Трепет черных крыльев

Даниэль Клугер. Трепет черных крыльев

Ранним вечером 11 хешвана 5380 года (по христианскому летосчислению 6 октября 1600 года) в Праге на пересечении Широкой и Парижской улиц стоял невысокий коренастый человек лет пятидесяти. Нынешний император Рудольф II отменил указ своего предшественника об обязательном ношении евреями желтого знака на верхнем платье, поэтому бородатого мужчину в темном длинном плаще можно было принять и за ученого, и за раввина. Правда, последнее казалось вероятнее, поскольку дело происходило в Еврейском квартале Праги, в нескольких метрах от старейшей в городе Старо-Новой синагоги, а под мышкой описываемый нами господин держал увесистый фолиант, на переплете которого угадывались еврейские буквы.

Несколько узких улиц, обнесенных высокой каменной стеной, с некоторых пор стали называть Гетто — в подражание подобному же району в Венеции и в связи с появлением здесь некоторого числа венецианских и падуанских евреев; впрочем, новое название не привилось, большинство пражан — и евреев, и неевреев — продолжали называть это место Еврейским городом.

Человека в плаще, стоявшего напротив синагоги, звали Давид Ганс[17]; он не был раввином, хотя и учился некогда в иешиве. Тем не менее его знали многие просвещенные подданные императора — как историка и астронома. Нынешнюю ночь он намеревался посвятить как раз астрономическим занятиям. Но погода, похоже, вынуждала отказаться от этого.

Сегодняшняя ночь должна была стать весьма интересной, если бы не испортившаяся погода: господин Ганс был приглашен домой к лейб-астроному Тихо Браге[18]. В приглашении, переданном его секретарем магистром Иоганном Кеплером[19], содержалось обещание продемонстрировать недавно изготовленную по чертежам доктора Браге армиллярную сферу[20] и провести пробные измерения небесных склонений.

Начало темнеть. Давид бросил взгляд на часы Еврейской ратуши, башня которой возвышалась за синагогальной кровлей. Как раз сейчас стрелка уперлась в букву «йуд», соответствующую восьми часам. Раздался низкий мелодичный звон. Господин Ганс покачал головой и двинулся внутрь синагоги.

Рабби Иеґуду-Лёва бен Бецалеля, старого своего учителя, он застал в окружении ешиботников, что-то бурно обсуждавших. При виде бывшего ученика раввин смущенно усмехнулся и развел руками. Ганс сделал успокаивающий жест. Он сел чуть поодаль. Рабби искоса глянул на него и вновь вернулся к ученикам, засыпавшим его вопросами. Вопросов Ганс не слышал, как не слышал и ответов учителя. Но выражение ласкового терпения на темном, морщинистом лице раввина напомнило времена, когда он тоже засыпал Высокого рабби вопросами — на все темы.

Прославленному раввину уже исполнилось семьдесят пять лет, но выглядел он много моложе — во всяком случае, так казалось Гансу. Широкий черный шулмантл с меховой оторочкой делал его и без того высокую фигуру (не зря он носил прозвище «Высокий рабби») еще выше. Просторная и скромная одежда воспринималась на рабби Иегуде-Лёве как мантия поистине королевская, а не учительская. И польская меховая шапка, привезенная раввином из поездки в Краков, казалась царским венцом, а высокий посох, на который он опирался при ходьбе, — скипетром.

Ничего удивительного — в жилах рабби Иегуды-Лёва действительно текла царская кровь. И не просто царская — он принадлежал к девяносто второму поколению от великого царя Давида, и в жилах его текла кровь Псалмопевца — куда там европейским монархам с их родословными, не простирающимися дальше полудиких германских вождей!

Дождавшись, пока синагогу покинул последний подросток, рабби Иегуда-Лёв тоже направился к выходу, поманив Давида за собою.

На улице моросил дождь.

— Думаю, сегодня не самый удачный вечер для наблюдений, — заметил раввин (Давид огорченно кивнул). — Что же, мы навестим доктора Браге на будущей неделе, нынче отправим к нему посыльного с извинениями. А сегодня, дорогой Давид, — он улыбнулся, — отужинаем вместе. Ребецен приготовила замечательный ужин, и я обещал ей непременно привести тебя с собою. Кстати, она спрашивала, почему ты в последнее время так редко нас навещаешь.

Ребецен Перл, жена рабби, с давних пор симпатизировала Гансу. Может быть, потому, что рано оставшийся без родителей Давид все годы учения жил в семье учителя.

Дома у раввина их ждал еще один старый знакомый Давида Ганса — Мордехай Майзель, богатейший и известнейший из пражских евреев, парнас[21], чьим стараниям и щедрым пожертвованиям пражская община во многом была обязана своим процветанием.

Ребецен Перл и служанка Двора подали кнейдлах из мацы в соусе из чернослива и кисло-сладкое жаркое из телятины. Вино рабби Лёву присылал один из младших сыновей. Вино было подано в глиняном кувшине, украшенном стилизованным изображением виноградной кисти. На углу стола, прикрытый белоснежной полотняной салфеткой, лежал каравай свежего ржаного хлеба, и рядом — плоское серебряное блюдо со свежей зеленью. Все было так же, как и тридцать лет назад, когда Давид Ганс каждую неделю приходил обедать в дом Высокого рабби.

Впрочем, одно отличие все-таки имелось. Подав кушанья, женщины удалились; воду для омовения рук принес служка по имени Берл, молодой парень лет двадцати. Он же затем и остался прислуживать за столом.

Когда в молодости Давид Ганс обедал за столом рабби Лёва, за столом прислуживал пожилой шамес Арон Грюнхут, давным-давно оставивший этот мир.

Семь лет назад раввин привез из Кракова двенадцатилетнего сироту — диковатого, обуреваемого множеством болезней подростка, вдобавок немого от рождения. Раввин и его супруга выходили Берла, и тот стал выполнять обязанности и домашнего слуги, и синагогального служки — шамеса. К двадцати годам из угрюмого болезненного подростка Берл вырос в сильного, чтобы не сказать — могучего юношу, широкоплечего, с сильными руками. Единственным, что напоминало о прошлом, была сохранившаяся немота. С этой бедой Высокий рабби не смог справиться, хотя в свое время он излечил от немоты нескольких мальчиков. Впрочем, жесты Берла рабби Лёв понимал так же легко, как если бы тот разговаривал. А больше ничье понимание Берла не интересовало. Раввину парень был предан безраздельно, и душой, и телом. Умственное его развитие, конечно, отставало от развития тела, но не настолько, чтобы не суметь прилежно отправлять обязанности, возложенные на него его воспитателем и благодетелем.

Два года назад, когда участились случаи нападения молодых шалопаев из Старого города на евреев, рабби Лёв поручил своему шамесу вечерами обходить улицы Еврейского города. Он посоветовал Берлу вооружиться дубинкой, но парень только посмеялся и на глазах у раввина легко согнул конскую подкову. Перехватив и основательно проучив пару раз злоумышленников, он отбил у них охоту появляться в еврейском квартале.

Рабби прочел благословения на хлеб и вино. Трапеза прошла в молчании, заговорили, лишь когда Берл принес большое глиняное блюдо с яблоками.

Майзель едва дождался этого момента. Как только приличия позволили, он повел разговор о трагических событиях, потрясших Еврейский город в течение последних двух месяцев. Несколько почтенных горожан были жестоко убиты преступниками.

Первой жертвой стал ювелир Авраам Эгер, зарезанный в собственном доме, но это было лишь начало.

Следующим был убит богатый торговец сукном Йосеф Лемелес. Все случилось тоже ночью, через две недели после трагедии в доме Эгера. Обстоятельства почти полностью повторяли первое убийство.

— Люди напуганы, — сказал Майзель. — Сегодня заседал совет. И совет поручил мне, рабби, просить вас помочь.

— Чем же я могу помочь? — удивленно спросил рабби Лёв. — Я служу Всевышнему, здесь скорее следует обращаться к городским властям!

Парнас уклончиво пожал плечами.

— Когда убили ювелира, — сказал он, — все подумали: ограбление.

— Разве что-то пропало? — спросил Давид Ганс. — Я слышал, что убийца не взял ничего.

— Это верно, — ответил Майзель. — В том-то и дело, что нет. Но мы решили, что, по всей видимости, злодея спугнула Малка Эгерова. Поэтому он не успел ничего взять. Да и скажите, доктор Ганс, для чего еще лезть в дом ювелира, как не для грабежа?

— Допустим, — сказал Ганс, — а из дома Лемелеса пропало что-нибудь?

— Нет, — вынужден был признать Майзель.

— Тоже кто-то спугнул убийцу?

— Вряд ли. Йосеф Лемелес был вдовцом и жил один. А кроме того, был он скуповат, прямо скажем, так что слугу имел приходящего — раз в два дня с утра до обеда.

— Что же получается? Может быть, и в первом, и во втором случае злодей не интересовался ценностями?

Тут в разговор вступил раввин, до того молча слушавший.

— Насколько я знаю, третью жертву при всем желании нельзя заподозрить в богатстве, — заметил он. — Шмиль Кафка жил тем, что чинил старую одежду, перебивался с хлеба на воду. Еще немного зарабатывал, будучи шадханом — но и это, в сущности, гроши.

— Да, — сказал Майзель. — Он как раз шел домой, на Парижскую, с шидуха[22]. Так что его зарезали на улице, около двенадцати ночи, две недели назад. И таким же образом, как первых двух, — перерезали горло.

— Откуда такая точность? — поинтересовался Ганс. — Насчет времени убийства?

— Алуфы[23] Мунка Шломес и Леон Каро нашли его, когда он был еще совсем теплым, — ответил вместо Майзеля Высокий рабби. — Они возвращались с заседания совета общины. Говорят, еще успели заметить странное движение чуть в стороне от тела. Словно взмах огромных черных крыльев. Впрочем, о крыльях говорит Леон Карно. Мунка утверждает, что ничего такого не видел.

Господин Майзель нахмурился.

— Малка Эгерова тоже говорила о черных крыльях, которые, как ей кажется, она увидела в окне. Кроме того, и она, и Шломес с Каро упоминают какой-то металлический отблеск. Словно некий обладатель огромных крыльев держал в руке какую-то вещь… какой-то предмет… — Он невольно понизил голос.

— Нож, — закончил за него рабби Лёв. — Нож, которым он перерезал горло ювелиру Эгеру. И остальным, думаю, тоже.

В уютной гостиной раввинского дома повисла тяжелая тишина. Слова рабби Лёва вызвали у обоих гостей тягостное чувство. Ганс рассеянным жестом пригладил бороду. Майзель в очередной раз кончиком языка провел по губам.

— Совет парнасов поручил мне просить вас, рабби Лёв, о помощи, — сказал он.

Рабби Лёв нахмурился.

— Я уже сказал… — произнес он, но вдруг замолчал. — Погодите, — лицо его выразило величайшую степень удивления, — погодите… Не думаете же вы… Это из-за крыльев, да? То есть из-за разговоров о крыльях?

Майзель опустил взгляд и кивнул.

— Ходят слухи, что преступник вообще не человек, — сказал он, понизив голос. — Ходят слухи, рабби, что это порождение преисподней. Призрак. Многие его уже только так и называют — Призрак.

— Святые небеса! — Раввин всплеснул руками. — Что за глупости? Вы же разумный человек, Мордехай Майзель, как же вы можете повторять такое?

— Я все понимаю, — расстроенно сказал Майзель. — Но переубедить весь город я не в силах! Парнасы поручили мне просить вас вмешаться и изгнать этого Призрака из нашего города, рабби Лёв! Верните его в ад, из которого он вышел!

Услыхав о преисподней и призраках, Давид Ганс ощутил, как по спине пробежал неприятный холодок. Рот его наполнился слюной, он поспешно протянул руку к кубку с вином, сделал глоток. Вино показалось очень горьким.

Судя по изумленному лицу раввина, его тоже поразили слова парнаса.

— Рабби Лёв, — добавил Майзель после долгой паузы, — однажды вы уже отвели ангела смерти от нашего города. Мы все об этом помним. Вы указали тогда на двух женщин, которые своей неосторожностью и слепой любовью к умершим детям призвали Малах-а-мовеса на нашу общину. Вы спасли…

— Майзель! — раздраженно произнес раввин. — Майзель, это было то, что доктор Фракасторо[24] из Падуи назвал in-fectio! Несчастные сохранили вещи умерших от болезни детей, вот болезнь и пошла свирепствовать! Я вам объяснял: вещи больных содержат семена болезни, и от прикосновения к ним могут заболеть и другие!

Парнас горько усмехнулся.

— Но разве эти ваши семена чем-то отличаются от дыхания ангела смерти? — воскликнул он. — Какая разница, как что называть? Вы — и этот падуанский доктор — называете это «семена болезни». А простой человек говорит об ангеле смерти. Какая разница, как назвать то, что нас убивает? Рабби, я прошу вас: вам открываются многие тайны. Попросите же Всевышнего, он вас любит, он откроет вам и эту тайну!

Последние слова Майзель почти выкрикнул, после чего опустил голову и замолчал. Он выглядел так, словно из него вдруг выпустили воздух.

Высказав всё, ради чего пришел, Майзель заторопился. Раввин не стал его задерживать. Было уже поздно, но парнаса сопровождали два охранника — дюжие парни с посохами в руках.

После его ухода раввин расстроенно сказал:

— Он прав. Мы играем в слова, а это нехорошо. Какая разница, как что называется? Когда в молодости я несколько лет проучился в Кракове, я посетил несколько лекций по естественной магии[25]. Их читал доктор Иоганн Фауст. Однажды он всю лекцию посвятил именно разнице в словах, которыми пользуются ученые люди и неучи для того, чтобы назвать одинаковые явления… — Он вздохнул. — Думаю, я должен исполнить просьбу совета парнасов.

— Но как? — спросил Ганс. — Как вы собираетесь это сделать?

Рабби Лёв пожал плечами.

— Так же, как всегда. Я буду молиться. Может быть, Господь откроет мне истину. — Он помолчал. — Но, кроме того, я хочу тебя попросить, дорогой Давид, еще раз поговорить со всеми свидетелями убийств. И обрати внимание на мелочи. Например, какого цвета и формы были язвы на губах убитых? Как выглядели раны? В какое время были совершены преступления? Опросите близких. Может быть, у жертв был какой-то общий враг? Словом, поговорите, посмотрите. Вечером я буду вас ждать.

Раввин дал в сопровождение Гансу своего слугу.

— И не спорь со мной, Давид, — сказал он бывшему ученику. — В одном Майзель, безусловно, прав: неладно в Еврейском городе. Уже стемнело, а в темноте стало опасно ходить. Береле тебя проводит. Вряд ли преступники рискнут с ним связываться… Берл! Дитя мое, проводи господина Ганса до самого дома.

Берл кивнул.

Утром, едва проснувшись, Давид Ганс узнал от кухарки, что минувшей ночью было совершено очередное преступление.

На этот раз жертвой стала женщина — вдова пекаря Баруха Фукса, Ривка. Обстоятельства убийства были те же: ночь, перерезанное горло, изъязвленные губы.

Пекарня Ривки Фуксовой находилась совсем недалеко от его дома, на полпути от дома раввина Иегуды-Лёва, рядом с рынком. Ганс частенько покупал здесь свежий хлеб, медовый леках, праздничный традиционный пирог-тейглах, а под Пурим — столь же традиционные «Амановы уши» — треугольные пирожки с маком. Когда-то он знал и самого Баруха Фукса; была ему знакома и единственная дочь Фуксов — Ханна, четырнадцатилетняя кокетливая хохотушка, помогавшая матери в пекарне.

Придя на угол улиц Широкой и Пинкасовой, где в одноэтажном маленьком доме жила Ривка Фуксова с дочерью, Давид встретил здесь небольшую толпу, человек десять-пятнадцать соседей. Все были охвачены страхом.

Члены «Погребального братства» уже унесли тело несчастной, чтобы сегодня же предать его земле в соответствии с еврейскими обычаями. Гансу пришлось поторопиться, чтобы успеть осмотреть роковую рану.

Рана поразила его глубиной, а еще тем, что неровные края ее свидетельствовали о сильной зазубренности лезвия, почти как у полотна пилы. Давид Ганс содрогнулся, представив себе муки, которые испытывала жертва в последние минуты жизни. Жестокость преступника поражала.

В «Доме омовения», где члены «Погребального братства обмывали тела и готовили их к погребению, Давид Ганс поговорил с теми, кто участвовал в похоронах остальных жертв, и убедился в правоте Мордехая Майзеля. Все четверо — Авраам Эгер, Иосеф Лемелес, Шмиль Кафка и Ривка Фуксова — были убиты одинаковым способом. Всем четверым перерезали горло одним сильным ударом большого ножа.

— Будто шойхет[26] действовал, — сказал один из похоронщиков. — Одним ударом — и пищевод, и гортань.

Давид Ганс узнал еще об одной детали. Он не знал, важно это или нет, но отмечал все то, что говорило о сходстве четырех преступлений.

Тот же похоронщик, сказавший о резнике, сообщил Давиду о странной особенности: у всех жертв губы были изъязвлены так, словно на них попала какая-то едкая жидкость.

Разница между четырьмя случаями была лишь в том, что Шмиля Кафку преступник лишил жизни прямо на улице, а остальных — в их собственных домах.

Еще он узнал, что в дома жертв злоумышленник проникал легко, почти не оставляя следов. Давид Ганс пожалел, что не мог осмотреть места первых преступлений. Но, судя по рассказам свидетелей, максимум, на что можно было обратить внимание, — слабые царапины на стенах рядом с решетками окон. Царапины свидетельствовали, что убийца легко сдвигал решетку, а затем, очевидно, ставил ее на место.

Опросить родственников оказалось не таким уж легким делом. Близкие и знакомые погибших испытывали суеверный страх не только перед случившимися несчастьями, но и перед воспоминаниями и разговорами об этих ужасных событиях. Казалось, они панически боялись воспоминаниями накликать на собственные головы новые несчастья.

Выполнив поручение Высокого рабби, тщательно записав все, что увидел и слышал, вечером того же дня Давид Ганс пришел к раввину и принялся рассказывать, что ему удалось выяснить. Раввин слушал молча. На столе перед ним лежала грифельная доска. По мере рассказа Давида рабби Лёв заполнял черную матовую поверхность мелкими четкими записями.

Когда же Давид передал слова похоронщика о резнике и о том, что у Ривки Фуксовой одним ударом были рассечены и гортань, и пищевод, рабби Лёв оторвался от записей.

— Шойхет? — Лицо его потемнело. — Шхита… Боже мой, Давид, теперь понятно, что напоминают все эти убийства! Вспомни, какие поверья существуют в народе о смерти! Как она приходит! Ангел смерти распахивает свои крылья над умирающим. Вид его столь ужасен, что умирающий в ужасе открывает рот. Тут-то ангел капает ему в рот едкую желчь, а затем перерезает горло черным своим ножом. А предсмертные муки человек испытывает от зазубрин страшного ножа-халефа, которым ангел смерти перерезает горло грешника. Вот почему эти раны столь ужасны! Вот оно! Убийца мнит себя ангелом смерти, карающим грешников. Но за что?

Ганс молчал. Рабби Лёв некоторое время смотрел на него, словно ожидая ответа, затем вновь склонился над доской.

— Давид, подойди и посмотри, — хмуро сказал он наконец. — Четыре имени по краям — наши жертвы. Я соединил их линиями, чтобы понять, что общего между ними, кроме того, как был убит каждый.

Давид Ганс присмотрелся внимательнее. Возле каждого имени был написан адрес, род занятий, перечислялись члены семьи.

— Видишь? — Раввин постучал пальцем по центру доски. — Вот здесь — пустое место. Здесь должно быть написано, что их связывает. Я не могу понять, что именно. И пока мы это не узнаем, убийца останется безнаказанным. Но пока что, — повторил он, — пока что я не вижу связи. Ювелир. Купец-суконщик. Портной. Пекарша.

— Жаль вдову Фуксову, — огорченно сказал Давид Ганс. — Недавно только она праздновала обручение дочери.

— Ханны? — рассеянно спросил рабби, продолжая разглядывать вычерченную на грифельной доске схему. — Так она обручена?

— Да, обручение было два месяца назад.

— Ах, вот оно что! Я как раз уезжал в Познань… — Вдруг он оторвался от схемы и взглянул на Давида. — А с кем она обручилась?

— Сейчас вспомню… — Давид на мгновение задумался. — Ах, да! с Иегудой Гусом.

— Вот как, — протянул раввин. — Иегуда Гус. Кажется, он в отъезде?

— Да, он уехал в Моравию по делам. Свадьба должна была состояться после его возвращения — через три месяца, кажется.

— Иегуда Гус, — повторил рабби Лёв. — Племянник Авраама Эгера. Ривка Фуксова. Мать невесты, — он нахмурился. — Йосеф Лемелес. Двоюродный брат Ривки Фуксовой, — произнося эти имена, раввин быстро чертил соединявшие имена линии. — Шмиль Кафка. Шадхан. Вовсе не портной, а сват. — Он пристукнул грифелем по пустому месту в центре доски. — Обручение состоялось два месяца назад. Сразу же после этого начинаются убийства. — Отбросив грифель, рабби Лёв кивнул Гансу: — По-моему, наш ангел смерти очень недоволен будущим браком между Иегудой Гусом и Ханной Фуксовой.

Ганс посмотрел на схему. Теперь новые линии указывали на связи между жертвами. И эти линии сходились к написанному в середине доски слову «свадьба». Вновь, как тогда, когда он впервые услышал из уст Мордехая Майзеля о злом духе, по спине его пробежал неприятный холодок. Он спросил:

— Значит ли это, что следующей жертвой может стать жених? — И сам поразился тому, как хрипло прозвучал его голос.

Рабби Лёв ответил:

— И жених, и невеста. Мы этого не допустим. Но для этого нужно действовать без промедления. — Он вышел из-за стола и принялся расхаживать по комнате взад-вперед. — Конечно, теперь намеченными жертвами должны стать Иегуда Гус и Ханна Фуксова. Мы могли бы устроить ему ловушку, если бы знали, в какой последовательности злодей собирается действовать. Но этого мы не знаем. — Раввин остановился. — Как же нам поступить? — Давид растерянно пожал плечами. — Он должен принять наш выбор. Нам нужно, чтобы он решил напасть на Ханну.

— Почему? — Ганс удивленно взглянул на старого учителя. — Это же опаснее! Девушка гораздо слабее…

— Да, слабее, но сила в данном случае неважна, — нетерпеливо перебил раввин. — Мы видели, что убийца весьма силен, и будет ли ему противостоять жених или невеста, все равно. Но молодой Гус отсутствует. И мы не знаем, будет ли убийца терпеливо ждать возвращения намеченной жертвы в Прагу или нападет на девушку, а уже потом расправится с ее женихом.

— Тем не менее это возможно, — заметил Давид Ганс.

— Да. Потому я и говорю: мы должны сами выбрать. — Он замолчал и некоторое время молча ходил по комнате. Остановился перед Давидом. — Как думаешь, в каком случае он захочет сначала напасть именно на Ханну?

Давид задумался.

— Мне кажется, — медленно произнес он, — Ханна должна стать его последней жертвой.

— Именно так! — воскликнул Высокий рабби. — Пока он знает, что жених жив и должен скоро приехать, девушка в относительной безопасности. Так сказать, в состоянии неустойчивого равновесия. Мы должны это равновесие нарушить.

— Но как? — Ганс все еще не понимал.

— Думаю, следует распустить слух, что молодой человек погиб в Моравии. И у нашего злодея останется всего одна возможная жертва. А ее мы в течение всей траурной недели не оставим одну. Ни на миг. Нам с тобой придется день и ночь проводить в доме Ханны. И пусть все знают, что мы ограждаем ее от попыток злодея убить и ее.

— Тогда преступник не рискнет на нее напасть! — сказал Давид Ганс разочарованно. — Как же мы заманим его в ловушку?

— В последний, седьмой день траура, — ответил раввин, — мы уйдем. Он поймет, что нужно действовать без промедления, пока кто-нибудь снова не начал охранять Ханну. И непременно попытается забраться в дом, как только мы уйдем. И вот тут-то нашего ангела смерти и будем поджидать мы.

Заканчивалась траурная неделя — шив’а. Почти все, желавшие выразить сочувствие девушке, нежданно-негаданно оставшейся круглой сиротой, успели это сделать. Ханна, миловидная особа с лицом, потемневшим и осунувшимся от горя, сидела на полу на расстеленном одеяле, как то предписывали обычаи. Она зябко куталась в суконное покрывало. Слов несчастная, видимо, не слышала — слишком потрясла ее душу жуткая смерть матери. Едва взгляд ее падал на перевернутые в знак траура стол и стулья, как она в очередной раз начинала плакать.

Внутреннее напряжение, не оставлявшее в эти дни Давида Ганса, достигло предела. Всю неделю он, сидя на полу рядом с рыдающей Ханной, вглядывался в лица соседей и знакомых семьи Фукс. Ганс был уверен, что преступник непременно появится в доме жертвы. Если предположения рабби Лёва точны — а Давид в этом не сомневался, — злодей захочет лично проверить, действительно ли девушка находится под защитой. Мало того: он должен появиться именно сегодня, в последний день. Он должен убедиться в том, что защитники Ханны, он и Высокий рабби, ушли домой.

Но ни один из тех, кто в течение этого дня приходил к девушке, никак, по его мнению, не мог оказаться безжалостным убийцей. И это пугало Давида больше, чем внезапная встреча со злодеем лицом к лицу.

Наконец и этот день закончился, солнце зашло. Вскоре никого не осталось в доме, кроме тихонько всхлипывающей Ханны Фуксовой, рабби Лёва и Давида Ганса.

Спустя еще какое-то время за раввином пришел слуга Берл. Они вышли, Ханна заперла за ними дверь.

Дойдя до угла, Давид попрощался с Высоким рабби и направился в сторону своего дома. На следующем углу он еще раз свернул и, прячась в тени домов, вернулся к дому Фуксов. Вошел через черный ход, который Ханна оставила незапертым, и спрятался в крохотной каморке слева от входа. Спустя какое-то время пришел раввин.

Примерно через час после этого тишину прорезал резкий стук в дверь.

Рабби Лёв удивленно взглянул на Давида.

— Странно, — прошептал он. — Вряд ли это наш призрак. Скорее, кто-то из знакомых что-то забыл.

Он прошел к входной двери, отодвинул засов и не смог сдержать изумленного возгласа:

— Береле? — Он схватился рукой за грудь. — Боже мой… Что-то случилось с ребецен Перл?

Внезапно рабби понял, что Берл вовсе не его искал. Он увидел в руке шамеса большой необычный нож — халеф, какими пользуются шойхеты. С широким отточенным, но не заостренным на конце лезвием. Нож блестел. Видно было, что точили его и чистили совсем недавно.

Второй халеф торчал у Берла за поясом, и у этого ножа лезвие выглядело старым, почерневшим и давно не чищенным.

— Берл… — Он непроизвольно отшатнулся, и в это мгновение слуга стремглав скатился с крыльца и пустился со всех ног по ночной улице. Опомнившись, раввин бросился за ним. Давид Ганс, услышав восклицание раввина, выскочил из своего укрытия и устремился следом. Конечно, им не удалось настигнуть шамеса. Когда они добежали до Старо-Новой синагоги, Берл уже скрылся внутри здания.

— Береле, дитя мое! — закричал старый раввин. — Прошу тебя, вернись! Это не ты, это я виноват! Горе мне! На мне все эти грехи, сын мой! Остановись!

Между тем Берл выбрался через верхнее окно на покатую двустворчатую крышу синагоги. Выпрямившись, он легко и уверенно, словно не раз уже проделывал это, пошел по крутому скату к карнизу.

Привлеченные криками обитатели окрестных домов собрались у синагоги. Образовавшаяся немалая толпа встревоженно гудела, но никто не решился устремиться в погоню за шамесом.

Берл остановился точнехонько над входом, на самом краю карниза. Каждое его движение могло оказаться последним, даже снизу было видно, как дрожат и сдвигаются черепицы под его ногами.

Только сейчас парень взглянул на раввина. Смутная улыбка коснулась его губ. Он поспешно отвел взгляд, словно опасаясь, что раввин каким-то образом удержит его от задуманного.

Черный плащ — старый плащ раввина, некогда подаренный Берлу, — вдруг раскрылся, став подобием крыльев. Луч внезапно выглянувшего из-за тучи солнца блеснул на лезвии халефа, который он все еще сжимал в руке.

Берл высоко поднял голову, губы его шевельнулись, словно он приветствовал кого-то невидимого — там вверху.

В следующее мгновение он спокойно шагнул в пустоту.

«…Но вас интересует, как случилось, что выросший в моем доме, тихий и послушный, бессловесный Берл, которого я любил как сына, стал жестоким и безжалостным убийцей? Что толкнуло его на этот ужасный путь?

Горько в этом признаваться, но, боюсь, я невольно сыграл тут роковую роль. В последующие за гибелью Берла дни я много времени провел с Ханной. И наконец у меня сложилась полная картина этого несчастья.

Страшные поступки порой вырастают из чувств, которые принято считать полной противоположностью жестокости и безжалостности. Причиной преображения Берла стала любовь.

Объектом этой любви стала девушка, жившая по соседству с нами, — именно она, Ханна, дочь Баруха Фукса и его жены Ривки. Отец умер рано, когда Ханне было всего шесть лет. Берл, бывший старше ее на три года, стал ее защитником и даже опекуном. И — да простит нам Всевышний нашу беспечность и наше неведение! — мы подшучивали над ним, называли их женихом и невестой. Да, и еще называли его ангелом-хранителем маленькой Ханны! А он полюбил девочку — по-настоящему, уже недетской любовью. Когда же ему исполнилось девятнадцать лет, а Ханне — четырнадцать, любовь в его сердце превратилась в настоящую страсть…

Одновременно он становился все менее управляемым. Его чувства буквально рвались наружу. Ханна, конечно, замечала, что Берл стал вести себя по-другому. Но, будучи девушкой ветреной и кокетливой (да простит мне Небо эти слова по отношению к жертве убийства), ей показалось забавным делать несчастному юноше какие-то авансы, — разумеется, не относясь к нему всерьез. Тем более что чисто по-детски ей льстило почти рабское обожание самого сильного юноши в городе.

В конце концов он, бедняга, убедил себя, что Ханна отвечает ему взаимностью. Можно себе представить, каким ударом для него стало известие о сватовстве Ханны Фуксовой и Иегуды Гуса.

Видимо, после этого у него в голове и помутилось. Его разум и без того был весьма слаб. С потрясением, которое он испытал после обручения девушки, в которую он был влюблен без памяти, слабый ум его уже не мог справиться.

К сожалению, в тот момент я был в Познани у старшего сына. Возможно, если бы я остался тогда в Праге, я бы сумел уберечь его душу от пропасти, в которую ее ввергли обстоятельства. Я ведь до отъезда успел заметить, что с моим воспитанником Берлом творится что-то неладное.

Когда же я вернулся, болезнь его души зашла слишком далеко. Он не мог даже допустить, что сердце Ханны может не ответить на его чувство. Нет, в этом, по его мнению, должны были скрываться чьи-то коварные деяния. И вот тут-то легко, необыкновенно легко наш ангел-хранитель превратился в ангела гнева, ангела, разящего коварных грешников. Наш кроткий и покладистый Берл возомнил себя ни много ни мало ангелом смерти. Он решил, что должен забрать души всех, кто виновен в том, что Ханна Фуксова не стала его женой. Он решил, что эти люди — великие преступники, и для них он приготовил зазубренный нож, чтобы они испытали ужасные мучения перед смертью. А кроме того, среди моих медицинских снадобий он нашел едкую щелочь, которую я использовал для очистки аптекарских сосудов. Щелочь эта исполнила роль ядовитой желчи, которую капает в рот умирающим истинный ангел смерти — Малах-а-мовес.

Так мучительной смерти он обрек дядю жениха Авраама Эгера и двоюродного дядю невесты Йосефа Лемелеса, которые устроили сватовство, шадхана Шмиля Кафку, сосватавшего Ханну Фуксову и Иегуду Гуса, и мать Ханны — Ривку Фуксову. Пятым умерщвленным грешником должен был стать сам Иегуда Гус, будущий жених его ненаглядной Ханны.

Гус уцелел чудом — поскольку на несколько месяцев уехал в Моравию по делам. Наш гневный ангел решил, что успеет расправиться с Гусом, когда тот вернется. Пока же настал черед Ханны.

Вы можете спросить: почему? Если жених мертв, все остальные, виновные в обручении, тоже, так зачем ему было убивать девушку? Не логичнее ли, не правильнее было бы, если бы Берл вместо того принес ей свою любовь? Ведь теперь она могла бы и не отвергнуть его.

Логику разума, погрузившегося в сумерки, не всегда возможно понять. Я тоже задавался этим вопросом. И вот какое объяснение я могу дать такому поведению. Думаю, однажды, ощутив себя именно разящим грешников ангелом смерти, несчастный не мог более вернуться к образу прежнего доброго и любящего парня. С того момента, как он облачился в старый мой шулмантл, ставший его черными крыльями, с тех пор, как взял он в руки халеф, обратив его против тех, кто его унизил, Берл мог только убивать. Невеста была обречена так же, как остальные. Но…

Но Ханна, хотя он и чувствовал себя оскорбленным ею, оставалась для него невинной жертвой тех пяти великих грешников. Поэтому он, ангел смерти, не мог обречь ее на те же предсмертные муки, что и остальных. Для нее он приготовил острый нож, чтобы смерть не причинила ей мучений.

Стыжусь, но лишь тогда, когда я увидел в его руке этот отточенный нож-халеф, я наконец все понял.

Но, Бог мой, как же это было рискованно — подтолкнуть его к убийству Ханны, не объясняя ей ничего! К счастью, риск искупился тем, что нам удалось спасти бедняжку. Скоро должен вернуться из Моравии ее жених. Надеюсь, он утешит Ханну после потрясений, которые ей довелось пережить.

Теперь о сплетнях и слухах, давно уже и упорно ходивших о моем слуге, а после его гибели усилившихся многократно. Я уже писал вам однажды, что наивные и суеверные люди странно относятся к тем несчастным, которые от рождения отличаются низким умственным развитием и другими недостатками. Неудивительно, что моего Береле, лишенного дара речи, с разумом десятилетнего ребенка, эти люди объявили Големом, едва мы с ним приехали в Прагу из Кракова. Да-да, друг мой, Големом, глиняным гомункулусом, которого я слепил якобы из красной речной глины, собранной ночью на берегу Влтавы, а затем оживил силою магии. Ужасные события, краткую историю которых я изложил выше, те же сплетни связывают именно с нечеловеческой природой преступника. А мои действия и даже жесты, свидетелями которых стали десятки жителей Еврейского города, немедленно разъясняются в том же духе. Вот вам пример: Берл, после того как возомнил себя разящим ангелом и рухнул с крыши Старо-Новой синагоги, разбился насмерть. Когда его бездыханное тело лежало на мостовой, а все камни вокруг были забрызганы его кровью, я склонился над погибшим и, движимый лишь милосердием, рукой отер кровь с его лба. Я думал, он еще жив, я хотел взглянуть в глаза этому юноше — последний раз в жизни.

И что же? Немедленно родился слух, что будто бы я стер одну из четырех магических букв, начертанных на его лбу — букву «алеф». Таким образом, слово «эмет», «правда», которое я будто бы написал на лбу Голема, чтобы его оживить, превратилось в слово «мэт», «смерть», после чего жизнь окончательно покинула Берла, и он превратился в неодушевленную глиняную куклу. А уж затем, как говорят сейчас любители невероятных сказок, я истолок эту глину в песок (разумеется, без свидетелей — иначе зачем же я поспешил укрыть тело полотном и унести подальше от чужих глаз?), а песок этот спрятал для будущих магических действий.

Вот так, почтеннейший доктор, рождаются в нашем народе невероятные истории и басни, которые невозможно опровергнуть…»

Закончив и подписав письмо доктору Тихо Браге, лейб-астрологу императора Рудольфа II, рабби Иегуда-Лёв неторопливо перечитал его, кивнул удовлетворенно и собрался посыпать песком листы, исписанные четким почерком. Он уже протянул было руку к песочнице, как вдруг неожиданная мысль пришла ему в голову. Наклонившись, он извлек из-под стола средних размеров полотняный мешочек. Рабби поставил мешочек на стол, развязал горловину и запустил руку внутрь, после чего осторожно поднес к глазам полураскрытую ладонь, на которой теперь оказалась небольшая горстка мелкого красноватого песка, вернее, красноватой пыли.

Грустно усмехнувшись, он посыпал этой пылью письмо, затем сдул красные песчинки и прошептал им вслед:

— Прощай, мой несчастный Береле…

А потом, передав письмо посыльному, рабби Иегуда-Лёв бен Бецалель долго сидел в кресле, задумчиво глядя в окно, за которым заходило осеннее солнце. И казалось ему, что солнце обрело цвет красной глины — в эти последние минуты уходящего осеннего дня.