Третий выстрел

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДУРА. ТЕЛЬ-АВИВ, 199 3

Водитель пробурчал в микрофон какую-то тарабарщину, из которой я не поняла ни слова. Хорошо, что сидела, потому что когда автобус круто вывернул с остановки, даже мне пришлось ухватиться за поручень, если бы стояла, точно бы упала. Ехать еще долго, так что есть время разобраться в том, как и почему я оказалась понятно где: в глубокой заднице. Но все же складывалось так удачно!

Кстати, вы знаете, что такое нищета? Ни черта вы не знаете. Думаете, нищета — это грязные побирушки, сидящие на тротуарах с жалостливыми надписями на картонке? Бомжи на перекрестках, звенящие мелочью в пластиковых стаканчиках, собирая дань с сердобольных водителей? Нет, дорогие мои. Настоящая нищета начинается с того, что в какой-то момент ловишь себя на мысли: а не присоединиться ли к ним? Вложение в бизнес небольшое — пластиковый стаканчик или кусок картона, но может это поможет получить хоть какие-то деньги? Не разбогатеть, просто выжить. И эта мысль свербит и не отпускает.

Настоящая нищета начинается с твоих идиотских поступков. Например: скромная провинциальная учительница музыки приперлась в Израиль по огромной любви к малознакомому человеку, уверенная, что отправляется на Запад, и теперь ее жизнь, до того, мягко говоря, не сильно шикарная, безусловно, наладится. Перестанешь пытаться сводить концы с концами и начнешь жить по-человечески, думает влюбленная дура. И вот сейчас эта доверчивая девица сорока лет от роду трясется в автобусе из одного конца Большого Тель-Авива к противоположному, чтобы жить у какой-то старушки и заботиться о ней 24 часа семь дней в неделю. Блин, обо мне бы кто позаботился. С ивритом у меня плохо, но главное слово я знаю: «метапелет» — то есть, я. Метапелет — это женщина, ухаживающая за кем-то. На русский этот термин переводят то ли как «сиделка», то ли как «социальный работник», но и то, и другое очень не точно. Я думаю, что точнее будет «рабыня». А как иначе назвать того, чья жизнь посвящена обслуживанию другого человека? Хорошо, назовем эту завидную должность «прислуга». Тоже красиво, как говорится. Поехала в развитую страну, чтобы стать прислугой. Красота, правда же?!

Жить в Израиле, вообще-то, классно, это вам не наш Краснотурбинск. Нет пьяных, нет бандитов, вообще, похоже, уличной преступности никакой, в отличие от нашего благословенного райцентра. Никаких пустых полок в магазинах, никаких забот о пропитании, никаких бытовых проблем. Но все это — если у тебя есть деньги. А вот как раз их — то у меня и нет. Что значит «нет»? Тут многие думают, что «нет денег» — это значит, что ты не успел взять наличные из банкомата. Но скажите, как называется ситуация, когда у тебя в кармане несколько шекелей медными монетами, которые ты, краснея от стыда, высыпаешь водителю автобуса, а тот, глянув мельком точно ли там насыпано, отрывает тебе крохотный билетик? И ты с этой бумажкой в руках едешь и думаешь: что, если ничего с этой старушкой не выгорит, как обратно-то возвращаться? И куда? Опять надо будет что-то искать, придумывать, изобретать. Ладно, будем надеяться на лучшее, а там пусть будет как будет.

— Кикар а-Медина! — на этот раз довольно внятно прозвучало в динамиках, автобус тряхнуло, я вскочила, бросилась к выходу. Есть у израильских водителей манера не дожидаться пока все выйдут и резко дергать вперед, закрывая двери. А застрявшие пассажиры будут громко вопить: «Нехаг! Нехаг![1]» Тогда он — снова резко — затормозит, все, кто стоял, а не сидел, попадают, безуспешно хватаясь за поручни, и двери снова с шипением откроются. Так что всегда лучше выскочить первым. Целее будешь.

В последнее время к и так не особо приятной поездке в автобусе добавился страх за свою жизнь, причем, за жизнь в буквальном смысле: каждый день читаешь, слышишь по радио, смотришь по телевизору про теракты, автобусы часто взрываются. Хорошо, пусть это происходит не каждый день, но с такой частотой, будто каждый. Игаль объяснял, что это неизбежное следствие мирного процесса, после того, как замирились с палестинцами, и они теперь взрывают все вокруг. Логики не вижу вообще. Если заключают мир, так, наверное, не хотят больше гибели людей? Зачем взрывать-то? Чего добиваться? Но мой муженек разъяснил, что соглашение заключили с одними, а взрывают людей — другие, те, кто не хочет никакого мира между арабами и евреями. Тоже не очень понятно, но в этих делах я не разбираюсь. Ясно одно: сегодня автобус очень опасное место. Впрочем, теперь вообще все кругом опасное место. Так что теперь, не жить? На автобусах не ездить? Выхода-то нет.

Что ж, вот и приехали. Кикар а-Медина — площадь Республики в моем вольном переводе — это огромная круглая площадь в Северном Тель-Авиве. Здесь по кругу расположены модные бутики с ценами, про которые подумать страшно, не то, что на них смотреть. А по краям площади — старые дома, уродливые и неказистые, зато, пожалуй, самые дорогие в этой стране. В хорошем месте живет старушка, с которой мне предстоит работ ать, как ее? А, да, Иегудит. Не бедная бабулька. Совсем не. И теперь я, нищая прислуга, буду жить в этом роскошном месте. «Роскошное» надо бы взять в кавычки.

Нашла нужный дом. Между прочим, это совсем не тривиальная задача: в Израиле не злоупотребляют нумерацией зданий, особенно в старых районах. А тут не просто старый, тут, судя по всему — очень старый район. Все дома похожи друг на друга как две капли воды, поди-узнай, какой тебе нужен. Ладно, я девушка привычная, давно живу на этом свете, справилась. Правда, пока дошла — промокла: жара стоит несусветная, обжигающая, кофточка к спине прилипла — противно. Сейчас бы в душ, да под вентилятор… Но ничего не попишешь, надо как-то устраиваться в этой жизни. Кстати, к жаре этой привыкнуть невозможно, как у нас в Краснотурбинске невозможно привыкнуть к морозам. Только в холода можно хоть одеться тепло, а тут догола не разденешься. Хотя мне наплевать, могла бы и раздеться. Но возраст не тот уже. И фигура. Не поймут.

Нашла нужный адрес, прочитала, с трудом, правда, надпись на почтовом ящике: Иегудит-Фанни Винер. Значит, я на месте. Позвонила в домофон, услышала традиционный хриплый вопрос:

— Ми зэ?[2]

И так же традиционно ответила:

— Татьяна!

Дверь подъезда загудела, щелкнула и открылась.

В уже открытой двери квартиры на втором этаже (вообще-то он первый, но высокий, как тут говорят, «на столбах») меня ждала полная пожилая женщина лет 60–65. У израильтянок возраст толком не определишь. Видно, что не юная, а вот насколько не юная — хрен поймешь. И как-то злоба начала у меня закипать внутри: что я тут делаю? Приживалка, блин!

В мокрой от пота кофточке. Но куда деваться, кивнула:

— Шалом!

— Шалом, — откликнулась тетка, протянула мне пухлую руку:

— Михаль!

— Татьяна, — представилась я и тут же снова разозлилась: они же и так знают, как меня зовут, что я сразу лебезить начала. Могла бы просто кивнуть. Тетка провела меня в гостиную. Обычный израильский дом, заставленный по самое не могу полками с безделушками, книгами на иврите, видно, священными, судя по золотым буквам на багровых корешках. Всюду навалены какие-то подушечки, думочки, пледы и шали. Слава богу, кондиционер есть и работает. Кондиционер на иврите называется «мазган», это я быстро выучила. Спине тут же стало холодно. Не дай бог, простыну. Вот же чертов климат!

Михаль осторожно поинтересовалась:

— Ат медаберет иврит?[3]

Говорю ли я на иврите? Ну, вот что ей ответить? Да я сама не знаю, говорю или не говорю. Что-то понимаю, о чем-то догадываюсь. Пожала плечами неопределенно, сказала:

— Кцат![4]— немного, мол.

Михаль улыбнулась и неожиданно заговорила по-русски с ужасным ивритским акцентом:

— Мой русский (раскатистое гортанное «р», похожее, скорее, на «хг») очень плохой. Я его забыла. Но мама говохгит хорошо.

Ага, значит, Михаль — это старушкина дочка. Будем знакомы.

— Ты давно в стхгане?

Традиционный для Израиля вопрос. Осталось понять, что такое «давно»? Давно, чтобы понять, что приехала сюда зря, но недостаточно «давно», чтобы считать, что все в этой стране поняла и узнала. Достаточно давно, чтобы привыкнуть ко всеобщему тыканью, вместо вежливого «Татьяна Константиновна» (в прочем, кто тут способен такое выговорить). Но недостаточно давно, чтобы привыкнуть спокойно тыкать людям старше себя.

— Полгода примерно.

— О, совсем недавно, — удивилась Михаль. — Учила иврит?

Она же знает, что я не резидент страны, что никакое изучение языка мне бесплатно не положено, как не положены больничная касса и прочие льготы граждан Израиля, на которые они внимания не обращают, думая, что так и должно быть. Хорошо бы, конечно, иметь все эти льготы. Но мы с Игалем не удосужились оформить мое гражданство, или как там оно называется, так что статуса у меня никакого. Все же я непроходимая дура. Ни мужика не сохранила, ни язык не выучила, ни статус какой-никакой не приобрела. Бомжиха.

А с другой стороны, где мне было учить иврит? В магазине, в лавке зеленщика? Ну, так там я и учила. Только это не совсем тот иврит, на котором можно свободно общаться.

Я промолчала. Михаль сообразила, что допустила бестактность, махнула рукой: ничего, мол. И, чтобы загладить неловкость, предложила, кофе, воду… Чай тут, считается, пьют только больные. Я попросила воды и сразу пожалела: надо было бы кофе выпить. Утром-то я не пила, быстренько из квартиры свалила, торопилась очень, не до кофе было. А кофе утром — очень правильный напиток.

Михаль принесла стакан с водой и начала сбивчиво, но жестко, объяснять, что от меня требуется. Маме 93 года (ровесница века, подумала я, ничего себе!), ее нужно мыть каждый день и каждый день менять белье. Проверять давление утром и вечером (я еще и медсестра?), в зависимости от этого давать таблетки: вот набор при повышенном давлении, вот набор при нормальном. Таблетки от диабета. Телефон домашнего врача. Телефон скорой помощи. Телефон Михаль. Телефон ее старшего сына Томера, телефон ее младшего сына Эрана. Он — в Америке, звонить, если случится самое страшное, а просто по пустякам не беспокоить, у него там очень важная должность: главный хирург крупной клиники, а дочь подросток — кинозвезда, снялась в культовом фильме. Михаль сказала в каком, но по-английски, я не поняла.

Не давать маме острого, жареного, вообще ничего вредного, потому что полезное она не любит, а вредное ей нельзя. Это мы все так, тут ничего особенного. Куриный бульон, овощи, фрукты — немного, чтобы сахар не подскочил. Влажная уборка каждый день.

И — тут Михаль понизила голос — никаких сигарет и никакого вина.

— Ты куришь? — с ужасом поинтересовалась она и облегченно выдохнула, когда я сказала, что нет.

— Пьешь? Говорят, все русские много пьют.

Тут я хотела конкретно психануть и сообщить, что я конченый алкоголик, сама бухать буду и мать ее спою, но сдержалась. Мне ж где-то жить надо. И что-то есть надо. И вообще деньги нужны. Без них мне обратно не улететь, хотя горел бы он огнем этот Краснотурбинск, но тут-то мне что делать? Поработаю какое-то время, скоплю денег и улечу к чертовой матери. Не совсем к чертовой матери, а в Москву, к дочери, но это примерно одно и то же. Да, по Катьке я соскучилась, хотя этой шлендре мать нужна как зайцу стоп-сигнал. Но мне-то она нужна, дочь все-таки. Хоть и непутевая.

— Маме нельзя алкоголь (с ударением на первый слог), — произнесла Михаль. — А она это дело любит, так что смотри. Будет сильно просить — бокал красного вина, не больше, ни в коем случае! И никакого крепкого!

Я кивнула. Что тут не понять? Держат родственники старушку в черном теле. Печальная история вне зависимости от общественного строя и социального положения.

— Каждое одно число (это значит, «первое число каждого месяца» — поняла я) мы платим тебе… — И тут она назвала такую сумму, что я чуть не охнула. Ничего себе! Если не тратиться на жилье, то вполне можно за полгодика сколотить неплохой капитальчик и, наконец, вернуться домой. Главное, за бабулей хорошо смотреть, чтобы она эти полгодика протянула. Фу, Тань, какая ты циничная! Дай ей бог здоровья, моей благодетельнице!

— И, естественно, на домашние расходы тебе будем выдавать деньги, только ты храни чеки — магазин, хашмаль[5], газ, вода, арнона[6]…

Ну ясен пень, коммуналку они будут проверять, не дай бог я лишний шекель стырю у них, прям разорятся! Но, с другой стороны, они правы, чего уж там. Они меня не знают, вдруг и правда воровка. Хотя что тут красть? Фотографию женщины в незнакомой военной форме и беретке?

— Это мама! — Михаль перехватила мой взгляд. — Она воевала во второй мировой.

Ничего себе! А старушка-то, у нас боевая! «Участник войны», как у нас их называют, ветеран. Достойно уважения. Я присмотрелась к фотографии. Погоны, колодки орденские, ну, я в них не разбираюсь, тем более в иностранных. Непростая у меня подопечная, ох, не простая!

— И знаешь, Татяна (ага, вот так местные мое имя выговаривают, куда там еще Константиновна!), самое главное — ты с мамой разговаривай. Ей очень надо, чтобы с ней говорили.

— Это понятно, — кивнула я. — Старики все любят поговорить, им нужно, чтобы их кто-то слушал, тут у меня проблем нет, я и сама разговорчивая, и слушать всякие истории люблю.

Михаль неожиданно усмехнулась, лицо ее растянулось в улыбке как у артиста Леонова.

— Мама любит поговорить. И иногда говорит то, чего не было… Мефант э зет…

«Фантазирует», поняла я ее. Ну тоже объяснимо. Это нормально. Старики они такие.

— Пойдем, я покажу тебе твою комнату…

Нормальная комната, кровать, стол, шкаф, комод какой-то — то ли старый, то ли старинный. Жить можно. Без телевизора, правда, скучновато вечерами будет, он у них только в гостиной, «в салоне», как ее тут называют, так все равно у них кабельного телевидения нет, а на иврите мне что смотреть, что не смотреть, без разницы. В общем, нормальное жилье для прислуги. Бывает хуже. Наверное.

— Это твои вещи? — Михаль показала глазами на мою сумку. Я кивнула. Да, немного. Ну, уж сколько нажила. До первого числа еще пара недель, половину суммы заплатят, надо будет прикупить вещичек, особенно белье, а то я тут обносилась совсем. Уж не помню, когда что-то себе покупала. В основном, на еду тратилась. Лишь бы не обломалось, а то я себя знаю. Только губу раскатишь — и полный бекар[7].

Михаль отсчитала мне несколько шекелей на хлеб и молоко, на казала купить курицу, сварить бульон, да не жирный!.. Я и без нее знаю, первую воду слить, потом добавить корнеплодов, господи, да что там сложного, так что я ее и не слушала, думала о своем, пока она не сказала:

— Пойдем знакомиться с мамой!

Ну, пойдем. В соседней комнате в мягком кресле с высокой спинкой и колесиками сидела маленькая, удивительно сухая, прямо тонкая-звонкая старушенция. Ноги укрыты пледом, на коленях руки, обтянутые морщинистой кожей с пигментными пятнами. Почему-то я сразу на эти руки посмотрела, прям притягивали к себе. Обычные руки пожилой женщины, только с хорошим маникюром.

— Има, зот Татяна! — представила меня, значит, на иврите. И уже мне по-русски:

— Это моя мама — Иегудит, по-домашнему — Дита.

— Очень приятно, — вежливо сказала я. Бабуля только кивнула, а сама так и впилась в меня взглядом, внимательно рассматривала.

— Ты предложила Тане кофе, чай, воду? — спросила у дочери. Голос у нее оказался неожиданно сильным, не по-старчески глубоким. И русский был просто идеальный. Чуть-чуть с акцентом, но не ивритским — друг им, мелодика и интонации другие, мне, как музыканту, это слышно. Похоже, так говорили лет 90 назад. Что, в общем, логично. Ну и звук «р», конечно, странный, как будто его вообще нет.

— Спасибо, я пила, — сказала я. Дита кивнула.

— Михаль, ты иди, — сказала она на понятном мне иврите. — А мы тут с «Татяной» поболтаем.

— Ты уверена, что тебе ничего не надо? Давай я побуду с тобой, пока «Татяна» ходит в магазин!

— Да не надо, — старушка поморщилась. — У меня все есть. Успеется.

Михаль еще долго хлопотала, показывала, где что стоит на кухне, потом не выдержала и все-таки убежала за продуктами. Я хотела сунуть ей деньги, что она мне оставила, но она отмахнулась: потом, потом. Быстро вернулась, мы еще с моей подопечной и парой слов перемолвиться не успели. Притащила замороженную курицу (до вечера будет оттаивать, может, на балкон вынести? На такой жаре быстрее оттает, лишь бы не протухла), пакет молока, на резанный батон, огурцы-помидоры, два творожка в маленьких белых баночках с нарисованным домиком. Так себе еда, конечно. С другой стороны, много ли старушке надо? А мне похудеть не мешает. Продержимся. В холодильнике лежали еще какие-то продукты, в шкафчике под окном (прикольно! как в старых домах в Краснотурбинске!) — крупы, макароны, консервы. В общем, все хорошо. Жить можно. И впервые за много дней я вдруг почувствовала себя спокойно.

— Таня!

Ну, думаю, началось. Делать нечего. Надеваем улыбочку, бодро влетаем в комнату.

— Оставь там все, садись, — Дита показала на второе кресло, стоящее у книжных полок. — Давай-ка, расскажи о себе. Ты откуда?

Слушала она внимательно, не перебивала, только когда я перестала говорить и набрала воздух, чтобы отдышаться, тихо спросила:

— Таня, ты дура?

И прозвучало это не обидно, а как-то даже с сочувствием, потому что я ведь и вправду дура набитая.

40 лет дуре недавно исполнилось, замужем никогда не была, зато по молодости была связь с женатым мужчиной, получила от него в подарок Катьку, которой теперь уже за 20. Черт, ей действительно сейчас больше, чем мне, когда я ее родила. А ведь не хотела! Боялась. Мать уговорила рожать, и слава богу, что уговорила. Сейчас думаю, как хорошо, что теперь у меня хоть дочка есть. А мужики — ну и хрен с ними. Хотя не хрен, конечно. Хотелось бы еще, но… откуда у учительницы в музыкальной школе мужики? Да и доченька та еще: в 17 лет как школу закончила, так из дому и усвистела. В Москву. Им сегодня всем надо в Москву. Не поступила никуда — естественно, там же знания нужны, а у нее один ветер в голове, да мальчики. Вся в мать в этом возрасте. Так что где-то работает, правда, где — я так и не поняла, каким-то менеджером чего-то по какой-то логистике, черт ногу сломит. Ну хоть на панель не пошла и на том спасибо. Говорит, с хорошим парнем познакомилась, живут вместе. Все собиралась поехать их навестить, но тут в Краснотурбинске нарисовался красавец-мужчина… Игаль Лапид, бывший Игорь Ляповецкий. Весь такой иностранец, долларами набитый по самое не могу, встречает провинциальную учительницу музыки, которую, естественно, мгновенно очаровывает: цветы-такси-рестораны, поездки в какие-то сногсшибательные кемпинги, они же бывшие пионерские лагеря. А так как секс у меня был последний раз не помню когда вообще, то я сразу же и взлетела в поднебесье. Не дура? Дура, конечно.

Красавец-мужчина практически немедленно делает предложение. Все, Танюш, увольняйся из своей музыкальной школы, хватит тебе все эти сольфеджио-арпеджио мусолить. Мы за деньги мгновенно, без всякого испытательного срока, регистрируем наш счастливый брак, продаем мою квартиру, стоит она немного (а как вы думаете, сколько стоит однушка в городе Краснотурбинске? То-то же), но он обещает, что в Израиле доложит недостающее, поет песни, как мы купим квартиру в Тель-Авиве, ты будешь давать частные уроки богатым отпрыскам, я по-прежнему буду заниматься недвижимостью. Вроде у него какое-то риэлтерское агентство. Это я потом уже в Израиле увидела, что этих контор по аренде и продаже жилья на каждой улице по два десятка, а тогда-то звучало весьма солидно! «Я выхожу замуж за риэлтора, и он увозит меня заграницу»! Озабоченная дура, обалдевшая, что в свой «бабий век» выходит замуж, начинает делать одну глупость за другой: например, быстро и за гроши продает квартиру. Родные и знакомые вопят в один голос, что ты, Таня, не просто дура, а клиническая идиотка, но Таня поглощена любовью и считает, что идиоты как раз все остальные. А он а, наоборот, вытянула счастливый билет.

Лето, жара, съемная квартира в Бат-Яме, дороговизна по сравнению с родным уральским райцентром — бешеная, но зато все есть. Вот просто все. Только это все надо на что-то покупать. А у «риэлтора» моего дела, оказывается, идут как-то не очень, что-то не клеится, но «ты, Танюш, погоди, временные проблемы, все решим, просто летом рынок замирает, наступит осень — развернемся!» И эта дура снова всему верит. Вот, скажите, где были мои мозги?

И тут я соображаю, что все это рассказываю совершенно не знакомой мне старушке 93 лет от роду, непонятно с какой целью. Но слушает она так внимательно, что мне уже не остановиться. Это только их поколение умело так слушать, как будто это не монолог, а диалог. А меня несет и несет, и слезы текут, и не дай бог она сейчас скажет что-то пошлое, типа… Но Дита вздыхает и говорит единственно верную фразу:

— Таня! Ты — дура! — На этот раз утвердительно. — Полагаю, через какое-то время он исчез?

Ясное дело, исчез. Только это сейчас для меня дело ясное, а тогда было совсем даже не ясное. Лето прошло, плохо прошло. Сходили пару раз на море — и все. В выходные он лежал, телевизор смотрел, куда-то с друзьями ходил, говорил — в футбол играть, Только друзья эти почему-то к нам редко-редко приходили. Понять можно, мы же по-русски должны были гостей угощать — а чем? На угощения деньги нужны. Короче, со скуки можно было сдохнуть. Тем временем заканчиваются три месяца моей визы — я же как туристка приехала, надо или продлевать, или статус менять, вообще хоть что-то делать. А что? Наверное, надо как-то наш российский брак оформить в Израиле, получить документ для легального проживания в еврейском государстве? Когда будем этим заниматься, муженек? Игаль отмахивается, начинает целовать, обнимать, тащит в постель — ну какие уж тут разговоры. А мужчина он был, конечно… Да что сейчас вспоминать!

По тому, как Иегудит хмыкнула, стало понятно, что кое-что в этой жизни она повидала и помнит еще. Ну и славно, видно, хорошая женщина.

— Таня, ты чай умеешь заваривать? — неожиданно спросила она. — Все русские умеют заваривать чай.

И подмигнула.

— Конечно, умею.

— Заварим нам по чашечке, только не из пакетика, а там в шкафу листовой есть, будь добра. И покрепче!

— Нет, покрепче вам нельзя!

— Это тебе Михаль сказала? Плюнь и забудь. И сахара две ложки!

— Куда вам сахар? У вас же диабет!

— Деточка, — Дита вздохнула. — Мне 93 года. Как ты думаешь, сильно мне навредят эти две ложки?

Михаль меня убьет, конечно, ну да ладно. И правда, что ей будет со сладкого чая? Заварила, разлила по чашечкам — забавно, у нее такие же чашки тонкого фарфора, какие были у моей бабушки. Поставила чашки на блюдца, блюдца на деревянный поднос с ручками — удобно придумано — и пошла с подносом в комнату, ну чисто «Шоколадница» с картины Лиотара. Еще бы чепчик и фартучек. Прислуга — так прислуга!

А в комнате стоял густой запах разврата. Старушка неведомо откуда вытащила бутылку с яркой этикеткой, разлила тягучую, странно пахнущую жидкость в крохотные стопочки.

— Дита! Вы меня угробить хотите? Вы что творите! Вам же нельзя!

— Нельзя водку и ром. А это — бенедиктин[8], таинственный ликер монахов Нормандии. Причем, настоящий! А не эти современные поделки. Эран привез из Франции, внучек мой! Давай, с десяти граммов ничего не будет.

Было там не 10, а все 25, но старушка моя лихо их замахнула, запила горячим сладким чаем, хмыкнула от удовольствия.

— Значит твой сексуальный гигант тебя банальным образом бросил?

Бабулька начала мне нравиться, хотя иди-знай, что там будет, говорят, первое впечатление обманчиво. Но сейчас беседовать с ней одно удовольствие, тем более, Михаль просила. Да вот только бы потом претензий не было, что я лишь болтала и ничего не сделала.

— Вам лекарство не пора принимать?

Она отмахнулась.

— Успеем, все хорошо.

— Давайте давление померяем?

— Успокойся, со мной все в порядке. Так что дальше-то у вас было с красавцем-мужчиной.

— Да банально все было. Игаль киснул, киснул, да и скис, от вопросов отмахивался, все больше молчал, а в один прекрасный день просто исчез. Ну как исчез? Так исчез. Ночевать не пришел, я вся измучилась, думала, может, случилось что, в аварию попал. Звоню на работу — там трубку не берут. А куда бежать? В Скорую звонить? Так там на иврите. И в больнице тоже — спросят: а ты кто? И что отвечать? Побежала к ним в «офис», в контору эту риэлторскую — на двери замок, делай, что хочешь. Всюду клин. Начала метаться, кого-то ведь из его приятелей я знала, а те смотрят как на помешанную и головой мотают: не знаем, не видели, не слышали. Пошла снимать деньги из банкомата — жить-то надо как-то — гадский аппарат карточку съел, выплюнул нечитаемую надпись и больше ни на что не отзывался. В банке на меня нехорошо посмотрели, сказали, что счет описан Налоговым управлением и поинтересовались, кто я такая и не прихожусь ли господину И. Лапиду законной женой? Тут я сообразила, что они с меня его долги слупить собираются, и быстренько свалила. Счет-то был на его имя, мне он просто свою карточку дал, деньги снимать. К счастью, как я уже говорила, оформить российский брак в Израиле мы не удосужились. Тем и спаслась.

Ну и если всего этого мало, через два дня, в которые я себя не помнила, пришел хозяин квартиры, сказал, что вернулся чек на аренд у за три месяца, и потребовал, чтобы я или немедленно заплатила, или валила на все четыре стороны, а он подаст на нас с Игалем в суд. Пришлось валить. А что сделаешь? И настроение было такое, хоть в петлю лезь! Одна, мужем брошенная, в чужой стране, без языка, без денег, без крыши над головой — куда идти-то? На последние деньги пошла хоть хлеба купить, а там в магазине девочка знакомая из Ростова. Поплакалась я ей на свою горькую долю, тут-то она на мое счастье и вспомнила, что одной старушке ищут метапелет с проживанием…

— Ну и слава богу, — старушка, смотрю, под разговор еще стопочку наполнила, я сделала страшные глаза, она усмехнулась, жестом предложила и мне, и я — да черт с ним со всем! Один раз живем! — согласилась. Выпили еще по 25. Бабулька моя раскраснелась глазки заблестели, что, в общем, понятно: крепенький ликерчик, даром что лекарствами отдает. По-любому, надо с моей подопечной контакт наводить, ковать железо, пока горячо.

— А теперь вы мне о себе расскажите!

Она рассмеялась.

— Все 90 с лишним лет? Долго получится.

— Так мы ж никуда и не торопимся. Для начала давайте с детства начнем. Вы где родились?

— В самом прекрасном городе на свете — в Одессе. Бывала?

— Да ну что вы! Я даже в Москве ни разу не была, нет, вру, пионерами нас возили, классе в пятом, что ли…

— Тогда понятно, как твой Игаль тебя заграницей соблазнил. Тоже ведь не была никогда?

Я развела руками — откуда? После музучилища — преподавать фортепиано в школу, там почти сразу Катьку родила, какая уж тут заграница.

— Ну, ясно. В общем, первое, что тебе нужно будет сделать, милая моя, когда ты разберешься со своими проблемами — это поехать в Одессу! Знаешь поговорку про Париж — мол, увидеть и умереть?

Я кивнула.

— Ерунда. Нельзя умереть, не увидев Одессы. Так что даже не думай! — подмигнула она. — Тем более, теперь она для вас та же заграница! — и рассмеялась.

— А кто ваш отец был?

— Папа мой был меламедом в хедере. Ты знаешь, что такое хедер?

Она произносила «хейдер».

— Нет.

— Это школа для еврейских мальчиков, их туда в три года отдают. Крохотные совсем, но учиться уже обязаны. Хедер — школа частная, родители плати ли учителю, меламеду. Так что папа мой был очень уважаемым человеком!

— А кто не мог платить?

— Тех он тоже учил, но уже в талмуд-тора. Это ты точно не знаешь, что такое…

— Конечно, не знаю, — улыбнулась я.

— Это школа для сирот и детей из бедных семей. Для тех, кто за обучение платить не может, а Тору знать все равно надо, как еврею без этого?. Так что там учили бесплатно, готовили будущих ешиботников[9]. Но если мальчик к четырнадцати годам особой склонности к углубленному изучению Торы не проявлял, то его отдавали учиться ремеслу. Все какая-то польза от бестолкового.

— Какому ремеслу?

— Да любому. Яшка вон электромонтером был поначалу…

— Что за Яшка? — поинтересовалась я. Наверняка какая-то романтическая история. И не ошиблась.

— Это потом как-нибудь, — Иегудит вздохнула. — Жили мы на улице с говорящим названием — Ремесленная, в самом центре города, там, где она упиралась в Малую Арнаутскую…

— «Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской»… — пробормотала я цитату из любимого романа.

— Что? — Встрепенулась Дита. — А, ну да, Ильф и Петров, читала, тоже наши ребята, одесские. Так вот, меламеда Хаима Рубинштейна знала вся Одесса! У нее прорвался знаменитый одесский акцент, да и говорить старушка стала как-то иначе, видно, воспоминания и Бенедиктин сделали свое дело. — Так что Фанни Рубинштейн была не последняя невеста в городе!

— Так вы на самом деле Фанни? А Дита? — засмеялась я.

— Дита — домашнее имя, но мне больше нравится мое родное, Фанни. Так и зови. Только я не поняла, здесь что смешного?

— Фанни… Ну вы как эта, которая в Ленина стреляла.

— Кто в Ленина стреляла?

— Фанни Каплан.

— Да какая Фанни Каплан? В Ленина стреляла я.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ПОБЕГ. МОСКВА-ОДЕССА, 1918

Обе очень нравились Фане — и Дина, и Дора. Она, конечно, знала, что это их псевдонимы, не настоящие имена. По-настоящему Дину зовут Анна — это та, что пониже и поплотней, молодая женщина, лицо которой немного портил длинноватый нос. Дина так привыкла к своему партийному прозвищу, что уже откликалась только на него, а на «Анну» даже не сразу реагировала. Дора, нареченная родителями Фейгой, высокая, худая, строгая, как классная дама, и с горящими глазами фанатичной революционерки, выглядела гораздо старше своих 28 лет, и обращалась с жильцами квартиры номер пять как настоящая домовладелица. Хотя квартира-то была Динина.

Фаня тоже хотела выбрать себе псевдоним, короткий и хлесткий, и тоже на твердую букву Д. Но женщины переглянулись и подняли ее на смех. Партийное имя надо заслужить, а у них, в отличие от Фанни Рубинштейн, заслуги были. Так что Фаня жила у них в доме вроде прислуги за все, как местечковая еврейская девушка. Впрочем, она и была местечковой еврейской девушкой, хотя родилась и жила не в богом забытом местечке, а в лучшем городе на свете — в Одессе. Любовь свою к этому городу она старательно скрывала, после того, как Дора, фыркнув сказала, что так рассуждать — примитивно. Город становится лучшим не по красоте домов и месту рождения, а по качеству жизни простых людей: крестьян, рабочих, ремесленников. Жизнь должна становиться лучше, тогда и город будет лучшим. Ну и ладно, Фаня попридержала язык, хотя и обидно стало немного. Ладно бы Дина — она родилась в Москве, а вот Дора-Фейга как раз и вышла из маленького украинского местечка, нечего было задаваться…

Но тут правильнее промолчать, ибо дамы эти были суровы и на расправу скоры. Оно и понятно, жизнь у обеих была не сахар: тюрьмы, каторга, подпольная работа, схватки с жандармами. Куда тут Фане, с ее семейным детством! И хотя обе бывшие каторжанки были на фанин девичий взгляд весьма интересными женщинами, но видно было, что и пожили, и пострадали немало, это свой отпечаток наложило, конечно, и на внешность, и на здоровье. Дора полжизни слепой была после взрыва бомбы, Дина покушение на самого Государя… ну да, на бывшего царя организовала, 10 лет каторги в Сибири. Представить жутко, не то, что отбывать.

А что она, мадемуазель Рубинштейн, «первая невеста Одессы»? Когда в руках у террористки Доры взорвалась самодельная бомба, а Дина готовила «насильственное посягательство на жизнь священной особы царствующего императора», маленькая Фанечка еще спала с плюшевым мишкой, да бегала купаться на Ланжерон. Так что, хорошая еврейская девочка, молчи, и слушай старших. Если посылают ставить самовар или вынести помои — то хоть этим отплати за приют в Москве, к тому же в таком шикарном доме! Дом этот стоит в самом центре, фасад смотрит на улицу Большая Садовая, до Патриарших прудов буквально два шага — а там такая красота! Не Приморский бульвар, конечно, но тоже тенисто, прохладно, зелено. В общем, спасибо Якову, что устроил здесь на квартиру с интересными людьми, которыми восхищаться и восхищаться. И у которых многому учиться и учиться.

Якову вообще за многое надо было сказать спасибо! В первую очередь, за спасение семейства Рубинштейнов. В январе, когда гайдамаки с юнкерами наступали от Большого Фонтана к центру города и уже подходили к Греческой, в дом меламеда стремительно вошел удивительно некрасивый молодой человек, весь перетянутый кожаными ремнями, с огромной деревянной кобурой на боку и строго спросил:

— Реб Хаим Рубинштейн — это вы?

С улицы доносилась стрельба, иногда что-то громко ухало, Фане было страшно. А папа спокойно ответил:

— Да, это я.

— Я за вами, реб Хаим. Собирайтесь, берите семью и уходим на Молдаванку. Здесь опасно.

— Что вдруг?

— Если гайдамаки придут сюда, будет погром.

— Погром будет в любом случае, — усмехнулся меламед.

— С нами не будет, — сурово сказал некрасивый юноша.

— С вами — это с кем?

— Со мной и с Мишей. Винницким. Япончиком.

— Это же налетчик, бандит? — удивился папа.

— Это командир еврейской боевой дружины. К нам на Молдаванку гайдамаки не сунутся, забоятся. Мы пытаемся всех евреев из центра переправить туда. На время. До полной и окончательной победы.

— Какой победы?

— Революции.

Реб Хаим внимательно оглядел молодого человека.

— Вы мне кажетесь знакомым. Учились в хедере?

— В талмуд тора. Собирайтесь поскорее, очень вас прошу.

Мама Сима с девочками кинулись вязать в узлы какие-то вещи, не особо разбираясь, что надо, что не надо.

— Только самое необходимое! — крикнул молодой человек.

— А вы не сын ли Гирша Блюмкина? Яков, кажется?

— Яков[10], да. Ну, вы скоро?

Какой строгий, думала Фаня, когда они тащили неподъемные чертовы узлы по Разумовской. Яков шел быстро, забегал вперед, оборачивался на отстающих, недовольно качал головой. Вместе с Рубинштейнами на Молдаванку перебирались Фишбейны, Коганы, Рубинчики, Капланы — все соседи. Время от времени на улице попадались молодые люди с винтовками, дружески кивали Якову, провожали взглядами девушек, подмигивали. «Нашли время заигрывать! — думала Фаня. — Какие они все же дурные, эти парни!» Но было приятно, что на нее обращают внимание.

Поселили их вместе с еще одной незнакомой семьей на третьем ярусе молдаванского дворика, в комнате у старой женщины, не очень довольной и количеством гостей — их набралось по двум семьям 14 человек! — и самими гостями. Было ужасно холодно, никаких дров, конечно, им никто не выделил, спали в одежде на полу, укрывшись одеялами, взятыми из своей квартиры — единственное, что пригодилось, а то набрали всякую ерунду, кроме действительно необходимых вещей. Мама Сима сокрушалась, что их дом гайдамаки обязательно разграбят, папа пытался убедить ее, что важнее сохранить жизнь себе и детям, остальное — дело наживное. А из щелей старого здания немилосердно дуло и на полу спать было до дрожи неприятно.

Фаня ворочалась, обертывалась тонким покрывалом, от холода не спасавшим, никак не могла заснуть, слушала, как где-то далеко раздаются винтовочные выстрелы, как грохают пушки броненосца «Ростислав», и — удивительно! — грохот этот успокаивал. Что греха таить, думала и о некрасивом самоуверенном Якове, не без того. Ей нравилось, как он важно говорил короткими рублеными фразами.

— Фанька, а что будет, если бомба в наш дом попадет? — семилетний Исай прижался к старшей сестре.

— Дом разнесет на куски! — страшным шепотом весело сообщила Фаня.

— А где мы тогда будем жить?

— А тут и будем.

— Я не хочу тут!

— Я тоже не хочу. К бабушке в Полтаву уедем, спи уже!

Совершенно не к месту подумалось, что выглядит она ужасно. Ботинки старые, раздолбанные, платье на два размера больше, от маминой сестры досталось, ни помыться толком, ни причесаться. Неужели в такую уродину можно влюбиться? Ага, сразу влюбиться тебе! Разве об этом нужно думать под разрывы снарядов и пулеметные очереди? Что за глупости!

До своих 17 лет Фаня ни разу ни в кого не влюблялась, да и не в кого было. Кто приличную еврейскую девушку, дочь уважаемого меламеда, отпустит со двора гулять с каким-то молодым человеком? Иди-знай, что это за личность и что у него за семь я. Да и какому молодому человеку она могла попасться на глаза, когда, господи?! В бакалейной лавке, куда ее отправляли за сахаром и керосином? Во дворе, когда после стирки развешивала белье? На Привозе, куда они с мамой ходили за кошерной рыбой? Она ж не уличная девка шляться по Екатерининской да Дерибасовской.

Впрочем, даже во время таких ее невинных занятий нет-нет, да и попадался симпатичный мальчик, на которого было приятно посмотреть, похлопать ему ресничками, старательно делая вид, что он ее совершенно не интересует. Вот и весь разврат к ее 17 годам.

А тут — Яков, резкий, самоуверенный, крепко сложенный парень. Только всего у него чересчур: и самоуверенности, и резкости, и носат ости, и толстогуб ости. Чего о нем думать? А из головы не выходил. Неужто влюбилась? Нет, просто встретила необычного парня, вот и все. Какое «влюбилась». Фаня решила заснуть, но опять не смогла, долго лежала с закрытыми глазами, слушала, как храпят люди вокруг, чувствовала, как все более спертым становится воздух в комнате. Встала, накинула пальто, платок, сунула ноги в башмаки…

— Ты куда? — мама Сима проснулась.

— На двор! — прошипела Фаня и выскользнула за дверь.

После душной комнаты на улице показалось очень холодно. И темно. Надо бы и в самом деле сходить по маленькому, да только где у них в этом дворе уборная-то? Вот дура, не осмотрелась днем. Типичный такой дворик на Молдаванке, с внутренними галереями, кривовато выстроенный буквой П. К одной ножке «буквы» лепятся хозяйственные постройки. Значит, туалет там. Но не будешь же во все двери тыкаться? Наверняка, там уже тоже живут беглецы из центра города, не приведи Господ ь, перебудишь-перепугаешь всех. Как быть?

Потянуло табаком. Фаня оглянулась, в темноте разглядела оранжевый огонек самокрутки. Курила женщина, молодая вроде, в темноте не разберешь.

— Поссать вышла?

Фаня вздрогнула от такой резкости, стало неприятно.

— Ну да, в общем.

— В общем! — Женщина засмеялась. — Пойдем, покажу… Не ты первая тут мнешься.

Туалет и впрямь оказался среди построек. Страшновато было в темноте, вдруг там пол прогнил или еще что, но обошлось. Пописала, стало легче, замерзла только сильно.

— Куришь?

— Не, — Фаня помотала головой.

— Откуда, из города?

— Ага.

— Кто привел? Яшка?

Фаня сначала кивнула, потом сообразила, что в темноте женщина могла не увидеть кивка:

— Да, Яков.

— Яаааков! — протянула женщина весело. — Яшка! У нас тут все Яшки да Мишки. А тебя как звать?

— Фаня.

— А меня — Маня. Видишь, как сошлось! Будем знакомы!

Фаня пожала протянутую ей ладонь, удивилась какая она жесткая.

— Обратно дорогу найдешь? Или до утра будешь мерзнуть?

— Найду, — неуверенно ответила девушка.

Честно говоря, она не очень хорошо представляла, откуда вышла, а сейчас в темноте вообще не понимала, где живет. «Живет»…

— Пошли ко мне, — решительно сказала Маня, взяла Фаню за руку и повела наверх к левой галерее.

Оказалась Маня совсем юной, может года на два постарше ее. Но держалась так, будто взрослей лет на десять. И одета была чудно: в стираную солдатскую гимнастерку и галифе. На ногах старые матерчатые боты, но в углу комнаты твердо стояли солдатские же ботинки с небрежно наброшенными обмотками. С деревянной колченогой вешалки, криво прислоненной к стене, свисал ремень с кобурой нагана.

— Что, интересно? — усмехнулась коротко стриженая Маня. — Нравится оружие? Хочешь посмотреть?

Фаня понятия не имела, нравится ли ей оружие, но отчего не посмотреть? И правда интересно.

Маня достала наган, протянула Фане. Револьвер оказался неожиданно тяжелым, пах железом, какой-то смазкой и еще чем-то незнакомым. Фаня подержала его в руке, прицелилась…

— Вот глупая! Кто ж так целится, погоди, — Маня чем-то щелкнула, провернула барабан, из которого посыпались длинные тонкие цилиндрики патронов, вытянула руку. — Смотри, надо так… Рука твердая, если тяжело — подхвати второй рукой или на локоть положи для упора… Вот, видишь прорези? надо смотреть так, чтобы мушка… Не знаешь, что такое «мушка»? — Маня снова засмеялась. — Ну ты и вправду хорошая еврейская девочка! Мушка — это вот эта штука на стволе, поняла? Вот она должна быть точно посередине прорези… Держи. Ноги не напрягай, чуть согни… Вот так.

Фаня двумя руками обхватила наган, подняла к глазам. Ствол ходил ходуном, левой рукой подкрепила правую кисть, прицелилась. Револьвер трястись перестал. Только дрожал чуть-чуть.

— Молодец! Быстро учишься. И запомни: дыхание затаила, крючок плавно нажала, выстрела не ждешь. Давай…

Курок громко щелкнул. Щелчка этого она, конечно, ждала, но все равно вздрогнула от неожиданности. «Если так пустой грохочет, то от выстрела вообще оглохнуть можно, наверное», — подумала.

— Да ты талант! — усмехнулась Маня.

«Веселая девушка!» — подумала Фаня и решилась спросить:

— А почему у тебя он в кожаном чехле, а у Якова — в деревянном?

— В чехле… Это кобура называется. У меня наган, а у Яшки — маузер. Он больше и тяжелее, его в деревянной кобуре носят.

Фаня кивнула.

— Что, понравился наш Блюмкин? Он многим нравится. Ты, девушка, с ним поосторожней. Так и до греха не далеко. Да не красней ты, не красней. Наше бабье дело известное. Слабы мы на любовь, — Маня подмигнула Фане и снова засмеялась.

— Маня, а почему ты так одета? И с оружием… Ты что ли солдат?

— Солдат. Солдат революции!

— Это как?

— Да так. Мы в Петрограде взяли власть…

— Мы?

— Да, мы — революционеры, левые эсеры и большевики. Только мы правильные эсеры, те, кто за революцию, за землю и за мир. А правые эсеры — не правые.

Фаня ничего не поняла. Левые, правые какие-то.

— А Яков кто?

— Яшка — наш человек. Левый эсер. Боевой товарищ, отчаянный до невозможности. Бандит, конечно, тот еще, первостатейный. Но правильный, идейный. Настоящий борец за счастье народное.

«Надо будет у него спросить, кто такие эти эсеры и в какие идеи он верит», — подумала Фаня и только тут поняла, что все время искала предлог, чтобы обратиться к Якову, а как еще-то разговор завести? Если встретятся, конечно.

— Ладно, Фаня, давай спать. Ложись на сундук, я тебе одеяло дам.

— Меня мать искать будет…

— Если до сих пор весь город на ноги не подняла, то до утра потерпит. Давай поспим, а то завтра дел много, и уже светает.

Фаня поворочалась на жестком сундуке и решилась все же спросить:

— Мань!

— А?

— Вот ты говоришь: я — солдат. Яков там воюет, а ты здесь? Почему?

— Меня вас поставили охранять, бестолковая. Спи давай.

Яков появился только через два дня, грязный, в кожаной тужурке, волосы всклокочены, под глазами черные круги.

— Выходите! — скомандовал оголодавшим и промерзшим жильцам. — Все, граждане, война закончена, можете отправляться по домам, в городе теперь наша власть. Никого не тронут.

Евреи зашумели, засуетились, собираясь в обратный путь.

— Хоть бы спасибо сказали, — крикнула Маня, вышедшая вместе со всеми. — Все-таки вам жизнь спасли!

Фаня решилась и подошла к Якову:

— Спасибо вам, господин Блюмкин!

— Не господин, а товарищ. Так теперь будем обращаться друг к другу. Никаких господ! Всем понятно?

Никто не понял, чем было плохо обращаться «господин», ну да ладно, главное, что опасность миновала.

— А ты, глазастая, — Яков взял Фаню за руку, от чего она вздрогнула и похолодела. — Жди меня. Я знаю, где ты живешь, завтра вечером — жди. Сегодня не могу.

Маня захохотала:

— Я тебя предупреждала! — а у Фани прямо екнуло что-то в животе, как-то неожиданно это было. И стало страшно. Ну, не то, чтобы страшно, а страшновато. Хотя и радостно почему-то. Вот так. Страшно и радостно.

Яшка при всей своей внешней суровости оказался обаятельнейшим парнем и прекрасным рассказчиком. Первым делом он занялся политическим просвещением семейства Рубинштейн. Папа Хаим сразу сказал, что ему эта их революция совершенно не интересна, еврея не должны интересовать такие глупости. Мама Сима тем более не захотела слушать: «Ой, я ничего в этом не понимаю!» Младших — попробуй усади изучать скучные вещи. Так что единственным слушателем — так получилось — стала Фаня. Теперь она примерно понимала, чем правые эсеры отличаются от левых, почему надо идти вместе с большевиками (она с изумлением узнала, что есть еще какие-то меньшевики, у которых радикальные — так сказал Яков, наверное, кардинальные, подумала Фаня — расхождения с большевиками и левыми эсерами), и почему надо непременно уничтожать всю контру (новое слово!): потому что революцию без крови не осуществить. И самому нужно быть готовым пролить свою кровь. Жертвенность во имя счастья всего человечества! И так Яшка про это счастье человечества говорил горячо и убежденно, что Фаня в какой-то момент теряла нить рассказа и просто любовалась его лицом и страстностью. В эти моменты он даже переставал казаться некрасивым.

А еще она с изумлением узнала, что он старше ее всего на два месяца. Вот уж никогда не подумала бы! Ему восемнадцать стукнет только в марте, а ей — в мае. Но все равно получается, он старше. Хоть и всего на два месяца. А выглядел — будто на несколько лет. Надо же…

Однажды посреди разъяснения сложности текущего момента он вдруг замолчал, взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы. Фаня сначала хотела его оттолкнуть, но передумала. Очень странно, сама этому удивилась. Нет, надо было оттолкнуть, конечно. Но теперь уже поздно. Яков продолжал ее целовать, а потом обнял за талию, прижал к себе. Фаня вздрогнула, стала отворачиваться, прошептала: «Не надо!», а этот наглец тоже шепотом сказал ей на ухо: «Надо, обязательно надо, товарищ Рубинштейн!»… И после этого они уже в основном не политпросветом занимались, а безудержно и лихорадочно целовались.

Вот только с текущим моментом все было далеко не так радужно, как хотелось бы, и как ей рисовал это Яшка. К Одессе подступали неведомо откуда взявшиеся румыны, пришлось вызвать из Киева самого Муравьева[11]! Кто такой Муравьев? Это ей разъяснил Блюмкин, просто боготворивший командующего Румынским фронтом. С другой стороны стали поступать тревожные сведения о германском наступлении, возобновившемся после провала переговоров с немцами. Яков все чаще стал пропадать то на линкоре «Алмаз», где у них был штаб, то в каком-то Румчероде[12], а в начале марта вызвал Фаню на двор, и по секрету сказал, что в город скоро войдут австрийские войска, поэтому готовится эвакуация всех советских органов. Ему, как видному деятелю коммуны (он так про себя и сказал «видному», Фаня посмеялась — конечно внутри себя, не дай бог ему показать, что над ним смеешься! не терпел), придется уйти из города. Тут Фаня расстроилась, и Яшка, конечно, это увидел. На то и рассчитывал. Помялся немного и спросил:

— Пойдешь со мной?

— Куда? — удивилась девушка.

— В Москву будем выбираться. Оттуда все заново начнем. Пойдешь?

В Москву! Да она никуда дальше Аккермана в жизни не выезжала! Но с другой стороны… Это ведь и есть жизнь! Сидеть тут и ждать очередного погрома? А как же мама Сима? А братья? Ну что братья? Что она должна теперь только ради них жить? А самой жить когда?

— Ну? — нетерпеливо спросил Яков. — Поедешь?

— Мне надо подумать.

Не может же она вот так сразу ему на шею броситься.

— Думай, только не долго. Надо ехать послезавтра.

Погодите, как послезавтра? Уже? И ведь это… с ним же спать придется! Без этого никак не обойтись, ясно же, что на поцелуях он не остановится. А будут они только вдвоем. Ой… Ой-ей-ей. А что делать? Ждать прихода шадхана[13] с предложением выйти замуж за «хорошего еврейского мальчика»? Мол, и так ваша Фанни в девках засиделась, скоро восемнадцать, давно пора о семье подумать! И что, для нее на этом — всё? Зажигать субботние свечи, стирать подштанники и беспрестанно рожать детей на радость «хорошему еврейскому мальчику»? Знаете что? Для себя Фаня уже решила. Она поедет в Москву с «плохим еврейским мальчиком». И пусть будет, как будет.

Родителям решила ничего не говорить, ограничиться запиской. Ну да, это некрасиво, конечно. Но если сказать, то будет только хуже: могут силой удержать, а у нее уже «свербило», как это называла мама Сима, когда Фаня чего-то упорно добивалась, несмотря ни на что. Теперь, когда она решилась на этот опасный шаг, ей уже не терпелось побыстрее его сделать.

Пробирались в Москву долго, почти два месяца. «Видного деятеля коммуны» просто забыли, когда эшелон с большевистским руководством спешно рванул из Полтавы, куда из Киева и Одессы перевезли советское начальство, и Фаня за хотела повидаться с бабушкой. Из-за любящей внучки и пропустили внезапную посадку по вагонам: обнимались и целовались с бабушкой Ханой, а тут выяснилось, что и сюда дошли австрияки и гайдамаки. Советское правительство, переехавшее в Полтаву всего десять дней назад, лихорадочно бежало, теряя по пути своих сторонников, и им с Яшкой пришлось на своих двоих дать кругаля до Екатеринослава. Но и там — что ты будешь делать! — не повезло: какой-то атаман Гаврила Воробей вышиб красных практически через пару дней после того, как они туда добрались, такое невезение. Города были перекрыты войсками Рады, дальше от греха шли только селами, да проселками.

Как она и думала — боялась, хотела, и неизвестно, что сильней — все у них случилось. Случиться-то случилось, да прошло совсем не просто. В одной из деревень сердобольные селяне пустили их переночевать, но уложили на лавке в общей комнате вместе с собой и детьми. Какие уж тут нежности? Правда, наутро дали хлеба, лука, яиц и рассказали, как добраться до следующего села. Вот там-то их хозяева отправили спать на сеновал. Конец марта, тепло. Постелили один полушубок, укрылись другим, упали на душно пахнущее сено, и Яков сразу полез с поцелуями. Мужчины они такие. Фаня с удовольствием просто заснула бы, обнявшись, но сильный пол такая простота не устраивает. Вот и решилась — а куда было деваться? И… ничего не получилось. Она не представляла, что будет так больно, поэтому, тихо повизгивая и отталкивая тяжелого Яшку, отползала от него, скатывалась с полушубка на колючие травяные стебли, и сколько юноша ни пытался преодолеть заложенное природой препятствие, ничего у него не вышло. Ни на этот раз не вышло, ни на следующий. Яков обижался, надувал и без того толстые губы, она как могла утешала его, обещала, что сегодня все будет иначе, но когда приходила ночь, визги и отползания продолжались, все повторялось заново. Три ночи в трех селах — все безрезультатно, и только в четвертом селе, где их определили на ночлег в вонючей конюшне, Яков сумел прорвать эту треклятую преграду и ворваться в нее. Тоже не сильно опытный был, равнодушно подумала Фаня, прислушиваясь к новым ощущениям. Собственно, никаких ощущений не было. Яшка гордо объявил, что теперь она женщина, и не просто женщина, а — его женщина. Девушка покивала, но никакого изменения статуса не почувствовала. Разве что ужасно жгло внизу живота. Новоявленный «муж» обещал, что она не забеременеет, потому что в нее не попадет ни капли его семени, но иди знай, что там попало, чего не попало, где это семя, кто его видел? Так что она все равно волновалась. Сколько всего нового! Но ощущений, таких, чтобы прямо прочувствовать — не было. Может, я вообще какая-то неправильная женщина, думала Фаня, слушая, как сопит рядом Яшка, и невольно улыбнулась: женщина! И бессовестно представила, что вот это все папа проделывал с мамой, ужас какой. Нет, у них все было иначе, не может быть так же! И заснула.

Понятно, что теперь Яко в каждую ночь повторял и повторял свой опыт, иногда не по разу, пока не добрались до Тулы, где удалось влезть в поезд, идущий на Москву, Фаня все ждала, когда же, наконец, начнет испытывать восхитительное чувство наслаждения, о котором тайком читала в запрещенных романах, но не чувствовала ничего. Ну, да ладно, ему же приятно, так что пусть, теперь-то куда деваться? Поздно.

В Москве их ждали две поразительные новости: во-первых, оказалось, что Москва стала столицей, сюда из Петрограда перебрались все учреждения новой власти. А вторая — Фаня обнаружила, что из ее жизни пропали две недели. В том числе, и ее день рождения — старый календарь решительно отменили. Вот так. Думали, что прибыли в Москву 4 мая, а на самом деле — 17-го. И куда делось 14-ое число? Получается, что ей уже исполнилось восемнадцать, и хотя евреи не отмечают день рождения как праздник, но все же дата-то символическая! 18 лет в 18 году. А вот и нет. Никакого символизма. Ну хоть по еврейскому календарю дата останется прежней — 20 ияра[14]. Ее она, кстати, тоже пропустила в их странствиях, так что как ни крути, а ей уже целый месяц как восемнадцать лет! Удивительная штука календарь.

«Видный деятель коммуны» бросился к своим знакомым, она осталась ждать его в парке, рядом с огромным памятником. Красивый, с фигурами. Но пойти рассматривать эти фигуры побоялась — вдруг пропустит Яшку? Так что вместо этого принялась разглядывать москвичей, в основном, москвичек, конечно. Поняла, что одета она нелепо, то, что в Одессе считалось приличным нарядом, здесь выглядело как провинциальный балахон. Неловко очень. Ну, а откуда брать средства на модную одежду? Нету у них с Яшкой денег, можно сказать, подаянием питались. Еще поразило, что многие девушки, да и женщины постарше, носят короткие юбки — даже выше щиколоток! И никого это не смущает.

Тепло. Фаня сняла жакет, меховую безрукавку и сразу почувствовала, как на нее пахнуло «потом странствий». Именно так выспренне она об этом противном запахе подумала, сама над собой посмеялась.

Яков вернулся. Не глядя в глаза, переминаясь с ноги на ногу, сообщил что получил очень, очень ответственную должность в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем («В Чрезвычайке»! — ахнула про себя Фаня. — Ай да Яшка!), ему выделили комнату в общежитии, но отдельные комнаты дают только семейным, так что он отведет ее пожить первое время к знакомым знакомых…

— Ну, так а в чем дело? — спросила Фаня. — Если дают семейным, так разве мы не муж и жена? Если надо официально, чтобы документ — давай распишемся, это ведь сейчас так называется.

— Ты еще про хупу[15] скажи! — пробормотал Яков.

— Да и хупа было бы правильно. Ты же сам всем говорил, что мы женаты, так оформим все официально и получим комнату на двоих.

Яков помолчал.

— Пойми, Фанечка! Не могу я начинать свою работу, да еще в центральном аппарате ВЧК, с требований и условий. Надо подождать, хорошо? Дай мне устроиться как следует, зарекомендовать себя — ты же знаешь, я быстро произвожу хорошее впечатление — тогда и распишемся, и съедемся, а пока потерпим. Вся история — на пару месяцев, сегодня стиснем зубы, а завтра — друг друга в объятиях.

Он деланно засмеялся.

— Давай вещи, пойдем к нашим, там тебя и устроим. Хорошо? А я буду приходить часто, как только возможно.

И тихо добавил: если получится.

Фанни молчала. Не такая уж она глупышка, как он думает. Приходить он будет. Бросает он ее! Пока добирались до этой треклятой Москвы, нужна была, люблю, говорил, не могу. А тут — понятно, столица, хоть и новая, соблазнов много, не нужна ему одесская провинциалочка. И что теперь делать? Нет, все же она непроходимая тупица. Зачем нужно было срываться из любимой теплой Одессы в чужой огромный город? Пока они шли, она поняла, насколько он огромный. И как тут жить? И, главное, на что жить?

— А на что я тут жить буду?

— Найдем тебе службу, с пайком, хорошую. Дай пару дней.

— А эти пару дней я что есть буду?

— Я вечером приду, принесу еды, не волнуйся.

Так она попала к двум «старым» каторжанкам, Доре и Дине. «Старые»! Ну не столько по возрасту, сколько по тому опыту, который у них был в жизни. А опыт был ого-го какой! И познакомились они друг с дружкой на Нерчинских рудниках. Вот эти две молодые женщины, тогда вообще девчонки — и на рудниках. С ума сойти! Так что «поставь самовар» и «вынеси помои» вполне достойная плата за общение с умными, хоть и суровыми женщинами, для которых все эти «девичьи грезы» про любовь и разлуку — ерунда на постном масле. Для них на первом месте — Дело. И дело великое: освобождение рабочего класса и трудового крестьянства всего мира! Есть ли цель достойней, чем эта?! И цель эта вполне достижима, вот, что поразительно. И никаких национальных различий! Люди делятся не на евреев и русских, не на «хороших» и «плохих», а на классово близких и классовых врагов. Вот Дора — такая же еврейка, как Фанни, а Дина — вообще караимка. Но этот факт интересовал их меньше всего. Важно было другое — трудовой ты элемент, или эксплуататор.

Правда, путь, которым предполагалось двигаться к счастью всего человечества, Дина с Дорой представляли по-разному, часто спорили, Дора кричала, Дина ей строго возражала. В чем было отличие одного пути от другого, Фаня не понимала, но зато когда спорщицы выдыхались, с удовольствием поила их чаем, потому что как начинались эти крики, она сразу бежала ставить самовар. Знала, что они потом обязательно чаю потребуют. Ну и славно.

Яков, ставший начальником контрразведывательного отдела, не обманул, и в самом деле через пару-тройку дней устроил Фаню секретарем в машинописное бюро Боевого отряда ВЧК. Хорошая работа, с пайком, как и обещал. Хоть какие-то обещания выполняет, паразит. И хотя Фаня еще не до конца освободилась от его магии и каждый раз вздрагивала, когда он входил в штаб отряда, однако обида на Яшку, который вот так ненавязчиво ее бросил — а он ее бросил! — была сильной. Волновало, что сейчас закрутит роман с какой-нибудь раскованной и гордой москвичкой, щемило сердце от мысли, что он с ней будет делать это… Ну, то же самое. Как так можно! И еще волновало: кому она сейчас нужна будет, порченая? Даже поплакала немного.

Вечером женщины собирались вокруг стола, покрытого скатертью с бахромой, пили чай и обсуждали насущные вопросы революции. Без особого интереса каторжанки выспросили у Фанни, кем ей приходится этот некрасивый молодой человек, а когда она начала жаловаться, подняли на смех. К то сегодня горюет о потерянной о девственности, когда раздувается пожар, в котором неминуемо сгорит старый мир?! Что за глупости! Какое к черту замужество и прочие способы порабощения женщин, придуманные буржуазией?! Было? И слава богу, выкинуть из головы, не стоит оно того. Рождается новый мир, а хорошая еврейская девочка страдает от мнимого позора?

— Ты лучше делу учись, это важнее, чем все эти ваши кисейные рассуждения о пошлых материях. Вот, смотри…

Дора вытащила из сумочки и положила на стол короткий, будто обрубленный пистолет с облупившимся воронением.

— Это браунинг M1906. Ты не смотри, что он будто игрушечный, браунинг — это оружие настоящего революционера. Калибр хоть и небольшой, но достаточный — две с половиной линии[16]. Винтовку знаешь?

— Ага.

— Так у нее три линии, а у этой крохи — целых две с половиной! Две с половиной!

Фаня кивнула: поняла, мол. Хотя ничего не поняла.

— Ты бы ребенку голову не дурила! — недовольно сказала Дина. — Зачем это ей?

— Уметь обращаться с оружием нужно всегда! — возразила Дора. — Особенно сейчас, когда нужно защищать революцию!

Дина пожала плечами и отвернулась.

— Первым делом, — продолжала Дора. — Учимся разбирать и собирать пистолет. Главное — отнесись к нему с уважением, и он будет тебе верно и долго служить… Вот так — выщелкиваешь обойму, видишь? Шесть патронов. Отводишь назад затвор, чтобы проверить, не остался ли патрон в стволе…

— Да я знаю, — отмахнулась Фанни. — Меня из нагана учили стрелять, и Яшка показывал и браунинг, и маузер.

— Вот и отлично! Давай, теперь разбери сама — и чисти. Вот этим маслом. Потом вместе соберем. Я тебе такой же достану. Твой будет.

«Ну и зачем мне браунинг» — недоуменно подумала Фанни. И начала протирать пистолет Доры тряпочкой с вонючей тягучей смазкой. Все интересней, чем самовар и помои.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГРЕЧКА И ФЛИРТ. ТЕЛЬ-АВИВ, 1993

Все думаю, попала я к старушке — божьему одуванчику. На сумасшедшую она, конечно, не похожа, скорее, ликерчику перебрала. В Ленина она стреляла, понимаешь…

— Так ее же расстреляли!

— Кого?

— Фанни Каплан.

— Кто тебе сказал?

— Это все говорят, так из истории известно.

— Ой, Таня… А в голову не приходило, что расстреляли-то женщину по имени Фанни Каплан, но не того, кто на самом деле стрелял в Ленина? Нет?

— А что, это так было?

— Как-нибудь потом расскажу, как было, сейчас устала. Так что, девушка (она произнесла старорежимное «деушка»), давай помоемся, поужинаем, да будем спать.

Помыться в ее возрасте — тот еще проект. Ходит она с трудом, держится сухой своей ручкой за мое плечо, а ручка твердая, надо сказать, на плече синяки останутся. В ванной разумно устроен приступок, на который она садится, и мне остается только намылить ее поролоновой варежкой, потом смыть гель душем. То еще удовольствие, конечно, смотреть на старческое тело, да еще и прикасаться к нему, обмывая все складочки и потайные места. Но что делать? Работа такая. Я не брезгливая. Даже человеколюбивая, один Игаль Лапид чего стоит! А творческая фантазия — я ж музыкант как-никак! — сразу подбрасывает мыслишки, что кто-то целовал эту шею, тогда еще гладкую, а не морщинистую, ласкал эту безвольно повисшую грудь… Тут я себя остановила — хватит. Старушка, вроде, неплохая, непривередливая, грех тебе, Таня, так думать. Ты без мужика давно, вот и лезет в голову всякая глупость. А у Фанни этой что-то шрамов на теле многовато для девушки, сводившей с ума мужчин. И шрамы эти явно не от медицинских вмешательств. Я никогда шрамов от пуль и осколков не видела, но почему-то подумалось, что именно так они и выглядят.

Теперь ужин — просто и незамысловато: гранулированный творожок, который здесь зовется почему-то «коттедж» — с ударением на первый слог. Наверное, он так называется из-за домика на этикетке, хотя это просто деревенский домик, а никак не коттедж (с ударением на «Е»). Огурец, цветочный чай — Фанни выбрала ромашковый: «Он успокаивает». Слава богу, не тот крепкий и терпкий, который я днем заваривала. Одела на нее чистую ночнушку, дала вечерние таблетки, померяли давление — смотри-ка, все в норме! — сняли зубные протезы, положили в специальную коробочку. Фанечку свою я уложила, пора и мне на покой, собралась идти тоже спать.

— Таня!

— Да, Фанни?

— Ты умеешь варить гречневую кашу? — Она произнесла «грешневую».

— Конечно! Что там варить-то?

— Сваришь мне завтра? Сто лет не ела! Ее тут не любят, — как она смешно шамкает без протезов.

— А крупа есть?

— Нет. Завтра все равно надо тебе в аптеку сходить, заодно и купишь.

— А как будет «гречка» на иврите?

— Косемет, — улыбнулась Фанни. У нее получилось «кошемет».

«Косемет». Как ругательство, не поймешь, то ли турецкое, то ли арабское. Ладно, запомним. Сварим.

— Спокойной ночи, Фанни.

— И тебе, Таня, — она улыбнулась, что-то вспомнив. — На новом месте приснись жених невесте!

Забавная она все-таки. Был у меня уже жених. Даже снился на старом месте. И на новом тоже. Страшно было представить, что он меня бросит. Известно: чего больше всего боишься, то и случается. Он меня бросил. Как Яшка Фаню, даже еще хуже: тот хоть появлялся иногда, а этот просто исчез. И вот ожидаемый результат зацикленности на одном человеке: лежу в чужой постели, в чужой комнате рядом с чужой старухой, и такая злость меня взяла, что хоть напейся. А как тут напьешься? И чем? Ликерчиком этим вонючим? Ладно, Таня, не психуй, он не вонючий, а ароматный. А та Таня, которая во мне — не Татьяна Константиновна, а злобная бесправная эмигрантка Таня — упорствует: нет, вонючий! И квартира эта в элитном доме в элитном центре пропахла старушечьим запахом. Так всегда пахнут квартиры стариков, хоть ухоженных, хоть неухоженных.

— Не ври себе, Таня. У неухоженных запах сильнее, да и пахнет старостью только когда с улицы входишь, потом привыкаешь моментально.

— Да что вы говорите, Татьяна Константиновна! Вы, может, и привыкаете, а мне привыкнуть труднее. Вы же воспитанная интеллигентная женщина, а я кто? Лабух! Девчонкой играла на клавишах в рок-группе, тогда это называлось ВИА — вокально-инструментальный ансамбль, слово рок было почти ругательным. Девочек, кто учился на фортепианном отделении, ребята ставили на «электроорган», а какие в начале 70-х были электроорганы? «Ионика»! С отвратительным звуком и, наверное, специально подобранными мерзкими тембрами. И то мы умудрялись на ней «Облади-Облада» выдать, а я так даже клавесинную партию в In my life забацала. Кого еще играли тогдашние группы? Битлз, естественно, я же их начала слушать, когда они еще не распались! И подбирали мы все любимые вещи по слуху, нужных нот нигде не было и негде было достать. При этом высшим пилотажем считалось «снять один в один», то есть, в точности как у них. Вот.

Ох, помню, как я первый раз услышала Child in Time Deep Purple, думала свихнусь: ну как, как так можно играть на органе?! Правда у Лорда был Hammond organ, а у меня — паршивая Ионика, но и сейчас дай мне лучший в мире инструмент, сыграю ли так? Смогу ли сочинить что-то подобное?

Впрочем, Beatles и хит любого сезона — великая Шизгада (Venus группы Shocking Blue) — это для души и на танцах в школе, в музучилище, в клубе механического завода. А на смотрах художественной самодеятельности играли всякую чушь, вроде «Тебе половина, и мне половина» или «Мы ребята с 70-ой широты». Слава богу, в те времена приличные вещи удавалось выдавать за «советскую эстраду». Так что мы играли и «Для меня нет тебя прекрасней», да выхолощенные перепевки роскошных западных песен — идиотски бодрый «Толстый Карлсон» вместо бесконечно печальной Yellow River, и «Поспорил старенький автомобиль» вместо насмешливо саркастической Drive my car.

Да, а девчонка, играющая на гитаре или — что еще круче — на барабанах была тогда чем-то удивительным. Мне очень нравился Витя, который у нас в ансамбле на гитаре играл. Обычная история, девочки любят гитаристов и фронтменов. Я и подкатила к нему, мол, тоже хочу быть гитаристкой. А он мне предложил бас-гитар у, как Сюзи Куатро[17]. Еще круче! И стал Витечка учить меня играть на басу. Сюзи Куатро из меня не получилось, зато я незаметно и весело под портвешок с косячком лишилась девственности. Короче, все в моей жизни было тогда точь-в-точь как в песне про вокально-инструментальный ансамбль «Молодость», дали недавно в одной компании послушать. Все ржали, а я разревелась. Так туда захотелось, в эту, блин, вечную молодость. Потому что кончилось все плохо, как почему-то все в моей жизни кончается: группа развалилась, разбежались по интересам, Витя уехал играть в каком-то профессиональном ансамбле, петь все те же «Школьный бал» и «Где-то багульник цветет». Вы знаете, что такое багульник? Могу поспорить, и Витя понятия не имел. Ну, у каждого своя стезя.

А моя стезя — распределение в школу, гамма до-мажор, сольфеджио, хорошие девочки из приличных семей с косичками и бантиками. Девочкам этим ставишь руку — и понимаешь, что никогда не поставишь, потому что фортепиано нужно не ей, а ее маме. И слушаешь раз за разом, год за годом фальшивые «Ах вы, сени, мои сени», пока уши пухнуть не начинают. А куда еще пойти девушке со средним специальным музыкальным образованием? Даже не консерваторским? То-то же. В ресторан? Там своих клавишников как собак нерезанных, и никто тебя к этой мощной кормушке не допустит. Даже если в ресторане «Космос» (где Краснотурбинск и где космос?) на клавишах играет бывший однокурсник. И девушки-басистки в ресторанах ни к чему. Могут стать причиной скандала. Так мне разъяснили.

Но, несмотря ни на что, жизнь продолжалась, да так бурно продолжалась, что папа одной из моих учениц мне Катеньку и заделал. А как узнал, что никакого аборта не будет, то тут же и свалил. Ученицу после этого водила на уроки исключительно мама. Или бабушка. Папа занят был сильно на работе, ага. Я, естественно, никаких иллюзий не питала, но все равно было как-то обидно. Мог бы и лично сказать: никуда я от жены уходить не собираюсь, хочешь рожать — рожай, надо будет — помогу, но на «изменение статуса» не рассчитывай. Ты решила, что это твой ребенок? Ну так и все. И что мне было делать? Написать в партком? Наябедничать его жене? Подать в суд на алименты? Все три ответа, как пишут сейчас на экзаменах, правильные. И ничего из этого я делать не собиралась. Хотя надо бы. Но это была бы не я. Мама, конечно, давила, чтобы я как минимум деньги какие с него слупила, все же это и его ребенок тоже, но я дура гордая: папаша платить не хочет? Обойдемся! И обошлись как-то.

В середине 80-х открылись кооперативы, стало полегче, то там, то сям стали приглашать на халтуры. Конечно, вместе с халтурами появились и проблемы. И грабили меня, и наезжали, но все обошлось, слава богу. Не спилась, не скололась, не опустилась — Катька держала. Да мамина смерть, как ни странно. Не на кого было больше положиться, только на себя. Папы-то у меня никогда не было никакого, такой же был женатый, как мой придурок, это у нас в семье карма такая. И мама все, что у нее было, мне посвятила, никаких любовников, ни «познакомься, это дядя Вова, он будет у нас жить» — нет. Только любимая Танечка. Я даже не знаю, звали ли отца моего Константин или маме просто сочетание понравилось Татьяна Константиновна. Только хрен выговоришь, все мои ученички звали меня Татянконстинна. Логично.

Так что когда Катька в Москву укатила и осталась я совсем-совсем одна, то тут Игаль Лапид, он же Игорь Ляповецкий, меня и обработал. Быстро и ловко. Готова я была к приключениям. Готова? Вот и доигралась. Теперь живу приживалкой у 93 — летней старухи, похоже, выжившей из ума. В Ленина она стреляла… Ладно, не самый большой грех, посмотрим, что с ней дальше будет. Тут хотя бы поговорить есть о чем, старики любят поговорить о себе, ох, любят! Все, спим.

— Спокойной ночи, Таня!

— И вам спокойной ночи, Татьяна Константиновна.

Думала старушка встанет ни свет, ни заря — не тут-то было. Я проснулась где-то в полседьмого — не спалось на новом месте, никаких женихов во сне не было, к счастью. А Фанечка моя, смотрю, дрыхнет и дрыхнет. Что ж, к лучшему. Согрела чайник, выпила израильский кофе «боц». Это вообще-то в переводе означает «грязь», потому что гуща на дне стакана очень сильно напоминает окраины Краснотурбинска. Делается этот напиток проще простого: ложка молотого кофе заливается крутым кипятком, а сверху насыпается сахар — обязательно потом, после воды, потому что тогда вся эта «грязь» в силу неведомой реакции опускается вниз. Размешать, подождать, чтобы радостно взлетевшая гуща разочарованно снова ушла на дно, а сверху образовалась нежная бежевая пенка — все, можно пить. Нигде тут не видела, чтобы делали кофе в песке, как у нас в кафе «Ёлочка», или по-турецки в турке. Максимум, что здесь можно найти — кофейный аппарат. Да и пьют израильтяне в большинстве своем растворимый кофе, разбавляя его молоком. Наверное, чтобы вкуса этого суррогата не чувствовать.

Ладно. Попила кофе, убедила себя, что взбодрилась, пошла, завела стирку — со стиральной машиной пришлось повозиться, там все на иврите было написано, но разобралась с грехом пополам. Машинка старая, загудела, завыла, затряслась, все, думаю, разбудит Фанечку мою. Не-а. Спит как младенец. Я даже вздрогнула: спит ли?.. Да, не, розовая такая, посапывает. Пошла, помыла кафель в ванной. Видимых улучшений заметно не стало, зато совесть была чиста. Что бы еще поделать? Интересно, чем Фаня привыкла завтракать?

— Таня?!

Все, проснулась.

— Да, Фаня.

— Доброе утро! Так вкусно кофе пахнет! Сто лет не пила. Сделаешь мне?

— Нет, Фанечка, ни в коем случае, при всем к вам уважении. У вас же давление, сердце, вам кофе нельзя. И так я вчера расслабилась, чаю заварила, на ликер ваш крепчайший глаза закрыла — хотите, чтобы меня уволили? Мне никак это нельзя сейчас.

Старушка тяжело вздохнула.

— Манипулятор…

Ого, она и такие слова знает?! Неужели на иврите этот термин имеет то же самое значение?

— Чай?

— Да, покрепче.

— Нет, послабее.

— И с сахаром!

— Фаня! Манипуляторша — это вы!

— Манипуляторша — это жена манипулятора, у этого слова нет женского рода.

Как хотите, но Фанечка эта мне еще сто очков вперед даст.

— Хотите, я зеленый сделаю.

— Давай зеленый, только не из пакетика!

— Из пакетика! — безжалостно ответила я и пошла на кухню.

Во дает Фаня! Упорная! Но мне и правда нужна эта работа, эта крыша над головой и эта койка. Поэтому я все сделаю, чтобы старушка моя жила долго. А я — счастливо.

Покормила Фаню овсяной кашкой.

— Господи, какая мерзость! За что?! — воскликнула она, увидев мое варево. — Ну что ты за человек такой, Таня! Это единственная еда, которую я ненавижу всем сердцем! Погубить меня хочешь?

— Как раз наоборот. Вам нужна полезная здоровая пища. И я об этом позабочусь.

Фаня демонстративно съела две ложки и отодвинула тарелку.

— Что, все?

— Все, спасибо. Я наелась.

— Двумя ложками?

— Этой гадости и одной много.

— Хорошо. Я сейчас пойду в магазин, куплю гречку… напомните, как она называется?

— Косемет.

— Вот ее. Сварю вам кашу…

— Не кашу! Гречка не должна быть жидкой!

— Не будет, — заверила я Фаню. — Я вкусно сварю, вот увидите. И в аптеку зайду, не скучайте!

Мелкий магазинчик — здесь их называют «маколет», такие слова быстро учишь — был за углом. Вот, что интересно: эта самая Площадь Республики — Кика'р а-Медина — роскошное богатое место, а свернешь за угол — и все дома похожи друг на друга как две капли воды: серые, невзрачные, на всех окнах одни и те же жалюзи-трисы, одни и те же обшарпанные стены, хилые палисаднички. А ведь богатый район считается. Завидный! Кстати, совершенно непонятно почему.

Вот и местный районный гастроном, где все всех знают, где продавец, если нет денег, отпустит под запись, где никто никуда не торопится, но при этом каждый лезет без очереди — местная специфика. Сначала бесит, потом привыкаешь. Мне за полгода в стране трудно судить, многое удивляет, что-то в хорошем смысле, что-то в плохом, со многим просто надо свыкнуться. Есть такая банальная истина: человек ко всему привыкает. И я привыкну. Наверное.

— Девушка, вы что-то ищете?

Рядом стоял мужчина средних лет, внимательно меня рассматривал. Сейчас клеиться начнет. В Израиле с этим просто. Хотя за «девушку» отдельная благодарность.

— Нет, спасибо.

А что «нет, спасибо»-то? Я, естественно, забыла, как будет на иврите «гречка». Что-то похожее на «коса нашла на камень». Хотя нет, вообще не похоже.

— Давайте, помогу.

Настырный. Точно клеит. И только я открыла рот, чтобы послать его по-нашему, как он заторопился:

— Да бросьте вы, никаких низменных поползновений (он так и сказал — «низменных поползновений»!) у меня нет. Я просто хочу помочь. И все.

— Хорошо. Я забыла, как на иврите будет «гречка».

— Косемет, — мгновенно ответил он и достал с полки передо мной пакетик с крупой. Уфф, слава богу. Конечно, косемет! Простое же слово.

— Спасибо!

— Да не за что! — и он отошел. Нет, представляете, Татьяна Константиновна? Он от вас отошел! От прекрасной женщины со следами былой красоты! Даже обидно стало. Немного. Я-то думала познакомиться хочет, а он… Все они обманщики! А мужчина симпатичный. Не писаный красавец, не принц на белом коне уж точно, но вполне себе мужичок. И по этой жаре не в трусах, как тут многие местные ходят, а в приличных летних брюках, хоть и в шлепанцах. Не похож на тех соотечественников, которых я тут встречала, что одеваются как в фильмах про стиляг 50-х годов. Этот вроде со вкусом. Отвернулся, встал на кассу. Ну вот, опять тебе, Таня, не повезло. Да и черт с ним. Что мне с ухажером делать? К Фане его вести? Или к нему идти — так старушку же не бросишь, я тут в магазин-то выскочила, и то сердце не на месте, вдруг что-то случится? Ладно, Таня, забей. Не время, товарищ. Не для тебя сейчас эти игрища и забавы.

Так, что еще мне нужно было взять? Михаль вчера, конечно, много накупила, но я утром обнаружила, что нет муки — можно Фане оладушек напечь или блинов, раз она так по русской еде соскучилась. Пакет молока вчера принесла один только — надо еще один взять, ну и так, по мелочи, старушку порадовать. Пакет получился довольно увесистый, а мне еще заскочить в аптеку надо. Кстати, где она тут?

Я, конечно, подозревала, что мужик этот от меня не отстанет, даже обрадовалась, когда увидела его на выходе из маколета. Возраст так сразу не определишь, но где-то мы ровесники, похоже. Значит, женат, наверняка. Вон брюшко чуток выпирает из футболки, хорошо его жена кормит, а мне женатого не надо, спасибо. На всю жизнь наелась.

— Девушка, извините! Давайте я вам помогу?

А знаешь что? Давай. Приклеился — тащи. И до аптеки, и после. Еще и в аптеке объяснишься за меня.

— Помогайте! — и сунула ему пакет. — Только мне еще в аптеку надо. Где она тут?

Схватил пакет, засуетился, улыбнулся. Не, симпатичный, жалко, если женат.

— Я вам покажу! Не близко, но и не очень далеко.

Идет, тащит по жаре два пакета, свой и мой. Ну, сам напросился.

— Вас жена не заругает, что вы так надолго застряли? — идиотский заброс удочки, но вещи надо расставлять по местам, чтобы никаких иллюзий ни у кого не было. Сейчас скажет, что не женат.

— А я не женат, — что и требовалось доказать, ну-ну. — Вернее, женат, — вот-вот, уже теплее. — Но чисто формально. У моей жены другой мужчина, так что я живу один.

— А дети?

— Дети с ней.

— Кто у вас?

— Девочка. Восемь лет.

— Поздно женились?

— И женился поздно, и большая разница в возрасте у нас была. Она моложе, так что я ожидаемо ей надоел.

— Ушла к тому, кто помоложе?

— Вы удивительно догадливы.

Мой допрос его видимо утомил. Но что поделать, милок. Взялся за гуж — полезай в кузов.

— А вас муж не заругает, что вы с незнакомым мужчиной ходите? Хотя бы и в аптеку?

Ой, какой слабенький ответный ход! Да ладно, развлекуха на жаре.

— А у меня нет мужа!

— Расстались?

— Он меня бросил.

Вижу, прям не терпится ему задать вопрос: «Нашел, кто помоложе?», но мы, брат, в эти игры в далекой молодости наигрались, придумал бы что-нибудь пооригинальней.

— Нет, не нашел помоложе, — ага, вижу вздрогнул, он же напрямую вопроса не задал. — Просто бросил. Ну все, спасибо, вижу, где аптека, еще раз благодарю, что помогли.

— Вам же еще назад идти, давайте я вас потом домой провожу.

— А давайте!

Господи, как все предсказуемо!

В аптеке он и правда помог: затараторил с парнем-фармацевтом, сунул ему рецепты, проверил все ли ему правильно подобрали, поблагодарил, отдал мне сдачу мелочью. Тоже красиво, подумалось, мог бы и на бабки кинуть. И тихо внутри поржала.

— Я могу узнать, как вас зовут?

— А зачем?

Я не кокетничала, просто понимала, что сейчас мы дойдем до вон того подъезда, и все закончится. Развлеклись оба по дороге — и на том спасибо. Вот и сказочке конец.

— Мне неудобно обращаться к вам никак. Ох, коряво вышло, — улыбнулся он. — А то я захочу вам позвонить, пригласить куда-нибудь, а как зовут — не знаю.

Дошли до подъезда, я поставила пакет в тень, обернулась к нему и сказала:

— Уважаемый! Я вам крайне благодарна за помощь, это было очень любезно с вашей стороны. Но на этом, простите — все. У меня нет телефона и нет адреса. Я работаю метапелет у одной старушки, занята 24 часа семь дней в неделю, так что даже если я очень захочу выпить с вами кофе — или что вы там под этим подразумеваете — я не смогу. И пригласить вас к ней — не смогу. Это не мой дом, и живу я теперь не своей жизнью. Извините, вам не повезло. Вы попали на совершенно неподходящую личность. Всего доброго.

Теперь поднять этот пакет — он что, еще тяжелее стал? — и, не оборачиваясь, подняться по лестнице и забыть про этого человека. Мне и так хватает проблем.

— Меня зовут Алекс!

Ну да, а как тебя еще могут звать? Наших тут половина Алексов, половина Борисов — с ударением почему-то на первый слог. Все, проехали. Ничего ему не ответила. Хотя и невежливо, понимаю.

— Ты и правда сварила очень вкусную гречку!

— Вы просто давно ее не ели, — улыбнулась я. Оказалось, что аппетит у моей Фанечки очень даже хороший. Умяла полную тарелку каши, чтоб ей на здоровье было. Я специально сделала ее не слишком жидкой, но и не твердыми катышками, как в советской столовой. Что-то среднее, мягкое, и, конечно, масличка туда сливочного не жалеть. Да, знаю, знаю, нельзя старикам жирное, но сколько она этого жирного ест? Овсянку я ей утром на воде делала, творожок был 3 %, чай зеленый жидкий несладкий — ничего страшного. Это мы вчера за знакомство устроили разврат: чай с сахаром, бенедиктин этот вонючий («Ароматный, Таня!» — «Да-да, простите, Татьяна Константиновна!»). А сегодня — все. Здоровый образ жизни. Фанечку надо беречь!

— Ну что, чем сейчас займемся?

— Да что хотите, Фанни. Хотите, я вам почитаю?

— Нет, я сейчас от чтения быстро устаю. Телевизор тоже смотреть не могу, только новости, но сейчас и новости не радуют, в стране такой ужас!

Да уж, ужас. Вспомнила, как боялась в автобус садиться, аж передернуло. Кончится это когда-нибудь?

— Таня, ты знаешь, кто такой Ясир Арафат?

— Какой-то арабский деятель?

— Деятель! Террорист номер один!

В общем, провела мне Фаня политинформацию, подробно рассказав об Организации освобождения Палестины, о договоре Осло, о том, что страна расколота на два лагеря: одни радуются грядущему миру с палестинскими арабами, другие в шоке от того, что нас ждет, когда территорию Израиля на законных основаниях наводнят террористы. К тому же — резкое обострение проблем с безопасностью, теракты, теракты, теракты. И добром это, утверждала Фаня, не кончится.

Ну вот. А я так на это надеялась! Ничего. Поднакоплю денег, уеду домой, и начну решать уже не мировые, а свои собственные мелкие проблемы. Например, где жить? Квартиру-то я от большого ума продала… Новую не купить ни за что, никаких денег не накопишь, так что надо понять, что делать. Но это задача будущего. Пока же давайте займемся настоящим.

Фаня у стала от длительного и эмоционального рассказа. Видно, что ее это сильно задевает. Хотела спросить, а она на чьей стороне — тех, кто верит в мирный процесс, или тех, кто считает это катастрофой — но передумала: хватит, и так старушка разволновалась слишком. Надо бы тему сменить.

— Таня, а ты кто по профессии? Если я правильно помню, ты музыкант?

— Да.

— Ой, сыграешь мне что-нибудь? У меня есть патефон (потом я выяснила, что на иврите проигрыватель пластинок на самом деле называется патефон!), но хотелось бы послушать живую музыку.

— Да я бы с удовольствием. На чем?

Фаня улыбнулась.

— Дай мне телефон.

Протянула ей трубку. Тут у них, в основном, телефоны переносные, чтобы не таскаться с проводами по всему дому. А сейчас, говорят, появились еще телефоны, которые сунул в карман — и говори из любого места, хоть на улице, хоть в машине, хоть в поезде. Но у нас с такими пока только бандиты ходят.

Фаня набрала Михаль, что-то долго ей говорила, я ни слова не поняла.

— Сейчас привезут орган.

— Орган?

— Небольшой, органит. Будем наслаждаться!

— Да откуда?

— Эден, внучка Михаль, хотела учиться играть на органит, там у них какой-то ансамбль. Но потом бросила, так и не научилась.

Вот здорово! В смысле, не то, что не научилась, а что будет тут инструмент! Ох, оторвемся! Но жалко, что девочка не захотела учиться. Хотя история известная: чем больше их заставляешь, тем меньше они этого хотят. А потом многие локти кусают. Тут как со школьной литературой: пока тебя заставляют классику читать, прямо оскомина от нее. А потом перечитываешь эти книги и поражаешься, насколько же это хорошо! Может, и с Эден этой не все потеряно.

— Если хотите, — осторожно начала я. — Я могла бы с ней позаниматься, я хороший учитель.

— Поговори с Михаль, — равнодушно сказала Фанни.

Инструментом эту штуку назвать было, конечно, сложно, так, игрушка для начинающих. Несколько симпатичных тембров, примитивные барабаны, вариации автоматического арпеджио. Для домашнего пользования сойдет. Фанни о чем-то говорила с Михаль на иврите, я уловила только Татяна, органит, музика — и все. Понятно, что об уроках говорили. Михаль обернулась ко мне:

— Мама говорит, ты хочешь давать уроки Эден? — какое у нее все-таки «р» раскатистое!

— Да, было бы неплохо. Мне кажется, ей будет интересно.

Михаль помолчала, пожевала губами.

— Она уже пыталась, ей не понравилось.

— Да, Фанни говорила. Со мной понравится.

Не перегнула ли палку? Но, с другой стороны, здесь все говорят, что себя надо рекламировать. Мне это было необычно, нас скромности учили, а тут — все наоборот. И Игаль, не к ночи будь помянут, говорил то же самое, мол, главное — уметь себя продать. Пока что он только меня продал.

— Я ей скажу, если захочет — придет. Сколько ты возьмешь за урок?

Вот оно! Тут главное не продешевить! Но и не загнуть нереальную цену. Пока Михаль везла нам эту игрушку, вопрос был мной взвешен и тщательно продуман.

— 50 шекелей.

Михаль равнодушно восприняла эту огромную, на мой взгляд, сумму.

— И пару раз в неделю, — продолжила я.

— Это посмотрим, пусть сначала вообще захочет.

— Пробный урок — бесплатно, — выложила я главный козырь.

— Хорошо! — Быстро согласилась Михаль. Еще бы не хорошо! А мне-то как славно! Если все выгорит, то это сто шекелей в неделю, 500 в месяц! Ого! Так, глядишь, и жизнь наладится! Привычно перевела в доллары: почти 170! Чуть не 800 тысяч рублей! Две средних российских зарплаты! А для Краснотурбинска — и все три! Старайся, Таня, старайся!

— А я тебя буду учить ивриту! — неожиданно вступила в разговор Фаня. Заговорщически подмигнула и добавила:

— Бесплатно!

— Ну, раз учить будете бесплатно, то и я сыграю бесплатно! — засмеялась я, когда Михаль ушла. И спросила:

— Что вам сыграть?

— Что ты любишь.

Интересно, какой у нее музыкальный вкус? Классика, наверняка. Жила в России — Чайковский. Поехали…

— Таня! — укоризненно покачала головой Фанни. — Ты меня совсем дикой считаешь? Что я, Лебединое озеро не узнаю? Да в зубах навязло! Меня папа на него водил еще в Одессе. Знаешь, какой у нас там театр? О! Самый красивый театр в мире! Так что девушка я образованная. Ты б еще «К Элизе» сыграла. Давай что-то менее хрестоматийное. Может Брамса? Очень его люблю. Помнишь наизусть? Или тут где-то ноты были, надо посмотреть. Вон там, в шкафу, на нижней полке.

Что я помню из Брамса? Что? Играли же что-то в училище. Вспомнить бы. Ага, вот и ноты… Да, Брамс, отлично. Так… вот это мы с Иркой играли в два рояля… Ладно, обойдемся одной моей партией.

— Соната фа-минор, — мечтательно протянула Фанни, когда я закончила, не доиграв, правда, до конца. — Но в четыре руки лучше звучит.

И снова подмигнула, зараза такая! Ну чисто девчонка. Не отнимешь: хорошо знает классику. Ну-ка, а вот это…

И начала «Орфея и Эвридику» Глюка. Я, конечно, не Рахманинов, который ее исполнял блестяще, но попробую растрогать старушку.

— Да, Глюк велик…

С кажите, какая хитрюга! С такой трудно будет, разбирается, не обойдешь на повороте. Но и у меня есть роскошный козырь: мелодия недавняя, красивая, не такая уж и классическая, но прозрачная и радостная, хоть и с грустинкой, как всякое настоящее произведение. Как по мне — так она о любви и страсти. Внутренняя, вырывающаяся наружу страсть — и тонкий, глубоко скрытый аромат любви. Пару раз сбилась, конечно, но сыграла неплохо.

Фанни помолчала. И потом вновь привела меня в состояние шока:

— Вот видишь, стоило чуть-чуть отойти от стереотипов, как сразу стало интересно, правда, Таня? Пьяцолло прекрасен! Его псевдо танго неожиданно превращается в классику этого жанра, только очень глубоко чувствующий страсть человек — тут я невольно вздрогнула: она что, мысли читает? — мог такое написать.

— Фаня, вы откуда так хорошо классику знаете?

— Потом как-нибудь расскажу. Давай ужинать и спать.

Прищурилась:

— А ты и вправду неплохо играешь. Совсем неплохо. Если еще и учишь так же… — и улыбнулась. На миг я представила ее молодой, кому-то вот так улыбающейся девицей, и поняла, что эту женщину многие любили. И многим она разбила сердца, как писали в старых романах. Вот тебе и бабулька-божий одуванчик, это же оторва одесская! Так и буду ее теперь звать. Про себя, конечно.

Вечерний ритуал — душ, легкий ужин, прием лекарств, чистая постель, стакан воды на тумбочку, если ночью пить захочется.

— Фаня, — осторожно спросила я. — Вы засыпаете? Сильно спать хотите?

— Нет, не очень, — она повернула голову ко мне. — А что?

— Вот вы сказали — это вы стреляли в Ленина. Как это получилось? Как это было?

— Фильм «Ленин в 1918 году» видела?

— Что-то припоминаю такое из детства.

— Так вот, деушка, все было совсем, совсем не так.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ВОССТАНИЕ. МОСКВА, 1918

Все потихоньку налаживалось. Яшка, конечно, сволочь еще та, но все же сносную жизнь он ей обеспечил. Рано утром Фаня выходила из дома на Большой Садовой, садилась в трамвай с литерой «Б» и катила по кольцу, рассматривая дома и людей. Дома скоро поднадоели, а за людьми наблюдать было интересно. Очень уж они были разные в этой Москве. Незаметно научилась отличать коренных москвичей от приезжих. Хотелось стать такой же, своей в этом городе горделивых женщин и деловых мужчин. Первым делом подшила свою старую юбку, хотя что там шить — ткань просто трескалась от старости, но общими усилиями девушки справились. Теперь Фаня и вправду выглядела как московские модницы: обнажила щиколотки, смотрите на здоровье, от нас не убудет. Чулок, правда, не было приличных, но на дворе лето, обойдемся. А к осени что-то придумаем. Вместе с Диной и Дорой перекроили кое-что из ее вещей — каторжанки за долгие годы научились прилично шить, а Дора так вообще в прошлой жизни белошвейкой была. Правда, сейчас видела совсем плохо, близоруко щурилась, когда что-то делала, колола иголкой пальцы, но очки носить наотрез отказывалась и особо тонкую работу поручала Дине, которая видела значительно лучше. Та даже сама нитку в иголку вдергивала, а не просила Фаню, как Дора. Каторжанки подарили девушке красную косынку, а еще ботинки у нее были почти новые, с высокой шнуровкой и на каблучке. Так что, цокая этими каблучками от Курского вокзала до Трехсвятительского переулка, Фаня ощущала себя неземной красавицей.

В Боевом отряде ВЧК работа ей досталась, прямо скажем, не пыльная. Фаня быстро выучилась стучать на машинке, правда, поначалу очень удивлялась: почему буквы расположены не по порядку? Зачем? Но и к этому привыкла, научилась ловко управляться с произвольно разбросанными буковками. Время от времени от нее ускользала какая-нибудь «Щ», и тогда Фаня долго смотрела на клавиши, разыскивая ее, а потом сама над собой смеялась: ну вот же она, под самым носом!

Первая работа в ее жизни, а еще в Москве, и сразу в такой серьезной организации. Даже просто зайти в красавец-особняк, где располагался Боевой отряд ВЧК, было чудом! Прекрасный сад, правда уже сильно загаженный солдатским бытом, но все равно дивный. Перед самым входом в русском стиле, между двумя колоннами с витыми башенками, грозно стояла пушка, которую лихо объезжали конники, в летавшие во двор особняка. Ребята в отряде были приветливые, веселые, молодые. А самым симпатичным был их командир, Митя Попов, высокий стройный парень в матросской форме[18]. Одесситке Фане очень нравилось, что и в сухопутной Москве он носил тельняшку и бескозырку, от них чем-то очень родным веяло, черноморским, хоть и служил Митя раньше на Балтике. Да какая разница? Моряк он и есть моряк.

Еще ей нравилось ездить с отрядом на стрельбище. Поначалу ребята удивлялись, что она за ними таскается, но потом зауважали, когда Фаня из подаренного Дорой (вот человек! Обещала — сделала!) крохотного браунинга все шесть пуль уложила в цель! В самый центр, правда, попали только четыре, но и у опытных стрелков из револьверов так далеко не всегда получалось. Попробовала она пострелять и из винтовки, но та оказалась очень тяжел ой, так что — только лежа, стоя не удержишь. Боец, едва сдерживая смех, разъяснил ей, какую позу надо принять при стрельбе, Фаня покраснела, но легла на заботливо подстеленную шинель, раскинула ноги под юбкой, представляя, как округлились под тканью ее ягодицы, как накрыл ее бедра ветхий подол, не столько скрывая, сколько обрисовывая соблазнительный силуэт, чувствовала себя просто как голая. И разозлилась: ну и что? Пусть смотрят и фантазируют о несбыточном, зато редко кто из них так умеет стрелять, как она! Вот, все пять патронов обоймы быстро выпустила в середину цели, оглохнув от выстрелов и задыхаясь от запаха сгоревшего пороха.

— Во ты даешь, Фанька! — воскликнул один из бойцов. — Ну чисто наш товарищ-военный!

— Просто товарищ, — одернул его Митя, а сам заинтересованно посмотрел на покрасневшую Фаню. — Я тебя, Фаня, из пулемета стрелять научу. Если ты и из него так палить будешь — запишу в отряд бойцом!

Не запишет, конечно, но все равно приятно. Чертовски приятно. И пулемет ей понравился, мощное и сильное оружие. Только ухаживать за ним надо, тогда он тебе послужит верой и правдой.

Женщин в отряде было всего три: она, да смешливая пожилая повариха с маленькой то ли дочкой, то ли внучкой — не понять. И основное мужское внимание доставалось Фане. То кусок сахара на стол положат, то щедро семечек отсыпят, а Митя как-то, проходя мимо ее стола, положил ей самое настоящее монпансье. Откуда взял?! «Где взял, там уж нет», — смеялся. Хорошая пошла жизнь! Насыщенная! Пока все складывалось хорошо, оставалось найти повод пококетничать, пострелять глазками, а то какая же она женщина без романтических отношений, это скучно. Себя она считала уже опытной и пожившей. Нет, положительно нужен роман, назло Яшке-изменщику. Вот Митя, например — она чувствовала — был к ней благосклонен не только по-командирски. Да и он ей был симпатичен. Вариант? Вариант! А Яшка пусть утрется в своей ЧК. Была, конечно, опасность, что к ней могут отнестись не как к пожившей и опытной, а как к падшей женщине, но ведь революция! Свобода! И в первую очередь, для женщин. Недаром верные подруги-каторжанки высмеивали ее мелкобуржуазные, мещанские пред рассудки, которые просто обязаны были исчезнуть вместе со старым миром.

— Выбрось ты из головы эти благоглупости, — вправляла ей мозги Дора. — Пойми, наконец, Фаня, женщина такой же человек, как мужчина, никакой разницы нет. Мы, революционерки, в отличие от пленниц буржуазного сознания, понимаем, что счастье не в филистерских мелких радостях, а в святом деле борьбы за счастье человечества. Посмотри только, сколько прекрасных женщин посвятили свою жизнь этой борьбе — и отдали жизнь за это!

И рассказывала про Софью Перовскую, Веру Фигнер, Веру Засулич — ну эти-то просто легенды.

— Дора, что ты дуришь девочке голову своими лозунгами? — вмешивалась Дина. — Расскажи ей по-человечески, хотя бы про Марусю! Так станет понятней, зачем человеку дана жизнь.

Дора отбывала каторгу с такой отважной женщин ой, как Мария Александровна Спиридонова — юная девушка, избитая жандармами до полусмерти за покушение на царского чиновника. Шестнадцать дней и ночей она ждала виселицы, но казнь 22-летней террористке заменили на пожизненную каторгу. Фаня пыталась представить, каково это: две с половиной недели каждый день, каждый час ждать, что вот-вот, прямо сейчас дверь камеры распахнется и тебя поведут на двор, где уже построена виселица. И так шестнадцать суток! Ужас какой! Можно же умом тронуться! А Мария Александровна только крепче стала в своих убеждениях. Вот у кого учиться силе духа и твердости! Дора очень гордилась не просто знакомством со Спиридоновой, но тем, что они подружились с Марусей по-настоящему. Именно она, как, смеясь, говорила Дора, «выбила из моей головы анархистскую дурь», сделала из Фейги правоверную эсерку. Настолько правоверную, что после раскола партии на левых и правых, Спиридонова ушла «налево», а Дора — осталась со старыми товарищами. Но дружить они не перестали.

Спиридонову Фаня видела, она как-то заходила к ним на Садовую, хотя чаще Дора сама ездила к ней. Мария Александровна немного пугала Фаню своей строгостью и холодностью. Впрочем, а каким еще должен быть руководитель самой революционной партии бывшей Российской империи? Женщина, не сломленная ни насилием, ни каторгой, ничем. И действительно, Фаня какой-то ерундой занята вместо свершения велик их дел. Что ж она за человек, если какой-то Яшка с Молдаванки мог ее сломать? Как учат ее подружки-каторжанки? Бороться надо, а не рыдать по загубленной любви, тьфу!

По поводу загубленной любви к самой Доре, кстати, было немало вопросов, которые Фаня посчитала за благо не задавать. Дина ей по секрету сообщила, что романтическая жизнь у Фейги Ройдман была довольно бурной. Она и на каторгу попала из-за любви, по большому счету. Но Дора на все робкие расспросы только отмахивалась. И Дина точно так же отмахивалась на просьбы рассказать о ее собственной интимной жизни. Обе они не любили вспоминать каторгу на Акатуе, сожравшую лучшие девичьи годы и изуродовавшую женскую судьбу. Девчонками в Сибирь попали, а освободились чуть больше года назад. Когда им любить-то было? Оставалось одно: признать так называемое «женское счастье» глупостью, недостойной мыслящего человека, и продолжать борьбу за счастье трудового народа.

Но тут возникло новое препятствие: продолжать эту борьбу было немыслимо в ситуации, в которую загнали страну большевики. По вечерам за традиционным чаепитием горячо обсуждался «текущий момент» — Яшка точно так же называл происходящее в охваченной политической бурей стране. Женщины пили чай, Дора, как всегда, кипятилась, Дина, как всегда, пыталась уравновесить ее горячность своей рассудительностью.

— То, что большевики предали наше общее Дело, уже стало общим местом, — Дора выбегала из-за стола, нервно расхаживала по комнате. — Они установили невыносимую диктатуру, называя себя при этом революционерами. Невероятная наглость!

— Я согласна, что они упорно считают себя единственной властью, отдаляясь от бывших соратников, но смотри на происходящее с более широкой точки зрения, — возражала Дина. — Вполне возможно, что в данной ситуации диктаторские замашки Ульянова совершенно оправданны: надо же как-то в узде держать всю эту банду…

— Диктатура оправданна? Анна, ты себя слышишь?

«Сейчас у них чай остынет, снова погонят самовар кипятить», — озабоченно думала Фаня. Отрываться от беседы, которую она с интересом слушала, очень не хотелось. Где еще она столько всего узнает?

— А Брестский мир? Аня, Брестский мир? Этот позорный договор, который сам Ульянов назвал «похабным»! И тем не менее, отдал страну германцам на разграбление. Зачем?

— Дора, людям обещали мир. У них не было другого выхода.

— Мир нужен, безусловно. Эта война — преступление, гибнут солдаты, что в Германии, что в России. А это — те же рабочие и крестьяне, понятно, что мир необходим. Но не такой же ценой!

— Ну а какую цену ты бы считала приемлемой?

— Уж во всяком случае не такую: контрибуция, потеря огромных территорий, отказ от помощи нашим братьям в Украине, Польше, Курляндии! Бросить их на произвол судьбы?! Это ты называешь приемлемой ценой?

Как Фаня и предполагала, самовар пришлось раздувать снова: женщины одновременно отхлебнули остывший чай, одновременно поморщились и так же одновременно посмотрели на девушку. Да понятно, чего уж там. Придется пропустить самое интересное.

— Знаешь, что меня больше всего удивляет? — горячилась Дора, когда Фаня поставила пыхтящий самовар на стол. — Позиция Маруси! Как она с ее несгибаемостью, с ее силой и волей, могла поддержать этот позор, да еще утверждать, что и наша партия поступила бы также, если бы была в коалиции!?

— Спиридонова же пересмотрела свою позицию по Брестскому миру, — возражала Дина. — Какие к ней могут быть сейчас претензии? А прошлым корить — несправедливо.

— Это не прошлое! — горячилась Дора. — Это — настоящее, потому что большевики ей это соглашательство еще припомнят! Эти-то ничего не забудут. И где гарантия, что она снова не сменит позицию? А? Я пыталась с ней говорить, но это ж Маруся! Не желает обсуждать…

Фаня, теребя бахрому скатерти, думала, какие же это сильные женщины! Какие споры они ведут в этот жаркий вечер начала июля, когда темнеет только часам к 11-ти! На металлическом подносе горячий самовар, на нем подогревается заварочный чайник с цветочками. Фаня пьет уже второй стакан чая — настоящ его, не морковного, не из ботвы какой! У внука чаеторговца Высоцкого, друга и партийного товарища наших каторжанок, еще оставались от дедушки запасы листового чая, которым он щедро делился с соратниками по партии. Такой вкусный! И плевать, что потом придется всю ночь бегать в клозет, оно того стоит.

На тонком фарфоровом блюдечке с поблекшим золотым ободком лежат вкуснейшие сухарики черного хлеба с грубой солью — объедение! Есть даже два куска колотого сахара — дары бойцов отряда. Пир! Фаня под шумок спора, в который уже не вникала, налила себе третий стакан, невозможно же удержаться. Хочется наслаждаться и думать о веселом, о приключениях, о любви… Нет-нет, никакой любви! Наигралась от души, теперь она опытная, ее на мякине не проведешь. А что пала, не смогла сохранить невинность для будущего мужа… Ну так и буду падшая женщина, подумаешь, думала Фаня, вгрызаясь в очередной сухарик — второй? третий? А бог его знает, все равно. Где он этот муж, да и вправду сказать, на что он сдался? Каторжанки правы, какая незрелость мечтать о замужестве! Кормить, обстирывать, ухаживать, прислуживать какому-то мужчине? Очень надо! Ей и так неплохо, в стране революция, женщина вольна выбирать себе кого угодно и когда угодно. Но разве об этих глупостях нужно сейчас думать, в дни мирового пожара? Ее неутомимые подруги — они ведь подруги? — говорят о таких вещах, что прямо стыдно за себя становится: какая же она маленькая наивная дурочка.

— Маруся передумала, потому что она из тех немногих, кто умеет думать! — Дора взяла чашку с чаем, не заметив, что Фаня ее снова наполнила, отхлебнула, поморщилась: горячий. — Так что хоть и последней, но вышла из этого большевистского правительства. Но как она раньше-то могла оправдывать эту секту заговорщиков?

— Фейга, — когда каторжанки волновались, то отбрасывал и партийные клички. — Во-первых, как мы знаем, лучше поздно, чем никогда. Во-вторых, и среди большевиков есть умные люди, которые выступили против Бреста.

— Аня, ты серьезно? Кто они, эти смельчаки, что робко посмели возразить? Дзержинский? Этот несгибаемый при голосовании по вопросу о Бресте воздержался. Не смог выступить против начальства. Бухарин? Урицкий? Да их по пальцам можно перечислить, всех Ульянов подмял под себя, всех подчинил своей воле.

— Ты так говоришь, как будто все дело в одном Ленине.

— Нет, Аня! — теперь уже горячилась Дора. — Не в одном. Но если не будет этого одного с его паранойей власти и нетерпимостью к иному мнению, то вся эта большевистская братия разбежится в разные стороны. Не будет узды — конь вырвется на свободу.

— И вот мы опять неминуемо возвращаемся к старому спору об индивидуальном терроре. Пример Каляева тебя ничему не научил? Ну взорвал он царского дядюшку — и? Что-то изменилось? Ни-че-го. Индивидуальный террор ничего не решает.

— Решает! — горячилась Дора. — Не будет Ленина — кто займет его место, у кого такая же паранойя власти? Зиновьев? Не смеши меня. Троцкий? Кто-то потерпит евреев на русском троне?

— Да перестань!

— Никогда! — твердо сказала Дора. — Никогда владеть Россией не будет инородец. Это я тебе как инородка говорю.

Кто из них прав? — думала Фаня. Бог рассудит. Убийство противно человеческой натуре, но если это необходимо во имя народного счастья? Трудно, ох, как трудно раз обраться! Все рушит революция — и старый мир, и старые представления о добре и зле, к этому надо привыкнуть и с этим надо учиться жить. Какое странное и интересное время!

Через несколько дней Митя Попов выгнал ее с работы. Не то, чтобы выгнал, а, увидев за пищмашинкой, подошел и сказал:

— Иди домой.

— Почему? — удивилась Фаня.

— Домой иди. На сегодня работа окончена. И завтра не приходи.

— Почему?

— Тут жарко будет, — загадочно ответил Попов.

— Что это значит?

Митя махнул рукой, как бы показал: давай уже, двигай, мол — и убежал вглубь особняка. Вообще, обратила внимание девушка, все вокруг бегали больше обычного и шутили меньше обычного.

«Никуда я не пойду!» — решила Фаня. Наверняка сейчас что-то произойдет, а она этого не увидит? Вдруг будет что-то страшное, иначе зачем бы командир ее выгонял? Боялся за нее. И Фаня сама немножко испугалась. Совсем немножко. А еще было приятно, что Митя о ней беспокоился.

В отряд и из отряда сновали незнакомые люди в пиджаках и шляпах, выделявшихся среди солдатских гимнастерок и флотских гюйсов. «Кто-то из руководства партией, из ЦК, — сообразила Фаня. — А самой Спиридоновой нет». Остальных она в лицо не знала.

Во дворе ребята выкатывали пушку из ворот особняка на тротуар, суетились, бестолково бегали туда-сюда, крутили у нее колесики, от чего ствол орудия ходил то вверх, то вниз, то вообще рыскал по сторонам. Парень, стоявший на часах у колонны при въезде в сад, то примыкал к винтовке штык, то отмыкал, никак не мог решить, нужен он ему или нет. С треском распахнулось окно на втором этаже, оттуда высунулось рыльце пулемета.

Похоже, готовились к бою. С кем? С какими врагами? Да еще в Москве? Что происходит? Фаня окончательно решила, что никуда не уйдет. Надо же понять, в чем дело? Ну и бой предстоящий заставлял трястись от волнения.

К башням ворот подкатил открытый автомобиль. Из него выскочил незнакомый человек, вбежал в особняк. А из дверей выскочили несколько ребят, бросились к машине, вытащили оттуда бледного парня. Фаня ахнула: Яшка! Какой бледный! Блюмкин посмотрел на нее пустым взглядом, словно не узнал. Ребята подхватили его, и только тут Фаня заметила, что штанина у Яшки в крови. Ранен! Да что творится-то, господи?! Схватила за рукав пробегавшего мимо знакомого бойца, дернула, резко остановив:

— Ваня, что происходит?

— Революция, Фанечка! — ответил тот и попытался освободиться, но не тут-то было.

— Какая революция? Ты что?

— Фань, не до тебя сейчас, правда! — и Ваня, все же вырвав рукав, скрылся в особняке.

Все непонятней и непонятней. Какая революция? Снова? Кто против кого? Одни вопросы и все без ответов. Ну, и как было уйти, до конца все не выяснив?

Слава богу, вышел Митя, удивительно спокойный, стал крутить папиросу.

— Митя, объясни, наконец, что случилось?

Попов удивленно глянул на девушку:

— Ты еще здесь? — удивился. — Давай домой, домой, сейчас тут стрельба может начаться.

— Какая стрельба? Я ничего не понимаю.

Митя прикурил, затянулся, выдохнул дым.

— В общем, товарищ Рубинштейн, твой знакомец Яков Блюмкин изменил историю России.

Фаня ахнула. Яшка? Вот же гад! И ни слова!

— А как изменил-то? Что натворил?

— Мирбаха грохнул.

— Кого? — Кто такой Мирбах Фаня слышала краем уха, но точно не знала. Митя встал, поправил форменку, заломил бескозырку и торжественно начал, словно репетируя будущую речь:

— Только что в германском посольстве по приговору ЦК нашей партии был убит посол германского кайзера граф Вильгельм фон Мирбах…

С ума сойти! Вот оно что… Ну и Яшка!

— Приговор привели в исполнение наши товарищи, — Мите надоело «произносить речь», и он заговорил человеческим языком. — Якова ранило в ногу, сейчас его надо срочно перепрятать, потому что большевики первым делом сюда явятся его искать.

— Зачем убили-то? Ну, Мирбаха?

— Эх, Фаня! Ты ж сознательный боец, наш товарищ! Что за вопрос? Большевики предали революцию, заключили в Брест-Литовске позорный мир, теперь германцы оккупировали Украину и грабят ее почем зря. Большевики бросили наших братьев на юге, так теперь и мы их бросим, когда немцы украинцев на куски режут? Скажем: главное, чтобы нас не тронули? Ах, у нас временная передышка. Хрен им, а не передышка, они же там, в Совнаркоме, только про власть и думают, а не про украинских рабочих и крестьян. Нет! Революционная война, Фанечка! С немцами! До полной победы мировой революции! И если Ленин с Троцким струсили — то мы нет. И мы заставим их воевать. И в Берлин войдем, немецких крестьян освобождать от кайзера Вильгельма. Вот и все. Понятно?

— Да, Мить, что тут не понять. Своих не бросают, конечно, мы вон тоже от австрияков бежали из Одессы… А можно мне к Якову?

— С ума сошла? Он же ранен. Бомбой зацепило. Мы ему сейчас внешность сменим, перевяжем и подальше спрячем, а то большевички, похоже, на него сильно обозлились. А, ну вот, будьте любезны! Как и предполагали. Все, Фаня, началось… Давай-ка в сторону, в сторону.

К особняку подкатил еще один открытый автомобиль, затормозил рядом с первым. Попов встал, поправил ремень и демонстративно подтянул по-морскому низко висевшую кобуру нагана.

Из авто вышли трое, первым — долговязый худой мужчина с бородкой клинышком, решительно направился к Мите.

— Попов! Быстро: где Блюмкин? Отвечать!

— Феликс Эдмундович! Я попрошу вас, во-первых, обращаться ко мне или «товарищ Попов», или Дмитрий Иванович. Держите себя в руках. Я же к вам не обращаюсь: «Дзержинский! Чего вы примчались?»

Бородка клинышком пожевал белые от злости губы, не оборачиваясь, бросил сопровождавшим его:

— За мной! И вы… гражданин Попов, тоже!

И уже из особняка донеслось:

— Я вас арестую! Где Блюмкин!?

Ох, закрутилось, подумала Фаня. Долговязый-то — сам председатель ВЧК Дзержинский, Митин непосредственный начальник. Его, конечно, понять можно: виданное ли дело, посла убили. И кто — его собственный подчиненный, начальник разведотдела, и ли кем там у них Яшка служит. Дела… Ребята, оказывается, давно к восстанию готовились. То-то в последние дни навезли продуктов и оружия ящиками, то-то она, не переставая, печатала ведомости, еще удивлялась: куда столько? Теперь понятно, куда.

А ей-то сейчас что делать? Идти через всю Москву домой на Садовую? Нет уж. Если ребята будут свергать большевиков, то домой она, конечно же, не пойдет. Пропустить такое? Да вы что?! Она же революционерка! Боевой отряд ВЧК — это и ее отряд!

— Никит! — крикнула она парню на часах, который смотрел вслед зашедшим в особняк Попову и Дзержинскому, все еще машинально примыкая и отмыкая штык. — Где мне винтовку можно взять?

— К Семенову обратись. Стрелок! — часовой отмахнулся.

И Фаня пошла в оружейку. Семенов, критически окинув взглядом фигурку девушки, хмыкнул и вынес ей короткий казачий карабин. Как-никак на целый килограмм легче трехлинейки, глядишь, и удержит. Щедро отсыпал патронов — наверное, штук пятнадцать даже. Фаня их кинула в сумочку, отвела затвор (пригодились уроки на стрельбах!), вставила обойму и — о, черт! — поцарапала палец. Сунула в рот, зализывая рану. Посмотрела на Семенова, тот усмехнулся и пожал плечами, мол, что с вас, баб, возьмешь. Видел бы он, как она пули в десятку кладет! Фаня со злости закинула винтовку за спину, да так сильно, что мушкой треснула себя по голове. Ну что за невезение такое, хоть реви. И еще браунинг свой под подушкой забыла, думала: зачем мне на работе браунинг. Вот дура!

Вошла в особняк и сразу наткнулась на Попова.

— Ты чего это с винтовкой? — изумился он. — А ну марш домой, это приказ!

— Не пойду я никуда, Митя. Вы будете историю делать, а я дома сидеть? Нет!

Попов засмеялся.

— Ладно, воин Рубинштейн. Или как там воинов называют у женщин?

— Воительница! — вспомнила Фаня папины уроки. Еще в памяти всплыло «Двора». Кого она там победила? Ханаанцев, вроде. Так что…

Из особняка выкатился броневик, двинул в сторону Лубянки. Несколько конных взялись рысью, помчались к Пятницкой. Десяток вооруженных бойцов, наоборот, вбежал внутрь здания.

— Ладно, воюй. Только отсюда — никуда, поняла? Ставлю тебя охранять штаб Боевого отряда… Что молчим?

Фаня непонимающе посмотрела на Попова.

— Надо отвечать «есть»! Воительница! — и быстрым шагом вошел в штаб.

— Есть! — сказала Фаня ему в спину.

Ощущение было странным: вокруг все время происходило какое-то движение, одни бежали туда, другие — сюда, невнятные крики, хаос. «Вот так выглядит революция! — думала Фаня. — И я все это вижу! Все это происходит со мной! Я — боевая единица, воительница. У меня в руке винтовка, в сумочке — три обоймы патронов, дома еще есть браунинг — жалко, не захватила! И с одеждой надо что-то придумать: не в юбке же воевать». Вспомнила одесскую знакомую Маню, «солдата революции» в армейских галифе и тяжелых ботинках: «Надо будет так же одеться, хватит расхаживать барышней!»

Начало смеркаться. Где-то далеко шла пальба. Сначала одиночные винтовочные хлопки, потом залпы — и опять тишина. И вдруг все словно взорвалось: пулеметные очереди, беспорядочная стрельба, мимо уха что-то свистнуло — «Пуля!», — ужаснулась Фаня и невольно присела.

Совсем стемнело. Похоже, часов одиннадцать вечера, летом темнеет поздно. Домой она не пойдет, это ясно. «Участник исторических событий», — подумала Фаня про себя и громко прыснула в ладошку. Часовой Никита удивленно посмотрел на нее, смеяться, вроде, было не над чем.

Где-то через час заморосил дождь и, несмотря на непрекращающуюся пальбу, начали слипаться глаза. Никуда история не денется, если я пару часиков подремлю, решила девушка, и отправилась в особняк, сама себе удивляясь: вокруг вершится мировая история, а она сейчас упадет и уснет, наверное от волнения.

А в особняке стоял страшный разгром: обрывки газет, плакатов, документов густо засыпали пол, везде стояли стаканы с недопитым чаем, хрустели под ногами осколки разбитой посуды. Нет, положительно надо найти себе более подходящую одежду! В юбке, хоть и короткой, революцию не сделаешь.

Хотела пройти к себе в приемную: там стоял роскошный кожаный диван с удобными валиками, можно свернуться калачиком и сладко выспаться. Но путь в кабинет преградил часовой с винтовкой.

— Нельзя, барышня! Там арестованные.

— Какая я вам барышня!? — вспылила Фаня, стягивая с плеча карабин — показать, что она такой же боец, как и он.

— Нельзя, — часовой в свою очередь взял винтовку наизготовку, видно, решил, что Фаня будет сейчас стрелять. Пришлось ретироваться.

В одной из комнат составила два стула, покрыла мятой газетой, и, хоть было ужасно неудобно и ломило все тело, моментально заснула. Показалось, что спала-то всего-ничего, но уже светало, когда ее подкинуло от страшного грохота. Просто невыносимого, сразу заложило уши. Не успев испугаться, схватила карабин, выбежала на улицу, где сильно пахло сгоревшим порохом. Увидела пушку, суетящихся возле нее бойцов, поняла: наши открыли артиллерийский огонь.

Кто-то приобнял ее за плечи:

— Все. Сейчас все будет кончено, — Митя Попов, уже без своей бескозырки, но счастливый. — Город наш, воительница! Сейчас Ленина с Троцким из Кремля выкурим — и все, победа!

Вот здорово! Жалко, что все проспала. Впрочем, главное, наверняка, еще впереди. Это точно. Правильно, что она вчера домой не пошла.

В это время где-то неподалеку так долбануло, что Фаня на пару секунд оглохла. Откуда-то посыпалась штукатурка и невидимо застучали вокруг то ли камушки, то ли осколки снарядов.

— Полундра! — заорал кто-то. — По нам из трехдюймовок садят!

— Латыши!.. Латыши вернулись! У них пушки! — кричал другой, пытаясь скрыться от обстрела в особняке. Митя побледнел, забыл про Фаню, кинулся к кричавшему, схватил за ворот:

— Без паники! Ты что, скотина, творишь? Народ пугаешь, провокатор? — и полез царапать кобуру нагана. В это время очередной взрывной волной Фаню подкинуло, отбросило на тумбу ворот, больно ударило спину и затылок, чуть не потеряла сознание. И сразу наступила тишина. Она видела, как метался Митя, пытаясь привести в порядок свое войско, как какой-то матросик с подломившимися ногами пролетел мимо нее и упал. Как подпрыгнула и перевернулась разбитая пушка, та самая, что должна была выкурить из Кремля Ленина и Троцкого. А Фаня неожиданно равнодушно подумала, что, скорее всего, ее убило, и она сейчас умрет. Наверное, надо заплакать и посмотреть всю свою короткую жизнь, которая обязательно пролетит перед глазами. Но перед глазами оказался Митя Попов, который подхватил ее подмышки и куда-то потащил, что-то крича, но она ничего не слышала.

— Быстрей, девочка, быстрей! — вдруг ворвалось в уши. — Ну, быстрей же!

Попов тащил ее, больно прижав грудь ладонями, это было даже не стыдно, просто очень неприятно. Ее как мешок кинули в пролетку, Митя что-то спросил, она не поняла, он прокричал прямо в лицо:

— Куда? Куда тебя? Где живешь?

— Садовая, 10, — пробормотала она.

— Где?

— Садовая, 10, квартира пять.

— Гони! — страшно закричал Митя вознице, а сам достал наган и ринулся обратно в особняк.

Фаня провалилась в темноту, равнодушно и без мыслей.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ЗВЕНИ, ГИТАРА! ТЕЛЬ-АВИВ, 1994

Я проснулась от странного звука за окном. Подошла посмотреть. По нашей узкой улице, заставленной с обеих сторон автомобилями, цокала копытами красивая коричневая лошадь (кажется, это называется гнедая?), запряженная в повозку. В голове всплыло слово «тачанка», что-то из фильмов про гражданскую. Но даже не это было самым странным. Самым странным было то, что правил этой тачанкой бородатый мужик (откуда в Израиле — мужик?) в папахе, а за ним, облокотившись на пулемет «максим», сидела тонкая кудрявая девушка в солдатской гимнастерке. Девушка, подняла голову, увидела меня в окне, улыбнулась и помахала рукой. «Кино что ли снимают? Или я еще сплю», — подумала я. Тачанка скрылась в предрассветном полумраке. Я зевнула и решила еще немного поспать. Завтра у меня первый урок, надо быть свежей и готовой. Надо этой девочке понравиться.

Эден оказалась толковой, хоть играть не умела совсем. Что за коновал ее учил раньше? Только руку ей испортил и все желание отбил. Гаммы с грехом пополам сыграли, посмотрела я на нее и решила начать с чего-то простого, скажем, с «Французской песенки» Чайковского. Девочка аж вздрогнула:

— Это что, «а-Тиква»[19]?

— Нет, — удивилась я. — Это Чайковский.

Эден пожала плечами.

— Похоже очень.

А и правда похоже! Хотя я где-то читала, что мелодия израильского гимна использует сюиту «Над Влтавой» Сметаны, а тот, в свою очередь, взял за основу какую-то молдавскую песню. В общем, кто их там разберет. Зато красиво.

Поиграли, позанимались, разобрали ноты — вижу, скучно девочке. Оно и понятно, какой подросток будет классикой увлекаться? Только упертые русские музыканты вроде меня. Можно подумать, что вот этой вот девчушке 13-ти лет в джинсовых шортах, ботинках «Мартенс» и «голой» майке сильно нужны и Петр Чайковский, и Бедржих Сметана, и вся остальная свора классиков от музицирования.

Ладно. Иврит у меня немножко улучшился, спасибо Фане, а главное — она уверила меня, что не надо бояться говорить, не надо бояться ошибиться, можно использовать знакомые слова в разных комбинациях — и так высказать все, что надо. Главное — не слова знать, а уметь выразить мысль даже примитивным набором этих слов. А лексика со временем пополнится, так всегда бывает. И я бесстрашно начала говорить с Эден, не обращая внимания на то, какой тяжелый у меня русский акцент. Кстати, фанин рецепт относится к изучению и других языков.

— Скучно?

Она кивнула.

— Ладно, понимаю. А что бы ты хотела играть?

— Pretenders… Sheryl Crow… Mariah Carey…

Черт, я даже не слышала ничего такого. Совершенно незнакомые имена, в мое время слушали другое, а потом я вообще надолго из рок-музыки выпала. Девочка усмехнулась: понятно, я для нее старая тетка, которая понятия не имеет о том, что творится в мире. Что недалеко от истины, честно сказать.

— Принесешь послушать? Давай в следующий раз попробуем, хорошо?

Эден снисходительно кивнула. Помолчала и сказала:

— А вообще я хочу играть на гитаре, а не на клавишах.

Ух ты! Все в этой жизни повторяется, наверняка, есть у нее какой-нибудь свой Витя, которого она хочет поразить в самое сердце. Что ж, девочка, ты обратилась прямо по адресу.

— Давай, неси кассету и гитару — будем учиться.

— А ты умеешь на гитаре? — недоверчиво спросила она.

— Вот и посмотрим! — улыбнулась я.

— Балуешь ты ее, — недовольно сказала Фаня. — С ними надо построже, дети современные совершенно распустились, никого и ничего не слушают. Сказано фортепиано — значит фортепиано!

— Да не будет толку, если насильно. Мы с ней тихонечко гитару освоим, а потом она сама придет к тому, что музыкант — это тот, кто умеет играть на клавишах. А играть надо то, что нравится, а не этюды Сибелиуса. Она же музыке учится, а не готовится к концертному выступлению.

— Тебе виднее. А пока давай обедать и займемся ивритом.

Ивритом она из меня всю душу вынимала. Задавала домашние задания («Да когда мне их делать?» — «А вот я спать лягу, а ты учись!»), требовала читать ей вслух — и я запиналась, мекала-бекала, но читала. Постепенно стала понимать, как можно читать слова без гласных и без огласовок — значков под и над буквами, обозначающими эти гласные звуки. Фаня научила меня схватывать все слово сразу, а не пытаться прочесть его по слогам, учила понимать из контекста, что каждое слово значит. Теперь, идя в маколет или аптеку, я непроизвольно читала все вывески по дороге. И в какой-то момент неожиданно обнаружила, что улица вокруг меня заговорила.

Вон те две женщины, оказывается, не ругаются, а рассказывают друг другу про вчерашний вечер. А этот мужчина у телефона-автомата, прикрыв трубку рукой, любезничает с какой-то женщиной. Вон те парни, что вопят как оглашенные, оказывается обсуждают вчерашний футбольный матч. Я сама поразилась, как изменился мир вокруг меня. Фаня была отличным учителем. И иврит мой теперь был не «олимовским»[20], то есть, не репатриантским, а вполне себе языком общения. Я даже вворачивала недавно выученные словечки посложнее, да кое-какие сленговые выражения, которым в ульпане[21] не научишься. Фаня тщательно выбивала из меня русский акцент, но не для того, чтобы я, боже сохрани, выдавала себя за коренную израильтянку, а для правильного произношения, чтобы не коверкать язык. А мы привыкли коверкать, не задумываясь особо, что все языки разные. Строим фразы, как привыкли по-русски, а получается неграмотно. Мы не впитываем, а многие и не хотят впитывать, правильное произношение, из-за чего частенько случается конфуз. Скажем, в русском языке есть безударные гласные, а в иврите их нет. Так что репатрианта с просторов СНГ сразу видно, когда он вместо «авода» (работа) произносит «авада». Нету в иврите глухих и звонких согласных, поэтому если хочешь сказать «хорошо», говори «тов», а не как русские репатрианты, оглушая конечный звук — «тоф», тоф — это барабан. Есть и смешные примеры. Скажем «хозе» — это договор (ну да, как тот из арии Бизе), а «хазе» — грудь. Так что когда соотечественница хочет похвастаться тем, что заключила удачный договор, часто получается, что она хвастается сиськами. Забавно, правда?

В общем, со всеми этими языковыми премудростями я потихоньку справлялась, заодно научилась справляться и с самой Фаней. Бабка она оказалась простая, не вредная. Капризная, конечно, иногда, как все старухи, но так, не особо. Жить можно. Особенно, если учесть сколько ей лет!

Михаль ее звонила каждый день, приходила минимум раз в неделю. А вот второй ее внук из Америки бабушку вниманием не баловал. Звонил редко. Фаня смущенно оправдывала его, мол, дорого очень. Ага, он там клиникой заведует, наверняка, не пару копеек получает, мог бы бабушке и почаще звонить. С другой стороны, моя Катенька тоже меня не сильно радует вниманием. Фаня и Михаль, конечно, в один голос утверждают, что я могу звонить дочери в Москву, пусть не каждый день, но раз-то в неделю запросто. Позвонила один раз, получился как всегда тупой телефонный разговор: «Привет! Ты как? — Все нормально, а ты как? — И я нормально»… Ну и что дальше? Так, убедиться, что никакой катастрофы не произошло, а житейские трудности они у всех. Скучаю я по ней, паразитке. Сфотографировалась красиво, послала ей карточку в письме. Через месяц пришел ответ: полстранички мелким почерком, и никакой фотографии. Ладно, Бог с ним. Стиснем зубы, заработаем, рванем домой, там и увидимся.

Вот для этого я, собственно, и работала. У нас с Фаней сложился свой распорядок дня: готовка, еда, стирка, помывка, прием лекарств. Влажная уборка, смена постельного белья. Опять стирка. Кашка, супчик, пюре, овощи. Все размеренно: Фаня меня научила не торопиться, делать медленно, но аккуратно, по-израильски. Тут, когда что-то делаешь, произносишь любимую мантру: «Медленней-медленней!». И что интересно, так получается быстрее, чем наше вечное «давай-давай!», которое делает процесс бестолковым и корявым. Вот и научилась: никто никуда не торопится. Только водители на дорогах, эти вообще все больные на голову. И ведь, наверняка, у себя на работе они делают все медленно, обстоятельно и наилучшим образом, а как садятся за руль… Парадокс!

Так что, если не думать о горестях моих и незавидном бесправном положении, то как-то вроде и ничего. Жить можно. Приспособилась я и мыть свою Фанечку, и памперсы ей менять — дело такое, житейское, ничего не попишешь, всякое у нас с ней бывало. И таблетки вовремя дать, и за диетой ее следить, и любовь к крепким напиткам пресекать на корню, несмотря на поджатые губы и часы гневного молчания. Но бабка она разумная, все понимала, так, для порядку обижалась, потом мы мирились. А если до конца быть откровенной, то иногда покупала я ей бутылочку красного вина. Черт с ней. И мы вечерком после ужина выпивали по бокальчику. Я ей читала вслух на иврите дурацкие тексты из учебника, она поправляла ошибки и рассказывала истории из своей жизни. Если все, что она рассказывала, было на самом деле, то только шляпу снять перед этой старушкой, честное слово.

И уж если быть до конца честной, то в те редкие минуты, когда я выползала в магазин или аптеку (а куда мне еще ходить-то было), невольно вспоминала этого Алекса, что тогда мне помог. Думала: вдруг встречу? Дура дурой. Встретила бы — и что? Не тот случай, чтобы на скамеечке посидеть-поболтать, в кафе сходить, мороженое поесть. Не тот. Да и не двадцать лет мне. Всему свое время. У меня здесь Фаня, в Москве Катя — и нигде никакого дома. Завидная невеста с голой задницей и без крыши над головой Так мои мысли и метались от Алекса этого до судьбины моей горькой.

Что-то деньги как-то медленно копятся, несмотря на все старания и экономию, хочется уже вернуться в Россию, уехать в Москву, к Катьке. Жить вместе с ней я, конечно, не буду, не ужиться нам, двум взрослым самостоятельным бабам, но сниму (а может и куплю, как дело пойдет) какую-нибудь комнатку или даже квартирку, найду работу — хоть частные уроки давать! — а там глядишь и еще какой Алекс нарисуется. Мало ли в Москве Алексов? Дело за малым. Вернее, за крупным: не только денежки, на которые надо пару лет точно отпахать, а то и больше, живи до 120-ти, дорогая Фанечка. А вот проблема, которая не дает мне покоя — это как же я покину гостеприимный Израиль? Паспорт-то у меня российский, с очень просроченной визой. Нарушение паспортного режима — это преступление, между прочим. Ну, не преступление, но административное нарушение. А если мой возлюбленный риэлтор, чтоб его понос прошиб, где б он ни был, еще и повесил на меня все свои долги, то тут дело серьезное. Как пить дать, потребуют вернуть. И останусь я ни с чем. Опять голая-босая. Вот это была таки да, проблема. И что с ней делать — понятия не имею. Но, как говорится, будем решать проблемы по мере их поступления.

А пока Эден — о, новая история: уже наголо побритая! очередной модный заворот мозгов — притащила мне на следующий урок вокмен — влажную мечту краснотурбинских тинейджеров — и раздолбанную дешевую гитару, к тому же детского размера, половинку. С хитрым видом вставила кассету в плеер, протянула наушники, мол, послушай, тетя, что сейчас модно, это вам не этюды для фортепиано.

На кассете было написано «Шерил Кроу» — да, что-то она про нее рассказывала. Включила play, начала слушать. И неожиданно очень понравилось. Английский у меня слабоват, конечно, но кое-какие слова разобрала, в наушниках это легче сделать. Ну, что вам сказать? Как у Цветаевой: «вопль женщин всех времен». Лирической героине очень плохо, она умоляет парня, чтобы оставил ее в покое, потому что он слабак и поэтому ничего в ее жизни изменить не сможет. И рефрен: «Достаточно ли у тебя сил, чтобы быть моим мужчиной?!» Короче, самое то для девочек — подростков. Все мальчишки дураки, примитивные, слабые, мы женщины должны править миром, потому что мы сильнее вас — и тут же Кроу поет: «Лги мне, обмани меня, только не покидай меня!» Нормальный гормональный текст, типичная женская противоречивость и нелогичность, которая в 13 лет кажется откровением, а в 40 надоедает до оскомины. Хочешь, чтобы остался? Скажи: останься. А эти все игры «приди-уйди» для подростков. Впрочем, Эден и есть подросток. Так что будем работать дальше. Тем более, 50 шекелей в час…

— Ладно, Эден. Все понятно. Хочешь научиться ее играть?

Кивает, смотрит недоверчиво. Гитара — господи, что за лопата вообще! — расстроена, струны грязные, звук как из бочки, еще и дребезжит, видно трещина где-то.

— Это твоя гитара?

— Папина.

— Скажи папе, что если он хочет, чтобы ты играла на гитаре, пусть купит нормальный инструмент.

Кивнула, хотя по-прежнему смотрит с недоверием. Настроила этот «инструмент», четвертая струна на ладан дышит и сползает все время, видно, колок раздолбан, но что-то похожее на звук появилось.

— Смотри, — говорю девочке. — Вот это — аккорд «ре», с него начинается эта песня.

— «Ре»? — И тут я вспомнила: у них же по-другому функции обозначаются.

— Ну да, «ре», по вашему D, «ди». Ди — это ре-мажор. Поняла?

Снова кивнула. Ну, даже если не поняла, то потом поймет.

— Вот это — аккорд «соль-мажор», вы его зовете G.

Короче, разобрала произведение по аккордам, ничего сложного, сыграла, спела под «на-на-най на-на-на» — слов-то я, понятно, не запомнила.

— Хочешь попробовать? — глазки у Эден засверкали, она уже представила, как сидит с гитарой, поет, подружки завидуют, мальчики восторгаются. Ох, девонька, путь до этого еще такой не близкий!

Пытается зажимать струны, вместо звука какой-то шип идет, оно и понятно, учиться надо, сразу не выйдет. Сидим, разбираем, я ей пальцы ставлю на нужные струны, и тут в дверь позвонили.

Стоит мужчина, моего возраста где-то, симпатичный такой, смотрит на меня с удивлением, потом сообразил:

— Татяна?

Ага, кто ж еще. Естественно, Татяна, других тут не водится.

— I am Tomer, Fani's grandson, Eden's father[22], — медленно, чуть не по слогам, произнес по-английски. Ну, конечно, я ж «метапелет» иностранная, языкам не обученная. Но если говорить медленно, то даже такая тупая иностранка должна понять.

— Ата яхоль ледабер иврит. Ани мевина, зе беседер[23], — отвечаю гордо. Он обрадовался.

— А где Фаня?

— Тут я! — выкатилась моя подопечная из комнаты на своем кресле-каталке, обняла любимого внучка. Для этого он согнулся в три погибели, высокий парень. Ну, ладно, пусть пообщаются, а мы с Эден продолжим наши экзерсисы.

Минут через пятнадцать Томер, видимо, с бабушкой наобщался, вошел в комнату, махнул рукой: мол, занимайтесь-занимайтесь, я просто посмотрю. Девчонка, конечно же, засмущалась, мне тоже стало неловко, будто поймали на стыдном. Договаривались на фортепиано, а тут всяким глупостям на гитаре учу. Неаккуратно как-то. Эден стала упаковывать гитару в чехол. А я что-то осмелела, чтобы не сказать обнаглела.

— У вас девочка очень способная, но на таком инструменте она играть не научится, ей нужна нормальная гитара.

— Какая? — живо поинтересовался он.

— Выбирать надо. Пойдите в музыкальный магазин, вам посоветуют.

Фаня тоже вкатилась в комнату.

— Томер, купи ребенку хороший инструмент. Я дам денег, Таня, сколько надо?

Я пожала плечами.

— Я цен здешних не знаю, вы сами решите.

— Знаешь, савта[24], ты лучше отпусти Татяну с нами как-нибудь, мы вместе выберем. Хочет девочка учиться — пусть учится. Но инструмент надо выбирать со специалистом.

Фаня посмотрела на меня, на Томера, хмыкнула и со значением сказала:

— Выберите день и поезжайте. Постараюсь потерпеть до вашего возвращения.

Он что, вправду на меня глаз положил? Этого только не хватало! Мало мне неприятностей? Не-е-е, не сейчас!

— Нет, Томер, я не смогу надолго оставить Фаню… — и не закончила фразу, он меня перебил:

— А кто сказал «надолго» и «оставить»? Я приведу на пару часов женщину, она присмотрит за бабушкой. Ничего страшного.

Женщину он приведет. Жену наверняка! Вот оно мне надо? И как отвертеться?

— Татяна, не бойся, на твоей зарплате эти пару часов не отразятся.

Как будто я из-за денег боюсь. Ох, как все закручивается! И не отвертеться, тем более Фаня с невинным личиком говорит:

— Иди, деточка, конечно иди!

Зыркнула я на нее — но все, теперь-то точно не отвертеться, раз сама «подопечная» отправляет. Кто я? Подневольная. Хочешь-не хочешь, а придется идти.

Через пару дней заявляется Томер со счастливой Эден и красиво одетой женщиной. Я так сразу и поняла, что это мама девочки — Гила. Жена его скользнула по мне взглядом как по пустому месту, сразу пошла к Фане. Оно и понятно: кто я ей? Прислуга, которую нужно отпустить на какое-то время ради дочкиной прихоти. Ну и бог с ней. От меня не убудет. Кто они мне все? Никто. И я им никто. Главное об этом помнить и не рыпаться.

Томер усадил меня на переднее сиденье машины, тут подросткам до 14 лет нельзя сидеть впереди, правда, никто это правило не соблюдает, но он настоял, чтобы Эден села сзади. Та не особо сопротивлялась, предвкушала приключение. И мы тронулись. Вообще, это было поразительно. Впервые за столько времени я выкатилась из дома не в аптеку и магазин, а ехала на большой роскошной машине по улицам Тель-Авива, крутила головой, рассматривая незнакомые места, незнакомых людей. В машине тихо гудел кондиционер, не было слышно шума двигателя, и я представляла себя богатой женщиной, которая выехала вместе с любовником на шопинг. Как в фильме «Красотка». Хотя до Джулии Робертс мне как до Луны, а вот Томер, хоть и не Ричард Гир, но парень видный, интересный. И сколько бы я себя ни уговаривала: «Не до этого мне, не до этого!», но его присутствие рядом меня волновало не меньше, чем удобная машина, кондиционер и улочки Тель-Авива. Давненько я так близко к мужчине не сидела. Прям засвербило в животе, как израильтяне говорят — «бабочки запорхали». И хотя разумом я понимала, что все это приключение на пару часов, что Томер женат, что на заднем сиденье едет его дочь — но мечтать-то кто запретит? Тем более, у него очень красиво лежали руки на руле, широкая мужская ладонь, уверенные движения. Господи, как это все было далеко от моей жизни! И как хотелось, чтобы это вот всё стало моей жизнью.

Музыкальный магазин находился в центре города в огромном торговом центре. Просторный зал, уставленный органами, пианино, роялями. Дальше на стендах — гитары, гитары, гитары, классические, акустические, электрические… Еще дальше — басы, барабаны, скрипки — дух захватывает. Не выдержала, умоляюще посмотрела на Томера, тот сразу понял, улыбнулся и кивнул: можно, конечно! Пробежалась пальцами по огромному концертному роялю в центре зала — Steinway, между прочим! Эден нетерпеливо мялась, пианино ей неинтересно, это я уже поняла. Пошли выбирать гитару.

Продавец оказался из наших, говорил по-русски, время от времени косился на моих сопровождающих и переводил нашу беседу на иврит. Бойкий такой мальчишка. Сразу понял, что я музыкант, «всякую китайскую попсу», как он выразился, показывать не стал, а снял с дальней стойки несколько приличных гитар. Поиграл, сунул мне. Я сама гитарист тот еще, но перебрала с десяток инструментов, сыграла пару рифов, несколько мелодий. Выбрала хорошую мягкую гитару, девочке в самый раз. Не то, чтобы сильно дорогой бренд, наглеть все же не надо, она же только учится, но и не фанерную поделку. Показала Эден, та кивнула, нравится. Тут меня оттер в сторону Томер и затараторил с парнем на иврите, из которого я мало что поняла, кроме того, что он вышибает скидку — это тут принято. И ведь вышиб! Вместе с гитарой нам выдали мягкий кофр, запасной комплект струн, насыпали с десяток медиаторов, в общем, ученица у меня теперь упакована. Знай, учись! Глядя как она радуется, прямо дыхание прерывается, поняла: будет играть. Будет.

— Пойдем, выпьем кофе? — предложил Томер, когда мы вышли из магазина.

Сесть в кафе, небрежно взять чашечку кофе, неторопливо попивать, разглядывая прохожих: об этом я когда-то мечтала, проходя мимо витрин израильских кафе, за которыми сидели никуда не торопящиеся люди, но даже представить не могла, что смогу себе это позволить. И вот — это я, Таня из Краснотурбинска, сижу в шикарном кафе, улыбчивая девочка приносит мне капучино с шапкой сливок (ничего страшного от одной чашки не случится, не растолстею), а Томер протягивает мне меню с десертами, которые выглядят на картинке очень красиво, но цены… Ох, лучше бы этого не видеть. Тыкаю в первый попавшийся тортик, все равно я в них не разбираюсь.

Томер тоже пьет кофе, Эден — молочный коктейль, поглядывая на окружающих: видят ли они, что у нее к столику небрежно прислонена гитара? Понимают ли, что сидят рядом с будущей рок-звездой?

— Расскажи мне о себе, — говорит Томер, глядя прямо на меня. Сто лет никто на меня не смотрел вот так прямо, глаза в глаза. Кроме Фани, конечно. Кстати, у Томера такой же взгляд, как у нее, внимательный, искренний. Не дежурно спрашивает, видно, что ему и в самом деле интересно.

Вот только что этому внимательному мужчине рассказать? Про своего горе-риэлтора? Про провинциальную учительницу, из-за какой-то мнимой любви оказавшейся в чужой стране без денег, без визы, без статуса? Про единственный выход — жить в прислугах у древней старушки с чудными фантазиями? Про то, что на сегодняшний день у меня главная проблема не отсутствие мужика, а отсутствие денег, из-за которых я застряла у самого Средиземного моря, и из-за которых еще не ясно, в какую беду меня втравили? Хочешь? Получай.

Надо сказать, что мой сбивчивый рассказ с поиском слов и, наверняка, с ошибками, Томер выслушал очень терпеливо, иногда машинально подсказывая нужный термин и поправляя мой иврит. Эден слушала вполуха, по-прежнему крутила головой, пытаясь понять, какое впечатление производит на окружающих такая девушка с гитарой. Меня в 13 лет тоже именно это интересовало больше всего.

— Да уж, глупостей ты натворила немеряно, — протянул Томер.

Ага, учить меня жить не надо, мне бы выбраться из этой ситуации как-то. А то, что я глупостей натворила…

— Это я знаю, Томер. Но меня не это интересует. Меня интересует, как выбраться из этой ситуации.

— А как ты думала выбираться?

— Пойти к властям, сдаться, сесть в тюрьму и пусть депортируют.

— Но тогда ты никогда больше не сможешь въехать в Израиль.

— Что поделать? Чем-то придется пожертвовать! — интересно, он понял мой сарказм или нет? Нет, не почувствовал. Или виду не подал. Я теперь уж как-нибудь без вашего Израиля переживу. — Но и тут большая проблема: долги моего мужа. Их же могут с меня потребовать?

— Могут.

— Даже если мы не оформляли брак в Израиле?

— Не знаю. Но думаю, что банк своего не упустит. Сколько времени у тебя просрочена виза?

— Больше года.

И из них больше года я ухаживаю за твоей бабушкой, между прочим! Нет, я этого не сказала, но подумала. Томер кивнул. Кстати, когда мужчины вот так вот серьезно размышляют над твоими проблемами, они становятся крайне симпатичными.

— Так, — наконец сказал он. — Я проверю твою ситуацию с одним знакомым адвокатом.

И произнес мою любимую фразу:

— Нет безвыходных ситуаций, есть неприятные решения.

Да ты ж моя птичка! Как легко это говорить, когда неприятные решения должен принимать кто-то другой! А вот в моем случае неприятные решения ну никак порадовать выходом из ситуации не могут. Тем более, при слове «адвокат» перед глазами замелькали циферки со многими нулями. Могу себе представить, сколько это будет стоить! Вот выгонят меня из страны голую, нищую — и куда я денусь? Что-то это чересчур неприятное решение.

— Адвокаты ваши обдерут меня как липку, Томер. А тогда мне никаких неприятных решений не останется, только одно…

Он понял и удивленно посмотрел на меня.

— Не сходи с ума, Татяна. Мы обязательно что-нибудь придумаем.

И я сделала очередную глупость в жизни. Сказала:

— Томер, зови меня Таня.

Через пару недель мы с Эден разучивали Secret Мадонны — очередные девичьи страдания. Эден мне перевела: с тех пор как ты появился в моей жизни, я прям в раю, я никогда никого не любила (да-да, в 13 лет это находит живой отклик в сердце!), но ты научил меня любить, ты знаешь этот секрет. В общем, розовые слюни и сопли, но песня гитарная, красивая. Я для Эден ее немного упростила, сменила тональность и, кстати, у нее стало ничего себе получаться, совсем не плохо. Говорит, что занимается дома, охотно верю. Без труда ничего не получится. Банально до скрежета зубовного, но в музыке очень верно. Она хотела Мерайю Кэрри, но там и вокал сложный, и вещь не гитарная вообще, клавишная, так что это в будущем. Мы с Эден обязательно к клавишам вернемся, я уверена. А пока — пусть себе балуется струнно-щипковым инструментом.

— Папа! Смотри, как я научилась! — завопила девочка, когда в бабушкину квартиру вошел Томер. На этот раз без своей Гилы.

— Ну, давай! — говорит.

Сыграла свой «Секрет». Смешно, конечно, не в ритме, сбиваясь, пара аккордов не очень дается, но уже играет. Классно быть молодым! В дворовой беседке в Союзе лет 30 назад ей цены бы не было. Все парни ее были бы.

— Отлично! Быстро ты освоилась, спасибо, Тания!

Держите себя в руках, Татьяна Константиновна. Ах, это «Тания» такое милое… Но не для вас, гражданочка. Не для вас.

Томер сходил к бабушке, поболтали они, а потом вышел и сказал:

— Пойдем, Тания, поговорим.

Вышли мы на балкончик, накинула курточку: прохладно, как-никак январь уже, может даже дождь пойдет.

— Твою проблему решить очень сложно…

Ну, это я и без тебя знала.

— Но возможно.

Так, с этого места поподробней.

— Тебе надо выйти замуж.

Вот спасибо! Так просто, оказывается, решить эту неразрешимую проблему: надо всего лишь выйти замуж. И как я сама не додумалась?!

Мой невысказанный сарказм он, кажется, прочувствовал.

— Фиктивный брак? — невинно спросила я, почему-то вспомни в Алекса. Только этот прекрасный мужчина меня замуж как-то не звал, и вообще я его только раз в жизни видела. Хотя, с другой стороны, таких Алексов…

Томер внимательно на меня посмотрел.

— Похоже, единственный выход. Если у тебя нет на примете кого-то для реального, не фиктивного брака.

Ну что ты, Томер! У меня же женихов вагон и маленькая тележка, разве не видно? И жилплощадь позволяет. Куда по-твоему я приведу своего фиктивного жениха? Или сама к нему отправлюсь на шею сесть, а бабушку твою брошу, да? И кому такое счастье в виде Татьяны Константиновны, незаконно находящейся в Израиле, нужно? Замуж, говоришь? Ну так разводись со своей Гилой, у которой на каждом пальце по два кольца, и женись на мне. Можешь даже не фиктивно, я согласна.

Ничего этого я, естественно, не сказала, да и захотела бы — не тот у меня иврит, чтобы так разглагольствовать. Но, думаю, он и так все понял. Даже сник как-то. Ладно, мужик, ты молодец, ты обо мне подумал, а это уже приятно, с кем-то там советовался, вы с ним придумали такой чудный выход, которого нет и быть не может. Как табличка «Выхода нет». Поняла я тебя, Томер, очень тебе благодарна, серьезно, без иронии, а сейчас пойду я к Фанечке моей. Тут все же реальная жизнь, а не глубокомысленные рассуждения о каких-то женихах фиктивных, прости Господи! Мне старушку надо помыть, накормить, белье сменить, тут уж не до любовных утех. Хотя до них, конечно, но я так старательно все это время в себе давила романтические мысли, что на них уже и сил не остается. Вот так. Все равно как-нибудь да обойдется.

— Понимаешь, Томер, — начала я, старательно подбирая слова. — Вообще-то официально я замужем. Только муж мой неизвестно где.

Интересно, как на иврите будет «двоемужество»? Черт его знает!

— Так что этот выход — не для меня. Сорри.

Спасибо Фаниному внуку за заботу. Но это не тот случай. Максимум — депортируют меня из этой чудной страны. Ну что поделать? Ты же сам говорил: «Нет безвыходных ситуаций, есть неприятные решения». Вот это, похоже, и будет тем самым неприятным решением.

— А правнучка ваша — очень способная девочка! — сказала я, когда мы с Фанечкой помылись, поужинали, легли в чистую постельку. Тут самой стало смешно: я сама как бабка старая говорить «мы», вместо «она».

— Слышали, как она играет уже? То ли еще будет! А вы играли на чем-нибудь?

— Да где там! На пианино пыталась, к нам в Одессе учитель приходил, студент. Но это было так давно, что я уже и не помню ничего. А потом не до музыки было. Я, в основном, стреляла. Можно сказать, что на барабанах играла. Револьверных.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ГЕОРГИЙ И ЕГО КОМАНДА. МОСКВА, 1918

— Я была у Маруси в Кремле, видела Ульянова. — бросила Дора, снимая свою на редкость уродливую шляпку, которую почему-то очень любил а. — Если бы у меня был револьвер, я бы его застрелила!

— Разве к ней пускают? — изумилась Дина.

— Не о том думаешь, товарищ, не о том! Не к ней пускают, а их выпускают. Погулять.

Спиридонова, как и другие социалисты-революционеры, пока шел суд по поводу «левоэсеровского мятежа» содержалась на гауптвахте в Кремле. По словам Дор ы, забавно было смотреть, как по внутреннему дворику вместе с руководителями большевистского правительства прогуливаются в ожидании приговора пытавшиеся их свергнуть соратники по револю ционной борьбе. Ленин вышел подышать воздухом — комнаты Совнаркома были напрочь прокурены народными комиссарами — и остановился поболтать с одним из заключенных, меньшевиком. Просто идиллическая картина! Пастораль!

— Почему я не взяла с собой оружие, там бы его и прикончила! — продолжала сокрушаться Дора. — И все проблемы были бы решены.

— Положим, не все, — возразила осторожная Дина. — Не будет Ленина — будет Троцкий, не будет Троцкого — будет Зиновьев, все равно какая-нибудь гнида, да возглавит эту контрреволюцию. Всех не перестреляешь.

— Аня, опять? Нет! — решительно возражала Фейга. — Если устранить хотя бы часть этой прогнившей верхушки, то те, кто придут им на смену, будут вести себя гораздо, гораздо осторожней! А это — результат. И потом, Аннушка, дорогая, разве ты не помнишь истинную цель индивидуального террора?

— Умоляю! Только не надо про народное восстание, толчком к которому станет убийство какого-нибудь губернатора. Как ты помнишь, ничего подобного не произошло…

— А месть? Почему ты отметаешь такой важнейший фактор как месть? Месть за наших расстрелянных товарищей. За уничтожение демократии…

— Ты про разгон Учредительного собрания, что ли?

— Да! Именно! Это вы, левые эсеры тогда предали нас! Раскололи партию, провалили выборы единым блоком, отдали на откуп большевикам…

— Я давным-давно не участвую ни в каком движении, — устало отбивалась Дина. — А с треском провалили выборы в Собрание как раз твои правые. Вы получили большинство голосов, почему же не взяли власть? Так что не надо. Все хороши.

«Поразительные женщины! — в который раз удивлялась Фаня, чистя в раковине огромную рыбину и стараясь не сильно мусорить чешуей. — И как им не надоедает? Столько лет провести на каторге и все равно бесконечно спорить о правильности теорий! Как они еще с ума не посходили!» Кто из них был прав, Фаня не знала, но после исчезновения Якова и ухода Мити Попова, который, отстреливаясь, скрылся вместе с Юрой Саблиным[25] из Трехсвятительского переулка, симпатии ее были на стороне Доры-Фейги. Уж больно некрасиво себя повели большевики, подавив выступление левых эсеров. Несколько человек расстреляли, Якову и Мите вынесли смертный приговор, слава богу, поймать не смогли.

Митя тогда в июле, появился в пятой квартире ближе к вечеру и быстро объяснил подругам-каторжанкам, что же в Москве произошло на самом деле и почему восстание провал илось. Те его поняли, покивали, прониклись. Девушку каторжанки уложили в постель, отпоили кипятком, и Фаня почти сутки проспала. Просто спала и все. Митя тогда был рядом, и, как теперь понимала Фаня, лихорадочно решал, что делать дальше. Ситуация у него была аховая. Его разыскивали чекисты, искали активно, злобно, как-никак «вооруженный враг», обстрелявший Кремль. Понятно было, что как только найдут, так тут же и приведут приговор в исполнение. А этому матросу все нипочем!

— Наркомы тогда в Кремле, поди, в штаны наложили, — смеялся он. Хотя было не до смеха.

— И что ты дальше собираешься делать? — спрашивала его Фаня.

— Буду на юг пробираться, в Украину. С немцами воевать. Там ребята боевые, не здешние боягузы[26].

— А если схватят?

— Пусть сначала поймают! — смеялся Митя, от чего в углу глаз разбегались по сторонам тонкие морщинки. Красивый он. И смелый. Все они отчаянные, что Яков, что Митя, ничего не боятся. А она — трусиха и, наоборот, всего боится. Очень хотелось быть такой же отважной. Поэтому когда в ночь перед побегом Митя пришел к ней, она, конечно же, пустила его на свой тюфячок на полу, хоть в той же комнате спали — или делали вид, что спали — Дора и Дина. Из-за этого соседства она сдерживалась, чтобы не стонать, и Митя старался не очень пыхтеть, так что удовольствие получилось смазанным. Но все равно было приятно и как-то бесшабашно на душе. «Вот я какая, — думала девушка. — Никаких предрассудков! Так и надо, так и надо, Фанни Хаимовна!»

Перед уходом Мите пришлось снять свою форменку, которая ей так нравилась, одеться в обычную косоворотку, серые штаны, ботинки на босу ногу — выглядеть он стал безобразно, какой-то люмпен буквально, но оно и к лучшему, меньше подозрений, чем по отношению к красивому стройному матросу. И ушел еще до рассвета. Утром девушка старалась не глядеть в глаза бывших каторжанок, все же буржуазное воспитание давало себя знать, но женщины отнеслись к случившемуся совершенно равнодушно. Или просто виду не показывали.

А через какое-то время в квартире стал появляться некий Георгий, что неожиданно оказалось очень кстати для их нищенского быта. Пока Фаня ломала голову, как и на что жить дальше — службы-то у нее больше не было! — Георгий приносил то крупы, то муки, однажды полфунта молотого кофе, настоящего! С царских времен! А вчера вот эту рыбину, чистить и готовить которую пришлось опять же Фане, каторжанки ничего этого не умели, да и откуда им было научиться? В едение хозяйства по-прежнему лежал о на «хорошей еврейской девочке». Голову и хвост она сварит, будет бульон, не уха, конечно, но все равно суп. Питательный! А остальное просто потушит с луком и морковкой, которые принес все тот же неведомо откуда появившийся Георгий. Где он все это брал? Она даже набралась смелости спросить его об этом, но он весело отмахнулся, мол, есть такие места, где есть все.

Вот и в этот вечер он заявился с пакетиком сушеных яблок: «К чаю!» — и с удовольствием остался на ужин. С одной стороны, думала Фаня, лишний рот, рыба хоть и большая, но и их четверо! А с другой — это же его рыба. Он же ее принес. Так что лишние рты, по сути, это они с Диной и Дорой. Все перепуталось в этом мире, ничего не разобрать!

Вот за этой скромной трапезой и произошло историческое событие.

— Георгий! — начала неугомонная Дора. — Сегодня мы с Анной спорили по поводу террора. Ты, как эсер со стажем, что думаешь: будет ли сейчас эффективен террор против большевистской верхушки?

Георгий, не торопясь, промокнул рот салфеткой (мне ее потом от жирных пятен отстирывать! Не отстираются! — с тоской подумала Фаня), закурил папиросу и, подумав немного, ответил:

— Террор не нужен… — Дора вздрогнула. — Но необходим непременно! И это, дорогие мои соратницы, единственный выход, если мы хотим спасти революцию. А что, вас это пугает?

— Меня нет! — воскликнула Дора-Фейга.

— Меня пугает, — серьезно сказала Дина-Анна.

— Чем же, позвольте полюбопытствовать? — поинтересовался Георгий, ловко пуская колечки дыма.

— Тем, что большевики после покушений начнут в ответ такие репрессии, что нам и не снилось. Поверьте мне, царская каторга покажется санаторией по сравнению с тем, что будут творить Ленин и Троцкий.

— И давно нас стал пугать эшафот? — серьезно спросил Георгий.

— Давно, — ответила Дина. — Меня — после того, как повесили моих ближайших подруг: Лиду Стуре и Лизу Лебедеву. Нашему товарищу Евстолии Рогозинниковой был 21 год, когда ее казнили. Всего 21! Катю Измайлович расстреляли в ее 23 года. Это не считая всех тех, кому сатрапы заменили смертную казнь на бессрочную каторгу. Фейга, — опять она обратилась к Доре по имени, значит, волновалась. — Сколько тебе было, когда тебя приговорили к повешению?

— Семнадцать.

— А тебе, Фаня, сейчас сколько?

— Восемнадцать исполнилось. Три месяца назад…

— Георгий, ты хочешь таких детей под удар подставлять?

— Кстати, Фанни, раз уж зашла об этом речь, а как вы относитесь к террору? — заинтересованно, словно в первый раз увидев, посмотрел на нее Георгий.

Фаня пожала плечами и важно сказала:

— Я считаю, что террор оправдан в качестве мести.

Разговоры каторжанок даром не прошли.

— Мести кому и за что?

— Тем, кто сидит в Кремле, за гибель наших товарищей. И за осуждение их на смерть.

— Фаня была подругой Блюмкина, — усмехнулась Дора.

— И Попова, — буркнула Дина.

Вот зараза! Зачем? Выходит, они все слышали? Стыдно-то как! Хотя, почему стыдно? Что опять за мещанские рассуждения! Слышали и слышали, она имеет право отдаваться тому, кому хочет, тем более, боево му товарищу. Ясно? И она, гордо вздернув подбородок, обвела взглядом сидящих за столом. Вот вам! Знайте!

— Это какой Попов? — невозмутимо спросил Георгий. — Я его знаю?

— Наверняка. Бывший начальник Боевого отряда ВЧК, левый эсер.

— А, этот… И где он сейчас?

— Там же, где и Блюмкин. Никто не знает. Скры ваютс я от большевистского правосудия, — саркастически ответила Дора.

— То есть, Фанни, вы рассматриваете возможность участия в боевой группе, если будет принято решение о начале индивидуального террора? В качестве мести. Я правильно понял?

«С чего это он решил? — удивилась Фаня. — Но, впрочем, почему бы и нет? Или я способна только рыбу чистить, да салфетки стирать?»

— Безусловно.

— Вот, Дина, тебе и ответ, — спокойно сказал Георгий. — Новое поколение точно так же готово пожертвовать собой, как и наши старшие товарищи. Так чего мы ждем? Действовать надо!

— И как действовать?

Георгий потушил папиросу, помолчал.

— В ЦК есть мнение что необходимо провести ряд терактов против большевистских главарей. Уже принято решение о начале вооруженной борьбы. В Самаре создано первое по-настоящему демократическое правительство — Комуч…

— Как-как? — удивилась Дина. — Что это за зверь?

— Комитет членов Учредительного собрания[27], единственное законное правительство России, как вы сами понимаете. После провала попытки левых эсеров — он посмотрел на Дину, та отвернулась. — справиться с большевиками в прямом противостоянии, встала необходимость идти другим путем. Скажем, вернуться к старой испытанной тактике: уничтожив верхушку, заставить остальную инертную массу отказаться от гибельного пути. Решение принято, товарищи.

— И кого же приговорили? — у Доры на щеках выступил румянец, глаза горели.

— Ленин. Троцкий. Дзержинский. Зиновьев. Урицкий. Все.

— Свердлов?

Георгий помолчал, пожевал губами и ответил:

— Нет. Свердлов нет.

— Почему?

— Не время, — коротко ответил Георгий.

Дора вскочила и стала ходить из угла в угол, видно было, как она нервничала. Дина, наоборот, впала в ступор, смотрела в одну точку, никак не реагируя на происходящее.

Наконец, Дора встала посреди комнаты и строго произнесла:

— Я готова.

Георгий повернулся к Дине:

— А ты? Как ты?

— Увольте. Выдать я, конечно же, никого не выдам, но участвовать в этом не собираюсь. Я категорически против провокации, которая развяжет большевикам руки для безумного кровавого террора. Кроме того, я решительно не понимаю, как вы собираетесь подобраться к Ульянову — с его-то паранойей и болезненной верой в конспирацию.

Дина неожиданно рассмеялась:

— Он и сидел-то всего-ничего: чуть больше года в крепости и три года в ссылке. Смешно подумать. Но напуган остался на всю жизнь. Вспомните эти его бесконечные переезды с места на место, из страны в страну, то, что он в Россию-то вернулся только тогда, когда это стало безопасно. И как сбежал после июльских событий прошлого года… Так что не знаю, не знаю, наверняка, его строго охраняют и подобраться к нему будет исключительно трудно. Да и смысла особого не вижу. Нет, не верю я в эту затею.

— Можно подумать, что до него добраться сложнее, чем до великого князя. — Дора перестала бегать, села, наконец, на стул, посмотрела на мужчину, закуривавшего новую папиросу. — Есть уже план? Исполнители?

— Не все сразу, Фейгале, — улыбнулся Георгий. — Всему свое время. Вы с Фанечкой еще подумайте, и если примете решение, что готовы, будем говорить конкретно.

— Мне думать не надо! — воскликнула Дора и посмотрела на Фаню. Та неопределенно пожала плечами:

— Наверное, я тоже готова.

А сердце заколотилось: что она творит?!

— Хорошо, — Георгий встал и подошел к двери. Обернулся.

— Через пару дней дадите окончательный ответ. Не так, с кондачка. Без горячности. И если он будет положительным, я расскажу про план. Всего наилучшего!

После его ухода Дора с Диной вновь яростно заспорили, а Фаня отправилась мыть посуду и стала пытаться понять, что же ей теперь делать? Страшно неимоверно. Но, с другой стороны, это же и есть то самое Дело, о котором столько говорили подруги-каторжанки, о котором столько времени мечталось. В конце концов, зачем она тогда сбежала от мамы и папы из Одессы? Кстати, как они там? Как малой Исайка? Что там сейчас в этом городе, прекрасном и несчастном, мучающемся под иноземной оккупацией? Впрочем, какая теперь разница. Она сбежала, чтобы бороться за счастье человечества. Ну да, ну да, чересчур «высокий штиль», но ведь именно об этом они шептались с Яшкой после любви на промерзших сеновалах и в вонючих конюшнях. Разве не тогда она выбрала свой путь? И разве большевики не предали наше общее великое дело? Неужели все, что ты смогла сделать для этого, это печатать на машинке накладные и мучительно разыскивать букву Ъ? Нет, уж если и жить — то на полную катушку. Позорно трусить и сомневаться, особенно ей, которая была подругой таких выдающихся ребят, как Яшка и Митя. Ну, хорошо, как Блюмкин и Попов. Перед тобой стоит потрясающей силы задача! Цель, с которой можно войти в историю! Навсегда! И через столетия люди будут помнить Фанни Рубинштейн, которая пожертвовала собой ради уничтожения зла. Как помнят библейскую Иегудит и Шарлотту Корде[28].

Но казнь? Ведь такое покушение — это практически верная смерть! Или тебя убьют на месте, или долгие пытки в чекистских застенках, муки, которые еще неизвестно, сможет ли она выдержать. И только затем — казнь. При царе вешали, это ужасно! Теперь они расстреливают. А что если умрешь не сразу? Если тебя только ранят, а потом станут добивать, и ты будешь смотреть в глаза тому, кто пустит тебе пулю в голову? Как это происходит? Ты сразу проваливаешься в никуда, не успев прочувствовать жуткую, смертельную боль или бесконечно долгие мгновения ждешь выстрела? Как страшно! Лучше сразу застрелиться, но сможет ли она нажать курок у виска? Или стрелять в сердце? А вдруг промахнется?

Это так ты, Фанни Хаимовна, мечтаешь о мировой славе? Ну-ну. Страшишься пыток и смерти, а вот Фейга Рой дман, которая тогда была даже младше тебя, ничего не боялась. Почему же не боялась? Наверняка, боялась! Но делала свое дело, несмотря ни на что! Потому что Дело важнее одной конкретной жизни. А Яшка, когда шел убивать Мирбаха, разве не боялся? Конечно, боялся! Трясся, поди, хоть и отчаянный. Но пошел и сделал то, что задумано. Интересно, войдет ли в историю Яков Блюмкин? Яшка с Молдаванки? Смешно…

Что ж, девица Рубинштейн, надо действовать. Она же не одна будет, а с товарищами. Может, все и обойдется. Очень бы хотелось!

Георгий действительно пришел через несколько дней, принес несколько морковок, из которых Фаня решила сделать цимес. Не настоящий, конечно, нет ни изюма, ни чернослива, зато есть немного меда, так что будет пир горой.

— Ну как? Решение принято? — Георгий прожевал, посмотрел на Фаню и улыбнулся. — Очень вкусно!

— Принято, — ответила Дора за обеих. Фаня утвердительно кивнула и сразу же захотела по-маленькому: теперь деваться некуда, любое отступление будет трусостью и предательством. Все. Рубикон перейден. Очень не хочется умирать.

— Прекрасно! — Георгий вытер губы салфеткой (теперь еще и морковку отстирывать) и встал. — Подробности завтра в час на Божедомке, 49. Спросите Пастухова, вас проведут. — В дверях задержался, снова улыбнулся Фане. — Теперь, товарищ Рубинштейн, вам нужно партийное имя. Дора и Дина уже заняты — и рассмеялся.

— Дита, — смутилась Фаня.

— Что? Почему Дита?

— Иегудит, она же Юдифь, — вмешалась Фейга. — героиня еврейского эпоса.

— Очень уж претенциозно, не так ли?

Фаня смутилась. Действительно, попала впросак попадает с этим именем.

— Ладно, — махнул рукой Георгий. — Сократим Юдифь до Дита. Теперь в вашей квартире целых три Д.

И снова захохотал.

По дороге на Божедомку Дора просвещала Диту по поводу кодекса чести эсеровского боевика.

— Понимаешь, для чего мы это делаем? — спрашивала она девушку. Та неуверенно кивала. — Весь смысл нашей работы в том, что мы не отделяем себя от народа. Люди должны понимать, зачем и почему мы идем на эшафот. Мы убиваем не людей — мы убиваем символы, раньше это были символы самодержавия, теперь — символы новой антинародной власти, диктатуры самозванцев, которых никто не выбирал и власти им не передавал. Пусть судят, многие из наших товарищей спокойно давали себя арестовать, зная, что их ждет виселица, но зато на процессе они могли четко и ясно выразить цель наших действий.

— Да как же «убиваем не людей», — удивлялась Дита. — Разве тот в кого стреляют — не человек?

— Нет. Если бы речь шла о простом убийстве, то Иван Каляев, не задумываясь, бросил бы бомбу в экипаж дяди царя, когда там ехали его жена и приемные дети. Но он не стал убивать невинных. Выбрал для казни другой день, понимаешь? ЦК приговорил Сергея Александровича, но не его жену и детей, понимаешь? Приговорили как генерал-губернатора, а не как человека из плоти и крови. Неужели ты не понимаешь такую простую истину?

— В общих чертах понимаю. Но за что тогда приговорили Ленина и Троцкого?

— За предательство. Предательство идеалов революции. Предательство демократического пути России. Предателей во все времена уничтожали беспощадно. Разве ты не видишь, какую они установили диктатуру? Диктатуру пролетариата? Кто там у них пролетариат? Кто там крестьяне? Пальцев одной руки хватит пересчитать. И я буду счастлива привести приговор в исполнение. И счастлива пожертвовать собой, тем более, если на суде у меня будет возможность высказать все, что я думаю про эту бешеную свору.

«Какая сильная женщина! — думала Дита. — Это ж какой характер надо иметь, чтобы вот так спокойно быть готовой к мукам! А я? Я так смогла бы? Не знаю. Но точно не дам себя „спокойно арестовать“. Вот к этому я точно не готова».

— Ленин и Троцкий такие же символы неправедной власти, как великий князь или генерал-губернатор, — продолжала между тем Дора. — Поэтому стрелять или бросать бомбу мы будем не в некоего Владимира Ульянова или Льва Бронштейна, а в тех, кто нагло узурпировал власть и похоронил демократию, разогнав народных избранников. Нельзя, понимаешь, нельзя видеть в них людей. Это не люди. Это враги и предатели. Это не убийство — это казнь. Их приговорили, как раньше приговаривали царских сатрапов, и этот приговор мы обязаны привести в исполнение. Это понятно?

— Это-то понятно, — кивнула Дита. — А вот ты, Дора, как готовилась к убийству… ладно-ладно! К казни киевского генерал-губернатора? Ты уже тогда понимала, что это не человек, а символ? Была готова?

Дора не ответила, размашисто шагая, так, что Дита едва поспевала за ней. Дора внезапно остановилась, потрясла ногой, посмотрела на туфлю.

— То ли камешек попал, то ли гвоздь вылез, что-то колет там, — пробормотала она. — Надо будет подложить что-то, а то чулок порвет.

Посмотрела на Диту. Серьезно так посмотрела, та даже смутилась, отвела взгляд.

— Я про губернатора тебе потом как-нибудь расскажу. Не сейчас. Сейчас речь о другом.

Дора сняла посреди улицы свой уродливый башмак, сунула в него руку, пытаясь что-то там нащупать. А Фаня с изумлением смотрела на пожилую женщину, которая, взявшись неизвестно откуда, в этот момент проходила мимо них. На женщине были непонятного покроя широкие брюки, слишком яркая, на фанин провинциальный взгляд, кофта, да и пострижена она была совсем не так, как здесь было принято. Красиво, но непривычно. Странная дама перехватила Фанин взгляд, улыбнулась и как-то очень залихватски ей подмигнула. Рассмеялась и пошла дальше, растворившись то ли в толпе на Самотеке, то ли просто исчезнув. «Где-то я ее видела, — подумала Фаня. — Только где? Внешность уж больно знакомая!»

— Гвоздь! — вынесла наконец вердикт Дора. — Черт, надо бы к сапожнику сходить.

В квартире на Божедомке их встретила пожилая женщина, провела в комнату и прикрыла за собой дверь. За накрытым скатертью столом сидели Георгий и незнакомый мужчина, пили чай из стаканов в красивых подстаканниках. На блюдечке лежало полузабытое лакомство — две баранки. Где он все это достает?

— А вот и две Д из трех! — воскликнул Георгий, позвал хозяйку:

— Елизавета Акинфиевна, принесите нашим гостьям по стаканчику чаю! Будьте любезны.

Елизавета Акинфиевна молча принесла и молча же поставила на стол два стакана в таких же подстаканниках. «Какая суровая!», — подкумала Фаня.

— Угощайтесь! — Георгий придвинул к ним блюдечко. — Мы уже оскоромились.

Как вкусно! Мягкая, свежая баранка! Крепкий настоящий чай, черт с ним, что без сахара, но разве может быть лакомство лучше этого — чай с баранками? Жаль, что это так быстро кончается!

— Знакомьтесь: товарищ Василий, — пока девушки расправлялись с баранками, Георгий представил молодого мужчину. — А это — товарищи Дора и Дита. Так что, друзья мои, это и будет ваша «тройка».

Что такое «тройка»? Хотела спросить, но сдержалась.

— Всего в Москве будут действовать четыре тройки. Про них вам никаких подробностей знать не надо. Каждый член тройки знает только двоих своих товарищей и меня. Так что я рискую в любом случае, — коротко хохотнул Георгий. — Так и здесь: каждый из вас знает только друг друга.

— Где и когда? — деловито спросила Дора.

— Решим. По ситуации. Москву делим на четыре сектора, внутри каждого действует одна тройка. Где появится Старик, там и проведем акцию.

— Старик? — удивилась Дита.

— Да, такая кличка была у Ульянова с самого начала его деятельности, когда он еще считался серьезным революционером, и не был сектантом Лениным. Так мы и будем его теперь называть.

Дита кивнула: понятно.

— Как мы узнаем, где и когда он появится? Мы же не будем надеяться на случай? — деловито спросила Дора.

— Об этом не думайте. Нам сообщат.

— Кто? — удивился молчавший до этого Василий.

Георгий покачал головой.

— Ты же не думаешь, что я вот так вот сразу скажу «кто»? Единственное, что вам надо знать — нас информируют с самого верха. С самого! И все. Больше никаких вопросов по этому поводу.

Дора согласно кивнула. Конспираторы! А и правда интересно: кто? Нет, не скажут. Ни за что не скажут. Но неужели у большевиков идет грызня на этом самом верху? Да, тогда вопрос ликвидации лидера выглядит совсем по-другому! То есть, наши интересы совпадают с интересами противников Ленина? «Старика», поправила сама себя Дита. Неужели Георгий намекает на Троцкого?

— А что с Троцким? — Девушка вздрогнула: как Дора прочитала ее мысли?

— Троцкий потом. Его трудно застать в Москве, бесконечно в разъездах, так что начнем со Старика, дальше будем охотиться за номером два.

«Значит, не Троцкий, если и он в списке на ликвидацию, — подумала Дита. — А кто же тогда? Дзержинский? Свердлов?»

— Кто исполнитель? — Поинтересовалась Дора. Конечно же она, Фейга, думала Дита. К то ж еще? Этот молчаливый парень? Вряд ли.

— А это мы решим с вами опытным путем. Выберем день, поедем в лес, постреляем, посмотрим, кто и как это делает. Тогда и назначим исполнителя.

Дора помрачнела, видно, вспомнила о своей слепоте, а Дита немного заволновалась: стреляет-то она отлично, неужели ей придется это сделать?.. Сможет ли? Но ведь раз она уже пришла сюда и стала участником боевой тройки, значит должна смочь! Обязана!

Через несколько дней Георгий заехал за ними и повез на пролетке на Казанский вокзал (который по привычке называл Рязанским).

— Куда едем?

— В Томилино, недалеко. У знакомых там дача, и лесок поблизости имеется. Там и порепетируем, — Георгий подмигнул, указав подбородком на извозчика, которому о цели поездки знать было ни к чему. На Каланчевской площади расплатился за всех и, прежде чем войти в здание вокзала, торжественно сказал:

— У меня для вас прекрасная новость. Нашими товарищами в Киеве казнен генерал-фельдмаршал Эйхгорн! Уверяю вас, друзья, германская оккупация Украины подходит к концу! Наши усилия зря не пропали!

Дора даже помрачнела: опять основные мировые события проходят без ее участия! Радостно, конечно, с одной стороны, но ведь с другой — так хочется поскорее начать активно бороться! Сколько можно сидеть и спорить с Анной?

В Томилино их уже ждал товарищ Василий, с которым они и отправились в ближайшую рощу. Георгий повесил на ствол огромной березы лист картона с нарисованными кругами, достал браунинг:

— Стреляем по пять патронов, чтобы наверняка. Целимся в центр. Тот, кто попадет как можно ближе к цели — тот и будет первым номером. По флотскому обычаю, начинаем с младших.

Дита тщательно прицелилась, поддержала правую руку левой, чтобы пистолет не ходил ходуном, и, как учили, затаив дыхание, плавно спустила курок. И так пять раз, стараясь не дергать кистью, чтобы не сбить прицел. Георгий подошел к мишени, снял ее, хмыкнул, повесил новую.

— Ну как там? — спросила девушка.

— Потом, — отрезал Георгий. — Давай, Василий.

Парень тоже отстрелялся довольно быстро, держа браунинг одной рукой. Дита присмотрелась: молодец! Почти все в центр круга, рука у него твердая. Интересно, у кого результат лучше?

Дора, близоруко щурясь, уверенно выпустила пять своих пуль. Георгий взял все три мишени, подозвал тройку к себе.

— Результат перед вами. Номер первый — товарищ Василий. Пять попаданий почти в самый центр. Номер второй, страхующий первого — товарищ Дита: четыре центра один рядом. Держим глаза открытыми, а ухо — востро. Сигнальщик — товарищ Дора.

— Почему?! — недовольно воскликнула Фейга.

— Вообще одно попадание в мишень, даже не в круг, — коротко ответил Георгий. И приблизившись к женщине, тихо спросил:

— Ты почему очки не носишь? Не видишь же ничего! С пятнадцати шагов так промазать…

Дора ничего не ответила.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ПРИЧУДЫ НООСФЕР Ы. ТЕЛЬ-АВИВ, 1994

Я в одной «русской» газете прочитала глубокомысленные рассуждения про ноосферу. Тут иногда в киосках продают газеты на русском языке, так что я по дороге в магазин или аптеку покупаю себе это чтиво, чтобы лучше понять, что это за мир, в котором я оказалась. На свои деньги, между прочим, покупаю, не на Фанины, слава богу, мне Михаль платит исправно. В последний раз, правда, принес деньги Томер, для виду пообщался с бабушкой, рассказал про правнуков, потом отозвал меня на кухню, смущаясь вручил конверт. А чего смущаться? Так прислуге и платят. На кухне и в конверте. Потоптался, хотел что-то сказать, но не стал. Ушел. Ну, оно и к лучшему.

Но я, собственно, не об этом. Так вот, купила я газету с красивым названием, а там в разделе «Наука» статья про ноосферу. Я читаю эти газеты от корки до корки, иногда не по разу, больше-то мне читать на русском нечего. На иврите — хоть зачитайся, но мне, мягко говоря, сложновато. Так что для себя — только эти газеты. Иногда с ними конфуз выходит. Купила первую попавшуюся, стараясь взять потолще, чтобы на дольше хватило, а оттуда возьми, да и выпади приложение: на обложке голая тетя в непристойной позе, а на обороте — тоже голая, но хоть и тетя, а с таким мужским достоинством, что любой альфонс позавидует. Правда, с кривым. Но огромным. И главное — выпало это приложение как назло при Фане. Она на кухню выкатилась чаю со мной попить, а я как раз газетку разворачивала. Оно и посыпалось. Я даже не покраснела — позеленела! Давай подбирать, руки дрожат, листы переворачиваются, картинки одна другой краше…

— Не дергайся! — говорит моя старушка. — Ты себе газетку купила? Вот давай читай. А мне эти картинки дай, полистаю, — и смеется.

Что ты будешь делать? Дала я ей это похабное приложение, слышу — из ее комнаты какое-то фырканье. Думаю, злится. Опустила голову, сделала невинный вид: мол, я вовсе не из-за этого приложения газету купила (что чистая правда!), я не знала, что там внутри! А Фаня ржет уже в голос:

— Таня! Это гениально! Послушай: «Член начал ритмично двигаться в ней»… — ну тут дальше всякие глупости… А, вот: «Он вколачивал в нее член, желая утвердить свое превосходство. Минут через пять он застонал, и излил в нее горячую струю спермы. Из нее начал выходить пузырящийся спермой воздух». Интересно, автор вообще когда-нибудь сексом занимался?

И что характерно — читает моя старушка эти мелкие буковки с лупой, где-то же ее нашла, а до того мы обыскались эту лупу. Ну как же, такой случай, вот сразу и лупа обнаружилась. Чудеса!

— Фаня, вы зачем эту гадость читаете?

— А зачем ты эту гадость покупаешь? — хитро прищурилась старушка.

— Я это не покупала, Фаня, сколько я могу объяснять! Это приложение лежало внутри, я не знала, что у этой газеты такое приложение, честное слово!

— А если бы знала — то не купила бы, да?

— Нет. И теперь эту газету никогда покупать не буду!

— Значит так. Эту газету, — Фаня посмотрела на заголовок. — «Отклик», ты будешь покупать для меня каждую неделю. Я давно ничего подобного не читала. Знаешь такую поговорку: это так плохо, что уже даже хорошо? Это как раз про это. Поди еще свои деньги тратишь?

— Да уж не ваши! — решила обидеться я.

— Ну и зря. Покупай на мои, доставишь мне удовольствие.

Вот такая она, моя Фанечка. Все-таки здорово, что я у нее оказалась. И вот это как раз про ноосферу, про которую я хотела рассказать, но почему-то начала про эту тетку с мужским органом… или про мужика? Господи, да черт с ними с обоими, я не о том вообще.

Так вот. В этой газете была статья про ноосферу. И хоть я и конченый гуманитарий, но и то поняла, что если бы бедный академик Вернадский[29] прочитал эту ахинею, то в гробу бы перевернулся.

То, что у академика Вернадского означало эволюцию биосферы, где определяющим фактором будет разумная деятельность человека, под пером некоей дамы превратилось в какую-то «реализацию мыслей на трансцендентном уровне». Да-да, именно так. То есть, стоит тебе о чем-то подумать, как мироздание хватается за эту мысль, а затем ее материализует, как граф Калиостро статую Прасковьи Тулуповой. «Материализация чувственных идей!» Простите, Владимир Иванович, это не я! Это она!

Самое смешное, что после прочтения сего глубокомысленного опуса моя мысль действительно материализовалась. Причем, мысль довольно пикантная.

Отправилась я за очередной порцией лекарств в аптеку, топаю знакомой дорогой, вышла, в чем была — затрапезный сарафан с дыркой подмышкой и растоптанные шлепанцы. От российской привычки для выхода по делам наносить вечерний макияж и нарядно одеваться я давно избавилась. По сути, это был первый предрассудок, от которого я здесь избавилась. В Израиле никто не обращает внимания, в каком виде ты выносишь мусор или идешь за хлебом. Тут вообще принято ходить, в чем удобно, а не в чем красиво. Накрашенная девушка на каблуках среди бела дня — наверняка наша соотечественница, причем, из недавних. Да и просто жарко здесь. Я, правда, никак не могла избавиться от привычки надевать лифчик перед выходом на улицу, но как на грех именно сегодня решила махнуть рукой и добежать до аптеки в натуральном виде.

Вот так рассекаю я по богатому району, размышляю о неприятных решениях и натыкаюсь на — кого бы вы думали? Правильно. На Алекса. В бесформенном сарафане с дыркой. И злюсь почему-то не на себя, а на ни в чем не повинного мужчину, который мне как раз обрадовался.

— Здравствуйте! А я, знаете, уже всякую надежду потерял, хожу тут возле аптеки, вдруг, думаю, вас встречу!

— Зачем? — сурово поинтересовалась я.

Он прямо смешался. Я знаю, что этот простой вопрос приводит мужчин в ступор: «Пойдем ко мне!» — «Зачем?» И оба знают, зачем. Но не ответишь же «потрахаться». Один мой знакомый придумал остроумный ответ: «Газировки попьем, радио послушаем!» Смешно, правда? У нас потом в компании выражение «газировки попьем» как раз это самое и означало, что вы подумали. Но вообще-то вопрос «зачем?» — отличный. По реакции на него сразу становится понятно, находчивый парень или нет. А этот, в сандаликах, точно начнет сейчас мямлить что-то. Но он как-то так участливо посмотрел на меня и спросил:

— У вас что-то случилось?

Случилось у меня. Давно случилось. И как из этого «случилось» выбраться я не знаю. Но это я так подумала. А ему, совершенно не виновному в моих горестях человеку, продолжала хамить. От смущения, естественно. И от вида своего сарафана.

— А вам-то какое дело?

— Ну почему вы все время грубите? — спросил он. — Хотите знать, зачем я вас искал? Затем, что вы мне очень понравились, и я хочу с вами познакомиться, даже если вы не хотите. Я ведь имени вашего не знаю, но очень хотел бы узнать. А вы почему-то хотите казаться хуже, чем вы есть. Зачем?

Ты посмотри?! Бьет меня моим же оружием! Вопрос «зачем», конечно, риторический, но среагировал-то он нормально. Впрочем, если бы он обиделся, развернулся и ушел, я бы нисколько не расстроилась. Разве что чуть-чуть.

— Меня зовут Татьяна, Алекс.

— Очень приятно.

Я усмехнулась.

— Это ненадолго. Есть такая шутка.

— Что «ненадолго», — не понял он.

— Приятно вам от знакомства со мной будет не долго. Я особа ершистая, злобная, характер у меня скверный и времени у меня вечно не то, что маловато, а просто нет. Вот и сейчас я на минутку выскочила в аптеку, меня ждет моя метупелет («подопечная», я это слово среди самых первых выучила. Я — метапелет, а она — метупелет. Разница в одной букве и в пропасти между нами).

— Наговариваете вы на себя, Таня. Уверен, что характер у вас нормальный. А может, чем черт не шутит, даже хороший.

— С чего вы так решили?

— А давайте с солнца уйдем внутрь. Там кондиционер. И очередь. Так что успеем поговорить.

Смотри-ка, сообразительный какой. Ну пойдем.

Внутри и правда была длиннющая очередь, в аптеках всегда так, надо же нужное лекарство на бесчисленных полках отыскать, а это время занимает. Я заволновалась: как там Фаня одна? Алекс покрутил головой.

— Знаете, у меня к вам предложение: вы сейчас возвращайтесь к своей подопечной, а я выкуплю лекарства и принесу вам.

Вот хитрый!

— А вдруг вы с деньгами сбежите?

— Обязательно. Я стремлюсь сказочно обогатиться за счет вашей старушки, и давно поджидал вас, чтобы выманить эту корзинку с пирожками и горшочек масла.

Все это он произнес с серьезным, даже суровым лицом. Забавно.

— Ну и куда вы принесете это все?

— Дом я знаю, с прошлого раза запомнил. А квартиру вы мне сейчас скажете.

Ага, еще чего! Нет, брат. Так не пойдет. Я, конечно, наивная, но не настолько. Но я даже рот раскрыть не успела.

— Ну какая же вы недоверчивая! Вот посмотрите: я похож на убийцу, грабителя и насильника? Ладно, не верите мне — не надо. Я могу позвонить, чтобы вы вышли взяли пакет? Я могу его оставить в условленном месте, а вы в условленное время выйдете за ним?

— Ага! И тут вы из кустов как выскочите!

— Точно! А то вообще скроюсь с деньгами, лекарствами от давления и слабительным — или что там еще ваша старушка принимает? И тогда точно сказочно обогащусь.

А он с юмором! И вроде не дурак. И на грабителя не похож. Хотя, Татянконстинна, ты в жизни живого грабителя видела? Видела. Красивый и сексуальный риэлтор с хорошо подвешенным языком. И твоя квартира сейчас обеспечивает ему мохито на Мальдивах. Я, честно говоря, плохо знала, что такое мохито и где эти Мальдивы, но это был такой символ богатой и праздной жизни. На мои денежки.

А Алекс увидел, что я помрачнела и сам посерьезнел. Решил, что он что-то не то сказал. Какие вы, мужики, смешные! Хотя мне не до смеха, если честно.

— Черт с вами, Алекс. Записывайте телефон, я выйду и заберу лекарства. И сдачу!

Он рассмеялся.

— Конечно! Сдачу сдам до копейки! То есть, до агоры[30]!

— Естественно! Еще чего не хватало!

Я пошла к дому. Если и правда сопрет эту двадцатку шекелей, будет обидно. Не бешеные деньги, конечно, но все же. И тут я обернулась и задала вопрос, который давно вертелся на языке:

— Алекс — это Александр?

— Нет. Алексей. Леша.

— Ну, бывай, Леха! — отчаянно сказала я и пошла к своей Фанечке.

Не могу сказать, чтобы Фаня была счастлива от того, что в ее квартиру будет звонить какой-то незнакомый мужчина. Тысячу раз себя уже прокляла за эту слабость, мол, я побыстрее обернусь, а неожиданно взявшийся поклонник сделает все за меня и принесет в клювике. Фаня неприязненно замолчала, а я клятвенно пообещала ей что это было в первый и последний раз, больше такого не повторится! И чтобы хоть как-то оправдаться, рассказала ей про предложение Томера выйти фиктивно замуж, чтобы легально жить в Израиле и ухаживать за ней, которую полюбила как родную бабушку. Лесть — штука действенная, старушка моя немного оттаяла.

— Так ты этого… Как его?

— Алекса.

— Рассматриваешь с матримониальной точки зрения?

Вот скажите, кто сегодня употребляет слово «матримониальный»!? Все же в старорежимных выражениях есть своя прелесть!

— Пока нет, не рассматриваю, — улыбнулась я. — Тем более, он официально женат, хотя уверяет, что с женой не живет.

— Ну-ну, — живо отреагировала моя подопечная. — А ты проверь, проверь. Очень может быть, что-то и выгорит.

В общем, после такой беседы она сменила гнев на милость, и когда Леха позвонил, разрешила мне выскочить забрать лекарства. Это я для себя так решила, что теперь буду звать его «Леха». Смешно и ему подходит.

Нацепила легкие брючки, кофточку, чтобы уж совсем распустехой не выглядеть. Хватит, удивила его уже сегодня. Пошла к телефону-автомату на углу, прошла мимо двух странных женщин. Одна, что постарше, была поглощена исследованием внутренностей уродливого длинного башмака, а вторая, молоденькая совсем, кудрявая, то, что называется бэби-фейс, детская мордашка, с изумлением глазела на меня, чуть приоткрыв рот. Смешная. Я взяла, да и подмигнула ей фирменным одесским подмигиванием. Научилась у своей Фанечки. И пошла дальше. Девушка показалась мне смутно знакомой, но я про нее сразу забыла, потому что увидела Леху.

Стоит мой потенциальный жених как миленький, ждет меня с пакетиком из аптеки. Поблагодарила его первым делом. А потом решила разом со всеми проблемами и разобраться. И с ним, и с собой. А чего ждать?

— Слушай, Лех, — правда же я очень незаметно перешла на «ты»? — А ты не хочешь на мне жениться?

Он, понятно, оторопел сначала, а потом решил, что я так кокетничаю, завлекаю и заулыбался:

— Конечно, хочу! — и смущенно добавил, — Таня.

— Я не шучу, между прочим. Мне сейчас позарез надо выйти замуж. Можно неофициально, раз формально ты женат.

— Так неофициально — с нашим удовольствием!

Вот придурок!

— Ты меня не так понял, дорогой. Спать с тобой я не собираюсь. Мне нужен брак, пусть гражданский, чтобы получить легальный статус.

— Жаль.

— Что жаль?

— Что спать со мной ты не собираешься.

Ты смотри, как осмелел! Но мы тоже не лыком шиты.

— Для того, чтобы лечь в постель с кем-то, надо его сначала узнать хорошенько…

— А чтобы выйти замуж — не надо?

— А чтобы выйти замуж — не надо, — отрезала. — Тут важен сам факт. А потом посмотрим…

Хотела добавить любимое девчачье «Как вести себя будешь», но передумала. Все-таки не в Краснотурбинске живем.

— Ладно, Леха, пока! Увидимся!

— Погоди, Танюха!

Ух ты как он быстро освоился и в эту милую игру включился!

— А когда мы увидимся?

— Не знаю. Сам понимаешь, я девушка не свободная, на мне бабушка-старушка.

— А как тогда?

— Придумай. Ты же мужчина.

Развернулась и пошла к подъезду. Хорошо, что успела переодеться. Можно спокойно вилять попой, завлекая бедного жениха.

— Завтра в семь вечера у аптеки?

Не оборачиваясь, пожала плечами. Пусть думает, что это значит — то ли «да», то ли «нет». Но я уже точно знала, что приду. Мужик он похоже неплохой. Может и выгорит у нас, чем черт не шутит? И будем мы — он двоеженец, я — двоемужница? Или как это называется? Забавно, что нет слова для той, у кого два мужа. В отличие от названия того, у кого две жены.

Пришла, разложила таблетки по специальным коробочкам «Утро», «День», «Вечер», пока раскладывала рассказала Фане про назначенное мне свидание.

— Ну, сходи, конечно.

— А как я вас одну оставлю?

— Я Михаль позвоню, попрошу, чтобы или она, или Гила приехали. Надо же тебе хоть один день за эти месяцы отдохнуть. Вот и сходи, расспроси жениха как следует, познакомься. Потом расскажешь.

— Обязательно! А вас в юности часто звали на свидания?

Фаня засмеялась.

— Было, конечно. Про Яшку Блюмкина я тебе рассказывала.

— Да, я помню.

— Ну и еще несколько раз было… Как-нибудь потом исповедуюсь.

Пошла я на кухню, а по дороге меня вдруг и стукнуло: вспомнила, где я этот кудрявый бэби-фейс видела: на тачанке с пулеметом тем утром. Да не, не может быть. Она, скорее всего, актриса, а тогда снимали кино про гражданскую войну. В Израиле, Таня? Про гражданскую войну в России? Как-то не верится. Значит тогда эта девушка мне просто приснилась. Ага, а сейчас просто привиделась? Уж не глюки ли у вас, Татянконстинна? Да с чего бы? Не с чего. Но девушку точно узнала. Вот как это объяснить, а, ноосфера? Что скажете, академик Вернадский?

На следующий день позанимались с Эден гитарой, показала ей на синтезаторе из каких нот состоит тот или иной аккорд, но это ей было мало интересно, ей интересней играть «хиты». Дала мне послушать, что она хочет, чтобы я ей подобрала. Тягомотина какая-то неинтересная. Но я дружески кивнула, показала ей как подобрать на клавишах, а потом перенести на гитару. И предложила ей сыграть что-то из старенького — Beatles или Pink Floyd. Для нее это как для меня грегорианские хоралы: красиво, заслушано до одури, но сильно пахнет нафталином. Ничего не поделаешь. Это я ей про ребят с 70-ой широты еще не пела. В общем, насладились обе.

Вечером, как и обещала, приехала Михаль. Полюбовалась на свою красавицу внучку с гитарой, и отправилась к маме, где они с Эден и Фаней быстро затараторили что-то на иврите, так что я даже половины не смогла разобрать. Известно что собери вместе хоть три, нет, даже хоть четыре поколения, темы у женщин для потрещать всегда найдутся. Тут я под шумок и свалила, махнув рукой девушкам, мол, не скучайте, поболтайте тут без меня, я постараюсь недолго. Хотя, бог его знает, как пойдет. На всякий случай немного глаза подкрасила остатками туши, да надела лучшее белье. Хотя какое оно лучшее? Это из того, что было у меня в сумке — лучшее, а так — стыдоба, раздеться неудобно будет! Что это я вдруг уже про раздеться? Сказались месяцы вынужденного монашества? Нет, Татьянконстинна, рано вы губу раскатали! Не об этом думать надо, не об этом. Есть у вас дела поважнее секса. Хотя белье надо прикупить по-любому.

Решила, конечно, немного опоздать, так, для порядку, чтобы не думал, что я к нему стремглав примчалась. Не дождется? Ну так не дождется во всех смыслах, если вы понимаете, о чем я. Нет, стоит как миленький. Господи, он даже цветочки прикупил! Такая лапа! И что мне с ними делать? Стоять и разговаривать с ним как дура с цветами? И куда я их потом дену? Все-таки мужики с головой плохо дружат. Но все равно приятно. Прямо настоящее свидание получается, несколько поздновато для моего возраста, но все же, все же.

— Ну, что будем делать, жених?

— Пойдем в кафе? Поговорим?

Что ж, пойдем. Везет мне на шикарную жизнь последнее время, что и говорить. Придется тебе, Леха, раскошелиться на капучино. А вот тортик я заказывать не буду, решит еще, что и так толстая, а еще и сладкое жрет. Хотя вон тот, с клубникой, выглядит очень соблазнительно, но — нет. Он из солидарности тоже только кофе взял. Высыпал туда два пакетика сахара, ну-ну.

— Ну что ж, Таня. Давай рассказывай.

— Что?

— Все.

Вот так прямо все тебе возьми, да и расскажи. А впрочем… Если я на своем ломаном иврите Томеру все выложила, то на русском сам бог велел. Ну и рассказала. Все. Вплоть до того момента, как прибежала к нему на свидание криво накрашенная и в лопающихся от старости босоножках. А новые не купишь, деньги нужны, чтобы домой выбраться. Желательно без депортации. Да и там на первое время пригодятся. В Москве все так дорого! Рассказала и про идею Томера о фиктивном браке, но сразу предупредила: денег заплатить за эту аферу у меня нет. Или по доброте душевной, или на нет и суда нет. Не обижусь, ибо не обязан. Так понятно?

— Это понятно. Не понятно, что ты ершишься? Я тебе что-то плохое сделал? Обидел чем-то? Почему ты все время себя ведешь, словно я твой враг — не понимаю.

В общем, он прав, конечно. Не знаю, почему я грублю ему все время. Может от смущения?

— Извини, Леш. Я не хотела. Просто отвыкла с мужчинами общаться, а после Игаля, дай бог ему здоровья, мне все мужчины кажутся сволочами. Прости, ничего личного.

— И как ты собралась при живом муже снова выходить замуж?

И правда, как это я собралась?

— Я думала, раз мы российский брак в Израиле не оформили…

— Нет, Таня, это получается нарушение закона.

— И как мне быть? — расстроилась я.

— Не знаю, — честно признался он. — Я бы искал твоего Игаля. И регистрировал твой брак в Израиле. Так и легализовалась бы.

Разумно, конечно. Но мало реально. Муженек мой сейчас бог знает где — и как его искать? Да и черт с ним, как-то сложится. Хотя на данный момент выхода я не вижу. Ладно, что это я все о себе?

— Теперь ты давай рассказывай. Для начала — откуда ты приехал и когда?

Тут выясняется, что приехал он в Израиль пять лет назад из Ленинграда. Так и сказал — Ленинграда, он еще Питером не был тогда, привык к старому названию, хотя ленинградцы всегда свой город гордо именовали Питером. Тогда, в 90-м, «все побежали, и я побежал». По образованию звукооператор, работал на студии документальных фильмов, увлекался ленинградским роком… Тут я встрепенулась — наш? Рокер? Играл на чем-то? Нет, помогал нескольким группам записываться и, как он выразился, «ручки крутил» на концертах, то есть, за пультом сидел.

— А здесь устроился на учебном телевидении, выезжаю на съемки, записываю звук. Soundman.

— Интересно!

— Конечно, интересно. Когда занимаешься любимым делом — всегда интересно.

Тут я задумалась: а какое у меня любимое дело? Нет такого, как ни странно. Учить детей музыке я терпеть не могу, но приходилось, да и приходится. Играла бы в какой-нибудь группе, да кому нужна старая тетка? Ни в один оркестр меня уже не возьмут, да и разваливаются они быстро, никому столько оркестров не нужно. Печально.

— А что у тебя с женой произошло?

— Стандартная история. Мне тебе не надо рассказывать, какой это стресс, когда приезжаешь в другую страну с непонятными правилами, с непонятным на первых порах языком, с потерей статуса: там я «в кино работал»! А тут — никто. Но жить-то хочется. И хочется жить хорошо, затем ведь и ехали. Жена молодая, она же ехала за границу, чтобы жить лучше, чем в Питере. Но оказалось, что для этого надо еще пахать и пахать. Сначала пилила за постоянное безденежье — отсутствие денег еще ни одну семью не укрепило.

Ну да, мне ли не знать, кивнула я понимающе.

— Ну и все. Нашелся добрый человек, марокканец… в смысле, выходец из Марокко, приютил ее, пригрел. И стала она жить лучше прежнего. А меня отправили восвояси. Собственно, ее-то винить не в чем. Получила то, что хотела.

— Ты какой-то святой, Леха! Ни слова плохого про нее. Хотя у меня, например, много плохих слов… И где ты живешь теперь?

— Снял квартиру подешевле на двоих с товарищем. Причем, повезло: тут, неподалеку, хотя район дорогой, но по случаю удалось сэкономить. И до работы близко. Машиной пока не обзавелся, так что близость службы — решающий фактор. Но машина в плане.

— И что, никакая вдовушка-разведенка тебя не пригрела?

Сказала и поняла, что глупость сморозила. А я-то кто вообще? Я и есть разведенка по сути, хоть и замужняя. Ну так и он такой же. Но почему я его все время обижаю? Так бывает: сама себе не рада, но остановиться уже не могу. А он пожал плечами, мол, сама видишь.

Да, жених из него незавидный, хоть и работа есть, но, как говорится, ни квартиры, ни машины. Понятное дело, тут только фиктивный брак, ага. Главное, нужна я ему со своими проблемами…

В молчании допили кофе, я поднялась.

— Спасибо, но мне пора.

— Не впечатлил я тебя?

— А должен был?

— Не должен, но хотел.

— Почему?

— Нравишься ты мне.

Спокойно так сказал, у меня в животе как иголками закололо. И врать не стал, так и сказал: нравишься. Ты тоже, Леха, парень неплохой. Видно.

— Спасибо на добром слове, но мне и правда надо идти. А то моя бабуля там заскучает без меня.

— Познакомишь меня с ней?

Еще чего не хватало!

— Не знаю, наверное, нет.

— Почему?

— Во-первых, зачем это ей? Во-вторых, зачем это тебе? И в третьих, зачем это мне?

Он усмехнулся.

— Во-первых, ей будет со мной веселее, я много историй знаю. Во-вторых, ты мне нравишься, и я хочу больше времени проводить с тобой, а ты без нее не можешь. И в третьих, может, когда ты меня получше узнаешь, я тебя не разочарую. А там, глядишь, и сладится что-то…

— Какой ты шустрый, Леха! Нет, дорогой. Деньги мне платит ее дочка, женщина сурового нрава и твердых принципов. Не думаю, что она обрадуется, что у метапелет ее матери появился ухажер. Так что вряд ли у нас с тобой что-то сладится.

— Ну, как скажешь, — обиделся, конечно. А лучше было бы если бы я ему голову морочила и врала? Нет уж. Так проще. Для обоих.

Он что-то нацарапал на салфетке и протянул мне.

— Это мой телефон. Если передумаешь или вдруг — случись такое! — захочешь пообщаться, то вот мой телефон. Если не отвечу — оставь сообщение на автоответчике. Хорошо?

Что я ему скажу? Что салфетку выкину, как только мы расстанемся? Ладно, вновь пожала плечами, этот жест у нас, женщин, может означать все, что угодно, от согласия до несогласия.

Проводил он меня до дому, прощаясь, хотел мою руку в своей задержать, романтик эдакий. Но я ладошку-то спрятала, незачем, Леха, незачем нам тешить себя пустыми надеждами. Ни тебе, ни мне. А салфетку я, как потом оказалось, не выкинула. Забыла.

— Быстро ты! — удивилась Фанечка моя, а Михаль удовлетворенно кивнула. Ну да, не было меня чуть больше часа, для свидания всего-ничего.

Дочка с правнучкой ушли, а мы с Фаней пошли совершать ежевечерний ритуал. Вот и вся любовь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ПОКУШЕНИЕ. МОСКВА, 30 АВГУСТА 1918

С утра накрапывал мелкий дождик. Потом распогодилось. Георгий собрал всю тройку на Божедомке, объяснил задачу:

— Сегодня для нашего дела будет довольно сложный день: утром в Петрограде убит Урицкий[31]!

Дора ахнула:

— Наши?

Георгий сделал загадочное лицо.

— Ничего пока сказать не могу, кроме того, что сведения верны, за их достоверность ручаются на самом верху.

— Это кто это ручается? — недоверчиво спросила бывшая каторжанка.

— Ручаются, — усмехнулся Георгий. — Дзержинский уже отправился в Питер, и запланированные ранее митинги могут отменить из-за опасности новых покушений. Но мне пообещали, что всеми силами постараются уговорить Старика выступить. У него на сегодня намечено две речи: в Басманном на Хлебной бирже, потом на гранатном заводе…

— Это где?

— Замоскворечье. Недалеко от Серпуховской.

Дора кивнула, а Дита Москву знала не очень хорошо. Примерно представляла, где это, но не точно. Впрочем, какая разница?

— Так что, — продолжил Георгий, — наши товарищи будут ждать Старика на Хлебной, а ваша тройка — на заводе Михельсона. Бывшего Михельсона. Расклад прежний, действуем как готовились, но все равно давайте повторим. Сигнальщик?

Дора подняла руку.

— Убедившись, что Ленин прибыл и вошел внутрь, подаешь знак номерам. Они будут у здания напротив, в Щиповском переулке. После выстрелов сразу уходишь. Номера?

Василий поднял руку. Дита подумала, что это ужасно глупо, но тоже подняла.

— Увидев сигнал, заходите в цех, но остаетесь у самого выхода. Номер первый — близко к дверям, чтобы сразу выйти, номер второй — чуть поодаль, сзади, шагах в трех-четырех, страхуешь первого. Первый, ты понимаешь, что могут схватить и прикончить на месте?

Василий судорожно сглотнул и молча кивнул.

— Ты готов? Готов вершить историю даже ценой собственной жизни?

«Что ж он так выспренно, — думала Дита. — Но, наверное, так надо, чтобы сподвигнуть на самопожертвование. А что мне делать, если схватят? Застрелюсь!» Она вовсе не была уверена, что сможет застрелиться. Но если здраво размышлять, то это был единственный выход избежать дальнейших мучений. Что ее, собственно, держало в этой жизни? Ни мужа, ни детей, где-то далеко под чужой властью почти забыты родители, для чего жить дальше? А вот войти в историю, чтобы и через века помнили имя Фанни-Иегудит-Диты — это здорово. Ради этого и умереть не жалко. Только сможет ли она выстрелить в живого человека — Дита не знала. Но опять же, если понимать, что такова историческая необходимость, что стреляет она не в человека, а в символ, что это не убийство, а казнь, месть, то, скорее всего, выстрелит. Хотя это пустое: стрелять будет номер первый, товарищ Василий, она всего лишь страхует, может, на нее и внимания-то никто не обратит.

— Номер второй! — оказывается, Георгий давно звал ее, а она, поглощенная мыслями о собственном историческом значении, не откликнулась. Ему пришлось прямо крикнуть! Дита покраснела и снова подняла руку.

— Номер второй готов вступить в дело, если непредвиденные обстоятельства не дадут первому завершить начатое. Браунинг вряд ли откажет, оружие надежное, но всякое может случиться.

— Мне бы наган, привычнее, — подал голос Василий.

— Ну, брат, тут не до жиру, быть бы живу. Первый получает браунинг, второй пользуется своим оружием.

Откуда он знает, что у нее есть пистолет? Ах, Дора, Дора! Зачем сдала? Из вредности, раз тебе отведена роль всего лишь сигнальщицы? Некрасиво!

— Когда дело сделано, стараемся скрыться поодиночке. Конечно, если удастся уйти. Вот каждому, — он выложил на стол кусочки картона. — Билеты до Томилино, встречаемся там же, на даче. Когда все утихнет, спокойно эвакуируемся оттуда.

Тройка разобрала билеты. Дора кинула в сумочку, Василий сунул в карман, Дита свой вертела в руках, думая, что поясок на юбке надо будет затянуть потуже, в кармане будет ее короткомордый пистолетик, там же билет на поезд, кошелек… Нет, надо будет сумку взять, не выдержит шерстяной поясок такой тяжести.

— Теперь, что делать, если схватят… — Георгий выдержал паузу. — Все может быть, нужно быть к этому готовым. И тогда использовать эту возможность, чтобы выступить на суде и рассказать о цели акции.

Георгий старательно избегал слова «теракт».

— Надо четко понимать: выжить не удастся, зато есть шанс высказать в лицо всей этой контре, что мы о них думаем. Наша акция — казнь предателя и месть диктатору за гибель наших товарищей, за погубленное дело революции, за то, что большевики ничем не лучше царских чиновников. Так что жизнь те, кого схватили, отдадут не зря. Это главное. Все всё поняли?

Тройка согласно покивала. Что уж тут не понять. Страшно, но понятно. Да и почетно, наверное.

— Тогда — вперед. До завода добираемся поодиночке. Митинг в 18:30, к 18:00 быть на месте. Но, скорее всего, Старик опоздает, задержат его на Хлебной.

Георгий критически оглядел своих бойцов.

— Так, с товарищем Дорой все в порядке, выглядит как работница, это хорошо. Товарищ Василий, он и есть рабочий, тут вопросов нет. А вот к вам, товарищ Дита, есть вопрос. И вопрос серьезный. С вашей внешностью вы никак на работницу не тянете…

Дита собралась обидеться — с какой это стати он заговорил про внешность? Чем ему моя внешность не угодила? Что за хамство?!

— Нет, — засмеялся Георгий. — Барышня вы очень красивая, но в этом и проблема! Если бы вам была поручена роль телефонистки, машинистки, учительницы — все было бы идеально. А как работница — сразу вызовете подозрение, не похожи.

— Давайте ее мальчишкой оденем, — неожиданно предложила Дора. Георгий задумался.

— Слишком хорошенький мальчик получится…

— Слушайте, товарищи, а вам не кажется, что это крайне невежливо вот так обсуждать меня в третьем лице в моем же присутствии?

— Детский сад какой-то! — воскликнул Георгий. — Бросьте вы это ваше жеманство и кокетство! Мы тут не на благотворительный бал собираемся, мы делом занимаемся. Вежливо — невежливо — никого не волнует, понятно, барышня? Может, вас вообще снять с Дела?

Дита смутилась. Действительно, что это за неожиданный всплеск себялюбия. Обсуждается и правда серьезная вещь, как не провалить самое серьезное задание, которое выпадает раз в жизни, а ей, видите ли, стало неприятно, что ее обсуждают при ней же. Совершенно не революционный подход. Надо вытравлять из себя эти старорежимные глупости.

— Простите, — сказала она. — Я была неправа.

— То-то же, — пробурчал Георгий. — А где мы на нее мужскую одежду найдем? Хотя… погодите.

Он нырнул вглубь странной квартиры и через какое-то время позвал Диту. В комнате на кровати был вывален целый ворох одежды.

— Выбирайте.

И вышел.

Выбирать, собственно, было не из чего. Все штаны оказались велики, ни один картуз не вмещал в себя копну кудрявых волос, все рубахи висели как на пугале. Дора вошла, критически осмотрела несколько вариантов, вышла и сказала Георгию:

— Это была плохая идея. Это даже не театр, это — балаган. Пусть идет в своей одежде, возьмет портфель, выдадим ее за пишмашинистку из заводской конторы, делать нечего. Хотя есть опасность, что конторские ее не узнают, заподозрят, но тут уж как повезет. И да, красная косынка не повредит, мол, большевичка.

Дом в Щиповском напротив гранатного цеха был выбран крайне неудачно: все квартиры были заняты работниками завода, в некоторых жило по нескольку семей, двое странных людей — рабочий и интеллигентная барышня — обязательно привлекли бы к себе внимание. Поэтому Василий стал просто фланировать по переулку, а Дита присела на косую от старости скамейку за поворотом, договорившись с первым номером, что получив сигнал от Доры, тот достанет платок и высморкается.

Все это тягучее время ожидания она делала вид, что роется в бумагах, время от времени вынимая их из портфеля и рассматривая. Бумаги были дурацкие, строчки прыгали перед глазами, в смысл написанного не вникала, тем более, что ее трясло от волнения и предвкушения того, что должно сейчас произойти. Иногда Дита прямо холодела от мысли, что может быть сегодня умрет, но тут же эту негодную думу прогоняла: как такое может быть? Не может быть, чтобы ее убили, она совершенно этого не чувствует. «Но ты же сама готова убить человека? — возражал ей противный внутренний голос. — Почему же им тебя не убить?» Кому «им» — Дита слабо представляла, это были какие-то мерзкие великаны с револьверами и почему-то с дубинками, готовые забить ее насмерть. «Повторяю в стотысячный раз, — отвечала он внутреннему голосу. — Я готова стрелять (слова „убить“ она избегала, как Георгий избегал слова „теракт“) не в конкретного человека Владимира Ульянова по кличке Ленин.

Да как же не в конкретного? В очень даже конкретного. Наверняка, у него есть семья, дети, братья, сестры. Но с другой стороны, какая разница, хороший он семьянин или нет? Он может быть каким угодно человеком, но место, которое он занял в истории, необходимо освободить. Ленин — символ страшной диктатуры. Символ расстрелов в подвалах, уничтожения свободы слова. Символ новой охранки, которая по жестокости превзошла всех царских сатрапов. Вспомни, Фаня, что он сделал с эсерами, как приговорил к расстрелу Яшу, Митю, как он готов уничтожить всех, кто был ей дорог и мил».

Тут Дита вздрогнула: она и сама может попасть в эти страшные подвалы, где ей в затылок выстрелят из нагана, где ее могут повесить, жестоко повесить, как вешали жандармы: чтобы ноги чуть-чуть не доставали до земли, и бедный казнимый долго задыхался, дергался, пытаясь нащупать твердую почву, но только сильнее сам себе затягивал петлю. Про это ей Дина рассказывала, так вешали ее подруг. Страшно! Очень. Еще ведь могут разные хитрые муки придумать, будут бить, жечь огнем, топить, но не до конца… Господи, почему люди так изобретательны на пытки! И вот, чтобы прекратить это насилие, она и готовится… Остановить. Сдержать.

А еще в портфеле лежал ее любимый браунинг, который Георгий приказал выбросить после того, как все будет кончено. Это самая страшная улика, от которой надо будет немедленно избавиться. Дита время от времени, делая вид, что готовится достать из портфеля очередную бумагу, щупала там в глубине рукоятку пистолета, поглаживала теплый металл ствола, словно прощаясь. Он ей нравился этот короткий обрубленный браунинг. На мопса похож.

Василий появился в конце переулка, когда уже начало порядочно смеркаться, и высморкался по-настоящему, так громко, что даже было слышно. Все. Пора. Вот оно. Надо встать. Обязательно надо встать. Можно, конечно, не вставать, но тогда как после этого жить? Позор же. Но встать мало. Надо идти. Надо вспомнить, как это делается. Сначала приподнять ногу, передвинуть ее немного вперед, снова поставить. Кажется, так это делается. Потом то же самое — со второй ногой. Надо идти. Нельзя не идти. И хватит трусить.

Василий удивленно посмотрел на медленно идущую девушку, качнул головой в сторону ворот завода и пошел к цеху, куда стекался народ. Дита тоже туда вошла, встала, как и говорил Георгий, около самого выхода. Невысокий лысоватый человек что-то громко и яростно говорил с импровизированной трибуны, она плохо понимала, о чем. Но услышала последнюю фразу: «Победим или умрем!» Так и засело в голове, победим или умрем. Хотелось бы победить, конечно. А не умереть. Но тут как повезет. Черт…

Удивительно, что Старик приехал практически без охраны, несмотря на предупреждение Дины о его болезненной страсти к конспирации. С ним только шофер и все. Или где-то в толпе есть тайные агенты ЧК, которые внимательно осматривают всех вокруг? Ну, тогда точно «умрем», а не «победим». И всю дорогу, пока, завершив речь, окруженный рабочими человек шел к машине, на которой приехал, она повторяла про себя: «победим или умрем». Старик прошел совсем рядом с ней, и Дита вдруг почувствовала не то, что спокойствие, но какую-то заторможенность. Такое же ощущение, как в кабинете у дантиста: пока не сел в его пыточное кресло, трясешься от страха, а когда уже сел — тут все, деваться некуда, и страх отступает.

На улице стоял плотный полумрак, который вот-вот сменится полным мраком. Холодно. Августовские ночи очень холодные, Дита пожалела, что не взяла ничего теплого. К тому же с неба закапал мелкий московский дождик, не дождь, а морось какая-то. Из дверей гранатного цеха повалила толпа, в центре которой шел этот самый невзрачный в кепке и пальто. Всю дорогу по пути к машине какая-то женщина постоянно пыталась остановить его, дергала за рукав, что-то выясняла, заглядывая в глаза. Кажется, говорила про какую-то муку, которую отбирают при въезде в Москву, раз за разом спрашивала: почему отбирают? «Действительно, почему?» — удивилась Дита, запуская руку в портфель и в очередной раз нащупывая рукоятку своего «мопса». Нашла взглядом Василия, попыталась незаметно кивнуть ему, но он не ответил, тупо глядел в одну точку. Медленно, очень медленно он вытащил пистолет. Ленин попытался высвободить рукав пальто, но женщина держала его цепко и задавала один и тот же вопрос про муку и заставы. И тут Василий выстрелил.

Женщина, которая спрашивала про муку, взвизгнула и схватилась за грудь:

— Убили! Меня убили! А-а-а-а!

И действительно, на груди у женщины расплывалось красное пятно, она посерела и стала оседать. Василий застыл с пистолетом в руке. «Что он делает, идиот! — пронеслось в голове у Дита. — Промазал! Тогда почему не стреляет снова?! Надо мне?» Она потащила из портфеля своего мопса и, почти не целясь, выпалила в спину невысокого человека в пролетарской кепке. «Зачем он в кепке, — подумалось некстати. — Он же не рабочий? Ряженый, что ли?» Ленин покачнулся, стал поворачиваться в сторону стрелявших, и тут над ухом грохнул второй выстрел Василия, который, наконец, овладел собой. Эта пуля сбила Старика с ног, он упал ничком и не двигался. Василий швырнул браунинг под машину и бросился бежать. Водитель Ленина выскочил с наганом в руке, завопил:

— Держи его! — но сам упал на Старика, закрывая его собой и поводя стволом револьвера вокруг.

«Они не заметили, что я тоже стреляла, — удивилась Дита. — Как так? Ну да, мой выстрел тише, вот и не заметили. Но я же попала? Да, попала, видела, как попала. А что теперь-то делать?» Пистолетик незаметно вбросила обратно в портфель и, сама удивившись своей находчивости, закричала:

— Держи его! Вот он! Хватай!

Василий уже убежал, так что кого хватать было непонятно, но толпа как-то сразу загудела, очнулась, заволновалась, оцепенение прошло. Продолжала выть на одной ноте раненая женщина. «Все-таки первый выстрел он промазал, тоже мне, стрелок номер один», — подумала Дита, которую охватывало какое-то бешеное возбуждение, пришедшее на смену ледяной заторможенности.

— Сюда! Сюда! — кричала она, бросаясь к выходу. — Он тут, я видела!

Толпа кинулась к воротам, девушку больно прижали к створу, мимо, что-то вопя, бежали мужчины, женщины, на нее никто не обращал внимания, все искали какого-то мифического «его». Дита с изумлением увидела среди бегущих Василия, который вместе со всеми орал:

— Во он! Держи, ребята! Хватайте его, товарищи!

Рядом кричали что-то похожее, метались, сбивая друг друга с ног, бежали сначала в одну сторону, но там никого не было, потом бросались в другую, где тоже никого не было. В какой-то момент Василий исчез. «Надо и мне уходить», — сообразила девушка, и когда толпа в очередной раз бросилась неизвестно куда, Дита тихо скользнула в какой-то переулок, оттуда в другой, стараясь не бежать, чинно, как истинная барышня вышла на широкую улицу и, стараясь припомнить, куда теперь направиться, пошла к Каланчевской площади, к Казанскому вокзалу. Надо добраться до Томилино. Там ждут, там спрячут. А дальше? Дальше посмотрим. Интересно, ликвидация удалась или нет? Судя по тому, как качнулась голова Старика, как у него подломились ноги, когда он падал как он неподвижно лежал — да, большевистского диктатора больше нет. И это сделала она, Дита, Фанни Рубинштейн из Одессы, дочь скромного учителя, истинная героиня, новая Шарлотта Корде! Ей, правда, самой было смешно от собственного пафоса, но вообще-то грудь распирало и бешено стучало сердце: она смогла! Смогла! Выстрелила в тирана и предателя. Несколько омрачало, что тиран и предатель оказался невысоким и довольно невзрачным человеком, но это пустяки. Дело — сделано! И сделано оно — ей. Ну и Василием, конечно. Признаем. Ладно. До Казанского далеко, так что время успокоиться у нее есть. Главное не бежать, а идти спокойно. Просто поразительно, что за ней никто не гонится. Неужели спаслась?

До Томилино добралась уже ночью, совсем темно было. И страшновато. Хорошо, что не выбросила своего мопсика. Если кто-то встретится, она защищена, теперь-то уж точно выстрелит в любого, кто попробует… Что попробует, она не очень представляла, но готовилась к бою. Слава богу, до дачи добралась без приключений. Бледный Георгий ходил взад и вперед по комнате, небрежно кивнул ей, отмахнулся, когда она сбивчиво начала рассказывать:

— Да знаю я, знаю. Старик ранен. Тяжело или нет — неизвестно. Но не убит — это точно. Провалили вы задание, товарищи дорогие. Три выстрела — и не уничтожили гада!

Это был удар. Но Дита, как ни странно, почувствовала облегчение. Она не убила этого пожилого дядьку. И знаете что? Очень хорошо, что не убила. «Наверное, я эсер не настоящий», — подумала Дита, но вместо горечи ощутила почему-то радость. Смогла выстрелить, смогла себя пересилить, но не убила. Только теперь она поняла, что вот так вот, в спину, убивать не хотела.

Плохие новости на этом не закончились. Через какое-то время пришел Василий, молча кивнул, сел, содрав с головы кепку, на табурет и хрипло выдавил из себя:

— Дору взяли.

— Как взяли?! — вскинулся Георгий. — Почему? Где?

— Там и взяли. На остановке трамвая на Серпуховской. Сам видел. Какой-то военный, подошел к ней, заговорил, потом позвал людей, схватили ее и потащили к зданию военного комиссариата.

— А потом что?

— Потом не знаю. Я поехал на Казанский и сразу сюда.

Георгий забегал по комнате.

— Так, отсюда уходить надо. Сдаст.

— Дора не сдаст! — заволновалась Дита.

— Сдаст. Там все сдают. Значит, они здесь могут быть уже завтра.

— Да не пори ты горячку. Ты же говорил, у тебя там кто-то на самом верху? — сказал Василий.

Георгий задумался.

— Опасно сейчас к нему, ох, опасно… Ладно. Оставайтесь сегодня здесь, будем надеяться, что до утра не придут. Жалко оружие выбросили, у меня только старый наган.

— Я не выбросила, — призналась Дита.

Георгий с разбегу плюхнулся в кресло, по-бабьи всплеснул руками:

— Как не выбросила? Я же приказал! Вот, что происходит, когда связываешься с непроверенным молодняком.

Дита обиделась:

— Да что будет-то?

— Да все будет-то, — передразнил ее Георгий. — Вынут из Старика пули посмотрят: ага, вот эта от одного пистолета, эта от второго, а давайте посмотрим, какой браунинг мы обнаружили у террористки Диты — а, вот же он, родимый! И отпираться будет бессмысленно. Ты понимаешь, что он твой смертный приговор?

Да, это было логично. Что ж она за дура такая!

— Дай сюда! — потребовал Георгий.

Жалко было мопсика, прям до боли жалко, но ничего не поделаешь. Вынула из портфеля, отдала.

— Я сам выкину, — пообещал Георгий. — А вы, еще раз: сидите тихо, керосин не жечь, печь не топить, признаков жизни не подавать. Понятно? Я в город, к нужным людям. Если все будет в порядке — завтра буду. Если не вернусь до вечера — уходите.

И ушел.

— Куда ж нам идти? — изумилась Дита. — Ни денег, ни вещей, даже оружия — и то нет. Вот интересный какой!

Василий пожал плечами и ничего не сказал.

А и правда? Куда ей идти? На Садовую возвращаться — понятно, что нельзя, если взяли Дору, то чекисты уже там. А где еще в Москве ее ждут? Впрочем, почему в Москве-то? Надо вообще уходить из пределов республики, но опять же — куда? В Поволжье, к Комучу? Да ну, какая из нее эсерка?! Что ей там делать? Вернуться к маме с папой в Одессу? Они, конечно, примут блудную непутевую дщерь, но живы ли они? Одесса… Золотая осень, Преображенская, Аркадия, Ланжерон… Но и — австрийцы, немцы, Скоропадский, опять погромы начнутся, чего еще от них ждать. Вон, Эйхгорна в Киеве убили, немцы злющие теперь. Так раз они злющие, то, может, воевать с ними пойти? Там много ребят с ними борются, это как раз настоящее Дело. Вот и Митя Попов туда рванул, а он знал, что делал. Интересно будет, если они там встретятся. И если встретятся, то интересно — как? В общем, решено: пробираемся на Украину, а там — Бог направит. Здесь все равно оставаться нельзя. Да и с едой на щирой Украине получше наверняка.

— Здесь оставаться нельзя! — Георгий вернулся к вечеру следующего дня. Кинул на стол кипу газет. Сверху — «Правда», сразу бросилось в глаза:

— А кто двое-то задержаны? — удивился Василий. Георгий пожал плечами:

— Понятия не имею. Задержана только Дора. Кстати, — он повернулся к Дите. — Она назвалась Фанни.

— Почему? — изумилась девушка.

— Не знаю, но думаю, чтобы сбить их с толку и отвести след от тебя. От нас, — поправился он. — Вообще-то Фанни Каплан и было ее псевдонимом, так что чекисты быстро все разузнают, кто она и откуда. Уходить надо.

Ну что, Фанни Рубинштейн, мечтала, чтобы твое имя вошло в историю? Получите, распишитесь, как говорят комиссары. Только в историю войдет не она, 18-летняя Фанни Хаимовна, из плоти и крови, с родинкой на груди и детским шрамиком на лодыжке. А только ее имя. И то не ее, вообще-то. Но Дора-то, Дора какова! Знала же, что на смерть идет, но духа не потеряла. И теперь настоящую Фанни, стрелявшую в Ленина, никто искать не будет. Впрочем, почему же на смерть? Это же только покушение, Ленин остался жив, может, срок дадут или простят за прошлые заслуги, как Спиридонову и Саблина?

— Не о том думаете, — прервал ее размышления Георгий. — Еще раз строчку про «беспощадный террор» прочитайте. И осмыслите, что сейчас начнется.

— Так у них и без того террор беспощадный, — возразил Василий. — Мало они крови пролили?

— Нет, товарищ, то, что теперь начнется, не идет ни в какое сравнение с прежним. Сейчас они зверствовать начнут. Безумствовать. Убивать всех, и друзей, и врагов. Поэтому сегодня ночуем последний день — и уходим.

— Куда? — поинтересовался товарищ Василий.

«Все же он немного туповат», — подумала Дита.

— Кто куда, — строго ответил Георгий. — И лучше никому из нас не знать, куда ушли двое остальных. Так будет правильно.

Конечно, лучше переночевать здесь, хотя по уму надо было бы уйти прямо сейчас. Только очень не хочется из теплой дачи выходить в холодную ночь и брести неизвестно куда. Тут уж будь, что будет, как говорится. Пойдет налегке. Вещей-то у нее — никаких. С собой даже кофты теплой не взяла, не додумалась, что вернуться в квартиру больше не сможет. Надо будет снять вон тот мужской пиджак с вешалки, он все равно ничей. Рукава можно подвернуть, а то, что длинный — даже хорошо, будет как полупальто. Вспомнилось неприличное слово «полуперденчик», как называли такие уже не куртки, но еще не пальто, и, несмотря на весьма печальную ситуацию, Дита прыснула. Слово-то хоть и неприличное, но смешное. Зато ботиночки, Динин подарок, еще крепкие, выдержат дальний поход. Чулки тоже пока целые, хотя подают знаки, что скоро поползут от них стрелки во все стороны. Надо было не прихорашиваться для ареста, а надеть чулки толстые, в рубчик, «крестьянские», как она их называла, но уж больно они не вязались с обликом барышни-машинистки. Делать нечего. Гораздо хуже, что нет никаких документов. Вот это действительно проблема.

Утром все они, не сговариваясь, проснулись еще до рассвета. Когда за окошком посветлело, Василий сходил за водой к колодцу, умылись. Георгий разжег плиту, вскипятили в кастрюльке воду, попили кипятку. Стало как-то полегче. И на душе тоже.

Георгий достал пачку банкнот, раздал товарищам:

— Деньги эти сейчас ничего не стоят, конечно, но менять на хлеб у вас все равно нечего. Хотя бы билет на поезд купите, бог знает куда. В общем, чем могу. А вот это ваши новые документы…

Дита взглянула на ветхую бумагу, рассыпающуюся от частого употребления, прочла, написанное бледными чернилами:

Председатель Бессоновского волостного исполкома — неразборчивая подпись, секретарь — подпись еще более неразборчивая. Круглая печать. Документ. Теперь я девушка из Веселой Лопани, надо же. Что такое Лопань, интересно? И почему она веселая? Смешное название.

— На три года старше стала, — ухмыльнулась Дита, теперь уже Павлина, что за уродское имя! — С моими носом только с отчеством Прохоровна и разгуливать!

— Про зубы дареного коня слыхала? — окрысился Георгий. — Скажи спасибо, что не Мухаметовна и не на 30 лет старше. Будут вопросы — скажи мать от турков нагуляла.

— Спасибо, — искренне сказала новонареченная Павлина.

— Расходимся по одному, прощаемся навсегда, — сказал Георгий. — Долгие проводы — лишние слезы. Василий… вернее, теперь товарищ Никонов — уходит первым. Через четверть часа — Прохоровна («специально смеется, гад!»), потом — я. Обнимемся — и расстанемся.