Травень-остров

Глава 1 В доме морского кунса

Осознание этого и слитный возглас «Хей! Хей!» севших на весла сегванов вернули Зорко к действительности. Солнце пробило облака и ослепительно мерцало на волнах, ветер посвежел, ладья плавно и ритмично закачалась на воде. Ровными, долгими рывками корабль двинулся по волнам как по знакомой тропе. Да так и было: из года в год уходили корабли сегванов от этой пристани; и кормчий, и гребцы давно уже знали, каким путем идти, и не уклонялись от него. Чайки пристраивались вслед за кораблем и долго реяли над мачтой, держась наравне, а потом поднимались ввысь или сворачивали, чтобы схватить рыбу. Их сменяли другие.

— Можешь спрятать меч. Он больше тебе не нужен. Пока. — Кунс Сольгейр опустился на лавку рядом с Зорко. — Не тревожься за Асгейрда и его людей. Они останутся невредимы.

Кунс был так спокоен, даже безмятежен, что Зорко засомневался, понимает ли сегван, что говорит.

— Почему думаешь так, Сольгейр-кунс? — спросил венн.

— Ты еще многого здесь не понимаешь. — Кунс мягко, но решительно забрал меч из руки венна. — Не думай дурного. Сегодня будешь у Хаскульва. Где мечом учился владеть?

— В печище у себя, — пожал плечами Зорко. — Где же еще?

— Это славно, — кивнул сегван. — Гурцату долгая дорога до Галирада. И дорогая.

«Опять Гурцат! — подумал Зорко. — Да что ж это такое: до степи версты немереные, а он будто бы тут, под лавкой схоронился! — Зорко едва удержался, чтобы не заглянуть и впрямь под лавку. — И как его ни помянут, все к худу!»

— Сольгейр-кунс, спросить тебя хочу, — обратился к сегвану венн.

— Говори, — кивнул Сольгейр, глядя на ставшие уже маленькими фигурки людей на пристани. Сольвеннский отряд уходил, уходил по средней, широкой улице. В боковую пошли лишь немногие: раненых и поверженных подбирать, как понял Зорко. Сегваны пока остались на пристани, глядя, как уходит корабль.

— Может, хоть ты мне поведаешь, что же такое здесь творится? Неужто из-за меня такой переполох по всему Галираду пошел? И что это все Гурцата-степняка поминают через слово? И что это сеча так завершилась вдруг? Почто столько людей порубили, а потом и разошлись? Коли для потехи, так больно потеха дорога!

— Расскажу, пожалуй, — согласился Сольгейр-кунс. — Хаскульв тоже мог бы, но Хаскульв не все знает. Он здесь был. Я — в море. Слушай.

И кунс Сольгейр начал говорить. Он не мог говорить так же чисто по-сольвеннски, как Ранкварт, или так же складно, как Ульфтаг, но этот негромкий, но мощный хрипловатый голос умел завораживать, так что Зорко, отчетливо видя мир под ярким осенним солнцем и слыша все — от скрипа весел и вскриков чаек до песни, что негромко напевала Фрейдис, — будто растворился в этом голосе, внимая только ему и впитывая его слова.

— Ты, пожалуй, себя коришь сейчас, Зорко Зоревич, что столько крови из-за тебя пролито. За то также винишься, что в сегванском конце случилась распря. Еще думаешь, что кнес теперь сегванов со свету сживет и будет в Галираде вражда и сеча.

Кунс замолчал, будто приглашая Зорко сказать что-нибудь на это.

— Думаю, так, Сольгейр-кунс, — подтвердил Зорко. — Причины лишь не вижу тому.

— Трудно ее увидеть, — согласился кунс. — А если нет ее, то еще труднее. Странный народ вы, венны. Если бы ты был причиной распрям, разве стоит за то корить себя? Судьбы не минуют даже боги. Но сейчас все не так. Ты оказался жребием. Если не ты, был бы другой. Ты стал не самым плохим жребием.

— Мудрено ты говоришь, кунс Сольгейр, — заметил Зорко. — Пирос Никосич, аррант ученый, и тот попроще иной раз. Однако я речи твои разумею. Только окольной дорогой не ходи больше: нет от того проку. Ума не наберешься, а запутаешься скоро.

— Верно говоришь, — не стал спорить кунс. — Я предупредить тебя хотел, чтобы ты без тревоги меня слушал. Распря в сегванском конце — дело привычное. Не всякая распря в городе решается: за тем кнес следит. Когда в распре два рода, им кнеса не одолеть. В море вражда идет и на дальних берегах. Когда же роды на две стороны встают, то кнес слаб оказывается дело уладить. Сейчас и вовсе непросто вышло: сегваны, кнес, бояре — все свои выгоды имеют, и никто уступить не хочет. Виной — не ты. Распря не вчера началась.

Кунс опять умолк, следя за тем, как кормчий управляет рулевым веслом: длинный сегванский корабль, повинуясь опытной руке, резал волны как острый нож холстину, и постройки на берегу все мельчали, зато острова в бухте вырастали. Днем они вовсе не казались таинственными: камень, сосны, березы, песок. Кое-где стояли рыбацкие домики или сегванские дворы.

— Когда же? — поторопил Зорко кунса.

— Плавание долгим было, — зачем-то сказал сегван. — Распря началась, когда Гурцат напал на Аша-Вахишту и Вельхский берег. Галирад — большой город. У него много земель, и никто не хочет на него нападать. Но Галирад не нужен своим землям. Галирад живет торговлей с дальними берегами, потому он силен и богат. Если этой торговли не будет, Галирад станет рыбацкой деревней. Большой мост рухнет, потому что станет не нужен. Вельхи уйдут отсюда, а сегваны расселятся на побережье.

Бояре и сегваны первыми поняли это, когда Гурцат стал грозить вельхским городам. Тогда одни решили замириться со степняками, а другие не побоялись поднять меч. Когда Гурцат пошел на Саккарем, задумался и кнес. Ничего не делается просто так. Морские кунсы живут не разбоем, как говорят про них в Аррантиаде, Нарлаке и Саккареме. Только очень старые роды с островов могут жить так. Мы живем торговлей. Гурцат, если он победит в войне, не даст нам торговать. Он ведет войну со всеми и побеждает. Если с ним не воевать, он все равно пойдет на Галирад. Но бояре думают не так. Многие бояре. И кунсы не все думают так. Люди Оле убили многих людей Асгейрда и потопили их корабль, когда люди Асгейрда хотели выбить сотню степняков из Пеколсхольма на Кайлисбрекке. Люди Оле сначала хотели того же, но потом испугались, что Гурцат отомстит им и помешали людям Асгвайрда.

Когда Хальфдир решил воевать с Гурцатом и разбил его людей на Кайлисбрекке, многие кунсы возмутились. Но с Хальфдиром трудно спорить: он самый сильный морской кунс, и ему не нужен галирадский кнес. Ранкварт долго не мог решиться, но потом взял сторону Хальфдира. Ульфтаг сделал то же. Кунс Оле решил, что лучше держаться Прастейна-кунса, потому что он силен в Галираде и даже кнес его слушает.

— А Вольфарт-лагман? — спросил Зорко.

— Вольфарт слаб и злопамятен, — отвечал Сольгейр. — Он подобен змее без ядовитого зуба. Отец его и дед были законоговорителями, и Вольфарт не худший лагман. В делах же кунсов он не имеет влияния. Когда кнес узнал, что Хальфдир убил послов Гурцата, он сильно разгневался. Прастейн сказал ему, что следует усмирить морских кунсов, но кнес не хотел этого, потому что Гурцат еще далеко, а морские кунсы могут потопить много галирадских кораблей, — тут Сольгейр улыбнулся, как улыбнулась бы щука, если б умела. — Тогда кнес позвал Ранкварта, и они говорили долго, но из этого ничего не вышло. Прастейн рассказал об этом всем, и новость скоро дошла до Кайлисбрекке и до Нарлака. В Нарлаке немало потешались, а на Кайлисбрекке все сильно опечалились.

Потом Хальфдир приплыл на побережье с большой силой и позвал еще Хаскульва, своего брата, и еще нескольких морских кунсов. Они ушли далеко в Дикоземье и перехватили там послов Гурцата в Нарлак. Потом Хальфдир уговорил Прастейна приехать в Лесной Угол, и Прастейн задумал обмануть Хальфдира. Дальше ты все знаешь сам. Хаскульв рассказал мне, как все было. Если ты хочешь, ты можешь стать сильным человеком. Твой меч довольно остер, а ум еще острее и проворнее, чем меч; это значит, и меч может стать сильнее. Твой меч повернул меч Прастейна, и Хальфдир победил. Потом ты говорил на тинге, и кунсы не успели перессориться раньше срока. Теперь будет большой тинг, и распря не начнется, пока он не свершится.

Когда ты поверг на площади вора из Аша-Вахишты, сольвеннские кунсы поняли, что ты и есть тот самый венн из Лесного Угла. Они послали за тобой своих людей, потому что кнес не хотел ссориться с Ранквартом. Но маны решили отомстить, и двоих из них убили в сегванском конце, и кнесу пришлось объявить о твоем розыске. Когда Турлаф нашел твой раскрашенный холст и сказал об этом Вольфарту, тот побежал к Оле, а Оле понял, что ты можешь быть только у Ульфтага, и не побоялся вывести на улицу своих воинов, потому что решил, что обвинение годи — достаточная для этого причина. Но кунс Асгейрд решил, что Оле не прав, потому что учинил бой с людьми Ранкварта и Ульфтага во время перемирия перед большим тингом, и посчитал должным сопротивляться Оле. Когда ты, Труде и Бьертхельм — главные обидчики Оле и сольвеннских кунсов — оказались на моем корабле, схватка остановилась. Биться с людьми морских кунсов не хочет никто, даже кнес. Биться дальше с Асгейрдом сольвенны не могут, потому что у них нет приказа воевать с Асгейрдом, а есть только приказ схватить тебя. Поэтому они мешкали, когда еще могли исполнить поручение. Людям Оле также не было больше причины продолжать бой, поскольку они тоже ловили тебя, а битва с Асгейрдом нарушала мир по закону.

— Я рассказал тебе все, — заключил Сольгейр. — Но теперь ты в безопасности: корабли сольвеннских кнесов все у пристаней и не собираются выходить в море. Они знают, что это слишком опасно, — снова ухмыльнулся кунс.

— Я-то в спокойствии, — откликнулся Зорко. — Благодарствую, Сольгейр-кунс. Только вот беда едва лишь поднимается. Сам говоришь, Гурцат со всем миром войну затеял. Когда так, а вы еще и меж собой ратиться собрались, ничего доброго не получится. Крепко ли стоит этот самый Саккарем?

— Шад будет сидеть в Мельсине, а Гурцат будет ходить под стенами, как волк вокруг овчарни, — ответил Сольгейр. — В Аша-Вахиште просто не успели закрыть ворота, когда всадники из степи гнали войско шада к столице.

«Может, так и увязнет там, в полуденных краях?» — подумал Зорко.

Сольгейр, посчитав дело сделанным, поднялся и пошел на нос, чтобы оттуда, если что, распоряжаться на ладье. Постройки Галирада сделались уже трудно различимыми, и только луковицы теремов еще возвышались заметно над городом. Сольгейр забрал в сторону от островов, уводя корабль на полночь и чуть на восход, и теперь они шли на едва видневшийся в дымке мыс, замыкавший залив, образованный устьем Светыни.

Фрейдис пела какую-то долгую песню с мерным, как прибой, рефреном, и сегваны гребли согласно пению. Труде смотрел безучастно на острова, то и дело трогая обвязанную рассеченную щеку. Бьертхельм, которому помогли снять кольчугу — без посторонней помощи он этого сделать не мог, зане рана на левом его плече была нешуточной, — сидел теперь перевязанный, спиной к мачте. На лице его и следа не осталось от той ярости и свирепости даже, что видел Зорко перед боем. Сегванский богатырь сидел, точно старик, у которого одна радость в жизни осталась — погреть остывшее и усталое от груза множества лет тело свое под солнцем.

Глава 2 Лицом к прошлому

Теперь, когда Сольгейр поведал ему о том, что Зорко не разглядел, он получил время и возможность подумать. Подумать о том, зачем так лихо закружила его тропка-судьба, и что тому причиной, и чего ожидать от этого пути, ставшего вовсе незнакомым, далее.

Зорко не просто так ушел из печища Серых Псов: просто уходили только Звездным Мостом к острову Ирию. Слухами земля полнится: прилюдно не вспоминали, но украдкой по избам вспоминали случаи, когда получалось так, что кого-то род Серых Псов недосчитывался вовсе не по причине смерти. Были те, кто сам уходил из верви и рода. Почему уходили, о том толком никто сказать не мог. Не потому, что опасались, а просто потому, что не понимали: и действительно, зачем человеку бросать такой надежный и проверенный уклад и устав, который один только и есть на земле такой — самый тебе справедливый, исконный. Так матери жили, и бабки, и прабабки, и многие-многие поколения, почитай еще от матери Живы.

Зорко и сам прежде представить не мог, что есть нечто лучшее помимо широкой излучины великой Светыни, текущей неизвестно откуда неизвестно куда, черного зеркала Нечуй-озера в братине высоких песчаных откосов и большого, бескрайнего леса, середь коего то там, то здесь ютились на холмах и широких полянах веннские печища, словно лучины в ночи согревавшие друг друга в огромную холодную зиму. И только дорога серой лентой вилась сквозь лес, принося тревогу и лихо из неведомых стран, да так же и унося его, не встретив здесь на пути своем ни единого жилья.

Но вот Зорко подрос, ездить стал и летом, и по зиме в соседние печища. Выучился работать с кожей и краской, понял, каков нрав у разных холстов, навострился ловко чертить узоры, потом кузнецу немного подсоблял, увидел, что таят в себе металл и огонь. А еще узнал он, как говорить с деревом, чтобы из-под ножа резчика вышел не обрубок живой некогда древесной плоти, но образ, которому дерево стало телом, возродившись вновь. Также и вовсе неживая вещь — мертвее некуда — кость, и та воскресала, когда появлялись вдруг на ней линии и фигуры, и даже когда просто черты и резы покрывали ее, образуя буквицы. А буквицы были узором куда более занятным и непростым, нежели все иные, зане таили в себе великий секрет единства черты и слова, сошедшихся некогда в пустынном еще времени и давших начало реклам и речи. Именно в рядах буквиц была самая великая в мире дорога, ведшая не только сквозь страны и земли, но и сквозь времена, и идти по ней можно было сразу и вперед, и назад, и вбок, и в любую вообще сторону.

И едва понял это Зорко, понял он и другое: от этой дороги уже не уберечься, и она уведет из дому неизбежно, вернее, чем обыкновенная серая полоса утоптанной земли. В путях звезд на небе, в струях Светыни, в древесных прожилках и сплетениях корней и ветвей, в контурах вещей и в расплывчатости облаков читал Зорко непонятные слова на непонятном языке. Он не вовсе понимал, что они значат, но звучание их отдавалось в сердце и отпечатывалось в памяти, как узор или буквицы на деревянной доске, отливалось как олово, заполнившее форму. И чем больше знал он и помнил, тем больше была потребность говорить. Но время для камней, воды, травы и деревьев и для человека текло по-разному, и, покуда дерево собиралось сказать слово, человек успевал пережить и высказать столько, что дерево не поспевало за ним.

И камень не мог вдруг обернуться человеком, и Зорко не мог стать камнем. Он представлял лишь, как видит мир камень, но лечь вот так в мох на несчетные тьмы лет не желал. Оставалось одно: идти к людям и говорить с ними.

Но в родном печище мало кто понимал и мало кто хотел понять те речения мира, которые переводил Зорко на человечий язык, вырезая по дереву и кости, рисуя краской на холсте, чеканя по бронзовому и медному листу и украшая кожу тиснением. Особенно не по нраву пришлись кудесникам холсты, где рисовал Зорко то, что видел вокруг. Старший из кудесников, статный и величественный старик Рокот Искревич, долго выспрашивал Зорко, откуда выдумал он нарисовать так тень. И то надо было знать кудеснику, почто рисует Зорко не так, как делали это прежде. Увидев же на холсте собаку, на кою Плава нарадоваться не могла, все сличая живого Басалая, вертевшегося тут же у ног, и нарисованного, кудесник и вовсе осерчал и приказал холсты пожечь, а Зорко велел более красками не заниматься.

Мало того, кудесник повел Зорко к матерям рода, чтобы хоть те вразумили непутевого молодца да наказали его примерно, чтобы лишнего не выдумывал. Зорко так дело уразумел, что опасался кудесник вредного колдовства и порчи, что могут навести такие картины.

Матери рода велели все показать, что успел Зорко сотворить. Старшая, женщина строгая, пятерых дочерей поднявшая, резьбу и чеканку посмотрев и кожи с ними, сказала: «Добрая работа. Не берись только судить о том, чего ведать людям не дано. И впредь лучше того не делай, чего прежде не делали. Не велено нам от Правды и обычаев отступать, и не потому, что прихоть такая, а затем, чтобы от добра добра не искали: от гордыни да своеволия всякая беда случается! Посмотри, как прежде делали, и поступай так же». Когда же показал Зорко холсты свои — не хотел он этого делать, но на обман матерей рода совесть идти не велела, — гневно посмотрела большими черными очами своими Свияга Некрасевна. А как дошла очередь до холста тосо, где были Плава с псом охотничьим Клычкой явлены, и вовсе мрачнее тучи стала: «Так вот ты чем гордыню свою тешишь, Зорко! Когда на выверты твои, что на дереве ты учинил да на коже, думала, по молодости, по глупости. Оказалось, прав Рокот Искревич: не из младости, не по глупости, а по умыслу недоброму. Когда не хочешь, чтобы перед всем родом тебя ославили и наказали, иди и сожги мазню всю эту непотребную! Огонь — наш заступник, он стерпит, он и очистит. А чтобы не вздумал ты впредь худыми делами да думами неправыми зло на род наш навлекать, будешь отныне в поле работать, чтобы мать-земля тебя вразумила, коли мы не углядели, а сам ты в гордыне своей упорствуешь! Вот зарок тебе: ни к коже, ни к дереву, ни к холсту, ни к металлу, ни к кости тебе не касаться никаким орудием, узор наносящим. До конца земных дней твоих не касаться! А чары от тебя, коли есть, Рокот Искревич отведет». И другие матери рода подобное сказали и со старшей согласились.

Зорко на это поклонился только и сказал: «Благодарствую за науку вам, Свияга Некрасевна. Будет по слову вашему». Но в первый раз тогда Зорко знал, это говоря, что не исполнит воли матерей рода, что слова своего не сдержит. Холстины кудесник-ведун наказал в торбу сложить и ему отдать. Зорко отдал, едва не плача, а на следующий день вновь подступил к нему старик Рокот: куда, отступник, мазню свою поганую дел? Оказалось, что торбу у кудесника кто-то выкрал ночью и либо подменил на такую же, либо холсты, что Зорко писал, вытащил, а простые, на коих он просто краски пробовал, подложил. Кудесник все колдовством объявил и то, что было, пожег. «Пачкотня вредная, дескать, сама в пачкотню и превратилась, когда чары развеялись» — так он объяснил то, что образы с холстов исчезли и пятнами цветными заменились. Но Зорко о том не знал, и никто не знал, кроме матерей рода и других ведунов. Рокот долго тогда за Зорко следил, все вызнать хотел, где тот холсты свои прячет, да только не нашел ничего и успокоился.

А Зорко он всяким обрядам подверг, и страшился парень, что и впрямь разгневал он богов, и поделом ему такая кара. Но ничего не случилось, и кроме растерянности и недоумения ничего не испытал Зорко. Боги промолчали и не дали никакого знака ни в пользу правоты Зорко, ни против.

А на душу камень лег: не мог Зорко соблюсти запрет матери рода и запрет нарушил. А следить за ним никто не следил: не могли помыслить, что можно такой запрет нарушить, да Зорко со своим художеством никому и не показывался. Уходил куда подальше, где редко кто из печища бывает, и там работал. И еще один из всех в печище начал он с проезжими людьми разговоры вести об иных краях и тамошних обычаях. А потом старик калейс объявился. Не сказать, чтобы шибко влекли Зорко чужие края, но понимал он, чем дальше, тем яснее, что только там сможет он тем заняться, к чему душа лежит, что ему судьбой предписано. Свияга Некрасевна вскоре — год минул — гнев на милость сменила: Зорко и вправду не только в художестве, но и в рукомесле изрядный толк знал; может быть, и просили за него мастера, и холсты красить да с кожей работать дозволено было ему, а после и по дереву резать разрешили. Только это уже не могло отвратить Зорко от принятого решения: не было ему места в роду, какое бы и ему по нраву было, и роду не в тягость. А раз так, то и следовало уходить.

И была Плава. Печище у Серых Псов большое было, но все друг друга знали, и дети у всех росли, почитай, вместе. И Зорко с Плавой друг друга сызмальства знали. Знали и знали, покуда не встретили оба девятнадцатую весну. Словно кто с глаз у Зорко пелену снял, и посмотрел он на Плаву по-иному, а как посмотрел, то глаз уж отвести не мог. И не опустил взора, когда Плава его ответным взглядом подарила.

С тех пор не разлучались они и никого вокруг не видели. Плава все знала, что Зорко творит, и только радовалась, когда были у него удачи, и утешала, если вдруг не получалось что. Но про то, чтобы свадьбу играть, речи не заходило: знала она, что Зорко уйдет, а все равно расстаться с ним не хотела и толков по печищу не боялась. Да и не было толков: если кто и смотрел косо, так только Рокот, но и тот лишь за тем следил, чтобы Зорко опять непотребства малевать ни принялся. Не уследил.

Зорко и Плава в то же лето — двадцатое уже у обоих — стали мужем и женой, только никто об этом не знал. А может, и знали, да не говорили. Такое, чтобы молодец и девица до свадьбы любились, не было редкостью. Но тут дело в другом состояло: кому бы понравилось, что хорошая девушка, да с таким непутевым, как Зорко, встречалась? Ясно было, что такой или по добру из печища уйдет, или вовсе будет изгнан, как волк-оборотень. Может, кому-то и не нравилось это, но Зорко и Плава больше смотрели за тем, как бы снова ведун, или матери рода, или кто другой не узнали, что Зорко к прежним своим занятиям вернулся, нежели любовь свою от чужих глаз таили.

Так четыре солнцеворота минуло. И вот, потянулись дорогой уже не одни купцы, а и беженцы. Вздыбила курганы Вечная Степь и выпустила в мир конные тысячи. Зорко все больше стал пропадать вечерами у дороги: проезжие любили останавливаться у росстани, где большой торный торговый путь пересекался с зеленым, посередь которого росла трава. Этот малый путь вился лесом и болотами до печища рода Гирвасов. Гирвасом звался легченый, не обремененный ездовой упряжью олень. К слову, лошадь хороша была для летних плотных дорог, для утоптанного зимника. В весеннюю распутицу и осенние грязи, в глубоком лесном снегу, кой начинался тут же, едва отойди от дороги, первым средством для езды был сохатый, либо олень. Сольвенны некоторые знали об этом, и тем более дикими и страшными казались им венны: где это видано, чтобы обычный человек сохатого запрягал? А где сохатый, там, глядишь, и волк в упряжь полезет, и медведь, а там и вовсе нечисть какая! Может, оттого и пошли по торгу галирадскому побасенки, будто у веннов медведи в лаптях по печищам ходят, а зимой в избах у печи спят.

И вот в этот неуютный мир, где венна за медведя считали, должен был уйти Зорко. А Зорко думал теперь, ушел бы он по большой дороге, утоптанной, если бы не объявился в степях Гурцат? Если б не Гурцат, не появился бы в роду Серых Псов гость — старый калейс. Не шли бы по дороге вельхи, чьи изделия, искусства и песни так бередили в сердце тягу к дальним берегам. Не увидел бы Зорко столько диковинных и красивых вещей, что везли с собой переселявшиеся вельхи, калейсы и неудачливые купцы, приплывшие на восходные берега как раз в год, когда прошлась по этим берегам кровавой косой степняцкая сабля.

Провожали Зорко мать с отцом и сестрами, ведун — не Рокот Искревич, а тот, что помладше, — Латыня Нежданич и старшая мать рода.

— Иди, Зорко. Путь тебе полотном. Лихом дом родной не поминай, только сюда и можешь вернуться ты. И не забудь, чему тебя здесь учили. Живи по Правде, как предки заповедовали, — сказала Свияга Некрасевна. — Пусть и в дальних краях знают, что у Серых Псов живут праведно.

Зорко ответил, как должно, словами благодарности, благословили его родители и наставники, с тем и пошел.

Плава простилась с ним позже, когда вышла, как и договорились они, из-за огромного валуна, похожего на волчью голову, что издавна лежал у зеленой дороги. Плава не плакала, словно знала что-то, чего не знал Зорко, не хотела только говорить. Чтобы вернее сбылось. Но грусти не спрячешь, и увидел ее, эту грусть. Она была похожа на одинокую звезду, когда все небо безлунно и закрыто сплошь пеленой, и горит эта звезда, мерцая и мрея, одна в пустой ночи, высоко над миром, и ни один голос, кроме ветра, не доносится до нее. И ни одно из слабо светящихся внизу печищ не ответит. Зорко помнил, кажется, каждый локон ее волос и каждую черточку, и вкус этих губ не смог бы перебить никакой иной, будь он сколь угодно сладок.

Последним же, с кем расстался Зорко, оказался Клычка — тот самый охотничий пес, живший у Плавы на дворе, с которым Зорко рисовал ее. Большой и серый, с черной почти спиной и рыжеватыми подпалинами за острыми, стоящими торчком ушами, Клычка, на взгляд Зорко, более походил на того первого Серого Пса, от которого и пошло название рода, чем тот, что был изображен на коже, висевшей у места схода. Коже этой, конечно, было немало лет, а все ж не казалась она Зорко такой древней, чтобы помнить еще первого Серого Пса: вельхи везли с собой куда более старые кожи, а также владели хитрыми составами, помогающими коже молодиться долгие годы. У веннов таких премудростей не знали. А рисунок на коже был уж и вовсе невыразителен и даже невзрачен.

Таких мыслей Зорко никому не поверял, даже Плаве. От них нисколько не уменьшалась любовь его к родным местам и вера в родовых богов, но, по разумению Зорко, если уж рисовать Серого Пса, то красиво, чтобы как живой был. Или чтобы как у вельхов: не сразу и скажешь по виду, пес это или басенное чудище, на пса похожее, но мигом поймешь, по сути: пес. Ныне, когда лежала в коробе книга с ликами аррантских богов, которых Пирос Никосич так не уважал, Зорко еще более утвердился в своем мнении.

Из двух легенд, что говорили о первом Сером Псе, куда более известна была та, где сказывалось про пса, что за людей заступился, когда боги на тех разгневались. Не мог понять Зорко, как это пес с богами говорил о таком: у собак свои слова были, как и у всего в мире, у богов — свои. Боги, конечно, могли язык собачий разуметь, да ведь у псов и слов таких не было, чтобы высказать речи, что первому Псу приписывались.

Была и иная легенда, которую тоже знали все, но рассказывали и вспоминали редко. Но не жаловали ее матери рода, и ведуны к ней никогда не обращались. А Зорко она куда более по нраву пришлась.

В давние времена, когда людей на земле было мало, венны и сольвенны жили еще единым народом, сегванов на побережье вовсе не знали, а вельхи проживали повсюду от Галирада до Вечной Степи, предки рода Серого Пса обитали южнее отрога Самоцветных гор, что уходил почти до восходных побережий. Сейчас в том месте, где отрог подходит к морю, как знал теперь Зорко, лежала земля Аша-Вахишта. Но в стародавние времена часть веннов жила чуть южнее и гораздо дальше в глубь земли: до моря оттуда далеко было.

Жили неплохо, но с полудня пришел страшный враг. Каков он был, о том легенда молчала. Невнятно было даже, люди то или какие иные племена, но не это было важно. Пришельцы подступили внезапно и были жестоки. Биться с ними венны смогли недолго и стали отступать через горы на полночь. Враги гнали их все выше, туда, где на перевалах уже лежит снег. Кого-то убили, иные замерзли или сорвались с обрывов. Через перевал ушла только одна девушка, совсем еще юная. На полночь от гор было гораздо холоднее. Начал идти снег, а жилья не было. Девушка зарылась в листья и еловый лапник, но холод побеждал, и она уже думала, что замерзла и видит предсмертный сон, когда из лесной темноты вдруг вышел огромный серый зверь, которого она вначале приняла за волка.

Но это был пес. Он лег рядом и согрел ее, а потом еще целых три года носил ей пищу. Через несколько месяцев после той ночи у нее родились дети — близнецы, брат и сестра. С тех пор и начался род Серых Псов.

Зорко знал, что эта легенда — чистая, настоящая сказка, но была она куда интереснее первой. И ничего страшного не видел он в том, чтобы считаться потомком Серого Пса: собаки были куда разумнее и добрее, чем иной раз могли быть люди…

Но мысли его опять вернулись к Гурцату, как вспомнил он вдруг, что на полуночных склонах того хребта, через кой пришлось перевалить тогда разбитым веннам, жили ныне горные вельхи, а на вельхов теперь наседал с полудня Гурцат.

И опять, если бы не Гурцат, случилась бы история в Лесном Углу? Конечно, лишь случаем Зорко пришел в погост тем самым злосчастным днем, когда съехались туда Хальфдир и Прастен. Но разве не было в той случайности воли богов? Разве человек способен предвидеть случайности, что с ним произойдут? А раз не способен сам человек, то, значит, тут дела богов. И боги привели его в Лесной Угол в положенный ими срок.

Зорко заново воскресил в памяти черный морок и черную грозу. Снова видел он Хальфдира и Хольгера, Бутрима, Прастена и двоих степняков. Почему же именно степняк не испугался черной молнии, почему его не убило ее ударами? Потому ли, что у него не было выбора, а потому и не было страха? Или видел он черную молнию допрежь и знал, что от нее ждать? А если знал, то откуда? Ужели колдун был? Да и кто сказал, что он жив остался? — подумал вдруг Зорко.

Но тут же понял, что не прав. Лазутчики галирадского кнеса не только под стенами города ходили, но забирались в такие края, откуда до Галирада не одну седмицу ехать нужно. Гонцы от них и сообщили, что прознали в степи о том, как негостеприимно с послами к нарлакским государям в Лесном Углу обошлись. Оттого и всполошились бояре галирадские и сам кнес.

И дальше, если б не Гурцат, не плыл бы сейчас Зорко в ладье кунса Сольгейра, и кунс Сольгейр это куда как доходчиво растолковал.

Выходило, будто не один Зорко был виноват в том, что с ним случилось. Едва вышел он за порог — да и раньше, лишь подошел он к перекрестку торной дороги и зеленой и заговорил с калейсами, тень всадника, тень Гурцатова коня и самого степного полководца на нем, что простерлась теперь через всю землю, от Галирада до самого полудня, до Саккарема, вечно бежала рядом с ним, пятная и следы, и путь впереди. И немудрено, что отовсюду пришлось Зорко уходить: разве можно где-то остановиться, когда рядом тащится такой призрак? Ничего доброго о Гурцате Зорко не слышал: всюду, куда приходил он сам или его отряды, были только война, пожары и смерть. И тень его не могла быть лучше: наоборот, разве что хуже. И разве мог он, Зорко, противоборствовать такому призраку, а коли и мог, то чем? Может, вельхи за морем подскажут ему, как жить так, чтобы на тебя тень не пала и чтобы на других тени не уронить?

Глава 3 Ратники моря

Тень от пробегавшего по небу облака закрыла ненадолго ладью. Зорко посмотрел вверх: облако было небольшим, да вообще облака в этот час были над заливом редки. На вершине мачты, стоя на двух вовсе нешироких досках, покачивался в согласии с кораблем и волной дозорный сегван. Вдруг он повернулся вправо, замер настороженно, точно заметил что-то, всмотрелся, поднеся ладонь к глазам, а потом, обратившись вниз, крикнул:

— Сольгейр! Три корабля на полночь и закат! Это бариджи!

— Маны! — только и сказал в ответ Сольгейр.

Зорко обратился туда, куда смотрел дозорный на мачте, но не увидел ничего: должно быть, корабли манов покуда были скрыты за овидом, и глазастый сегван с высоты видел то, чего не видели все остальные.

Никто из гребцов и воинов словно бы не слышал этой переклички. Все продолжали заниматься тем, чем и занимались; веслами и парусами.

— Ветер помогает им. Они нас нагонят, — сказал Сольгейр.

Половина воинов покинули весла, и опять, в который раз за сегодняшний бурный день, загремело железо: сегваны облачались в кольчуги. Когда доспехи были надеты, они сменили тех, кто был на веслах еще без защиты, и ладья, лишь немного сбавив ход, быстро двигалась к мысу, представшему уже вполне вещественным.

— У нас есть кольчуга для тебя, — подошел к молча наблюдавшему за происходящим венну Сольгейр. — Ильмунд пал в Шо-Ситайне. Возьми.

Сольгейр положил перед Зорко настоящую кольчужную рубаху мелкого плетения, серебристую и льющуюся, как стальной ручей. Зорко никогда не надевал кольчуги: в печище Серых Псов такие вещи были ни к чему, и только в двух или трех домах сохранились старые кольчуги, с тех еще, наверно, времен, когда живы были легенды.

Но проезжие торговцы кольчуги везли, и Зорко знал и как следует носить этот доспех, и сколько он весит.

Сольгейр, похоже, понял, почему медлит Зорко.

— Если ты никогда не носил кольчугу, не стоит думать, что это тебе никогда не понадобится. Лучше пустить три стрелы мимо и уцелеть, чем направить точно весь тул и быть убитым одной последней.

— Если я пущу мимо три стрелы, ты можешь выбросить меня за борт, — гордо ответил Зорко, вытаскивая из короба рубаху из грубого льна.

— Кольчуга слишком дорогая вещь, чтобы бросать ее за борт, — ухмыльнулся кунс. — Если ты не боишься битвы, ты можешь умирать спокойно. А если ты еще и не врешь, ты можешь и выжить. Жаль, Бьертхельм не сможет нам помочь.

Но Бьертхельм, похоже, мгновенно оправился от всех ран и утопил в волнах усталость. Он уже не сидел, а стоял у мачты, выпрямившись во весь свой немалый рост и вглядываясь в даль.

— Возьми шлем, Бьертхельм! — крикнули ему с кормы.

— Не давайте шлем Бьертхельму, не то он перестанет бояться самого Хрора! — ответил кто-то на носу.

— Хрор будет биться с нами, и мне нечего его бояться. Дайте мне шлем, — рек Бьертхельм.

Увидев, что Бьертхельм с ними, Зорко приободрился: битва была той стороной жизни, в которой прицепившаяся к Зорко тень степного владыки становилась живой, и, чтобы победить ее, Зорко должен был сражаться. Но это были его самые первые бои, и рядом с Бьертхельмом делать эти самые трудные шаги было легче.

Едва успел Зорко надеть кольчугу и застегнуть пояс, как корабли манов один за другим возникли на закатном овиде. Это были крутобокие суда с острыми обводами, саженей десяти в длину и двух — двух с половиной саженей вширь. Их мачты — по две на корабле — несли паруса, расширяющиеся книзу. Сам корабль словно бы прогибался плавно от носа к корме. Корма была высока и срез ее был прям и переходила в прямоугольную надстройку. Она, помимо решетчатых окошек, закрытых чем-то блестящим, была раскрашена разноцветными причудливыми цветами и резьбой.

Как ни проворен был черный змей ладьи Сольгейра, но ветер и впрямь благоприятствовал манам. К тому же их корабли, должно быть, и при равных условиях не уступили бы сегванскому кораблю в ходе. Маны выстроили свои суда борт к борту и шли ладье наперерез, прижимая одновременно ее к низкому каменистому берегу, поросшему темным ельником. Высадиться на такой берег, если вдруг настала б необходимость, было бы очень нелегко. Даже Зорко, ничего не знавший о морской войне, представлял, что бой предстоит тяжкий. Корабли манов были явно вместительнее ладьи, и кто знал, сколько воинов скрывается на каждом из них.

Сегваны повесили вдоль бортов большие круглые щиты — хорониться от вражьих стрел. Зорко, понимая, в чем его главное умение, то и дело посматривая на приближающегося супротивника, снаряжал боевой лук. Сегваны поглядывали на это грозное оружие и одобрительно кивали: их луки были по преимуществу длинными и гибкими, но простыми. Составной лук Зорко с костяными накладками бил и дальше, и точнее. Зорко, правда, не знал, каковы луки у манов.

Три корабля — бариджи, как назвал их дозорный, — приближались быстро. Уже видно было, что маны тоже прячут у бортов своих стрелков, а щиты у них большие и прямоугольные. На высокой корме, поднимавшейся над водой как небольшая башня, и на приподнятом носу собирались воины со щитами и саблями, а еще были какие-то люди вовсе без тяжелого оружия, но с какими-то горшками.

— Смолу грейте! — распорядился Сольгейр.

Трое сегванов вытащили на палубу большой чан со смолой, в толстом железном сосуде раздули угли, разожгли огонь и чан повесили на цепях. Жар был точно рассчитан за века походов, и скоро загустевшая смола начала течь и пузыриться. Сейчас же принесли паклю.

— Труде, скажи, что это за горшки у манов? — спросил Зорко сегвана, собиравшегося вступить в бой, несмотря на раненую щеку и другие раны поменьше.

— Аррантский огонь, — отвечал сегван.

— Зачем же огонь в горшки прятать? — опешил Зорко. — Не проще ли стрелу метнуть?

— Стрелу погасить просто, — объяснил сегван, — плесни лишь водой. Аррантский огонь вода не сразу возьмет, и занимается он так, будто весь корабль смолой пропитан. Если и вправду луком владеешь, бей по тем, кто при огне.

— А у сегванов такого огня нет? — еще спросил Зорко.

— Нет. Секрет арранты хранят. И еще в Аша-Вахиште знают, и в Саккареме, говорят.

Зорко стало не по себе: против меча и лука он знал, как сразиться. Но вот против колдовского огня, который водой не залить и в коем целый корабль зараз как лучинка сгорает, он биться не умел. Сольгейр, однако, в Аррантиаде не раз был, знал, как огонь кудесный проще одолеть.

— Песок несите! — опять распорядился кунс, и те же трое, что разогрели смолу, извлекли на свет три немалых короба с песком и поставили их посреди палубы и чуть ближе к носу и к корме. На этих троих не было кольчужного доспеха, только плотные куртки из кожи. От стрелы такая куртка оборонить не могла. И шлемов на людях этих не было, только шапки из войлока.

— Кто это? — опять обратился Зорко к Труде.

— Рабы, — просто отвечал сегван. — Не каждый воин может позволить себе кольчугу. Сольгейр удачлив в походах, поэтому вся его дружина в доспехах.

Тех, кого Труде назвал рабами, не остались, однако, вовсе беззащитными. Выполнив приказ кунса, они закрылись широкими круглыми щитами, не металлическими правда, а дощатыми, обтянутыми кожей, на кою еще нашиты были тонкие пластины бронзы. Пущенная прямо стрела враз пробила бы такую защиту, но от стрелы, летящей полого, этот щит спасти мог.

Из помещения, что — скрывала высокая корма одного из кораблей манов — того, что шел посредине, — вышел человек немалого роста, стройный, одетый в богатые шелка, парчу, атлас, с блестящими украшениями из каменьев и золота. На поясе у него висел широкий кривой меч, а верхняя одежда, судя по всему, скрывала под собой кольчужную рубаху. Голову человека защищал высокий шишак, посеребренный и даже позолоченный.

— Гурганы, — пояснил Труде, смотревший туда же, куда и Зорко.

— Это сын кунса гурганов — принц Паренди. Я видел его две зимы назад, — сказал сегван, оказавшийся справа от Зорко. — Паренди на их наречии значит «счастье».

— Невеликое счастье быть изгнанным из дому и просить милостыню, — заметил пришедший вновь на середину палубы кунс Сольгейр. — Лучше умереть в море. Если Храмну будет угодно и мы выдержим этот бой, волчья пасть из золота будет висеть на ожерелье у того, кто отправит принца к ашаванам.

Ответом кунсу был воинственный и радостный клич.

— Кто такие ашаваны? — опять не понял Зорко.

— Те, кого маны считают своими светлыми богами, — пояснил тот же сегван справа.

На кораблях из Аша-Вахишты услышали клич сегванов и, должно быть приняв его за боевой вызов, ответили. Старец в черной одежде и белом платке выкрикнул что-то нараспев, да так пронзительно, что было отчетливо слышно на всех четырех кораблях, и без малого две сотни голосов подхватили последние слова этого выкрика на незнакомом, отрывистом языке.

Зорко вдруг весь насторожился, точно пес, почуявший чужой запах. Это было предчувствие человека, знающего, что такое лук и стрела. Летучая смерть была в воздухе. Зорко не видел, кто выпустил эту первую стрелу и куда, но мигом схоронился за висевший на борту щит. Мгновение, другое ничего не происходило, и вдруг зловещий стук металла о металл вывел притихшее было пространство над морем из оцепенения. Стрела с корабля манов ударила в верхнюю кромку щита, за которым спрятался Зорко.

— Кто метнет стрелу до их кораблей?! — крикнул кунс Сольгейр.

Зорко не стал отвечать. Сколько оставалось до ближнего корабля, с которого, быстрее всего, и выпустили эту стрелу? Стрелять венну было не впервой, и он умел точно определить расстояние. Саженей полтораста, может, немного более. Зорко вытащил из тула длинную березовую стрелу, крашенную черным. По черному шел серебристый зигзаг. Вместе с бронебойным, граненым наконечником, стрела походила на гадюку. Зорко сам, под присмотром мастера-стрельника Кулаги, снабжал свои стрелы узорами и краской. Было это уже после того, как матери рода разрешили Зорко вернуться к рукомеслу, Кулага хвалил умение Зорко, говорил, что его стрелы должны бить метко и жалить больно. На охоте это получалось. Что же до моря…

Корабль раскачивало. Добро еще, что волна была невелика. Зорко умел бить и птицу, высоко в небе летящую, с лодки, и даже крупную рыбину сквозь прозрачную воду, но волнение в заводях Светыни и даже волны, ходившие при свежем ветре на Нечуй-озере, не могли равняться с морскими. Зорко долго выцеливал, ловя удачный миг, принимая нутром ритм покачиваний корабля. Никто из сегванов, как видно, не решался на выстрел с такого расстояния, и только сильный веннский лук способен был послать врагу смертоносное известие.

Когда корабельный борт поднялся на высшую свою точку, Зорко резко — до глаза — натянул тетиву, и стрела, и впрямь как выскользнувшая из неприметной норы гадюка, устремилась вперед. Зорко целил так же, как и удалой стрелок из манов, сиречь чуть выше щита, скрывавшего человека у борта. Сегванский щит выдержал удар. Зорко знал, что его стрела, когда выстрел будет рассчитан верно, щит пробьет.

Так и вышло. Несколько времени — Зорко почудилось, что очень долго, — ничего не случалось. Сегваны видели, что венн спустил тетиву, и тоже с интересом смотрели, что из этого выйдет. И вдруг — никакого звука слышно не было за дальностью — маны на среднем корабле всполошились, кто-то кинулся к щиту, что стоял как раз посредине палубы. Зорко еще не совсем понял, что случилось, но сегваны, знавшие толк в морских схватках, разразились новым кличем. Зорко уразумел наконец, что попал!

Начало бою было положено. Маны, видать, осерчали сильно после удачного выстрела со стороны сегванов. Их луки ничем не уступали, а то и превосходили в мощи веннский лук, и стрелы не то чтобы дождем посыпались, но раз за разом, через равные промежутки времени, новая стая их накрывала ладью. Не всякий выстрел ложился точно, но и промахи были редки.

Стрелы попадали в борта, в парус, перелетали через щиты и достигали людей, сидевших с другого борта, звенели о металл и с тупым дребезжащим звуком тыкались в дерево. Пока они не могли причинить существенного ущерба, но чем ближе были бариджи манов, тем опаснее становились их луки. Вот уже и первый щит оказался пробитым насквозь бронебойным стальным наконечником, и жало на каких-то полвершка не дошло до лица воина.

Плохо было и то, что сами сегваны под таким обстрелом не могли толком ответить на стрелы манов. И грести не могли спокойно, чтобы заставить манов за собой гоняться. Сольгейр, однако, оставался спокоен, и, только расстояние сократилось до того, чтобы и сегванский лук мог разить наверняка, кунс просто махнул рукой, подав знак. Рабы поднесли ему лук и закрыли щитом. Сольгейр натянул тетиву, поднялся на миг, дождавшись ничтожного перерыва, когда стрелы манов не падали на ладью, и выстрелил из натянутого до уха длинного лука. И вслед за ним, точно повторив его прием, воины с луками поднимались, прикрытые щитами, кои держали их товарищи, менее искушенные в лучной стрельбе, и выпускали из луков смерть.

Помогать Зорко взялся тот самый воин справа, что так хорошо знал про манов и их вождя. Венн пока поднимался в первый раз и выпускал стрелу мгновенно, по наитию, успел заметить себе, куда лучше выстрелить в следующий раз. Вторая его стрела, как понял Зорко, цели не достигла, хотя ударила в мачту корабля манов.

— Первый промах, Зорко Зоревич! — услышал он за спиной голос кунса.

Венн не ответил ничего, но теперь он уже знал, куда послать новую стрелу. Тех, кто суетился возле горшков, куда заточен был таинственный аррантский огонь, тоже закрывали щитами, но щиты эти были из досок и кожи, а то и плетенными из тростника: не слишком ценил, должно быть, сын шада этих людей. Луку Зорко такие преграды преградами стать не могли.

И Зорко, уже садясь, чтобы наладить новую стрелу, увидел, как на носу кто-то взмахнул неуклюже руками и упал за щиты.

Но и стрелы манов становились все грознее. Вот полетели и огненные вестники, обернутые горящей паклей. Это еще не был страшный аррантский огонь. Обильно омоченные морской волной, сырые толстые доски, из коих был создан сегванский корабль, загораться не спешили. Даже парус, пропитанный солеными сырыми ветрами и брызгами, лишь лениво тлел, и тление это распространялось не намного. Ответные огненные стрелы сегванов были неприятнее. Должно быть, дерево, из коего строились бариджи, больше боялось огня, и манам пришлось прибегнуть к помощи ковшей с водой, чтобы не дать пожару разгореться. Маны, однако, были хитры и, для того чтобы вылить воду, не высовывались сами, а использовали ковши на длинной рукояти, кои просовывали из-за щитов.

Зорко, сколь он видел, бил пока без промаха, но и сегваны уже несли потери. Двое воинов лежали если и не убитыми, то недвижными. Еще пятеро или семеро были ранены. Стрелы манов сыпались все гуще. Стреляли поочередно со всех трех их кораблей, и ладья оказалась под беспрерывным обстрелом. Подсчитать, кто брал верх в этом поединке с помощью луков, было немыслимо, но по лицу кунса Сольгейра Зорко видел, что тот не слишком недоволен происходящим.

Перестрелка подходила к концу тем быстрее, чем ближе подходили бариджи. Их борта не были высоки, но все возвышались над бортами ладьи на два локтя. И это тоже не могло быть сегванам подмогой. Вот борт ближнего корабля, на коем Зорко поранил или убил с десяток, а то и более народу, оказался в десяти саженях от ладьи. Зорко уже мог видеть сквозь щель меж щитами, что принц Аша-Вахишты носит черную, аккуратно подстриженную бороду, а над пластиной, защищающей нос, у него на шлеме укреплено золотое изваяние волчьей ощеренной морды. Маны что-то выкрикивали и потрясали кровожадно мечами, а с высокой кормы их стрелки могли бить по сегванам почти сверху вниз.

Но тут Сольгейр опять махнул кому-то рукой, и верткая, как веретено, сегванская ладья внезапно разом развернулась и пошла вдоль борта бариджи встречным курсом, да еще приподнятая волной, так что кромки корабельных бортов оказались почти вровень. И стрелки сегванские своего не упустили: дважды стрельный залп — с правого, а потом, когда воины правого пригнулись, с левого борта — обрушился на манов. Сколько было их убито и жестоко ранено — некоторые наконечники сегванских стрел были не просто острием, но напротив, расширялись, да еще имели зазубрины, и раны от них были велики и страшны, — того никто не считал. Видно было только, что правый борт бариджи оказался выкошен, будто пойменный луг после прохода молодых здоровых косарей.

Досадовал один только Зорко: он улучил-таки момент и поймал принца. Стрела, предназначенная ему, ударила чуть выше, чем метил венн, угодила прямиком в золотую волчью пасть на шлеме, соскользнула с нее и ушла в сторону, кого-то задев, но не слишком ранив.

— Вторая! — услышал Зорко за спиной. Кунс Сольгейр, довольно ухмыляясь, стоял у мачты с луком в руках: его выстрел, по всему, был удачен. Вслед сегванам неслись вопли проклятий.

Маны, однако, были корабельщиками ничуть не хуже сегванов. Пока на корабле принца Паренди приходили в себя, два других корабля повторили маневр сегванской ладьи и взяли ее в клещи. От одного корабля кормчий сегванов сумел увернуться, и тот прошел мимо. Стрелки на нем упустили возможность бить по сегванам прицельно, потому как ладья повернулась бортом к носу их корабля. Зато на другой баридже кормчий предугадал хитрость кормчего сегванского, и вот корабли стали борт к борту, в двух саженях друг от друга.

Сегваны успели убрать весла, чтобы тяжелый борт корабля манов не сокрушил их, ибо когда по ряду весел идет чужой корабль, удержать весло невозможно, и тяжелое дерево нещадно выбивает с лавки гребцов.

Но большего они не успели. Маны со своего корабля мигом переметнули на сегванский длинные бронзовые багры с железными крючьями и, дружно взявшись, подтянули ладью к себе. Рубить багры было бесполезно, разве лишь Бьертхельм сумел бы сумасшедшим ударом рассечь бронзу мечом.

И тут Зорко увидел, как страшен аррантский огонь. С носа и с кормы бариджи полетели на ладью глиняные горшки: было их десятка два, не меньше. Раскалываясь, они извергали что-то текучее и жирное, маслянистое, что мгновенно вспыхивало и растекалось по палубе. Сегваны были привычны к страшнейшим ранам: руку отруби, а все равно будет сражаться, но рассерженный огонь жалит сильнее, чем лютое железо. Тот, на кого попал огонь из горшков, был уже не жилец: на воздухе человек сгорал, как факел, а прыгнувших от страшной боли в воду утаскивала в пучину тяжелая кольчуга.

Хорошо еще, что некоторые воины сумели отразить смертоносные сосуды с огнем щитами, и те даже если и разбились, то вместе с пламенем упали в волны. За первой огненной атакой последовала и вторая, но теперь сегваны уже были к ней готовы, и щиты их отбили смертоносный удар, но долго так сопротивляться было невозможно: стрелки манов в упор били по сегванам из своих страшных луков.

Скольких людей потерял разом кунс Сольгейр, Зорко даже боялся считать, да и считать было недосуг. Сам кунс оказался не задет ни стрелой, ни огнем.

— Сеча! — крикнул он, будто огромный черный ворон, и первым, словно и впрямь был птицей, ухватился за бронзовый багор и перемахнул на палубу бариджи. И сегваны — оказалось, не столь уж много их пало, как думалось Зорко, или ему просто почудилось, что они по-прежнему многочисленны, — как волчья стая, нападающая на сохатого вслед за сделавшим первый бросок вожаком, один за другим бросились на абордаж. Зорко успел, пользуясь поднявшейся суматохой, выпустить три стрелы, сразив троих метателей аррантского огня, но вот и воин, прикрывавший его щитом, перемахнул через борт, и венну не осталось ничего иного, как последовать за остальными. Сегванская ладья горела на носу, на корме и посредине, начал заниматься парус, и вряд ли корабль удалось бы спасти, если бы только какое-нибудь великое чудо не спасло экипаж.

«И все из-за меня!» — со злобой отчаяния успел помыслить Зорко в тот краткий миг, когда перелетал над свинцовой морской бездной с корабля на корабль.

Он оказался на палубе, уже скользкой от крови. Рассматривать новый корабль, прикидывая его достоинства и недостатки, времени не было. Тут же перед ним мелькнул знакомый уже белый платок, державшийся на голове с помощью ленты. Зорко уже не думал, что ему делать: краткий бой рядом с Бьертхельмом и Труде быстро научил венна бить сразу, иначе убьют тебя. Ман — это, должно быть, оказался простой моряк, гребец — упал с рассеченной головой. И тут же чей-то клинок скользнул по плечу Зорко, едва не задев шею. Венн тут же шарахнулся в сторону, пригнувшись и одновременно разворачиваясь: пригодился опыт охотника, ведущего зимой схватку с тремя волками разом. Тогда Зорко выручили подоспевшие друзья. Были товарищи и теперь, но железо ранило злее волчьих клыков, а волки о двух ногах — волки-гурганы — были куда лютее серых из веннских чащ.

Развернувшись, Зорко узрел перед собой мана в шишаке и маске, затянутого в длинную до колен кольчугу, в наручах и поножах. В руке у него был страшный, изогнутый как сабля, широкий меч. Этот самый меч едва не лишил Зорко жизни.

«Жаль, не могу я, как Бьертхельм, кольчугу рубить!» — подумал венн и одновременно со всей силы, описав мечом широкую дугу, с разворота рубанул мана сбоку. Щит тому не помог: не ждал ман от Зорко такой прыти, вот и не успел закрыться. Затрещали рвущиеся железные кольца, и противник Зорко повалился на доски палубы, будто мешок с мякиной.

«Неужто!» — мелькнула у Зорко мысль. Но над поверженным стоял Бьертхельм: тело мана было рассечено от левой ключицы до сердца его мечом.

— Славный удар! — заметил сегван, пользуясь как-то невероятно возникшей в этом беспрерывном корабельном бою остановкой. Зорко глянул на убитого: кольчуга на левом боку его была прорублена, хотя и не так глубоко, как от меча Бьертхельма.

И снова завязался бой. Манов было вдвое больше, чем северян, но сегваны превосходили своих врагов опытом и яростью. Недаром команды двух или трех ладей брали на восходных берегах даже небольшие крепости и нападали на целые караваны судов, хорошо охраняемые боевыми кораблями. Сегванам не было соперников в уличном и корабельном бою, если только враг не слишком превосходил их числом.

Сейчас случилось именно так. Другой корабль манов вскоре подошел к горящей, но еще далеко не разрушенной ладье с другого борта, и воины с этой, почти не тронутой сегванскими стрелами бариджи, перебираясь через покинутый сегванами корабль — двое или трое оставшихся на нем рабов были мгновенно изрублены кривыми мечами, — шли на подмогу своим соотечественникам.

Зорко удалось пробиться к высокой корме чужого корабля. Здесь же оказались Бьертхельм и Труде. Невысокая — в сажень — лесенка вела на крышу надстройки. Сегваны в боевом порыве ворвались туда и сбросили оказавшихся там метателей аррантского огня в воду. Горшки с огнем в небольшом числе еще стояли там, готовые к бою. Неизвестно, кому из воинов кунса Сольгейра первому пришла мысль использовать это страшное оружие, но горшок, перекинутый сильным броском через ладью, упал на нос второго корабля манов, и тут же огненный ручей потек по палубе.

Лучники манов не остались в долгу. Тот, кто метнул аррантский огонь, уже лежал с пробитым горлом рядом с маном, пронзенным серой стрелой с белыми треугольниками-клыками: это была стрела Зорко. Хоронясь за щитами, коими маны закрывали от стрел своих метателей огня, сегваны принялись осыпать манов их же оружием. Ответом им были длинные стрелы манов.

На носу бариджи то и дело взлетал и опускался клинок кунса Сольгейра. Словно заколдованный, кунс пробивался к носовому возвышению, расчищая себе мечом дорогу так, будто крапиву сшибал. Растерявшись при виде такой мощи и ратного искусства, маны откатывались назад и теснились на носу. Подхватив валявшийся у ног чей-то лук — свой остался в ладье, под лавкой — Зорко быстро приладил тетиву и, зная, что сзади врагов больше нет, прикрытый спереди Труде и Бьертхельмом, принялся метать стрелы в тех манов, что взобрались на нос. Расстояние было невелико — саженей пятнадцать, да и время прицелиться было. Ни единый выстрел не пропадал впустую. Вскоре меч кунса Сольгейра поднялся последний раз, и последний защитник на носу с предсмертным воплем полетел за борт.

Бой теперь шел за середину палубы. Стараясь сбросить последних защитников бариджи с левого борта, сегваны одновременно пытались не пустить на захваченный корабль тех манов, что перебирались через горящую ладью. И это, до времени, удавалось.

Зорко, увидев, что на носу манов не осталось, принялся за перестрелку с лучниками другого корабля. Конечно, одному венну-охотнику было трудно соперничать с опытными стрельцами-воинами, но и теперь Зорко сопутствовала удача: лук манов оказался и прочнее веннского, и мощнее, и гибче, и бил он точнее. И Зорко, не отдавая уже себе отчета, выпускал стрелу за стрелой.

Зорко и не заметил, как третий корабль манов, где сегваны нанесли манам самый великий урон, оставшись при этом невредимыми, подошел к ним с левого борта, и маны, которым, казалось, судьбой назначено утонуть, дружно попрыгали на спасительную палубу. Кое-кто из сегванов хотел было за ними последовать, да Сольгейр не дал.

— Куда?! — закричал он так, что чайки затихли, удивившись. — Хёгг еще не так сыт, чтобы поперхнуться вашим мясом! Назад!

Принц Аша-Вахишты по-прежнему не уходил с палубы, несмотря на предупреждение Зорко. Видимо, кормчего сразила сегванская стрела, и принц сам теперь командовал судном.

Зорко успел подстрелить кого-то, но тут бариджа в свой черед огрызнулась стрелами, и сегванам пришлось затаиться. Не уступая крику Сольгейра, над морем раздался гортанный клич принца, искаженный маской. Мало кто мог понять, что он кричит, но было ясно, что он отдает своим людям новый приказ.

Маны все теми же баграми оттолкнули бариджу принца от брошенного корабля, захваченного теперь сегванами. Не прекращая стрельбы, корабль Паренди быстро удалился на десять саженей. На удивление, маны с другого корабля тоже стали перебираться назад через уже изрядно выгоревшую ладью, прыгая прямо в огонь и поспешно взбираясь по веслам и баграм на борт своего судна. Оставшиеся мужественно прикрывали их отход и гибли под сегванскими мечами. Бьертхельм и Сольгейр, словно две неодолимые стальные мельницы, двигались навстречу друг другу, к середине бариджи, вытесняя манов с корабля.

И тут, когда манов осталось вовсе немного, не более десятка, стал ясен замысел Паренди: в бариджу, недавно принадлежавшую ему, а теперь захваченную Сольгейром, опять полетели горшки с аррантским огнем. Мало того, что судно уже занялось от горящей рядом ладьи — пожар с левого борта просто некому было тушить, — так теперь новое пламя вспыхнуло на брошенной хозяевами палубе. Корабль манов, приняв на борт всех, кто успел до условленного мгновения перебраться через ладью, отошел от горящих судов, оставив немногих воинов на растерзание сегванским клинкам. И эти немногие сражались так, точно могли еще спастись.

Корабли горели, и Зорко уже становилось трудно дышать, несмотря на довольно свежий ветер. Уже и жар дал себя почувствовать. А с двух бариджей продолжали стрелять и метать огонь. Сольгейр, наконец, вышиб за борт последнего защитника-мана, просто ударив ему в лицо череном меча.

— Отродье Хёгга! — выдохнул кунс. — Они решили сделать нас великанами огня! На весла!

Сегванов оставалось не более трех десятков, весел же было вдвое больше, но им было не привыкать грести против самого лютого и сильного ветра в открытом море. Они даже сквозь бурю могли провести ладью туда, куда им было нужно. Вытянув из воды лишние весла, сегваны заняли места убитых гребцов. Палуба была залита кровью и завалена телами павших. Отрубленные руки, кисти, пальцы, ноги и даже головы были всюду. Сегваны и маны — и манов было гораздо больше, в основном гребцов и рабов, — лежали вперемешку, и оставшимся в живых некогда было их разделить и убрать. Бариджа грозила обернуться одним погребальным костром для всех, и Сольгейр предпринимал последнюю попытку выжить и победить.

Зорко тоже взялся было за весло, но кунс, весь в крови врагов, пахнущий дымом и потом, с опаленной бородой, но по-прежнему рассудительный и невозмутимый, остановил его:

— Это занятие не для тебя, венн! Ты не справишься с веслом. У тебя есть лук, и Хрор не обделил тебя своими дарами. Ты промахнулся дважды, но Храмн благоволит тебе!

Сольгейр для верности, должно быть, оттолкнул Зорко от весла, отчего венн едва не свалился навзничь. Поскользнувшись на теплой крови, он устоял все же на ногах. Сольгейр, уже, казалось, забыв о нем, сам взялся за рулевое весло. И сам начал петь. Песня его была такой же, как все сегванские песни: долгая и мерная, как прибой, и говорилось в ней наверняка о мечах, походах, сражении, крови и золоте, но сейчас, в бою, среди дыма и огня, песня эта звучала по-особому грозно и страшно, будто и впрямь над кораблем вился огромный ворон бога Хригга, и взмахи его исполинских крыл только раздували пламя ярости и битвы.

Перевернув несколько мертвых тел, Зорко отыскал три тула, полные стрел, и направился на корму. Пожар еще не успел добраться туда, и Зорко почувствовал себя лучше. Забыв о том, что смерть его уже близка, он окинул взглядом море. Пока шел бой, течение и ветер успели отнести их мористее мыса, куда они шли, ближе к островам, и теперь что до берега большой земли, что до островов было одинаково далеко. Это значило, что дойти до берега они не успеют: бариджа сгорит прежде. Из двух кораблей манов ближе к ним был корабль принца. Людей на нем осталось едва половина экипажа, а знатные воины-гурганы, как мыслил Зорко, не были охочи сидеть на веслах, как сегваны. Если сам принц не заставит их грести, этот корабль можно было нагнать! Ладья сегванов, продолжая пылать, уже погружалась в волны…

Но понимали это и маны, и второй их корабль, почти невредимый, шел на выручку первому, перерезая курс, взятый Сольгейром. Стрелы сыпались на палубу не иссякая, но щиты манов, защищающие гребцов, оказались из стали более крепкой, нежели сегванская. Венн понял, что был весьма самонадеян, считая, что пробьет своей стрелой такой щит за сто саженей. Между ними и кораблем манов оставалось саженей тридцать, но ни один щит не был пробит. Сольгейр вел бариджу так умело, что неизменно подставлял манам или нос, или скулу корабля, но никак не поворачивался к ним бортом. Стрелы летели навесом, по дуге, и на таком малом расстоянии не могли быть пущены с большой силой, иначе они просто перелетели бы через корабль. Сегванов осталось немного и сидели они редко, так что лишь отменно точное попадание в горло или в лицо могло отправить воина в чертоги Храмна чуть раньше, чем это сделал бы огонь.

Зорко же, приникая то к одному промежутку меж щитами, то к другому, мог бить точно промеж щитов на корабле манов, и ни одна из его стрел не упала в воду и не ткнулась в щиты. Маны давно приметили одинокого стрелка и всячески старались достать его, но, видно, Сольгейр был прав: Храмн благоволил сегодня венну, а может, то небесный воин Гром держал над Зорко свой щит, который мог становиться то прозрачным, то туманным, то сверкающим.

Пытаясь охранить своего принца от горящего корабля с обезумевшими от ярости сегванами, маны сделали ошибку. Бариджа Паренди шла куда медленнее корабля, захваченного сегванами, и второй корабль манов, оберегая своего ведущего, должен был неизбежно дождаться, пока Сольгейр подойдет к нему вплотную. А кунсу только этого и было нужно! Умело маневрируя, он заставил-таки манов развернуть свой корабль к нему бортом, чтобы перекрыть сегванам путь к принцу, и Сольгейр, вместо того чтобы тоже развернуться и дальше продолжать соперничество в скорости и ловкости, бросил свою бариджу прямо вперед, на таран!

Расстояние оказалось слишком мало, и удара было не избежать. Маны еще попытались увести свое судно хоть немного в сторону и даже успели его развернуть, но этого оказалось мало. Только что удар пришелся не прямиком в борт, а чуть косо. Сегваны, заранее зная, что предпримет их кунс, перед самым столкновением оставили весла и бросились вперед, на нос. На корме остался один Зорко.

Удар последовал, и он был страшен! Гигантская сила сорвала Зорко с места, хоть и держался он что есть силы за вбитые зачем-то в настил медные скобы, и понесла его вперед, к мачте. Больно ударившись ногой, венн не сразу сумел подняться из-за придавивших его ноги весел, разлетевшихся по палубе точно щепки.

Страшный треск и скрип разъятого корабельного тела сопровождал этот таран. Мачта на горящем судне зашаталась, растяжки и крепления не сдержали ее, и она, сокрушая все на пути своего падения и накрывая корабли тлеющим парусом, рухнула вперед, на корабль манов. Скольких зашибло при этом падении и были то сегваны, маны или и те, и другие, Зорко не видел. Он, судя по треску дерева, понимал только, что корабль, на котором он еще оставался, теперь не только объят пламенем, но еще и тонет! И Зорко, забыв осторожность, кинулся вперед: меч был при нем, и впервые надежду на то, что черное покрывало смерти и на этот раз не закроет ему свет дня, возложил он на меч, а не на резец или кисть.

Нос ведомого Сольгейром корабля ударил прямиком в борт другому кораблю. Несмотря на то что горное дерево, из коего строили маны свои суда, было удивительно легким и крепким, пробоина в борту оказалась огромной. Кунс Сольгейр хорошо знал свое дело! Впереди, перед Зорко, полыхал огонь, но оставаться на палубе, изрядно наклонившейся вниз и вправо, было бессмысленно. Можно было скинуть кольчугу и броситься вплавь, но кто бы стал спасать его, когда шел бой? А доплыть до берега Зорко и подавно не смог бы: как ни закален был венн, подобно чуть ли не всем своим соплеменникам, а осенняя морская вода не отпустила бы жертву, попавшую в самую ее пасть. Внизу была студеная вода, впереди пылало пламя. Воздух дрожал от жара, и за пеленой дыма и маревом горячего воздуха с трудом Зорко мог видеть, как сегваны, прорвавшиеся через огонь и перепрыгнувшие на вражеский корабль, уже начали новую неравную схватку. Содрав с лежащего на палубе зарубленного мана плащ, который поменьше запятнан был кровью, и прикрыв им лицо, Зорко разбежался, глубоко вдохнул и нырнул в пламя.

Зорко знал, что значит пахнуло жаром в лицо: знал он и жар костра, и жар печи, и жар кузни, и даже огонь пожара. Но теперь не просто жаром, а настоящим огнем обдало не только лицо, но и все тело! Хотелось отвернуться по привычке, как отворачиваются от костра или печи, но отворачиваться было некуда! Особенно же хотелось закрыть глаза, но и этого никак нельзя было делать: вздыбленное дерево, проломы в палубе и пропасть меж двумя столкнувшимися кораблями — все эти препятствия грозили гибелью при малейшей неосторожности. Зорко чувствовал, что опалил брови, бороду и ресницы, чувствовал, как обгорают волосы, не убранные под шлем, и понимал, что сейчас займется плащ, которым он прикрывается. Оставался один выход — скорее вперед, и Зорко спешил, как мог!

Наконец он пробрался на нос и, отбросив уже тлеющий плащ, ухватившись за планку фальшборта, перемахнул через двухсаженную препону, разделявшую корабли. Внизу, сквозь нагромождение вывороченных бревен и ломаных досок, была видна черная вода.

Едва оказался Зорко на чужом корабле, как тут же должен был упасть ничком: маленькое, но тяжелое копье-дротик просвистело как раз там, где мгновение назад была грудь Зорко. Уже грохнувшись на палубу, Зорко понял, что не захватил с собой щит и теперь становился уязвим для любой слабо пущенной стрелы, копья или даже длинного меча. Сражаться без щита и остаться невредимым, как Бьертхельм, венн покуда не умел, да и не шибко надеялся научиться.

— Щит ему дайте! — тут же услышал он все тот же голос — страшный голос кунса Сольгейра. «Из железа он сделан, что ли?» — вдруг подумалось венну, когда, больно хлопнув его по обожженной жаром спине, свалился на него прилетевший откуда-то круглый щит. Мысль Зорко относилась, понятно, не к щиту, а к кунсу сегванскому.

Далее, впрочем, размышлять не пришлось. Кто-то, перепрыгнув через лежащего Зорко, схватился с кем-то на мечах, потому как звон раздался над самым ухом у венна. Лежать больше было нельзя. Осторожно перекатившись на левый бок, Зорко подтянул к себе щит и, просовывая руку в лямку, заодно осмотрелся.

Снова шел бой, жестокий и беспощадный. Сегваны, вопреки всем свалившимся на них бедам, ухитрились не рассыпаться, но удержать строй. Теперь, стоя щитом к щиту, они могли довольно успешно удерживать небольшой участок палубы, отвоеванный ими при таране. Зорко свалился прямиком под ноги дерущимся, и оказавшемуся над ним сегвану, тому самому, что прикрывал Зорко щитом при лучной перестрелке, пришлось строй нарушить и сражаться одному сразу с двумя или тремя противниками. Венн, увидев такое, мигом вскочил и, вытащив меч, вклинился меж своим защитником и воином слева. Подставив щит под рубящий удар, направленный в основание шеи, Зорко в ответ коротко и хлестко ударил клинком по кисти мана, собиравшегося было подрубить ноги у его соратника, имени коего Зорко пока не знал.

Стеганая перчатка с нашитыми на нее пластинами не выдержала острой тяжелой стали, и раненая кисть выронила оружие. Должно быть, меч Зорко сильно ранил мана, и тот — венн успел увидеть его лицо, узкое и смуглое, пропеченное солнцем, — глянул на Зорко с ненавистью бешеного зверя и спрятался за спины других манов. Враги были, как казалось Зорко, все похожи на первого его неудачливого супротивника — Намеди: высокие, стройные, жилистые, поджарые, узколицые, с тонким крючковатым носом и большими, глубоко сидящими глазами. И взгляд у всех был тяжелый, сверлящий. Ни дать ни взять — волки-оборотни! И теперь, когда большинство из них были в масках — пускай в самых разных, — Зорко думалось, что под каждой скрывается не человеческое лицо, а мохнатая волчья морда и оскаленная пасть. Только глаза у этих волков были злобные по-человечьи!

Манов было раза в три больше, чем сегванов. И когда бы люди кунса Сольгейра не вынесли уже двух страшных схваток — первую, когда рвались на абордаж, и вторую, когда отбивались от абордажа уже на чужом корабле, — и были свежи, вряд ли бы даже такое превосходство манов в силе смогло бы остановить северных воителей. Конечно, и маны уже поучаствовали в битве, и многие из них были ранены, но все же они не рубились столько без перерыва, и не надо было им сидеть на веслах — все за них делали рабы-гребцы.

Сегваны держали строй, но маны наседали. Бьертхельм и сам Сольгейр одни сражались так, точно бой едва начался. Все прочие, не исключая и Зорко, могли лишь обороняться, держать строй и только изредка пугать врага резким и коротким броском вперед. И помощи ожидать, как тогда в Лесном Углу ждал своих кунс Хальфдир, не приходилось. И Сольгейр не мог теперь в одиночку пойти на целый строй, как сделал тогда Хальфдир. Был бы в этом строю принц Паренди, как тогда боярин Прастен, и прижми Сольгейр этому волчьему принцу меч к горлу, может, и остановились бы маны. А так любые подвиги Сольгейра обернулись бы ничем. Знал это кунс и потому бился в одном строю со своей дружиной.

Зорко уже оглох от стонов, криков, скрежета, звона и лязга. От гари и жара перехватывало дыхание. Пот заливал глаза, и все виделось будто сквозь марево. Только руки и тело работали так, будто их кто отделил от существа Зорко и управлял теперь его членами, не спрашивая хозяина. Привыкший к долгой ходьбе или бегу на охоте, тяжелой работе в поле и ремеслу, венн и не подозревал, сколько он может выдержать. И выручали, ой как выручали те уроки с более тяжелыми против обыкновенного мечами, коими заставляли заниматься всех юношей в печище. Как ни давно ушла с веннской земли последняя война, а память рода, хранимая матерями, была жива: помнился в неизведанных глубинах душевных тот разгром, когда уцелела лишь одна, поднявшая род от Серого Пса-предка, и не желалось вновь такого детям и внукам. Вот и умел каждый венн, будь он сызмальства приучен к пашне и пажити, держать в руках боевой меч и оградить от разбоя и надругательства себя и семью.

Зорко ранили, и он видел, как кровь проступает на разрезанной правой кольчужной рукавице, видел, что и предплечье на кольчуге порвано, и оттуда сочится красная густая влага, и что от плеча течет, пропитывая рубаху, нечто липкое. Сколько ран нанес он своим противникам, венн упомнить не мог. Помнил лишь, что маска перед ним менялась трижды: сначала была с рисунком волка — куда ж без него! — потом выпуклая, как кабанье рыло, а теперь и вовсе смотрел на него чешуйчатый мерзкий змей неизвестной породы, должно быть, в землях манов обитал такой. Уж лучше была б это настоящая гадюка из веннских болот: каждый венн, и Зорко тоже, знал заговор против змеи, чтобы та ушла и не жалила.

Зорко отвел очередной удар змеиной маски, когда сверху раздался истошный вопль на пронзительном и полным шипящих и свистящих звуков манском наречии. Орал наверняка человек, сидящий на верхушке мачты и следящий за горизонтом. Что он там увидел, Зорко понять не мог.

— Храмнсдальг! О чем он кричал! — прозвучал над битвой властный голос Сольгейра.

— Корабль на горизонте! — прохрипел что есть силы сосед Зорко справа, тот самый его защитник и спаситель, хорошо знавший Аша-Вахишту.

Дозорный на мачте снова завопил, на сей раз еще истошнее и пронзительнее. Маны в ответ дружно завыли, точно и впрямь стая волков, и с удвоенной силой обрушились на сегванов, будто их кто-то плетьми огрел или подпалил сзади их волчьи хвосты.

— Что за… — загремел Сольгейр, желая узнать, что за корабль узрел там ман, но закончить вопрос не сумел.

Волна, случившаяся вдруг выше обычных, подняла сцепленные корабли и ухнула их вниз, а потом снова вздыбила и снова ринула. Раздался скрежет, треск, скрип, и корабль, на котором сегваны шли на таран, расцепился с бариджей, где они теперь вели бой, и стал стремительно тонуть. В борту же судна, подвергшегося тарану, теперь открылась огромная пробоина, раньше закрытая носом тонущего корабля. Вода хлынула туда бесшумно, но неостановимо, и Зорко сразу заметил, как палуба под ногами кренится и оседает.

Строй рассыпался как с одной, так и с другой стороны. На свое счастье, Зорко, попятившись к носу, оказался рядом с Труде, Храмнсдальгом и еще двумя сегванами. Сгрудившись вместе, они встали друг к другу спинами и вновь не дали манам перерезать себя поодиночке.

— Вон там меч Бьертхельма! — выдохнул Труде. — Надо пробиться к нему.

Труде, конечно, был прав, но маны словно озверели, и осуществить замысел оказалось чрезвычайно нелегко. То Труде, то Храмнсдальг выдвигались вперед и отвоевывали локоть за локтем расстояние, отделяющее их от непобедимого воина, но все это было очень медленно! Зорко думалось, что корабль погружается в волны куда быстрее!

В третий раз заголосил дозорный, и на этот раз Сольгейр, чей голос донесся откуда-то из самой гущи схватки, от мачты, сумел задать свой вопрос:

— Что за корабль!

— Сегваны! — что есть силы выкрикнул Храмнсдальг, обрушивая меч прямо на шлем мана, посередь лба. Посеребренный шлем треснул, брызнул мозг, и ман повалился под ноги победителю. В ответ один из манов полоснул Храмнсдальга по животу. Кольчуга не выдержала острой стали с восходных берегов и кое-где подалась… Сегван попытался еще ответить обидчику, но ноги его подкосились, и он упал на колени. Удар боевого топора сверху вниз раздробил ему шейные позвонки, и Храмнсдальг, ткнувшись лицом в доски палубы, замер.

Меч Труде отрубил кисть руки, сжимавшей этот топор, и Зорко вместе с тремя сегванами сделали еще шаг навстречу Бьертхельму. Тот, как ни пьян был он битвой, должно быть, тоже заметил их и с двумя товарищами, едва, впрочем, могущими отбиваться из-за полученных ран, сам пробивался к ним.

Новый толчок сотряс корабль. Вода, наверное, вышибла какую-то перегородку внутри, и теперь судно перекосило. Нос его ушел вниз, корма же задралась, и Зорко и всем остальным опять пришлось лихорадочно озираться, балансировать, чтобы не упасть на и без того скользкой от крови и загроможденной телами палубе, и искать товарищей, чтобы остаться в живых. Зорко успел взглянуть и за борт: вода плескалась в двух локтях ниже борта. Овид, а смотрел венн в сторону островов, был чист. То есть острова, понятно, никуда не исчезли, но вот никаких кораблей не было и в помине.

Рядом возник какой-то ман в окровавленной кольчуге и разбитой маске: пол-лица было закрыто, а вторая половина, левая, осталась без защиты. Длинный ус и полбороды и все то же черное злобное сверлящее око — вот и все, что успел увидеть Зорко, прежде чем, уходя от косого удара, грозившего рассечь его от левого плеча, припал на левое колено. Меч просвистел над головой в полвершке, а Зорко в ответ подрубил ману правую ногу. Тот грохнулся навзничь, загремел доспехами, и Зорко, обрушив меч ему на горло, напрочь отсек врагу голову.

Оглядевшись, наконец, толком, Зорко увидел, что кунс Сольгейр, Труде и еще четверо сегванов сбились тесно у мачты, а прочие воины и комесы опять оказались рассеянными по кораблю и где-то уже были убиты в свалке, а где-то еще сопротивлялись. Пользуясь случаем, пока маны не перекрыли ему путь, венн метнулся к мачте и снова очутился рядом с Труде. Повязка, закрывавшая балагуру Труде рассеченную щеку, теперь была неизвестно где, и лицо сегвана было подобно лицу какого-то заморского бога, виденного Зорко в лавке диковин у Пироса. У того бога, как у только что поверженного Зорко мана, лицо тоже состояло будто из двух половинок: правая была улыбчивой, здоровой, красивой, левая же — перекошенной, злобной и безобразной, да вдобавок оскаленной и украшенной шрамом.

— Хорошо бьешься, венн! — сказал Сольгейр, будто говорил о резьбе по дереву. — Возьми у этого гургана топор и руби мачту. Ты должен это уметь лучше нас.

К мачте был пригвожден копьем один из манов. Страшный по силе удар пробил его чешуйчатые доспехи чуть ниже груди. В окоченевших пальцах он продолжал сжимать рукоять боевого топора. Для рубки деревьев такой топор подходил мало, но другого под рукой не было.

— Если ты хочешь повременить с чертогами Храмна, нам надо на чем-то плыть, — пояснил Сольгейр свое приказание, полагая, что Зорко его не понимает и не желает, чтобы его считали никчемным воином.

Зорко между тем сразу понял, зачем кунсу нужна срубленная мачта: толстое дерево вполне способно было удержать на плаву нескольких здоровых мужчин в кольчугах, а перекладина, предназначенная для паруса, не дала бы круглому дереву вертеться. Значит, сегванский корабль, кой увидел дозорный, не был басней!

Прикрытый щитами и мечами сегванов, Зорко принялся за работу. Боевой топор был пусть и неудобен, но прочен и остер, и даже твердое мачтовое дерево быстро поддавалось ему. Не обращая внимания на происходящее вокруг — бой давно перестал его удивлять, — Зорко спокойно, точно в лесу сосну, рубил корабельную мачту. Сзади кричали, стонали, звенели оружием, но венн всем существом своим ощущал одно: корабль уже не раскачивается на волнах, а лишь едва ходит из стороны в сторону. Еще немного, и никакой, даже самый умелый воин не спасет их от самого страшного и неисчислимого врага: от моря.

Зорко даже не услышал за шумом сражения, как мачта затрещала. Только по вздрагиванию ее высоченного тела он понял, что сейчас дерево начнет валиться. И точно, расчет Зорко оказался верен: мачта стала падать, и не к носу или к корме, а на борт. Венн едва успел отпихнуть стоявшего как раз с той стороны, куда должна падать мачта, Труде. Ствол, вырывая растяжки вместе с державшими их деревянными частями, накренился и с оглушительным треском рухнул, дробя в щепы фальшборт и подминая тех, кто зазевался.

И тут же они ощутили, как пучится под ногами палуба. Маны бросились в последнюю атаку, но ей уже не дано было осуществиться. Море выдавило из трюма скопившийся внутри корабля воздух и, выламывая доски настила, хлынуло наружу.

Зорко едва успел пробежать несколько шагов вдоль мачты и бросился на нее, что есть силы обхватив дерево руками и ногами. Что сделали Сольгейр, Труде и все остальные, венн уже не видел. Корабль в последний раз охнул — видно, вырвался на поверхность последний воздух — и стремительно пошел в глубину, закручивая на месте своего погружения огромную воронку.

Зорко как-то сразу почувствовал тяжесть своих кольчужных доспехов. Вода, о глубине которой его заставила позабыть битва, теперь была рядом. Волны, поднятые тонущим судном, перехлестывали через мачту, вертя ее так и сяк и грозя вовсе перевернуть. Одна только мощная перекладина и парус на ней не давали волнам свершить свое дело. Вот теперь море не казалось Зорко живым существом! Холодную бесчувственную злобу, исходящую из черного зева волны, ощущала душа и боялась. Боялась, что студеные воды и неизведанные черные глуби погасят ее трепетную искру-звезду и никогда не подняться ей больше на Звездный Мост. Именно оттуда, из этих глубин, и выходило войско Худича — злобного и таинственного бога, имя которого произносили редко и глухо, а облика коего и вовсе не ведал никто, да и не хотел ведать.

Опомнившись после первой холодной оплеухи, мигом остудившей и битвенный жар, и огонь недавнего пожара, Зорко увидел, что на бревне он не один. Позади него, ловко оседлав дерево, словно лошадь, восседал кунс Сольгейр. В мокрой и блестящей оттого кольчуге, в обрывках снастей, с водорослями на рукаве, кунс казался скорее не слишком аккуратным водяным с опаленной и растрепанной бородой, нежели беспощадным предводителем грозной боевой дружины. От дружины, впрочем, остались лишь двое воинов. Труде, которому тоже посчастливилось спастись, был человеком Ульфтага.

Сольгейр не спешил распроститься с мечом. То и дело он заносил его коротким взмахом и опускал. Над водой стоял непрерывный крик: гурганы выли едва не по-волчьи. Должно быть, молились, поелику на зов о спасении это похоже не было. Тех, кто не попал на поверхность прочного, явно не тканного ветрила, уже не было видно: кольчуги, сделанные на совесть и спасшие от стольких ударов мечей и укусов стрел, теперь стали причиной смерти. Остальные же еще цеплялись за парус, рею и куски канатов и снастей. И манов среди них было большинство. Из сегванскйх воинов один только неуемный Бьертхельм барахтался, как грузный морской зверь, борясь с пучиной, ухватившись за хвост толстой веревки, которой привязывался к перекладине парус.

Сольгейр добивал манов. Всех, до кого только мог дотянуться длиннющей своей рукой. Без жалости и пощады. Труде и двое сегванов, как и Зорко, могли лишь с трудом удерживаться на скользком бревне. Бьертхельм, наконец, подтянулся к перекладине и повис на ней, тяжело отдуваясь. Лицо его было бледно. Похоже, силы воина были на исходе, как и давеча, когда закончилась схватка на берегу и Бьертхельма под руки пришлось вести на ладью. Отдышавшись, сегван, медленно перебирая могучими своими руками дерево, стал подбираться ближе к стволу мачты. Зорко вспомнил, что кольчуга у Бьертхельма была особенно тяжелая, до колен.

Но как раз там, где мачта и рей соединялись, на бревно ухитрился выбраться один из манов. Это был уже немолодой, чернобородый воин, носивший кольчугу с позолоченными пластинами на груди. Шлем его, должно быть, пошел ко дну, и теперь забранные назад заплетенные в девять мелких кос, длинные и черные волосы его змеями висели по плечам. В правой руке у него был длинный острый кинжал, который он и сумел вытащить и всадить в тело мачты и благодаря этому спастись. Ман глядел на Бьертхельма взглядом голодного волка, только и дожидаясь, когда можно будет всадить в сегвана свой железный клык.

А Бьертхельм, казалось, и не замечал опасности, все более приближаясь к врагу. Даже здесь, когда все они стояли на шатком пути над бездной, между жизнью и звездным мостом, ни сегваны, ни маны не хотели опустить оружие. И только он один, Зорко, венн, из-за которого и разгорелся весь этот кровавый бой, в котором погибли едва не полторы сотни человек, готов был сделать это.

Не таков был Сольгейр. Увидев, что затеял ман, кунс, только что сидевший на бревне, вскочил на него и пошел вперед, балансируя, каждый миг рискуя поскользнуться и упасть. Добравшись до Зорко, кунс остановился на мгновение, потом сказал глухо и хрипло:

— Терпи, венн!

И подкованным своим сапогом наступил Зорко на спину. Жесткая кольчуга не дала подошве вдавиться в тело, но кунс был высок и тяжел, к тому же облачен в кольчугу. Зорко едва не взвыл, подобно гурганам. Хорошо, что и Сольгейр знал это и сумел единым шагом миновать Зорко. Странно, однако после этого венн вдруг почувствовал, что руки его сжимают дерево мачты достаточно крепко, чтобы не сорваться. Медленно, осторожно, но уже без страха, Зорко стал подниматься, чтобы сесть верхом, как Сольгейр.

Когда это у него получилось, Зорко первым делом огляделся. Берега и острова по-прежнему мрели где-то в недосягаемой дали, едва видные сквозь дымку. Саженях в тридцати покачивался в волнах какой-то обгорелый обломок дерева. Приглядевшись, Зорко чуть не охнул: страшная обугленная голова огромного клыкастого змея по-прежнему гордо торчала из воды. Это была ладья кунса Сольгейра, принявшая на себя колдовскую силу аррантского огня, сожженная, но не сдавшаяся волнам. Вдали, так, что даже расстояние трудно было назвать, маячил какой-то корабль, распустив паруса на двух наклоненных вперед мачтах. Принц Паренди уходил в сторону Галирада, бросив своих людей, как и прежде бросил корабль. Желание сразить врага, унявшееся было в сердце, вспыхнуло вдруг с новой силой: Зорко жалел о том, что предназначенная принцу стрела миновала цель.

Сольгейр тем временем, переступая медленно, но все увереннее, продвигался в сторону мана. Тот, конечно, видел грозного кунса, но Бьертхельму до мана было куда ближе, чем Сольгейру. И ман видел это и ухмылялся злой волчьей ухмылкой. Сольгейр, уже всерьез рискуя упасть, попробовал прибавить шагу. Вот он шагнул пошире раз, другой… и побежал по скользкому стволу, точно под ним была не срубленная мачта, колеблемая волнами над бездонной хлябью, а просто сухое бревно, лежащее на земле посреди двора. Увидев это, ман, тоже с великим риском для себя, соскользнул с бревна, левой рукой ухватился за перекладину, а правой вонзил кинжал прямо в горло Бьертхельму, только подобравшемуся к спасительной мачте. Брызнула кровь, и могучий сегван, не раз спасший Зорко жизнь, сам распластался недвижный по воде. Но лишь на мгновение. Руки его больше не держались за плавучее дерево, тяжкое железо повлекло его вниз, и тело Бьертхельма кануло в неведомую бездну.

А Сольгейр был уже над маном и хотел было нанести ему последний удар, как тот, изловчившись, перерезал горло сам себе. Меч Сольгейра только поднял фонтан из водяных брызг и щепок. Мана на поверхности уже не было.

Сольгейр, постояв немного во весь рост, только махнул рукой, обернулся на полночь и восход, высмотрел там что-то и понуро опустился на бревна, усевшись на их перекрестье. Сражаться было больше не с кем. Все, кто смог хоть немного задержаться на кромке жизни после гибели корабля, теперь были уже по ту сторону. Только пятеро, из коих пятерых имен двоих Зорко и вовсе не знал, остались здесь, посреди моря, на жалких обломках.

Зорко вдруг понял, что хочет пить. Хочет так, что, кажется, готов осушить колодец целиком. Перед глазами вдруг возникло видение родничка у подножия холма, поросшего ельником, что был в двух верстах к полудню и закату от печища Серых Псов.

— Что ты увидел там, Сольгейр? — подняв голову, едва слышно вымолвил Труде: губы у него были разбиты.

— Корабль, — коротко отозвался Сольгейр. — Это Хаскульв.

Глава 4 Подарок моря

Не дождавшись Сольгейра в условленном месте у мыса в условленный час, Хаскульв справедливо рассудил, что задержать морского кунса могли только враги. Но Хаскульв опоздал.

Два кунса сидели теперь друг против друга на скамье и негромко переговаривались. О чем был их разговор, Зорко не слышал, да и не хотел слышать. Рядом с ним лежал Труде, переодетый в сухое и чистое и закутанный в шкуры. Сегвана мучила лихорадка Ледея, что не дает человеку и в печи согреться. Зорко знал травы, что могут помочь от Ледеи, знал и другой способ. Но на корабле трав не было. Нельзя было поступить и по-иному. Мужчину от Ледеи могло спасти животворное тепло женского тела, но и женщина, будь она у Труде — а у такого храброго воина, да еще и острого на язык, она наверняка была, — теперь осталась далеко в Галираде.

Ладья шла на полночь и восход, к мысу, замыкавшему залив, в который впадала великая Светынь. Там, у мыса, Хаскульв должен был дождаться вельхского мастера Геллаха, чтобы переправить Зорко к нему на корабль. Там же, на самом носу, стоял сегванский поселок. Там и предстояло высадить больного Труде, чтобы остающиеся до времени в Галираде Сольгейр и двое его воинов отвезли его на двор к Ульфтагу.

Прежде чем идти к мысу, корабль Хаскульва подошел к сгоревшей ладье Сольгейра. Плавать на ней больше не привелось бы никому. Дерево прогорело до угольев, и черные борта лишь на вершок возвышались над волной. Один только черный дракон уцелел и недвижным змеиным взором оглядывал пустую даль. Сольгейр, взяв топор, спустился на черные доски и, громко вознеся молитву и бросив в воды пищу и совершив возлияние, принялся рубить дракону шею, чтобы забрать его с собой. Дракон этот не был побежден ни в одном сражении, и ему предстояло венчать собой новый корабль Сольгейра.

Куда пропала Фрейдис, не знал никто. Должно быть, ее сразила стрела или меч какого-нибудь ошалелого мана, а может быть, она утонула или, того хуже, сгинула в аррантском огне. Гибель в сражении на море была для сегванов обычным делом. Никто не горевал и не предавался унынию. По тем, кто пал в битве, сотворили скорый погребальный обряд, принесли в жертву Храмну, Хрору и Хриггу черного петуха, свинью и ягненка — животных и птицу иногда возили на особенно больших сегванских ладьях для того, чтобы в долгом пути получать в пищу свежее мясо. Потом, уже на берегу, будет по павшим шумная и долгая тризна. Ныне же сегваны были в походе, и ничто не могло сбить их с однажды выбранного курса: сегваны верили в богов, но боги были хозяевами в своих чертогах и мирах; здесь, на земле, сегваны верили в себя.

— На волнах ларец! — раздался сверху крик дозорного.

У сегванов не было в обычае постоянно держать кого-то на макушке мачты, но здесь, в виду берегов, и особенно после того, что произошло только что, дозорного выставили. Он и увидел на воде какой-то предмет, похожий на ларец.

— Какой ларец, Локнит? — гаркнул в ответ Хаскульв.

— Плетеный короб из бересты! Сольвенны любят такие! — был ответ.

Зорко чуть не подскочил на месте: это не могло быть что-либо другое, как только его короб! С чего бы это по океан-морю близ устья Светыни стали плавать берестяные короба? Зорко уж смирился с мыслью, что к Геллаху придется идти с пустыми руками, зане все работы Зорко и все его приспособления для рукомесла и художества сгорели в огне или канули в пучину. Но боги и на этот раз оказались к Зорко благосклонны: знать, лук его не дал более ни единого промаха, и предсказание Сольгейра-кунса сбылось.

Но жизнь среди сегванов научила и без того не слишком суетливого Зорко спокойствию и сдержанности. Он встал и сказал громко:

— Кунс Хаскульв, я не буду неблагодарен тебе, если ты позволишь подобрать этот короб. Это мои вещи.

— Если море не приняло их, они будут у тебя, Зорко Зоревич, — отвечал кунс. — Торгейс, разверни ладью!

Из бересты плели даже котелки, которые вполне можно было вешать над огнем, чтобы кипятить в них воду и даже варить кашу, настолько плотным и ладным было это плетение. Так же был изготовлен и короб, с которым отправился Зорко в путь. Ни единая капля морской воды не проникла внутрь. Загадкой оставалось только, как попал короб в море. Зорко, сколько он помнил, спрятал свои пожитки под лавку, когда стало ясно, что боя не миновать.

Помнил, однако, Зорко и то, как запирал он крышку: через последнюю дырочку в кожаном ремне, опоясывавшем короб, был продет бронзовый язычок. Теперь же язычок оказался продет лишь сквозь предпоследнее отверстие: должно быть, у закрывавшего не отыскалось силы или времени в достатке, чтобы затворить короб как было. «Не Фрейдис ли короб мой по морю пустила, допрежь чем…» Допрежь чем что, Зорко не знал. Мать учила его веровать в светлое: солнце, грозу, огонь, тепло, добро, — и венн не хотел думать о зле, пока сам с ним не столкнулся.

Расстегнув замок, Зорко откинул крышку и внимательно перебрал вещи. Все осталось на месте, только вдруг обнаружилась безделица — гладкая деревянная дощечка со странными резанными на ней знаками, коей раньше не было. Знаки походили и на веннские, и на те буквицы, что рисовали ученые вельхи, за тайной коих и отправлялся Зорко на восходные берега. Жаль, не привелось потолковать о них с кунсом Ульфтагом!

Но откуда попала к нему эта дощечка, и кто вырезал на ней эти знаки, и о чем должны были они рассказать? И кому? Не ему ли, Зорко? Не Фрейдис ли вложила это в короб? И если она, то к чему?

— Цела твоя работа, Зорко Зоревич? — вдруг услышал венн голос Хаскульва. Кунс и в ладье, как и везде, не изменял рысьей своей походке, возникая за спиной бесшумно.

— Благодарствуй, Хаскульв-кунс, все цело, — ответствовал Зорко. — Не скажешь ли, что эти буквицы свидетельствуют?

— Это древние руны наших островов, — объяснил кунс. — Они служат для гадания. Раньше Храмн писал на них свои законы, и люди приходили к нему, и он наставлял их. Потом Хригг научил людей гадать по ним, а для письма придумал новые руны. Теперь мало кто умеет писать древними рунами и читать их. Я не сведущ в этом.

Посчитав, что сказал достаточно, Хаскульв ушел на нос.

— Я могу прочесть их, если тебе нужно, Зорко, — сказал вдруг лежащий тихо рядом Труде.

Сегван, несмотря на лихорадку, вовсе не бредил, а только молчал, облизывая пересохшим языком разбитые губы и глядя в разъяснившееся бледное и высокое небо.

— Ульфтаг научил меня этому, — добавил он. — Это не так трудно, как думают. Покажи мне их.

— Прочти, Труде, будь милостив. — И Зорко показал сегвану дощечку.

Труде приподнял голову, чтобы легче было читать, — и Зорко помог сегвану, поддержав его затылок рукой, — и посмотрел на буквицы. Потом пошевелил губами, не говоря ни слова, и, наконец, попросил:

— Нагнись ко мне. Такое не пристало говорить в собрании.

«Да что ж там написано? — с волнением подумал венн, наклоняясь к Труде. — Уж не заклятие ли какое?»

— «Тропой кораблей за жаром прекрасной в слезах богини, Хригга сестры, отправилась я».

— А что это значит? — спросил Зорко, уже начиная догадываться. Как ни вычурно говорили порой сегваны, а смысл этих слов ясен был и без толкования.

Труде в ответ улыбнулся только и кивнул.

Глава 5 В туман уходить легче

Труде и Сольгейра с его людьми отправили на берег.

Зорко сказал суровому кунсу слова благодарности и хотел было еще и в утешение что-либо добавить, но не стал. Не таковы были сегваны, чтобы нуждаться в таких словах.

— Если на земле не примут тебя, приходи ко мне на море, венн, — сказал на прощание Сольгейр. — Это не последний мой корабль. Я расскажу о нем Ульфтагу, и ты еще услышишь сагу о Сольгейре: про славный бой, достойный чертогов Храмна, ее будут петь на всех берегах. Считаю, там будет и твое имя.

Хаскульв обо всем рассказал потом Зорко, когда три дня ходили они близ Гранитного носа, прозванного так за великие россыпи камня-дикаря на самом своем оконечье. Серые и красноватые валуны и каменья, вкруг коих раскиданы были осколки поменьше, камни, камешки и просто мелкая крошка длинным языком выметнулись в море, и седые волны прихотливо обегали эту твердь. Впрочем, тот же Хаскульв утверждал, что и этот гранит простоит недолго. Море проглотит и его, хотя из ныне живущих только боги увидят это.

О Сольгейре же Хаскульв сказал, что у кунса есть пять кораблей и что все добро, что привез он с собой, успели выгрузить на пристани, в Вельхском конце. А то, что дружина Сольгейра уничтожила последнюю боевую силу манов, пусть и сама полегла, так это даже к лучшему: в Галираде будет спокойнее. Принца Паренди Хаскульв обозвал варгром, но когда Зорко стал сожалеть о том, что его промах как раз и стоил того, что бессовестный гурган теперь жив, кунс лишь головой покачал и ответил:

— Беспокоиться за жизнь варгра не стоит. Его все равно кто-нибудь убьет. Паренди обижен на Гурцата и вхож к кнесу. Он станет говорить кнесу о том, как плох Гурцат. Это может нам пригодиться. Кнес, может быть, сам убьет гургана, как только тот оскалится.

В другой раз Зорко спросил Хаскульва об Иттрун. Горе иссушило деву, и Зорко, сочувствовавший ей, беспокоился, не пристала ли к ней лихорадка Глядея, что происходит от неисправимого горя и не дает человеку уснуть, пока не придут к нему странные и страшные видения и лишат разума.

— Иттрун теперь живет на острове, недалеко отсюда. Там стоит двор, который принадлежит моей сестре. Ее надежно охраняют. Не следует девице после такого горя быть среди распри. Сестра Хригга добра. Она не дала ей вместе со слезами выплакать разум.

Так Зорко узнал, что Великая Мать у сегванов приходится Хриггу сестрой. Хрор и Хригг были братьями главному богу сегванов — Храмну, но их почему-то еще называли его сыновьями. А сестра была только у Хригга, потому что Фьёргюн, ту самую прекрасную богиню в слезах, всегда звали сестрой Хригга и никогда сестрой Храмна или Хрора.

— Это оттого, — говорил Хаскульв, — что Храмн — древнейший и мудрейший из троих. Он создал камни, чтобы укрепить землю, которую все время размывал прибой, и деревья, чтобы скрепить камни, землю и воду. Из союза скалы и прибоя вышел могучий Хрор, от союза дерева и земли — искусный Хригг. Оттого Хрор и Хригг — сыновья Храмна, и потому же они — его братья, ибо велики в мощи своей. Потом Храмн взял в жены землю Ёрд, и тогда родилась Фьёргюн. Потому Фьёргюн зовут сестрой Хригга. Она и Хригг очень похожи, как близнецы. Фьёргюн покровительствует женщинам, любви и шитью. И еще она заступается за всех, когда считает, что другие боги чрезмерно жестокосердны.

На третий день на море пал великий туман, приползший с полуночи. Сегваны говорили, что это огромный кит, что обычно лежит на дне моря или плавает незримо на недостижимых для всякой иной твари глубинах, поднялся к поверхности, там, где лед покрывает границы владений Хёгга, и пускает фонтаны, и оттого поднимаются великие пары и туманы, и полуночный ветер гонит их к землям, где обитают люди. Зорко всю жизнь думал, что туман — это теплое дыхание Матери-Земли и холодное дыхание Отца-Неба, смешавшиеся меж собой. Но так было в веннских краях. Должно быть, здесь, на море, «земле сегванов», как на сегванский лад, причудливо, назвал море сам Зорко, все происходило иначе.

В тумане, казалось Зорко, легче легкого было упустить Геллаха, но сегваны не беспокоились. Когда туманы вставали столь плотно, что напрочь скрывали берега, любой сегван запросто говорил, едва бросив взгляд на волны, сколько саженей до Гранитного носа и как далеко отнесло от него ладью. Тревожился Хаскульв лишь за то, чтобы не навеяло бурю, тогда труднее будет переправить Зорко на корабль к вельхам; но покуда Храмн был благосклонен.

Когда на четвертый день поутру в одном из немногих разрывов туманной пелены вдруг мелькнули очертания большого корабля, Зорко даже не удивился, услышав голос дозорного, стоящего на сей раз на носу, обнимая за крутую шею резного чудо-дракона:

— Корабль в ста саженях! Вельхи!

Вельхский корабль по сравнению с сегванским был велик и тяжел. Ладья сегванов походила на веретено, если глянуть сверху, или на морского змея, коли смотреть спереди или сбоку, то вельхское судно, как ни посмотри на него, напоминало деревянный сундук, зато очень устойчивый и прочный. Доски обшивки не были пригнаны стык в стык и не шли гладко слой за слоем, но накрывали одна другую. Пробить такой борт не всегда мог даже медный таран аррантского боевого корабля. Руль у этого корабля подвешивался сбоку, почти сзади, и был будто плавник у рыбины. Кормчий не ворочал тяжелым веслом, а поворачивал его жердью, прикрепленной сверху к лопасти. Сегванская ладья, конечно, была куда подвижнее, но с таким тяжелым судном, как вельхское, трудно было сладить одним рулевым веслом.

На вельхском корабле тоже заметили сегванов, но не испугались, а пошли навстречу. Подойдя саженей на тридцать, вельхи поставили парус так, чтобы не приближаться больше к сегванам, но и не удаляться от них. А весел на вельхском корабле не было вовсе.

— Во имя Храмна! Чья это лодка! — донесся до Зорко чей-то крик.

Это звали с корабля вельхов, звали по-сегвански.

— Кунс Хаскульв здесь! — закричал в ответ кунс. — Хочу говорить с тобой!

Туман и шелест волн словно съедали звуки, но расстояние было невелико, и кунсу даже не пришлось складывать ладони раковиной.

— Говори, Хаскульв! — закричали в ответ. — Геллах, сын Брианда, здесь!

— Приветствую тебя, Геллах! У нас есть человек, который должен перейти к тебе! Знаешь ты об этом?

— Да! — подтвердил Геллах, и Зорко не то чтобы испугался, но новое чувство волнения и ожидания охватило его. В четвертый раз менялся мир, в который он должен был войти, и вместе с этим миром ему предстояло перенестись далеко отсюда.

— Я жду этого человека! Пусть он скажет слово!

— Покажи, что ты здесь, — повернулся Хаскульв к Зорко. — Это Геллах.

— Привет тебе, Геллах, сын Брианда! Зорко, сын Зори, зовут меня!

— И тебе привет! — уже по-сольвеннски прокричали из-за тумана, который опять серыми лоскутьями заволакивал все вокруг, так что вельхский корабль предстал едва видимым призрачным силуэтом. — Хочешь ли ты принять у меня ученичество?

— Хочу! Берешь ли ты, Геллах, меня в ученики?! — отвечал Зорко.

— Беру! — был ответ. — За тобой идет наш челн!

— Сейчас ты увидишь карру вельхов, — пояснил Хаскульв. — Предания говорят, что на этих челнах они обошли когда-то всю Длинную Землю и посетили многие иные берега, каких теперь уже нет.

Надо было прощаться. Кроме Хаскульва, мало кто был знаком здесь Зорко. Наткнувшись на сегванов, он вместо мирной работы в поле и теплой деревенской зимовки где-нибудь в сольвеннской деревне близ Галирада получил кровавую битву, изгнание, преследования, странные видения и дальний путь по морской зыби. Но те же сегваны поддерживали и оберегали его, будто он был сыном самого главного кунса, а не случайным гостем из дальней дикой земли. Вовсе не так встречали его сольвенны.

— Благодарствуй за все, Хаскульв-кунс, — поклонился сегвану Зорко. — Не серчай, коли что не так сделал я. И другим кунсам и воинам мой привет передай.

— И тебе счастливой дороги, — отвечал Хаскульв. — Да будет гладкой тропа твоего корабля. Я плаваю по всем морям, и мы можем встретиться когда-нибудь.

Зорко полез в короб и вынул резной мужской гребень.

— Возьми это от меня, Хаскульв-кунс. У веннов нет золота, но арранту Пиросу понравились мои работы. И ты не сказал о них худого.

— Это добрая работа, — согласился кунс. — Такую не будет слишком стыдно поместить в своем доме и мне. Ты был хорошим воином, Зорко Зоревич, и уважал наши законы. Храмн будет благосклонен к тебе, и Фьёргюн подарит тебе немало веселья. Следующим летом Ульфтаг собирается на Кайлисбрекку. Если вы встретитесь, тебя будет ждать слово привета. Дочь моего брата велела, чтобы я отдал тебе это…

Кунс развязал карман и достал оттуда маленький серебряный оберег. Это был конь без упряжи и седла, но не мчащийся куда-то стремглав, а мирно бродящий по полю или лугу. Голова коня была поднята, и копыта, казалось, так сейчас и ударят о землю. Сколь помнил Зорко, сегваны таких не делали. Оберег похож был более на те, что иногда можно было найти в домах веннских печищ, где шла охота на оленей и кабанов.

— Передай и ты ей это. — Зорко извлек из короба прямоугольное зеркальце в оправе из резного ясеня на витиевато сделанной ручке. — Скажи, что ей не будет слишком стыдно заглянуть сюда.

Зеркальное стекло Зорко выменял еще в печище Серых Псов у проезжих калейсов.

— Ульфтаг прав, твое весло речи весьма проворно, — ухмыльнулся Хаскульв. — Я передам Иттрун твои слова. Считаю, она не будет слишком расстроена ими. Тебе пора. Вельхи пришли.

И вправду, из тумана, чуть слышно плеща веслами по умиротворенной жертвами воде, вынырнул длинный челн шести саженей в длину. Челн шел на веслах, причем гребли только четверо — по два весла с каждой стороны, и сидели гребцы не в два ряда, а, по причине узости судна, друг за другом. Пятым был рулевой, управлявший небольшим боковым веслом.

Что-то показалось Зорко странным во всем облике этого челна. Приглядевшись, венн понял, что так смущало его: челн был сделан из кожи!

Описав правильную дугу, челн встал борт к борту с ладьей. Вельхам бросили конец, и один из них, в узком черном плаще, с волосами цвета спелой пшеницы, принял веревку и закрепил ее за деревянное ушко на планшире челна.

— Приветствую тебя, кунс Хаскульв, — улыбнулся загорелый вельх с обветренным лицом морского скитальца. — Давно не видел тебя.

— И тебе привет, Лейтах, сын Коннаха, — отвечал Хаскульв. — Три зимы минуло с тех пор. И эта встреча не сулит быть долгой.

— Лагнах был милостив к тебе и ко мне в эти зимы и лета, — возразил Лейтах. — Ты еще расскажешь мне о своих подвигах. Верно ли говорят, что ты сокрушил здесь корабли гурганов и только волчий принц спасся от твоих воронов?

— Нетрудно сказать, — отвечал Хаскульв. — Это сделал не я, но кунс Сольгейр с дружиной. Зорко Зоревич бился в этой сече. Он с охотою поведает тебе о ней.

— Это великая победа, — согласился Лейтах. — Я и мои спутники с превеликой радостью услышим повесть о ней. Но нам пора, Зорко Зоревич, — обратился он к венну. — Учитель Геллах ждет тебя.

Зорко не заставил вельхов долго задерживаться у борта ладьи. Сегванов, особенно морских кунсов, сколь бы дружеские намерения они ни выказывали, боялись все моря, и если Лейтах мог непринужденно перемолвиться словом с почему-то знакомым ему Хаскульвом, то его товарищам, очевидно, было не по себе. Венн передал Лейтаху короб, который вельх с удовольствием осмотрел, отметив, видать, прочность плетения: вельхи, как уразумел Зорко, были куда как искусны в работе с кожами, но вот плести из коры так, как это умели сольвенны и венны, не умели. Даже лаптей не носили.

Следом забрался в челн и сам Зорко. Сначала он хотел было спрыгнуть, но побоялся повредить кожаное днище странного челна.

— Не бойся, Зорко Зоревич. Это кожа кита. Она выдержит пятерых таких, как ты, — заметил Лейтах.

— До свидания, Хаскульв! — в один голос крикнули Лейтах и Зорко, как только вельх отвязал фал и отдал его сегванскому воину.

— Да благоволит вам воля Храмна и да заступится за вас Фьёргюн! — был ответ.

И челн, или карра, как называли эту лодку вельхи, стремительно пошла по мелкой зыби. Хаскульв стоял у борта, высокий и суровый, ровно несгибаемая сосна на высоком полуночном берегу под неистовым ветром. Бог Храмн со своими братьями верно выбрали людей, которым отдать свои не слишком щедрые дары. Все, что им недоставало, сегваны добывали сами.

Карра являла собой несколько больших лоскутов прочнейшей и толстой черной кожи, сшитых толстыми крепкими нитками. Кожа была натянута на легкий, но прочный ясеневый остов, и изнутри челн выглядел и впрямь как внутренности какого-то морского дива.

— Скажи, Лейтах, правду ли говорят басни, что на таких челнах вельхи обогнули вокруг всю землю? — спросил Зорко.

— Всю Длинную Землю, как называют ее сегваны, — поправил вельх. — Это не легенды. Когда мы придем в страну Туманной Росы, ты увидишь книгу об этом плавании, а равно о многих иных удивительных плаваниях и дальних землях и морях. Правда ли, что ты бился против гурганов принца Паренди? — полюбопытствовал Лейтах в свою очередь.

— Правда, — кивнул Зорко.

— А верно ли, что ни один гурган не остался без раны?

— Может быть, — пожал плечами Зорко. — Только сам принц наверняка такой раны избежал.

Видя, что венн, в отличие от сегванов, не слишком любит похваляться своими ратными подвигами, Лейтах оставил расспросы и занялся веслом. Карра ходко бежала вперед, и чем отчетливее и ближе становился большой корабль вельхов, тем дальше и дальше уходила в туман ладья сегванов. Уже и высокая фигура кунса не видна была, и только высокий форштевень с головой чудища еще был живым напоминанием Зорко о последних бурных днях.

Тихо журчала и шелестела вдоль кожаного борта волна, уходя, и Зорко вместе с ней отпускал страшные и кровавые воспоминания, и они уходили. Оставались только вырезанные словно по сердцу сегванские буквицы на гладкой дощечке. Не по его, Зорко, сердцу вырезанные, по чужому. Но кровь, проступающая из этих порезов, смешивалась с его кровью, и получалось взамен гремучее неведомое зелье. Он не узнал до конца Фрейдис, да и не было у него на это времени. А теперь — где она? Но темные рыжие волосы и смеющийся рот с ровными и красивыми белыми зубами венн запомнил. Не был не прав кунс Хаскульв, сказав Зорко, что Фьёргюн богато одарит его. Да только не одним весельем.

Задумавшись, Зорко и не заметил, как карра уже причалила к борту большого корабля. Оттуда спустили толстую снасть, и Лейтах первым ловко взобрался наверх: борт был в четыре локтя высотой. Затем подняли короб, а за ним последовал и сам венн.

Корабль вельхов был пузатый, вместительный и прочный. Одного взгляда достаточно было, чтобы ощутить исполинскую силу дерева, из коего был он выстроен. Никакой, даже самой тяжелой волне, что ходили где-то там, вдали от берегов, как рассказывали сегваны, не дано было разбить эти доски. Думалось, что весь лес, из деревьев коего они родились, и все окрестные леса, и те, что стоят за ними до самых Самоцветных гор, — все они спокойно и уверенно участвуют в крепости этого корабля. И все леса, сведенные людьми и просто ушедшие с лика земного, — их души тоже были здесь и вместе с человеком завоевывали великое море.

Гребцы взбирались на борт и вытаскивали на палубу карру, а Зорко осматривался. Настил был чисто прибран. Вдоль бортов лежали какие-то плотно набитые мешки. У кормы выстроено было нечто вроде домика. Там, должно быть, жил главный на корабле человек — искусник Геллах.

Мачта была прямой, и только один, подвязанный сейчас, чтобы не ловить лишнего ветра, парус висел на перекладине. Сегваны рисовали на своих беленых парусах продольные красные полосы. Вельхи своих ветрил не красили вовсе, даром что были великими мастерами по краске холстов.

Вельхи были хозяевами этого корабля, и это Зорко чувствовал так же, как по-особому чувствовал себя среди сегванов. Сегваны, молчаливые и рослые, стойкие, как северные сосны, были таковы во всем, даже в распре на мечах, даже обуянные боевой яростью, как Бьертхельм. Арранты были любопытны и живы, точно дети, но тут же мудры и хитры, как те люди, коих рисовали они на своих черных блестящих сосудах красноватой краской. Маны-гурганы явили себя и вправду волками-оборотнями, свирепыми, как голодные по зиме серые, и жестокими, как могут быть только люди. Сольвенны — те, с которыми довелось Зорко повстречаться, — и вовсе возмутили венна своим житьем не по-людски: всяк точно без головы жил, все кивал на того, кто постарше. Люд на торжище — на гридней, те — на бояр, бояре — на кнеса. Самого кнеса Зорко не видел, но подозревал, что тот, должно быть, кивает на богов, если вдруг какая незадача. И всяк поступал по-своему, а не по Правде.

Вельхи предстали иными. Зорко, взойдя на корабль их, будто опять очутился в лавке всяких диковин либо у книжной лавки на Большом мосту. Вроде и совсем немного людей на палубе было, а точно весь корабль был полон чем-то таким, чему Зорко не мог подобрать название. Должно быть, так следовало ощущать мысли. Но не просто тени и видения, а помыслы, обращенные думающим в несказанные слова и образы. Словно тысячи историй разом слышал и видел Зорко. И все они, точно тропы в неизведанном лесу, перевивались, играли в прятки одна с другой и тут же со всеми, перетекали одна в другую, и не было видно им начала и конца. Точно лепестки и листья, как на вышивке вельхской или тиснении на кожаном ошейнике, вились вокруг сердцевинки чудесного цветка, но все проходили мимо нее, ее скрывая.

Навстречу Зорко шагнул невысокий, с венна ростом, пожилой уже вельх, но назвать его стариком было бы рановато. С темно-пепельными вьющимися волосами цвета древесной коры, с мелким и живым лицом, покрытым мелкими-мелкими морщинками, на коем как-то особенно жили большие и глубоко сидящие карие глаза. Геллах, а это был, несомненно, он, одет был в красную рубаху и штаны синетного цвета. Конечно, был вельх богат, раз имел целый корабль с добром и двор в Галираде, но богатство свое напоказ не выставлял, как делали это сегваны и арранты. Однако золотой браслет на руке Зорко приметил, как и оберег-корову из доброго серебра, что на поясе висел.

Корова была, как и все у вельхов, и не совсем корова даже, а быстрее то, как представляет корову человек, ни о какой особенной корове — своей, к примеру, — не думающий. То есть была то корова вообще. Угадывались у ней рога, и ноги вроде были, и полное круглое тело присутствовало, но будто иной, диковинный образ жил в этом теле. Как можно представить себе богатство? Кто-то подумал бы о ларе с золотом, кто-то — о большом дворе, Зорко вообразил бы себе овины, полные сушащихся снопов. В корове-обереге, висевшей на поясе у Геллаха, было явлено богатство безо всяких черточек и отличий. Богатство, как оно есть единое, все его изобилие и множество. Только уши у коровы этой были красные, покрытые киноварью.

На шее Геллах увидел иной оберег, при виде коего Зорко мигом позабыл невеселые думы: три человеческих тела, переплетенные как три ствола, растущие из единого и образующие притом крест, располагались на листках травы, похожей на кислицу. Очерки же травы и тел были вытравлены на золотом круге. Сам круг ложился на тело кобылицы, вскачь летящей невесть куда. В отличие от коровы, что на обереге, лошадь исполнена была тщательно и верно, как настоящая, растяжкой бегущая по ровному широкому лугу. Хвост и грива — густые, волос к волосу — так и развевались. И не было на этой лошади ни седла, ни упряжи.

Геллах — носил он, как и положено вельху, бороду подстриженную и ухоженную, а вот усы не растил — заметил, конечно, как смотрит венн на его украшения, но пока просто приветствовал его:

— Здравствуй, Зорко! Теперь, когда ты здесь, прими покровительство мое и наших богов.

— И тебе поздорову, Геллах, сын Бриана, — отвечал Зорко. — И богам твоим поклон. Не ведаю только, как звать их.

— Скоро они сами расскажут о себе, — ответил серьезно Геллах.

Зорко взглянул вдруг на его руки: пальцы у вельха были длинные, сильные и ловкие.

— А я будто слышу, как говорит кто-то, — заметил Зорко. — Только слов не разобрать, будто в этом тумане: все вокруг есть, а сокрыто. Не они ли это меж собой беседуют?

— И они, — подтвердил Геллах. — Тебе дан верный слух. Ступай пока с Лейтахом. Он покажет тебе, где ты будешь жить, пока мы идем на восходные берега.

Геллах подошел к борту, за которым, в туманном мареве, едва проступали очертания сегванской ладьи с гордым змеем на носу, и прокричал:

— Прощай, Хаскульв! Мы уходим! Да ниспошлет тебе Храмн удачу!

— Прощай, Геллах! — донеслось в ответ. — Боги да не оставят достойных!

— Прощай, Хаскульв-кунс! Не поминай лихом! — крикнул и Зорко.

— Прощай, Зорко Зоревич! Приходи к нам, если будешь в затруднении!

Вельхи принялись развязывать узлы, что держали в узде широкое ветрило. Парус стал наполняться ветром, и вельхский корабль, разворачиваясь, сделал последний поклон в сторону галирадских земель.

Освободили свой парус и сегваны. Ладья кунса Хаскульва растаяла за туманом, а вскоре пропала и темная, едва угадывающаяся вдали полоска и самого полуденного овида — земля. Корабль Геллаха остался наедине с морем.

Глава 6 Морестранники

Внутри корабль оказался разделен на несколько частей сплошными перегородками. Зорко отвели место в помещении, где жили и спали моряки и все спутники Геллаха. В ясную погоду, как объяснил Зорко Лейтах, ночевали обычно прямо на палубе, ибо воздух там был свежее. Внутри судна было душно и сильно пахло овцами и козами, которых везли с собой, чтобы есть свежее мясо. Все остальное пространство во чреве корабля было забито запасами пищи и воды, и еще множеством деревянных ларей, коробов и бочонков, и еще мешков. Зорко показалось, что он попал в лавку какого-то купца и сейчас, поднявшись назад по крутому узкому всходу, очутится снова в Галираде, на торгу.

Но то было наваждение, последнее воспоминание о городе, которого Зорко так толком и не увидел. Наверху стоял у руля седой длинноносый кормчий в черном плаще, как и у Лейтаха. Румяный и лысый дородный вельх с длиннющими висячими усами потрошил рыбу, железный котел стоял на трех ногах. Бронзовый браслет, казалось, вот-вот лопнет на его могучем запястье. Двое гребцов, что сопровождали Лейтаха в карре, оба молодые, черноволосые и статные, управлялись с ветрилом, закрепляя его так, как приказывал кормчий. У самого носа, стараясь увидеть хоть что-нибудь за туманом, стоял еще один молодой вельх, светловолосый, похожий на сегвана. Но, в отличие от сегванов или веннов, обычно носивших волосы распущенными, вельхи убирали их под налобный ремень или даже, кто побогаче, под серебряный или медный посеребренный обруч. Был такой ремень и у дозорного, вязанный из шерсти, с нашитыми на него мелкими стеклянными шариками.

День клонился к закату, и осеннее солнце уже не в силах было растопить туман. Пока не перестанет ветер с полуночи, корабль и будет идти сквозь пелену в неизвестность. Зорко, во второй лишь раз вышедший в море и впервые идущий в дальний поход, не испугался ни холодной волны, ни боевых огненосных кораблей, но туман его беспокоил.

«Как же, — думал венн, — пойдут вельхи дальше, ежели туман так и не рассеется? Ни звезд, ни луны, ни солнца даже не видно, да и берег невесть где. А ну, попадется какой нос скалистый, или просто каменья будут со дна торчать. Напорется корабль днищем — и поминай как звали! А если и не попадется, то как дознаться, верно идем или вовсе нет?»

Вельхи, впрочем, ничуть не тревожились. Подгоняемый несильным полуночным ветерком, тяжелый корабль шел и шел по мелким волнам, катившимся с полуночи ряд за рядом, пусть не так скоро, как сегванский «морской змей», но ходко.

Из отверстия в палубе, ведшего вниз, вылез Лейтах. Увидал, как осматривается венн кругом, и понял причины его рассеянности и беспокойства.

— Вряд ли стоит тревожиться, Зорко Зоревич, — сказал он, подошедши и остановившись рядом с венном. — Ты не знаешь, как мы находим дорогу в густом тумане, чтобы не сбиться с пути и не наткнуться на камни и мель? Раньше это было действительно опасно. Но земля и все, что есть на ней, имеет свой смысл и свойства. Пойдем, я покажу тебе одну простую вещь.

И вельх повел Зорко в надстройку, что стояла на палубе. Войдя в дверь, которая открывалась в сторону кормы, Лейтах и Зорко оказались в просторных сенях. Здесь, заключенная в стеклянный сосуд, открытый сверху, теплилась восковая свеча. Никогда не видел Зорко стеклянного изделия столь тонкой работы, но Лейтах вовсе не это хотел показать венну. Тут же, на резной подставке, закрепленный в ней, чтобы не выскочить во время качки, покоился еще один стеклянный сосуд, заделанный наглухо. Внутри него плескалась прозрачная чистая вода. В воде, пронзенное стеклянной же спицей, плавало плоское деревянное кольцо, а уж на нем вытянулась, рассекая круг, стальная блестящая рыбина. Иной раз рыбина стукалась о спицу, иной раз кольцо хотело уплыть из середины к стенке сосуда, но рыбина все норовила вытянуться в одном направлении, будто указуя что-то.

— А куда это рыба все уплыть стремится? — спросил Зорко.

— Ты прав, Зорко, — подтвердил догадку венна Лейтах. — Но стремится уплыть не рыба. Это стремление, заключенное в металле. Если вместо этой изящной фигурки укрепить на кольце обычную иголку для шитья, она явит то же стремление.

— А если колечко стальное или другую игрушку покруглее? — усомнился Зорко в подобных проявлениях природы обычного железа.

— Нет, всенепременно нужно, чтобы предмет был вытянут, как игла, — объяснил Лейтах. — Ты прозорлив, — заметил он с уважением. — Эта игла из стали всегда стремится указать на звезду, что вечно стоит на полуночи. И в тучи, и даже днем мы всегда знаем, где полночь.

— Нешто и Кол-звезда из железа сделана? — спросил Зорко даже и не вельха, а самого себя.

— Мудрецы Аррантиады говорят, что подобное льнет к подобному, — тонкая улыбка тронула губы Лейтаха. — Почему бы не сказать, что полуночная звезда похожа на иглу или рыбу?

— Не похожа она ни на иглу, ни на рыбу, — проворчал венн. — Змей и веревка тож меж собой сходны. Однако ж, сколь веревкой ни верти, а змея не приманишь. Змей живую плоть чует. Из чего вещь сделана, в том и сходство. Железо к железу тянуться должно.

— Верно молвишь. — Лейтах в полумраке явно улыбался, что Зорко, хорошо видевший в темноте, не мог не приметить. Пытал его вельх, не иначе! — Вот смотри, все люди сотворены из плоти. Каждому боги дали кровь, кости, руки, ноги, глаза. Скажи, в чем же причина столь многих раздоров и войн?

— А в том, что в непочтении к Правде живут, что богами и предками заповедана, — уверенно отвечал Зорко. — Слово богов — закон. Когда его не чтят, непотребство и случается…

— А ты сам всегда ли верно толкуешь слова? — спросил вдруг вельх, перестав сразу улыбаться.

— Коли ясно сказать, так и верно, — отвечал Зорко.

— Как же случилось, что ты ныне здесь, а род твой на Светыни, в дальнем далеке? — без ехидства, но требуя честного ответа вопросил Лейтах. — Правда ведь у вас одна?

— Не про всякого в Правде сказано, — замялся немного Зорко. — Про то, что не сказано, матери рода решают и кудесники.

— А ты согласен с тем, что они решили? — не унимался Лейтах. — Ты точно знаешь, что они не могли ошибиться? Есть у них вещь, подобная этой железной рыбе, определяющая истину?

Будь Зорко в родном печище, он бы, пожалуй, повел вельха к матерям рода, чтоб они его, не в меру говорливого, уму-разуму поучили. В Галираде, случись такой разговор где-нибудь на торжище, венн отвернулся бы и ушел. Здесь, в красноватой полутьме, в виду волшебной железной рыбины, что упрямо тыкалась мордой на полночь, Зорко задумался еще раз: если б нашел он нужные слова, чтобы сказать их матерям рода без дерзости, но с достоинством, позволили бы ему остаться и жить своей волей в том не столь уж многом, к чему он стремился? Или опять отвергли бы его, теперь уж бесповоротно? Нет, пожалуй, они поступили справедливо, и он, Зорко, был прав, что согласился с ними. Он был прав, но согласен ли?

А еще он чувствовал, что вельху нужно было, чтобы Зорко указал ему те весы, коими он, Зорко, сын Зори, венн из рода Серых Псов — вот как много было у него имен, и каждое обязывало по-своему! — отмерял доброе и дурное. Ему следовало назвать то, благодаря чему смел он говорить: «Я знаю!»

— И глуздырю ведомо, — ответил Зорко, — что есть Правда у каждого рода и языца, и у всякого своими богами данная. А коли судим по единому слову, то и в согласии я со своим родом. Я не изгой, а путник, и по слову Правды своей живу.

— Много ты слов сказал, — опять явил улыбку вельх: должно быть, доволен остался. — Выходит, словом едины люди?

— И словом, — согласился Зорко.

— Если я заговорю на языке вельхов, как ты меня поймешь? — опять стал допытываться Лейтах.

— Толмача призовем. А еще можно руками показать или нарисовать, — пожал плечами Зорко.

Он помнил, как, когда только начал ходить посмотреть на мимоезжие обозы, не зная ни слова на ином наречии, объяснялся с калейсами и вельхами жестами или чертил палочкой по земле, когда было и вовсе непонятно.

— Если твой чертеж будет красив, поймут ли тебя лучше? — тут же прицепился к слову вельх.

— Когда разберутся, что к чему, то и увидят, красиво или напротив, — рассудил Зорко. — А коли несуразно чертить, то не то что не залюбуются, а и не поймут ничего и смотреть даже не станут. Чего ж проще? — удивился в конце концов венн.

Ответом Лейтаха, к удивлению Зорко, был веселый, от души, смех.

— Попадись тебе шо-ситайнский демон, загадывающий загадки, он бы лопнул от злобы! — воскликнул вельх. — А я смеюсь, значит, я пока далек от бездны!

Зорко тут же вспомнил шо-ситайнских стражей, охранявших покой Пироса. Попадись им какой демон, он бы не от смеха лопнул, а от сабель.

— Пойдем, я провожу тебя к наставнику Геллаху, — отсмеявшись, уже серьезно сказал Лейтах. — Он будет говорить с тобой. Но пусть оставит тебя волнение: ты принят в ученики.

Вельх поворотился, чтобы отворить дверь, ведущую в покой, выстроенный на палубе.

— Погоди, — остановил его ненадолго Зорко. — Ты меня сейчас разными словесами испытывал, все ждал, что я на твои речи отвечать стану. По тому ли решил, что я достоин учеником Геллаха быть?

— Нет, вовсе нет, — просто отвечал Лейтах. — Геллах берет в ученики любого, кто просит об этом. У Пироса он видел то, что способны создать твои руки. Но он должен знать, чему следует учить тебя.

— И чему же? — недоверчиво спросил Зорко. — Или он слышал, что мы тут говорили?

— Он заранее сказал, каков ты. Я лишь убедился в том, что он прав, — развел руками Лейтах. — Но войдем же!

Он распахнул дверь, и перед ними открылась светлая горница. Свет проникал сюда из небольших оконец, забранных стеклом. Но больше всего света давало большое прямоугольное окно в потолке крыши. Стекло это было до того чисто, что нависавший над покоем Геллаха парус был ясно виден каждой своей складкой и каждым стежком.

Геллах сидел у стола на небольшой скамеечке за раскрытой перед ним огромной книгой, испещренной мелкими округлыми буквицами — аррантскими. Рядом лежала такая же книга, но место, на котором была она открыта, было пусто, и теперь Геллах сам, вооружась тонким пером и маленькой блестящей стальной рогулькой, вычерчивал что-то по пустому пространству листа. Одна нога рогульки твердо устанавливалась в нужную точку, другая же, повинуясь тонким и точным движениям длинных пальцев мастера, выписывала круг.

Завершив движение, Геллах встал и обратился к вошедшим.

— Входи, Зорко, и садись, — пригласил он венна. — В чем убедила тебя беседа, Лейтах?

— Ты был прав, Геллах, — отозвался провожатый Зорко.

— И в чем я был прав, Лейтах? — тут же опять спросил наставник.

— Не выходя со двора, можно познать мир, — не задумываясь, откликнулся Лейтах.

— Но чтобы понять это, надо доплыть до Шо-Ситайна, — усмехнулся Геллах. — Благодарю тебя, Лейтах, ступай, — добавил он мягко.

Слегка поклонившись, Лейтах затворил за собой дверь.

Зорко, слушая вельхов, тем временем посмотрел, что там за круги чертил Геллах на странице. По тонкой коже вились, перетекая друг в друга, бесконечные и безначальные кольца, то раскручивающиеся посолонь, то свивающиеся наоборот. Окружности эти, сочетаясь с линиями и диковинными округлыми фигурами, заполняли пустой лист по краям, оставляя середину пустой.

— Это аррантская рукопись, — пояснил Геллах, увидев интерес Зорко к лежащей на столе работе. — Она говорит об искусстве соразмерного изображения людей, животных и предметов, а также чертежей земель. Я пытаюсь переложить ее на язык вельхов и снабдить приличными для ее смысла рисунками.

— Ты будешь учить меня аррантскому? — спросил Зорко.

— Всеобязательно, — кивнул Геллах. — Язык Аррантиады звучен и прекрасен. Иной раз я думаю, что дивное мастерство аррантов суть плод от красоты их языка, а не язык — росток красоты аррантских изображений, как полагают многие.

— Я не знаю. У меня есть книга на языке аррантов, но я не могу ее прочесть, — поведал Зорко. — А без того я не разумею тех картин, что в ней помещены.

— Я научу тебя аррантскому. Прости мне мою неосведомленность: умеет ли твой народ записывать изреченное? — осведомился Геллах.

— У нас есть буквицы. Ими записана наша Правда.

— А что еще, кроме закона? — продолжал выказывать любопытство вельх.

— Грамоты пишут, если из рода в род надо передать важное или договориться о чем, а договор скрепить перед богами, — объяснил Зорко.

— А для иного?

— Для чего же еще? — пожал плечами Зорко. — Я пока сам думаю, что это арранты в таких толстенных книгах пишут?

— А как же передавать знания? Как делиться с другими тем, на что вразумили тебя боги? — вопросил Геллах.

— На то матери рода есть, кудесники и просто старики да родители. Наставники еще, — рассказал венн, удивляясь немного неосведомленности мастера. — Лепо ли на такое буквицы изводить? А на что боги нас вразумили, то и передаем из века в век.

— А если что новое узнаете? — опять спросил вельх, и Зорко показалась хитринка в его взгляде.

— Что боги и предки дали, то и добро. Иного не ведаем. Так матери рода говорят, — отвечал Зорко.

— Разве боги всем дают одно? Почему ж люди столь разные? — принялся выспрашивать Геллах, как только что делал это Лейтах. Но наставник делал это по-иному: Лейтах пытался, получив ответ, доказать что-то. Геллах просто желал знать.

— И одно дают, и располагают розно, — отвечал Зорко. — Что дадено тебе, сам с тем и живи, а другим и так видно будет, каков ты есть.

— Так ли ты поступаешь, как сейчас сказал? — спросил вельх, опять усаживаясь на скамью за столом.

Зорко задумался ненадолго.

— Нет, — честно отвечал он. — Однако и то по мне видно. Да и ты вот спросил — не зря, видать.

— Не зря, — согласился вельх. — Мир мудро устроен. Если боги захотели говорить через тебя — говори; если нет — слушай, что говорят те, кому это дано, и передавай тем, кто не слышит. Я научу тебя словам. Что говорить, и говорить ли вообще, ты решишь сам. Теперь твой черед. Можешь спрашивать меня о чем угодно.

Зорко не все понял из того, что сказал ему только что Геллах. Однако он уяснил, что читать по-аррантски вельх его научит. А еще понял то, что никто здесь не будет ставить ему запретов, но он сам должен будет поставить их.

— Скажи, Геллах, много ли теперь у тебя таких, как я?

— Этот год не слишком щедр на новых учеников. Кроме тебя у меня есть еще шестеро. Скоро вы познакомитесь.

— А много ли стран ты видел?

— Немало, — усмехнулся Геллах.

— Больше, чем Пирос?

— Думаю, что меньше, — вновь улыбнулся Геллах. — И много меньше, чем сегваны и саккаремцы. В моей лавке свои диковины, — добавил он.

— Правду ли сказал Турлох, что ты суров с учениками?

— Правду, если ученик не знает, зачем он пришел ко мне.

— Я пришел за этим…

Зорко в который раз полез за пазуху и извлек оттуда подарок черного пса.

— Хочу знать, зачем это и как.

— Позволь, — попросил Геллах и взял ошейник.

Он повертел его, рассмотрел внимательно, пошевелил губами беззвучно, кивнул зачем-то сам себе и возвратил находку Зорко.

— Такие вещи сами рассказывают о себе, если хотят. Я могу лишь пояснить, что значит каждая часть этого предмета, но не знаю наверняка, что являет он в целом. Сейчас лишь скажу, что тебе повезло: не отдавай никому этот ошейник, и тебе может открыться больше, нежели ты сам предполагаешь. Но не удивляйся, если станешь свидетелем вещей и явлений необычайных и необъяснимых. Не удивляйся и тому, если ничего подобного не произойдет.

Зорко по-новому, с некоторой опаской взглянул на ошейник: не зашевелится ли он сейчас в руке? Ошейник не шевелился.

— Скажи тогда, добрая ли это вещь або худая? — спросил венн.

— Ни одна вещь не станет доброй или злой, пока не будет использована на добро или во зло, — ответил Геллах. — Одним языком можно судить о боге, и им же можно клеветать.

— Что ж тогда посчитать за добро? А что за зло? — Зорко вовсе не нужен был ответ, но получалось, что теперь он принялся испытывать Геллаха.

— А ты разве сам не знаешь? — отвечал Геллах. — Хорошо, так отвечу: добро там, где намерения твои истинны; зло — там, где ложны. Помни всегда: ты — суть жребий. По тебе, как по лучине длинной или короткой, судьба на других гадает. Только ты — не лучина, когда о намерениях своих думаешь. С кем ни столкнет тебя жизнь, знай: ты — его жребий. Выйдешь выше — дашь добро; умалишься — выйдет горе. Истинно ли поступил, что пришел ко мне, а не остался у Пироса?

Зорко не надо было долго думать: останься он в Галираде, глядишь, тремя кораблями дело бы не обошлось! Да и кто растолковал бы ему так про чудной ошейник?

— Истинно, — твердо отвечал венн.

Корабль меж тем, без труда преодолевая мелкие волны, шел на восход, и стальная рыбина в стеклянном шаре непреложно указывала полночь.