, так что оставалась одна дорога: русла речные. А по ним от деревни до деревни на такой повозке домчаться было просто, а дальше ехать было и незачем. Имелись, конечно, и большие резные-расписные сани, но те были для особенных случаев, вроде свадеб, и пользовались теми санями редко.

Те сани, что привез Хротгарти-кунс с северных островов — о тех островах венн впервые слышал, — были иными: длинные, узкие, собранные из жердей и, кажется, кости. И была то кость неведомого для Зорко зверя. Крыты были сани кожей и шкурами, и опять не узнал Зорко, какому зверю кожи и шкуры принадлежали.

Не такие сани ожидал увидеть Зорко и поначалу чуть растерялся, но тут же придумал, как узор, ему явившийся, разогнуть да вытянуть, чтобы струился он вдоль жерди да кости стремительно и плавно.

— Управишься до заката? — еще раз спросил у Зорко подошедший встретить сани Ранкварт.

— Управлюсь, — опять отвечал венн, не задумываясь.

— Твое слово, — ухмыльнулся в бороду Ранкварт. — За то получишь два коня золотом. Мое слово, — добавил грозный кунс, предупреждая попытку Зорко возразить. — Там твое дело, куда золото сбыть.

Хаскульв обещания сдержал. Едва Зорко указал двоим молчаливым работникам, куда лучше поставить сани, оказавшиеся на диво легкими даже для одного, как явился Андвар.

— Сейчас я узор делать стану. Ты рядом будь, если хочешь, да языком больно не трепли, — строго предостерег подростка венн. — Если что новое в работе моей углядишь, после спросишь — я покажу.

Андвар будто бы сразу слова Зорко воспринял и в ответ кивнул только. Венну это смешно стало.

— Да я ж тебе не велю язык проглотить, — рассмеялся он. — Говори на здоровье, под руку только не лезь! Когда учитель твой, Охтар-бонд, работает, он разве с тобой балагурит?

— Нет, — помотал головой Андвар. — Охтар саги рассказывает, когда работает. А когда он перестает, то я саги говорю и еще песни пою. Охтару нравится. У тебя я тоже песни петь стану. Можно?

— Пой, — кивнул Зорко. Песен от сегванов он тогда еще не слышал. — Может, и я чего спою.

Нельзя сказать, чтобы Зорко слыл певцом, но напевать тихонько время от времени любил.

Зорко достал инструмент для резьбы. Кость его не отпугнула: по кости венны тоже резать умели, особенно в почете были лосиная и медвежья.

Пришла молодая работница, молча поставила на низкую скамью кашу овсяную, сваренную с рыбой, печеные клубни, хлеб и кувшин с пивом.

— Есть будешь? — обратился Зорко к Андвару.

— Нет, я уже, — отозвался парень, уже пристроившийся поудобнее на охапке сена и ожидавший с нетерпением, когда же венн начнет работу. Из-за пазухи у Андвара выглядывала краюха хлеба: запасливый был отрок, знал, что работа и затянуться может.

Зорко, сотворив короткую молитву заботливым духам-предкам, не забывшим своего подопечного и на чужбине, принялся за трапезу. Еда сегванская была простой, но насыщала быстро, так что не успело солнце и полшага по небоскату сделать, а венн уж был к работе готов.

Допрежь чем начать, обратился он с такими словами к небу:

— Ты, Гром, кузнец небесный, молний хозяин, в сердце мое искру зарони; и ты, Солнце самоцветное, податель света и красы, думу мою лучом озари; и ты, Огнь-чудотворец, душу мою теплом согрей; и вы, братья-искусники, руку мою направьте верно!

Принес он богам малую требу, из кувшина на землю плеснув, и с тем принялся за работу. Прежде всего надлежало разметить на дереве узор. Тонким острием уверенно вел Зорко борозды по крепкой березе, твердой на ощупь, как железо. В веннских лесах береза мягче была, податливее.

— Скажи, Андвар, а что за острова такие, откуда сани привезли?

Андвар, обрадованный тем, что к нему обратились, с готовностью отвечал:

— Сегваны раньше на Длинной Земле не жили, а жили на полночь отсюда, за морем, на островах. Потом с полуночи, с Ледяного моря, где Хёгг в яме водяной поселился, ледяные великаны пришли и языками своими острова наши слизывать стали, вот и стали сегваны на Длинной Земле селиться. А на закат от сегванских островов еще острова есть. Там оленные люди живут, и море там теплее. Люди те на своих островах оленей пасут, а еще зверя морского ловят и тем существуют, — важно повествовал Андвар. — У них на островах гор нет, поля и болота. А еще птицы там великое множество летом собирается. Кунсы островные оленных людей данью обложили. Оттуда и сани: оленные люди и зимой на них ездят, по снегу, и летом, прямо по траве. Трава там высокая и очень густая, и по ней летом ездить на санях можно. Еще отец мне говорил, как Асвальд-кунс много лет назад походом на те острова ходил и еще дальше…

— Скажи, Андвар, — прервал Зорко юного сегвана тем же зачином, не то Андвар грозил речами своими забраться в такие дали, куда Зорко сейчас вовсе не желалось, — скажи, а лес на тех островах есть?

— Лес? — изумился сегван. — Нет, у оленных людей на островах леса нет.

— Откуда ж дерево на сани взялось? — полюбопытствовал венн, выводя на твердой белой кости, похожей на огромный изогнутый зуб, ветку папоротника.

— Это береза, коя на сегванских островах растет, — с гордостью объяснил Андвар. — А к оленным людям дерево морем прибивает, и березу тоже.

— Доброе дерево, — похвалил Зорко. — А еще скажи, что за зверь с такими костями на тех островах живет?

— А здесь разные кости. — Андвар заново обрадовался и, пользуясь возможностью, подобрался к Зорко поближе.

— Вот эта, — показал он ореховым прутиком, — оленья. Эта — моржа бивень. А эта — зубы зверей, которые в земле на островах находят.

— Морж, это кто? — Зорко погладил кость зверя, коего Андвар назвал таким именем.

— Зверь такой, кожей покрыт, сам черный. А из пасти у него два клыка торчат. Вот это они и есть, — рассказал сегван. — А вот шкура его. Он на тюленя похож, только много больше и сильнее. Его даже медведь белый в воде боится.

— Медведь! — обрадовался венн. — Я-то думал, чей это мех у кунсов на куртки пошел! И, значит, весь белый?

— Весь, — солидно подтвердил Андвар. — Он больше бурого медведя и очень зол. И Хёгг у себя в яме белых медведей держит. Они огромные и всегда голодные.

— А что за зверь, у которого зубы в земле находят? — захотел выяснить венн ответ на последний занимавший его вопрос.

— Никто не знает, — разочаровал его на этот раз Андвар. — Иные говорят, что это зубы драконов, только тому никто не верит: повывелись драконы так давно, что уже и зубов от них не осталось, так Охтар говорит. А оленные люди говорят, что в болоте они целого такого зверя нашли однажды. Там под болотами лед, и во льду этот зверь замерз. Его нашли, когда однажды вода сильно спала, а потом собаки его объели, но кости остались. Большие, только у кита кости больше! Зверь этот на гору был похож. Сам толстый, шерстью бурой покрыт, а нос у него длинный был и на змею похож. А хвост маленький, как у коровы. А еще у него четыре ноги были и вот эти зубы. Они торчали, как у моржа. Только сегваны этого зверя не видели.

Андвар умолк, утомившись рассказывать, и попросил у Зорко разрешения сходить воды попить. Зорко охотно его отпустил, а сам принялся за работу с толком: очертания узора он вдруг ясно увидел перед собой, оставалось только вычертить его и вырезать неглубоко. Краска для придуманного венном рисунка не требовалась, а на робость и слабость руки Зорко никогда допрежь сетовать не приходилось.

Зорко больше привык работать такие узоры, что можно было развернуть вширь: на платке или просто на ткани, на ставнях, на прялке, на рукояти ножа, по столбику пустить. Вот то, что резал Зорко на столбах, крышу подпирающих, и пригодилось ныне, зане жерди, из коих сделаны сани, были хоть и тоньше столбов, узор к ним следовало примерять так же. То, что рисовали и резали сегваны на дереве и камне, Зорко нравилось, но сделать то же самое он не сразу смог бы, да и не хотел. Вышло бы хоть и похоже, а все ж хуже, а работать худо Зорко никогда не умел, лучше бы и не работать тогда вовсе.

По мысли Зорко, в смертный путь отправляясь, не должен был человек держать зло в сердце на других, а оставшиеся — на него. А для того следовало украсить все, что он с собой забирает, таким рисунком, чтобы о светлом острове небесном душа грезила. Что бы ни говорили сегваны о чертогах бога своего, Храмна, а не мог Зорко поверить, что не надоело весь век на земле Хальфдиру мечом махать. Сам убьешь и всю жизнь за себя опасаться будешь.

Там, на небесах, такой мир должен быть, где можно жить без страха и никто никого не убивает. Из всех тварей земных мирными были, как о том Зорко думал, одни цветы, травы да деревья, а еще некоторые звери. Вот их и резал венн по дереву и кости, переплетая меж собой искусно и замысловато листья дуба и ветви папоротника, оленьи рога и сосновые иглы и шишки, и рассыпал кругом цветы, ровно звезды по небу. И вправду, тут не всякий бы понял, звезды то, вниз на землю павшие и в траве и листве запутавшиеся, или же цветы, заброшенные неведомым сеятелем высоко в небо, чтобы звездную порошу расцветить.

И еще о любви должен был человек думать, по Звездному Мосту идучи или, как у сегванов верили, проезжая. А раз так, то не обошелся узор без дивных птиц, по ветвям рассевшихся. Были тут птица Алконост, что поет дивно и заставляет о всякой боли забыть. И птица Гамаюн, мудрая и вещая, коя все знает от древности до самого конца, если он есть, и всю правду скажет, и не даст ушедшему забыть о том, что с ним в жизни произошло, но так об этом споет, что не будет у души никакой жалости о содеянном, а одна память. А еще голуби и тетерева, утки и лебеди. Знал Зорко, что почитают сегваны пуще иных птиц орла и ворона, но не стал вырезать их: то и без него другие мастера сделают, сегванские. Орел и ворон не человеку, а богам служат, от них одни знамения или вести. А каких вестей еще ждать душе, в Ирий идущей, каких знамений?

— Андвар, а как душа к Храмну по Звездному Мосту идет?

— Нет, не по Звездному, — покачал головой юноша. — По небесному мосту, по радуге. Эта радуга вечно над ледяным потоком стоит. Тот, кто в жизни не доблестен был и бесчестен, те с моста упадут, и потоком их унесет в Холодные Земли. Там вечный холод, и великаны из льда и инея живут. Очень злые те великаны.

«Радуга», — подумал Зорко и взял да и пустил радугу по огромному зубу древнего зверя. Может быть, то был индрик-зверь. Он, конечно, был зверь вечный, но ведь мог он рог свой на новый поменять? Меняют же рога олени и сохатые?

Радуга не простая была, потому что надо было без красок ее сделать. Басня про ледяную реку, через кою не каждый переедет, Зорко понравилась. Вот и потекла по зубу радуга-дорога о семи колеях: одна из камышовых листов, другая — из папоротниковых, третья — из дубовых, четвертая — из клена, пятая — березовая, шестая — ясеневая, как сегваны ясень почитают, а седьмая — из цветов. По радуге шли кони и олени, тянувшие за собою сани. Вилась радуга по-над водой, где плавали льдины, рыбы и диковинные звери: морж и кит. Ни того ни другого Зорко не видел, рисовал, как придумалось.

Время к полудню подошло, а венн уже расписал узором все дерево и кость. Опять пришла работница, пустые миски и кувшин забрала, через некоторое время новый кувшин принесла, полный, а еще хлеб и рыбу вяленую. Мясо, как Зорко разумел, до тризны не дозволялось. В том Правда сегванов с веннской схожа была. Работница задержалась ненадолго, поглядела на работу Зорко, потом тронула за плечо Андвара, сказала ему что-то. Тот аж вздрогнул, когда его плеча рукой коснулись, так на художество загляделся, быстро девице ответил и опять на работу венна уставился.

Девица, в отличие от Иттрун, хоть и не была дочерью кунса, а куда как боле пригожей выглядела. Волосы темно-рыжие, лицом полна, да не слишком, как и все почти сегванки, и свежа, да улыбчива. Постояла еще, посмотрела, как венн достает из сумки ножи разные да пилки, струги, тесла, скобели, и пошла свою работу дальше делать. А Зорко, еде должное отдав, свой труд продолжил.

— Теперь, Андвар, я все главное сделал. Осталось только не испортить, — удовлетворенно произнес Зорко, сделанное оглядывая. — Теперь ты пой, если хочешь, а я потом подхвачу. Сейчас думу думать не надо, рука сама работать пойдет.

Андвар, которому тоже и еды, и питья перепало, долго ждать себя не заставил. Что он там распевал, Зорко и спрашивать не стал: не иначе как о героях древних и кунсах славных, как они друг дружку мечами охаживали. Зато работа спорилась, потому как пел Андвар ровно, ладно, не голосил и не срывался. Когда же закончил песнь, спросил Зорко, о чем пел парень.

— Это про бога Хригга. Хригг увидел у великана красивую дочку и за ней свататься отправился. Великан Хриггу сказал построить ему корабль чудесный, чтобы мог везти столько груза, сколько бы ни погрузили. Хригг корабль сделал, а великан дочку отдавать не захотел. Тогда Хригг позвал ворона. Ворон полетел и все Хрору рассказал. Хрор приехал и убил великана. Потом они весь дом великана и весь его скот на корабль погрузили и уплыли к Храмну в чертог.

— И все? — разочаровался Зорко. — А такая песня длинная!

— Все, — даже как-то обиделся Андвар. — Спой лучше, если можешь.

Тем временем листы папоротниковые в узоре уже глубину приобрели и стали казаться шероховатыми, будто сейчас ветер их гладит тихонько. Споро работал Зорко, ладилось дело.

— Спою, — кивнул венн. И запел тихонько, к лепесткам цветковым переходя.

Была песня долгая, распевная. И про дорогу в ней было, и про лебедя белого, и про темные леса, и про реки синие, и про ключи студеные, и про бел-горюч камень…

Как закончил петь венн, Андвар в свой черед спросил, о чем песня.

— Как о чем? — опешил Зорко. — Про небо, что голубое оно, про то, что река течет, про лебедей, как они по осени улетают, про то, что лес темный за холмом стоит.

— И все? — удивился Андвар. — Это ж и так понятно!

Так, то песни распевая, то сегванские слушая, то толкуя Андвару, что да как он делает, Зорко работу свою вел и, когда солнце уже краснеть стало и к овиду закатному клониться, поднялся во весь рост, отошел на три шага и молвил:

— Вот и все, Андвар!

И тут же к небу обратился:

— Тебя благодарю, Солнце самоцветное! Тебя, Гром, повелитель небесный! Тебя, Огнь! И вас, братья-искусники! Красу, у мира взятую, миру и возвращаю! Примите!

И, словно в ответ, прорвало солнце легкую дымку туманную, от моря начавшую подниматься, и брызнуло-осветило — и тем благословило — работу Зорко золотым осенним лучом.

Пришла опять девица рыжая, рядом с Андваром стала, на работу поглядела. Потом, глаз не отводя от саней, опять о чем-то Андвара спросила. Тот ответил. Тогда взъерошила девушка Андвару волосы, засмеялась и еще что-то молвила, а парень отвечал на то серьезно, но без обиды. Потом ушла девица.

— Это кто такая? — полюбопытствовал Зорко. — Не сестра ли твоя?

— Сестра, — кивнул Андвар. — Только не родная, двуродная. Она дяди моего, Освальда-комеса, дочь.

— А про что спрашивала? — стало интересно Зорко.

— Спрашивала, нравится ли мне, как ты работаешь. А еще спрашивала, умеешь ли ты гребни резные делать. А потом спросила, долго ли ты у нас на дворе останешься, — рассказал Андвар.

— А смеялась почто?

— Сказала, что если я так же научусь по дереву резать, как ты, то любая девица за меня замуж пойти не откажется. Это она шутила так, — объяснил парень солидно.

Тем временем подошел и Ранкварт, остановился, стал работу рассматривать. Дивился Зорко на сегванскую молчаливость: среди сегванов венн точно в лесу себя чувствовал — вроде живые, а молчат, как деревья. Нельзя сказать, что венны сильно многословны были, а все ж веннский умелец или даже просто венн, иного ремесла человек, сразу бы об узоре речи завел, выспросил, как, да что, да сколько времени на работу вышло, где похвалил бы, а где пожурил. Ранкварт пусть хотя бы улыбнулся или нахмурился — нет же, исподлобья смотрел, то ли улыбку, то ли мину кислую в бороду прятал. Наконец вымолвил кунс:

— Легко Хальфдир-кунс по мосту над Текучим Льдом проедет, считаю. Ты хороший мастер, — это уже Зорко предназначалось. — Корабль Хальфдиру готов. Сейчас люди придут сани нести. Иди оденься в новое. Вместе с ними понесешь.

А Зорко и думать забыл, что не он один сегодня от зари до зари трудился. На дворе людно сделалось. Сегваны, по обыкновению не спеша, поспешали. Никто не суетился, а работа ладилась. Тот горшки глиняные расписные нес, тот коня куда-то вел, женщина — корову, девица рыжая тоже прошла, серьезная, перед собой смотрела: видно, и мимо нее скорбь не прошла. Отрезы тканей узорных и простых несла, а еще рубах целый ворох. Однако ж, Зорко увидев, лицом потеплела и улыбнулась светло: белые, ровные, красивые зубы у нее были. Сказала что-то по-своему, хохотнула и дальше пошла — тоже за ворота. И все, кто нес что-нибудь со двора или скотину вел, все за ворота шли.

Венн спохватился, пошел в дом, в отведенный ему закут. Там Андвар ему воды полил, обмыться помог. Новая исподняя рубаха была снежно-белая, из тонкого полотна сделанная, вышивкой красной и синей изукрашена, знаками громовыми и птицами-соколами. Верхняя же рубаха из виданной, да на ощупь незнакомой материи: из белого шелка, тоже с красной охранной вышивкой, конские головы изображавшей. Зорко знал, как нелегко женщинам дается труд ткацкий, как непросто вышивку сделать, не ошибаясь. Знал, а потому оценил щедрость хозяйскую и гостеприимство. Шелк же, как успел венн узнать и дома от людей мимоезжих, и уже по дороге от сегванов услышать, и вовсе на вес золота был. Везли его из какой-то далекой земли через Аррантиаду, а торговали им в Галираде одни только арранты: только им в той далекой стране шелк продавали, а более никому. Тот народ, что шелком владел, секрет шелка свято хранил.

На двор выйдя, увидел Зорко, что солнце уж краем за крыши соседних домов цепляется. Около саней уже стояли трое дюжих молодцев, все в белых рубахах, да только не в шелке. Андвар следом за Зорко вышел, тоже в белое переоделся парень, а и ему шелков не досталось. Смотрел на рубаху Зорко, завидовал. Венну не жаль было рубаху эту Андвару отдать — у венна и своя в коробе лежала, и чистая, и белая, только льняная. Но понимал: нельзя, да и Андвар не примет. У сегванов все так шло, как веками заведено: уж если целый сход собрали, чтобы решить, каково кунса хоронить, то и похороны — строго порядку следовали. Точно указано было, кому где быть, что делать, какую одежду носить, и не Зорко этот порядок менять назначено.

Из ворот появился Ранкварт, тоже в белом шелке.

— Берите сани. Вот Охтар, он укажет, куда нести. За ним пойдете.

Сказав это, Ранкварт тут же исчез куда-то, зато худощавый маленький старик, рядом с широкоплечим кунсом потерявшийся вовсе, теперь заметен стал. Совсем седой был Охтар-бонд, наставник Андвара, волосы под ремешок убирал и бороду не стриг на новый лад, а только расчесывал. Ныне на две пряди он ее разделил и концы тех прядей под ремень заправил. Сухощав был Охтар, жилист, но, видно, немощен уж плотью стал, однако руки у старика красивы были: ровные, ловкие и сильные, как у молодого. Много работал Охтар в последнее время, как Зорко разумел, успеть хотел то, чего раньше не успел, и умение свое Андвару передать.

— Ты на санях узор творил? — спросил старый сегван у Зорко. Голос у мастера на диво звучный, сильный оказался. Должно быть, не только резьбе, но и пению Охтар Андвара учил.

— Моя работа, Охтар-бонд, — почтительно отвечал венн.

— Не вовсе скверно, — похвалил старик. — Думал старый Охтар, только вельхи еще дерево, как то положено, ценят. Считаю, ошибался. Пошли, — кивнул он, не делая промежутка меж последними словами, сразу направляясь к воротам. Вот Охтара-бонда белым шелком удостоили, а в руках он нес ларец. Солнце закатывалось уже, и на дворе воины с факелами появились, но и в сумерках рассмотрел Зорко, каков ларец старый мастер изготовил! Был он не просто резным, а с инкрустацией деревом разным и костью. Явлены на ларце были подвиги боевые, враги поверженные и чудища, коих воины доблестные побивают. Ясно, что работал старик уже после схода, иначе откуда тогда чудища появились? Дивная работа была, а все ж не по сердцу были Зорко воины с мечами и тела мертвые.

Нести сани было просто, помощники у Зорко здоровые оказались. Вслед за Охтаром, несмотря на старость бойко по деревянным мостовым шагающим, двинулись они вниз, на полночь и закат, туда, где лиловело высокое небо. Сегванский конец Галирада стоял на излучине берега как раз там, где излучина эта переходила в ровную береговую линию. Свежий соленый ветер постоянно гулял здесь по улицам, и дыхание это ощущалось повсюду. Но само море покуда скрывалось от Зорко за изгородями и домами.

Впереди и позади венна и троих молодцев, несших на плечах сани, следовали другие бонды и кунсовы люди, все с поклажей, все нарядные и печальные: и впрямь, хоть и суров, и крут нравом был Хальфдир-кунс, а, видно, знаменит и почитаем.

«Может, и не зря тогда я меч в трапезной поднял? — подумал венн, глядя на все это великолепие. — Коли так, богами это мне зачтется. Коли нет — воздадут за ослушание Правде».

Смеркалось быстро, будто город в пучину погружался, а уж причалы и вовсе темнота залила. Воины сегванские, однако, столько факелов зажгли, что оступиться и плохо видящий не смог бы.

И вот, едва поворот миновали, Зорко его увидел. Огромная, уходящая к почти пропавшему уже овиду ширь открылась перед ним. Сейчас, в предночной час, казалось море ему единым существом, черной маслянистой шкурой покрытым, и существо это ворочалось и колыхалось всем невиданным и необъятным телом своим, ворчало и фыркало, словно собиралось ко сну, да его потревожили. Исполинской, ни с чем не сравнимой мощью обладало это водяное тело, заполнившее собою великие просторы, и Зорко своим малым разумом не мог постичь открывшейся ему внезапно огромности. Только одно он понял сразу: море было не просто великим скоплением соленой воды; оно было живым, и это живое мигом уставилось на него, нового человека, тьмами-тьмущими невидимых своих глаз, оценило во мгновение и узнало, а другим несчетным числом глаз осталось равнодушно и отрешенно, и смотрели те глаза и ввысь, и внутрь самого моря, и еще неведомо куда. И только ритмичный рокот, кой не сразу Зорко толком услышал, свидетельствовал: сердце у моря одно, а бьется оно с человеческим соразмерно. Силой и великостию своею превосходило море всех веннских богов, даже и Солнце, и Грома, но не имело оно лика, кой открывался бы людям, а потому нельзя было с морем говорить: с ним можно было только свыкнуться.

Так понял море венн, впервые увидев его, но заботы людские и скорби не ждали. Быстро спустились они с ношей своей на ровные, струганые доски пристани, где уже покачивался на волнах погребальный корабль, последний земной приют кунса Хальфдира. По сходням спускались люди с высокого причала на чуть ниже находящуюся зыбкую палубу и, подчиняясь распоряжениям Хаскульва, коего Зорко с раннего утра не видел, раскладывали свои подношения на должные места. Кунс, казалось, еще более против прежнего осунулся и почернел лицом, но держался он твердо и властно: не просто будет мятежным комесам, когда отыщутся такие, нового хозяина морского свалить.

Зорко и парни в свою очередь сошли на корабль, и венн впервые ощутил под ногами доски палубы и колеблющую их легкую зыбь. Твердая основа уходила из-под ног, и казалось, сейчас ухнешь в черную холодную глубину, но тут же возвращалась на место, подтверждая свою надежность, чтобы через мгновение опять провалиться в неизвестность. Зорко, конечно, ходил до того в лодке по Светыни и по иным рекам и озерам, но морская волна была отличной от всего прежнего, и эти мерные движения морского зверя-гиганта завораживали и звали к себе, в незнаемую даль.

Корабль сегванский был длинен и узок, очертаниями стремителен, бортом на два локтя над водой возвышался. Сплошной настил скрывал под собой невеликий, но достаточно просторный для путевых припасов и всякого товара трюм, куда и человек пробраться мог, в три погибели согнувшись. На носу корабля вздымал страшную шипастую голову и топорщил колючий гребень чешуйчатый змей с зубастой пастью, в коей частоколом торчали острые крупные клыки. Немигающим своим глазом таращился змей в черноту ночи, и не были страшны ему ни пучины, ни враги, ни иные чудища, но и звездам самоцветным, щедро небо засеявшим, бросал он вызов и сглотнул бы их равнодушно и беспощадно, как и весь прочий мир.

Сани поставили ближе к корме, а после Зорко и его помощники вернулись на пристань обратно, освобождая место следующим за ними. Рядом покачивались на воде другие корабли, принадлежавшие кунсам, коих давеча Зорко видел на тинге. Длиною они были разные, а видом схожи, и на каждом глядел в грядущую тьму свирепый змей.

Тут появился на пристани и Ранкварт.

— На моем корабле пойдешь, — указал он Зорко на самый длинный корабль с самой высокой мачтой. — Без меня только на палубу не сходи. Повремени. Я недолго задержусь.

А люди все шли и несли на погребальное судно одежду, посуду, украшения, ткани, кожи и оружие, и Зорко дивился, как может столь много товара в таком сравнительно невеликом деревянном чреве уместиться. То есть корабль, конечно, казался огромным в сравнении с веннскими лодчонками, но не бесконечен же он был, словно мешок у Дажа, веннского бога? В том мешке носил Даж — бородатый сухонький дед — всякую снедь, вещи разные и несметное число диковин, кои редко кому видеть удавалось. И хоть невелик был мешок с виду, а, сколько из него ни доставали, все не убывало.

Но наконец последние вещи, что кунсу после смерти понадобятся, на корабль поместили, и тут же раздалась толпа, освободив площадку двадцать на двадцать локтей перед сходнями. Встали вкруг площадки воины с факелами. Зорко во втором ряду очутился, вместе с людьми Ранкварта-кунса, и все видеть мог, иначе бы заслонили мужи сегванские роста немалого венну обзор.

Воины и бонды разместились вокруг площадки рядом со своими кунсами и ожидали чего-то. И вот воины, закрывавшие вход на пристань, расступились, и конюхи вывели на площадку трех огромных красавцев вороных. Кони шли смирно и понуро, чувствуя, что их ждет через какие-то мгновения. Понял это и Зорко, и сердце его защемило от печали и боли. У веннов коня приносили в жертву богам только в случае большой неминучей беды или по великому торжеству. Например, если бы вдруг настал великий мор, или война бы грянула, или когда закладывали новое печище. Но чтобы сразу трех! Знал Зорко, что велел обычай дать воину в дорогу коня, но у веннов обошлись бы и черепом конским, в погребение положенным, а здесь… Словно жестокий и лютый кот лесной вышел из мрака годи, на поясе у него висел длинный жертвенный нож. И впрямь как кот, огромным когтем вооруженный, подкрался он к первому коню, остановился, выкрикнул какое-то заклинание, и вся толпа сегванов подхватила эхом последнее слово, а уж годи движением привычным и резким, почти незаметным, рассек коню жилу на горле. Кровь хлынула на доски, конь пал на колени, потом на бок завалился, дернулся еще и издох. Ответом на то приветственный клич был.

А Зорко стоял и думал, неужто и Охтар-бонд, и Андвар, и та, рыжая, сестра его двуродная, тоже со всеми вместе кричат и ликуют?

А годи уж второе заклинание кричал, и второй конь пал так же, как и первый, и опять толпа подхватила выкрики кудесника.

Третий конь то ли поноровистее двух первых оказался, то ли крики его растревожили, но стал брыкаться и вырываться. И вырвался бы, но годи, даром что в годах был, одним прыжком опять перед конем оказался и, не боясь под копыто попасть, дело свое кровавое сделал. В третий раз прозвучал дружный возглас, и стихло все. Тела конские воины на носилки, заранее заготовленные, с трудом возложили и, подхватив по семеро с каждой стороны, на корабль снесли. И сходни под ними прогибались, будто не желали такую ношу воспринимать.

Но вот вновь воины расступились, и кунсы, среди коих и Ранкварт был, и Хаскульв, и Торлейф, и Оле, и Ульфтаг, внесли гроб ясеневый, в котором тело Хальфдира покоилось. Лежал грозный кунс как живой, только лицо еще заострилось, хотя и минула седмица с той поры, как случилась черная гроза. Медленно кунсы гроб несли, а годи все заклятия пел, а может, и песни, и все сегваны, какие здесь были, песни те подхватывали в том месте, где заведено было, и тогда могучий, дикий и печальный хор над морем звучал, и рокот морской отступал перед ним и становился неслышим.

Но вот и гроб установили, и кунсы корабль покинули, а вместо них взошли на него сильные молодые гребцы и на весла сели. С тем все сегваны стали расходиться. Женщины и бонды на берегу оставались, только воины по судам расходились, дабы сопровождать Хальфдирову ладью. Ранкварт к Зорко подошел и сказал:

— Пошли.

Заметил венн, что и годи на судно Ранкварта спускается, и не по себе ему оттого стало: свое дело исполнял кудесник сегванский, однако возмущалось сердце у Зорко при виде того, как он коней зарезал. И не мог теперь венн просто смотреть на этого человека, зане казался он венну уже и не совсем человеком. Да может, так и было: всегда опасались венны-труженики кудесников, но за помощью ходили, когда к богам обратиться нужно было. И помогали кудесники, да только по доброй охоте мало кто к ним захаживал.

Однако Ранкварту противиться Зорко не стал, а рядом с великим кунсом пошел и вслед за ним в ладью спустился. Воины уже по лавкам сидели, и весла огромные и тяжкие ждали, пока обнимут их крепкие ладони.

— У нас каждое место воин не просто так занимает, — предупредил Ранкварт. — И тебе я место укажу. Не прими за обиду, но за честь почитай: У моря законы свои. Нельзя море гневить. Здесь у мачты сядешь.

Ранкварт действительно указал венну место на лавке близ мачты, рядом с высоченным рыжебородым воином. Ныне был сегван без кольчуги, и сквозь рубаху ощущалось его сильное, ловкое тело.

Турлаф-годи вместе с Ранквартом взошли на нос, и кунс рукой махнул. Огромные весла сначала тихо зашевелились, будто ноги у рака, что задом наперед пятится, а потом все сильнее и сильнее, все более упруго, точно неведомый зверь морской, стал корабль набирать ход. И темные волны катились встречь ему и ложились под крутой нос, расступаясь и уступая.

А ладья Хальфдира шла впереди всех, курсом прямо на дальний низкий остров, едва видный над водой, как черная грива, — должно быть, елью порос. И только по огромному костру, разведенному на берегу, можно было угадать, куда именно держат путь сегванские корабли. Не так уж и близок казался остров, но опытные гребцы сегванские воины словно играючи поднимали и опускали крепкие весла, и ночь текла вдоль бортов, разрываемая пополам резным неустрашимым змеем.

Ладьи подошли к низкому пологому песчаному берегу, но не вкатились на него, а остановились, веслами удерживаемые, на мелководье. Ладья Хальфдира встала меж кораблями Ранкварта и Хаскульва, а все гребцы с нее на берег сошли, прыгая с борта прямо в воду. Спрыгнули на берег и кунсы с лучшими воинами, и годи тоже. Зорко на этот раз не позвали, да и не было у него охоты более находиться там, где Турлаф-годи был.

И снова кудесник принялся выпевать заклинания, а воины их подхватывали, только этот хор звучал не в пример грознее первого. Древняя ярость битвы, голос крови на юных мечах и жестокий клич победителя слились в этом пении.

Те гребцы, что были на ладье Ранкварта, стали выстраиваться в ряд и противосолонь обходить медленно большой костер, вкруг коего развели девять огней поменьше. Песня же делалась все суровей и беспощадней, где-то в темноте на острове гулко звучал бубен и еще один инструмент, издававший металлический звон. Потом с этими двумя сплелись напевы струн, похожие на гусельные, а после и дудка добавилась. Годи тогда выступил в середину поющего круга, и рука его опять потянулась к кинжалу. Дудки. заныли, перекрыв собою все прочие звуки, и первый из гребцов, что был на рулевом весле, бесстрашно шагнул навстречу кудеснику, распахивая на груди рубаху.

Все, что случилось дальше, Зорко запомнил так ясно, будто сам это рисовал! Рука Турлафа, не дрогнув, с силой опустила кинжал, и сталь погрузилась в грудь молодца. Удар был верный: тот упал, не издав и стона. Мигом подоспевшие воины подхватили тело и возложили его на деревянные носилки, а второй гребец столь же безропотно и спокойно шел навстречу кинжалу. В большой костер, должно быть, что-то подбрасывали, зане с каждым новым ударом он вспыхивал изжелта-белым. Раз за разом мертвое тело падало на песок, и раз за разом его подхватывали и уносили, вознося на мертвый корабль. Зорко казалось, что мертвый Хальфдир-кунс шевелит там, в гробу, бескровными своими губами, пересчитывая спутников, и улыбается от довольства.

Пятьдесят два раза упал кинжал коршуном на молодую плоть и пятьдесят два раза не промахнулся! С последним ударом песня и музыка вдруг оборвались. В наставшей тишине слышны были только потрескивание костров и неумолчный плеск волны. Годи воздел вверх, к звездам, руку, в которой держал окровавленный кинжал, потом выкрикнул что-то — будто каркнул — отрывисто, коротко и хрипло и, резко рукой взмахнув, забросил кинжал так далеко, что тот, перелетев половину ширины песчаного берега, упал в воду.

И вновь все смолкло. Воины, по знаку годи, понесли тела убитых на корабль. Раз за разом прогибались доски сходней, принимая на себя тяжесть следующего гребца. Их усадили на те места, где они и были до костра на пустынном острове, и мертвый кормчий снова взял в руки рулевое весло. А на песке у большого костра уже впиталась в мелкий, чистый песок живая кровь, и темное лишь пятно осталось недолгим знаком памяти для тех, кто уходил на корабле мертвецов.

Воины сноровисто поставили на ладье Хальфдира парус, и та, пока еще удерживаемая с двух бортов кораблями Хаскульва и Ранкварта и влекомая ими — сегваны гребли веслами только с одного борта, — двинулась вперед, во тьму, и резной змей на этом корабле был один живой.

Наконец корабли расцепились, и погребальная ладья, набрав ветра в расчетливо развернутый парус, стала уходить во мглу, на полночь и закат. На палубе, откуда ни возьмись, появился глиняный чан с горящими угольями — не иначе как из тех девяти костров собирали! По девять воинов на каждой из ладей, выстроившись по длине корабля, по очереди зажгли паклю на каленых длинных стрелах, и то же самое, как мог видеть Зорко сквозь ночь, сделали и на остальных ладьях, провожавших Хальфдира и несчастливых его спутников. Хаскульв-кунс первым выпустил стрелу из длинного тугого лука. Описав в черном просторе красную горящую дугу, стрела упала как раз посредине уходящей ладьи, и там мигом начал разгораться пожар: доски палубы были сухими. Вслед за этим метнул свою стрелу и Ранкварт, за ним и иные кунсы со своих кораблей, за ними и комесы, и простые воины. Множество злых огненных цветов раскрылось на мертвой ладье, и отблеск от их жаркого цвета мрел на черной блестящей зыби.

— Возьми. Твое право — выпустить стрелу, — услышал венн долетевший до него словно сквозь пелену голос. Рядом с Зорко оказался Ранкварт. Зорко взглянул на кунса и не удивился, что ощутил вдруг, как некое невидимое покрывало отделило его от происходящего. И море, и корабли, и черная ночь, и сегваны, и Ранкварт, и даже огонь находились теперь где-то по ту сторону пелены, словно они все вместе отправились туда, в мглистую и зыбкую неизвестность, и только Зорко остался на месте, отстав от этого великого похода мертвецов.

Но лук венн все же взял. Отказ означал бы непочтение и к Хальфдиру, и к обычаям сегванским. С кунсом, что уплывал теперь на пылающей ладье, Зорко чувствовал тайную невидимую связь, начало коей положил сам Зорко, отведя меч боярина Прастена, и теперь только сам Зорко мог эту связь разъять без ущерба для обоих. То есть без вреда для обеих душ. Душе сегвана предстоял долгий и опасный путь к Храмну, душе венна — долгие еще скитания по зримому миру. И лишь через множество лет, где-нибудь на острове Ирии, куда, как полагал Зорко, в конце концов все равно попадут все не искаженные злобой души, будет им суждена новая встреча. Так думал Зорко, прилаживая на тетиву горящую стрелу. Эта стрела и была призвана оборвать тяготившую ныне обе души нить, с каждым шагом кунса по дороге в незримый мир все более и более обращавшуюся в железную цепь.

Зорко по достоинству оценил лук, поданный ему Ранквартом. Это был единотелый лук из ясеня, выдержанного и обработанного так гладко, что и малейшей яминки или бугорка не чувствовал палец на округлой деревянной поверхности. Рукоять была выложена тонкими, но твердыми костяными пластинами — уж не зуб ли моржа-зверя в дело пошел? Тетива же оказалась из конопляной веревки. В непогодь такая приходила в негодность. Тело лука было длиною в три локтя.

В родных местах Зорко такие луки пользовали для охоты. Боевой лук из двух деревянных частей, по-особому устроенный и усиленный, в руки брали редко. Однако управляться с ним умели все мужчины, а простым луком владели и женщины.

Венн легко натянул тетиву до уха и мгновенно, без прицела, пустил стрелу. Тетива больно хлестнула по незащищенной руке, но стрела, вычертив плавную пологую дугу, легко настигла уходящий корабль. Едва слышимый стук о дерево и дребезг древка стрелы, трепетавшей недолго в уязвленном дереве, был ответом.

Ранкварт с некоторым удивлением, тут же, правда, пропавшим, взглянул на венна:

— Неплохой выстрел. Ты угодил в мачту. Хальфдир будет доволен.

А погребальный костер уже пылал высоко над морем. Огонь охватил всю ладью и вскарабкался на мачту. Сырой парус еще сопротивлялся пожару, но вскоре, когда порыв ветра вздул пламя, вспыхнул и разом опал, лишь на перекладине остались дотлевать багровым рваные клочья. Но ладья еще двигалась вперед, покуда не утратила до конца порыва, приданного ей ветрилом. Искры, рассыпаясь, опадали дождем на почти гладкую воду и гасли. Силуэты мертвых гребцов уже не маячили над бортами. Вот треснула и рухнула в огонь мачта, а потом и борта стали заметно оседать в пучину. Корабль стал уже не кораблем, а единым костром, неведомой силой движимым по волнам. Ладьи сегванов разворачивались носом назад к островам, к пристаням Галирада. Невидимая линия, отделяющая жизнь от того, что следует за ней, была пройдена. То, что оставалось, догорая и дотлевая, от корабля, жизни уже не принадлежало, как пепел кунса Хальфдира и его команды.

Однако грозные огненные видения этой ночи не спешили оставлять Зорко, вставали над зыбью, приходили плавно из мрака или стремительно проносились мимо, сталкивались, проникали одно сквозь другое, переплетались, сливались, разделялись и множились, и только удар киля о песок острова, где еще поддерживался один огромный и девять малых костров, заставил венна очнуться.

Ночь Зорко провел на корабле, лежа под лавкой на кожаной подстилке и кожами укрытый. На берег, где кровавое пятно стало уже не густо-темным, а ржавым, он спускаться не хотел. Сколько невинных жизней принял к себе этот маленький остров допрежь? Должно быть, ни единой свободной лощинки, ни единого бугра, ни единого камня не осталось здесь, не обагренных кровью. И сколь ни жалко было этих незнаемых и безвинных душ, а встречаться с ними Зорко не жаждал. Последнее, что представилось его сознанию, падающему в сон, было видение, как годи Турлаф в полной тьме ходит под елями и соснами лежащего рядом в черноте ночи островка и говорит с духами и душами на своем неведомом вороньем языке.

Глава 6 Единожды поднявши меч…

Утро сделалось ясное и чистое, но ветреное. Рассвет встал красный и холодный. Осень крадущимся, шелестящим палой листвой шагом шла по зеленым равнинам, рощам и дубравам сольвеннской земли, и Зорко сегодня всерьез призадумался о том, куда ему податься. Разумнее всего было остаться на дворе у Ранкварта, где у него были бы и работа, и теплый и надежный кров, и еда на всю долгую зиму. Но кто мог поручиться, что назавтра сегваны не попадут в Галираде в немилость? Уж кому-кому, а венну было известно теперь, за что бояре и старшины сольвеннские могли обратить всю мощь свою против сегванов — пусть давно укоренившихся на этих берегах, а все же гостей. И кто мог знать, что порешит грядущий большой сегванский сход? А если все разом в боевой поход отправятся, что, и Зорко с ними идти? А не пойти он не сможет: коли раз меч за сегванов поднял, то уж не опускай, раз у них поселился!

И еще сильно не по нраву пришелся Зорко сегванский обычай вместе с кунсом или комесом знатным класть в могилу молодых да здоровых работников. А еще больше не по сердцу пришлось, что шли те под нож жертвенный как на великий праздник, будто чуть не рады тому были. И у веннов случалось, — старики говорили — будто приносили требы богам и людьми, только Зорко на своей памяти такого не числил. Не так мало стоила жизнь человеческая, чтобы держать ее за жребий: поможет треба или не поможет.

А паче всего не желалось Зорко оставаться на одном дворе с сегванским годи. И не оттого лишь, что переколол тот кинжалом полсотни человек, будто баранов резал. Когда Правда сегванская смертоубийство позволяет, так найдется и тот, кому Правду такую в охотку будет исполнять. Другого опасался Зорко, а опасаясь, ругал себя за поспешность. Показал он Андвару картины свои, да и Хаскульв их увидел. Но не это Зорко беспокоило. Хаскульв — воин, ему ли думать, что картина значит? Была бы оку приятна, и ладно. И Андвар, у Охтара обучавшийся да на вельхские и аррантские художества насмотревшийся, дурного ничего в картинах бы не увидел, пускай и все бы их посмотрел. Может статься, и старый Охтар недовольства бы не выказал. Но вот слух о том, что появился на дворе у Ранкварта умелец новый по резьбе да художеству, уже наверняка по концу сегванскому пошел. А коли так, то вскоре и годи пожалует посмотреть, угодны ли богам сегванским холсты, на коих венн красками разные разности живописал?

И что, если не угодны? Кто венну заступой будет? Ранкварт-кунс его целости порука, пока дело других кунсов касается, а как до Правды дело дойдет, то разве Хаскульв решится против тинга пойти, да и тот на корабль посадит да отвезет куда подальше. Это тоже счастье невеликое. Другое дело, кабы Андвар обещание свое исполнил да к вельхским и сольвеннским мастерам сводил. Там, глядишь, свет не без добрых людей: резчик не пропадет, а холсты Зорко бы запрятал поглубже до поры…

Такие невеселые думы посещали Зорко, пока сегваны так же мерно и слаженно гребли супротив поднявшегося с берега ветра, как и давеча по спокойной воде. Годи, к слову, Зорко на корабле не обнаружил, а когда Ранкварт подошел к мачте и остановился зачем-то, спросил его:

— Ранкварт-кунс, скажи, коли можно: почему Турлафа-годи с нами нет? Я кораблей, кои остались бы его отвезти, не видел.

— Годи на острове живет, — просто объяснил Ранкварт, не подозревая, казалось, ничего под вопросом венна. — Там капище стоит.

— А как же он на берег переправляется? — удивился Зорко.

— На лодке, — опять объяснил кунс.

— Далеко ведь! А если ненастье? — поразился венн.

— Это недалеко, — серьезно и ровно, ничуть не досадуя на неразумие венна, сказал Ранкварт. — А зачем ему в ненастье на берег? Корабль за ним придет, если потребуется. Впрочем, увидишь его сегодня: после заката тризну справлять станем. Выспись: голова свежая тебе еще пригодится! — Только теперь Ранкварт усмехнулся, а сидевшие рядом и слышавшие весь разговор комесы захохотали: шутки сегванские доходчивы были!

Галирад с моря виделся куда величественнее и краше, нежели при подъезде сухим путем. На три версты раскинулся город по берегу глубокого залива по обоим берегам великой Светыни. Выше всех поднимали главы терема галирадского кнеса. Чуть ниже — нельзя выше кнеса строиться! — вставали терема боярские. Чем выше был терем, тем знатнее боярский род. Прочие постройки скрывались за крепкими, в четыре с половиной человеческих роста, деревянными стенами. По правую и по левую руку выбросил Галирад два конца: справа — сегванский, куда держали теперь корабли кунсов, слева — вельхский. И сегванские, и вельхские корабли имели свои пристани. Только вельхам и сегванам разрешено было такое, прочие суда подходили к пристаням, кнесу и городу принадлежащим.

Кораблей и сейчас, по осени, прибывало в Галирад множество. О бурях осенних даже сегваны, лучшие на всем свете мореходы, говорили тихо, с почтением. А Зорко, от дум тягостных отошед, созерцал теперь при мягком неярком свете утра осеннего дивный вид залива, и моря под посвежевшим ветром, и города, и множества островов, по заливу щедро рассыпанных.

Море было теперь не черным, а серым, крушецовым. Но и живость свою, кою дано было узреть венну вчера в сумерках, море спрятало. Лежало, изборожденное рядами низких волн, оно пустынное и бескрайнее, отрешенное от всего прочего, только отражая светлое бледное небо да редкие бесконечно высокие и невесомые облака. Город, располовиненный широким устьем Светыни, через кою сумели возвести когда-то мост, так и оставшийся доселе единственным, выглядел издали словно игрушка для глуздырей: маленький, резной-расписной, без сучка, без задоринки. Острова низкие, поросшие все больше сосняком и ельником, безмолвными сторожами провожали корабли, дивясь их суетности и поспешности. На иных островах красноватым и серым выдавались наружу скалами каменные кости земли. На иных, где верх над хвоей брали березы да рябины, уже начинали полыхать разноцветным огнем осенние костры. И Зорко, позабыв на время даже о том, что надо совершить обряд очистительный после того, как с душой, в небеса отошедшей, распрощался да на смертоубийство посмотрел, спешил вобрать в себя целокупно всю зримую картину до самого овида, зане не мог знать, когда еще увидит разом и море, и небо, и острова, и стольный Галирад.

Глава 7 Омовение души

На дворе у Ранкварта к Зорко тут же подлетел Андвар с расспросами, что ночью было. Зорко же допрежь всего испросил воды согреть да вымыться, а когда Андвар не унялся, сказал отроку, что разговаривать с ним не станет для его же пользы, покуда не вымоется. Андвар, должно быть, обиделся немного, но вида не показал. Не объяснять же сегвану, что всякое слово от того, кто недавно с покойниками якшался да обряда должного после того еще не сотворил, ранить может хуже всякой стрелы. Чем меньше слов с таким человеком скажется, тем целее будешь. У веннов, конечно, все от мала до велика это знали, а потому нарочно молчали. Андвару, видать, невдомек было, вот и пришлось обмолвиться: на молчание сегван молодой и вовсе оскорбиться мог.

Но про воду Андвар не позабыл: в котле большом работники скоро кипятка принесли, в бочку вылили и с холодной водою перемешали. Зорко выскреб и тело, и волосы, что кожа скрипела от чистоты и вся горела. Про одежу чистую Ранкварт опять не позабыл: на сей раз плотную суконную рубаху кунс пожаловал. Когда вылезал Зорко из бочки, чистый и умиротворенный, и уже к ручнику и одеже, на скамье лежащим, наклонился, выскочила вдруг из-за угла та самая девица рыжая с толстой длинной косой, Андвара сестра двуродная, с какой-то корзинкой. А Зорко исподнего даже надеть не успел! Девица его увидела да — нет чтобы испугаться или засмущаться! — прыснула в кулак, звонко крикнула что-то по-сегвански и дальше побежала.

До тризны оставался еще целый день — теплый, погожий, солнечный, хотя и ветреный предосенний день. На дворе Ранкварта у Зорко работы не было: свою работу он сладил еще вчера. И хорошо сладил. Знал об этом сам Зорко, видел Охтар, да и Ранкварт из вида не упустил. Едва Зорко подумал о хозяине, выйдя на главный двор, перед воротами, кунс пожаловал ему навстречу. Был он одет богато, как и всегда. Была на нем красная рубаха, шитая золотом и серебром, роскошная шапка меховая, широкий пояс с серебряными украшениями, темно-алые сапоги из тонкой кожи. Купец, хоть и на тризну, должен был одеваться так, чтобы за версту видно было, каковы его богатства. И покойнику в радость будет благоденствие сегванов, а не скорби да худые одежи. В руке у Ранкварта мешочек кожаный позвякивал.

— Вот ты где! — Кунс вроде даже улыбнулся, Зорко увидев. — С тех пор как пришли, тебя ищу. Где был?

— Тело омыть требовалось, — коротко пояснил венн.

Ранкварт кивнул, припомнив, должно быть, веннский обычай.

— Сегодня до тризны пусть Андвар тебя в Галирад проводит. К сольвеннским умельцам поведет и к вельхам, если успеете. Вот тебе за работу. — Он протянул Зорко мешочек. Был мешочек тяжелый. Столько монет сразу Зорко в жизни не видел, не то что не держал. Отнекиваться венн не стал, знал, что Ранкварт не уступит, только рассердится. Впрочем, память у кунса не короткая была.

— Знаю, не хочешь брать, — сказал он, вкладывая мешочек в руку Зорко. — Воля твоя: в Светынь выброси, первому встречному отдай. Считаю, до торга тебе дойти следует. Там краски. Дерево разное. Другие вещи редкие. Посмотри. Придешь домой с такими вещами, девицы мимо не пройдут, — не меняя выражения лица, договорил Ранкварт. — Андвар, проводи его, — бросил кунс как раз подоспевшему юноше.

— Благодарствую, Ранкварт-кунс, — поклонился сегвану Зорко.

— И тебе спасибо, — отвечал сегван, к немалому удивлению Андвара тоже неглубоко кланяясь венну. — Ты хороший кузнец. Кузнец своего золота и своего счастья. Удачного дня тебе.

Сказав так, кунс отправился по своим хозяйским делам, Андвар же был готов вести Зорко туда, куда наказал Ранкварт: должно быть, парня предупредили.

Глава 8 Пес в лавке диковин

— Ворота при Ранкварте делали, — рассказывал Андвар, когда они уже вышли в улицу и остановились, едва Зорко спросил про ворота. — Хальвдад-бонд их ковал с подмастерьями. Хальвдада в походе потом калейсы убили.

— Что ж его в поход понесло? — удивился Зорко. Другому сегвану он сказал бы что-то вроде «зачем же он в поход отправился» или «что же подвигнуло его на поход», но с Андваром можно было не церемониться. Парень много общался с сольвеннами и усвоил немало из их живой и порой развязной речи. Подвигами он кичиться любил, как и все сегваны, но презрения к иных племен людям в нем не было — как, впрочем, и в остальных сегванах вообще, а потому допускал и такие словечки в речи собеседника.

— Хаскульв-кунс пошел на Кайлисбрекку. На Кайлисбрекке много застывшего огня. Здесь тоже есть, и на сегванском берегу, но он маленький и его мало. На Кайлисбрекке — много. Калейсы торгуют застывшим огнем, но очень дорого, почти как шо-ситайнцы — шелком. В Шо-Ситайн ходить далеко и очень опасно, там меткие стрелки из арбалета. К калейсам ближе, и калейсы слабее. Хальвдаду не повезло.

Таких историй в сопровождении подобных рассуждений Зорко успел услышать великое множество: сегваны ходили походами во всякие земли, и отовсюду им удавалось уйти невредимыми, да еще с добычей. У веннов такой промысел назвали бы разбоем; сегваны считали его чуть не высшей доблестью. Защита родного очага стояла все же выше.

Спорить с Андваром Зорко больше не хотел, а вот что такое «застывший огонь» спросил.

— Сейчас на торг придем, покажу, — живо объяснил сегван. — Торг на этом берегу Светыни, на правом. А на левом все мастеровые живут: и сольвенны, и вельхи.

Дорогой больше говорил Зорко, рассказывая Андвару про то, как хоронили с почестями Хальфдира. Зорко, однако, успевал примечать, какою дорогой идут, чтобы, случись что, знать, куда бежать, а заодно и город рассматривал. Наметанный глаз умельца мигом выхватывал из вещей ту долю их сути, что была ближе всего живописцу. В сегванском конце все дворы были точь-в-точь похожи на Ранквартов, на всех непременно стоял длинный и узкий дом, где жили все обитатели двора, и второй дом, покороче, но повыше длинного и главного, двупрясельные. В таких домах селились неженатые еще воины. Пусть не в каждом дворе, а собралась здесь немалая сегванская сила. Украшены были дома все той же причудливой резьбой: воинами с мечами, конями, орлами да воронами, волками да чудищами. Изредка попадались прикрасы вида треугольного или зубчатые линии, но таких богатых украшений, как на обереге с крестом, что Ульфтаг-кунс носил, а еще на ошейнике кожаном.

Миновав сегванский конец, они вышли чуть ли не к самому крому — крепости кнеса. Стоял кром на правом, крутом берегу Светыни. У спокойной и накатистой в нижнем своем течении реки крутизна правого берега не была велика, да и высотой он не шибко превосходил своего левого брата, но сольвенны насыпали здесь целый холм, а второе кольцо стен, изначально бывшее первым, пока, как поведал Андвар, не возвели три десятка лет назад стены вкруг всего города, окружило двор кнеса. Терем кнеса, весь резной-расписной, надо всем Галирадом царил, паря своими луковицами в блеклой голубизне прямо над головами идущих повдоль рва Зорко и Андвара. Да, высокий холм был опоясан еще и рвом шириной в семь саженей, кой ров превращал его в остров. Мост, ведущий в кром, сейчас был опущен, а ворота распахнуты. Грозная стража в сверкавших на солнце кольчужных бронях, правда, не дремала. Врата были обиты позолоченными пластинами, где чеканены были главные боги сольвеннов и два дерева — дуб и береза, что растут на Ирии и своими корнями и ветвями пронизывают весь мир. Сквозь врата видны были хозяйственные постройки, выстроенные и изукрашенные так, что любой купец позавидовал бы, потом крутой всход на холм, а дальше терема. Еще — Зорко это знал от мимоезжих торговцев — на холме стояло капище, самое большое и почитаемое в сольвеннских землях. Говорили, что сам Гром спускался сюда на паре своих коней — белом и вороном, и здесь остался след от колеса его повозки. А еще Даж приходил сюда из неведомых краев, чтобы опять в неведомые дали уйти, и доставал из своего мешка разные полезные диковины: серп, топор и веретено — и дарил их людям. Вот с этого топора и начался Галирад. В те баснословные поры леса и болота тянулись от Дикоземья до самого устья Светыни, а венны и сольвенны еще не были разными народами.

Миновали и кром. Здесь не было принято задерживаться и глазеть: любуйся издали властительным великолепием на здоровье, а куда не звали, не лезь. Тебе же на двор никто не таращится — вот и кнесу не мешай: у него без твоего любопытства забот хватает. Пройдя широкой улицей, тянувшейся вдоль берега Светыни и отделенной от него только домами знатных сольвеннских купцов, кои стояли и по другую сторону улицы, Андвар и Зорко вышли на торг.

Торг раскинулся во всю широченную площадь перед мостом, что связал два берега меж собою, дав Галираду возможность шагнуть за реку и поглотить ремесленные и рыбацкие слободы. Но и кнесу пришлось кое в чем умаслить левый берег, установив на правом, сразу у моста, огромную торговую площадь, где галирадские купцы и умельцы торговать могли беспошлинно под охраною кнесовой дружины.

Зорко, привыкший к живой лесной тишине, все еще чурался бестолкового городского галдежа, а тут попал венн на место, откуда галдеж этот по всему городу разлетался. Кричащий разнобой речи, красок, товаров и запахов крутился здесь неостановимым водоворотом с ранней зари до сумерек. Торговали и покупали все, даже те, кто шел сюда просто поглазеть и послушать новости: слишком велико было искушение и такими щедрыми казались улыбающиеся во весь рот купцы и приказчики, предлагавшие самый дивный, самый лучший, самый свежий товар за самую-самую небольшую цену — и даром бы рады отдать, да нельзя: честь купеческая не велит!

Андвар покосился на мешочек, который Зорко привычно приторочил к поясу.

— Деньги припрячь, — совсем серьезно, по-взрослому, посоветовал парень. — Срежут с пояса, и не заметишь кто. Потом не сыщешь обидчика.

Венн только головой покачал, но достал из кошеля веревку, мешочек за горло обвязал потуже и на шею повесил, под рубаху.

— Так? — Он вопросительно посмотрел на Андвара.

— Ладно, — важно одобрил сегван. — Пошли искусников смотреть или по торгу походим?

— Походим, пожалуй, — слегка замявшись, согласился Зорко. — Хочу на диковины поглядеть заморские.

— Тогда к аррантам сначала пошли, — решительно заявил Андвар и двинулся направо.

Они прошли ряды, где торговали медом и пенькой сольвенны, потом миновали пшеничный ряд, после были шорники, потом торговцы тканями. Весь этот товар был Зорко знаком: близко жили сольвенны, и все товары почти до единого доходили до веннских родов от них.

Но вот они вышли на широкий проход, рассекавший торг словно улица, и на другой стороне Зорко увидел уже не длинные деревянные столы, более схожие с лавками, с которых торговали сольвенны, но многочисленные шатры из полотняной ткани, наброшенной на остов из жердей. Среди торга словно выросла не маленькая полотняная деревня. В палатках, окруженные грудами товара, угодливо, но споро и толково суетились бронзовокожие стройные люди, растившие окладистые бороды и отпускавшие волосы не ниже плеч. Лица их были подвижны, лучистые ясные глаза посажены глубоко, носы прямы и правильны, губы тонки и улыбчивы. Одевались они странно: все тело хитро закутывали в единый, кажется, отрез ткани, да так им обертывались, что и не с чем было его сравнить из известной Зорко одежи. Все это сооружение как-то на них держалось, только в одном месте заколотое фибулой. А штанов на этих людях и вовсе не было. На ногах арранты носили кожаные сандалии, оплетая голень мягкими кожаными ремешками, коими сандалии и удерживались. Иные, правда, были одеты в рубахи, не такие длинные, как у сольвеннов или сегванов, с широко разрезанным воротом, и штаны тоже носили: видно, боялись северного холода. Вышивка на вороте, обшлагах и подоле была вовсе незатейливая, но из дорогой нити, с броским и четким рисунком из прямых, ломаных или извилистых линий, непрерывных, то возвышающихся, то опадающих, как волна.

Не заходя в шатры, где торговали винами и тканями, Андвар и Зорко забрались в самую середину полотняной деревни, где и торговали «диковинами». Диковины были разные: бусы, разноцветные резные камни, серьги, жуковинья, обереги, шкатулки и ларцы самых разнообразных форм — от простого ящика до ракушки, только не маленькой и черненькой речной беззубки, а огромной, бело-розоватого цвета. Внутри нее рассыпались крупинки бело-желтого металла.

— Это не золото, — указал Зорко на крупинки.

— О, ты прав, господин, — склонился перед венном в полупоклоне, прижимая руку к сердцу, мигом подскочивший к ним приказчик, обернутый зеленым отрезом с вышивкой золотой нитью. Был он черноволосый и курчавый и носил черный с серебром налобный ремешок. Узор на ремешке, однако, вовсе не походил на тот, что был на ошейнике. — Это жемчуг из мономатанских морей. Пловцы достают эти раковины с огромной глубины, рискуя подвергнуться нападению морских чудищ. Они и сами совершенные чудища и дикари. У них почетно носить ожерелье из засушенных человеческих голов. О, плаванья в эту страну далеки и опасны! Если тебе, о сын лесов, нравится этот жемчуг, я отдам его тебе вместе с красавицей раковиной за…

Тут купец замешкался, оценивая, сколько можно получить с патлатого венна, явно впервые попавшего в большой город. Правда, венна сопровождал рыжий подросток-сегван, невозмутимый и востроглазый. Он-то и сорвал владельцу диковины удачную сделку, хотя и Зорко вовсе не собирался забирать весь жемчуг, а тем более с раковиной: ему были нужны лишь несколько крупинок, чтобы посмотреть, можно ли сотворить что-либо из этого металла.

— Раковина настоящая, — с расстановкой, не возвышая голоса, молвил тут Андвар. — Только не из Мономатаны, а из-под Аланиола. И нет там никаких чудищ, кроме акул. И дикарей нет. А жемчуг твой не дороже олова в сусальном золоте.

Приказчик, набрав воздуха, хотел было что-то возразить, да при этом думал, что бы такое сказать, дабы не отпугнуть покупателя, но Зорко опередил его.

— Мне нужен настоящий жемчуг. Немного, — только и сказал венн.

— Пошли, — кивнул Андвар. — Жемчуг недешево стоит. Здесь его нет.

Приказчик только брезгливо махнул рукой вослед уходящим.

— Невежи, — процедил он презрительно.

Андвар повел Зорко знакомым путем, даже не оглядываясь на многочисленных разодетых купцов, на чары которых поддавались простаки.

— Мы идем к Пиросу. У него всегда покупает Ульфтаг, — пояснил он Зорко. — Пирос сам был мореходом. Все сегваны его знают.

— Ульфтаг-кунс? — удивился Зорко. Старый песнопевец казался венну самым простым и доступным из всего схода кунсов, коему был он свидетелем, а оберег, искусно сделанный, по случайности считал к нему попавшим.

— Кунс Ульфтаг больше всех других кунсов диковин собрал. И больше всех морей проплыл, — поведал Андвар. — А у вас диковины собирают?

— А все кунсы до диковин заморских охочи? — не в черед спросил сам Зорко.

— Нет, — покачал головой парень. — Только Ранкварт и Ульфтаг. Ульфтаг часто Охтара зовет, чтобы тот на новую вещь посмотрел, а Охтар меня берет. Я оттого знаю. Ульфтаг Охтара к себе звал, но Охтар не захотел. Ранкварт самый сильный кунс на берегу, — веско закончил Андвар.

— У нас?… — Зорко задумался. Были, конечно, чуть не в каждой семье в роду свои редкие вещицы из дальних стран. Про некоторые уже и не помнили, как они в печище попали. У Зори, матери Зорко, был тонкий, настоящим золотом украшенный женский пояс, который замыкался хитрой застежкой. Бежали по поясу олени и кабаны, а люди в смешных высоких шапках, закрывавших и шею заодно, тех оленей и кабанов ловили, стреляли в них из луков и кололи копьями, а собаки хватали зверей сзади. Пояс был стар, и кожаная основа изрядно истрепалась и даже истлела, но золото по-прежнему тускло блестело сквозь туман и пыль незнаемых времен.

— Нет, у нас нет таких, — честно сказал венн. — Но и у нас диковины встречаются.

— Пришли, — заметил Андвар.

Полумрак темно-синего шатра принял их в свое таинственное пространство. Шатер внутри был разделен на две части занавесом, на коем занавесе были укреплены мечи, щиты, копья, луки, тулы со стрелами самой разнообразной выделки и формы. На устилавшем пол ковре — его глубину и мягкость венн почувствовал даже сквозь толстокожие дорожные сапоги — были расставлены ларцы, шкафчики, столики, на них опять ларчики, и все это резное, из полированного или инкрустированного дерева. О происхождении большинства пород Зорко и представления не имел. Все это было украшено изящной ковкой или чеканкой из бронзы и меди, а также золотом и серебром. Всяческие расписные кувшины и иные сосуды, блюда из незнакомой блестящей глины стояли тут и там. Роспись была столь причудливая и яркая, что у венна в глазах зарябило. Другая посуда была покрыта черным лаком, а рисунок сделан был почти весь красным, но чистота и строгость линий, удивительная точность, с которой выражено было каждое движение, каждая черточка, восполняли отсутствие красок. Иные изделия и вовсе обошлись без лака или красок, но искусный рельеф и сам материал, из коего они были сотворены, представлял их волшебными. Была здесь и металлическая утварь: один только крылатый серебряный кубок, составленный словно из двух лебединых тел с ручками-шеями, изогнутыми и оканчивающимися будто настоящими птичьими головами, стоил, должно быть, подороже целого корабля, набитого доверху товаром.

Кругом находились светильники, мягким неярким светом рассеивавшие сумрак, зеркала и зеркальца, в которых огоньки светильников отражались, мерцая. Статуэтки изображали людей, животных и неких загадочных существ — должно быть, чудищ и богов. Некоторые из них были горды, величавы, строги и стройны, как на черных сосудах с красным рисунком, иные хитры и веселы, скрывая истинные свои намерения и мысли под маской улыбки и раскосых глаз, иные просто страшны, а иные непонятны. В небольшом резном горшке из дерева черного, как ночное небо в зареве-месяце, поднимался юный ствол другого дерева, живого, с купами мелких и длинных серебристых листочков. Ствол, несмотря на молодость, был изогнут и коренаст, покрыт крупной сеткой трещин, а на нем, обвившись, висел пестрый змей в полтора локтя длиной. Змей свесил вниз свою граненую головку и часто трогал воздух узким раздвоенным языком.

На том же столике, где и горшок с деревом, покоился костяной шарик, в котором искусно и тонко вырезано было множество отверстий, да и вся поверхность шарика между отверстиями была сплошь покрыта резьбою. Зорко присмотрелся, и — вот диво! — внутри шарика оказался еще один такой же, весь продырявленный и весь испещренный резьбой. А изнутри второго шарика проглядывал и третий! Сколько ж их там!

Несмотря на не холодную пока погоду, в шатре стояло несколько жаровен, пышущих темно-красным и золотым. Из курильниц поднимался тонкий, едва ощутимый, но приятный, необыкновенный аромат.

Когда Зорко и Анд вар вошли, в шатре было пусто, если не считать змея на деревце. Но едва Зорко шагнул вперед, чтобы поближе рассмотреть маленькую картину из эмали и красок на крышке ларчика, как за занавесом послышались мягкие шаги и оттуда в помещение, отведенное под лавку, вышел среднего роста, плотного телосложения седой курчавый человек с густой бородой, вившейся так же, как и волосы на темени, — мелкими кольцами. Лицо его было чистым и ухоженным, кожа умащена благовониями, но загар и обветренность от морских походов не так быстро, как того хотелось бы, сходили на нет. Крючковатый прямой нос и высокий подбородок свидетельствовали о непреклонности и почти юношеской самоуверенности вошедшего. Одет он был с виду неброско, в отличие от хозяина лавки, где венну попытались всучить фальшивый жемчуг, но лишь на первый, неопытный взгляд.

Зорко многим отличался от своих соплеменников, и больше всего знанием того, что обыкновенному венну знать вовсе не обязательно. А необязательным было знать о всяких заморских тканях, которые были мало пригодны для деревенского и лесного быта и стоили таких денег, которых по всем лесам не собрать было. У веннов не в почете были злато и серебро, расплачивались у них скотом или зерном, а благородные металлы служили редким украшением для оберегов или оружия. Зорко же, толкуя с проезжими о разных разностях, быстро выучился распознавать доброе и худое тканье, дорогое и простое. Аррантский купец ряжен был в черный шелковый халат с подбивкой из шерсти горного медведя. Шелк был настоящий, из Шо-Ситайна, с невообразимой по трудности вышивкой. Вокруг цветов, ни на что виденное прежде Зорко не похожих, вились стебли и тонкие зубчатые листья растения, более всего напоминающего папоротник, но не обычный, а сказочный. А меж цветов и папоротников изгибали чешуйчатые тела и топорщили когти, крылья и гребни змееподобные звери, похожие на тех, что резали из дерева сегваны. Длинные алчные языки высовывались из пастей, усеянных кривыми хищными зубами, а синие и ярко-алые глаза в золотой оправе смотрели холодно и мудро. Только синее, алое, золотое и серебряное шитье украшали халат, но так, как не сделали бы этого и десять тысяч красок. Горный медведь обитал там же, в Шо-Ситайне, и слыл очень редким зверем. Был он огромен, могуч, свиреп и глуп, а потому почти пропал и был объявлен неприкосновенным по указу государя Шо-Ситайна. Однако у охотников горного Шо-Ситайна всегда были сильные луки, длинные стрелы и пустые кошельки… Халат подпоясывался толстым шелковым шнуром. Налобный ремень с ярким большим смарагдом перехватывал густые серебристые пряди. Полы халата доставали до щиколоток, а на ногах аррант носил мягкие парчовые, расшитые золотом туфли со смешно загнутыми вверх носами.

— Андвар? Здравствуй, добрый юноша, — приветливо обратился к молодому сегвану Пирос. Голос у арранта был низкий и густой, но приятный, а не приторный, как у его давешнего соотечественника. — Да ты привел гостя? Как зовут тебя, о добрый сын матерей рода… Серого Пса?

— Да падет на тебя тень покрова Прекраснейшей, добрый Пирос, сын Аррантиады Великой, — отвечал Зорко. Арранты освоили все пути на земле — и морские, и сухопутные, и даже венн знал, как правильно приветствовать арранта. — Прозываюсь я Зорко, сын Зори. — И веннн поклонился торговцу.

— Пирос, сын Никоса, — в свою очередь поклонился аррант. — Тебя заинтересовал шо-ситайнский шар? — тут же перехватил он взгляд венна. — Это нередкая вещь, но не всякий шар вырезан с таким искусством.

— Как получается, что маленький шар попадает внутрь большего? — задал Зорко наиболее волновавший его вопрос. Узор на шаре был витиеват, но не таков, чтобы с ним не справился хороший веннский резчик.

— Это спрашивает всякий, кто впервые видит шо-ситайнский шар, — довольно ухмыльнулся Пирос. — В том и величие мастера, что все шары вырезаются из цельного куска и никогда не могут быть вынуты один из другого, потому что родились меньшие внутри больших!

— Дозволь посмотреть? — попросил Зорко.

— Смотри, конечно, — разрешил аррант. — Это слоновая кость, она очень крепка.

Вот что такое слоновая кость, Зорко не знал. Он повертел шар, присмотрелся и возвратил его на место.

— Тебе понравилась эта вещь? — спросил купец, с любопытством наблюдая за необычным венном. То есть венн был самый обычный: белая вышитая рубаха, штаны, сапоги, кожаный пояс, волосы ниже плеч. Но то, как оценивающе смотрел он на заморскую редкость, как ловко вертел ее в пальцах, с каким достоинством держался он в лавке, как, наконец, приветствовал он арранта, заставило Пироса приглядеться к гостю внимательнее.

— Это ладная работа, — заметил Зорко. — Если хочешь, я сделаю тебе такой же.

Пирос был приятно удивлен, но не ошарашен. Арранту доводилось бывать… да где только не доводилось! На самых неведомых и пустынных берегах, среди толпы полудиких племен, видел он вещи, варварски грубая красота которых, казалось, сама взошла из суровой земли. Но там же встречались предметы, тонкостью и изяществом могущие соперничать с шедеврами Аррантиады, Шо-Ситайна или Саккарема. Венн, как видно, оказался мастером, и мастером изрядным! Варвары любят хвастаться своими подвигами, но при этом они знают, что и все вокруг понимают их бахвальство: таким образом они старались привлечь покровительство богов. Но они никогда не лгали там, где это не имело смысла: венн действительно сумел бы вырезать шо-ситайнский шар! Отпустить его просто так Пирос уже не мог.

— Скажи, Зорко, что же привело тебя ко мне? — осведомился аррант.

— Андвар. — Зорко посмотрел на сегвана, уже привычно бродившего по лавке, рассматривая новинки. — Он сказал мне, что у тебя настоящий жемчуг. — Поняв позволение взять шар как общее разрешение трогать любые предметы, Зорко подхватил одну из самых крупных жемчужин. — Что можно делать из него?

— Из жемчуга? — Пирос улыбнулся и, правой рукой вежливо отбирая у венна жемчужину и возвращая ее на место, левой вытащил из-за пазухи жемчужное ожерелье, где белый жемчуг был помещен в сетку из золотых нитей. — Вот это, во-первых. А во-вторых…

Аррант хлопнул в ладоши. За занавесом послышался легкий шорох, и оттуда появилась девушка, облаченная в платье из тонкой и очень мягкой — даже не касаясь ее, можно было это понять — серо-стального цвета шерсти, по кайме же вился вязаный узор…

— Вот и во-вторых! — провозгласил Пирос.

Только это заставило Зорко взглянуть на жемчужные нити, коими были увиты шея, плечи и руки девушки. Сама она была невысокая, стройная, с длинными вьющимися волосами цвета меди, но ни лицом, ни обликом не походила на уроженку Аррантиады. Белая кожа, мягкие черты лица, синие глаза — все это говорило скорее о полуночном ее происхождении.

Но внимание Зорко сейчас привлекла вовсе не тонкая шерсть и даже не та, на ком было надето платье из этой шерсти! Венн, как зачарованный, рассматривал вязаный узор на платье. Те же переплетенные листья, те же цветы, оленьи рога и — самое главное — буквицы! Такие же, как и на ошейнике, и еще другие, незнакомые.

Вспомнив тут же, что не приветствовал женщину, как это следует сделать венну, Зорко низко поклонился вошедшей и сказал:

— Привет тебе, дочь Аррантиады.

Девушка посмотрела недоуменно и боязливо на венна, попятилась немного, когда он склонился перед ней до земли, потом вопросительно взглянула на Пироса. Была она совсем молода, а с венном, как видно, повстречалась впервые и не разумела его речи.

— Она не понимает по-сольвеннски, — заметил аррант, подойдя к девушке и взяв ее под руку. Рядом с ее молодостью и свежестью купец показался гораздо старше, чем смотрелся доселе. — И она не из Аррантиады. Она вельхинка, зовут ее Дейра. Эта моя новая рабыня. Многие задаются тем же вопросом, что и ты: что можно сделать с золотом, бирюзой, жемчугом. Только они стесняются об этом спрашивать. Увидев Дейру, они будут покупать жемчуг охотнее. Они поймут, зачем он нужен.

— Ее платье тоже от вельхов? — спросил Зорко, не обращая внимания на рассуждения Пироса.

— Да. Вельхи умеют делать хорошую шерсть, — тут же кивнул аррант. — У меня есть и шерсть, в другом шатре…

— Благодарю тебя, — отвечал Зорко. — Мне не нужна сейчас шерсть. Хватит ли у меня денег на три жемчужины?

Венн на всякий случай нашел взглядом Андвара, по-сегвански невозмутимо осматривавшего дорогое оружие.

— Выбери сначала жемчуг, а я назову цену. — Аррант широким жестом предложил Зорко выбирать. — Ступай, Дейра, — сказал он на языке вельхов.

Зорко не успел даже попрощаться и поклониться, как девушка быстро и бесшумно скрылась за занавесом.

— Тебе не понравилась Дейра? — Купец встал рядом с Зорко, тщательно перебиравшим жемчуг, стараясь выбрать жемчужины поменьше и получше, чтобы денег хватило.

— Почему она испугалась, когда я поклонился ей? — спросил венн, не отрываясь от своего занятия. — Ни одна женщина из веннов, сольвеннов или сегванов не смущалась этим.

— Она рабыня и родилась рабыней, — объяснил Пирос, удивляясь теперь уже неосведомленности Зорко. — Она привыкла, что кланяться должна она.

— Это плохой обычай, — только и ответил Зорко. Узнав, откуда происходит запавший в душу узор, венн мигом утратил всякий интерес к диковинам Пироса. — Вот эти.

На ладони Зорко лежали три отборные, почти безупречно круглые, но довольно мелкие жемчужины.

— Пятнадцать мельсинских шади, — назвал цену аррант, мельком взглянув на покупку.

Андвар тут же появился за спиной у Зорко, будто и не уходил никуда.

— Это хорошая цена, — важно согласился он.

Зорко вытащил из-за пазухи мешочек, развязал его, стараясь не показывать содержимое Пиросу. Но опытный взгляд торговца мигом определил, какие монеты находятся внутри и сколько их.

— На эти деньги ты мог бы купить две таких, как Дейра, со всем жемчугом, что на ней, в придачу, — посмеялся Пирос. — Откуда у тебя столько, если это не тайна?

Зорко не видел причины врать и ответил честно:

— Вчера хоронили Хальфдира. Я украсил резьбой сани для погребального корабля. Кунс Ранкварт был щедр.

— Мы все скорбим о великом кунсе Хальфдире. Передай это кунсу Ранкварту. — Пирос сделал скорбное лицо. — Ранкварт действительно был щедр. Но он не привык выбрасывать деньги в море. Ты, должно быть, поистине искусный резчик. Если ты подаришь мне какую-нибудь свою работу, я отдам за нее этот жемчуг.

— Я согласен, — отвечал Зорко, не дожидаясь, пока обрадованный Андвар толкнет его легонько под локоть. Сегван, несмотря на любовь к резным украшениям, более все же ценил золото, серебро и жемчуг.

Венн запустил руку в карман и извлек оттуда частый гребень, вырезанный из ясеня. Гребень был сделан как плывущая лебедка, готовая взлететь с воды и уже начавшая первый взмах крылами. Каждое перо было отчетливо, а глаз птицы смотрелся не просто выцарапанным кружком, но, казалось, устремлял взгляд в небо, туда, где есть другие лебеди, простор и свобода. Волны, расходясь, превращались в зубья гребня, и лебедь, если положить гребень на стол, представлялся вырывающимся из оков дерева в настоящую, живую жизнь.

Пирос, доселе плохо знавший веннское умение резать по дереву, на миг застыл, поглаживая ровно отшлифованную поверхность гребня.

— Ты заслужил пять таких жемчужин, а не три, — изрек он наконец. — А на пятнадцать шади можешь выбирать любую мелкую вещь, сделанную из дерева — Аррант картинно простер руку, обводя царственным жестом шатер.

— Благодарю тебя, Пирос, сын Никоса. — Зорко вновь поклонился. — Мне больше ничего не нужно сейчас. Если позволишь, я приду еще: я видел здесь холсты.

— Ты бережлив, — усмехнулся аррант. — Благодарю и тебя за оказанную честь, Зорко, сын Зори. Не каждый день сюда приходит мастер. Да пребудет с тобой благосклонность Прекраснейшей. Приходи завтра. Если ты желаешь видеть холсты, я прикажу принести их побольше.

— Пусть твои боги сделают так, чтобы море не гневалось на твои корабли, — пожелал венн в ответ. — Я приду. А сейчас нам нужно спешить.

Андвар, не понявший, что это венн вдруг так заторопился — в запасе у них было больше чем полдня, — тем не менее не подал вида и, раскланявшись и распрощавшись вежливо с хозяином, нехотя покинул чудесный шатер.

— Куда так спешить? — полюбопытствовал парень.

— Проводи меня к вельхам, Андвар, — попросил Зорко. — Мне нужно узнать там кое-что.

— Пошли, — пожал плечами сегван. — Их лавки рядом.

— Нет, — покачал головой венн. — Не к торговцам. К мастерам. Это ведь за Светынью?

— За Светынью, — подтвердил Андвар. Ему хотелось побродить по шумному и пестрому торжищу, но обещание надо было держать.

Обогнув шатры Пироса — у богатого арранта их было семь, и только в шатре с диковинами было тихо, в остальных бойко и шумно торговали и торговались, — Андвар и Зорко вновь направились к площади перед мостом. Шум толпы быстро приближался, и вот они вновь окунулись в людской водоворот.

Протолкавшись сквозь бесчисленных торговцев-разносчиков, покупателей и зевак, они прошли уже полпути к мосту, как вдруг Зорко почувствовал, как чьи-то тонкие ловкие пальцы, чуть не забравшись ему за ворот, уцепились за веревку, которой была завязана горловина мешочка с золотыми шади. Не дожидаясь, пока веревку срежут, Зорко, стараясь не останавливаться и не подавать вида, молниеносно, будто стрелу налаживал, увидев внезапно взлетевшего тетерева, метнулся правой рукой к вороту, хватая вора. Хорошо, что Андвар предупредил о бесчестных людях, коих по торгу много шныряет!

Пальцы у венна были крепкими, держать умели цепко: не вдруг вырвешься! Зорко мгновенно развернулся и перед собой увидел бронзовокожего сухощавого человека средних лет, в странном головном уборе, напоминающем больше женский платок, широких полотняных штанах и таком же то ли халате, то ли плаще из довольно дорогой белой и зеленой материи. Нос у человека был длинный, крючковатый с сильной горбинкой, глаза черные, жаркие, губы тонкие и злые, щеки впалые, но не дряблые. Черные длинные усы и такая же черная борода делали внешность его скрытной, будто он прятался от кого-то, этой самой бородой заслонясь. Сам человек был вершка на два выше Зорко, загорелый и жилистый. Видно, испытания дорогами были ему не в новинку. На пальце, за который поймал его венн, горел красный перстень в золотой оправе.

— Отпусти, — прошипел человек, будто рассерженный змей, выплевывая неродные сольвеннские слова, и сделал попытку вырваться, но венн держал крепко, и незнакомец скривил губы от боли в пальце.

— Почто воровством промышляешь? — глухо спросил венн.

На них пока никто не обращал внимания: такие споры и мелкие ссоры здесь не были редкостью, и люди проходили и проталкивались мимо безо всякого любопытства.

— Сын змеи! — прошипел опять вор, и левая его рука вдруг выпросталась из складок одежды, а в ней блеснул тонкий длинный нож. Не сознавая толком, что сейчас может произойти, Зорко заломил палец лиходея так, что тот и про нож забыл и вынужден был вывернуться, чтобы спасти палец. Зорко воспользовался моментом и ударил обидчика коротко в спину, зане места и времени для размаха не было. Тот грохнулся на колени, но почти тотчас же вскочил, вновь угрожая венну ножом.

Тут-то толпа мгновенно раздалась в стороны: всем стало любопытно, что же здесь происходит, но никто и попытки не делал, чтобы помешать человеку с ножом против безоружного. Женщины подняли визг, мужчины тут же стали спорить, из-за чего произошла ссора и кто теперь одержит верх. Зорко, чтобы не в меру горячий иноземец не приколол его тут же своим кинжалом, отпрыгнул от него на сажень. Но тот, понимая свое превосходство в росте и длине рук, тут же принялся, поигрывая ножом, выискивать момент, чтобы броситься на строптивого венна и тем решить дело, а потом скрыться в толпе, пока не пожаловали люди кнеса.

Зорко пока плохо понимал опасность положения. Он доселе никогда не воевал с человеком, только с диким зверем и действовал как охотник, а не как убийца. Поэтому и боевая ярость не застила ему глаза. Оружия у венна был всего только короткий охотничий нож для снимания шкур, и он никак не мог соперничать с длинным кинжалом супротивника. Зорко действовал так, как будто перед ним был волк, медведь или вепрь. Ни с одним из этих зверей не сладил бы он так запросто, как с человеком: там, где не доставали руки, охотники брали лук или пращу. Лука у Зорко при себе не имелось, пращи тоже, но тяжелый груз на веревке нашелся. Качаясь, словно куст под ветром, пытаясь обмануть врага, так же как и тот пытался подловить Зорко, венн снял с шеи веревку, к которой крепился мешочек с монетами. Он был довольно увесистый, и если попасть им в лоб или в темя… Тот, в белом и зеленом, несмотря что лаял венна сыном змеи, сам был похож на змею, да и шипел, когда произносил слова. Зорко умел предупредить бросок рассерженной гадюки, но пущим умением считалось зачаровать змею плавными обманными движениями и уйти от нее, чтобы не рисковать зря и не убивать безвинную тварь, но эту змею надо было лишить зуба.

Тот, в плаще, догадался, конечно, что затеял Зорко, но то ли посчитал его неумехой, то ли решил, что венн схватил первое, что под руку попалось, от отчаяния, позволил венну раскрутить свое оружие как следует. А позволив это, не сумел упредить удар. Зорко мог, конечно, дождаться первого выпада и мог пытаться выбить кинжал грузом, но венн предпочел охоту: он ударил первым. Увесистый мешочек со свистом рассек воздух и сверху наискось, вытянув веревку чуть ни на всю длину, ударил вора в темя. Удар пришелся сверху, и тот не сумел понять, как поднять руку, чтобы отвести угрозу, зане не видел направления ее прихода.

Сразить таким способом зверя было бы занятием безнадежным: шерсть и толстая лобная кость были супротив такого хлипкого оружия все равно что броня. И человек, будь он в зимней меховой шапке, не пострадал бы, разве только потерял бы равновесие. Впрочем, Зорко хватило бы и этого, но он добился большего. Кровь мгновенно хлынула из рассеченного темени, залила вору глаза, и он уже не мог точно направить бесполезный удар. Зорко увернулся, перехватил руку врага и вырвал кинжал. А смуглый человек в бело-зеленом, к коим цветам прибавился теперь кровавый, с размаха упал на дощатую мостовую. И некоторое время лежал, весь трясясь от злобы. Зорко смотал веревку, поскорее спрятал злополучный мешочек за пазуху и только потом оглянулся.

Площадь вокруг замолкла. Даже женщины притихли. Как и всякая площадная драка, эта была до первой крови. Там, где оканчивалось простыми синяками и шишками, дерущихся подзадоривали бы, кричали бы обидные и ободрительные словечки, потом разнимали бы и потом еще обсуждали подробности. Вид крови останавливал все веселье в один миг, и хмель драчливой удали будто ветром уносило. Зорко стоял в немом кругу недоверчиво и с опаской взирающих на него чужих людей над ринутым наземь противником, которого более не полагалось бить, и не знал, как ему поступить. Ни единого взгляда, который располагал бы к себе, здесь не было. Даже Андвар растерялся, но с него спрос был невелик: известное дело, мальчишка еще!

— Связать бы его, — робко молвил мужик в затертой синетной рубахе и грубых черных штанах, по виду из сольвеннов, из ближних деревень.

— Вот ты и вяжи, коли такой смелый, — передразнил его другой мужик, горожанин-мастеровой, в кожаной куртке-безрукавке, с русой растрепанной бороденкой.

— Кнесовых людей позвать бы, — заметил дюжий, даже толстоватый дядька в кафтане, румяный, усатый и чернобородый, должно быть приказчик, но не главный, а тот, что долго ходит в подчинении у старшего.

— Идут, идут! — послышалось в ответ. — Эко диво! Быстро добрались!

Поняв, что слишком промедлил, обидчик Зорко сделал попытку вскочить и броситься наутек, но не тут-то было. Здоровенный парень-кожемяка в рабочем переднике, кудрявый и рыжий, с широким открытым лицом, усеянным веснушками, запросто поймал иноземца за шиворот и остановил его, но тут же отдернул руки, будто сам не поверил, что может оттолкнуть вора обратно в круг.

— Куда… — только и пробасил парень растерянно.

Тут толпа заколыхалась, и, рассекая ее, словно ладья воду, в круг вышли трое ратных людей в кольчужных бронях, с мечами, но без щитов и шлемов. Первый, уже седой и наверняка старший, на всякий случай вынул клинок из ножен, другие же двое держали руки в кольчужных перчатках на рукоятях своего нешуточного оружия. Это была охрана, кою кнес обязан был выставлять на торге для соблюдения благочиния. Охранников, конечно, было маловато для такого скопления народа, и поспевали они не всегда, что и служило поводом для метких прибауток о расторопности охраны. Но Зорко повезло: охранники — они же состояли в дружине кнеса — оказались недалече. Они прохаживались по главной площади торжища, щелкая орехи и перебрасываясь лениво бездельными замечаниями. Сегодня день выдался тихий: сегваны готовились к тризне по Хальфдиру, и главная причина потасовок на рынке — стычки меж сольвеннами и сегванами — дружинников не волновала. Однако и без сегванов нашлись ухари, нарушившие покой мирян. Именно с намерением научить пьяниц-гуляк уму-разуму и шли сюда эти трое. Но вышло иначе.

Иноземец, после того как кожемяка оттолкнул его, сидел теперь прямо на досках, упираясь руками. Кровь из раны стекала по его лицу и уже изрядно запачкала его одежды. Зорко же стоял как вкопанный и в руках держал тонкий и длинный боевой кинжал.

— Добром отдай, не то хуже будет, — тут же пригрозил венну старший. Ростом он мало превосходил Зорко, но был куда шире в плечах и кряжистей. Лицо его было лицом воина-служаки, за всю жизнь так и не выбившегося в кмети, но приобретшего должный опыт владения оружием, чтобы без страха встречать любую неожиданность.

Зорко молча протянул сольвенну кинжал.

— Почто человека ранил? — сурово вопросил охранник у венна.

— За воровство, — угрюмо отвечал Зорко. Меньше всего ему хотелось сейчас терять время на беседу с людьми кнеса: путь на вельхский конец был не ближний, а еще надо было успеть воротиться к тризне.

— Не он… Не он ножом пырял… — раздались голоса из толпы. — Тот, зеленый.

— Смотрите за венном, — кивнул старший своим спутникам: оба были ребята молодые, лет двадцати двух, высокие, широкоплечие, русые, волосы стригли по-сольвеннски, в кружок. От таких не убежишь. Да Зорко и не пытался, досадовал только. Андвар был тут же, но слово боялся молвить: оробел, не ощущая рядом присутствия старого Охтара. — Как зовут? — спросил он, оборачиваясь обратно, зане уже повернулся было к обидчику.

— Зорко зовут, сын Зори, — глухо проговорил венн.

— Постой пока, — бросил седой. — Коли правду молвил, долго с нами не промаешься.

— Ты кто таков? — подступил он к смугляку.

Тот медленно оторвал от настила левую руку, стянул с головы свой вымокший в крови платок, свисавший на шею и плечи, словно бармица у шлема. Стрижен он был почти наголо, только на самой макушке остался клок темных волос. Только сейчас Зорко толком рассмотрел вора и нашел, что лицо того даже красиво и отличается от мужественных, но грубоватых лиц сольвеннов и сегванов тонкими чертами, более резкими, чем у аррантов. Темно-карий глаз, горящий огнем злобы, уставился на дружинника.

— Намеди, — прошипел-просвистал иноземец.

— Как? Намедни? — переспросил седой.

В толпе тут же захохотали, посыпались насмешки.

— А ну цыц! — прикрикнул один из молодых воинов. — Без вас гомону полная площадь!

— Намеди, — повторил меж тем поверженный, делая ударение на последний слог и собираясь привстать.

— С Вахишты будешь? — презрительно-понимающе кивнул седой, не задавая вопроса, но утверждая. — Из манов?

— Аша-Вахишта, — кивнул вор.

— Сиди! — прикрикнул на него старший. — Сейчас поглядим, что там у тебя за пазухой. — Калман, а ну проверь!

Парень-дружинник, тот, что посветлее, встал за спиной у вора, потом сказал негромко:

— Вставай теперь.

Человек в плаще поднялся. Кровь уже не лила у него из раны, но еще сочилась. Он зажимал ее скомканным в руке головным своим платком.

— Тряпицу чистую дайте, не то весь в крови испачкается, — попросил у толпы парень, умело ощупывая и оглаживая сквозь одежу торс, бедра, руки и ноги мана. — Потом будет говорить, что били, дескать, — проворчал страж негромко, но его услышали, зашептались, памятуя об окрике, но явно одобрительно. Тряпицу, однако, подали.

— Стой, сам обвяжу, — приказал он человеку, по имени Намеди.

И тут же принялся перевязывать рану, да так сноровисто, будто всю жизнь этим занимался.

Из складок одежды Калман извлек еще два ножа: длинный кинжал для боя, почти такой же, как и первый, и небольшой, метательный.

— Не успел еще наворовать. Как дело было, Зорко, сын Зори? Правду молви. Я — Кокора, кнесов кметь. Могу суд вершить. Врать, запираться станешь — пеняй на себя.

Все это старший проговорил без всякой живинки, четко и внятно: ему не в первый и даже не в сто первый раз приходилось разбирать такие потасовки на торговой площади. Сейчас он ясно видел, в чем было дело, но Правда галирадская и кнесовы повеления обязывали.

Зорко, второй уж раз, как прибыл в Галирад, попавший на судилище, смущаться не стал, рассказал все, как было, даже старший немного брови поднял, так складно у венна вышло: венны в понимании его, галирадца, были все точно лесные сосны: дикие, молчаливые и скучные. В довершение Зорко ткнул пальцем в Андвара.

— Вот Андвар, сын бонда кунса Ранкварта, — пояснил венн. — Только он и может здесь обо мне свидетельствовать.

— Сколь тебе годов, Андвар? — мягко спросил Кокора: имя Ранкварта уважалось по всему Галираду, даже кнесом уважалось.

— Пятнадцать зим, — честно отвечал юноша.

— Мал еще, — проговорил старший. — Неужто более никто? Что ж, придется тебе с нами побыть, а Андвар за… Ну, хоть бы и за кунсом сбегает.

— Погоди, Кокора, — Андвар вдруг заговорил как взрослый. — Пирос, сын Никоса, торговец аррантский, может за Зорко поручиться. Он ведь не Ранкварта человек, а свободный.

Толпа одобрительно загудела, а Калман так и ухмыльнулся даже: уел парень старшого.

— Беги за аррантом, — только и обронил кметь: и вправду, ну почем ему думать, что богач аррант со всяким венном, что три дня, как из норы в Дикоземье вылез, якшается.

Андвара как ветром сдуло: только был и уж исчез.

— Волчонок сегванский, — пробурчал Кокора. — Теперь ты что скажешь, Намеди? Подтвердишь, что Зорко, сын Зори, показал? Поручателей своих назовешь?

— Друдж, — высвистел ман. Относилось это не впрямую к Кокоре, но и к нему тоже. Слово должно было значить нечто не шибко хорошее, но кметь то ли не придал ему значения, то ли вовсе такого не знал.

— Ты не свисти, а говори, как того Правда требует, — заметил ему Кокора. — В Галирад приехал, по-галирадски и жить будешь. Хотел деньги украсть?

— Да, — выдохнул Намеди, сверкнув глазами.

— Хотел. Не вышло, — выстраивал историю дружинник. — А нож зачем взял? Почему не бежал? Убить или порезать человека хотел, деньги отнять, а потом уж бежать?

— Да, — односложно ответил, словно выплюнул, ман.

— Ручатели есть? — спросил Кокора. — Коли нет, будет худо.

— Есть, — гордо вскинув голову, заявил Намеди.

— Кто таковы? не обращая внимания на гнев и гордыню чужеземца, невозмутимо задавал вопросы человек кнеса.

— Равсаджани, сын Байрани, шада Аша-Вахишты, — был ответ.

Толпа ахнула, один только Зорко ничего не понял. Вести, прибывавшие в Галирад, первым делом попадали не в боярские терема и даже не в кром ко кнесу, а сюда, на торг, и разносились с быстротой ветра. Зорко и многие сегваны, похоронами и тризной занятые, последних вестей не слыхали. Им еще предстояло все узнать. Ныне же Кокора сказал только:

— Ладно, Намеди. На сей раз отделался ты миром. Сейчас арранта дождемся, и ко кнесу своему пойдешь.

Благо, до Пироса и обратно было недалече. Не прошло и четверти колокола, бившего время с высоты крома, как толпа заволновалась и раздалась, и прямо в образовавшийся круг вступил красавец вороной с самим Пиросом в седле. Позади купца пристроился Андвар. Аррант как был в шо-ситайнском халате, так и пожаловал на площадь.

— И вправду Пирос! — обомлевшим голосом вымолвил за спиной Зорко кто-то, знавший арранта. — И венн! Что творится!

Оборачиваться Зорко не стал, но понял лишний раз: Галирад такое место, где иное имя отворяет двери проще ключа.

— Привет тебе, Кокора, — вежливо обратился аррант к дружиннику.

— И тебе поздорову, Пирос, — отвечал старший. Должно быть, они знали друг друга, да Кокора не мог пойти против закона. — Знаешь ли ты этого человека? — Он указал на венна.

— Разумеется, — подтвердил аррант тоном, не допускающим сомнений. — Три четверти колокола тому назад он покупал у меня жемчуг и продал мне искусно сделанный женский гребень. Свои жемчужины я опознаю, гребень же ныне пребывает у меня в шатре с диковинами, как эти вещи называются у сольвеннов. Если это требуется, я могу послать за ним человека.

— Не нужно, — окоротил велеречивого арранта Кокора. — Твоего слова хватит. Оно верное. Если желаешь челобитную подать, то еще сегодня успеешь, — обратился старший к венну. — У кнеса разберутся, в обиде не будешь. Коли нет, иди с миром. Не серчай, коли что не так.

— Пойду, пожалуй, — отвечал Зорко. Терять время на бесполезные споры он не желал.

— Скажи, Кокора, это правда, что жизнь моего друга подверглась опасности? — задержал Пирос дружинников, собравшихся уж было уходить и увести с собой мана, имевшего сейчас вид весьма жалкий.

— Верно, верно, — проговорил Кокора. — Драться твой друг лихо навострился. Смотри, кабы не прибил кого. Недосуг мне, Пирос Никосич, с тобой лясы точить. Не осерчай. Пошли! — бросил он ману, который все не мог укротить гнев и зыркал на венна злобно.

Дружинники уверенно, не обращая внимания на густую толпу, двинулись в сторону крома. Вокруг Пироса, Зорко и Андвара народ, утратив любопытство к происшедшему, тоже разошелся. Лишь теперь Зорко увидел, что аррант сюда пожаловал не один: в сажени сзади него, справа и слева стояли как вкопанные трое оружных людей при кольчужных бронях, с кривыми мечами. Все были ростом невысокие, чернявые и коренастые. Все с кожей изжелта-белого цвета, плоскими лицами и узкими раскосыми глазами. Все в рубахах из узорного шелка, схожего с тем, что пошел на халат купца.

Пирос перехватил взгляд Зорко:

— Это мои телохранители, Зорко Зоревич. Они из Шо-Ситайна. Если ты позволишь мне проводить тебя, я хотел бы провести эту прогулку в беседе. — Аррант говорил так, что отказать ему было невозможно.

— Изволь, Пирос Никосич, — согласился Зорко.

— Дозволь осведомиться, куда решил ты направиться столь поспешно, что даже многие диковины дальних земель не тронули тебя? — поинтересовался купец.

— Мне к вельхам надо, к мастерам. Андвару спасибо, обещал свести, — коротко отвечал Зорко.

— Вельхи — искусные мастера, — согласился Пирос. — У меня есть немало прекраснейших изделий из их страны. Могу ли я узнать, что привело тебя к решению отправиться к ним?

— Вещица одна кожаная с узором тесненым. Зело красив узор тот, — не стал запираться Зорко. — Мне Охтар сказывал, будто вельхи такой сделать могли. Узор такой же на платье у Дейры, кою у тебя видел. А она из вельхов. Пойду к ним, узнаю.

— Тогда хочу предупредить тебя, Зорко: вельхи редко показывают свои работы просто так, — понизив голос, сказал Пирос. — Они предпочитают, чтобы к ним шли в ученики, в подмастерья. Ты же — самоценный мастер. Будет ли тебе по сердцу такое ученичество?

Конь Пироса медленно и чинно вышагивал по деревянной мостовой — привык, должно быть, ходить не спеша, яко пеший человек. Только сейчас Зорко сообразил, что аррант едет верхом! Как слыхал Зорко, подобное дозволялось только кнесовым людям!

— Скажи, Пирос Никосич, почто тебе можно на коне по городу ездить, а иным возбраняется? — так и не ответив арранту, вдруг спросил венн.

— Я — посланник здесь нашего басилевса, — важно изрек Пирос. — Всем посланникам могучих государей разрешено ездить верхом на коне по всем галирадским землям, кроме засеянных полей и двора кнеса. Но ты не ответил мне, Зорко Зоревич…

Зорко мало что знал о том, какой государь считается могущественным, а какой — не шибко, но из объяснения Пироса уразумел, что аррант, если случится лихо, может быть подмогой ему.

— Когда по душе придется искусничество их, то и в ученичество пойду, коли примут, — не смутился Зорко. — По дереву резать — дело не великое. Краска — она норовистее будет.

— Что ж, ты всегда будешь желанным гостем у меня. Этой зимой я не буду возвращаться в Аррантиаду, — объявил Пирос.

— Благодарствую, коли так. — Зорко поклонился арранту.

— Не стоит благодарности. Скажи, что привело к ссоре меж тобой и этим несчастным маном? — не унимался Пирос.

— Монеты, коими Ранкварт меня оделил, умыкнуть хотел. Да я не дал. Потом же за нож схватился. Привилось тем мешком, на кой он позарился, его и проучить, — доходчиво поведал венн. — Почто несчастным его зовешь? Одежа-то у него не бедная.

— О, это печальная повесть! — Пирос явно оживился, увидев, что может еще кого-то удивить новостью. — Два дня весь торг говорит о ней…

— Мы Хальфдира-кунса хоронили. Не знаем про новость, — вдруг подал голос молчавший доселе Андвар. Слушал он Пироса внимательно, уму-разуму учился. Видать, Охтар ему наказал так делать.

— С превеликою скорбью о ней поведаю, — приступил к рассказу Пирос. — Известно ли тебе что-либо о Гурцате, что правит ныне в Вечной Степи? — обратился он к Зорко.

— Известно немного, — сдержанно ответил тот.

— Два дня назад в гавань вошли корабли из Аша-Вахишты. Это страна манов на восходных берегах этой земли, — пояснил аррант. — Конные тысячи Гурцата — даже не самого Гурцата, а его полководца — стерли с лика земли Хорасан, столицу манов. Вся Аша-Вахишта в огне. Лишь горные крепости и храмы пока уцелели. Шад убит при штурме Хорасана. Принц и кое-кто из придворных спаслись в море, и вот, принесли сюда эту горестную весть. Галирадский кнес проявил добросердечие и принял манов как гостей. В течение четырех лун они пребудут под его защитой. Даже за проступки, подлежащие суровой каре по галирадской Правде, их в это время будет судить лишь сам принц. Потерпевшие обиду могут подать челобитную кнесу, но… — Тут Пирос многозначительно улыбнулся.

— Ныне маны в глубокой нужде, а жить они привыкли весело и в роскоши, — добавил аррант. — Закон же их велит мужчине добывать средства для семьи, и не стоит сомневаться в способах добычи этих средств. Неудивительно, что этот человек, бывший советником принца, решился на воровство.

— Продал бы самоцвет, что в повязке носит, и жил безбедно, — рассудил по-своему венн.

— У тебя свои взгляды на бедность, у придворных шада страны манов — свои, — усмехнулся купец. — Я не страшусь грабежей. — Пирос кивнул в сторону неотступно следовавших за ним воинов. — Тебе же советую быть осторожным. Отравленный кинжал — излюбленный прием манов, когда они мстят.

Зорко недоверчиво поглядел на арранта.

— Это что ж, я ему лоб расшиб за то, что он на деньги мои покусился, а меня за то — ножом? — удивился венн.

— Ты нанес ему оскорбление, — развел руками Пирос. — Поэтому я осмелюсь посоветовать тебе еще кое-что, Зорко: найди себе покровителя. Кунс Ранкварт — таков. Если же тебя что-либо тяготит у него, ты свободный человек. Я готов принять тебя как гостя, если пожелаешь.

Настойчивость, с которой аррант зазывал венна к себе, черная весть, им сообщенная, и предупреждение о грозящей опасности заставили Зорко крепко призадуматься. Уж не предки ли охранители его, неразумного, упреждали, когда хотел он отказаться от Ранквартовых денег? Однако взял, и вот теперь — и сколь быстро! — пришел срок отвечать за собственный недосмотр.

Растревожило и другое: маны, как сказывал старик калейс, жили чуть на полдень от морских вельхов, а уж от тех и до лесных вельхов, и до веннов было рукой подать, если и вправду конница Гурцата появлялась словно из ниоткуда: только ее нет, и вот она! Впрочем, вспомнив черную грозу и степняка, спешащего на скакуне без седла в самую гущу мрака, Зорко решил, что не так уж много в том басни, а куда больше истины.

— А сам Гурцат где ныне? — спросил он.

— В этом и состоит коварство степного повелителя, — объяснил Пирос. — Гурцат ныне ведет мелкие войны, но, полагаю, вскоре он появится в Саккареме — это далеко на полдень. И война эта будет удачна: войско шада неспособно одолеть конные тьмы. Никто не ждал степных всадников в Аша-Вахиште, но они пришли. Мы между тем также почти у цели.

За разговором Зорко и не заметил, как они одолели все пространство торговой площади и вышли теперь к мосту, переброшенному с берега на берег великой Светыни. Мост поразил воображение Зорко. Огромный, высоченный, длинный, он так и назывался просто — Большой мост, будто бы был еще и малый! На самом деле это был единственный мост над Светынью на всем ее необозримом протяжении. Задачу строителям, конечно, облегчил крупный остров, легший как раз посреди русла, но мост тянулся и над ним, спускаясь на землю широкими покатыми сходами и лестницами.

— Как же возвели такую огромину? — проговорил Зорко, ни к кому не обращаясь. В том месте, где стояло на излучине печище Серых Псов, река была куда уже, но о том, что через великую реку может быть переброшен мост, и речи не было.

— Его возвели не так давно, всего лишь пять раз по десять лет назад, — ответил Пирос, который знал, пожалуй, все, а о том, что не знал, мог быстро наврать, да так складно, что всякий поверил бы. — Строили его сольвенны, а придумал, как это сделать, гость из Шо-Ситайна, Ду Фу. Он много лет прожил в Галираде, а когда собрался уехать на родину, решил как-то отблагодарить сольвеннского кнеса и город.

— А как же раньше жили, на ладьях плавали туда-сюда? Хлопотно ведь: почитай, два города на разных берегах, — заметил Зорко.

— О нет, разумеется, — охотно отвечал Пирос. — Город начался на правом берегу, потом стали селиться и на левом, а берега соединили мостом на плотах. Не все разумное приходит из-за моря, нечто рождается и прямо на глазах, но мало кто может это увидеть, — раздумчиво закончил аррант.

На это Зорко промолчал, только проницательный Пирос увидел, что варвар-венн отнюдь не пропустил последнее высказывание мимо ушей.

Они вступили на мост. Пологий скат начинался в добрых двухстах локтях от кромки воды. Светынь, катившая свои воды с высоких гор через густые сырые леса, собирая воду от множества рек, речушек, ручьев и болот, по весне, когда дружно таяли снега поначалу на равнине, а после и в горах, поднималась и затапливала не укрепленную деревянным барьером часть берега, где летом, после паводка, красовались роскошные зеленые луга. Над водой настил моста поднимался на добрых пять саженей, так что никакие весенние разливы не были ему страшны. Да и шириной Большой мост не был обижен: сорок локтей без малого. По сторонам моста нашлось место для множества лавочек, где торговали всякой мелочью и разнообразной снедью. Торговали сплошь галирадцы: мост принадлежал городу.

— Ты спрашивал, Зорко Зоревич, как построили Большой мост, — напомнил Пирос. — Это было так: Ду Фу придумал соорудить огромные и высокие срубы о трех углах, и их погрузили в воды реки, обратив острым оконечьем против течения, а еще обили эти оконечья особо крепким железом, чтобы разбивать по весне тяжкие льдины. Срубы же изнутри засыпали камнями и укрепили клиньями, забитыми прямо в дно. Сверху положили настил. Вот и все. Строили мост десять лет. Ду Фу так и не увидел окончания строительства.

— Знатно поработали, — похвалил Зорко, осматривая просторы, открывавшиеся с моста. Галирад, казавшийся таким огромным изнутри, вытянулся по берегам Светыни не более чем на версту. Далее начинались поля, перемежаемые рощицами, а еще дальше земля начинала дыбиться холмами, поросшими коренным густым лесом. Осень уже вовсю хозяйничала там, и Зорко, прямо среди шумного града, опять ощутил, как быстро утекает — ровно вода реки внизу — отведенное ему время быть на этой земле.

— А что сталось с тем премудрым человеком, что мост выдумал? — решил узнать венн.

— С Ду Фу? — переспросил Пирос. — Господин Ду фу уехал обратно в Шо-Ситайн. А там, по слухам, ван (так зовут в Шо-Ситайне кнеса) обвинил его в измене и казнил. По счастью, мне удалось привезти из Шо-Ситайна книги стихов Ду Фу.

— Что такое «стихи»? — не понял Зорко.

— Вирши, — объяснил аррант.

— А книга?

— Вот это легче показать, — усмехнулся в ответ Пирос. — Вот, взгляни: в Галираде это редкость, в Аррантиаде же или Шо-Ситайне — обыденная вещь.

Почти достигнув острова, они остановились у небольшой лавки, где вел торг моложавый бойкий сольвенн среднего роста, с вострыми быстрыми зелеными глазами. Русые густые волосы его были подстрижены тщательно и не без щегольства, на нарлакский манер, как и борода. Но одежа на торговце была сольвеннская, а плащ-мятель свидетельствовал сравнительную доходность торга.

На прилавке разложены были переплетенные меж собой тонкие, обрезанные ровно и прямо куски кожи, все сплошь испещренные буквицами. Иные были убраны богато, иные попроще. Иные отличались непомерной толщиной, иные походили на голодных по весне лис. В иных попадались буквицы, изображенные разноцветной краской, а в иных и живописные образы или простые рисунки.

— «Об умении дом вести и иных занятиях, в домоустройстве потребных», — прочел Зорко вслух. Сольвеннские, как опознал их Зорко, буквицы чуть отличались от веннских, но разобраться в них оказалось немудрено. Книга была из обыкновенных, но шла, видать, ходко, потому как целая стопка таких лежала на полках позади торговца.

— Ты разумеешь грамоте? — Венн в очередной раз удивил Пироса, так что скрытный аррант на сей раз не устоял от выражения своих чувств.

— У нас в роду многие буквицы разумеют, — невозмутимо пояснил Зорко. — А вот этих я не знаю. — И он указал на книгу из гораздо лучшей и более тонкой кожи, заключенную в сафьяновый переплет, на открытом первом листе коей красовался некий большой город. Рассеченный надвое рекой. По обе стороны ее собрались войска, и посреди обеих ратей стояли два мужа великого роста. Тот, что на левом берегу, был сед и благообразен, ликом светел, в плаще цвета весенней зелени. Тот, что по правую сторону, облачен был в темно-синий плащ с вышитым на нем красным диковинным зверем. Был он в зрелых летах, черноволосый и чернобородый. Оба сжимали мечи и явно противостали друг другу не на живот, а на смерть.

— Это книга на языке аррантов, — изъяснил Пирос. — Она именуется «Град, пламенем охваченный» и трактует на примере войны меж Аристасом и Фиоклосом, случившейся пять сотен лет назад, об утешении любомудрием для благородных помыслами людей.

Зорко и сейчас понял, о чем толковал Пирос, и в ответ молвил:

— Я больше привык художеством утешаться. Или чем иным. Нет ли здесь о красках чего? Иль о резьбе? Ежели на иноземном наречии, то ничего: выучусь.

— Есть, — с готовностью откликнулся продавец, до сей поры не без интереса слушавший, как знатный аррант беседует с самым простецким на вид венном у книжной его лавки. — Вот, вечор только привезли из Кондара-града, что в Нарлаке, и писано по-нарлакски: «О том, какие холсты, живописью украшенные, в Кондаре содержатся, каковые искусники их творили и их меж собою примерное сравнение, а такоже и о способах, коими сии живописные образы достигнуты, и о красках тоже».

— Любезный… — замешкался венн.

— Бутурлей прозывают, — отозвался торговец.

— Сколько попросишь? — У Зорко глаза разгорелись, как увидел он, какую книгу вытащил Бутурля из-под прилавка. Переплет был из толстой тисненой кожи, с медными застежками, а кожаные листы густо покрыты строгими угловатыми буквицами, многократно перемежаясь то маленькими, то во весь лист картинами.

— Четыре коня серебром, — не заикнувшись, вымолвил торговец.

— А ежели на шади златые пересчитать? — не понял Зорко.

Бутурля на что много книг в жизни пересмотрел и перечел — занятие такое было, обязывало — и тот изумился: отколь у венна, пусть и грамоте разумеющего, саккаремские шади? Но цену назвал:

— Двадцать монет.

Зорко уж было полез за мешочком, как вдруг рядом с ним как из-под земли возник один из стражей Пироса из Шо-Ситайна.

— Бутурля немного, совсем немного не прав, — со всем вежеством обратился он к лавочнику. — Господин ошибся в подсчете: книгу следует оценить в двенадцать монет.

Бутурля взглянул на шо-ситайнца: лицо его не выражало ничего, кроме вежливости и желания помочь торговцу исправить досадную неточность. Потом сольвенн поглядел на клинок воина, затем поднял глаза на Пироса: самый вид иноземца-арранта, да еще верхом разъезжающего в пределах города, хоть Бутурля и не знал Пироса в лицо, заставил его отступиться.

— Ошибка вышла, двенадцать, — легко признал он. — Не серчайте.

— Дозволь и мне взглянуть на книгу, почтенный Бутурля, — попросил аррант.

— Изволь. — Бутурля передал книгу охраннику, тот — купцу.

Пирос быстро, лишь изредка чуть задерживаясь, пролистал страницы.

— Ты не будешь раздосадован, Зорко Зоревич, — подтвердил он полезность приобретения.

Зорко принялся отсчитывать деньги — присутствие рядом шо-ситайнского воина исключало всякие опасения.

— Погоди, Зорко Зоревич. Вот еще книжица есть, — опомнился уличенный в лукавстве продавец. — За восемь монет отдам.

Бутурля, видать, решил восполнить промах в плутовстве удачной сделкой.

— Вот. Книга по-аррантски писанная. «Лики божий». Это о том, как следует писать лики богов аррантских, и примеры тому всяческие.

— Позволь, — наперед Зорко попросил аррант.

Через мгновение книга оказалась у него в руках. Зорко заметил, как лицо Пироса разом не то что помрачнело, но словно окаменело.

— Возьми. — Купец возвратил книгу Бутурле, не пояснив ни словом, чем вызвано его молчаливое недовольство.

— Дай-ка мне. — И Зорко сам взял книгу. Подле мигом пристроился Андвар: посмотреть.

Книга была в зелено-красном сафьяновом переплете. Аррантские буквицы, в отличие от нарлакских, были округлы и плавны. Открыл Зорко и тут же остановился: с листа на него смотрели огромные и ясные глаза, чистые, как озера по весне, в которых отражается и тонет целое огромное небо. Так и в этих глазах можно было утонуть — как в таком озере или в небе, если стать птицей. Но глаза эти светились, и свет этот мог не только увести тебя за собой, но и вернуть тебе же сторицей все, что ты откроешь ему. На Зорко смотрело лицо юноши, живое, будто четверть колокола назад он прошел мимо тебя в толпе на площади, и тут же возвышенное, отстраненное, точно знал он нечто, не доступное никому. Знал, но не таился в этом знании, не превозносился и не томился им, а отдавал щедро, но не мог отдать до конца, поелику было оно неглядно. Над чистым челом вились золотистые кудри, красив был прямой аррантский нос, а тонкие губы, складываясь вроде в легкую безмятежную улыбку, одновременно придавали лицу такое выражение, будто все скорби и горести земли знакомы и приняты тем, кому это лицо было дано. На округлых, но не полных щеках проступал легкий румянец, и словно можно было ощутить, как бьется под кожей горячая быстрая кровь. Но при втором взгляде думалось уже, что нет в этом лице ни кровинки, только один высокий и светлый дух озаряет и поддерживает его. И тебя. Вместе с ним. Даже если бы Бутурля не упредил Зорко, что в книге рисованы будут боги, венн, не колеблясь, сказал бы: это — бог.

Уже с великим трепетом — который, впрочем, вряд ли был заметен кому-либо из окружающих — перевернул Зорко несколько страниц без живописи и вновь остановился. Другой, но неуловимо похожий на того, первого, точно был его братом, — да, может, так оно и было? — молодой аррант смотрел на венна со страницы. Смотрел и так же, но и по-иному. В отличие от первого, кой показан был лишь по грудь и держал в руке палочку для письма и книгу, второй явлен был в полный рост. Позади него высилась глухая стена из серого камня, а над стеной пылал пожар, поднималось в небе зарево, и какие-то люди вели жестокий бой. Сурово и прямо смотрел молодой воин, одетый в кольчужную броню, сжимающий в деснице длинный прямой меч, а в шуйце держащий светоч. Волосы его, такие же вьющиеся, как у первого, были темнее и убраны под налобный ремень, в коем горел темно-алым самоцвет. Очи его были серые, ровно сталь клинка, и были так же остры. Они были горестны, как пепел сражений, и бесстрашны, сильны и горды, как лебединый полет в смуром еще весеннем небе. Ликом был он тверд и мужествен, но не было в нем ни гнева, ни злобы, а лишь огонь, проницающий все и вопрошающий строго и беспощадно. И воин этот был неодолим и потому был богом.

Скоро просмотрев еще несколько листов, Зорко застыл в третий раз, ибо нашел изображение, схожее с тем, что было на нагрудном обереге у пожилого кунса Ульфтага. Три людских фигуры, одна — головой вверх, две другие — с наклоном вправо и влево, переплетались меж собой, как будто ствол дерева разделялся в развилке натрое либо как лепестки росли из одного стебля. Рисунок был словно потерт или просто сделан небрежно, однако можно было видеть, что одна из фигур обнажена, другая облачена в богатые одежды, а на голове несет то ли золотую шапку, то ли некое украшение, а на третьей — аррантское одеяние, длинная рубаха до щиколоток, сшитая будто бы из двух холстин: ярко-красной и по-весеннему зеленой.

Зорко захлопнул книгу. Все три картины, так стоящие перед глазами, сплелись причудливо, и в этом сплетении Зорко показалось нечто единое, чему он пока не ведал ни имени, ни названия, но было оно велико и прекрасно.

— Вот деньги. — Венн высыпал в ладонь Бутурли восемь монет.

— Покуда нет ничего более, — развел руками торговец, когда деньги перекочевали в его карман.

— Благодарствую, Бутурля, — стал прощаться Зорко.

— И тебе спасибо, Зорко Зоревич, — ответил лавочник.

— Да ниспошлют тебе боги удачу, — ровно проговорил Пирос.

— И тебе славного торга, — отвечал Бутурля.

Они наконец двинулись дальше, и по лицу Пироса венн видел, что последнего приобретения аррант не одобрил.

Посреди Светыни бог Гром ринул с небес исполинских размеров камень, столь прочный и цельный, что за несчетные годы не смогла река осилить его твердь. Напротив, ветер принес на скалу песка и земли, потом, как небрежный, но щедрый садовник, раскидал семена всяких разных деревьев и трав, а корни затем уже накрепко сцепили рыхлый прежде слой. И стал почти в устье великой реки остров и никак не звался.

Потом сюда пришли люди — общие предки веннов и сольвеннов, братья Строй и Снага со своим народом. И зачали возводить Галирад. На острове поселились рыбаки, а за то, что разделял остров русло на два равных рукава, назвали его Сопец, сиречь руль, кормило.

Люди порубили на острове много леса, но не весь свели, зная, что без деревьев почва быстро раскрошится и улетит пылью вместе с ветром, как была некогда принесена. Здесь разбили огороды, а пуще всего занимались рыбным промыслом. По всему берегу Сопца-острова сушились сети, а также стояли коптильни и иные рабочие постройки, потребные для разделки и заготовки рыбы. Пахло водорослями, рыбой, смолой, солью, прелым деревом, дымом коптилен, и, кабы не постоянный морской ветер, непривычному человеку и дышать было бы здесь не больно приятно. И мост был поднят над островом, чтобы не попадали на него мусор и отходы от промысла.

Миновали остров и дальше двинулись, и уже впереди встали невысокие, но крепкие и ладные постройки левого, младшего берега, слободы мастеровых.

— Пирос Никосич, — Зорко решился разом покончить с недомолвками, — не обессудь: приглянулась мне книга о богах аррантских и о живописании их. Тебе же, как вижу, не шибко она по сердцу. Может, скажешь слово, чем книга плоха?

Пирос даже в бороде поскреб, допрежь чем ответить. Андвар рядом шел и хоть вертел головой по сторонам, а все слушал и смекал: давно не доводилось ему столь долго Пироса, купца и морехода знаменитого, слушать.

— Не вовсе так, Зорко Зоревич, — начал аррант. — Книга не плоха, и живопись, в ней помещенная, весьма достойна. Скажи мне, что делать станешь ты, да и весь род твой, когда придут незнакомые люди и станут говорить: боги твои — вредны и неправильны, а веровать следует в других или в другого?

— Пускай говорят, — пожал плечами Зорко. — Поговорят и уйдут восвояси. А если и поселятся рядом, коли места хватит, то и вольно им жить, только бы не мешали.

— А если это не чужие люди, а сородичи твои и идти им никуда не пристало, да и не надо?

Вот этого Зорко уразуметь не мог.

— Как может быть такое? — спросил он.

Вообразить, будто матери рода меж собой перессорились и каждая в свою сторону род тянет по той причине, что иные богов, не как заповедано, почитают? Или представить, как кудесник вещает о том, что следует святилище спалить и забросить, а на ином месте другое поставить и невесть кому поклоняться? Или усобица чтобы в роду была? Да такого и меж родами давным-давно не случалось! Да и как возможно Грома забыть, и Дажа, и Веточника с Мшаником, когда они столь много добра людям принесли, от зла оборонили и рядом живут, только за околицу выйди? Знать, и арранты не по-людски жили, коль такие речи Пирос повел.

Пирос усмехнулся понимающе.

— Вот и в Аррантиаде о том не думали. Веровали в древних богов, из коих Прекраснейшая — первая и неповторимая. И вот появились люди — разные люди: и ученые, и знатные, и простые, — кои рекли: «Не тако веруете!» И были арранты, такие, как и я. Что скажешь, Зорко Зоревич?

— И книгу они писали? — понял венн. — И ты потому здесь на зиму остаешься?

— Если бы иные советники басилевса были столь же проницательны, как этот сын лесов из рода Серого Пса! — воскликнул Пирос и рассмеялся. Смех, правду сказать, был несамородный. — Да, воистину прав ты, Зорко Зоревич! Не только поэтому я остаюсь, но и поэтому тоже. Да, тебе трудно представить такое, но это случилось. Я не буду советовать тебе выбросить эту книгу, но и толковать ее не стану: я посмотрю, что выйдет из твоего с ней знакомства, а сам стану рассказывать тебе о том, чего достигли арранты, когда еще не отступились от исконных богов и поклонялись Прекраснейшей! Если ересь превозможет в твоей душе, то мне, пожалуй, и незачем возвращаться в Аланиол. Если же ты, как и многие до тебя, пленишься отблеском от образа Прекраснейшей, кой я постараюсь донести до тебя неискаженным, то мне рано уходить в добровольное изгнание!

Зорко и предположить не мог, что такой богатый и опытный человек, да еще и столь мудрый и себе на уме, вдруг так распалится и будет делиться с первым встречным, даже хлеба с ним еще вместе не преломивши, — а вдруг этот встречный злой дух? Пирос, правда, иначе думал. В глазах его вдруг вспыхнул хитрый огонек.

— Скажи, почтенный Зорко Зоревич, а когда бы ты домой с такой книгой воротился и жрецу твоего рода эту книгу показывать стал и восхищаться ею, что бы на то тебе сказали? А если бы кто с тобой вместе — пять человек или десять — тоже стали бы знанием книги сей хвалиться, тобой на то занятие увлеченные, что бы сказала мать рода Серого Пса?

Вот такого поворота Зорко не ждал: хитер был аррант и добрался — прямо ли, случайно ли — до того вопроса, кой сегваны по вежеству ли своему суровому, то ли по иной причине не тронули.

— Не одобрили бы, — отвечал венн кратко.

— Благодарю, что честен, — усмехнулся аррант и посмотрел на Зорко, будто все про него в момент уразумел. — И за беседу благодарю: не каждый боярин в Галираде столь искусен в речах и сведущ в искусствах. Скоро мы будем там, куда ты направляешься. Позволишь ли мне сопроводить тебя? Я знаю многих вельхских мастеров, а они оказывают честь мне своими посещениями. Если же достойный Андвар знает тех, о ком не сведущ я, то у вас еще будет время навестить их, — закончил Пирос, польстив напоследок юноше.

Мост кончился. Такой же скат, как на правом берегу Светыни, спускался на левый.

— Скажи, Пирос Никосич, а сколь широка здесь Светынь? — Зорко рад был, что аррант не стал доподлинно выяснять, зачем оказался одинокий венн в Галираде на пороге осени: Зорко все одно ничего бы не рассказал толком, а недоговорка меж ними осталась бы и дальше помехой бы служила. Но ловок был купец, а огорчение свое вельми переживал, и знал Зорко, что к беседе этой он еще возвернется.

— Полторы тысячи саженей, — был ответ.

Глава 9 Ворота на вельхскую сторону

По правую руку от Большого моста, меж ним и морским берегом, лежала слобода сольвеннских рукоделов, по левую также жили сольвенны, а чуть далее, в сторону, от моря противоположную, — вельхи. Туда и пришли вскоре Зорко и его спутники.

Вельхские дома отличались от прочих. Если и сегваны, и венны, и сольвенны возводили бревенчатый прямоугольный сруб или выкапывали полуземлянку, особенно в деревне, то вельхи возводили дома круглые, сплетенные из прутьев и обмазанные глиной, крыши же крыли камышом и соломой. Но здесь глина плохо противостояла холодам и сырости, и вот те купцы и мастера, кто побогаче, стали использовать камень. Сначала шла сухая кладка, после же принялись камень тесать и соединять раствором. Так и появились первые в Галираде каменные дома. Нигде, кроме как у вельхов, таких пока не было.

Слобода вельхов обнесена была крепким высоким тыном в два с половиной человеческих роста. Изнутри к тыну примыкал помост, тянувшийся по всей длине изгороди, и по тому помосту расхаживали дозорные. Более же всего поразили Зорко конские, кабаньи и бараньи черепа, белеющие на заостренных кольях тына, обращенные пустыми глазницами ко входящим в ворота. Ровно такие же привыкли вешать на тын некоторые роды из веннов — чтобы нечисть всякую и чужаков с дурными помыслами от дома отгонять. Для того же, как думалось Зорко, вешали черепа на изгородь и вельхи.

У крепких дубовых ворот встретили их стражники, облаченные в мелкого плетения кольчуги, полотняные штаны, немного расширяющиеся книзу и подвязанные у мягких поршней шнурком, а также льняные крашенные зеленью рубахи с красной каймою и вышивкой. Не была эта вышивка точь-в-точь такой же, как памятная Зорко, но походила на нее во всем. Каменный, в полтора человеческих роста бог с двумя ликами, один из коих смотрел за ворота, другой — внутрь, встречал всех у самого входа на слободу. Был он высечен намеренно грубо из простого серого камня, лик имел страшноватый, но не злобный, а отрешенный, не человеческий. Голова бога была лысой, и сразу становилось видно, что форма головы у вельхов и, для примера, у сегванов отличается. Лоб у вельхов был более округлый и покатый, и виски чуть более вдавлены, нежели у сегванов, но не столь сильно, сколь у сольвеннов. Затылок же у вельхов был крупнее и выше, а подбородок очерчивался менее резко и был слегка раздвоен, зато и не был так тяжел, хоть и был немал. Носы же у вельхов отличались легкой, но заметной горбинкой и были схожи с орлиными. У изваяния же бога черта эта была усилена, так что получался получеловек-полуорел, если судить только по носу.

Первое же, что услышали Зорко и спутники его еще задолго до ворот, был стук-перезвон молотов и молоточков. Славились вельхи допрежь всего искусными своими кузнецами. Нельзя сказать, что мечи у них превосходили крепостью сольвеннские, или тем паче аррантские, или шо-ситайнские, но в том изяществе, каким отличались вельхские мечи, в близости к естеству не было им равных. Казалось, мечи эти сами вышли из земли, а не человеком были сотворены. Проходя мимо оружейных мастерских, видел Зорко выставленные тут же мечи узкие и острые, что тростниковый лист, и недавнее воспоминание глухо шевельнулось в сознании. Великие искусники были вельхи в изготовлении кольчужных и чешуйчатых броней, и даже в Саккареме не везде могли сделать подобные.

Но более знамениты были вельхи своими украшениями. Делали они фибулы, и жуковинья, и гривны, и серьги, и обручи налобные, и обручи на руки, и венчики, и обереги, и височные кольца даже, хоть вельхские женщины их и не носили. И ковали и выплавляли все это великолепие из чего угодно: из злата, серебра, бронзы, меди, олова, стали, свинца, сусальное золото также было в ходу. Редко вельхи пользовали самоцветы или жемчуг, да и ненадобны они были. Камень резной, правда, был у вельхов в большом ходу, и обрабатывали они его не хуже самых изысканных каменотесов из восходных земель.

Но впечатляли вельхские изделия не премудростью и хрупкостью, а, наоборот, силой, в них заключенной. Никто не мог иной раз понять, да и сами вельхи не всегда помнили, что означал тот или иной изгиб причудливых украшений, какой бог, дух или диковинный зверь оказался изловленным и заключенным в металл. Но простой узор и ничего не говорящее сплетение черт и линий дышали древностью и мощью, имели свой тайный гордый язык, и эта мощь и сила передавались владельцу вещи, а власть древних чар защищала его от всякого недруга. Иное дело, что служили эти вещи и доброму человеку, и худому, без различия.

Но сейчас не это занимало Зорко. Нужны ему были мастера-кожевенники, допрежь всего те, что тиснением на коже промышляют.

Знал это и Андвар, а потому, теперь уже не обращая внимания на Пироса, сразу от ворот свернул влево, к реке. Людей посторонних в вельхском конце всегда было довольно, потому стражники пропустили Зорко и Андвара без слов, Пироса же приветствовали наклоном копий, а с охранниками его обменялись взглядами, в коих читалось неподдельное друг к другу почтение.

— Вот здесь. — Андвар указал на обыкновенный вельхский круглый дом, из камня сложенный, крытый камышом. Двери в дом были широко распахнуты, изнутри пахло свежими кожами. Жили хозяева, должно быть, в соседнем доме, поменьше да попригляднее. Из-за двери мастерской раздался задорный смех, и на порог выскочила золотоволосая девица, похожая чем-то на Дейру, в платье такого же покроя, но простом. Чулки на ней были грубоватой домашней вязки, но вот черевики не стыдно было бы и боярской дочери надеть: сразу видно, какая мастерская здесь. Была девица курносая и веснушчатая, лицом кругла, а волосы под медный обруч убирала.

— Эорунн! — окликнул ее Андвар и спросил по-сольвеннски: — Дома ли Турлох?

Девица, отсмеявшись, заметила наконец сегвана.

— Здравствуй, Андвар, — отвечала Эорунн. — Дома. Заходи. А кто с тобой?

— Здравствуй, Эорунн, — просто приветствовал ее Пирос. — Я Пирос, сын Никоса, посланец Аррантиады, а это мои люди. Можно ли видеть нам хозяина этой мастерской. У моего друга из веннских земель есть к нему дело.

Девица аж рот ладонью прикрыла, как увидела воинов шо-ситайнских в пестрых длиннополых халатах из шелка и кольчугах, но не испугалась.

— Хозяин дома, — поклонилась она Пиросу. — Подождите, господин, сейчас я позову его.

— Эорунн, кто там? — донесся из дома зычный молодой голос, а вслед за этим появился в дверях высокого роста молодой вельх, темно-рыжий, курчавый, в кожаном переднике, с длиннющими вислыми усами, загорелый и мускулистый. На шее у него красовалась серебряная витая гривна, на руках — медные литые обручи. Увидев Пироса со свитой, он поклонился арранту и молвил: — Я — Турлох, сын Нехтана. Чем обязана моя скромная мастерская столь высокородному гостю?

Пирос в ответ назвался и попросил за Зорко. Назвал себя и венн.

— Здравствуй, Андвар, — последним приветствовал юного сегвана Турлох. — Входи, Зорко Зоревич.

Вслед за хозяином Зорко, а за ним и все остальные вошли в мастерскую. Работали здесь восьмеро дюжих молодцов: кожи мяли, растягивали, вымачивали и выскребали, сушили, резали, прокалывали, сшивали — словом, делали все, что положено делать с кожей. Труд это был тяжелый, мужской, и единственная при мастерской девица — Эорунн — занималась тем, что вышивала на особой коже, тонкой и мягкой. Такая же кожа шла на тиснение, и его выполнял сам хозяин. Подмастерья только мельком взглянули на вошедших и продолжили работу: хозяин останавливаться не велел! Мало ли какие важные и не важные гости могут быть у него.

— Что ж, Зорко Зоревич, говори, с чем пришел, — спросил Турлох. — А если хочешь купить что, то говори, покажу. У меня любой товар найдешь. Хвала богам, мои кожи здесь ценятся.

— Есть у меня вещь одна, — без обиняков начал Зорко. — Где нашел, то долгая повесть. Из кожи вещь, ошейник песий. Но кожи не простой, а дорогой, тисненой, с узором. Кому показывал, и Охтар-бонд тоже, все к вам, вельхам, отсылают. Я сам узоры люблю делать: могу на ткани, могу на коже. Занятен мне сильно узор этот. Смотри.

Зорко вытащил из-за пазухи ошейник. Турлох, ни слова не говоря, взял кожаную полоску и принялся рассматривать. Пирос, сидевший тут же с ними за грубо, но надежно сколоченным дубовым столом, также глядел на поделку и, как Зорко показалось, что-то смекал.

— Это знаки наших главных богов: Тейтаса, Тараниса, Дага, Ллейра, Итун, — начал рассказывать Турлох. — Таких узоров уже давно не делают. Уже мой прадед, Ангус, сын Фертаха, не делал таких. Если они и были на кожах, те кожи давно истлели. Ты хочешь узнать, откуда мне тогда известно про эти узоры? Нетрудно сказать. — Турлох вдруг заговорил на сегванский лад. — На восходном побережье тоже живут вельхи, там стоят города. Мы все пришли оттуда. Узоры эти выбиты на Кольцах Судьбы — это круги из камней на холмах у моря. Никто не помнит, кто поставил эти камни… Я не знаю, кто и где мог сделать такое, — закончил вельх, но ошейник из рук не выпускал, рассматривал.

— А буквицы? — не отчаивался Зорко: он и не рассчитывал на первом же дворе поймать удачу и хотел пока узнать как можно больше.

— Это руны, — отвечал Турлох. — Древние знаки. По ним гадают наши жрецы, и еще ими записывают заклинания. Я не могу прочесть, что здесь написано, — опять огорчил он венна. — Этими знаками простые люди не владеют уже давно, только жрецы и некоторые ученые люди. Здесь, в Галираде, я таких не знаю.

— Зато я знаю такого, — неожиданно изрек Пирос. — И живет он рядом с тобой, Зорко Зоревич.

Зорко взглянул на арранта: заподозрить того в неудачной шутке мог бы только самый недоверчивый на свете человек.

— Кто это? — в один голос спросили Зорко и Турлох.

— Кунс Ульфтаг, — был ответ. — Никто не умеет предрекать судьбу лучше него. Мономатанские пророки в сравнении с ним стоят столько же, сколько шо-ситайнский шарик перед кипарисовым ларцом с золотом из того же Шо-Ситайна.

— Прости, Зорко, что любопытствую, — заговорил Турлох. — Вещь тебе редкая досталась. Я, сколько здесь живу, такой не видел. Мои лета, конечно, не слишком велики, но и от старших о таком не слышал. Не скажешь ли, где купил такую?

— Нет, не купил, — отвечал Зорко. — Случай был. Нашел я этот ошейник. На дороге из Дикоземья в Галирад.

— Там много вельхов проезжает, — кивнул Турлох. — А сейчас и более обыкновенного. Про Гурцата-риага слышал я.

Пирос же посмотрел на венна пристально. «Быстро научился ты правду молвить, да так, чтобы не всю!» — говорил Зорко его взгляд.

— Гурцат скоро и к вельхам придет, — продолжил кожевенник. — А если придет, то таких вещиц не останется. Продай мне, Зорко, этот ошейник.

Вельх, для которого красивая тесненая кожа значила столько же, сколько для Зорко искусная резьба, нарочно положил ошейник на середину стола, будто товар для торга, дабы у венна не было сомнений: цена будет хорошей, а торг — честным.

— Не продам, Турлох, — покачал головой Зорко. — Я не за этим в вельхский конец пришел. Думал, есть здесь люди, что растолкуют, как да зачем такие узоры делают. Может, и поучиться у них…

— Ты не по кожам ли мастер? — Турлох взглянул на венна с новым любопытством.

— Могу и по коже кое-что, — согласился Зорко.

— Я подтверждаю эти слова, — солидно молвил аррант. — Перед тобой искусный мастер, почтенный Турлох.

— Рад этому, — отозвался вельх. — Раньше, мне рассказывали, у вельхов учились многие. Теперь сюда приходят не часто. Я знаю, будто Геллах сейчас ищет себе ученика. Но он уезжает на восходный берег.

— Кто такой Геллах? — Зорко, услышав, что кто-то едет в край морских вельхов, тут же представил, сколько дней пути от Галирада до печища Серых Псов и сколько должно выйти от морского берега: от вельхов получалось ближе.

— Геллах умеет все, — не раздумывая, высказал Турлох. — Больше всего, пожалуй…

— Украшать книги, — подсказал ему Пирос. — Я хорошо знаю Геллаха, сына Эхина. Среди вельхов ему нет равных в книжном художестве. Он также весьма искусен в изготовлении чертежей. Еще он пользуется немалым уважением за свою тонкую ковку и литье и мастерство красильщика.

— Верно, — подтвердил Турлох. — Ты хочешь пойти в ученики к Геллаху? — осведомился вельх.

— Если возьмет, — просто ответил Зорко.

— Тогда тебе придется нелегко, — предупредил Турлох. — Геллах ведет строгую жизнь и не дает ученикам много отдыхать. Мой отец не отдал меня Геллаху. Так ты отказываешься продать ошейник?

— Не обессудь, Турлох. — Зорко встал со скамьи и поклонился. — Не продам. Просто так подобные вещи на дороге не попадаются. А судьбой торговать не пристало.

— Верные слова, — согласился вельх. — Не стану уговаривать. Если улучишь время, приходи сюда: никогда не видел, что венны из кож делают, — сказал он и тоже поднялся, видя, что гости намерены продолжить свой путь.

— Мне нравятся твои кожи, Турлох, сын Нехтана, — заметил Пирос. — Если я сам не приобрету их, то найду тебе покупателя.

— Да будут успехи ваши подобны бегу коней Ллейра, — пожелал им мастер, прощаясь.

Зорко не знал, кто такой Ллейр, но пожелание, где упоминались кони, не могло быть худым.

Глава 10 Чары Прекраснейшей

Геллаха они дома не застали. На пороге мастерской их встретил пожилой слуга-вельх, отвечавший за дом и хозяйство. Одетый в черный плотный кафтан, с тщательно расчесанными на пробор седыми прядями, еще крепкий и стройный, словно тяжесть лет не в силах была согнуть его спину и плечи, он поклонился Пиросу и отвечал, что хозяин сегодня уехал в недальнее печище, где всегда запасался провизией перед плаванием на восходные берега, и будет лишь на следующий день к вечеру.

Делать было нечего, и Зорко с Андваром, в сопровождении арранта и его бдительных стражей, отправились обратно, но отправились вовсе не прямым путем. Конечно, разгуливать по мастеровому концу было не принято — на то и был торг, там и глазей, коли охота, но Пирос был знатным и уважаемым человеком в Галираде, и он заявил, что не прочь посмотреть товар для больших закупок. Вместе с ним Зорко мог войти туда, куда Андвар вряд ли бы провел его запросто.

Не очароваться трудами вельхов было невозможно, только нигде не видел Зорко узоров, близко похожих на нужный ему. Ошейник он более никому не показывал: во-первых, сразу было понятно, что ничего путного не скажут; во-вторых, наверняка через одного будут просить продать, а отказывать добрым людям венн не любил; в-третьих, и сам Пирос, как увидел тисненый узор, должно быть, захотел узнать, откуда у венна такой да зачем он ему… А Зорко не желал лишних расспросов.

Зато повидал Зорко всякие разные разности, чем и был доволен. Солнце уже стало клониться к овиду, и пора было идти обратно, на сегванский конец. Пошли через Большой мост. Рыбаки приходили с лова, вытягивали на берег острова свои легкие быстрые лодки, развешивали сети и вытряхивали в бочки серебристую блестящую рыбу, будто воду лили — бесконечным потоком.

Подходя к площади, где торг еще шел бойко, но уже не так, как с утра и в полуденные часы, стали прощаться с Пиросом. Но один вопрос Зорко так арранту и не задал: думал, что и не понадобится, но так уж вышло.

— Скажи, Пирос Никосич, — вопросил венн, — а откуда у Дейры такой узор на платье взялся, на тот, что на ошейнике, похожий?

— Значит, и тебя не обошли чары, что наводит на мужчин Прекраснейшая, — не преминул заметить Пирос. Сказал, правда, без всякого ехидства; так сказал, будто про птицу пролетевшую: вот, дескать, летит. Зорко и отповедь давать не за что было.

— Дейра с восходных побережий. У вельхов тоже есть рабы, как и у аррантов. Я купил ее у прежнего хозяина, а вещи с ней приобретала другая моя служанка. Будет жаль, если ты так скоро отправишься туда, Зорко Зоревич, — продолжил аррант. — Вспомни, что сказал Турлох о Гурцате. Гурцат и в самом деле скоро будет там, где живут морские вельхи. Один конный отряд сокрушил манов, а что будет, когда падет Саккарем? Кто предскажет, что придет в голову этому степному волку? В Галираде ты еще долго будешь в безопасности, на восходных берегах — никогда. Подумай, Зорко Зоревич. И передай кунсу Ранкварту от меня выражение печали и соболезнования. А Дейре я скажу, что ее шерстяное платье очень приглянулось молодому господину, покупавшему жемчуг. До свидания, Зорко. Благодарю тебя за гребень. Твоя работа весьма ценна, поверь мне.

— И ты благодарствуй за помощь, Пирос Никосич, — отвечал венн. — И людям твоим тоже спасибо.

На этом они расстались: аррант повернул коня направо, и шо-ситайнцы, поклонившись напоследок венну, двинулись за ним. Зорко с Андваром пошли через площадь, забирая влево, к маковкам крома. Ввечеру предстояла тризна, и задержаться Зорко не мог.

Глава 11 Игра с огнем

На тризне Зорко так и не расспросил ни о чем кунса Ульфтага — недосуг было. Далеко за полночь все разошлись, и Зорко с удовольствием улегся в своем углу, укрывшись медвежьей шкурой, незнамо как здесь оказавшейся: Ранкварт, должно быть, от щедрот своих пожаловал. Хмельное не лишило Зорко ясности ума, да и на ногах он держался твердо, а все ж корчажная брага сегванская была крепка, в голове чуток шумело.

Проснулся венн оттого, что кто-то тряс его за плечо.

— Вставай! Вставай! — повторял прямо над ухом по-сольвеннски встревоженный женский голос.

Зорко с трудом разлепил веки. В доме было темно, хоть глаз выколи — значит, солнце не взошло еще, — и лишь в углу под лавкой теплилась, бросая на стены слабый отсвет, маленькая лучина. Над Зорко склонилась темно-рыжая девица, двуродная сестра Андвара.

«Вот бесстыдная! — про себя подумал спросонья венн. — К чужому мужчине среди ночи пришла!»

Но ясность мысли быстро возвращалась, и сон таял, уползая куда-то в сумрак неосвещенных углов. Коль девица явилась сюда да так старалась его разбудить, значит, дело было нешуточное.

— Что стряслось? — спросил Зорко тихим шепотом, приподнимаясь на своем соломенном ложе.

— Скорее! — зашептала в ответ рыжая. — Люди боярские придут поутру. Будут требовать ответа за что-то, что Хальфдир сделал. Если тебя станут спрашивать, Ранкварт заступиться не сможет: ты не его человек. Пока за домом не следят, тебе надо уходить.

— Да куда ж пойду ночью? — не то чтобы растерялся, но просто осмысленно спросил Зорко. — Меня же на улице дружинники и поймают, чуть шаг шагну.

— Ты не понял, — зашептала в ответ девица. — Ты пойдешь к кунсу Ульфтагу. Там тебя искать не станут.

Раздумывать было нечего: сколь бы ни были тяжеловесны шутки сегванские, а так над человеком подшучивать здесь никто бы не стал!

Зорко вскочил мигом, как был, в исподнем: пришло лихо, так не зевай. Коли уж рыжая его давеча не застеснялась, то и теперь стерпит. Венн поспешно натянул штаны и рубаху, а иные вещи были уложены в короб, так что собираться долго не пришлось.

— Куда идти? — спросил он, закинув короб за спину.

Девица взяла лучину и, укрыв ее от посторонних глаз отворотом плаща, сказала:

— Идем.

На дворе было темно. Небо за то время, пока трапезничали и спали, закрыли сплошняком тучи, и посыпался мелкий нудный дождь. На сегванке был добрый теплый плащ с отстежным капюшоном. «Мехом беличьим оторочен», — успел заметить Зорко. Он хорошо понял, что ему угрожает опасность, но, откуда она грядет, пока не догадывался. Дальше истории, что затеял Хальфдир с Прастеном в Лесном Углу, мысли не шли.

Девица — Зорко и не знал даже, как ее звать, — шла по двору точно ясным днем: еще бы, она ведь на этом дворе родилась и всю жизнь провела! Венн не отставал: по лесу впотьмах походишь, так и на ровном месте не ошибешься.

У ворот из темноты возникла высокая мрачная фигура: это был Хаскульв.

— Недобрые гости, Зорко Зоревич, — хрипло зашептал кунс. От него изрядно разило хмельным, но язык не заплетался. — Не ведаю, откуда что прознали. Утром люди кнеса будут здесь. Сейчас ты пойдешь к Ульфтагу. Ты понравился старику, он тебя укроет. Потом — не знаю. Если Храмн не поможет тебе здесь, придется отправить тебя на Кайлисбрекку. Сейчас полезай через забор и смотри, чтобы никто за тобой не следил. С тобой Фрейдис пойдет и Бьертхельм еще. Там встретят.

Зорко только кивнул: разговаривать, как он уразумел, здесь было лишним. Хаскульв подставил руки, и девица рыжая, легко с помощью кунса взобравшись на забор, очутилась с той стороны.

— И ты давай за ней. Короб я тебе передам. — И Хаскульв тем же способом помог переправиться и Зорко. Приняв от кунса короб, венн передал его вниз дюжему сегвану, под плащом у коего виднелся меч. Затем венн и сам спрыгнул на мягкую пористую землю.

Со стороны дома Ранкварта, где шла тризна, не доносилось ни звука. Сегванский конец спал, только где-то в отдалении слышен был плеск волн. Вокруг никого не было.

— Сюда, — позвала Фрейдис и направилась вверх по улице.

Зорко устремился за ней. Высокий и широкоплечий Бьертхельм замыкал шествие. Позвякиванья кольчужной брони Зорко, правда, не услышал: значит, сегван был уязвим для ножа или меча. Сегванский конец не запирался, подобно вельхскому, здесь каждый двор был маленьким укреплением, а потому ночью на улице приходилось быть вдвойне осторожным. Княжеские дружинники и боярские люди, охранявшие спокойствие города по ночам, сюда не захаживали: пусть сегваны сами себя стерегут, коль такие отважные. А сегваны по ночам ходить не любили, зане побаивались злых духов. Сторожили только во дворах, а более полагались на собак. Собаки и подняли лай немедля, как только трое полуночников миновали двор Ранкварта, пошли перелаиваться дальше по всему концу.

При этом вряд ли кто обратил бы внимание на происходящее на улице: каждый хозяин прекрасно разбирал, как лает собака, когда просто охота полаять, и как, когда кто-то лезет на доверенный ей двор.

Пока никого не попадалось, и Зорко стал уж подумывать, что они почти пришли — не так уж и велик был сегванский конец, как вдруг, повернув за угол, они увидели впереди красные огни факелов. Зорко мигом шарахнулся назад, Фрейдис же рванулась вперед, перебежала проулок и схоронилась за противоположным углом. Бьертхельм остановился как вкопанный, и Зорко, хоть и не обернулся, почувствовал: рука сегвана легла на рукоять меча.

Зорко сбросил на землю короб: драться, коли придется драться, с коробом на спине было куда как несподручно. А бежать сразу не получалось: Фрейдис была отделена от них четырьмя саженями открытой для обзора улицы.

Хорошо, если это сегваны, загулявшие после тризны, возвращались домой: эти бы не тронули, увидев Фрейдис и Бьертхельма, да еще в такой день. Иное дело, если это были дружинники: против них нужны были такие же мечники, как они сами, да и опасно было оспаривать власть галирадского кнеса таким путем. Если же кто другой… Но никто другой Зорко на ум не шел, кроме почему-то того степняка, что на вороном уносился прочь из Лесного Угла той жуткой ночью.

Люди, что несли факелы, явно приближались. Зорко чувствовал это чутьем охотника. Меч — тот самый, что ненадолго отвел беду от кунса Хальфдира, — был у него на поясе. Венн махнул рукой Фрейдис: уходи, мол, подальше, потом еще встретимся.

Девица поняла, послушалась, шаг-другой шагнула назад и будто пропала. «Ну и ладно», — подумал Зорко.

Свет факела больно ударил в глаза. Из-за угла появились разом трое в длинных развевающихся балахонах. Головы их покрывало нечто похожее на платок. Маны!

Один из них взглянул направо, и цепкий взгляд его моментально остановился на Зорко. По злобе, сверкнувшей в этих глазах, венн понял: пришли за ним.

Бьертхельм, видать, лучше Зорко знал тех, что явились в Галирад из Аша-Вахишты. Не издав ни звука, он напал сразу, даже не посмотрев, сколько их. Первым упал ближний, высокий и чернобородый, рассеченный мечом от левой ключицы до сердца. Вторым был убит факельщик, которому сегван разрубил бок. При ударе слышалось, как рвется металл: под одеждой у манов были кольчуги. На удачу Зорко, Бьертхельм был из тех, кому и добрая кольчуга была что ореховая скорлупа. Третий сумел завязать бой. В руке у него мелькнул изогнутый меч, поуже сегванского, но пошире степняцкой сабли.

Факел упал на землю, и в темноте Бьертхельм потерял свое преимущество неожиданного нападения. Сегвану приходилось осторожничать: он ведь был без доспеха, и любой удар мана грозил ему гибелью, в то время как удары Бьертхельма из-за той же осторожности стали не так мощны, и кольчуга могла надежнее защитить его соперника.

Зорко не стал дожидаться, пока на Бьертхельма набросится еще кто-нибудь, и сам пришел к сегвану на помощь. Перед ним замаячили четыре силуэта, выхваченные из тьмы светом лежащего факела. Зорко быстро нагнулся, и факел оказался у него в руках. В роду Серых Псов были те, кого называли «обоерукими» — воины, умеющие вести бой двумя клинками. Зорко такого не умел, но факел — не меч, и с таким союзником, как огонь, можно было не опасаться злых чар.

Одним из нападавших был Намеди — Зорко ожидал увидеть его. «Вот тебе и Правда галирадская! Как кнес поворотит, так тому и быть! — подумал венн. — Где ж это видано, чтобы вора среди бела дня на вольницу отпускали?»

Остановившись так, чтобы между ним и нападавшими осталось тело убитого Бьертхельмом мана, Зорко дождался, пока самый горячий из четверых — а был это, конечно, Намеди — подскочит к нему. Только ман стал заносить ногу, чтобы переступить через труп павшего или наступить на него, Зорко, ткнув факелом прямо в лицо сопернику, удар меча направил тому в ногу. Намеди отвел факел клинком, но нога осталась без защиты, и Намеди рухнул на землю. Из-под колена хлынула кровь: должно быть, Зорко перерезал ману подколенную жилу.

Но вот подоспели еще трое. Бьертхельму такие схватки были не внове, и он ловко крутил огромным своим мечом, отражая атаки нападавших, но Зорко видел, что кисть правой руки и левое плечо могучего сегвана уже окрасились алым. Зорко же держался только благодаря факелу: одному против двоих опытных бойцов ему было не выстоять, и только огненный цветок, то и дело распускающийся жаром прямо перед лицом, заставлял манов шарахаться и отступать на пару шагов.

Меж тем звуки боя были услышаны: собаки надрывались истошным лаем, во дворах захлопали, заскрипели двери, послышались возгласы. Манам такой поворот был вовсе не с руки: они и без того, по разумению Зорко, решились на безумно опасное дело, а тут еще их застали бы посередь чужого конца с оружием! Вряд ли даже заступничество кнеса остановило бы сегванов, еще и подгулявших на тризне!

Но и Зорко с Бьертхельмом вовсе не нужно было показываться всем на глаза. Если Хаскульв был прав, то люди боярские или самого кнеса поутру должны были пойти по всем дворам сегванским выведывать, не хоронится ли где-либо неизвестный венн, с Хальфдиром-кунсом в Лесном Углу набедокуривший. Один из манов, бывший, видать, за главного, прошипел что-то по-змеиному, как давеча шипел на площади Намеди, и остальные трое, мигом прекратив схватку, отступили, а потом и вовсе бросились наутек. Намеди теперь уже не дышал. Должно быть, маны сами добили его, чтобы он попался сегванам или дружинникам.

Бьертхельм указал Зорко в том направлении, куда скрылась Фрейдис. Мигом подхватив короб и бросив факел на землю, Зорко бросился за ним.

Кто-то позади уже выскочил на улицу, но Бьертхельм, несмотря на раны и свою величину, бежал столь быстро, что Зорко, которому мешал нелегкий короб, за ним не поспевал. Сообразив, что венну за ним не угнаться, сегван приостановился, подождал Зорко и дальше пошел быстрым шагом, одобрительно кивнул и шепнул громко:

— Скоро!

Что означало это слово, Зорко не вполне осознал: то ли они уже почти пришли, то ли должно было быстро идти, чтобы их не заметили, — сегван, наверно, вовсе плохо знал сольвеннский, потому и не говорил ничего, а как вымолвил единственное слово, так и оно осталось непонятным.

Крики и возгласы, в туманную дождливую погоду слышные далеко, тем не менее остались за спиной. Никто за ними не погнался, и Бьертхельм, видя, что Зорко в тягость такая быстрота, еще сбавил шаг. И тут же из глубокой тени близ изгороди изникла человеческая фигура. Ростом невелика, в капюшоне: сомнений быть не могло, это Фрейдис ждала их.

Вместо того чтобы вести их дальше, она схватила Зорко за рукав и погладила вдруг его руку своей теплой ладонью. Венн страшно удивился и только сейчас приметил, что правая кисть отчего-то мокра. Это была кровь: клинок мана достал-таки Зорко, а он и не заметил!

«И я, верно, в долгу не остался», — подумал венн, мягко отстраняя сегванку: недосуг, мол, веди скорее.

Они прошли еще по улице, сделали два поворота и наконец остановились перед мощными дубовыми створками, где тес был скреплен железными языками. Фрейдис постучала три раза в дверь, прорезанную прямо в створке ворот. В ответ дверь тихо, без скрипа, отворилась, и молодой комес впустил всех троих внутрь.

Глава 12 Приют рунопевца

Свеча горела чисто, без чада. Медный, покрытый позолотой поставец являл собой переплетение трав и цветов, росших в каких-то неведомых краях. Посреди круглого и невысокого резного столика из красивого красноватого дерева с инкрустацией на крышке, изображавшей свирепого и полосатого рыкающего зверя, стоял самый обычный пузатый глиняный кувшин с незатейливым орнаментом из полосок и ямочек. Кувшин, правда, был из какой-то особенной, синеватой глины и, видно, довольно старый. В кувшине была корчажная брага, или пиво, как именовали сей напиток сегваны. И было его налито по самые края.

Супротив Зорко, которому подлетевшие мигом две девицы смазали рану некой целебной мазью, на резной скамье восседал хозяин, чей облик вовсе не вязался со всем, что в этом чертоге находилось. А было здесь множество всякой всячины, которой и в лавке у арранта Пироса не сыскать. И шарик из Шо-Ситайна был, но лежал он не просто так, а рядом с иными шо-ситайнскими диковинами.

— За морем думают, он охраняет от злого духа, — пояснил Ульфтаг, посмотрев туда же, куда взглянул Зорко. — Ты пей, венн. Парень ты крепкий, а от моего пива голова не заболит, — усмехнулся сегван.

— Так вот, плыть тебе на Кайлисбрекку. Ты, должно быть, и не ведаешь, отчего такой тебе почет, — продолжал Ульфтаг. — Мы и сами, «великие кунсы», — передразнил он Вольфарта-лагмана, — как в тумане у незнакомых берегов плутаем. Великие кунсы — не мы. На восходных берегах теперь самый великий кунс орудует. Тот, что в седле воюет. Разумеешь, о ком говорю?

Сегван на тризне выпил изрядно, однако оставался таким же, каким предстал на сходе: чудным, но с умом ясным и острым, словно клинковая сталь.

— О Гурцате речь ведешь, Ульфтаг-кунс? — без труда догадался Зорко.

— О Гурцате, — согласился сегван. — С него и начну. Если б не он, — по-сольвеннски Ульфтаг говорил так, будто сольвенном рожден был и у сольвеннов возрастал, — не схлестнуться бы тебе с манами.

И Ульфтаг повел рассказ.

— Те маны, что здесь объявились, и вправду беглецы. Они на восходных берегах живут, на полдень от вельхов морских и калейсов. Поклоняются огню, а более — золоту. Главный у них шад, по-вашему — кнес, а еще годи, кудесники сиречь. Маны их магами именуют. Шад живет в столице, что на море стоит, во дворце. Маги — в крепостях, что в горах. Сами маны — народ незлобный, хоть и горячий. Только те, кто к шаду близкие, комесы его, люди черные. Они все из одного племени, других к власти не допускают. Племя невелико, а вот сумело все остальные подчинить. Их гурганами зовут. Это значит «волки». И шад, и комесы его — все из гурганов. Злы они страшно, жадны и до утех охочи без меры — негодно так мужу себя вести. И кроме магов, никто им не соперник. Но маги против них не сила, они только защититься могут: на те горы и птица не всякая взлетит, не то что войско. Закон у них таков: раз муж, то должен золота добыть, а как того золота добиться, то не суть. И вот пришла конница из степей да все войско гурганское разом в море сбросила, а помогать гурганам никто не стал. Маги в своих крепостях отсиделись. Шад в башне своей сгорел, а наследник его со свитой спаслись. Вельхи да калейсы его не приняли, испугались, что и всадники степные за ним придут. Может, и не зря так поступили, — заметил Ульфтаг хмуро.

— А кнес галирадский принял. Почему принял, о том впереди речь. Под руку свою их кнес взял, только золота не дал. А разве в одночасье от роскоши отвыкнешь? Взялись за знакомый промысел: деньги отнимать. А то, что красавец этот, Намеди, на тебя среди белого дня кинулся, так и это не диво: привык он у себя выше всех простых быть, кроме принца и шада. Значит, и отобрать не зазорно, и убить. И, говоришь, прямо кошельком с монетами в лоб ему и треснул?

— Вышло так, — развел руками Зорко, и его вдруг разобрал смех, хоть и было это вовсе неправильно. Но живо вспомнил он, как валился навзничь, всплеснув руками, ничего не понявший вор.

Ухмыльнулся и кунс.

— Такого я и в сагах не встречал, — подметил он. — Непечальная история. Многим великие герои противника били, кроме справедливого меча: камнем, дубиной, сапогом даже подкованным. Но чтобы кошельком…

— А разве сегваны не так поступают, когда на калейсов идут? — спросил вдруг Зорко. Не по-веннски спросил: другой венн промолчал бы, помня, что сегваны его от меча враждебного и от силы кнесовой укрывают. А Зорко спросил, зане видел, во что сегваны иной раз жизнь человеческую ценят.

— Не так, — нимало не смутился кунс, только глянул на Зорко по-особенному пристально. — Честный бой — не воровство.

— А у слабого отнимать, не худо ли? — не отступил Зорко.

— Кому Храмн дал силу и ум, тот прав, потому что их дал Храмн, — отвечал Ульфтаг.

— А коли силу и ум во зло употребить, как вот гурганы? — не унимался венн.

Ульфтаг в ответ наново ухмыльнулся, будто рыбак, что крупную рыбину зацепил.

— Вот что скажу я тебе, Зорко Зоревич, — молвил тут Ульфтаг. — Тебе, как погляжу я, оберег мой сильно глянулся, кой с вельхских берегов привезен. — Кунс обернулся назад, пошарил в ларчике и вытащил на свет его, тот самый оберег, что так разволновал Зорко на тризне. — И не зря, — продолжил сегван. — А потому не зря, что говоришь ты сейчас как те люди, у коих я оберег этот взял.

— Взял? — не совсем уразумел Зорко, готовясь уже к тому, что кунс сейчас скажет просто «убил» или «обобрал».

— Нет, я их не тронул. Когда я пленил корабль вельхов, у них не было в руках ни мечей, ни луков, — рассказал Ульфтаг. — Я даже не отнял его, потому что они были бедны, и я думал, что у них нечего взять. У меня на дворе только самые ленивые рабы ходят в такой грубой и дешевой одежде. Они сами дали мне его и сказали, чтобы я носил это как оберег, но на шее. Потом я слышал что-то похожее от аррантов, когда те говорили про двух богов, которые приходятся друг другу близнецами. Арранты хорошо торгуют, но оттого не слишком воздержанны на язык. — И опять усмешка тронула губы сегвана. — Переспорить меня им не удалось. Но кунс Торгальт не слишком искушен в стихосложении. Зато его меч красиво пишет руны. Я же о другом теперь говорить стану.

Зорко подумал, а знает ли Пирос о таких похождениях кунса, и решил, что, наверное, знает. Ульфтаг плавал по морям больше всех, и слава о нем разошлась всюду, как волны. Он понял, что старый кунс исподволь подобрался к делу, из-за которого венн оказался у него в столь неурочный час.

Зорко взял оберег, но весь насторожился.

— Скоро незваные гости пожалуют. — Кунс положил мозолистую от меча и весла ладонь на столик. Рука у Ульфтага была большая и грубая, и столик, казалось, неуютно ежится под ней. — Не мне тебе рассказывать, что там Хальфдир — да будет славен он в чертогах Храмна! — в Лесном Углу натворил. Кунс он великий, кто же спорит, только и Оле-кунс умен, не отнимешь. Дела у нас тут быстро делаются: думаешь, то, что ты на тинге рассказывал, новость?

— Может, уже и не новость, — рассудил Зорко, не понимая пока, куда клонит Ульфтаг.

— Прав ты: было новостью, — вдругорядь усмехнулся кунс. — Целую ночь было, а наутро уж на торжище судачили, как Хальфдир-кунс гонцов Гурцатовых положил, и боярина Прастена со дружиной, и сам сгинул в великой ямине под черной грозой.

— Я нигде более, кроме как у вас на тинге, не рассказывал, — по-своему разгадал слова кунса Зорко.

— А не о том речь. — Ульфтаг убрал со стола руку, откинулся на спинку скамьи. — О тебе речи нет: про грозу черную я тебе верю, на торге же мимо ушей пропустили. А вот про боярина и гонцов все мигом поняли. Кто донес, хочешь знать? А это ли ныне важно? Думаешь, останься Хальфдир жив, он о своих подвигах молчать бы стал? Он для того все и подстроил, чтобы молва пошла. Она и пошла. Вечор нас не тронули: знал кнес, что Хальфдира хороним. Вчера против нас идти нельзя было, ни один кунс никого слушать не стал бы. Днесь иное.

— А что ж ищет кнес, когда и так все знает? — вопросил Зорко, нахмурясь, как осенняя туча.

— Погоди, дальше слушай. — Кунс опять возложил на стол тяжелую свою ладонь. — Маны на своих кораблях седмицу у дальних островов качались, кнесова решения ожидали. Осторожничал кнес: по Правде галирадской, бедствующего, коли не враг тебе, приютить должно. А маны кнесу не враги: торговал с ними Галирад, и не худо торговал. Если же иначе подойти, по Гурцатовым законам, кто врагов степняцких приветит, тому смерть. Тут весть и подоспела, а так торчать бы манам на островах до зимы! — рассмеялся Ульфтаг, точно молодой.

Зорко не улыбнулся даже: ждал, чем кунс закончит.

— Тебя Храмн разумом не обделил, — отсмеявшись и пива из ковша испив, продолжил Ульфтаг. — Тебя ищут. Не знают только, как звать. Говорят, что, дескать, некий венн Прастена-кунса зарубил в драке на погосте. И венн — этот колдун и один из всех уцелел, и теперь на сегванском конце прячется.

— Брехня! — Зорко аж покраснел от гнева.

Ульфтаг, привыкший, что из венна слова клещами раскаленными тянуть надобно, удивился далее: что это парень распалился так?

— Не может венн в погосте убить! Пусть он десять раз чародей! Живут хуже лиходеев и других тем же равняют! Попадись мне тот, кто это наплел, на божий суд вызвал бы!

— Тогда весь торг звать придется, — заметил Ульфтаг. — Ты не спеши гневаться: кнес на твой костер воды отыщет, ты ему не Хальфдир-кунс. А сегваны тебя отдать должны, иначе нельзя по галирадским законам. А нам это не нужно. И против богов не пойдем. Сегваны, хоть и не боятся в погосте меч обнажить, тоже о Правде помнят. Главное, что имени твоего пока не знают.

— Знают, — угрюмо отвечал Зорко, усмиренный ненадолго спокойными речами Ульфтага. — Я когда с этим маном, Намеди, на торге повздорил, имя свое дружинному старшине Кокоре назвал, а купец аррантский, Пирос Никосич — знакомец тебе, говорят, — подтвердил. И к вельхам мы ходили, и там в кожевенной мастерской я назвался.

— Нехорошо. — Ульфтаг задумался ненадолго, прихлопнув ладонью, в затылке почесал, густые пряди раздвигая. — Ладно. Не один ты венн в Галираде, еще с полсотни найдется. — Ульфтаг, по обыкновению, числил одних только мужчин. — И Пирос места твоего не откроет: ему с кнесом связываться причины нет, а кнесовым людям с боярами всем вместе арранта не перехитрить. Молодец, коль сразу с Пиросом знакомство свел: такое не каждому удастся. А к вельхам зачем ходили? — полюбопытствовал вдруг сегван.

— Кожи тисненые да крашеные смотреть, — отвечал Зорко.

— На вельхский конец? — спросил опять Ульфтаг. — И вельхи тебе мастерскую свою показали?

— Со мной Андвар был. И Пирос, — пояснил Зорко. А Ульфтаг опять повел разговор совсем не туда, куда ожидал Зорко. На дворе меж тем светало.

— Вельхи запросто к себе в мастерские не пускают, — сказал Ульфтаг, как топором отрубил. — Вели об ученичестве речь?

— Турлох-мастер говорил, будто Геллах себе учеников ищет… — осторожно начал Зорко.

— Была! — перебил его сегван. — Значит, и верно, что Ранкварт не ошибся: искусен ты в художестве. Вельхи таких за три перехода чуют. — И, не дав Зорко слова молвить, продолжил: — Пирос много знает, да не про все. А может, и знает, да не говорит.

— Ты, Ульфтаг, окольными путями ходишь, — не выдержал Зорко. — Мне того не ведомо, что Пирос знает да зачем я кнесу понадобился. Скажи уж толком: раз мне здесь не место, так почему? А коли помочь желаешь, скажи, что делать, не томи.

Ульфтаг глаза свои рыбьи на Зорко уставил, пива опять хлебнул, бороду пригладил.

— Не тревожься сильно, Зорко Зоревич. С островов — с наших островов, где сегваны живут, — идут туманы. Кунс Хаскульв поутру в море уходит.

Кунс замолчал, наново бороду огладил.

— И что же? — не вытерпел Зорко.

— Если корабли сольвеннские пойдут искать, в тумане нескоро Хаскульва найдут, считаю, — уголками рта улыбнулся Ульфтаг. — Тебя у Ранкварта будут доискиваться. Ко мне не пойдут. А если пойдут, до тебя не доберутся. Потому сиди пока, пиво пей и дельно беседуй, — закончил кунс. — Рассказывай, как к вельхам ходил и что у Пироса делал.

Зорко, успокоившись немного — покуда сегваны его не предали, а напротив даже, — повел рассказ о вчерашних своих похождениях.

— Так, говоришь, к Геллаху пошел бы в ученики? — спросил Ульфтаг, едва лишь Зорко завершил рассказ.

Зорко, по правде сказать, ожидал иных вопросов: о том, как с манами дрались только что, или о том, что ему ночью в Лесном Углу виделось.

— Пошел бы, если бы он принял, — повторил Зорко слова, сказанные Турлоху.

— А что ж не к аррантам? — уставился на венна Ульфтаг. — Книга с Большого моста ведь небезобразна оказалась?

— Чтобы так рисовать научиться, надобно то, что проще, постичь, — раздумчиво сказал Зорко. — Проще, но грубее. У аррантов тонко все, хрупко. А где тонко, там и рвется. Мне понять нужно, допрежь чем малевать. А понять у вельхов лучше смогу, считаю. — Зорко невольно заговорил на сегванский лад.

— Считаю, не вовсе не прав ты, — подхватил тут же Ульфтаг: старому стихослагателю палец в рот не клади! — Значит, трудно обучиться, говоришь. Что же резьбу твою Пирос столь оценил, да и Ранкварт с Хаскульвом тоже? И про холсты твои слышал. И про короб. Достань, покажи холсты!

— Да не смотри на меня так, — добавил Ульфтаг, когда Зорко взглянул на сегвана исподлобья: что ж это, дескать, мой короб вытряхивал кто? — Хаскульв Ранкварту сказал; тот мне похвастался. Андвар никому не сказал, кроме Фрейдис. Фрейдис же всем сказала. Женский язык длиннее волчьего следа!

— Зря на женщин злословишь, Ульфтаг-кунс, — с укоризной заметил сегвану Зорко.

— Фрейдис — девица ладная, не спорю, — по-своему понял слова венна кунс. — Показывай холстины, Зорко Зоревич. Светает уже. Все увидим. Глаза у меня, хвала Храмну, не хуже, чем у молодых.

Делать было нечего: от Ульфтага зависела теперь судьба Зорко. Захочет кунс — выдаст дружинникам; не захочет — спрячет. Правда, Зорко до сих пор не знал, что худого он сотворил, чтобы бежать от галирадского правосудия. Осторожность, впрочем, подсказывала ему, что пока ничего дурного от кунса он не видел, а вот от кнеса милостей ждать навряд ли придется.

И Зорко извлек из короба торбу, а из нее холстины. И раскатал их прямо на чистых струганых досках пола. Собака, тень от сарая, речной берег с ивой — эти холсты оказались сверху. Ульфтаг долго, безразличным своим взором рассматривал все, потом, ничего так и не спросив, велел показывать дальше.

Холстов было не так много — всего полтора десятка, да и большинство были невеликими. Зорко знал, что самый большой и страшный холст лежит, туго скрученный, особо от прочих, в коробе.

За Плавой, стоявшей вдалеке у ивы, оказался холст с Плавой, которая вдоль стены дома, облитой солнцем, шла и приостановилась на миг, чуть обернувшись в сторону окликнувшего ее Зорко. Зорко даже чуть не поссорился с ней, по нескольку раз на день, окликая ее и схватывая памятью ее движение, когда она вот так замедляет шаг, устраняя плавно стремление свое, а после, еще движимая чуть, но уже неприметно, вперед, поводит станом, а за ним и плечом и поднимает ладонь к глазам, чтобы заслониться от ярких лучей, и волосы ее вдруг засвечиваются легким светло-желтым золотом.

Только седмицу спустя Плава догадалась, зачем это Зорко взбрело так ни с того ни с сего ее вдруг останавливать, а после мяться да смущаться. И уж после она сама каждый раз, проходя мимо Зорко, ждала этого оклика. И даже в смурый день прикрывала ладонью очи, будто солнце сияло вовсю, и от ее улыбки и вправду будто солнце появлялось.

После этого холста должен был лежать тот, на коем чертил и малевал Зорко кузнеца из печища Серых Псов, когда, раздевшись до пояса, играл тот запросто с раскаленными брусами и прутьями металла и усмирял и заклинал красный своенравный огонь, живший в золе и пепле очага. Кузнечный огонь не был подобен доброму брату Солнца и Грома, но являл собою опасную и особую самость и силу. Однако, прирученный, он был послушен и умен, как хорошо выученный пес; отличие огня заключалось в том, что пес не творил волшебств, а кузнечный огонь — мог. Мог для тех, кто познавал его сокровенный смысл, сиречь для кузнецов.

Но холст с кузнецом оказался лишь третьим после смеющейся на солнце Плавы: прежде появились лодчонка на Нечуй-озере, черная вода коего была заметена багряным и червонно-золотым листопадом, и плотный и сизый предзимний туман, сырой шерстью укутавший утренний лес. Зорко смотрел тогда с вершины огромного лысого холма, куда взобрался, весь мокрый и продрогший от тумана, после ночлега в лесу под огромным ворохом шуршащих листьев. Ночью в те же листья забрался какой-то зверь, шумно ворочавшийся до утра, но Зорко не знал, кто это был.

Теперь, впрочем, стало не до воспоминаний: Зорко точно помнил, как были сложены холсты. Значит, некто открывал короб и смотрел, что там находится. Андвар мог, конечно, заглянуть внутрь в ту ночь, когда ходили на острова хоронить Хальфдира, но, памятуя об исполнительности и аккуратности парнишки, Зорко эту мысль оставил. Кто ж еще? И не посмотрел ли этот самый незваный гость на особый холст, с прочими врозь лежащий.

Пока Ульфтаг разглядывал лесной туман и майские яблони за ним, Зорко запустил руку в короб и похолодел: картины с черным воинством на месте не было!

Кунс еще долго перебирал холсты, спрашивал что-то, Зорко ему отвечал, но одна мысль не покидала его, стуча беспрерывно, будто дятел: сейчас за ним явятся! Вот и расплата за собственную гордыню: кто мешал тогда сжечь злополучный холст?

И тут и впрямь раздался громкий стук в ворота. Стучали рукой в кольчужной рукавице — такой уж звук был.

— Здесь сиди, Зорко Зоревич, ничего не страшись, — молвил, нимало не удивившись, Ульфтаг и вышел в соседний чертог.

Но усидеть на месте Зорко не мог. Знал он, что кнесовы дружинники, когда на двор войдут, каждую щелочку заметят, но все ж отворил волоковое оконце и сел прямо под ним на лавку. Выглядывать венн даже не пытался: наоборот, замер и съежился, весь обратившись в слух.

Ульфтаг сам вопросил, кто это в такую рань пожаловал. Ответил ему глуховатый, но мощный голос:

— Дружина кнеса. Открывай, Ульфтаг-кунс. Вреда тебе чинить не станем. Дело от кнеса есть.

— Коли с миром, входи, — разрешил Ульфтаг.

Лязгнул засов, — должно быть, тот огромного роста воин, что отворял им ночью, или такой же, сменивший его, впустил ранних — едва рассвело — гостей.

— Какое дело до меня от светлого кнеса, Тишак?

«Стало быть, немалый человек пришел, когда Ульфтаг его по имени знает», — подумал Зорко.

— Кнес человека ищет. Есть у кнеса в нем надобность. Коли поможешь нам того человека найти, кнес в долгу не останется. Укрывать того человека помыслишь — положена за то кара.

— Ты, Тишак-комес, на этом дворе не в первый раз, — ровно и даже надменно отвечал кунс сегванский. — У меня немало такого здесь, чего и у кнеса нет. Милостей мне не надо. И кары я не страшусь: все по воле Храмна. Что за великий муж такой, когда сам кнес его обыскался? Важный ли человек в Галираде?

— Не шибко важный, да и не из Галирада он, — пояснил Тишак, отступая немного перед заносчивостью Ульфтага. — Так, венн из Дикоземья.

— С каких это пор венны из Дикоземья на сегванском конце разгуливают? — вопросил Ульфтаг.

— И еще дело, — не внял ему Тишак. — Ночью нынешней человека убили в соседнем проулке. И сеча была. И убитый — из манов. Маны под защиту кнеса взяты, и ты о том ведаешь. Не знаешь ли чего об этом деле?

— Говоришь, маны с оружием по сегванскому концу ночами разгуливают? — переспросил кунс.

— Значит, не ведаешь, — заключил Тишак. — А еще скажи, почему второго дня Хальфдира-кунса с такими почестями хоронили, будто он в сражении пал?

— На то решение тинга было, — объяснил Ульфтаг.

— А коли так, — продолжил Тишак, — какая такая битва в погосте, что в Лесном Углу стоит, приключилась? И кто тингу о той битве донес?

— Да те же люди, что и вам, — невозмутимо отвечал Ульфтаг, скрывая насмешку.

Думал Тишак, что подловил старого кунса, да сам в дураках и оказался!

— А те люди вам не доложили, куда боярин Прастен подевался, что в тот же день в Лесном Углу был? А поведали они вам, как так произошло, что ныне поутру гонец из дальних земель поведал, будто в Степи зуд поднимается походом на Галирад идти? И кто те люди были, что узнали так много? И где они?

— Ты не сразу про все спрашивай, не то запамятуешь, с чего начал, — окоротил Тишака кунс. — Куда Прастен-кунс направляется, про то он никогда не говорит, даже кнесу, а мне и подавно. О том, что в Степи делается, лучше на торге узнай: мои корабли посуху не ходят покуда. А люди те из сольвеннов: с Хаскульвом-кунсом нынче в море ушли, говорят.

— Где Хаскульвов двор? — тут же крикнул Тишак, не то к людям своим, не то непонятно к кому обращаясь.

Повисло молчание ненадолго.

— На корабле, — спокойно отвечал ему Ульфтаг. — Хаскульв — морской кунс.

— А на постое он у кого был? — не унимался Тишак, хотя уж ясно было, что ничего путного здесь он не выведал.

— У Ранкварта-кунса, — не соврал Ульфтаг. — К нему теперь пойдете?

— Пойдем, коли надо будет, — огрызнулся Тишак. — А здесь, Ульфтаг, я двоих людей своих оставлю: Хлуса и Притыку.

— Оставляй. У меня они пива доброго выпьют, — легко согласился Ульфтаг.

— Сидите здесь, глаз со двора не спускайте! — приказал кому-то Тишак.

Лязгнул доспех, звякнула кольчужная бронь. После дверь в воротах хлопнула.

«Ушли, — подумал Зорко. — Быстро ушли. Поспешают, видать».

— Эйнар, пива гостям вынеси. И кушанье подай, — крикнул кому-то Ульфтаг, а сам вернулся в дом.

— Понял теперь, зачем кнес тебя ищет? Знать желает толком, что в Лесном Углу было. Хочешь с кнесом галирадским свидеться?

— Правда всегда наружу выйдет, — пожал плечами Зорко.

— Это ты верно сказал, Зорко Зоревич, — кивнул сегван. — Она уже вышла. Хальфдир-кунс своего добился: гореть степняцким кострам под этими стенами. А кнес молод пока, горяч. Когда узнает доподлинно, как дело было, пойдет в Галираде усобица. Не будет ее — устоит Галирад, может статься; а быть розни — то же выйдет, что и в Саккареме. А начнешь про черную грозу говорить, кто тебе поверит?

— Съездят в Лесной Угол, на ямину глянут — поверят, — не слишком убежденно возразил Зорко.

— На тинге многие ли тебе поверили? — усмехнулся Ульфтаг. — Бояре же галирадские и вовсе верить не станут, считаю. И когда такое чародейство свершилось, не сомневаешься ли, что дыра эта в земле назавтра не закроется? А? — Кунс опять воззрился на венна звериными своими глазами.

— А ты сам, Ульфтаг-кунс, веришь ли, что все так и было, как я сказал? — тихо спросил Зорко.

— Не считаю, что нужно не верить, — извернулся кунс. — Хаскульв и люди его ямину видели. Гроза была, и другая гроза ее прогнала. И дочь Хальфдира, Иттрун, одно с тобой говорит. Только всего ничего в мире чудес осталось. Я ни единого за всю жизнь не узрел, хоть слышал немало. На каждое чудо простое объяснение находилось.

— Что ж теперь? Нельзя мне в Галираде оставаться? — спросил Зорко, хоть и знал ответ.

— Нельзя, — согласился Ульфтаг. — Тишак должностью своей знатен, да не умом. Он если что и может, так это потерять, а не сыскать. Думаю, сегодня же другие гости пожалуют, поумнее. Тогда так просто не отделаешься. Хаскульву на корабль тебя не отправили, а теперь поздно. Да и не все ясно было, когда кунс Хаскульв ветрило поднял. Если хочешь, пойдешь вместе с Геллахом на Кайлисбрекку. Не хочешь — у кнеса окажешься. Ни я, ни Ранкварт тогда не выручим. Как считаешь?

Зорко раздумывал недолго: единожды встав на дорогу, с нее уже не сойти. Потому и стояли печища веннов от дороги в стороне. Галирад не принял его, и был ли тому виною Гурцат, чьи люди вдруг оказались в Лесном Углу в неурочное для Зорко время, но уворачиваться от выпавшей доли толку не было. К тому же Зорко, кажется, нашел то, к чему стремился: тисненный на коже узор ждал его в краю морских вельхов, но уже вырубленный в камне, если Турлох не врал. Не столь уж неблагосклонна оказывалась к нему судьба!

— С Геллахом пойду, коли возьмет, — в третий раз за последние сутки сказал венн.

— Возьмет. Вельхи просто так в ученики не зовут, — ободрил его Ульфтаг.

И тут в ворота постучали вдругорядь.

— Кто еще пришел? — проворчал Ульфтаг. — Этих молодцев, что на дворе пиво пьют, не опасайся: ничего они не приметят. А если и приметят, то быстро о том забудут.

И Ульфтаг вышел встречать новых гостей.

На сей раз это были сегваны.

— Здравствуй, Ульфтаг. — Зорко узнал голос Вольфарта. Правда, был лагман, по всему, суров сегодня. — Это чьи люди на дворе у тебя?

— Старшины дружинного, Тишака, люди, — объяснил Ульфтаг.

— Ладно, — отвечал Вольфарт. — Не пустишь ли в дом?

— Заходи, лагман. И ты заходи, Турлаф.

«Годи пожаловал», — понял Зорко. «Не за мной ли?» — всколыхнуло душу сомнение.

Открылась дверь дома, и Зорко услышал, что вошли вместе с Ульфтагом не двое, но пятеро! На всякий случай Зорко отошел от окошка и отступил в глубь чертога, к задней двери.

Передняя дверь отворилась, и вошел Ульфтаг, а за ним Вольфарт и Турлаф, весь в одежде из лисьих и волчьих хвостов, а еще трое воинов.

— Вот он, — удовлетворенно выдохнул годи. — И колдовство его с ним, — кивнул он на разложенные на полу холсты.

Зорко в который раз с неприязнью, а теперь уже и с дурным предчувствием взглянул на старика. Лик у того был точно у оборотня, словно порознь жили на лице губы, нос, брови и глаза — левый и правый по отдельности. Узкое лицо и впрямь походило чем-то на волчью морду. Особенно же отвращал злой колючий взор годи.

— Турлаф-годи, чем тебя гость наш прогневил, Зорко Зоревич? — Грузный на первый взгляд Ульфтаг мигом очутился меж пришедшими и Зорко.

— А вот погляди, Ульфтаг-кунс. — И годи, выхватив из-за пазухи некий сверток, дал ему самому развернуться на весу.

Зорко посмотрел и ахнул: это была та самая картина, где войско неведомого черного бога выходило из трещин мира неисчислимым потоком. Ульфтаг же, знакомый с нарлакскими, и с аррантскими, и с шо-ситайнскими даже работами, и ухом не повел.

— И что же? — грозно спросил он.

— То, Ульфтаг-кунс, — отвечал зло Вольфарт-лагман. — Вот кости гадальные, что Турлаф представил. Варгр-оборотень гость твой, получается. — Из кармана Вольфарт извлек пару плоских костей, треснувших крест-накрест и испещренных какими-то угловатыми знаками. Это были сегванские буквицы, по которым, как объяснял Андвар, еще и гадали. — По закону нашему оборотня под запором держать следует, если не сразу убить.

— Он Хёггом послан, — глухо, как из-под земли, сказал годи — кричать нельзя было: на дворе сидели сольвеннские дружинники, Хлус и Притыка, и пили пиво. — Хальфдира извел и людей его, каких смог. На Иттрун черную немочь навел. И сюда явился теперь. Но Храмн нас не оставил и упредил. Не упорствуй, Ульфтаг-кунс. Наш закон сильнее тебя.

— Отойди, Ульфтаг, — кивнул Вольфарт. — Тому, кто на тинге лгал, уже кара определена. А варгру — и смерть недостаточное наказание.

— Видишь, как мечется волк, западню почуяв, — опять выдохнул годи, указуя на Зорко. — Схватите его!

— Выведете сквозь заднюю дверь, — приказал Вольфарт, — чтобы сольвенны не слыхали. Отойди, Ульфтаг!

— Нет, Вольфарт, не отойду, — отвечал Ульфтаг. — Ты, Турлаф-годи, мнишь о себе много, считаю, — обратился он к жрецу. — Пока я и Ранкварт на то согласия не дадим, ни единый волос с его головы не упадет, — властно рек Ульфтаг. — А когда Хаскульв вернется, тебе и вовсе худо станет, если он что прознает о таких делах твоих, — предупредил он годи.

— Схватить его! — мрачно повторил старик воинам. — Не то тень Хёгга Прежнего падет на вас!

И воины послушались. Но и Зорко был готов уже к этому. Едва сверкнули клинки, как венн юркнул в следующее помещение и захлопнул дверь.

«Лишь бы Ульфтага не тронули!» — подумал венн. Его собственный меч был как раз здесь.

— Бьертхельм! Алмунд! Сторвалл! Труде! — как разъяренный медведь, зарычал Ульфтаг.

Удары кулаков и мечей обрушились на дверь, в чертоге же, где остались Ульфтаг, годи и лагман, послышался шум борьбы и что-то рухнуло на пол. В ответ на призыв кунса тут же загремело железо, дверь позади Зорко открылась, и в чертог выскочил огромный Бьертхельм с обнаженным клинком.

— Где кунс! — рявкнул он, увидев Зорко.

— Там! — Венн продолжал держать дверь, хотя с той стороны и напирали трое.

— В сторону! — Бьертхельм бесцеремонно дернул Зорко за плечо, и тот отлетел к противоположной стене. Дверь распахнулась, и в проеме выросла фигура воина из тех, что привели годи и Вольфарт. Зорко увидел, что мощный Ульфтаг сбил годи с ног и теперь схватился с Вольфартом-лагманом. Бьертхельм сунулся в дверь, но вдруг отпрянул, и клинок противника, направленный в него, ударил по косяку. В ответ Бьертхельм, забывший уже о ночных ранах, метнулся вперед и череном меча с силой двинул в подбородок обидчику. Тот, не охнув даже, повалился навзничь. Ловко уйдя от двух сразу клинков, Бьертхельм одним махом меча загнал обоих воинов в угол. В то же время распахнулась дверь, ведшая ко входу, и трое воинов, призванных Ульфтагом, ворвались в чертог. Едва не споткнувшись о лежащего прямо перед проходом годи, первый воин так хватил Вольфарта кулачищем в висок, что тот обмяк, а двое его товарищей вместе с Бьертхельмом скоро прижали супротивников к стене и разоружили.

— Вяжите всех, — распорядился Ульфтаг. — Труде, у тебя язык, что змея на муравейнике. Иди развлеки дружинников, чтобы сюда не сунулись.

Один из троих, черноволосый и усатый, с выражением лица таким, точно знал некий секрет, от которого все со смеху покатятся, кивнул и вышел.

Зорко первым делом посмотрел на холсты: они были в целости.

— Видишь, Зорко Зоревич, — молвил Ульфтаг, — еще одна напасть. До времени я их здесь подержу. Но если Оле-кунс обо всем узнает, он Ранкварта слушать не станет. Будут тинг созывать, и там тебе худо придется. Видел, как Турлаф ножом бьет?

Зорко стало зябко при этих словах.

— Сегодня Геллах вернуться должен. Скоро он уходит на Кайлисбрекку, если Турлох верно тебе все сказал. Ты пойдешь с ним. И холсты сверни. Если в Аррантиаде кто-нибудь умеет такое делать, то я уподоблюсь киту и достану со дна горсть песка, — заявил Ульфтаг.

Немногословный Бьертхельм меж тем разглядывал холст, украденный годи.

— Это не Хёгг. Это тьма, откуда он пришел.

Глава 13 Холодное железо

Целый день должен был провести Зорко в длинном доме на дворе у кунса Ульфтага. Годи Турлафа и Вольфарта с воинами пришлось отпустить, не то их хватились бы. Что мог натворить разозленный и обиженный годи за это время, даже мудрый Ульфтаг представить не мог.

Зорко, как кунс и велел, опять туго свернул холсты и спрятал в короб поглубже. И снова хотел он сжечь проклятый холст, да теперь Ульфтаг его удержал. Ожидание тянулось и тянулось: на дворе шла обыденная работа, то и дело хлопала дверь в воротах, а Зорко всякий раз прислушивался, не пришла ли какая новая напасть. Кунс ушел куда-то по своим делам, и только молчаливый Бьертхельм, сидя на лавке в соседнем чертоге, вырезывал из дерева дудку, покрывая ее незатейливым рисунком, и насвистывал при этом заунывную корабельную песню сегванов.

Колокол спустя после полудня прибежала вдруг Фрейдис. Ее Бьертхельм в дом пустил.

— Пошли, Зорко, — сказала девица. — Хаскульв весть прислал. К нему поплывешь.

— Это как же? — не понял Зорко.

— Сольгейр-кунс из похода возвращался. Корабль Хаскульва с ним встретился. Сольгейр — тоже морской кунс и друг Хаскульва. Он тебя отвезет к Хаскульву на корабль. А Хаскульв в море дождется Геллаха.

— А почем ты знаешь, что Геллах меня возьмет и гнева кнесова не побоится? — усомнился Зорко.

— Ранкварт-кунс сказал, что в море свой кнес — Хаскульв, — изрекла Фрейдис.

Против этого Зорко доводов не нашел.

— Скорее, — торопила Фрейдис. — Ранкварт сказал: кнес может приказать ни один корабль из Галирада не пускать.

— А Ульфтаг где? — полюбопытствовал Зорко, уже забрасывая короб на спину.

— Сказали, к вельхам поехал. С Геллахом говорить.

Бьертхельм нехотя отложил в сторону незаконченную работу — дудка была готова только наполовину — и стал облачаться в кольчугу.

— И ты, Бьертхельм, с нами? — спросил Зорко.

— Ранкварт велел, — ответил сегван. — Труде! — позвал он, выглянув в окошко. — Иди сюда, ты мне нужен!

Красный от свежего пива, вошел Труде. Был он уже без кольчуги и меча, но на ногах держался твердо и смотрел ясно.

— Сольвенны на скамье спят, прямо во дворе! — громко сообщил он. — Считаю, старшина дружинный не будет слишком доволен ими!

— Скажи, Труде, как можно незаметно выйти со двора, чтобы дойти до причала? — прямо спросил его Бьертхельм.

Труде непонимающе уставился на товарища:

— Как выйти, знаю. Зачем?

— Гостя нужно проводить на причал. Сольгейр вернулся. Он отвезет его к Хаскульву, — внятно объяснил все Бьертхельм.

— Сейчас, — кивнул Труде.

Через некоторое время он появился, уже в кольчуге и рубахе поверх нее.

— Идем, — сказал Труде и повел всех сквозь длинный дом.

В задней стене оказалась еще одна дверь, выведшая в узкую щель меж домом и каким-то сараем, откуда явственно пахло вяленой рыбой. Свернув налево, они оказались в тупике: путь закрывал высокий тын, которым были обнесены все сегванские дворы. На всякий случай Труде обернулся назад: там никого не было. Этот проход меж домом и сараем справа был наглухо перегорожен забором.

Труде наклонился, нашарил что-то в росшем у тына густом бурьяне, потянул с силой… и, к удивлению всех, вырвал вместе с травой и неглубоким слоем земли толстый дубовый щит с прикрепленным к нему мощным железным кольцом. В земле открылся лаз, уходящий сажени на три вглубь.

— Пройдем здесь, — объяснил Труде. — Здесь лаз. Он выводит в канаву в соседнем проулке. Проулок ведет к боковой улице, а она спускается на пристань. Там меньше всего людей, потому что она узкая и повозка пройти не может.

— Узкую нору легче засыпать! — проворчал Бьертхельм. — Веди ты, Труде. Я пойду сзади и закрою лаз.

Труде кивнул и стал спускаться по выщербленным каменным ступеням.

В проходе было сыровато, с выложенных гранитом стен сочилась вода, стекая в желобок, бежавший внизу. Высотой чуть меньше сажени, лаз мог пропустить даже Бьертхельма и Труде, а ширина его составляла два локтя, так что двигаться вперед было нетрудно. Ровный пол, тоже выложенный камнем, обещал, что по дороге в темноте никто не упадет и не расшибется. Едва Бьертхельм позади закрыл за собой щитом отверстие в земле, непроглядная темнота плотно окутала их. Зорко расставил руки и коснулся влажных шероховатых стен. Мелкими шажками, чтобы не наткнуться на шлепающего впереди по лужицам сегвана, он двинулся за ним.

Лазом, должно быть, пользовались редко: стены были покрыты плесенью и толстым мхом. Пахло затхлостью и гнилью. Ни единого звука с поверхности сюда не доносилось, хотя повозки проезжали по улицам сегванского конца довольно часто. Только падающие капли и шарканье и шлепанье обуви нарушали безмолвие потайной норы.

Наконец Труде, а вслед за ним и все остальные миновали поворот, и впереди замаячил серым пятном свет осеннего галирадского дня. Жестом показав Зорко, чтобы тот остановился, Труде направился к выходу наружу. По пути сегван запнулся о корень и ухнул сапогом чуть не по колено в глубокую рытвину с водой. Сверху с шорохом и всплеском осыпались комья сырой земли.

Труде, раздвинув корни и траву, потянулся вверх и вперед и тут же выругался тихо по-сегвански, едва не свалившись ничком куда-то дальше, но уцепившись за торчащий из стены прохода корень, оказавшийся надежным.

— Пошли. На улице нет никого. В канаве вода после дождей. Не сорвитесь, — предупредил он и двинулся обратно.

Вылезая и перепрыгивая махом через канаву, Труде, конечно же, сорвался, поскользнувшись на глине и запачкав белые в широкую синюю полосу штаны. Если бы кто оказался в это время сверху, он бы, кто бы ни был, несомненно, испугался и стал звать на помощь или, окажись это воин, огрел бы Труде чем-нибудь увесистым. Но им повезло: сегван спугнул лишь собаку, ощерившуюся и начавшую рычать при появлении из-под земли незнакомого страшилища. Однако, принюхавшись и уразумев, что это вовсе не страшилище, но пива испивший изрядно сегванский воин, собака дважды тявкнула для острастки и затрусила по своим собачьим делам.

Когда все четверо выбрались на свет, продравшись через жесткую осоку и перепутанные корни кустов, они увидели, что оказались в глухом переулке меж высоченных изгородей.

— Справа — двор Оле-кунса, слева — Асгейрда. Мы под его двором прошли. Улица боковая — там, — вытянул он руку. — Нам туда. Пошли.

— Подожди, Труде. — Фрейдис приблизилась к нему с пучком травы и отерла хоть немного грязь и жижу с его рубахи.

— После отстирать отдай, — сказала она назидательно. — Не следует мужу в нечистой одежде на люди являться.

Боковая улица и вправду оказалась узенькой, немощеной, она втиснулась между оградами сегванских дворов и внешней стеной сегванского конца, бывшей одновременно и внешней стеной Галирада. Этот участок стены являл собой крепкий тын четырехсаженной высоты, поставленный в два ряда над глубоким оврагом, крутой спуск в который начинался сразу за тыном. По дну оврага тек мелкий ручей, а сам овраг густо зарос бузиной, бурьяном и крапивой. По зиме он становился почти неодолимым препятствием, потому что ручей покрывался льдом лишь в самый лютый мороз, и лед этот был тонок. Провалившийся в ручей человек тут же обмерзал. Летом же продраться сквозь колючие заросли и взобраться на вал также было непросто.

Тяжелые осады Галирад пережил уже давно, когда он был еще небольшим городком, начавшим прибирать под свою руку многочисленные окрестные племена, роды и верви сольвеннов, вельхов и немногие тогда поселки береговых сегванов. Сегванский же конец появился позже, и единственной тревогой некоторое время оставались дерзкие вылазки вольнолюбивых и мятежных морских кунсов, кои успешно были отбиты теми же сегванами, уже поселившимися за стенами влиятельного города.

С тех пор тын неоднократно подновляли и укрепляли. С внутренней стороны вдоль тына шел помост, по коему ночью в мирное время ходили стражи. Через каждые тридцать — сорок саженей над тыном возвышалась башенка саженей в шесть. Там дозорную службу несли денно и нощно, больше наблюдая за морем. Со стороны суши за оврагом начинались поля и огороды да виднелись недальние печища. Когда-то самые древние из них вели войну с юным Галирадом. Если же какой-нибудь сильный и бесстрашный захватчик все же одолел бы овраг и перевалил через тын, он оказался бы здесь, в узкой теснине боковых улиц, перед новыми крепкими стенами — оградами сегванских дворов, каждый из коих мог стать самостоятельной крепостью, как и было в сегванских поселках на побережье и островах, и немало врагов полегло перед этим вторым кольцом обороны.

Вот по этой улице и шли к недальнему морю Зорко и его провожатые, и мерный шум крушецовых волн. Бегом не бежали, но поспешали. Дозорные на башенках вряд ли обратили бы на них внимание: у них были свои заботы. Но вот перехватить беглеца на такой улице было бы проще простого.

Они прошли уже саженей семьдесят, когда из проулка вдруг выступили вооруженные люди. Это были сегваны, а вместе с ними несколько сольвеннских дружинников. Дурное предчувствие не обмануло Бьертхельма.

— Это не люди кнеса, — сказал Труде, вытаскивая меч из ножен за левым плечом. — Это боярские стражники.

— Погоди, Труде, — заметил Бьертхельм, не спеша извлекать свой меч. — Свернем в сторону. На людной улице они драться не станут.

— Боярские — станут, — со знанием дела возразил Труде, но все же послушал более опытного Бьертхельма и повернул было назад.

Но и там уже стоял заслон: опять же сегваны и боярские ратники. Зорко приметил, что у сольвеннов на шеломах укреплен беличий хвост, а у тех, кто носил иные шлемы, тот же беличий хвост был пришит к одежде или прицеплен к щиту или броне.

— Из Прастенова колена воины, — определил Бьертхельм. — Эти жалеть не станут, не поможет тебе, Труде, твой язык.

С этими словами сегванский богатырь вытащил свой страшный меч. Только сейчас, при свете дня, пока враг еще не приблизился, Зорко оценил его длину и вес: такой, если и не прорубил бы доспех или шлем, сломал бы не одно ребро.

— С боярскими завывалами быстро вы снюхались! — не обращая внимания, закричал Труде сегванам. — Рыбы долины мусорных куч — имя вам!

— Язык прикуси, брехун! — громко ответил один из сольвеннов.

— Это люди Оле, — негромко сказал Бьертхельм. — С ними тебе лучше не вздорить.

— Пока я буду вести перебранку, нам может прийти подмога, — так же негромко отвечал Труде и продолжил: — Ты бы молчал, муж женовидный, скамьи украшенье! Пивом опился: дрова лишь рубить может меч твоей речи!

Сольвенн, не вовсе понимавший вычурную сегванскую брань, несколько опешил и примолк, ожидая помощи от рядом вставших сегванов, а те, уразумевшие, что хотел сказать Труде, невольно ухмыльнулись: у рунопевца Ульфтага и воины были под стать кунсу!

— Сам замолчи, пагуба деревьев меда хмельного! — придумали наконец, как достойно ответить хулителю люди Оле-кунса. — Чинно беседуй, вождь войска лавки, мужей не порочь!

— Ты бы молчал, — ни на мгновение не запинаясь, закричал в ответ Труде, — скала твоих плеч совсем источилась! Мечом твой меч Хригга перерубить — леченье из лучших!

Сегваны дружно захохотали, да так, точно целый табун лошадей разом заржал.

— Да что на этого пустомелю смотреть! — разъярился чернобородый сольвенн в богатом шеломе. — Бей его, а венна сиволапого хватай!

Сегваны перестали гоготать и вместе с сольвеннами, выстроив впереди щитников, двинулись медленно на троих мужчин и Фрейдис: видать, знали, каков есть Бьертхельм в бою. Но речи Труде свое дело сделали: сегваны, а они составляли чуть более половины отряда, были теперь не столь хладнокровны, сосредоточенны и злы, как давеча.

Достал меч и Зорко.

— Эва, гляди, и болдырь веннский зубами клацает! — гаркнул кто-то из сольвеннов.

Будь Зорко не из рода Серых Псов, он бы, может, и смолчал. Случайно, нарочно ли дал языку такую волю обидчик, но лаять Зорко болдырем ему всяко не следовало.

— Тебя, варгас, за язык не тянули! — огрызнулся он глухо.

Заговаривать перед боем с врагом не следовало, но уж тут стерпеть никак было нельзя. Хоть и не кричал венн, а обидчик, должно быть, услышал, зане только усмехнулся в ответ злобно: мыслил, должно быть, что легко с венном разделается, гораздо более сегванов опасаясь.

— Ты, Фрейдис, посредине вставай. А вы — спинами ко мне и друг к другу, — распорядился Бьертхельм. — Если Фрейдис схватят, нож к горлу приставят, что делать станем?

Сделали так, как сказал Бьертхельм. А сам Бьертхельм, выстроив немногих своих соратников, был уж словно и не здесь, да и не в самом себе как будто: взгляд его шалым и злым сделался, как у волка, ежели мог бы тот волк брагой опиться, а изо рта едва пена не капала.

Труде перехватил изумленный взгляд Зорко и пояснил:

— Бьертхельм — волк битвы; все его страшатся. У Оле таких людей нет.

Зорко не знал, что значит «волк битвы», но вспомнил, как ночью тот прорубил с двух ударов две неслабые кольчужные брони на манах, и решил, что такое прозвище Бьертхельму весьма под стать.

Меж тем думать времени уже не осталось, ибо противники подступили вплотную.

— Нечего ждать! Бей их! А девку не трожь: пригодится! — горлопанили сольвенны, не знавшие, чего стоит в бою Бьертхельм. Сегваны знали, потому осторожничали.

Оскорбитель Зорко первым решился и выскочил вперед, потянувшись к венну мечом. Зорко, хоть и не ратился никогда до этого похода с людьми, знал, как себя оборонить: венны в лесах не одним бортничеством занимались, как про них в побасенках говорилось. Юношей, в возраст входивших, учили и мечом владеть, и не худо учили.

Венн ловко поймал удар, шедший по дуге, и убрал сольвеннский меч в сторону, разворачивая противника и заставляя того подставить незащищенный бок. Бьертхельм, словно и не глядя в сторону Зорко, вдруг резко повел клинком в сторону, точно отмахиваясь от назойливой мухи, и, казалось бы, слегка лишь задел сольвенна как раз по этому боку. Жалобно звякнули кольца брони, хрустнули кости. Сольвенн, не охнув, упал на дорогу. Кровь сочилась из раны, как вода родничка сквозь болотный мох. Она была первой, и теперь Бьертхельм считался зачинщиком. Ему предстояло принять главную мощь атаки многочисленных противников.

Зорко во второй раз за несколько дней дрался за сегванов против сольвеннов. На этот раз, правда, и против него вышли сегваны. Зорко учили уважать всех людей, но ближе всех все же ему должны были быть люди его верви. За ними шли ближайшие веннские роды, потом все венны, после сольвенны. О прочих матери рода не поминали. И вот прочие оказались теперь ближе, чем те, кто должен был поддержать его. Сегваны, арранты, вельхи — они по заслугам или просто за так приходили ему на помощь. Сольвенны — так уж вышло — гнали его, как собаки волчонка.

И в первый раз врагов было много больше, но сейчас Зорко чувствовал, что дело обстояло хуже: не было сзади надежной стены с потайной дверью, за которой пряталась Иттрун. Женщина за спиной была — Фрейдис, — а стены не было.

Думать, однако, стало некогда: словно огромный стальной еж накатывался на троих защищающихся. И колючки этого ежа были куда как прочны и остры! Зорко, бывший, как и давеча ночью, без доспеха, скоро понял, что Бьертхельм и Труде, зная это, стараются по мере сил прикрыть его. Рядом не было кунса Халъфдира, могущего одним мечом держать целый строй и при этом еще и предвидеть бой наперед, но Бьертхельм восполнял отсутствие такого умения звериной яростью и искусным — не плоше, чем у кунса убитого, — владением клинком. Как ни пытались сольвенны приблизиться к нему, Бьертхельм обрушивал на их щиты такие удары, что даже успевшие поднять руку и заслониться отступали назад, не в силах устоять перед такой мощью. Если же под меч богатыря попадал клинок, то искры сыпались и вражий меч уходил вовсе не туда, куда был направлен. Противники же его уже несли потери: Зорко, как ни был занят, успел это заметить.

Труде бился не так яростно, но не менее успешно: против него оказались как раз соплеменники-сегваны, не слишком спешившие схватиться с Бьертхельмом. Труде вроде бы делал совсем немного движений, его меч никого не атаковал, но неизменно пресекал любой удар, шедший против него.

Зорко вообще не вовсе понимал, что он делает: рука сама собой управляла смертоносной сталью, кованной кузнецом в родном печище. Кузнец добавлял в сплав отвары каких-то трав и еще что-то, неизвестное Зорко. «Бери, — сказал тогда кузнец, — никакое колдовство ему не страшно. Коли сам дурнем не будешь, он и руку направит, если туго придется». Дурнем Зорко, похоже, не был, потому что, хоть и был он без кольчуги, ни единого укуса вражьей стали не получил.

Сталь со звоном билась о сталь, слышно было хриплое дыхание сражающихся и короткие вскрики, когда беспощадный меч неутомимого Бьертхельма находил новую жертву. Поэтому, когда со стороны пристани появился еще один отряд сегванов, это явилось полной неожиданностью и для обороняющихся, и для нападавших. Но те быстро сообразили, что это подошло подкрепление: свежие люди сменили тех, кому уж невмоготу было удерживать буйного Бьертхельма, и с новой силой навалились на него.

— Торвальд-кунс людей прислал, — негромко сказал Труде.

У вновь подошедших были боевые топоры. Как биться топором или против топора, Зорко знал премного. Но тут в руках у него был меч, да и против него вместе с топорами шли в ход ножи. Отбив направленный сверху удар топора, Зорко не успевал остановить удар кинжала, шедший слева и снизу. Он отшатнулся назад, сколь мог. Острое лезвие располосовало на нем рубаху и ожгло ребра. Еще немного, и нож светлобородого сегвана в вороненом шлеме с выкружками распорол бы ему грудь. Досталось наконец и Бьертхельму: кольчуга на левом плече была разорвана и кровь выступила из длинной раны. Но Бьертхельм, казалось, не замечал ничего, продолжая молотить мечом с прежней силой.

Что там делала за спиной Фрейдис, Зорко видеть не мог. Осознание, однако, того, что позади него женщина, да еще не просто какая-нибудь, а сильно ему, Зорко, помогшая, заставило венна встрепенуться и продолжить бесполезный бой.

Но тут к лязгу железа вокруг их троицы добавился шум другого боя и крики по-сегвански. На мгновение получив возможность глянуть сквозь кольцо наседавших на него противников, Зорко увидел молодого черноволосого сегвана в высоком шлеме, в куртке кожаной, кольцами обшитой, вместо кольчуги. И Зорко узнал его: это был Асгвайр. Кунс, живший здесь, по соседству с Оле, вывел своих людей и вышел сам, чтобы зачем-то отбить Зорко и его провожатых.

То ли задора у людей Асгейрда было побольше, то ли один Бьертхельм и вправду так вымотал воинов Оле-кунса, а только сегваны Асгейрда вмиг разметали строй сольвеннов и их союзников и пробились навстречу Зорко.

— Уходите к морю! — закричал Асгейрд. — Кнесовы гридни сюда уже скачут!

Однако одолеть с наскока воинов Торвальда было непросто: они загородили улицу и, выстроив щитовую стену, не давали к себе подступиться. Тогда Бьертхельм, оставив своих товарищей на попечение Асгейрда и его дружины, взобрался, словно кот, на высокий помост, шедший вдоль тына, и прямо оттуда спрыгнул вниз, оказавшись разом позади дружинников Торвальда. Те не сразу уразумели, что задумал Бьертхельм, и прыжок застал их врасплох. Бьертхельм напал один на восьмерых, стоявших в заднем ряду, и снова затрещали, разрываясь и вминаясь в живую плоть, кольца кольчужных броней.

Бьертхельм, словно щука сквозь тучу мальков, пробился без всякого для себя ущерба сквозь строй дружинников Торвальда, и в образованную брешь сразу вклинились воины Асгейрда. Подхватив под локоть Фрейдис, вовсе не испуганную и не утратившую сознания, а лишь бледную как полотно, Труде бросился вперед. Меч, рассекший ему щеку, смахнул Труде еще и половину черного уса. Ухватив левой рукой короб, бросился вперед и Зорко. Смахнув, будто уже давно это делал, вставшего на пути сольвенна, так что тот взвыл, ухватившись за ключицу, Зорко теперь видел впереди только черные ладные сапоги Труде, все испачканные грязной жижей канавы, крепкие башмаки Фрейдис и вязанные из тонкой шерсти ее чулки да шедшую все сильнее под уклон дорогу, из тела которой желтыми вкраплениями торчал известняк. Сзади еще звенели мечи. Зорко оглянулся: воины разных сегванских родов и сольвенны перемешались, и воинов, кажется, стало больше. Должно быть, к Оле-кунсу опять привели подмогу. Кунс Асгейрд и Бьертхельм вдвоем прикрывали бегство, размахивая своими огромными мечами.

Кончилась длинная глухая изгородь, и перед Зорко явилась пристань и море. У пристани покачивался длинный черный сегванский корабль, и вздымал над стоявшими у кромки людьми просмоленную ощеренную морду страшный зверь. Выход на пристань был перекрыт воинами в ярко горящих бронях со щитами, выкрашенными в цвета, доселе не виданные Зорко в сегванском конце: это пришел с моря кунс Сольгейр.

Труде, Фрейдис и Зорко воины пропустили, и они с разбега влетели по сходне прямиком на сегванскую ладью. Зорко, едва пристроив свой короб, метнулся было назад — помочь сегванам оборониться, но тут же был схвачен за кисть чьей-то могучей рукой, а потом венн как-то неуклюже и с размаху плюхнулся на лавку: руку заломили так, что иного не оставалось.

— Теперь посиди, — прозвучал откуда-то сверху негромкий, но внятный голос. Впрочем, если обладателю этого голоса потребовалось бы перекричать штормовой ветер или скрежет и лязг битвы, ему бы это удалось. Зорко, повинуясь приказу, не двинулся с места и возвел очи небу: над ним стоял высоченный сегван — выше, пожалуй, кунса Хальфдира и даже выше Бьертхельма, хоть и не так плотен и широкоплеч. На лицо он выглядел вряд ли старше Хаскульва, но глаза свидетельствовали другое: лет сегвану было не менее, чем убитому Хальфдиру. Во взгляде его, как и во взгляде Ульфтага, нельзя было заметить ничего, кроме звериной силы, настороженности и любопытства, точно сытый лесной волк, внезапно вышедший из чащи на поляну, глядит на тебя изучающе. Нос у сегвана был кривой, должно быть, прежде когда-то сломанный, лоб пересекали три глубокие продольные морщины. Длинные бело-желтые волосы сегван убрал сзади в хвост, а бородищу отрастил густую и длинную: должно быть, в плавании не до бритья было. Сегван был в изрядном доспехе, явно купленном или захваченном где-то в дальних землях.

— Меня зовут Сольгейр, — сказал сегван, кладя Зорко руку на плечо, предупреждая его, чтобы не вставал. — А ты Зорко Зоревич, значит. Сиди. Ты славно бился. Сейчас мы отплывем.

Меж тем бой в улочке уже сейчас должен был выкатиться на пристань: кунсу Асгейрду удалось заново собрать своих людей, и они теперь дружно, но быстро откатывались вниз. А сверху наседали уже не сегваны, а сольвенны. Зорко не углядел в первых рядах кнесовых гридней, но там, позади, уже мелькнула конская голова — значит, люди кнеса подошли. И если сегваны схватятся с ними, беды не миновать, и стрясется эта беда из-за Зорко. А если не схватятся? Кроме сражающихся и пришедших с моря, на пристани не было никого: сегванский конец и его пристань словно вымерли.

— Никто не хочет класть свою голову в битве за кнеса, — пояснил Сольгейр, замечая взгляд Зорко. — Другие не хотят класть голову после, на плахе перед домом кнеса, — добавил кунс.

— Зачем же Асгейрд вышел? — спросил Зорко.

— Оле должен ему немного жизней, — ухмыльнулся Сольгейр. — Асгейрд получил их.

Бой выплеснулся на пристань, и тут люди Асгейрда, согласованно и резко разорвав промежуток меж собой и накатившимся на них строем, отступили поспешно за стену щитов, выставленную воинами Асгейрда. Вместе с ними отошел и Бьертхельм. Сегван по-прежнему не получил ни единой серьезной раны, но взгляд его был совершенно безумен, и изо рта капала слюна. Бьертхельм готов был биться еще и еще, но сам кунс Асгейрд и еще трое его самых могучих воинов, крепко ухватив Бьертхельма за плечи, вели его на корабль. Еще один воин нес меч Бьертхельма, весь ржавый от крови.

— Бьертхельм — великий воин. Таких больше нет на побережье, — заметил Сольгейр. — Ты впервые вышел в битву? — неожиданно спросил он.

— На большую? Да, — отвечал венн.

— Тогда хорошо, что ты не видишь тех, кто остался там на земле. — Сольгейр кивнул в сторону улицы. — Видишь меч Бьртхельма? Он рубит голову одним ударом.

Зорко видел порванных медведем или загрызенных волками. Видел и тех, над кем успели потрудиться вороны, — лесная жизнь не проста, и люди в печище иной раз погибали по нелепости, по беспечности или по несчастному стечению обстоятельств. Но человека с только что отрубленной головой или даже рукой венну видеть не доводилось. И он представил себе на миг такое, да не в единственном числе, а во множестве, вспомнил старые веннские и недавно слышанные сегванские были и басни о битвах. Он увидел вдруг взглядом живописца, прозревающим неведомое, только что покинутую улицу. Да, Сольгейр был прав: это нужно было представить, прежде чем узреть воочию!

Тем временем Бьертхельма водворили на корабль. Люди Сольгейра стали медленно пятиться к сходне. Сольвенны и сегваны, подошед на четыре сажени к строю воинов морского кунса, вдруг остановились в замешательстве. Сегванам, понятно, не больно хотелось рубиться со своими, но что же сольвенны, кои составляли в этом отряде большинство, среди коих были опытные и бесстрашные кнесовы гридни и конные воины?

— Главного ищут, — усмехнулся злобно Сольгейр.

И верно, сольвенны оборачивались вправо, влево, даже назад ухитрялись посмотреть, переглядывались, несмотря на то что прямо перед ними был другой, вряд ли менее сильный строй. А дружины Асгейрда и Сольгейра времени не теряли. Вот они уже сжались у сходни, вот уж воины Асгейрда выстроились в два ряда… и пропустили, одного за другим, всех людей Сольгейра по сходне на корабль! Последним троим пришлось уже прыгать, потому что сходню сшиб прямо в воду сам Сольгейр.

И тут же рывок опрокинул Зорко навзничь! Дружный хохот сегванов приветствовал это событие. Выбравшись из-под лавки, не обращая внимания на смех — он не был обидным, а морских шуток по-сегвански венн пока не понимал, — Зорко немедленно обратился к берегу: он ожидал, что брошенные воины Асгейрда будут сейчас же изрублены или сброшены в море. Но нет! На пустой пристани, быстро уходящей назад, стояли друг против друга два отряда воинов: один невеликий — десятка три, другой вчетверо или впятеро больше. Стояли и даже не думали схватиться. Берег уходил прочь, и на этот раз надолго.