Третий выстрел

ГЛАВА ПЕРВАЯ. МАРШ МЕНДЕЛЬСОНА. ТЕЛЬ-АВИВ, 1994

Со мной в последнее время происходят странные вещи. То ли с ума схожу, то ли в воздухе распылили что-то ядовитое. Вот и сегодня: вышла утром выносить мусор, а у подъезда стоит мужчина, весь в кожу затянутый. Это по такой-то жаре! И опять неудобно получилось, я ж в чем дома ходила, в том и выбежала, даже шлепанцы не сменила — сколько там метров до той помойки, не о чем говорить.

А этот кожаный на меня посмотрел, пальцем погрозил и тихо, но жестко сказал:

— Я все знаю!

И исчез. Как исчез? Да вот так — взял, да исчез. А я стала мучительно думать, что же это было? И тут меня как по башке треснуло: он же вылитый Яков Михайлович Свердлов! Точно такой, как его художники потом стали рисовать: весь в коже и с грозным видом. Понятно, что это не Председатель ВЦИК, тот уж больше 70 лет лежит в могиле у кремлевской стены, просто похожий очень. Ну да, это ж Израиль. У Свердлова была яркая еврейская внешность, а тут таких полно. Буквально, большинство. Просто улицы забиты такими Свердловами.

И что он знает-то? Сумасшедший какой-то, в кожу затянутый. Ладно. У меня и без него проблем куча, не хватало еще Якова Михайловича на улице встретить. Совсем уже крыша поехала, да? А ей сейчас ехать ну никак нельзя.

Кажется, это у Островского была пьеса «Не было ни гроша, да вдруг алтын»? Вот и у меня та же история. Не было у меня до этого ни одного жениха, как вдруг практически одновременно появилось целых две штуки. Пока я маялась, прикидывала как жить дальше, пыталась понять, «куда ж нам плыть», нарисовался мой драгоценный Игаль Лапид. Представляете? Это вам не Свердлов привиделся.

Дело было так. Среди бела дня раздается звонок в дверь. Пошла открывать, как раз, думаю, Эден должна прийти на занятие, я ей обещала показать как играть Smells Like Teen Spirit Нирваны. Вот же всеобщее помешательство на этой песне! Эден говорит, что у них все мальчики и девочки без ума от лидера этой группы Курта Кобейна, особенно после того, как стало известно, что он покончил с собой. Многие музыканты становились культовыми после смерти, часто заслуженно, еще чаще — незаслуженно. Мне этот «Подростковый запах»[38] вообще никак, но для этих тинейджеров — откровение и сумасшедший хит. А тут еще мне Эден поведала, про что там поется… Английский у нее гораздо лучше, чем мой, да и откуда у меня взяться хорошему английскому? Вот она мне и перевела, захлебываясь от восторга. Ну да, обычный подростковый запах — секс, наркотики, рок-н-ролл. Смешная такая, эта Эден, переводит мне особо скользкие места, а сама поглядывает, как я отреагирую на текст про безопасность выключенного света и на слово либидо. Да нормально я отреагирую, девочка, не волнуйся. Был у меня и выключенный в комнате свет, и либидо, и всякая дурь в папиросе, весь этот «подростковый запах». Это вам кажется, что взрослые родились сразу взрослыми, а мы тоже были подростками, не поверишь.

Уже много позже я узнала забавную историю, откуда вообще этот запах взялся. Я-то думала, что это аллегория, запах косяка, раскуренного с девушкой в постели, запах юного тела, запах любви и первого секса. В общем, все так эту вещь и восприняли. А потом оказалось, что Teen Spirit — это название дезодоранта, которым пользовалась тогдашняя подружка Курта Кобейна. Подруга подруги, ночевавшая в квартире вместе с влюбленными, утром написала фломастером на стене: «Курт пахнет Teen Spirit» — намекая, что ночью он впитал запах дезодоранта своей герлфренд сами-понимаете-каким образом.

Выражение так понравилось Кобейну, что он и написал свой главный хит, придав ему вселенское звучание, и это всем его поклонникам нравится гораздо больше, чем реальная основа супер-хита. Мне тоже больше нравится думать, что «подростковый запах» — это запах юношеских очарований — и, одновременно и неизбежно — юношеских разочарований. Так круче. И пусть так и будет, как поется в еще одной, очень популярной вещи.

В общем, ждала я мою ученицу, так что когда раздался звонок в дверь, спокойно пошла открывать. А там — мой муженек, бывший риэлтор, бывший любовник, бывшая заграничная штучка. Это было так внезапно, что от неожиданности я крикнула:

— Пошел вон!

И захлопнула перед ним дверь. Прислонилась к стене, пытаюсь отдышаться, все внутри будто сначала вниз рухнуло, а потом как бы взлетело и в голову ударило. Сильно ударило, между прочим.

— Кто там? Эден? — поинтересовалась моя старушка.

— Нет! — резко ответила я. И в дверь снова позвонили. На этот раз точно Эден, решила я. Но там снова стоял Игаль, который быстро произнес:

— Я внизу, жду тебя.

И быстро вышел на улицу.

— Таня! Что происходит? — строго спросила Фаня. Я ее понимаю, с моим появлением жизнь у нее стала хоть и намного организованней, но при этом и намного беспокойней. Впрочем, думаю, и намного интересней. Ладно, пойдем к бабуле оправдываться.

Фанечка моя внимательно выслушала мой гневный рассказ, вздохнула и сказала:

— Давай, зови его сюда. Я тоже хочу послушать, что он будет говорить, и тогда решим, что с ним делать.

— Фаня, я прошу вас — не надо! Я сама еле сдерживаюсь, убить его готова, при вас мне будет сложно это сделать. И вообще Эден должна вот-вот прийти, зачем ей смотреть на смертоубийство.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь облегчить тебе жизнь? Зови, давай, будем разбираться с твоим Игалем. А Эден подождет, ничего с ней не случится, с гитаристкой твоей.

Что ты будешь делать с этой своевольной старушкой? «Своевольной» — это не для красного словца, жизнь ее, чувствую, поломала, так что крутая она неимоверно. И на своем умеет настоять. Привирает, конечно, наверняка все было не так, как она рассказывает. В Ленина она стреляла… Смотришь на нее и не веришь. Вот просто не могла! Хотя… Стоп, с ней мы потом разберемся, пойдем Игалю хвоста накрутим.

Действительно, стоит у подъезда, сесть у нас в палисаднике негде, просто в тень зашел и ждет. Интересно, а если бы я не спустилась, он бы через сколько минут отчаялся и ушел?

— Пойдем, — говорю. Он удивился:

— Куда?

— Туда. Ты же звонил, в квартиру хотел попасть? Вот и попадешь сейчас.

Молча поднялись, вошли в дом, я его сразу провела к Фане:

— Знакомьтесь — это и есть Игаль Лапид, в девичестве Игорь Ляповецкий, мой муж. Бывший.

При слове «бывший» он зыркнул на меня, но ничего не сказал, а обращаясь к Фане, произнес:

— Наим меод![39]

— Да ничего вам не «наим» и тем более не «меод», — сварливо пробурчала Фаня. — Как и мне, между прочим. Таня мне про вас много рассказывала, но не могу сказать, чтобы что-то очень хорошее.

— И я ее понимаю! — воскликнул риэлтор, сразу перейдя на на русский. — Я действительно поступил очень плохо и очень раскаиваюсь…

— Плохо?! — изумилась моя старушенция. — Вы подло поступили, а не плохо. Танино счастье, что она попала ко мне, а как вы себе представляли ее жизнь после того, как вы ее бросили без денег, без жилья, без знакомых? И теперь, через целый год после своего омерзительного поступка, вы спокойно заявляетесь к ней как ни в чем не бывало?! И говорите, что совершили «плохой поступок»? Вы в своем уме?

Игаль побледнел. Не ожидал, бедолага, такого напора от тщедушной старушки. Очень хорошо! Давай, Фаня, жги!

— И, кстати, как вы узнали, где живет Таня?

И правда, Игаль? Как?

— Выяснил у той же девушки, которая ее к вам направила, — отвечает.

Надо же, и в самом деле, как просто! Это же наша общая знакомая из Ростова!

— А теперь доложите, куда вы пропали и с какой целью нас беспокоите.

Нас! Я прям растаяла. Но тут в дверь опять позвонили, Фаня покачала головой, буркнула «проходной двор!», а я невольно прыснула, представив, что открою дверь, а там — Леха. Очень прикольно получится.

Но там был не Алекс, а Эден с неразлучной своей гитарой и готовностью поразить одноклассников потрясающим исполнением культовой песни. Самое время, девочка. Но делать нечего. Провела ее в комнату, усадила, а сама кинулась к Фане.

— Это Эден пришла, нам надо заниматься. Игаль — иди на кухню (хотя я совсем другое хотела сказать «иди на…»), и не высовывайся, после урока поговорим.

— Зачем же на кухню? — вальяжно спросила Фаня. — Не надо на кухню, Игаль останется здесь и объяснится со мной. А вы там играйте эту вашу какофонию.

Скомканно еле-еле объяснила девочке, что такое пятая ступень и неполные аккорды, показала, как это звучит на синтезаторе (я его уже и про себя называла на израильский манер «органит»), разложила аккорды на гитаре, посадила тренироваться и под ее бряканье влетела в комнату Фани. Игаль по-прежнему сидел с видом побитой собаки. Бабуля, раскрасневшись от неожиданного приключения, повеселела, видно высказала ему много чего. Лишь бы не лишнего. Хотя, что лишнее она может сказать?

— Знаешь что, Танюша, — радостно сказала Фаня. — А завари-ка ты нам чайку! Да не из пакетиков, а настоящего байхового! Мы тут под чай и разберемся. Мне твой бывший много интересного рассказал. Жаль к чаю рома нет! — и подмигнула, зараза такая!

— Так давайте я схожу куплю! — вскочил мой муженек, обрадованный, что может избавиться от допроса.

— Сиди! — строго сказала Фаня. — Я с тобой не закончила. А потом сходите с Таней в магазин.

Вот еще новости! Я теперь еще и в магазин с ним ходить должна? Ничего себе. Похоже, Фанечка моя перевозбудилась от такого приключения.

Пошла на кухню, по пути дважды прослушала Smells Like Teen Spirit в исполнении подростка женского пола. Первый раз поправила ошибки в ритме, второй раз изучила работу над этими ошибками. Налила три чашки, положила на блюдце печенек, поставила на поднос, пошла к бабусе своей. Интересно, мужик еще жив там? Она запросто может и прибить. Как Ленина.

Фаня пригубила горячий чай, откусила печеньку, и начала:

— Очень хорошо, что ты была занята. Игаль мне все рассказал.

Ну давай же, не тяни. Что он там мог рассказать, засранец?

— Все это время он был в Америке.

— Отлично. То есть, деньги на билет через океан у него были, а мне он ни шекеля не оставил, только заблокированный счет. Прелестно!

— Я понимаю, что поступил плохо, — начал он, но тут уже я рявкнула:

— Заткнись! Продолжайте, Фаня, что он вам еще наплел?

— Продолжаю. Он испугался. Как все мужчины, Игаль твой первостатейный трус. И как все мужчины, трус еще и безответственный. То, что он мне тут пытался объяснить, так это то, что он боялся, что ты его не отпустишь, что потребуешь взять тебя с собой, а он летел в неизвестность: к какому-то там знакомому, который пообещал дать заработать. Он трясся, что его и там надуют, а если он тебя с собой возьмет, то останетесь в чужой стране на бобах вдвоем. А так пострадает только он.

— А то, что я в чужой стране осталась на бобах, его не пугало, я правильно понимаю? Что молчим? Нечего сказать, правда? Ничего ты не боялся, гаденыш, кроме одного: что тебя твои местные дружки возьмут за задницу и потребуют отдавать долги. То, что на меня могут наехать, тебя не трогало, правда? То, что меня из квартиры выгнали, ты даже предположить не мог, да ведь? Скотина ты, Игорь Ляповецкий, а не мужчина.

— Согласна, — быстро встряла Фаня. — Скотина. И даже хуже. Я эти слова знаю очень хорошо, но говорить не буду, в доме дети…

«Женщины и старики», — мысленно дополнила я эту формулу. Тут в комнату радостно дитя и влетело — легка ты, Эден, на помине! — что-то начала говорить, как всегда, крича, но, увидев незнакомца, осеклась и замолчала.

— Шалом! — выдавил из себя Игаль.

— Шалом! — ответила девочка. — Шалом, савта![40]

О, прабабушку заметила, наконец! Слава богу!

Фаня поманила ее к себе, притянула сухонькой ручкой лысую правнучку, смачно поцеловала. Девочка, как все подростки, в последний момент увернулась и поцелуй пришелся в макушку. И на том спасибо.

— Тания! — продолжил талантливый ребенок. — Пойдем, ты мне поможешь!

И когда мы пришли в комнату, заговорщически прошептала, сделав круглые глаза:

— Это кто?

— Мой бывший муж.

— А зачем он пришел?

— Вот это мы с твоей прабабкой и пытаемся выяснить.

— Он хочет с тобой жить?

— Не знаю. Я с ним жить точно не хочу.

— Ты его больше не любишь?

Бедные дети! Весь ваш мир делится на черное и белое, хорошее и плохое, люблю и не люблю. А мир этот гораздо хуже, чем выбор всего из двух вариантов. Но понимаешь этот прискорбный факт, к сожалению, когда практически никакого выбора уже не остается.

— Нет, Эден. Не люблю. Наверное. Не знаю. Он со мной очень плохо поступил. Очень!

Интересно, подумала я, наконец-то в моем изучении иврита наступил момент, когда я могу не просто составить предложение, а даже рассказать о том, что чувствую. Неожиданно! Впрочем, так же неожиданно наступали все предыдущие этапы — заговорившая улица, заговорившая я, а теперь, смотри-ка, могу вести диалог с подростком о превратностях любви. Понимать меня, правда, по-прежнему довольно сложно из-за неубиваемого русского акцента, я вижу, как несколько напрягаются и Эден, и Михаль, когда я с ними веду беседы, но для магазина и аптеки — а куда я еще хожу? — иврит мой вполне себе пристойный. Спасибо Фане, учить она умеет. Гены папы меламеда, видимо.

— И что ты будешь делать, Тания?

— Понятия не имею, Эден.

На иврите, кстати, это выражение звучит забавно, в буквальном переводе «не имею зеленого понятия». Почему «зеленого»? А бог его знает, так говорят. Вот я и сказала, блеснув знанием идиоматических выражений.

А Эден посмотрела на меня с интересом. Понятное дело, раньше перед ней сидела странная тетка, долбившая ее музыкальной грамотой, а теперь — вполне себе женщина, которую желают, которая сама будет выбирать жить ей с этим симпатичным мужчиной или нет (а что греха таить, Игаль мой хоть и не красавец, но мужчина собой видный), в общем, теперь «Тания» занимается настоящими женскими делами, а не скучной теорией построения мажорных трезвучий. Ну и хорошо. Больше уважать будет.

— Позвони потом, скажи, какую песню ты хочешь подобрать и разобрать. А пока репетируй своего Кобейна. Играть надо минимум час-полтора в день, развивать пальцы, так чтобы на них были… — тут я замялась, потому что не знала, как будет «мозоли» на иврите.

— «Ябалот»? — неуверенно предположила Эден.

— Не знаю, короче, пальцам будет больно и это хорошо, значит они привыкнут к струнам и будут играть. А вещь надо выучить так, чтобы не думать, куда эти пальцы переставлять, это должно быть машинально. А вот когда начнешь играть без ошибок, тогда займемся творчеством: будем с тобой делать вариации на твои любимые вещи. Поняла?

— Капиш! — это у них сленг такой из американских фильмов. Там почему-то высшим шиком у мафиози считается спросить: «Понял?» не по-английски, а по-итальянски: «Капиш?» И ответить: «Капиш!» Так что у насмотренных местных тинейджеров это стало символом шикарной заокеанской жизни. Капиш так капиш.

Ладно. Она-то «капиш». А я хоть что-то поняла? Похоже, что нет. Итак, подведем краткие итоги моей бурной нелегальной личной жизни. Мысленно делим лист на две половины, в одну пишем плюсы, в другую — минусы существующего положения.

Начнем с минусов. Итак. Ты живешь в приживалках у израильской бабки, хорошей, доброй и очень крутой тетки, но при этом немного выжившей из ума, что, учитывая возраст, вполне объяснимо. Блюмкин, Ленин, эсеры, Каплан. «Простим безумство, ведь не это, сокрытый двигатель его…» У Блока, правда, угрюмство, но пусть это будет моя творческая интерпретация. Вариация на тему. Ладно, у бабушки легкий сдвиг по фазе, но при ее остальных достоинствах это вполне простительно… Что-то я легко на плюсы переехала. Вернемся к минусам.

Второй — и критический! — минус моего положения — отсутствие легального статуса, из-за чего меня могут в любой момент отправить восвояси без денег и прочего. И это страшно, потому что назад я не хочу. Сказала — и сама изумилась сказанному. Там родина, дочь, там привычная жизнь… И что? Взрослая дочь, которой я не особо и нужна, никакой крыши над головой, никакой работы, дурацкая профессия, жизнь, ставшая совершенно непривычной. А родина? Это что такое? Походы за грибами, игры в «штандер», школьные влюбленности? Причем тут «родина»? Это — молодость. Та самая — «в каморке, что за актовым залом». А она прошла. И это тоже минус. Теперь ты «тетка за сорок», с лишним весом, обвисшей грудью. Зараза, что ж она так рано рухнула-то? Ведь какая была красивая! Упругая! И как-то в одночасье… Ладно, лучше не думать об этом, о том, как когда-то крепкую стоячую грудку любили целовать, сжимать, ласкать… Так, Татянконстинна, успокоились, набрали воздуху, задержали дыхание — и выдохнули. Нет больше упругой и торчащей, зато есть вены на ногах, набухшие и болезненные. И жить надо с этим, а не с плачем по пролитому молоку. Кажется, это ивритская поговорка. Приехали, вот я уже и думаю на иврите!

Господи, причем тут родина и сиськи?! А это звенья одной цепи, кстати. Мне как-то эти ваши березки и катания на санках — вообще по барабану. А здесь мне хорошо. Удивительно, правда? Я же не еврейка! И это не моя страна! Почему не моя, впрочем? Теперь очень даже моя. Что-то я совсем запуталась, какие-то плюсы — минусы, о чем я?

О том, что появился мужчина, с которым мне было удивительно хорошо, но который сука, предатель и подлец, с какой стороны ни посмотри. Гад редкостный.

О том, что появился мужчина, который мне очень нравится, но он — женат, он внук этой самой полусумасшедшей старухи, отец моей ученицы — опять! Таня, опять?! Мало тебе было приключений на вислую жопу? Еще захтелось? Нет. Стоп. Не вариант никак и нигде.

Я о том, что есть славный, судя по всему, мужик, нерешительный и очень, похоже, слабый, но которого вполне можно использовать в своих целях. Странно представить, что я могу лечь с ним в постель (в отличие от первых двух), но то, что я смогу из него веревки вить — однозначно. Нужен мне мужик, из которого верёвки вить? Боюсь, что на хрен не нужен.

Как выяснилось впоследствии, ни черта я в мужчинах не понимаю. Все, что я о них думала, оказалось полной хренью. Были они совсем другими. Но об этом позже.

Ну и сама я, конечно, тот еще подарок. То тебе Анки-пулеметчицы наяву являются, то Я. М. Свердлов собственной персоной. И кому нужна такая тетка с галлюцинациями. Хотя, галлюцинации эти, надо признать, очень четкие.

— Таня! — раздалось из Фаниной спальни. И то правда, хватит сидеть и мусолить свои проблемы, у меня есть, чем заниматься, помимо самоедства и самогрызства.

— Да, Фаня? — а муженек все еще сидит, смотрит затравленно. Довела его бабуля, молодец.

— Игаль готов пойти с тобой в МВД, предоставить доказательства, что у вас официально зарегистрированный брак, что вы до сих пор живете вместе и ведете общее хозяйство, так что тебе непременно нужно выдать вид на жительство.

Вот это поворот! Стоп! Надо обдумать, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но… погодите, это же мне к нему возвращаться, что ли? Ни за что!

— Фаня… — начинаю, а она своей ручкой так властно делает и меня останавливает.

— Нужны будут свидетельства друзей и знакомых, общие фотографии, все то, что доказывало бы, что вы вместе.

Фаня помолчала, посмотрела на меня и продолжила:

— Только фотографии нужны со счастливой физиономией, а не с этой кислой рожей. Все расходы Игаль, конечно же, берет на себя.

— Какое благородство! — не удержалась.

— Какое есть, — неожиданно зло ответил мой бывший. — Я понимаю, что тебе от меня ничего не надо, но если ты не хочешь быть нелегалкой, то это нормальный выход. Как минимум, сможешь хотя бы домой съездить.

— Что ты говоришь?! Ручку тебе поцеловать за это теперь?

— Таня, ничего ему целовать не надо. Вообще. Таким образом Игаль готов искупить свою вину.

Я обожаю эти старорежимные выражения! Все-таки она классная баба!

— Хотя он, конечно, был бы не против какого-нибудь поцелуя, — тут же съязвила Фаня. Ну вот что с ней делать? Кроме того, что она классная, она та еще стервоза!

— Он, может, и нет. А я, против, — отрезала я.

— Ну и Господь с вами. Я, Михаль и Эден будем свидетелями, что ты последние месяцы ухаживала за мной с проживанием. Думаю, этого будет вполне достаточно. Если нет — Игаль приведет эту вашу знакомую… ту, которая тебя ко мне направила.

— А Томер? — вырвалось у меня.

— Надо будет — и Томер придет и скажет, — спокойно ответила Фаня. И даже не спросила, причем тут Томер. Но все поняла. Наверняка.

— Я с ним поговорю.

Тут меня как жаром обдало. Томер будет разбираться с моей дурацкой ситуацией… хотя именно он этот вариант и предложил.

— Кто такой Томер? — спросил Игаль, когда я вышла в коридор открыть ему дверь.

— А тебе какое дело? Внук Фани.

— Почему ты о нем спросила?

Скажите, какой чувствительный! Где не надо так тупой-претупой, а тут сразу сообразил.

— Потому что. Отстань! — захлопнула дверь, повернула ключ. Все. И неожиданно стало смешно. А ведь прав был покойный Курт Кобейн! Вся эта «Санта-Барбара» пахнет совершенно подростковым духом. Детские разборки на взрослые темы. Зачем я Томера-то приплела? Спалилась перед бабкой. Теперь и вовсе неудобно. Метапелет-разлучница. Выбросить из головы. Забыть. Черт с ним, пусть этот подонок Игаль обеспечит мне легальное проживание. Пусть оплачивает адвокатов или кого там еще надо. И тогда — идет на все четыре стороны. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Как это выражение на иврит перевести, интересно? Надо будет у Фани спросить.

ГЛАВА ВТОРАЯ. МЕСТЬ АТАМАНА. УКРАИНА, 1918 — 1919

— Живая вроде! — раздался голос откуда-то издалека, глухой, как из бочки.

Фаня разлепила глаза и сразу же закрыла веки от острой рези солнечного света. Тело сначала показалось невесомым, но тут от низа живота к каждой клеточке рванулась невыносимая боль. Невыносимая настолько, что хотелось умереть, только бы она прекратилась. Все внизу горело огнем, кожу на бедрах стягивало что-то липкое и мерзкое, отвратительное настолько, что Фаня-Дита не удержалась и закричала. Закричала так, что стало больно горлу, так, что закололо в груди, но легче не стало. Нисколько. Да и крика своего она не услышала. Девушка очень боялась, что вот сейчас она очнется и вспомнит, что произошло, не хотела очнуться, не хотела вспоминать, нет, но вспоминала. Все, как это было, минута за минутой, и от этого ее затошнило. Сил встать не было, она повернула голову набок, и вонючая слизь, заливая рот и ноздри, изверглась наружу. Спазмы перехватывали дыхание, она боялась, что вот-вот захлебнется и умрет, но не могла остановиться, рвать уже стало нечем, и она только содрогалась в конвульсиях, лежа щекой в этой вонючей гадости и дергаясь от острых спазмов внизу. Нет-нет, не хочу! Не было этого! Не было! Не надо! Не вспоминай!

Чьи-то руки подхватили ее за волосы, приподняли, чужая ладонь поддержала за голову, с силой посадила.

— Дура! Нельзя лежа блевать!

Дита открыла глаза. В нее внимательно всматривался какой-то дядька с жидкой бороденкой, с ужасным запахом изо рта, то ли лук, то ли чеснок, то ли оба. Господи, какой запах, о чем я думаю?!

Высоко над дядькой высилось смутно знакомое лицо. Женское. Откуда я ее знаю? И почему она такая высокая? А, она же верхом на лошади. Какая-то женщина сидит на лошади верхом. Кто это? Что ей надо? Да все равно уже. Только, пожалуйста, не надо больше ничего со мной делать!

— Ты кто? — спросила женщина.

— Дита, — ответила она, изо рта при этом вылетели противные скользкие остатки рвоты, потекли по подбородку.

— Ты что тут делаешь, Дита? — раздался тот же женский голос.

Что я тут делаю? И тогда она все вспомнила, и от того, что вспомнила, ей стало так плохо, что Дита разрыдалась. Рыдала в голос и почему-то без слез, чему сама удивилась. Видно, вся жидкость из нее вышла. Только выла и все.

— Филипп, бери ее, разберемся. Кинь в пролетку…

В пролетке ее так растрясло, что она неожиданно уснула, не просыпаясь, даже когда колеса высоко подпрыгивали на выбоинах разбитого проселка, от тряски, которую не могли смягчить старые, давно прогнувшиеся рессоры. Сквозь сон она чувствовала, как повозка остановилась, как ее вытащили, куда-то отнесли, положили на что-то мягкое, укрыли чем-то колючим. И снова провалилась в тьму, благодаря бога за отсутствие сновидений.

Проснулась в кромешной тьме с жуткой головной болью. Все еще страшно саднило и ныло внизу. Очень хотелось пить. Она вообще не понимала, где оказалась, кто эти люди, но это было не важно, важно было, чтобы они ее не трогали. Вообще. Она больше не хочет, чтобы к ней прикасались. Никто и никогда.

Встала. Обнаружила, что на ней мужская нижняя рубашка и больше ничего. Кошмар какой-то. Все равно что голая. Попыталась найти выход. Это неожиданно оказалось легко: в соседней комнате жгли огонь, свет пробивался сквозь щель двери внизу Там вода. Наверняка. Да! Пить!

Дита заставила себя сделать несколько шагов, толкнула дверь и зажмурилась: мутный свет керосиновой лампы показался ослепительно ярким.

— О, проснулась!

За столом сидело несколько человек разного возраста и разной комплекции. На столешнице почему-то лежала армейская сабля, ремень с кобурой, и все это рядом с глиняной миской, наполненной кислой капустой и мятыми толстыми огурцами. В другой миске — несколько яиц, рядом шмат сала — после голодной Москвы это было настоящее пиршество. Она очень захотела есть, но желудок при виде таких разносолов снова зашевелился, а к горлу подступила едкая кислая гадость. Не дай бог, сейчас вырвет! А еще на столе стоял большой глечик — Дита вспомнила украинское название этого глиняного кувшина. Рядом лежал огромный каравай серого хлеба, издававшего запах, который когда-то ей очень нравился. Он и сейчас был сногсшибательным, только от него еще сильнее замутило.

— Сідай, Діта! — пожилая женщина, возившаяся у печи, показала ей на свободный край скамейки. — Поїшь. Напевно зголодніла[41]?

Девушка замотала головой. Да, она голодная, очень голодная. Но есть пока не сможет. Кусок в горло не полезет. Хоть с голоду помирай.

— Мне бы прикрыться…

— Семен, кинь ей кожух! — распорядилась смутно знакомая женщина, которая недавно сидела на лошади. Или это была не она? Какая разница. Ей теперь все равно, только прикрыться бы, стыдно, вон сколько мужчин вокруг. Один из столовавшихся вышел в сени, принес холодный овчинный тулупчик, в который Дита тут же закуталась. Вонючий и колкий. Но все равно, так лучше.

— Слышь, красавица!

Смутно знакомая взяла остро пахнущий чесноком и укропом огурец, налила в стаканчик из глечика прозрачной жидкости, шумно выдохнула и, запрокинув голову, влила в себя содержимое. Крякнула, откусила огурец, из которого на стол брызнул рассол и посыпались семечки.

— Давай, рассказывай: кто ты есть такая и что с тобой произошло. И личность твоя, не знаю почему, но мне кажется знакомой. Так что — выкладывай.

Дита вгляделась в лицо суровой командирши и вдруг поняла:

— Маня?

Женщина поперхнулась, стала всматриваться в девушку, пытаясь сообразить.

— Откуда знаешь?

— Мань, ты что? Вспомни: Одесса, зима, Молдаванка, еврейские семьи бегут от погромов… Ну?

— А-а-а! — Маня хлопнула себя по коленке. — «Хорошая еврейская девочка»? Та, что на сундуке у меня спала? С Яшкой Блюмкиным крутила? Ты?

— Ага. Я.

— Напомни, как тебя звали?

— Тогда — Фаня.

— А сейчас, значит, Дита, — рассмеялась Маня, налила из глечика в стакан, подвинула к девушке. — Давай за встречу!

— Не, я не буду.

— Будешь! — Маня сурово на нее посмотрела. — Быстро выпила! Закусила — и вперед.

Жидкость, не успев спуститься в желудок, «попросилась» обратно. Дита усилием воли пропихнула ее внутрь, часто подышала, чтобы усмирить рвоту, отломила корочку каравая, пожевала и выплюнула. Не смогла проглотить. Ну хоть не так гадко во рту. Только очень обожгло разбитую изнутри губу, прям нестерпимо. В голове зашумело, стало вдруг лучше видно, да и цвета вокруг показались более яркими. Удивительно!

— Вот и хорошо. А теперь говори! Что там с тобой случилось, я поняла, когда баба Ганнуся тебя отмывала. А вот кто это сделал, ты нам сейчас расскажешь.

А что рассказывать? С самого начала? Тогда, в Томилино, она села на первый попавшийся поезд, билет покупать не стала, боялась, что кассир потом сможет ее опознать. Только сверилась, что поезд идет на юг. Где-то под Курском рельсы оказались разобраны непонятно кем, пришлось дальше двигаться пешком. Как тогда с Яшкой, от деревни к деревне, от сердобольных селян к угрюмым и неприветливым, а от них снова к сердобольным. Охая и причитая, деревенские бабки, оглядывая трясущуюся от холода непутевую городскую девку, нашли ей старую шерстяную юбку, грубые домотканые чулки, дырявый зипун да скатавшийся катышками пуховый платок: по ночам уже было прохладно, хотя днем еще грело. И пока на телеге ее подбрасывали от одного села до другого, можно было снять зипун, сбросить шаль на плечи, подставить лицо осеннему солнышку, да смотреть на верхушки пирамидальных тополей вдоль дороги. Украина! Родная!

Вот на эту расслабленность она и попалась. Слушала, улыбаясь, ровный стук копыт толстозадой лошадки, которой рулил такой же толстозадый хозяин, умиротворенно откинулась в телеге, жевала соломинку и представляла, как в ближайшем городе — Александровске или Екатеринославе — найдет товарищей и включится в борьбу за правое дело. Нельзя было тебе почивать на лаврах, террористка Дита, нельзя.

— А ну стій! — раздался окрик.

Она привычно накинула шаль, замотав лицо — на всякий случай.

К телеге подъехали трое верховых с винтовками за плечами.

— Хто такий? — строго спросил передний у возницы. — Документ?

— Та який документ? — нарочито придурковато осклабился крестьянин. — Я з найближчого села, Драчинці, їду до кума у Зелений Гай.

— А це хто?

— Дівка одна, попросилася підвезти.

— Ну, вважай, підвіз.[42] — Передний спешился, подошел к Дите и неожиданно резко сорвал с головы шаль. — О! Дивіться, хто тут у нас! Жидівка! Документ!

Дита вытащила свою справку, понимая, что эта филькина грамота ее не спасет. От чего не спасет, она даже думать не хотела. Но не спасет.

— «Зубарева Павлина Прохоровна, уроженка села Веселая Лопань», — прочитал пеший и заржал, обернувшись к своим конным товарищам. — Яка Павлина Прохорівна! Тут у нас Сара Абрамівна! А Лопань у нас насправді зараз буде весела![43]

Дита похолодела. Она понимала, что может произойти, но надеялась, что все обойдется. Конечно же, обойдется. Сейчас все разъяснится — и обойдется.

— Давай, селянин, — усмехнулся один из верховых — Їдь до свого кума. А жідівочку нам залиш. Ми з нею побалакаем.[44]

Пеший больно схватил Диту за волосы и резко сбросил с телеги.

— Тобі що було сказано? — крикнул он вознице. — Пішов![45]

Тот хлестнул лошадь и унесся вдаль по дороге.

«Да не, не может быть, — думала девушка. — Я ж им ничего не сделала. Просто теперь пешком придется идти до ближайшей деревни. Сейчас я им все разъясню»… В это время один из них, видимо старший, лениво ударил ее по лицу. Стало очень страшно. И больно.

— Бить не будем, — ласково сказал старший по-русски. — Если, конечно, не станешь рыпаться. А станешь рыпаться — будет очень больно. И если и дальше будешь ломаться — убьем.

И сказал он это так равнодушно, что ей стало понятно: так и сделают. Убьют и не задумаются. Дита заплакала. Как же так? Она же эсерка-боевик! Она участвовала в террористическом акте! Она часть огромной революционной армии, а эти мужики собираются сделать с ней что-то плохое, такое плохое, что об этом нельзя думать. Никак нельзя.

— Ну, и что ты ревешь? Раздевайся, давай, — сказал старший, снимая через голову портупею с шашкой и кобурой. Остальные, смеясь, стали слезать с коней. — Быстренько все сделаем, да отпустим, не бойся.

— Мужики, вы чего? — выдавила Дита, отступая назад и пытаясь понять, как можно сбежать. Да никак. Они же верхом, догонят, может и убьют, но пусть лучше убьют, чем вот так. Нет, это только так говорится, «пусть лучше убьют», не надо, совсем не надо этого. Но и того, что они сейчас хотят сделать — этого тоже не надо. Вообще ничего не надо. За что?

— Ты где тут мужиков увидела? — беззлобно спросил старший и снова без замаха шлепнул ее открытой ладонью по лицу. Второй спешившийся зашел ей за спину, схватил за ягодицы.

— Ох, крепкая! Как орех! — заржал он, отошел немного и со всей силы хлестнул Диту нагайкой. Боль обожгла, девушка даже подпрыгнула и вскрикнула.

— Да что я вам сделала?! Не надо! Пожалуйста! За что?

— Тебе. Сказано. Раздевайся. И не рыпайся. — Раздельно произнес старший. — И быстро давай.

Дита плакала и, не веря в то, что все это наяву, стала раздеваться.

— Быстрей! — Старший снова хлестнул ее по щеке. Губа внутри лопнула, потекла кровь. Дита заревела уже в голос. — И не реви! Убью!

А тот, кто стоял за спиной, снова хлестнул ее нагайкой по теперь уже обнаженным ягодицам. Дита хотела потерять сознание от боли, но к несчастью не потеряла. Ее повалили на сброшенную одежду, сухая полевая трава кололась даже через ткань. Она зажмурилась и затаила дыхание, стараясь расслабиться, чтобы поскорее все кончилось, но когда что-то жуткое, разрывая, вонзилось в нее, не выдержала и снова закричала.

Зачем они это делают? Зачем? Они же специально делают больно, только за что?! Господи, это такая боль, я уже ничего не чувствую, скорей бы кончилось, скорей бы! Да что ж он так тянет… А, нет, это уже второй… Больно! Они разорвать меня хотят что ли, они же все порвут, это же больно! Больно! Господи, еще же третий! А этот куда?! Не надо туда! Не надо! Я не выдержу! Это очень, очень больно! Все! Не могу больше! Не могу! Нет!

— Вот и все. Потом они ушли, а вы меня нашли.

Маня молча налила еще по стаканчику Дите и себе.

— Все не так страшно, девочка. Пока ты спала, баба Ганнуся тебя отмыла и от крови, и от говна, и от мужской гадости ихней. Говорит, до свадьбы заживет.

Бабка, крутившаяся возле печи, не оборачиваясь, кивнула.

— С этим разберемся. Сейчас выпей, закуси и спокойно поспи. Утром решим, что делать.

После второго, теперь уже полного стакана действительно стало казаться, что все не так страшно. Да и болело уже не так. Баба Ганнуся вынула из печи горшок с дымящейся пшенкой, щедро сдобренной пахучим маслом, поставила на стол:

— Не бійся, дівка. Наша бабська справа така, заживе як на собаці! Ще й солодко потім буде.[46]

Потом ее, уже ничего не соображающую, отнесли в другую комнату шершавые мужские руки, бережно положили на кровать. «А вдруг я забеременею от этих скотов?» — Дите стало на секунду страшно, но по-настоящему испугаться она не успела и провалилась в сон. Уж больно перина была мягкой.

За окном истошно вопил петух. Сквозь занавески светило солнышко. Если бы еще так не ныло внизу живота и не так саднили на ягодицах рубцы от нагайки, то все было бы просто отлично. Хоть голова и трещала, но это от выпивки, не от того ужаса, так что потерпим, не страшно. Остальное старательно забудем. Просто забудем. Поспали — и забыли. Ничего не было. Нечего и поминать. Дита от души зевнула, поставила босые ноги на пол, потянулась. На ней все та же серая рубаха, на полу рядом с периной — вчерашний кожух. Накинула его на себя, выглянула в горницу. Маня будто и не ложилась, сидела за столом, только вид был заспанный, похоже, тоже только что встала.

— Доброго ранку! — протянула Дита.

— Здорова будь, — откликнулась Маня и крикнула кому-то внутри хаты: Семен!

Оттуда вышел мужчина, кивнул Дите.

— Выдай ей каку-нито обмундировку и штаны, хватит ей в юбках шастать, не дай бог, еще что на себя накличет, красотка наша.

Дита подумала, не обидеться ли, но решила, что не стоит.

— Дай ей винтарь и пару обойм…

— Не жирно будет? — осведомился Семен, отвечавший, видимо, за снабжение.

— Не жирно, — ответила Маня. — Она теперь воевать будет так, как вам и не снилось никому.

Она повернулась к девушке.

— Мы тут покумекали, похоже, троица эта — державная варта из Васильевки. Они тут шалят по дорогам, нас ищут.

— Вас — это кого? — поинтересовалась Дита.

— Революционный боевой отряд анархистов-коммунистов «Черное знамя». А я его командир. Атаман Маня.

— Атаман? — изумилась девушка.

— Ага. Беспощадный к врагам революции, буржуям и помещикам. Тебе есть куда идти? Куда шла-то вообще?

— Никуда. Из Москвы сбежала.

Дита решила не говорить, от чего на самом деле бежала. Чем меньше народу об этом будет знать, тем спокойней.

— А чего сбежала-то? Плохо там что ли?

— Плохо. Голодно. Холодно. И большевики.

Маня рассмеялась.

— Насчет большевиков — понимаю. От них куда угодно сбежишь! А шла-то куда?

Фаня пожала плечами.

— Никуда. Думала к эсерам прибиться, разыскать товарищей, может, в подполье.

— Да на кой ляд тебе эти эсеры? — презрительно сказала Маня. — Давай к нам, к анархо-коммунистам! Решено!

Хлопнула себя по коленям, встала, начала опутывать себя портупеей.

— С этого момента зачисляю тебя в мой отряд бойцом. Патроны и шашку добудешь в бою. На коне скачешь?

— Как-то давно пробовала, — Дита вспомнила, как ее учили верховой езде поклонники в отряде Попова.

— Ну, раз пробовала, то сумеешь. С ногами осторожней только, у тебя там еще не зажило галопом скакать. Ну, ничего, потерпишь.

Дита замялась.

— Что? — сурово спросила Маня.

— А как с этими… из Васильевки?

— Силы у нас пока мало, чтобы их с налету взять и наказать. Да и месть — дело хорошее, но не первостепенное. Только ты не журись. Я все помню и зла во мне на троих хватит. Просто пока у нас других проблем целый пуд. А как с ними разберемся, так и твоими делами займемся. Слово атамана. Отомстим!

Конный отряд «Черное знамя», человек 50, шел по степи легким наметом, двигаясь к Гуляйполю. Как разъяснила девушке Маня, им необходимо соединиться с другими такими же отрядами, одним не выстоять: слишком много врагов вокруг и слишком мало друзей. Горит Украина, раздираемая на части, бьются одни хлопцы с другими, и каждый считает, что прав. Гремят выстрелы, висят по дорогам казненные, плывут по рекам утопленники. Война в Украине. Страшная братоубийственная война.

— Ты мне скажи, хорошая еврейская девочка, каким ветром тебя в Москву-то занесло? Ты ж, вроде, в Одессе жила, у папы с мамой под крылышком. Что случилось?

«Рассказать ей все, как есть? Да нет, кто ж мне поверит. На смех поднимут, это точно. Ладно, что-нибудь придумаем, тут и соврать не грех».

И Фаня рассказала про их с Блюмкиным путешествие в Москву. Маня хмыкнула, со значением посмотрела на девушку.

— Значит, у вас тогда с Яшкой… Склеилось?

— Ну как сказать? В общем, да.

— А я тебя предупреждала! — рассмеялась атаман Маня. — Этот такой, своего не упустит.

— Погоди, так что, и у тебя с ним было?..

— Нет, Дитка, со мной у него руки коротки. И еще кое-что коротко. Да не красней, наше бабское дело известное. Со мной у Яшечки Блюмкина полный облом вышел. Как ни старался. Ну а дальше-то что с тобой случилось?

— Ты же знаешь, что Яшка Мирбаха убил?

— Конечно! Это все знают!

Ну и дальше рассказала все, что с ней случилось: про жизнь с каторжанками, Боевой отряд ВЧК, стрельбище, восстание левых эсеров, контузия, побег из Москвы, про все. Кроме Ленина. Это нельзя. За такое и убить могут, иди пойми как они к нему относятся. Так что лучше не надо. Целее буду.

— Правильно сделала, что сбежала, — подытожила Маня. — и правильно, что на Украину, сегодня тут все главное происходит. И говорю тебе, брось ты этих эсеров, что левых, что правых, все они одним мирром мазаны.

— Мань, — осторожно спросила Дита. — Ты же сама совсем недавно левой эсеркой была. А сейчас анархистка. Это как?

— А вот так! Был грех, не отрицаю. Вовремя опомнилась. Как левые эсеры с большевиками слюбились, стало понятно: вся их идейность — хрень собачья. Все одного хотят — власти, у кого власть, кто правит. А у нас, анархистов, вообще вопрос о власти не стоит. Власть — у народа! И точка.

— Но ты же атаман? Разве это не власть?

— Власть, конечно. Только выборная, какой власть и должна быть. Я такая же, как и все остальные бойцы, только мне ребята доверили командовать отрядом и вести его в бой. Плохо буду воевать — сменят, поставят лучшего. А ты сама-то кто по убеждениям? По-прежнему романтическими бреднями голова забита, раз к эсерам пробиваешься?

«Кто я по убеждениям? — думала Дита. — Когда я была с Яшкой и Митей — считала себя левой эсеркой. Была с Дорой и Георгием — была правой эсеркой-террористкой. С кем я в данный момент — в то и верю. Так что ж, значит, у меня никаких своих убеждений нет? Нехорошо!»

— Никто, — честно ответила она Мане. — Я по убеждениям — никто.

— Ну, с этого момента, считай, ты — анархистка! Я тебя произвела. Потому что настоящий путь к свободе — только анархия. Ради свободы и воюем.

— Но анархия — это же хаос и безвластие?

— Безвластие — да. Хаос — решительно нет. Это народу мозги запудрили, типа, анархисты бандиты и погромщики. Вот и ты тоже чужие глупости повторяешь. Мы против власти, навязанной народу без его воли. Такая власть душит. Анархия — освобождает. Народ сам должен решать, как ему жить.

— Это как же народ сам решать будет?

— Очень просто: через Советы. Только не те Советы, которые обязаны подчиняться Ленину, Троцкому и всей их своре ненасытной, а Советы настоящие, где будут работать свободно избранные депутаты, те, кому народ доверяет, а не назначенцы московские, трясьця их матери, хай им грець!

— Ну да, это понятно, — Дита решила свернуть со скользкой дорожки. — А с кем твой… Наш, — поправилась она. — Отряд воюет? Кто наши враги? Германцы?

— Германцы — это ладно, — усмехнулась Маня. — Они не сегодня-завтра уйдут. У них в своей Неметчине проблем немеряно. Похоже, там революция намечается. Это хорошо. Но они, гады, очень уж дисциплинированы. Он, немец, может и революционер, даже коммунист или социалист, но если офицер даст приказ — стрельнет в тебя, не задумываясь. Так что с ними ухо востро и вступать в прямые столкновения нежелательно. Умелые вояки, черта им в жопу!

Дита вспомнила, что старая знакомая всегда любила острые словечки, и засмеялась. У Мани это получалось не грубо.

— Хуже — державна варта[47]. Злющие. Германцы хоть порядок знают, у них все по закону. Закон у них говенный, но есть. А у этих — ни бога, ни черта. Радует одно: держава у них гнилая, так что скоро и им, и гетману ихнему — конец, верь.

— Верю, — откликнулась Дита.

— Есть еще одна холера: самостийники, главный у них — Петлюра, тоже тот еще гад. Дерутся со всеми, и с гетманом, и с немцами, и с большевиками, и с нами.

— С нами — это с кем?

— Свободными людьми, анархистами. Я кому все это только что объясняла? Вот приедем в Гуляйполе — увидишь, что такое настоящая свобода. Там у них председатель Совета — вот такой мужик! — Маня подняла большой палец вверх. — Организовал коммуну, вооружил ребят, все у него четко, справедливо, но главное — свободно. Нестор Иванович, — Маня улыбнулась, вспоминая. — Настоящий анархист, начнет рассказывать о том, какой мы мир построим — заслушаешься. Погоди, сама увидишь.

— И со всеми этими вартой-петлюрой вы воюете?

— Не «вы», а «мы». Ты, девушка, теперь точно такой же боец, как и мы все. Привыкай и хватит уже.

Маня хлестнула коня и с гиканьем унеслась далеко вперед.

«Черт, забыла у нее спросить про Одессу, может она что-то про родных моих знает», — подумала Дита.

— Так ты и на машинке печатаешь? — изумился Махно. — Ну, здорово! Будешь у нас в Совете делопроизводителем, а то мы тут зашиваемся без толковых людей. И детишек сможешь учить?

— Смогу, — кивнула Дита. — Только я не хочу на машинке печатать. Я хочу воевать. Наделопроизводилась.

— Нет. Вояк у меня полна волость, а надо будет — и вся Украина. А грамотных людей вот как не хватает!

— Я понимаю, Нестор Иванович. Но я хочу делом заниматься, а не по клавишам стучать.

— А сейчас самое то дело — это детей наших учить, да работе Совета помогать. Стрелять дело нехитрое. И не бабское.

— А Маня? — кивнула на подругу Дита. — Ей можно, а мне нельзя?

— Я тебе говорила, Нестор, — встреяла Маня. — У нее тут…

— Да помню я. Только революция — это не месть…

— Ага, революция — это свобода! И где же эта ваша свобода? — возмутилась Дита. — Почему человек не может свободно выбрать, чем ему заниматься? Разве анархисты заставляют людей делать что-то против их воли?

— Ты посмотри на нее, какая подкованная! — восхитился Махно. — А ты главный лозунг анархистского общества знаешь? Не знаешь. А я тебе скажу: от каждого по способностям, каждому по потребностям. А способность твоя — в твоей грамотности, так что будь любезна…

— Откуда вы знаете мои способности? Вы, вообще, знаете, как я стреляю?!

Махно расхохотался.

— Ты? Да ладно тебе!

— Зря смеетесь, Нестор Иванович.

— Да? Ну, пойдем посмотрим. Смотри, если хитришь — не пощажу! Отберу винтовку, выдам пишмашинку — и весь разговор.

Втроем вместе с Маней вышли из избы, в которой располагался Совет Гуляйполя, отправились за околицу села. Махно шагал удивительно споро для своего небольшого роста, время от времени встряхивая копной волос и улыбаясь. Видно, предвкушал веселье. Винтовка натирала девушке плечо, тяжелая все-таки это штука. И стреляла она из винтовки не так хорошо, как из пистолета. Но теперь уже самолюбие не позволило бы пойти на попятный. Да она и не пошла бы. Нет, не пошла.

Мане тоже, видно, не очень нравилась вся эта история. Может, и правда, лучше бы девчонке в сельсовете работать и детей учить? От греха…

Вышли на лужок за калиткой последней хаты, председатель сельсовета отсчитал от ближайшего граба тридцать шагов, обернулся к Дите:

— Три патрона. Если хоть один попадет в дерево — отпущу в отряд. Стрелять стоя. Идет?

— Нестор, у тебя других забав нет? — тихо спросила Маня. Тот отмахнулся. Маня насупилась.

— Идет! — Дита вскинула винтовку, установила прицел, подняла, прижала к плечу. «Тяжелая, зараза! Ствол ходуном ходит. Но черта с два!»… Что «черта с два» она не успела додумать, придавила приклад посильнее, совместила, как учили, мушку с прорезью целика, затаила дыхание и плавно нажала на крючок. Только, видно, поторопилась и нажала недостаточно плавно. Приклад так сильно толкнул в плечо, что она чуть не отшатнулась, хорошо, что ноги расставила крепко. Знала, что громыхнет сильно, но все равно от неожиданности вздрогнула и дернула винтовку.

— Первый — мимо, — весело воскликнул Махно.

«Ладно. Еще два». Дита опустила винтовку, встряхнула руки, сбрасывая тяжесть, потом вновь прицелилась и выстрелила. От дерева отлетел кусок коры.

— Попала, — удивился Нестор. — Ладно, бісова дитина, уговорила! Слово есть слово.

— У меня еще выстрел, — упрямилась девушка, и, не ожидая команды, выстрелила. Дерево дрогнуло, закачалась крона, посыпались хлопья коры.

— Ну все, все, — хохотал Махно. — Доказала, слов нет! Кто стрелять учил?

— Вот она, — Дита показала на Маню. — Давненько, еще в Одессе.

Маня улыбнулась и промолчала.

— Добре, пошли назад, дел куча, а мы тут развлекаемся!

— Нестор Иванович, дайте ваш наган. Вы еще не проверяли, как я из револьвера стреляю.

— Все, поверил я тебе, шутки кончились, — Махно не сильно хлопнул девушку по плечу. — Поступаешь в распоряжение атамана Мани.

Атаман Маня согласно кивнула.

— Но учти, — весело добавил Махно. — Как вернетесь в Гуляйполе — я тебе машинку все же выдам, будешь документы печатать, никуда не денешься! Мне грамотные позарез нужны.

В конце декабря Махно и большевики заключили союз и сообща двинулись на Екатеринослав, вышибать оттуда петлюровцев. Атаману Мане было приказано выбить самостийников из окрестных сел, чтобы обезопасить армию от ударов во фланг. Готовились к походу быстро, серьезно. Как всегда в повстанческих армиях, основная проблема была с оружием и боеприпасами, так что важно было стремительно ударить по противнику, отобрав у него, пока не опомнился, все необходимое. Часть отрядов двинулась на восток, к Донбассу, Маня — на запад, в район Александровска, сам Махно с пятью сотнями пошел на северо-запад, брать город.

Дита так и не научилась лихо рубать шашкой, поэтому ее, как умелого стрелка, посадили на тачанку с пулеметом и поручили важное дело: прикрытие атаки на село, когда туда со свистом и гиканьем врывались верховые махновцы. Ошалевшие от неожиданности петлюровцы выбегали из хат, в чем были, часто в исподнем — свои атаки Маня назначала перед самым рассветом, когда сон особенно сладок и крепок. Вот тогда вылетевших на холод бойцов противника безжалостно рубили шашками, расстреливали из винтовок и револьверов, а тех, кому удалось вырваться из села, за околицей встречал пулемет Диты. Теперь ей даже странно было подумать, что когда-то она мучилась вопросом: сможет ли выстрелить в человека. Может. Убедилась. Главное, не считать их людьми, хотя, наверняка, у них были жены, дети, родители, в большинстве своем петлюровцы — такие же мобилизованные крестьяне, как и Манины бойцы. Но никто не заставлял этих «таких же» людей убивать и насиловать. Дита силой заставляла себя не вспоминать пережитый ужас, вздрагивала, когда понимала, что могла забеременеть, заразиться дурной болезнью, что ее могли искалечить, да и просто убить. «Просто». Просто так. Нет, как она ни гнала от себя эту жуть, но каждый раз поднимая прицел пулемета и наводя его на мечущиеся фигурки, она думала про тех троих. И тогда нажимала на гашетку.

Пленных не брали. С ними просто нечего было делать: таскать за собой — бессмысленно, запирать где-то под замок — тем более. Врагов, кто сдавался в робкой надежде выжить, выдавали местные жители, рассказывая об их зверствах. А тем, про кого было известно, что они душегубством не занимались, предлагали вступить в вольную крестьянскую армию батьки Махно. Отказавшихся рубили на месте шашками — патроны экономили. Все понимали, что попади они в плен другой стороне, с ними поступят точно так же. Поэтому если и дрались, то и те, и другие дрались отчаянно, насмерть. Так и так было помирать, без вариантов.

Каждый раз, перед тем как отдать приказ «Рубить!», Маня звала Диту, и та внимательно осматривала пленных, искала своих насильников. Но каждый раз отрицательно мотала головой, и тогда атаман махала рукой: руби, ребята, не жалей гадов! Безжалостно? А как иначе? Их тоже никто не пожалеет.

Дита толком и не помнила тех, кто ее… Но чувствовала: увидит — узнает. Так и произошло.

Ворвались в очередное село, все шло как обычно — конники носились по улицам, спешивались, врывались в хаты, рубили пытающихся убегать, а тех, кто все же вырвался, Дита расстреливала короткими очередями. Затем все также привычно прошлись по хатам, вытащили тех, кто, надеясь спастись, прятался в погребах, да на чердаках, вывели их, босых, в одних подштанниках, на центральную площадь, перед церковью. Построили в ряд, туда и подъехала тачанка с Дитой. Развернулась, взяв под прицел шеренгу дрожащих от декабрьского холода солдат.

Его она сразу узнала. Много раз думала, да что там, все время думала, узнает или нет, до этого момента сомневалась, вспомнит ли его лицо, а как увидела, сразу поняла: он. Тот, который назвал ее Сарой Абрамовной, разбил губу… Про остальное не хотела. Чуть не завыла, сдержалась, подошла к жалкому теперь мужику, переминавшемуся босыми ногами на стылой земле. Внимательно вгляделась. Точно! Он. Спросила:

— Не узнаешь?

Мужик затравленно посмотрел на нее, синими трясущимися губами ответил:

— Ні, не впізнаю.

— Ну сейчас «впизнаешь». Жидовочку помнишь? Которую вы тогда втроем снасильничали?

— Ти з глузду з'їхала чи що? — Мужик почти кричал, но Дита поняла: узнал, скотина. До этой минуты не помнил, мало ли их было таких жидовочек да кацапочек на его пути? А теперь сразу вспомнил. — Я тебе перший раз в житті бачу, що ти на мене наклеп зводиш?!

— Поклеп, значит, — Дита повернулась к Мане, кивнула. Маня только переспросила:

— Точно?

Дита кивнула. И снова нахлынула страшная боль и спереди, и сзади, снова затошнило, замутило, затряслись руки. И вспомнила все плохие слова, какие знала. Только вот не была уверена, что если этот мужик умрет, то ее попустит.

Маня подошла к петлюровцу, улыбнулась и сказала:

— Не в добрый час ты нам попался. Ох, не в добрый. Ну, ничего, сейчас сам узнаешь, до чего не добрый.

— А те двое где? — спросила Дита.

Мужик пожал плечами.

— Какие двое?

— Ну ладно, не хочешь — как хочешь.

Маня оглядела с десяток пленных, синих от холода. «Какие у них страшные ногти на ногах, — не к месту подумала девушка, — как панцирь!»

— Мы их все равно отыщем, если живы. Молись, чтобы померли уже, — Дита старалась быть твердой, зная, что мужика ждет страшное. А Маня неожиданно весело сказала:

— Чтоб тебе стало еще обидней, я вот этих всех отпущу. А ты останешься. Куда?! А ну назад! Я еще никого не отпустила! — страшным голосом закричала она, когда пленные попытались разбежаться. Манины бойцы прикладами загнали их обратно. Площадь постепенно заполнялась народом.

— Куда побежали-то, болезные? Вы сначала посмотрите, что бывает с теми, кто насильничает ваших жен и дочерей, кто издевается над беззащитным народом, а потом пойдете мотать себе на ус, ясно? А тут, значит, такой вопрос, — обратилась она к замершему от страха и холода мужику. — Хотели мы вас шашками всех порубить, но я передумала. Так что есть у тебя два выхода, потому как я сегодня добрая. Даю тебе самому выбрать: или мы тебя на кол посадим, чтобы ты прочувствовал, что это такое, когда тебе в жопу вставляют. Вот чтоб пробрало тебя по самое не могу. А будет это на морозе длиться долго, очень долго, мучиться будешь сильно. Или я тебя вместе с ними отпущу. Но перед этим яйца отрежу, чтоб ты больше не пакостил, говнюк. И потопаешь домой к жинке своей без бубенчиков, обрадуешь, что чоловiк живой с войны вернулся. Не весь, конечно, но она ж тебя и такого примет, правда? Так что выбирай.

— Пристрели лучше, сука, — прохрипел мужик.

— Ты смотри! Он, оказывается, и по-русски говорит! Нет, не будет тебе легкой смерти, не дам. У тебя минута на решение. Ну? Или мне за тебя выбрать?

Толпа на площади зашумела, заволновалась.

— Слышь, баба, не знаю як тебе величати, — крикнул кто-то. Маня повернулась. — Не издевайся, добий його просто, а то відпусти, як цих.

— Бабой свою жинку кликать будешь, если не хочешь, чтобы я тебя тут рядом с ними поставила и на пару яиц укоротила. Не надо мне указывать, как с врагами поступать, понял? А то и тебя врагом посчитаю, не задумаюсь.

Селяне зашумели, запереговаривались, смотрели на лихого атамана со страхом.

Дита обратила внимание на смутно знакомую женщину с непокрытой головой. Собственно, именно поэтому она и поняла, что где-то ее уже видела. Женщина смотрела на нее широко раскрытыми влажными глазами. Вспомнила: она же тогда наткнулась на них с Дорой на Божедомке, она тогда еще отметила эту непривычную стрижку и странную одежду. Что она тут делает? Наверное, тоже от московского голода сбежала, решила Дита и сразу забыла о ней.

— Ну что, решил? — спросила Маня посиневшего уже от холода и страха мужика.

— Пошадишь? Пощади! — он упал на колени, заплакал. — Христом богом молю, пощади!

— Ну ты какой-то совсем неграмотный, откуда у анархистов вера в Христа? — засмеялась Маня. — Да и верила бы — не простила.

— Да пощади ты его! — крикнул кто-то в рядах селян.

— А он бы меня пощадил коли б я ему попалась? А? — крикнула в ответ Маня, и поворотилась к мужику. — Так что решай, нам тут целый день мерзнуть неинтересно.

— Руби… — просипел тот.

— Смотри, как жить-то тебе хочется! Ну, будешь жить, хоть и без яиц. Сам выбрал, не на кого жаловаться. Зато «жидивку» эту до смерти помнить будешь. Жинка-то есть у тебя? Детки?

Тот кивнул.

— Ну и славно. Будешь теперь их воспитывать, рассказывать про праведную жизнь. И обязательно — слышишь? Обязательно расскажи, как получилось, что батя домой без яиц вернулся, чтоб никогда так не делали, как тятька их сподобился.

— Сука… — прохрипел мужик.

— Сука и есть, — неожиданно весело согласилась Маня. — А как же? С вами по-доброму нельзя. Ладно бы ты воевал против нас — это можно, на то она и война. А баб насиловать — никакой войной не оправдаешься. Держите его, хлопцы. Саввушка, режь ему под корень. А ты не печалься. Дружков твоих мы найдем. Вот ей-богу найдем! А вы, громадяне, смотрите и запоминайте: преступников будем карать! Беспощадно! Руби!

Дита повернулась и пошла с площади прочь. Не стала смотреть. Сзади раздался истошный вопль, толпа дружно ахнула. Насильника было не жалко, просто стало противно. Так тоже нельзя, наверное. Хотя, по совести сказать, получил он по заслугам. С ней ведь тоже так было нельзя. А они сделали то, что было нельзя. И жизнь у нее с тех пор ох, как изменилась. И прежней уже никогда не будет. Сейчас хорошо бы все забыть. Только не получится. И как там оказалась эта женщина?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В ГОСТЯХ У СКАЗКИ. ТЕЛЬ-АВИВ, 1995

— Так удалось забыть? Или нет? — спросила я Фаню и почувствовала, как заплетается язык. Что неудивительно: в честь появления моего почти законного муженька старушка отправила меня в магазин, настоятельно потребовав купить бутылочку хорошего коньяка. Да не жуткий израильский бренди, воняющий жженым сахаром, а настоящий, французский. В коньяках я не разбираюсь, продавец хмыкнул, сунул мне пузатую бутылку, сказал цену, я ахнула, но куда деваться? Задание получено, бюджет выделен. Заплатила.

Фанечка моя легко замахнула пару рюмочек, только раскраснелась, а меня повело моментально. Давненько я алкоголем не баловалась. После рассказа ее жуткого налила себе еще, да побольше. Ну и ей налила. Будем надеяться, разврат наш пройдет без последствий.

— Как видишь, не удалось, — удивительно ровным голосом сказала она. — Я, к сожалению, все помню. Все.

— Ну, а тех двоих… насильников — нашли?

— Нет. Да и бог с ними. Понятно, что их пристрелили если не здесь, так там. Тогда выжить было очень трудно. А помереть — очень легко.

Помереть тогда, и правда, судя по тому что я читала про гражданскую, было легко. Слишком легко. Чтобы выжить самому, нужно было убивать других, как бы ни было противно. Так что я Фаню понимаю. Перед глазами все поплыло, исчезла спальня, где мы выпивали с бабулей дорогущий коньяк, передо мной расстилалась стылая зимняя степь, где-то впереди стояла изгородь последней хаты. Руки мои лежат на отполированных ладонями деревянных рукоятках пулемета, поставленного на тачанку. Холодно. Я время от времени подношу ладони ко рту, согреваю дыханием, но ненадолго. Сзади фыркает юный жеребец Каприз. Я, даже не поворачиваясь к нему, знаю, что его широкий зад покрыт инеем, так же, как морда, с которой уже свисают сосульки от тяжелого дыхания. Коняка нетерпеливо переминается с ноги на ногу, скучно ему стоять. Савва, мой второй номер, время от времени подтягивает вожжи, чтобы Каприз не дергался, и тогда тот роняет пахучие катышки, от которых идет пар — из вредности, говорит Савва. Я не реагирую: сейчас из села побегут. Точно, вот они. Я заправляю свои непокорные кудри под папаху, вытираю ладонью мокрый нос и внимательно всматриваюсь в прорезь прицела. Страшно? Нет, уже нет. Мне уже ничего не страшно после того, что пережила.

Ничего себе! — я внезапно очнулась. Опять глюки, что ли? Да вроде нет, уж больно картинки реалистичные, как будто перенеслась туда, в декабрь восемнадцатого. Погоди, Таня. Это же не ты там сидела, это Фаня на своей махновской тачанке, это у нее в юности были пышные кудри. А у меня их сроду не было. Почему тогда я чувствовала, что это происходит со мной? Мозгами поехала?

Михаль, конечно, предупреждала, что мать любит рассказывать всякие выдуманные истории, но чтобы так нафантазировать… Нет, такое хрен нафантазируешь. Фантазии они про другое. А пережить этот ужас в восемнадцать лет! Мороз по коже. И рассказывает Фаня так, что прямо завораживает. Все так живо увидела, как с самой все происходило.

Что у меня самой было в мои восемнадцать? Музучилище, «рок-группа», Витя с его горячим шепотом: «ну, давай, я же люблю тебя, давай!» Ну и дала. И правильно сделала, конечно. А если бы тогда со мной такое как с Фаней произошло? Могло ведь? Могло. Куда меня только не заносило! И пьяную, и обкуренную, и без тормозов совсем. Только время было другое. Мы себе приключений на задницу искали, чтобы хоть как-то из серого своего существования вырваться, а остальные, наоборот, пытались этих приключений избежать, спрятаться, прожить тихо и незаметно. И ни у нас, ни у них ничего не получилось. Коньячок, зараза, хорош. Я себе дагестанский-то «коньяк» позволить не могла, а тут — Франция, аккордеон, Сена, все плывет, или это у меня в голове все плывет. Интересно, попаду я когда-нибудь во Францию? Вряд ли. А хотелось бы. Ни модных магазинов не надо, ни — простите! — Лувра, ничего такого. Для меня признак роскошной… впрочем, нет, просто удавшейся жизни — это спуститься утром в кафе на каком-нибудь бульваре Клиши, потягивать кофе из маленькой чашечки и пастис из простого стакана. Что такое пастис? Черт его знает, наверняка, гадость какая-то, зато как звучит! И чтобы тихо из динамиков лился какой-нибудь Жак Брель или Саша Дистель. А больше ничего не надо, потому что это и есть счастье.

И опять меня торкнуло, да так, что хоть стой, хоть падай. Свет раннего утра, ровный строй деревьев на незнакомом мне бульваре, а мы с бабулей устроились за столиком прямо на тротуаре неподалеку от Мулен Руж. Фаня листает Le Figaro, время от времени подносит чашку к губам, делает крохотный глоток и перелистывает страницу. А я рассматриваю прохожих — Париж, никто никуда не торопится, солнце освещает кроны высоких тополей, оставляя их стволы в тени, еще не добралось до туда, но уже скоро, вот-вот все будет залито светом. Смотрю на птиц, разглядываю окна домов под зеленоватыми от старости крышами. Неужели я в Париже? Ставни одного из окон верхнего этажа распахиваются, в проеме появляется завернутая в простыню кудрявая девушка, сладко потягивается, кладет голову на скрещенные на подоконнике руки, смотрит на бульвар. На солнце ее кудри кажутся рыжеватыми. Девушка видит меня, и я машу ей рукой: доброе утро! Она улыбается и приветливо машет мне в ответ.

— Что ты разулыбалась? — спрашивает Фаня.

— Девушка славная вон в том окне, — показываю рукой.

Фаня смотрит туда, но девушка исчезла, в проеме окна уже никого нет, только легко колышется тонкая занавеска, нестерпимо яркая в свете солнца. Фаня усмехается и вновь делает свой крохотный глоток из крохотной чашечки. Счастье.

Черт, опять меня вбросило в чью-то чужую жизнь. А я бы от такой жизни не отказалась!. Только вряд ли я когда-нибудь попаду на этот красивый бульвар. Я в Тель-Авиве-то на бульвар Ротшильда попасть не могу, какой к богам Клиши! Но как я там оказалась? Что-то меня сегодня плющит не по-детски. Похоже, рассудок теряю? Немудрено.

Бабуля моя задремала, мы ж с ней чуть не полфлакона выхлебали, много ли нам надо. Черт с ним, один день без душа — переживем. И она, и я. И отрубилась.

Проснулась опять с мыслью, что жизнь моя тратится впустую. Вспомнила вчерашнее., где все было так насыщенно! Только это пустое. Не могу себя представить в той жизни, особенно воином. Или как это? Воительницей? Ну да. Мы, наше поколение, мы — другие. Не то, чтобы трусливее или слабее — просто другие. Мы не будем жертвовать жизнью ради идеи, это считается уделом слаборазвитых народов, варваров, фанатиков, а мы — интеллигентные люди, живем в здоровом и справедливом обществе, высшей ценностью считаем демократию и права личности. А за возмездием правильно обращаться в полицию и суд. Только если бы вместе с нами так считали все остальные, был бы на Земле рай. Но, к сожалению, так считают далеко не все, увы. И они подло пользуются нашим благородством. Мы можем объявить западные ценности «единственно верными», но не можем заставить народы мира в это поверить. Поэтому люди по-прежнему будут убивать, насиловать, грабить. А мы будем уговаривать их этого не делать. Уговаривать, но не применять силу, потому что не можем же мы встать на одну доску с варварами!

Меня тоже мама учила: отойди от хама, от наглеца, от хулигана, не связывайся, ты выше этого. Так тебя только больше уважать будут! Нет, мамуль, ты жестоко ошибалась. Не будут. Да и с какой стати меня уважать, если я, по сути, сдалась, оставила поле боя. Тут не выше, тут ниже становишься, потому что хам будет считать себя победителем, а тебя — трусом, который побоялся дать отпор. Я, как дура, долго следовала мамину совету, пока не научилась сама грубо хамить в ответ. Некрасиво? Не женственно? Да и черт с ним. Зато в другой раз предпочтут не связываться. Вот так-то.

Я приехала в Израиль уже после того, как закончилась война в Персидском заливе, я не видела обстрелов центра страны иракскими ракетами, не бегала в бомбоубежища и не надевала противогаз, каждую минуту ожидая то ли химической, то ли бактериологической атаки. Но я и в Краснотурбинске была уверена, что еврейское государство в какой-то момент даст жесткий ответ арабским «хамам и хулиганам», чтобы им неповадно было. И на далеком Урале я с ужасом смотрела на кадры горящего разрушенного города с надписью внизу экрана: «Тель-Авив сегодня», пока Игаль, смеясь, не объяснил, что родное российское СМИ выдает за Тель-Авив разбомбленный Багдад. Только разбомбленный не израильскими летчиками, а — американцами. Муженек мой соломенный пытался меня убедить, что правительство поступило правильно, нельзя было ввязываться в эту войну, что американский президент умолял израильского премьера этого не делать, а то бы арабы вышли из коалиции против Ирака. Ну я, наверное, где-то эту логику понимаю. Понимаю… Но не принимаю. Это как хулигана трамвайного оставить безнаказанным, как мать учила. Мать-то у меня чисто русская, может, это папаша неведомый был евреем, что меня так Израиль к себе тянет и душа за него болит? Ох, чувствую я, этот Персидский залив еще аукнется стране, обнаглеют враги и решат, что с интеллигентным государством можно делать все, что угодно. И премудрый отец из Вашингтона будет уговаривать, мол, «не становитесь с ними на одну доску!» Неправильно это, кажется мне, русской женщине, второй год нелегально находящейся в еврейском государстве. И дальше будет еще хуже, если вовремя не одуматься, не взяться за рукоятки верного «максима» и не нажать гашетку.

Вот такие мысли приходят в голову после рассказов моей Фанечки про боевую ее молодость. Ладно, Таня, хватит рефлексировать, это все коньяк. Я-то ладно, лишнего приняла, а как там моя подопечная? Не дай бог что случится, в жизни себе не прощу! Да не, вроде все в порядке, тихо сопит, присвистывает. Пойду варить ей кашу на завтрак. Да пожиже, чтобы желудок справился со вчерашними излишествами.

Только я поставила кастрюльку на огонь — зазвонил телефон. Самое время! Или каша пригорит, или Фаню разбудит, или и то, и другое. И не ответить нельзя — трезвонить же будет. Оказалось, Томер звонит, хочет поговорить с бабушкой. Святое дело. Пока они разговаривали, я овсянку бабуле приготовила (опять Фаня ругаться будет, она ж ее терпеть не может, тем более на воде, зато полезно! Пусть ругается, нечего была вчера коньяком бедную метапелет соблазнять). Налила ей кисель — она вспомнила, что был такой напиток в ее детстве, спросила, умею ли я готовить. Ну, что там уметь-то? Сделали, не впервой, Катьке без конца варила, очень она его любила. Но у нас было проще: был такой концентрат, который всего и надо-то было, что размять, горячей водой залить, прокипятить и чуть остудить. А я вчера разошлась по всем правилам: купила замороженные ягоды, крахмал, ну и понеслась. Вот, будьте любезны: и овсянка, и кисель.

Фаня, как и ожидалось, на кашку носик сморщила, губки поджала, но ничего не сказала. Похлебала киселя с удовольствием и только тогда сообщила:

— Томер просил тебя завтра к нему подъехать. Ему надо помочь с гардеробом, а Гила его за границей, в Италии. Ко мне Эден подъедет, посидит со мной, мы с ней в карты поиграем.

И хитро так смотрит, зараза, как я краской заливаюсь буквально с головы до ног. Она женщина опытная, понимает, что никакой там не гардероб. Видела же, как я на Томера смотрю, вот и ехидничает теперь, сводница старая. И что делать? Сказать «не пойду»? «Любовь и голуби» какие-то. Пойти? Так тут и так к русским женщинам относятся как к проституткам, в лучшем случае, как к «честным давалкам». Был в моей юности такой термин: девушка, которая не сильно разборчива в связях, но не за деньги, а по симпатии. Да уж, ситуация. Я неопределенно пожала плечами, что-то буркнула и отправилась на кухню, типа, посуду мыть. Ну и думать, естественно.

Хотя, что тут думать? Скромная учительница музыки и по совместительству метапелет-нелегалка Татьяна Константиновна принимает решение: думать нечего. Надо пойти и резко дать понять, что «я не такая»… А что «не такая» — интересуется живая женщина Таня Ты сама-то про этого Томера по ночам не думала? Нет? Не ворочалась, всякие картинки представляя? Не хотела, чтобы его Гила куда-то исчезла? Не умерла, нет, боже упаси! Просто аннигилировалась сама собой и все. Хотя, признаться, мысль про «умерла» иногда возникала, что уж тут отрицать. Представляла, Таня, как ты будешь засыпать у него на красивом мощном плече после… ну понятно, после чего? А потом, завернувшись в простынку, как та юная девица в Париже, откроешь окно и будешь мечтательно смотреть на улицу. Было? Было, Татьяна Константиновна. Себе-то не врите.

Татьяна Константиновна: но это что ж получается? Стоило ему только поманить, и ты как собачка бежишь к нему? А ухаживания? Цветы? Концерты-театры? Признания в любви и страсти? Маленькое колечко в знак безмерного уважения?

И тут я не выдержала и заржала. Здравствуй внутренний голос. Давно не общались, да?

Таня: все-таки, Татянконстинна, чистый ты совок. Вот совок — и все. Тебе нравится мужчина. Ты ему, судя по всему, тоже. Наконец-то выдался случай вам побыть наедине, а ты сразу строишь целый корабль дурацких гаданий, причитаний и сомнений. Хочется тебе с ним переспать?

Татьяна Константиновна: Хочется. Врать не буду. Но с чего ты решила, что он тебя зовет непременно трахаться? Может, ему правда в чем-то помочь надо?

Таня: да, подруга. Ты не просто дура, ты наивная дура. Женатый мужик отсылает дочку к бабушке, жена в отъезде, а он приглашает другую все еще симпатичную (надеюсь) даму в свою одинокую квартиру. Ну не иначе для каких-то серьезных дел. А какие еще варианты?

Ладно, понятно же, что пойду, чего дурью сейчас маяться? Нам сейчас надо бы с бабулей выйти погулять, благо жара спала, на улице легкий ветерок, «бриза», как это невнятное дуновение тут называют. Старушка моя взаперти закиснет, пойдем с ней воздухом подышим.

А на улице и правда хорошо, особенно в тенечке. Конец апреля, уже можно жить. Ни тебе дождей уже, но и жара еще не давит — самое то время. В Израиле вообще идеальная погода стоит примерно два месяца — в апреле и ноябре. Ну иногда в марте и октябре, как в прошлом году. Жалко тут под боком никакого приличного парка нет, я бы Фанечку туда покатила. Есть, правда, что-то жалкое вон там, но надо через дорогу катить. Впрочем, водители тут перед пешеходным переходом останавливаются, так что и правда, пойдем-ка мы туда, к деревьям. Подхватила коляску и поехали мы с бабулей за кислородом, по дороге обсуждая всякие интересные вещи.

— Фаня, про родителей ваших что-то удалось разузнать?

— Убили их. В 1919. Не надо об этом, смотри какая погода хорошая, давай просто погуляем.

Вот и поговорили. Зачем я этот разговор завела? Только все испортила! Думала, что она как все старики начнет бесконечно молодость вспоминать и ей будет приятно. А она только расстроилась. И то сказать, молодость-то у нее была та еще. Сложная. Ладно, помолчим.

Пришли в парк, поставила ее коляску в тенечек, села рядом на скамейку, штаны свои широкие повыше подтянула, чтобы ноги загорели, откинулась на спинку лавочки — благодать! Помолчали. И тут Фаня моя выдает:

— Таня, тебе Томер нравится?

И что ей ответить? Сказать «да» — спалиться, сказать «нет» — глупо.

— Нравится.

— Ты ему тоже.

Молчу. А что говорить.

— Вы были бы хорошей парой.

— А Гила? — не выдержала я и спалилась все-таки.

Фаня улыбнулась.

— Гила — мать Эден. Она хорошая женщина. И хорошая мать.

Когда она так сказала, стало понятно, что жену внука она не любит. И как бы меня на этот адюльтер благословляет. Хорошая она баба эта Фанни. Но я никак реагировать не буду. Достало меня это все, пусть все будет, как получится. Ничего не буду загадывать.

Вышло все, мягко говоря, странно. Я подготовилась, натянула лучшее белье и свое любимое платье. Оно мне, если честно сказать, немного жмет в боках, но оно и к лучшему, получается что-то вроде давно исчезнувшей талии, да и чувствую я себя в нем красавицей. Платье это вообще очень интересный предмет гардероба. Израильтянки ходят поголовно в брюках, платье увидишь редко, так что женщина, одетая в женскую одежду, обращает на себя внимание. К платью хорошо бы туфли на каблуке, но это будет уже слишком. Ладно. Сойдет для сорокалетней женщины-матери, сиделки-приживалки.

Прибежала Эден, с удивлением взглянула на меня, мне даже стыдно стало за свой «роскошный» вид, к которому девочка не привыкла. Что-то протараторила про какой-то очередной их культовый хит, я не поняла какой, но пообещала его разобрать с ней, и, стараясь не глядеть на Фаню, отправилась за дверь.

— Таня!

— Да, Фаня? — от нее так просто не сбежишь!

— Возьми, — и протягивает деньги.

— Зачем? Что это?

— На такси. Туда, — и со значением добавила: — И обратно.

Надеюсь, Эден ничего не поняла.

— Спасибо, — говорю. — А то на автобусах сейчас опасно.

А ведь на них и правда опасно! Так что такси — лучший выход в нашей ситуации.

Как раньше писали в пьесах: реплика в сторону. Так вот, ездить в такси значительно комфортней, чем в общественном транспорте. Истина избитая, но от этого не переставшая быть верной.

Приехали. Я отважно позвонила, дверь открылась, вошла, огляделась. Ну что ж, все как у всех: новая мебель, проигрыватель с колонками, большой телевизор. Неплохо живете, бабушкин внук. Посмотрела на него, улыбнулась. Просто так улыбнулась от волнения. А он неправильно понял, подошел ко мне, положил руки на плечи и стал притягивать к себе. Нет, Томер, не так быстро! Я легко и не обидно — советские девушки это умеют классически! — выскользнула из предполагаемых объятий и спросила (домашняя заготовка!):

— Чем я могу помочь тебе, Томер?

Вот пусть не думает, что все мы слабы на передок и сразу рухнем к мужским ногам. Тут главное не заиграться. Надо бы вспомнить давно забытые приемчики, чтобы и не передержать, и не отдаться раньше времени.

А он, как все мужики засуетился, потому что они себе домашних заготовок не делают и даже на два хода вперед не просчитывают. Надеются, что в нужный момент придумают, что делать и как поступить, их любимое выражение: «по ситуации». А сами потом в застежках лифчика путаются, от чего пропадает все настроение и пробивает на ха-ха. Ну, ваш ход!

— Понимаешь, Тания, у меня завтра очень важная встреча с иностранным инвестором. К нашему я пошел бы в джинсах и майке, а тут — совсем другое дело, они довольно трепетно относятся к дресс-коду. Ты знаешь, что такое «дресс-код»?

Ну вот, и ты туда же, считаешь, что мы в России до сих пор лаптем щи хлебаем. А это обидно, между прочим.

— Ну что ты, Томер, откуда мне знать такие сложные слова? Я же примитивная…

— Я не хотел тебя обидеть. Правда. Мы с тобой так мало знакомы, я пытаюсь понять, как с тобой лучше разговаривать.

Засранец ты, Томер, как и все ваше мужское племя. Знакомы мало, а в койку затащить ты уже готов. Хоть и с обычной своей щетиной, но с приятным запахом одеколона, да и дезодорант у тебя душистый. Хорошо ты пахнешь, парень, но засранец. Сказал бы просто: я хочу тебя трахнуть, Тания! Я бы тебе дала по морде, ушла и долго бы жалела, что так вышло. Думала, лучше бы сразу на шею кинулась и уговаривала бы себя, что не кинулась правильно. Проходили уже все эти игрища с самой собой…

— Томер! Со мной лучше разговаривать так, как ты со всеми разговариваешь. Не пытайся подстроиться под меня, хорошо? Так что тебе надо помочь?

Ага, голубчик. Сник. А ты думал все будет просто? Нет, дорогой.

— У тебя хороший вкус. Подскажи, что надеть завтра на встречу.

Польстил ненароком. Сделаем вид, что приняли как должное, даже не заметили. И ведет меня Томер в спальню, где стоит огромный на всю стену шкаф с зеркальными дверцами, и практически всю комнату занимает огромная же двуспальная… да нет, пожалуй трехспальная кровать. Так вот где вы с Гилой любовью занимаетесь, вот ты куда меня привел. Ну-ну. Я открыла створку шкафа, которая плавно отъехала в сторону, присмотрелась к полкам, и почувствовала… Ого! Как говорится, «это ты так рад меня видеть»?! Томер прижался ко мне сзади, обнял, и я почувствовала, что он уже готов к эротическим играм и сексуальным забавам. Совсем готов. Прямо так готов, что даже сквозь штаны и платье чувствуется, как готов. И ручки свои шаловливые к моим молочным железам протянул.

И такое тут меня зло взяло.

Вывернулась от него, на этот раз резко, вытащила первую попавшуюся рубашку, какие-то брюки, приличные вроде, положила на кровать, кивнула и молча двинулась к выходу.

— Тания!

— Что?

— Я тебя обидел?

— Да.

— Как?

Господи, а ведь он и правда не понял. Как будет на иврите «трахнуть», кстати? Наверняка есть куча эвфемизмов каких-нибудь, но вот этому меня Фаня как раз и не научила. Ладно обойдемся английским эквивалентом.

— Томер. Ты решил, что можешь to fuck me вот просто так? Вот так вот взять — и просто положить (на иврите это прозвучало довольно двусмысленно — «поставить») на вашу семейную кровать и там… делать то же, что и с Гилой? Тебе не пришло в голову, что для меня это… (черт, как на иврите будет оскорбительно? Оказывается, я не знаю самых главных слов) …ну ты понял.

— Нет, не понял. Тания, почему?

Ну и дурак, раз не понял.

— Томер, я не проститутка. И не лягу с тобой по первому требованию. Ты мне нравишься (у него такое удивленное лицо, ах, да, на иврите, что «нравишься», что «люблю» звучит одинаково), но этого не достаточно…

— Да почему, Тания?! Если два человека любят друг друга, почему они не могут быть вместе? И какое значение имеет семейная это кровать или нет?

— Для меня имеет. Пока. Все хорошо, у нас все в порядке. Но не сейчас.

И у самой двери меня осенило:

— У тебя ведь нет никакой важной встречи завтра?

— Нет, — честно признался он.

Я, собственно, так и думала с самого начала.

И вот опять у меня чуть было не случился секс с отцом моей ученицы. Что ж это за рок такой? И я расхохоталась, чем очень удивила водителя такси. Да-да, можно было обратно поехать на автобусе с пересадкой и сэкономить деньги, но я решила, что это будет неправильно. Должна же я хоть как-то компенсировать любовную неудачу. Это ж не только у Томера неудача, но и у меня тоже. Вот интересно, я же рассчитывала, что мы с ним весело потрахаемся, почему же не получилось? Наверное, он все же себя неправильно повел. Павлин самонадеянный. А инструмент у него знатный. Вот только что я Фане скажу?

А Фаня такая умница, ей ничего говорить не надо. Посмотрела на меня, все поняла, только хмыкнула. А Эден кинулась тараторить про свой хит, который непременно надо выучить…

— Это любимая песня твоего парня? — вдруг брякнула я. Вот совершенно же не собиралась это говорить, вдруг девочка смутится?

Она и смутилась, только кивнула молча и посмотрела на меня такими коровьим умоляющим взглядом, что я кивнула, подошла к органит, подобрала мелодию, поняла, как играть. Давай, Эден, свою гитару, смотри, как мы это сделаем…

Вечером мы с моей Фанечкой искупались, переоделись, постельку перестелили, и она стала вся такая чистая, розовая, прямо как девочка. Вот сейчас ее легко было представить той «хорошей еврейской девочкой», какой она была когда-то.

И тут эта хорошая девочка и говорит:

— А что, Танюша, у нас ведь остался вчерашний коньячок?

— Фаня! — я укоризненно на нее посмотрела.

— Тебе ведь надо сейчас выпить, правда? А пить в одиночку нехорошо! Это — алкоголизм!

Хитрая бестия. Ладно, по рюмочке… Черт с тобой, по второй, лучше спаться будет, после сегодняшнего любовного фиаско.

Коньяк разлился по телу, во рту перекатывался терпкий вкус винограда, и как-то сразу стало понятно, что никакое это не фиаско. Все правильно. Больше уважать будет.

— Фаня, а вы у Махно так все время пулеметчицей и были? Как Анка у Чапаева?

— Нет, Таня. Меня вскоре забрали в отдел культурно-просветительской работы, вести пропаганду среди крестьян. Тогда позарез были нужны грамотные люди. Тем более, что за пропаганду у Махно отвечал Митя Попов.

— Тот самый? Из отряда ВЧК?

— Да. Его красные за мятеж приговорили к расстрелу, но он бежал к Махно, командовал полком, а после того, как переболел тифом, занялся разъяснительной работой. Митя меня к себе и взял по старой памяти. На машинке печатать. Нестор Иванович тогда долго смеялся, говорил, что от судьбы не уйдешь.

— А Маня?

— Маню повесили в 1920 году в Крыму. Генерал Слащев повесил, он всегда выносил один-единственный приговор. Поэтому его так и называли: «Слащев-вешатель».

— За что ее повесили?!

— Смеешься? Она же была бесшабашная, отправилась туда анархистское подполье в тылу у белых организовать. Но попалась. Налей еще. Не чокаясь. Она была очень хорошая. Сегодня бы сказали «феминистка», а тогда и слова такого мы не знали, просто все понимали, что такой бабе палец в рот не клади. Меня она с собой не взяла. Даже не сказала мне, что уходит в Крым громить тылы Врангеля. Хорошая она была.

Действительно, судя по рассказам, отличная была девушка эта Маня. Жестокая, смелая, настоящая. Понимала, что Фаню опекать надо, и взяла под свое крыло. А потом спасла, не взяла в Крым, где хорошая еврейская девочка точно висела бы на том же фонаре, что и Маня. Жалко лихого атамана!

И вот, что еще странно: кажется, что Махно, гражданская война, анархисты, Врангель — все это было давным-давно, а вот она передо мной Фанечка. И было это, получается, совсем недавно. Если в исторической перспективе. А историческая перспектива эта сидит розовая и довольная, коньячок потягивает.

— Фаня, а как вы в Израиль попали?

— В Палестину, — поправила она меня. — Не было тогда никакого Израиля, была Палестина.

— Да я знаю. Но интересно: как?

— Из Парижа.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. КВАРТИРА С ВАННОЙ. ПАРИЖ — МААЯН-ХА-ХОРЕШ, 1923

Потом Фаня рассказывала, что они с Натаном познакомились в ресторане. Все думали, что сейчас будет шикарная история с шампанским, устрицами и вечерним платьем, однако на деле все было гораздо проще. Натан вносил в подсобку ресторана ящики с овощами, когда Дита (Фаня привыкла к своему новому имени), привычно согнувшись и подоткнув юбку, мыла пол. Она знала, что парень смотрит на ее обнаженные бедра, но особо не переживала: смотрит и ладно, чтоб он был здоров, парни всегда смотрят на девичьи ноги.

— Вус херт зих, мейдале?[48] — неожиданно спросил он.

— А шейнем данк, ингале,[49] — машинально ответила она, удивилась, что еще что-то помнит на идиш, подняла голову, посмотрела на парня.

— Вот и славно, — улыбнулся тот. — Я — Натан.

— Хреновый акцент у тебя, Натан.

— Твой не лучше… Как тебя?

— Дита.

— Что за имя?

— Сокращенно от Юдит, Иегудит.

— Хорошее еврейское имя.

— У тебя тоже, Натан. Все? Поставил ящик? Теперь дай мне домыть.

Пока заканчивала уборку, успела забыть о парне «с хорошим еврейским именем», но выйдя из ресторана, увидела, что он ждет ее на противоположной стороне улицы. Парень махнул ей рукой. Она кивнула. Натан перешел дорогу.

— Привет!

— Виделись вроде.

— Ну да. Ты куда сейчас?

— Домой. Спать.

— Может, посидим где-то? По стаканчику вина?

— Мсье внук барона Ротшильда?

— Мсье неплохо зарабатывает. Мадемуазель… или мадам?

— Мадемуазель.

— Мадемуазель окажет мне честь?

— Пошли, окажу.

Они спустились с Монмартра к Пляс Пигаль, прошли по променаду бульвара Клиши мимо Мулен Руж, сели в кафе.

— Вина? — галантно спросил юноша.

— Мне бы коньяку или чего покрепче. Привыкла за войну к крепким напиткам. А вина-то я толком и не пила никогда.

— Когда-то надо же начинать. Так что тебе взять?

— На твой вкус. Покрепче.

— Абсент пила когда-нибудь?

— Нет.

— Garçon! Deux absinthe s'il vous plaît![50]… А теперь смотри, как это пьют. Берем кусочек сахара, смачиваем в напитке. Теперь вот на эту ложечку кладем вот этот сахар и поджигаем… Гори, сахарок, синим пламенем!

— То-то я думала, зачем он ложку с дырками принес и спички…

— Видишь, как сахар плавится и стекает в абсент? Теперь его остатки — в бокал, немного ледяной воды — и залпом! Ну как?

— Отвратительно! Но необычно.

В голове зашумело, а все вокруг стало странно резким, как будто в фотографическом аппарате навели фокус. Да, неплохой напиток. Настроение улучшилось.

— Повторим? Если у тебя денег хватит.

— Хватит… Garçon!

После второй мир заиграл свежими яркими красками. Стало совсем весело и интересно.

— Как ты в Париж попал, ингале?

— Бежал с Деникиным из Новороссийска.

— Да ты белогвардеец что ли? Как это еврей в белогвардейцы попал, вражина?

— А что сразу вражина-то?

— А то, что я с вами воевала беспощадно!

— У красных что ли?

— Почему у красных? У Махно!

— Так ты бандитка, мейделе?

— Ерунду не городи. Мы не бандиты, мы — анархисты.

— Ну так и я не белогвардеец. Я в ОСВАГе работал.

— Где-где?

— ОСВАГ — ОСВедомительное АГентство, информационный орган в Добровольческой. Тех, кто там работал, в армию не мобилизовали. Так что у меня выбор был небольшой: идти с винтовкой воевать или снимать дурацкие пропагандистские фильмы.

— Ты кино снимал для беляков?

— Ага. Ручку у камеры крутил. «Дадим мы миру мир навеки» — скажи, идиотское название?

— Скажу. Идиотское.

— Вот такие фильмы и снимал. Я же раньше в Харькове помощником фотографа работал, «Фото Зильбермана» — не слыхала? А ручку крутить все лучше, чем в людей стрелять. А ты стреляла?

— Стреляла. Только не спрашивай об этом сейчас, хорошо?

— Хорошо. А как боец-махновец в Париже оказалась?

Как? Дита сейчас и сама не могла толком понять, что и как произошло, полетело, завертелось, что она оказалась не где-нибудь, а именно в Париже, городе художников и поэтов, но уж никак не пулеметчиков.

Позапрошлым летом красные прижали их отряд у Днестра. Жестко прижали, взяв в кольцо. Выхода не было: или погибать, или сдаваться румынам. Красные-то точно не пощадили. Особенно после того, как ребята порубали начальника 14-й кавдивизии Пархоменко вместе со всем его штабом. Этого красные конники не простили бы, нет. Обозлились тогда очень, давно у них такого позора не было, да и Махно застрял колючей костью в горле. И этот последний бой был не за побег за границу, а за жизнь или смерть. Много ребят там полегло.

Румыны, конечно, вдосталь над ними поизмывались, но зато все, кто к ним перешел, выжили. Дите и еще нескольким ребятам удалось бежать, сначала в Польшу, и уже оттуда, через Германию — сюда, в Париж. Почему в Париж? Все тогда бежали или в Берлин, или в Париж. В Берлин Дите не хотелось, слишком хорошо помнила немцев в Украине. Так что она и с ней несколько хлопцев ломанулись во Францию. Без единого су, без нормальной одежды, голодные, оборванные, злые на весь мир. Но жить как-то надо? Пришлось идти в судомойки, ребята разбрелись кто куда. Ну, ничего, тут князья таксистами работают, так что бывшему бойцу повстанческой армии полы мыть не зазорно.

Когда же все рухнуло, когда их так счастливо складывавшаяся судьба понеслась под откос? Ведь все было так здорово! Особенно, когда к ним в Гуляйполе заявился только что излечившийся от тифа командир 3-го Екатеринославского полка Дмитрий Иванович Попов. Дита взвизгнула, бросилась к нему на шею, повисла, обхватив ногами. А Митя удивленно посмотрел на девушку — и узнал!

— Фанечка! Ты? Как?

— Я теперь не Фаня! Я теперь — Дита, партийная кличка! Мииитька! Как я рада!

— Да ты что?! Вот это встреча! А я-то как рад!

Они тогда проговорили всю ночь, изредка прерываясь, чтобы снова и снова любить друг друга. Сбивчиво, перебивая один другого, рассказывали о своих приключениях. Поначалу Дита сильно волновалась — это же Митька! Осколок прежней жизни! Напоминание о юной девочке Фанни Рубинштейн, смотревшей на мир большими глазами, поражаясь этого мира неустроенности. Только где она теперь, та девушка? В постели с бывшим командиром Боевого отряда ВЧК лежит махновская пулеметчица, давно переставшая трепетать от мысли, что в кого-то придется стрелять. Ей скоро двадцать, пожившая женщина, она перестала удивляться несправедливости мира, но не перестала с ней бороться.

Как ему рассказать про все, через что пришлось пройти?

— А ты-то как от большевиков ушел?

— С трудом! — смеялся Митя. — Юрка Саблин прикрыл. Меня же единственного большевики тогда приговорили к расстрелу. Ну, кроме тех ребят, что они в тот же день перебили. Всем причастным к восстанию дали по три года, Юрке и Марии Александровне по году, через два дня и вовсе отпустили. А на мне как висел расстрел, так по сей день и висит. Саблин пошел к большевикам, получил целый полк, а меня к себе взял тайком, помощником! Фамилию мне, конечно, сменили, документы выправили, но все равно личность мою распознали, какая-то сука выдала, так что пришлось снова смазать пятки — и в бега. Ничего, мы привычные. Теперь я такой же анархист, как сам Батька. А ты кто теперь? Ну, по убеждениям?

— Анархистка. Была эсеркой, но вот так получилось. Стала Дита-анархистка.

Дита замялась.

— А ты про Яшу Блюмкина слышал что-то?

— Яшка твой — предатель. Как и Юрка, собственно, что уж скрывать. Пришел с повинной к большевичкам, только не в армию пошел, а сразу же получил хороший пост в ЧК. Вот за какие такие красивые глаза, как ты мыслишь? Видно, много он им чего рассказал, много ему и пообещали. Наши ребята его приговорили, конечно, охотились за ним в Киеве, но ушел, гад. Где сейчас — черт его знает. Надеюсь, что в аду. Хоть я не верю ни в ад, ни в рай.

Яков — и предатель? Как в такое можно поверить? Яшка, готовый в любой момент жертвовать жизнью, отчаянно рвавшийся в самые опасные места, Яшка, который был готов взорвать себя вместе с Мирбахом, чтобы спасти революцию — и перебежал к предателям революции? Да, но ведь и Саблин к ним перешел, и другие. Почти весь ЦК левых эсеров сегодня в большевиках, даже Мария Спиридонова смирилась с их властью. Что ж удивляться одному Блюмкину? Видно, они его теперь в самое пекло посылают, проверяют на прочность. Только зря: он и там выживет. Хитрый краснобай Яшка, который спас ее семью от гайдамаков, забрал в Москву, устроил к каторжанкам, круто изменил ее жизнь — теперь большевистский прихвостень. Ходит на партийные собрания? Голосует за «линию партии»? Предатель, клеймящий других предателей? Как такая метаморфоза может произойти с человеком? Как?

А она сама? Лежит в постели с одним человеком, а вспоминает другого. Вспоминает зачем-то ту вонючую конюшню, в которой Яшка, наконец, вошел в нее, научил тому, чего и сам толком не умел. Да, это такое дело, хочешь, не хочешь, а вспомнишь. Как тогда она его любила! Но сейчас рядом с ней — Митя. Такой же отчаянный, как Блюмкин, только красивый.

А теперь и его нет. Упорные большевики Попова все же расстреляли, когда Махно отправил его в Харьков координировать действия Революционной повстанческой армии Украины с командованием Южного фронта РККА. Батька тогда пошел вместе с красными бить Врангеля, совершив не первую, да и не последнюю свою ошибку. Крымская группа РПАУ под командованием Семы Каретникова перешла по дну ледяной ноябрьский Сиваш, ворвалась в Крым, наголову разбила конный корпус генерала Барбовича. А тот не простой офицер был — профессиональный военный, георгиевский кавалер! И кто его разбил? Сенька Каретников, гуляйпольский крестьянин! А как его красные наградили за удар в тыл Врангелю, который обеспечил им победу? Расстреляли по приказу комфронта Фрунзе. И Семена, и такого же крестьянина Петю Гавриленко, что был у него начальником штаба, и ребят Крымской группы — всех перебили. Лучших из лучших, победителей Шкуро и Врангеля. Убили и Митю Попова, и всех, кто с Красной армией переговоры вел. Вообще всех убили, до кого смогли дотянуться, сама она чудом уцелела. А так мечтала ворваться с ребятами в Крым! Уберег Господь.

И вот она в Париже, до которого и не думала никогда добираться. Зачем? Что ей здесь делать? А что она вообще умеет делать? Строчить из пулемета? Стрелять из револьвера? А что еще-то? И, главное, чем она хотела бы заниматься? Кем она могла бы стать? Остаться на всю жизнь в поломойках?

Чуть не разревелась, пока рассказывала. Чуткий Натанчик заказал коньяку, тайком пересчитав, сколько у него осталось. Видно не так уж хорошо зарабатывал. Ну и пусть. Разбередил ей душу — пусть платит.

— Ты где живешь? — спросил Натан.

— Тут недалеко, за рынком.

— А я вон там, прямо напротив.

Юноша помолчал и осторожно произнес, внимательно глядя на девушку:

— У меня, кстати, там ванна есть… Хочешь?

Ванна?! Не может быть! Да он и вправду богач! Кто может позволить себе такую роскошь?

— Ты еще спрашиваешь!

Юноша нервно сглотнул. Какой он еще маленький все же! Сколько ему лет? Ровесник, похоже.

— Как тебе такая квартира досталась?

— По случаю. Приятель помог. Да не квартира, комната в квартире. Но с ванной.

— Тогда пошли к тебе.

Чем это закончится — было ясно с самого начала. Натан включил газовую горелку, Дита подождала, чтобы вода стала горячей, не просто горячей — кипятком! — разделась и забралась в ванну. Господи! Какое наслаждение! Да за это все отдать можно! Она и не помнила, когда толком мылась последний раз: в ее комнате были только кувшин и большой таз, так что вся помывка заключалась в обливании теплой водой. А уж при вечных походах по степи — и говорить не о чем. Неделями не мылась, ужас. Хорошо, когда возможность сходить в баню выпадала, но и то редко, а тут — ванна, хоть каждый день в нее забирайся!

Все как мечталось: сначала долго лежать в горячей-прегорячей воде, отмокать. Потом взять мягкую тряпочку, намылить ее — мылом! настоящим! У Натана и мыло есть! — и тереть себя, тереть, тереть до красноты, чуть не сдирая кожу, пока не сотрешь всю эту грязь, промыть все складочки, а потом слить мыльную серую воду — и снова набрать полную ванну ослепительно горячей воды. Мальчик там, наверное, изнывает от нетерпения, ничего — подождет, ничего с ним не случится. Господи, как хорошо-то!

Потом они лежали на его узкой кушетке, Натан гладил ее плечи, руки, стесняясь, осторожно трогал губами соски. Глупенький, трогай, трогай, целуй. Дита не стала спрашивать, но, судя по неуклюжести его ласк, похоже, это был его первый раз. Хороший мальчишка.

— Что это? — спрашивал он, прикасаясь к розовому шраму под ключицей.

— Это — под Волновахой, бой с конницей генерала Шкуро. От шрапнели прилетело.

— А вот это? — Натан показал на вмятину рядом с пупком.

— Некрасиво, да? Я знаю. Как будто два пупка, похоже? Меня тогда еле выходили. Под Миллеровым пуля в живот вошла. Удружили твои добровольцы. Но и мы им от души вломили, хоть они и продержались долго. Сильный был бой, тяжелый. Ребята тогда сильно разозлились, пленных не брали, порубали всех. А меня вывезли. Я, правда, не помню как вывозили, без сознания была. Хлопцы думали, все, отошла пулеметчица Дита. Да Маня не дала меня бросить.

— Маня?

— Да. Лучшая моя подруга. Ближе в жизни не было. Убили ее в Крыму.

— Но ты же не считаешь, что в этом и моя вина?

— Конечно и твоя вина, а как же? Ты им служил, кино для них снимал. Но все прошло, Натанчик. Все закончилось. Вот если б мы тогда встретились, я бы с тобой не в постельку легла, а прикончила бы, дважды не подумав. Шашкой бы не зарубила, но пару пуль из своего «максима» всадила бы. А сейчас мы с тобой не в степи украинской, а в парижской постельке лежим, как два голубка. Что надулся? Обиделся?

Натан промолчал.

— Не обижайся. Это была война. Там братья друг друга убивали, отцы сыновей, мужья жен. Но все кончилось. Мы оба ту войну проиграли, и ты, и я. Так что нам с тобой делить нечего. Иди ко мне…

…

— А это откуда? — Натан, тяжело дыша, упал рядом с девушкой и положил руку ей на ягодицу, где краснел свежий шрам.

— Ты все мои дырки решил исследовать? — Дита засмеялась, сразу поняв всю двусмысленность вопроса. Натан тоже хмыкнул.

— Это, дорогой, последний подарок от красных. Два года назад, под Недригайловым. Срикошетило от пулеметного щитка. Ох, ребята ржали надо мной, раненной в жопу. А что ты хмуришься? Жопа и есть, а как еще сказать? Видишь, какая я у тебя порченая, траченая, дырявая. И не красней ты так! Иди лучше воды нагрей. Нет-нет, Натанчик, все на сегодня. Сейчас помоюсь и спать. Ну, все, все, дорогой, будет тебе!

Утром долго не могла понять, где она и как сюда попала. Посмотрела на голого парня рядом с собой, потянулась, улыбнулась. Какое счастье, когда ты вся чистенькая, до блеска отмытая и лежишь на чистых простынях! Хорошо! Встала, завернувшись в простыню, подошла к окну, выходившему на бульвар Квиши.

Париж просыпался. В кафе напротив сидели люди, пили свой традиционный кофе с бриошами, листали газеты. За одним из столиков сидела странная пара: смутно знакомая старушка в кресле-каталке с высокой спинкой и кого-то напоминавшая женщина, на вид лет сорока. Откуда здесь знакомые? Кто такие? Хотя после войны многих потянуло в город вечной любви, кого только тут не встретишь.

Женщина неожиданно улыбнулась и помахала ей рукой. Дита помахала ей в ответ. Та что-то начала говорить своей старушке, показывая на окно. Вот уж быть бесплатным развлечением Дита совсем не хотела. Задернула занавеску и отошла от окна.

Зевнула и подумала, что привыкла к Парижу. Ей здесь нравится. Не Одесса, конечно, но чем-то похож, такой же бесшабашный и раскованный. Одесса… Попадет ли она когда-нибудь туда? Увидит ли Памятник основателям города, Воронцовский дворец, любимый Оперный? Выйдет ли на Французский бульвар лениво пройтись, разглядывая прохожих? Наверное, нет. Никогда. Страшное слово какое — ни-ког-да. Сен-Жермен и Люксембургский сад тоже неплохо, да и Гранд-Опера здесь красивая… Нет, наша краще!

Сзади послышался шорох, она хотела обернуться, но когда Натан обнял ее и прижался к ней сзади, замерла, не стала шевелиться.

— Все было прекрасно, дружок, — сказала она. — А теперь мне надо идти на работу…

— Ты больше не будешь мыть полы, — тихо сказал мальчик ей в ухо.

— А на что я буду жить? Смешной ты.

— Я могу заработать на нас двоих, мне платят неплохие чаевые за доставку. И еще у меня есть друзья, которые помогают. А когда накопим достаточно денег, уедем с тобой в Палестину.

Дита удивилась. Повернулась к любовнику:

— Ты здоров, ингале? Какая Палестина? Зачем?

Она увернулась от объятий, уселась на кровать, поплотнее запахнула простыню, непонимающе уставилась на Натана.

— Читала «Altneuland» Герцля?[51]

— Нет.

— Ты по-немецки читаешь?

— Откуда? А ты?

— Да, но это неважно. Важно, что там рассказано, как евреи могут преобразить Землю Обетованную, если у них будет государство. Свое! Собственное, представляешь? С нашими еврейскими законами!

— С ума сошел? Это ты мне, идейной анархистке, предлагаешь ехать строить какое-то государство? Как говорится, затянуть петлю власти на шее трудового народа, неважно, евреи они или нет?

— Нет! Это как раз важно! — Натан забегал по комнате. Учитывая, что бегал он в чем мать родила, то картина была гомерически смешной. Дита не сдержалась и прыснула.

— Не смешно! — мальчик был крайне серьезен, неверно истолковав причину веселья подруги. Видно, вопрос этот был и впрямь для него очень болезненным. — С антисемитизмом покончить невозможно…

— Почему же, — продолжала улыбаться Дита. — Нестор Иванович вполне с ним покончил.

— Ничего подобного! Мы с тобой оба прошли эту войну. Положа руку на сердце: какая армия обошлась без еврейских погромов?

Дита задумалась.

— Вообще-то ты прав. Никакая.

Да и у Махно, что скрывать, случалось, что громили еврейские местечки. Батька этого не одобрял, но — куда деваться, за всеми не углядишь. Маня даже расстреляла одного из бойцов за грабеж, но погромы были. Все хороши.

Натан, наконец, сообразил, что он голый, натянул штаны, не переставая рассказывать о том, какой будет Палестина, когда там соберутся евреи со всего мира и начнут, наконец, жить в своей стране, а не прогибаться под разные «титульные нации». Это будет самое справедливое общество в мире! Это будет истинное народовластие, не тоталитарный псевдо социализм советской России, не кабала капиталистического мира — истинный настоящий социализм. Еврей никогда не будет никого угнетать, тысячи лет в галуте[52] евреи помогали друг другу, спасали друг друга, кто как не они знает, что такое унижение и что такое стремление к свободе и справедливости. Потому и общество, которое они построят, будет самым справедливым и самым свободным.

— Вот тебе твой анархизм в чистом виде! — завершил тираду Натан. — И быть частью этого огромного дела — великая честь! Ради этого стоит жить!..

— Ага! …и умереть. Как выспренно! — воскликнула Дита. — Да кто ж тебе даст построить такое общество?

— Англичане. Лорд Бальфур обещал предоставить евреям национальный дом в Палестине.

— Чтобы англичане по доброй воле кому-то что-то отдали?! — засмеялась девушка. — Какой же ты все-таки наивный, Натан!

— Не отдадут — мы сами возьмем, — отмахнулся юноша.

— «Мы» — это кто?

— Сионисты.

— Это еще кто такие?

— Гора Сион — гора, на которой стоял Храм…

— Да знаю я! Сионисты-то эти — кто такие?

— Те, кто верят в идею собрать всех евреев на земле предков и вернуть ее себе. Представляешь? Вернуть Иерусалим!

И Натан пробормотал на иврите: пусть лучше отсохнет правая рука, чем забуду тебя, Иерусалим[53]!

— Смотри-ка, даже псалмы вспомнил! И как ты практически собираешься это сделать?

— Ты думаешь я один такой? — обиженно воскликнул Натан («Какой обидчивый!»). — Нас миллионы.

— Так уж и миллионы?

— Конечно. Евреев же миллионы на Земле, да и ты сама не знаешь, но уже стала сионисткой.

— Да с какой стати?

— Потому что ты такая же анархистка, как я — римский папа. Скажи, что такое для тебя анархизм?

— Народовластие, — Дита пожала плечами, скинула простыню и стала одеваться.

— Так это и есть сионизм в чистом виде. Власть в нашей стране будет избираться народом свободно и открыто. И выбирать будем самых достойных.

— А арабы? Помоги застегнуть…

— А что арабы? Если они захотят жить в еврейском государстве по еврейским законам — милости просим. Нет — ну, значит, нет. Пусть едут в свою Трансиорданию.

— А британцы?

— Что британцы? У них временный мандат на Палестину. Мандат закончится, и они уйдут.

— А если не уйдут?

Натан внимательно посмотрел на Диту. Помолчал.

— А если не уйдут, то нам очень будут нужны такие как ты.

— Зачем? Детей рожать и щи варить?

— Щи там ни к чему, там другая кухня. Детей бабы рожали во все времена и при любом строе. А ты — боец, у тебя военный опыт, умение стрелять, ну и все такое. Ты будешь учить нас военному делу. В еврейской армии у парней и девушек будут одинаковые обязанности. Так что, мейделе, твое место — там. Поверь. Куда собралась? Сейчас ты никуда не идешь, вечером я принесу что-нибудь вкусное и вина. Продолжим разговор, хорошо?

— Ты точно внук Ротшильда!

— Нет. Но полы ты больше мыть не будешь. Мы уедем в Палестину и будем жить в коммуне, где для всех работы — непочатый край. Мы будем строить свои города, праздновать свои праздники, жить своей, а не чужой, жизнью. Так что решено — вечером вина выпьем за новую жизнь!

— Какой ты быстрый! А ты меня спросил, хочу ли я тащиться с тобой неизвестно куда и неизвестно зачем?

— Известно зачем…

— Хорошо, зачем — известно. А может я не хочу никуда уезжать из Парижа? Может, мне и тут хорошо — об этом ты не подумал, Натан?

Натан изумился:

— Но мы же с тобой…

— Что «мы с тобой»? Ночку вместе провели? И теперь я обязана тебя во всем слушаться и подчиняться? Нет, Натанчик. Говоришь ты красиво, но я-то ничего для себя еще не решила. Дай мне время, ингале. Иди, работай, я на вечер что-нибудь приготовлю.

«Может, он и прав, — думала Дита, пока крупно нарезала картофель и бросала его в кипящую подсоленную воду. — Даже если симпатичный мальчик Натан не сможет прокормить нас обоих, то уж где полы помыть, я всегда найду. Так что какая разница — Париж или Палестина… Интересно, у него пшено есть? Можно сделать кулеш… А, вот оно. Кулеш, конечно, не для вина, зато вкусно. Интересно, что они там едят, в этой Палестине?»

Пока варился кулеш, Дита снова подошла к окну, смотрела на пролетки, немногочисленные автомобили, подумала, что надо сходить на Champs-Élysées[54], давно не была. Пройтись по аллее вдоль проспекта, подышать парижским воздухом. Вот только зачем? Так, надо кулеш помешать, а то пригорит.

Может, и правда, свалить в эту чертову Палестину, чем черт не шутит? Здесь ей не светит ничего, а там, если верить Натанчику, есть смысл заниматься серьезным делом. Настоящим. Все эти еврейские дела ей ничего не говорили, основательно она подзабыла уроки меламеда Рубинштейна, да будет благословенна его память. А еще, когда у евреев говорят о невинно убиенных, то к благословению памяти добавляют: «И да отмстится кровь его!» Хотелось бы, до дрожи в руках, хотелось бы отомстить за тату Хаима, маму Симу, Исайку, мелких…

Она вновь подошла к окну. За окном как всегда простирался бульвар, но не Клиши, а другой, незнакомый, с густо посаженными небольшими деревьями. По обеим сторонам дороги катили странного вида авто, люди сидели в небольших ресторанчиках, пили кофе и пиво, о чем-то разговаривали, отчаянно жестикулируя. Дита распахнула створки окна и в комнату ворвался шум незнакомой гортанной речи, странный, ни на что не похожий. Необычные запахи незнакомой пищи, необычная одежда прохожих, необычные лица. Это и есть Палестина?

Женщина катила коляску, в которой сидела все та же странно знакомая старушка. Откуда они тут? Как попали сюда с Клиши? Или это все еще абсент действует и у нее по-прежнему видения?

Тут потянуло до боли знакомым запахом. Черт, у нее на кухне все пригорело! Да, но немного, не страшно, пусть будет «с дымком», как в походном марше.

Натан сказал, что лучшей местью за гибель родных будет еврейское государство, в котором никто и никогда не будет погибать от ненависти. «А знаешь что, Дита? — сказала она сама себе. — Возможно, он прав. Только тихо и мирно создать свое государство не получится. Не бывало такого в истории, чтобы людям что-то хорошее досталось без борьбы. Натан, конечно, идеалист, там, наверняка не все так радужно, как он описывает, но что меня тут держит? В прекрасном, но чужом Париже? Да ничего. А парень он, вроде, надежный. И славный. Да и вдвоем полегче.

Все-таки ты, Дита, ужасная авантюристка! Мало тебе приключений на это самое место, новых захотелось? Ладно, в степях я уже повоевала, повоюем теперь в пустыне».

Последняя встреча с прошлым случилась у Диты через полгода после того, как она оказалась в Галилее, в кибуце Мааян ха-Хореш, основанном друзьями Натана. Новая жизнь? Хорошо, пусть будет новая жизнь. Только имя себе вернем старое. Вернее, не старое, но свое — Фанни. Натан был не доволен, истинно еврейское имя Иегудит было ему ближе, но он понимал: это не просто смена имени, девушка хочет вернуться к себе. Единственное, что попросил — чтобы имя было двойным, как это принято у евреев. И стала она Фанни-Иегудит. Натан звал ее по-прежнему Дитой, хотя все остальные ребята в кибуце сразу привыкли к «Фанни», Фане. А в самые нежные минуты они по-прежнему были друг для друга все те же ингале и мейделе.

Официально госпожа Фанни-Иегудит Винер была работницей секретариата сельскохозяйственной коммуны: и тут пригодилось умение печатать на машинке! Куда от него денешься. Правда, пришлось осваивать печать на иврите и английском, в секретариате стояли две машинки с разными шрифтами. Иврит для нее оказался попроще — все же что-то из папиных уроков она помнила, а вот английским пришлось упорно заниматься.

Ее супруг Натан Винер занимался выращиванием и упаковкой овощей, но на самом деле был командиром боевого подразделения, а Фанни — инструктором по стрельбе из различных видов оружия. Понятно стало, что никакое государство им в презент не преподнесут, за него придется воевать, и воевать жестоко. Значит, пора евреям учиться и тому, что они подзабыли за двухтысячелетнюю историю рассеяния и скитаний. Под видом овощехранилища кибуцники устроили подземный тир, куда свозилось оружие, добытое правдами и неправдами. Чаще всего неправдами: краденое, перекупленное. Свозили скорострельные английские Lee-Enfield, мощные револьверы Webley, оставшиеся от турок «парабеллумы» и маузеры. Все это было разношерстным, разнокалиберным, требующим на каждый ствол свои патроны, что было проблемой, хоть и решаемой. Главным же, чему следовало научиться — умению всем этим пользоваться. Разбирать, чистить, смазывать и снова собирать. Совмещать прорезь целика с прицелом, быстро и ловко перезаряжать. Вставлять обоймы, исправлять задержки, которые случаются даже в самом надежном оружии. Затаить дыхание и плавно нажать спусковой крючок. И еще надо было ребят и девушек, в жизни не державших в руках гранат, научить их бросать. А где? В подземном тире не будешь, значит, идти в горы, в лес и тренироваться там, каждую минуту опасаясь появления британских полицейских. То еще удовольствие. Но надо. Цель оправдывала риск.

И вот, в один прекрасный день к секретариату кибуца подъехали двое всадников на мулах, спешились и по-хозяйски зашли в контору. Фанни оторвалась от серьезного документа, заправленного в пишущую машинку, подняла глаза на гостей и с удивлением обнаружила, что на пороге каравана, в котором разместилось руководство коммуны, облокотившись на косяк двери, стоит Яков Блюмкин, собственной персоной.

— Фанечка! — улыбается, словно не прошло и дня, как они расстались. — Здравствуй, дорогая! Сколько ж мы не виделись?!

Фаня прикинула, что будет, если сейчас она откроет ящик стола, достанет свой Webley — 11,6 мм, как у крупнокалиберного пулемета! — и всадит Блюмкину все шесть патронов прямо в лоб. Живо представила, как Яшкина голова лопается, и куски ее разлетаются в разные стороны. С трудом удержалась от искушения увидеть это воочию. Нет. Нельзя. Стиснула зубы, спросила:

— Что надо?

— А почему так невежливо встречаем старых друзей?

— Кого-кого встречаем? Это ты «старый друг» что ли?

Яшке, как всегда, нассы в глаза — скажет божья роса. Подвинул к себе стул, уселся без приглашения. Его спутник так и остался стоять у двери, держа руку в кармане. Чекистский телохранитель, что ли? Ну, пусть охраняет яшкино тело, свое бы сохранил. Фаня не знала, какая у него подготовка, но прикинула, что если одновременно открыть ящик стола, выхватить револьвер, упасть вместе со стулом на пол, в падении расстреляв незваных гостей, то у нее больше шансов, чем у этих двоих. Может, и не больше, но все-таки есть шанс, есть. Интересно, зачем он приперся в такую даль? Яшка Блюмкин в Палестине? И не просто в Палестине, а у нее в кибуце? Невероятно. Неужели ЧК — или как они там сейчас называются? ОГПУ? — и сюда свои грязные руки тянут. Ну уж нет.

«Гости», и это видно, натренированы, так ведь и она не вчера за оружие взялась. С одной стороны, жалко, что Натан в поле, с другой — и слава богу, что он мог бы сделать против этих громил? Ничего. Как этих поганцев стража у ворот пропустила-то? Надо будет им по голове надавать. Впрочем, это ж Яшка. Он без мыла куда угодно пролезет.

— Ах, Фаня-Фанечка! — пропел Блюмкин. — Зря ты так. Ты же знаешь, что мне тогда пришлось покинуть тебя не по своей воле, а исключительно по исторической необходимости. Не держи зла, красавица!

— Блюмкин! — восхитилась Фаня. — Ты что, все эти годы был уверен, что проблема в том, что ты меня «бросил»? Ты дурак, что ли? Ты хоть знаешь, что со мной было за все это время?

— Конечно, знаю! — охотно отозвался Яков. — Связалась с эсерами, бежала из Москвы, тогда от голода многие бежали, пробралась на юг. Потом — банда Махно, враг советской власти…

— А вот это — хрен тебе, Блюмкин. Я всегда была за советскую власть. Но без вас, без большевиков, без вашего партийного диктата и откровенного лицемерия.

— То, что ты говоришь, это не советская власть, а анархия.

— Так я и есть анархистка.

— Ой ли, — прищурился Яков. — Помнится, ты была искренней левой эсеркой, нет?

— Так и ты, Яшка, был левым эсером, нет? А теперь пламенный большевик. Чем они тебя купили? Пообещали не расстреливать? Так ты им не верь. Расстреляют и не задумаются. Ни на секунду.

Блюмкин расхохотался.

— Здорово тебя обработали! Думаешь, все большевики звери?

— А что, нет?

— Нет, конечно! Ты ж видишь, меня по всем законам должны были еще в восемнадцатом к стенке поставить, а я — вот он. По сей день живой. И не просто живой, а можно сказать, весьма оживленный. Ибо пока ты в Париже полы мыла, я готовил мировую революцию.

— Божечки, как пафосно! Как же ты ее готовил?

— Ты же не думаешь, что я тебе сейчас возьму и все секреты выложу? Сказал, чтобы ты поняла — мне доверяют. Хоть я чуть эту власть и не взорвал бомбой в германском посольстве. Это — аргумент, не так ли?

— А за что вы несчастного Митю Попова расстреляли?

— Была б моя воля — я бы не расстрелял. Но у партии были свои соображения.

— То есть, совесть, честь, идеалы — пустой звук? Главное — это соображения партии? Вот же ты гад…

— Ругаться можешь, сколько угодно. Но чего ты не понимаешь — к сожалению, хотя девушка ты умная! — когда партия и есть твоя совесть, честь и идеалы, то появляется совершенно другой взгляд на мир.

— Не думаю, что Митю это убедило бы.

— Конечно, нет. Любовничек твой был тупым и прямолинейным матросом, в политике ни хрена не соображал. Хотя и перековался из эсеров в анархисты, ну так это многие делали, тебе ли не знать! — Блюмкин подмигнул Фане.

Фаня взялся за ручку ящика письменного стола.

— Не советую, — покачал головой Блюмкин и покосился на своего спутника. Тот по-прежнем держал руку в кармане. Уверенно держал, расслабленно. Фане был знаком этот расслабленный вид, такие — они самые опасные. Да, пожалуй, этот парень будет круче, чем она думала. Подождем. Надо же, Яшка с собой подмогу привел! Боится ее, одесскую барышню, бывший боевик еврейской самообороны. Даже приятно!

Убрала руки от ящика, развела показала визитерам.

— Вот и умница, — подытожил Яков. — Соображаешь.

— Хорошо. Живи пока. А с какой целью ты приперся-то? Как ты вообще в Галилее оказался?

— Тебя искал! — и заржал. — Нет, правда. Есть тут одно дело, которое я хочу с тобой обсудить… Может, выйдем, пройдемся? А то сейчас сюда набегут твои, неудобно получится.

Прав. Ничего не попишешь. Хотя ребята сейчас были бы очень кстати. Но и быть «застуканной» наедине с большевистским агентом ей совсем не улыбалось.

— Пойдем, пройдемся. Только револьвер возьму. На всякий случай. А то от вас всего ожидать можно. И своему громиле скажи, чтобы не дергался, я ни тебя, ни его убивать не буду. Пока.

Блюмкин снова расхохотался.

— Вот за это я тебя и любил! За норов наш одесский.

«Любил! Вот поганец! Мог бы и „люблю“ сказать, хотя мне его любовь сто лет не нужна!» — Фаня смотрела на погрузневшего обрюзгшего Яшку и пыталась представить, что когда-то целовала эти толстые губы, позволяла себя ласкать этим коротким пальцам… Про остальное и думать не хотела, оборвала себя: «Все!»

Они вышли к кибуцному забору, вдоль которого шла патрульная тропа. Арабы из соседней деревни их не беспокоили, охотно давали советы по земледелию, вели простой обмен товарами, правда, восторга от внезапного появления шумных соседей не выражали. Соблюдали нетралитет, вот только поручиться, что так будет всегда, никто не мог, поэтому по ночам, ребята дежурили, патрулируя по этой тропе границы поселения.

— Вот что, Фаня. Все эти ваши еврейские дела — это, конечно, хорошо…

— Ваши? А ты сам-то кто?

— Я, Фанечка, революционер, мне эти глупости — нация, земля, вера — вообще ни о чем не говорят. Для меня, как и для товарища Троцкого, наций не существует. Есть борьба классов, угнетенные против угнетателей, эксплуатируемые против эксплуататоров. А эта ваша страсть к выпячиванию национального — дурь. Тем более, что национальность от самого человека не зависит, где родился, тем и стал. Где тут повод для гордости? Главное — идея, а не факт рождения в той или иной семье. И как ты, умная, опытная женщина, этого не понимаешь, для меня загадка.

— Ты тоже много чего не понимаешь.

— Считай как хочешь. Партия — да не вздрагивай ты так! Да, сегодня ВКП(б) — единственная реальная сила в этом мире, и мне этой партией дано архиважное задание. Тебе могу сказать, потому что доверяю…

— Я ж не предатель, как некоторые.

— Опять ты за старое. Брось. Не о том думаешь. Мы готовим пролетарскую революцию на Ближнем Востоке.

— Кто это «мы»?

— Не задавай глупых вопросов. Готовим и сделаем. Ты даже не представляешь, сколько людей здесь стремятся стать большевиками Палестины!

«Не дай бог! — подумала Фаня. — Хотя… Он прав, паразит. Может и не большевиками, но сторонников советской власти тут немало. Ох, натворит Яшка дел с его энергией и бессовестностью!»

— Мы очень внимательно следим за ситуацией, — продолжал Яков. — Британцы на Ближнем Востоке не нужны ни нам, ни вам. Значит, наши цели совпадают. В современном мире главное — информация…

«Похоже, они и правда серьезно за нас взялись. Говорит, как по писаному. Интересно, скольким людям он уже задурил голову этими майсами?»

— Я уже привлек к работе нескольких ребят, надежных, верных, готовых идти до конца. Эти ребята дают мне возможность понять общую картину и выработать план действий. А действовать мы будем, как ты понимаешь. Рано или поздно, но будем. И победим. Мы всегда побеждаем.

«Да уж, победители. А после победы начнете расстреливать „буржуев“ в Палестине? Начнете. Для вас же нет ни братьев, ни родных, только соратники и попутчики. Надо в штабе движения предупредить, что они тут начинают паутину плести. Если они и туда не проникли»…

Услышала, оторвавшись от своих мыслей:

— И мне нужен свой человек тут, на севере, который бы информировал меня о происходящем…

— Блюмкин, ты мне твоим агентом предлагаешь стать, что ли? Совсем с головой плохо? — изумилась девушка.

— А ты подумай. С кондачка не решай. Привыкла у Махно рубить с плеча, — он подмигнул девушке. — Я ж не царская охранка. Меня скоро отзовут, но здесь останутся мои люди. И я бы хотел, чтобы ты — да-да, Фанечка, именно ты! — нам… нет, мне! помогла. Вы же тут на самой границе. Вон там — он ткнул пальцем в сторону гор. — французские Ливан и Сирия, вокруг — британская Палестина и эмират Трансиордания. Все это — в двух шагах. Надо же нам знать, что мировая закулиса замышляет, а вы тут на месте поможете разобраться.

— Яшка, остановись! Не будет этого ничего.

— Будет, будет. Нас и само сионистское движение интересует, особенно, его левое крыло, с ними легче будет сотрудничать. Наблюдательному человеку, такому как ты, здесь цены нет… Ну, и все это не бесплатно, конечно, ты ж понимаешь.

— Яков Блюмкин! — Фаня стиснула зубы. — Вот на этом месте замри окончательно и бесповоротно, хорошо? Потому что дальше может быть весьма неприятно для всех. Ты сейчас меня очень оскорбил. Так оскорбил, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы в ответ не оскорбить тебя и словом, и действием. И горилла твоя мне не помеха. Может он меня и убьет, но ты умрешь раньше, поверь. Стреляю я хорошо, твоя школа. И ты сейчас жив только потому, что когда-то…

— Фанечка, я же тоже все помню! Не дури! Подумай! И не обо мне, и не о том, что у нас было когда-то. Ты подумай о своих будущих детях…

— Не подумаю. Детей у меня не будет. И если ты знаешь, как я попала к Мане, то знаешь, почему.

— Перестань! Медицина сейчас на таком подъеме… Хотя я тебе очень сочувствую. Но хорошо, оставим это. А вот придет революция на Землю Обетованную — что собираешься делать?

— Всеми силами бороться, чтобы она не пришла. Особенно та революция, о которой ты говоришь — с расстрелами, тюрьмами и вождями. Это вы там у себя в эти игры играйте, раз уж удалось победить. А нас оставьте в покое.

— Ты же знаешь, что не оставим. И если люди сами не поймут, что для них правильно, а что нет — то их заставят понять.

— Штыками и пулями? Как в России?

— Один из вариантов. Потому что революцию в лайковых перчатках не делают! Для достижения цели хороши все способы.

— Это тебе твой Троцкий сказал?

— А что Троцкий? Лев Давидович — великий человек. Можете ехидничать и ненавидеть его сколько угодно, но это он разбил и белых генералов с адмиралами, и петлюровцев, и поляков, и Махно твоего.

— С поляками, положим, не так гладко получилось.

— Да. Но до Варшавы дошли? Дошли. И до Берлина дойдем. И до Парижа с Лондоном. Так что — или ты с нами, или придется тебе с твоим Натанчиком в Антарктиду бежать. И пока мы туда не доберемся, сможете ещё какое-то время пожить. А потом — всё. Придем и в Антарктиду.

Фаня прислонилась к высокому дереву, какое-то время молчала, думала. Блюмкин улыбался, неправильно расценив ее задумчивость.

— Вот что, Блюмкин. Зря ты улыбаешься. Я не знаю, как в твою голову закралась безумная идея меня завербовать, да еще и денег предложить. Похоже за те пять лет, что мы не виделись, то ли ты основательно поглупел, то ли сильно меня подзабыл. И пока я не передумала и не решилась тебя, скотину, убить, вы сейчас двое делаете кру-у-угом! И топаете к своим мулам. А, и последнее: если кто-то от тебя ко мне придет и начнет какие-то приветы передавать, я его тоже британцам не выдам. Я его просто убью. Ты меня знаешь — я это сделаю. А теперь пошел с глаз моих долой, и чтобы я тебя больше не видела. Никогда.

ГЛАВА ПЯТАЯ. КРЕДИТНАЯ КАРТА И ЧЕКОВАЯ КНИЖКА. ТЕЛЬ-АВИВ, 1995

— И никогда больше его не видели? — ахнула я.

— Нет, конечно. Большевики его расстреляли в 1929. Они всех расстреливали, так неужели бы Яшку пожалели? Тем более, что предателей и перебежчиков не любят нигде. А тут он еще с опальным Троцким связался. Может, по заданию, а может и нет. Думаю, что по заданию, а не по тяге душевной. Мне трудно поверить, что он вдруг встал на сторону изгоя. Он бы скорее переметнулся на сторону победителя, но в жизни всякое бывает. Парень-то он был отчаянный.

— Вам его жалко?

— А как ты думаешь? Жалко, конечно. Первого всегда помнят.

Это точно! Я своего Витю помню очень хорошо, хотя, сказать, что это был фантастический секс, никак не могу. Да и откуда было взяться этой фантастике? Два школьника, выпившие и дунувшие косячок. Был потом в моей жизни и получше секс, а Витю все равно помню. Что с ним сейчас, интересно? Все про багульник поет или что-то свежее уже написали? Ну да, свежее, когда уезжала, было про Фаину-ай-нану. Видно, уже тогда ноосфера мне намек делала, мол, будет у тебя своя Фаня. Ага, и группа Комбинация про «два кусочека колбаски» тоже с намеком пела, да, Таня?

Куда только мысли не заведут! Это все от безделья, решила я и ринулась заниматься хозяйством. Жидкий овощной супчик, пюре, паровые куриные котлетки — все, что Фанечка терпеть не может. Ей дай волю, она бы на одних кебабах жила, но нам сие не дозволено. Так что и я с ней похлебаю вегетарианского и полезную котлетку съем. Стройнее буду. Как Фаня моя в свои двадцать лет.

Я никогда не была в Крыму, но сейчас это было не важно. Не обратив на меня внимания, проскакали несколько всадников. Вслед за ними прогрохотал броневик, немилосердно воняя сгоревшим бензином. Слава богу, ни те, ни другие не заметили странную женщину с нездешней стрижкой. Правда, одета я была, как все: неброско. Босая, в какой-то драной рубахе с матерчатым пояском, в широких штанах. Кажется, это называлось тогда «порты».

Маня строго-настрого наказала: оружия с собой не брать, ничем себя не выдавать. Но когда ее вывели из покосившейся глиняной хаты, избитую, в окровавленной нижней рубахе, повели куда-то со связанными за спиной руками, я смертельно пожалела, что нет со мной моего тупорылого мопсика. До слез. Они прошли рядом со мной, с пистолетом я бы точно с конвойными справилась, а так — никаких шансов. Маня скользнула по мне деланно равнодушным взглядом и отвернулась. И уже отвернувшись, незаметно для конвоиров отрицательно покачала головой: не надо, Таня. Двоим погибать незачем. Живи.

Они скрылись за поворотом и только тогда я рухнула в канаву у дороги и заревела в голос. Я даже представлять не хотела, что там с ней сделают, нельзя, невозможно. И что я теперь Фане скажу, когда вернусь? Что видела, как ее вели вешать и ничего не сделала? И я направилась в сторону Евпатории, к своим подпольщикам.

Стоп! Что это было?

Это теперь меня так и будет бросать туда-сюда? Почему я чувствую все как будто я Фаня, я понятия не имею, как выглядела Маня, с трудом представляю, как выглядела моя бабуля, когда была не бабуля, а «солдат революции», почему же все это происходит со мной?

Я, конечно, читала кое-какие книжки про «попаданцев» — тех, кто каким-то образом попадает в другое время, в другое измерение. Только там они все, как один, делают много полезных вещей, изменяя ход истории. А что делаю в этом прошлом я? Я — живая женщина из плоти и крови. Но ведь и там, в прошлом, я была точно такой же. Очень странно. И не дает покоя мысль: а чтобы сделала Фаня, если бы она была там, в Крыму, на моем месте? Попыталась бы спасти подругу, как та спасала ее? Только что она могла сделать? Ничего. Но и ничего не делать было нельзя.

Так я размышляла, развешивая белье на крохотном «техническом» балкончике. Как говорится, одно из достоинств Израиля — белье быстро сохнет, хоть пять раз на дню стирай. Вот я и стираю как проклятая, слава богу, машинка, хоть и старенькая, но справляется. При чем тут белье? Я ж о тех странностях, которые начали со мной происходить после рассказов бабули.

Каким-то странным образом мысли перескочили в мое настоящее. Куда я вчера задевала пароварку? Недавно же готовила какую-то безвкусную гадость. Всегда здесь стояла, а теперь нет. Ну и где? Вот идиотка! Я ж ее внутрь газовой плиты засунула, где она сроду не была. Спрашивается: зачем? Все про мальчиков думаешь, прямо как подросток, вроде Эден.

Хотя Эден-то, похоже, уже не только «думает». Тут девочки быстро созревают. Говорят, морской йод так действует. Дочке Томера пятнадцатый год всего, а грудь — как у восемнадцатилетней. Фигурка еще угловатая, но оформляется потихоньку. Так что нынешние четырнадцать — это как наши шестнадцать. Ну да, мне как раз шестнадцать тогда и было, несостоявшейся Сюзи Куатро. А Фаня в свои шестнадцать что делала в Одессе? Помогала маме Симе по хозяйству? Ой, только не надо меня в то прошлое перекидывать, хорошо? Я и здесь-то с хозяйством еле справляюсь.

Интересно, что за парень у Эден, для которого мы разучиваем достаточно серьезную вещь, которая, похоже, станет культовой, как и Кобейн с его подростковым духом. Смешное название и у этой песни, и у этой группы, а вот текст и музыка совсем не смешные. Хоть это тоже стопроцентно гормональное творчество, но в хорошем смысле, судя по тексту, который девочка мне притащила. Теперь у Эден «зеленый период» — то есть, часть недавно отросших волос выкрашена в ядовито зеленый цвет. Как волосы и усы Ипполита Матвеевича Воробьянинова после обработки контрабандной черной краской для волос, сделанной на Малой Арнаутской. Там, где Фаня жила. Посмотреть бы на эту Малую Арнаутскую. А есть ведь еще и большая! И Дерибасовская! И угол Ришельевской! Все как в этих смешных «дворовых» песнях, которые и сегодня помнят, хотя поют совсем другие вещи. Я представляю, как это в буквальном смысле зеленое создание возьмет гитару и начнет проникновенно сообщать своему мальчику, что она урод, слизняк, что пресмыкается перед ним, но как раз этим и хочет привлечь к себе внимание[55]. В оригинале вообще-то поется от лица парня, но по-английски петь можно в каком угодно лице. Удобно. Эх, где мои 16 лет! Как вспомню эти страдания ни о чем, это ощущение, что если сейчас не случится вот этого — то потом уже все, ложись и помирай, никогда ничего не будет. Мы только волосы в зеленый цвет не красили, а так — все то же самое. Те же страсти, когда кажется — мир рушится. Бедная девочка! Но через это все проходят. И ты пройдешь. Так что пока варила обед, а Фаня что-то читала, я подошла к органиту и быстренько подобрала мелодию. Да, просто, элегантно, мелодично. Мальчику понравится.

Ну ты сама-то чисто как подросток, все о любви, да о любви, угомонись, Татянконстинна! В жизни много интересных вещей, кроме любовных игр. Это каких таких вещей, а, Таня? Варить мужу борщи, стирать его вещи, надраивать квартиру к его приходу, чтобы все было «как у людей»? Ты же в тысячный раз задаешь себе этот вопрос и в тысяча первый раз отвечаешь: увольте. Хорош метаться. Успокойся и делом займись.

— Таня!

О, легка на помине.

— Что, Фаня?

— У вас сегодня есть урок с Эден?

— Да, в три, когда придет из школы.

Я Фаня об этом вчера говорила, но она не помнит. Она вообще в последнее время стала многое забывать, это меня волнует, признак тревожный.

— Что вы сейчас разучиваете?

— Учимся подбирать на слух. У нее хороший слух, Фаня, она способная девочка.

— Да, я заметила. А Томер когда придет?

— Понятия не имею.

Томер? А с какой стати должен прийти Томер?

— Он не звонил?

— Нет. А должен был?

— Да. Я просила его привести хорошего нотариуса.

Нотариус — это когда завещания пишут?

— Фаня, зачем вам нотариус?

— Много будешь знать — скоро состаришься. И станешь такой, как я.

Ага, это мы еще и шутим?! Ну, ладно. Это ваши с внуком дела. Я в них не лезу. Целее буду.

В общем, была права: пришли Томер с каким-то мужиком, пошли, закрылись у бабули в комнате. Неудавшийся любовник сделал вид, что он занят очень серьезным делом, на меня старался не смотреть. Какие они все одинаковые, эти мужики! Ну и славно. Крикнула им через дверь, что пошла в магазин, и двинула на улицу.

Собственно, в магазин мне идти было незачем, у нас по большому счету все есть, просто раз выдалась такая возможность — кто-то посидит с Фанни, так хоть на улицу выйти. Спустилась на площадь Республики, села на скамеечку под деревом посреди огромного круга. Тепло, но не жарко. Ветерок обдувает — красота! Сижу, подол повыше поддернула для загара, глаза закрыла, стараюсь ни о чем не думать.

— Мы с тобой все время будем случайно встречаться? Судьба, однако!

Открываю глаза — Леха! Одернула подол.

— Леха, да блин! Ты за мной следишь, что ли?

— Не поверишь — не-а, не слежу, чистая случайность. Проезжал мимо, гляжу — сарафанчик этот я где-то уже видел. Дай, думаю, пригляжусь. И точно — старая знакомая.

— За «старую» — ответишь! Значит, мимо проезжал?

— Ну да. Я ж тут рядом живу. Машину купил, теперь катаюсь, наслаждаюсь.

— Да ты что?! Какую?

— Ничего оригинального: как все израильтяне — подержанную Субару.

— Показывай!

Не сказать, чтобы я хорошо в машинах разбиралась, но Субару в Израиле столько, что их я уже научилась отличать от других марок. И у Лехи теперь точно такой же автомобиль, «как у всех»: серо-голубая машинка с приплюснутым как у щуки носом.

— Поздравляю с обновкой!

— Спасибо! Хочешь прокатиться?

Было бы здорово, конечно. Но как со временем? Вдруг они меня там потеряют? Но соблазнительно.

— Кондиционер есть?

— Обязательно! — рассмеялся Алекс.

— Ну, давай, кружок сделаем, только быстро, меня Фаня ждет. Обновим твою щучку.

— Кого?

— Щуку — посмотри, у нее капот похож на щучью голову.

— А и правда! — рассмеялся кавалер. — Вот девочка моя и получила имя — «щучка».

«Лишь бы не сучка!» — подумала я и уселась в машину, как леди — бочком. Леха завел двигатель, включил магнитолу. Зазвучала ритмичная музыка, приятный мужской голос запел на иврите что-то страстное. Кстати, очень круто!.

— Кто это поет?

— Ты что, не знаешь? Это Шалом Ханох[56]! Никогда не слышала?

— Нет.

— Странно. Эта вещь во время войны в Персидском заливе звучала из каждого утюга.

— Меня тогда в Израиле не было. А про что он поет? Я не разбираю слов, сложновато со слуха. Только «каха ве каха»[57] слышу.

Леха крутил руль, помолчал, глядя прямо перед собой.

— «Я все время думаю о тебе, даже когда тебя нет рядом. Я люблю тебя, какой бы ты ни была: люблю, хоть такую, хоть сякую… Я умываюсь, закрываю глаза, и фантазии текут, как эта вода по лицу. Ты во мне всегда и везде, ночью и днем. Мы не виделись уже четырнадцать дней. Надеюсь, ты услышишь меня и простишь».

— Как романтично! — протянула я и тут же подумала: ну что я за циничная сука. Он с таким значением это все переводил, намекал буквально, «и так, и сяк», а я взяла, да издевательски отреагировала. Обидела хорошего парня. Вот так со мной всегда, сама себе не рада.

Так в молчании и доехали до нашего дома.

— Давай, Леха, счастливо! Отличная машина, поздравляю. Как-нибудь еще покатаемся, ладно?

Да хрен там, так не сгладишь ситуацию. Кивнул и уехал. А собственно, что я так переживаю? С одной стороны, черт с ним. С другой — жалко, конечно. Мне всегда неприятно, когда я сама виновата.

Дома, пока не забыла, подобрала эту «Каха ве каха». Мелодия симпатичная, аккомпанемент — два аккорда. Ну, а зачем усложнять-то? Джон Леннон вообще песню на одном аккорде построил[58], а она — шедевр.

Эден выскочила из бабушкиной комнаты — пришла уже!

— Ты что играешь? Каха ве каха?

— А ты ее знаешь?

— Конечно. Это для стариков.

Вот и решай, Татьяна Константиновна, плакать тебе или смеяться. Ладно, проглотим и будем разучивать песню про пресмыкающегося слизняка. Вот это как раз для молодых.

Томер с нотариусом ушли, он мне так сухо кивнул на прощание, ну, и я повела себя как неприступная красавица, еле подбородком дернула. Ничего, ему полезно, обойдется. В принципе, все они обойдутся. В данный момент нам с девочкой важнее правильно построенный аккорд.

Однако ноосфера сегодня решила пошалить и подкидывать бедной Тане все новые и новые сюрпризы. Не успел Томер уйти на пороге появился Игаль Лапид собственной персоной.

— Чего приперся? — как можно ласковей спросила я, придерживая дверь и не давая ему войти. А этот скот отвечает:

— Я не к тебя. Я к Фане, — отодвигает меня и проходит в квартиру. Осмелел-то как! С чего бы это?

Ах, к Фане, ну и иди к Фане. Села рядом с девочкой, а та на меня во все глаза смотрит: как же, у нее на глазах разворачивается взрослая любовная драма. Наклонилась к моему уху, прошептала трагически:

— Тания, почему он пошел к бабушке?

— Оставь, Эден, это для стариков!

Думала, она обидится. Ничего подобного, в этом отношении израильтяне куда проще наших хитровыдуманных соотечественников, которые способны сами себя накрутить из-за высосанных из пальца проблем. Скажем, ироничного отношения к их любимой песне. А эти — даже подростки — спокойно относятся к таким шуточкам. С ними проще.

— Таня!

О, понадобилась им! Подмигнула Эден:

— Сейчас все выясним! — и отправилась к бабулечке беседовать с бывшим муженьком.

— Игаль сейчас тебе все расскажет! — гордо сообщила Фаня и повернулась к гаду этому. Я округлила глаза и приподняла бровь: ну? И?

— Смотри, Таня. Я все проверил. Нам нужно с тобой официально оформить наш брак в МВД.

Вроде, обсуждали уже, нет?

— Так за чем же дело стало?

Тут он затараторил, употребляя плохо знакомые мне слова, типа, «апостиль» и все такое. Оказывается, в израильском МВД необходимо официальное доказательство того, что люди действительно живут вместе и, кроме этого, что они официально зарегистрированы, не важно где. Так как мы в розовый период нашей страстной любви все же доперли «расписаться» в Краснотурбинске, но не удосужились оформить его в здешнем МВД, то теперь нужно просто прийти и показать наше свидетельство о браке (черт, а где же оно? Вроде забирала с той квартиры вместе со всеми бумагами) и представить документы, свидетельствующие о совместном проживании — фотографии, общие счета и тому подобное. Тут я, конечно, не удержалась:

— Имеется ввиду тот общий счет, который описан Налоговой, и те твои долги, которые ты на меня повесил и сделал общими? Да, это будет верным доказательством крепости нашей семьи. Никто не заподозрит подвоха!

— Таня! — возмущенно воскликнул мой муженек. — Я же все долги закрыл, все оплатил, счет разблокирован…

— Да ладно?! — радостно воскликнула я. — Значит я могу теперь пользоваться нашим общим семейным счетом? Замечательно! Где моя чековая книжка и кредитная карта?

Игаль замялся. Но тут в ход вступила тяжелая артиллерия в виде моей Фанечки, которая соображает быстрее нас обоих, вместе взятых.

— Да, Игаль, Таня права. То, что у нее есть кредитная карта, оформленная на ее имя, вполне может служить доказательством совместного ведения хозяйства.

Тут Игореша мой совсем сник. Понятно, кому ж охота американским богатством делиться?! Но Фаня с ним еще не закончила:

— И как ты собираешься объяснить в МВД, почему вы за два года не удосужились оформить брак в Израиле?

Так, бабуля! Жги! Ваша версия, господин Лапид!

— Срочный отъезд по делам в Америку? — робко спросил муженек.

«Выезжаю с докладом ​​ в Новохопёрск на заседание Малого Совнаркома. К обеду не жди. Твой Суслик», — вспомнила я любимую книгу и прыснула, почувствовав себя мадам Грицацуевой. Игаль покосился на меня, но благоразумно промолчал.

— Слабенько, но может и получится, — проговорила Фаня. — А ты, Таня, как думаешь?

Я пожала плечами. А что мне тут думать? Вы тут все законы знаете, а кто я такая? Обычная нелегалка, которая моет-стирает-готовит, а еще меняет старушке памперсы, потому что в 90 с лишним можно и не заметить, что обделался. Вы моего мнения спрашиваете? Так у меня его нет. Вы же уже за меня решили, что и как, ну так и дальше решайте. От меня-то что требуется? Одобрения ваших шагов?

— Делайте, как считаете нужным, — постаралась я облечь эти мысли в вежливую форму.

— Игаль, назначайте очередь в отдел иммиграции МВД, — решительно потребовала Фаня.

И Игаль назначил. Буквально через несколько дней мы, как два голубка, сидели перед довольно молодой тетей восточного вида, внимательно изучавшей наши документы, при взгляде на которые у меня по-прежнему крутилось в голове слово «апостиль». Сижу и прикидываю, как бы это слово приспособить для названия произведения искусства — оно такое красивое! «Это сладкое слово — апостиль»! Звучит! «История одного апостиля» — тоже неплохо. «Двенадцать апостилей» — вообще гениально! Дурью маюсь? Ну да. А чем мне еще там заниматься во всей этой апостилиаде? Головой кивать? Я и киваю. А муж мой, Игаль, все выкладывает: заверенный перевод свидетельства о браке, банковские распечатки нашего общего счета, фотографии из Краснотурбинска, где я, счастливая, выхожу из ЗАГСа с букетом в руке. Хорошо хоть фату не нацепила. А вот перед вами фотографии с того единственного раза, когда мы на Кинерет ездили, вот мы с Игалем сидим у мангала с шашлыками — ужас, какая я там толстая! — пиво пьем. Это потом все покатилось в тартарары, а тогда мне было очень даже хорошо. Спокойно и надежно. Знать бы заранее, как тебя жизнь треснет. И что бы ты тогда сделала, Таня? Так и сидела бы на попе ровно, считая копейки и дни до выходных? Наверное, все же нет. Так, что там у нас? Ага, вот тебе, тетя, письменное свидетельство от Фани и Михаль. Зачем я тогда, дура великовозрастная, про Томера вспомнила? Он-то что может свидетельствовать? Только спалилась зря, до сих пор неудобно.

Хорошо, что я перед зданием МВД сообразила сказать Игалю:

— Моя кредитная карта и чековая книжка… Сюда!

И протянула руку. Он смешался, посмотрел на меня… Что, не ожидал, что я свои права качать начну, взглядом выразил что-то вроде «мало я для тебя сделал, сучка? Мог бы вообще тебя бросить!» — да и хрен с его взглядами. Главное, карточку и чеки выдал. А куда он денется? Правильно, кстати, сделал, что выдал, потому что эта чиновница строго обратилась ко мне и потребовала доказать общность нашего банковского счета. Я и предъявила эти доказательства, небрежно достав их из сумочки, словно они там все время лежат себе, ждут хозяйку. И на Игаля посмотрела: мол, понял теперь, кто из нас сука, а кто проявил ум и сообразительность.

Тетя поинтересовалась договором на аренду квартиры, и муженек ей, конечно же, продемонстрировал, что в договоре указаны два имени и под ним стоят две наши подписи. Специально таскался ко мне за подписью, благо коллег-риэлтеров у него осталось видимо-невидимо. Интересно, а это реальная бумага или очередное жульничество? Если такая квартира существует, вселюсь-ка я в нее на полных правах. И хрен мне кто что скажет. Да ладно, куда я вселюсь? Он же там сам живет, наверное. А Фаню на кого оставлю? То-то и оно. Тут он правильно рассчитал.

В общем, сказали нам, что дело наше на рассмотрении, о результате сообщат, выдали мне документ об этом радостном событии, так что с этой минуты я нахожусь в Израиле официально и легально. Правда, всего лишь до решения комиссии, иди-знай, каким оно будет, но не важно — ощущение совершенно другое. «Еще не израильтянка, но уже — человек», — подумала я. Выспренно? Да. Зато верно. Кричите: «Ура!», Татьяна Константиновна!

— Посидим, отметим это дело? — поинтересовался мой не то реальный, не то фиктивный муж. Да почему же «реальный»? Реальным ему быть больше не светит. Забавно, что Томер был прав: решением моей проблемы стал фиктивный брак.

— Нет.

— А что так резко?

— Не заслужил.

— Я не заслужил? — изумился Игаль. Надо же, он еще и возмущается! — Я, между прочим, делаю все, чтобы исправить свою ошибку…

— Ошибку? Ты так это называешь? Не хватало еще, чтоб ты не делал все возможное и невозможное!

— Да? А если бы я не появился? Вернулся бы из Америки и не пришел бы к тебе, ты бы и не узнала никогда, что я в стране. Но я пришел…

— То есть, ты считаешь, что поступил благородно?

— А ты так не считаешь?

— Нет. Ты сделал единственное, что должен был сделать, и не надо это ставить себе в заслугу.

— Хорошо, могу не ставить. Если ты так хочешь, я сейчас снова исчезну, и ты опять останешься у разбитого корыта. Ты этого добиваешься? Остаться без статуса, без прав, без денег?

Ах, какая же ты скотина все-таки!

— Ты меня шантажировать вздумал, что ли? Нет, Игореша, ничего у тебя не выйдет! — специально так сказала, знаю, что он бесится, когда его «Игорешей» называют. — Я тебя, поганец, тогда урою так, что мало не покажется. Ты забыл, что у нас общий счет, на котором сейчас есть денежки и немалые? Не забыл? А хочешь я сейчас пойду в банк — вот прямо сейчас — и потребую, чтобы чеки были действительны не с подписью одного из нас, а исключительно с двумя подписями? Нет, не хочешь? А хочешь я потребую, чтобы половина денег на счету нашем общем была переведена на мой личный счет, который я открою в этом же банке? И этого не хочешь? А хочешь, я стукну в Налоговое управление, что ты выписал нашему хозяину чеки без покрытия, и он был вынужден обратиться к судебным приставам? Хочешь? Нет? А что так?

— Таня, это подло!

— Да ты что?! А шантажировать меня, бедную вдову, не подло?

— Ты не вдова.

— Так ведь это быстро можно устроить.

— Теперь ты мне угрожаешь?

— Ни в коем случае! Сообщаю тебе различные варианты развития наших с тобой отношений, только и всего.

— Я же пошутил, а ты взъелась сразу! Перестань, Танюша.

— Еще раз назовешь меня Танюшей — и я быстро стану вдовой. Понял?

— А как тебя называть? Татьяна Константиновна?

— Как вариант.

— Ну, хорошо, Татьяна Константиновна, — улыбнулся этот гаденыш. — Вот я и предлагаю вам посидеть в кафе и там обсудить развитие наших отношений.

— Не будет никаких отношений, уясни это уже. Ты легализуешь меня в этой стране, я продолжаю экономить деньги, чтобы совершенно официально улететь отсюда к дочери, и уже там, в России, оформлю развод в одностороннем порядке. Общих детей у нас нет, так что это будет быстро и безболезненно. Это единственное развитие отношений, которое у нас может быть.

— Тань, да не пори ты горячку! Я понимаю, ты злишься, это справедливо, я поступил как подонок, но я хочу все исправить. Вспомни, как нам было хорошо раньше!

— Игаль… — сказала я тихо и вкрадчиво.

— Что? — так же тихо переспросил он.

— Иди на хуй!

Повернулась и пошла. Грубо? Грубо. Переживет.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ВОЗМЕЗДИЕ. ПАЛЕСТИНА, ГАЛИЛЕЯ, 1929

Первый натиск они отразили. Когда погромщики стали приближаться к кибуцу, Фаня приказала дать предупредительный залп поверх голов. Это подействовало, арабы с криками побежали обратно в деревню, но было ясно, что они обязательно вернутся. С этими-то налетчиками они справятся, но ее больше волновали ребята в поле, там с ними Натан. Правда, у них есть оружие, но погромщиков целая толпа, а кибуцников — неполный десяток. Так что Фаня отрядила пятерых ребят с винтовками и хорошим запасом патронов (почти все, что у них было) остановить какой-нибудь рейсовый автобус (неважно какой), высадить пассажиров (ничего, дорогие, придется потерпеть, времена сейчас такие) и на всех парах мчаться забирать ребят с поля. Остальные кибуцники с револьверами и бомбами были расставлены по периметру с указанием шуметь как можно громче, если увидят погромщиков. Сил мало, нужно маневрировать.

Детей и женщин отправили в убежище, заваленное огромными базальтовыми валунами. Ворваться туда враги не смогут: железная дверь надежна, выдержит даже взрыв гранаты. Воды и еды там на несколько дней. Осталось дождаться тех, кто работал в поле — и все, можно держать оборону. Фаня вышла к воротам, улыбнулась мальчишке в будке, выставившем ствол винтовки из окна. Поправила ему приклад, молча показала, как держать правильно, похлопала по плечу: не волнуйся, им не прорваться, когда такой богатырь охраняет въезд в кибуц! Богатырю было лет 19, бледный, неумелый и пугливый, не отошедший еще от «иудейска страха», только недавно из галута, пороху не нюхал. Ну, таких тут большинство. С боевым опытом — она одна. Натан хоть и был в действующей армии, но всего лишь в пропагандистах ходил. Если арабы ломанутся всей деревней — не сдержать. Сомнут и забьют насмерть, хоть есть боевой опыт, хоть нету. Но тогда останется одно — забрать с собой в ад как можно больше погромщиков. Есть еще робкая надежда их напугать. Хотя шансов мало. Они прекрасно знают, сколько нас тут, так что… Ладно, что гадать, посмотрим.

Нащупала свой Webley пушечного калибра. Пятерых она уложит. Шестой патрон — себе. И улыбнулась пафосу такой мысли. Никогда себе не оставляла последний патрон, даже не думала об этом, когда поливала из пулемета немцев, петлюровцев, белых, красных, а тут, смотри-ка, размякла. Хрен вам, а не Фанни-Иегудит Винер. Мы еще повоюем.

Армия у нее, конечно, та еще, слабовата. Это не Манин отряд сплошных головорезов. И не Митин дисциплинированный и обученный полк. У нее всего лишь мальчишки и девчонки. Смелые, отчаянные, безрассудные, но она таких навидалась в степи — вот их как раз и выбивали первыми. И хорошо, если смельчаки успевали хотя бы раз выстрелить. Она своих воинов учила: в пекло не лезть, голову держать холодной, оценивать ситуацию, отстреливать вожаков. Один выстрел — один враг. Но это в теории красиво звучит, а на практике… Фаня, глядя на них, вспоминала себя, как переживала, сможет ли убить человека. Она смогла. За этих детей поручиться не может. Но других-то нет. Так что — хочешь, не хочешь — а это твое войско, с ним и воюй. Еще раз проверила, правильно ли расставила бойцов — вроде правильно. Ну, практика покажет.

Вдали раздался натужный вой двигателя, автобус подъезжал к кибуцу, поднимался от шоссе к воротам. Мигнула юному стражу: возьми на прицел — вдруг это арабы захватили транспорт? Тогда — огонь. А пока смотрим в оба. Сжала рукоятку револьвера.

Автобус подъехал ко входу в поселение, остановился. Из дверей вышли ребята те, кого посылала. А Натан? Его не было. Старший группы, Аврум, потоптался, выпрыгнув из дверей, долго не решался, но все же пошел к Фане. Она сразу поняла: был бы Натан там, в автобусе, то уже бы выскочил и побежал к ней, захлебываясь от возбуждения, стал бы рассказывать, как они отразили атаку арабских погромщиков. А раз он не вышел, то там его нет. Оставалась надежда, что он еще в поле, но Фаня понимала, что это глупо. Ребята бы привезли. А они не привезли. Наверное, просто ранен.

Не надо думать. Не надо. Сейчас Аврум подойдет и скажет, что Натан просто остался в поле. Или уехал до прихода арабов. Или ранен. Да много что может объяснить, почему Натана нет с ними. Только не надо говорить правду, Аврум, ты хороший парень, бейтаровец, выжил в Польше тогда, выживешь и сейчас. Фане стало очень холодно. Почему холодно? Начало сентября, в Палестине самое жаркое время года, почему же так холодно?

Аврум подошел к ней, замялся.

— Фаня, мы не успели…

Чего они не успели? Вот же автобус, вот же выходят ребята. Что там было успевать?

— Они забили его и Нухима. Насмерть. Мотыгами. Остальных мы отбили. А Натана не успели. Прости, Фаня.

«Прости». Разве такое прощают? Фанни-Иегудит Рубинштейн-Винер, возьми себя в руки. Нельзя распускаться. Потом будешь плакать. Долго, громко и безутешно. Выть будешь, раздирая горло, но потом. Сейчас — нельзя. Сейчас ты бесчувственная тварь. Она дернулась к автобусу, но Аврум осторожно взял ее за локоть:

— Не надо, Фаня. Тебе лучше на это не смотреть.

Он что, думает, она раскиснет и бухнется в обморок? Что, она кисейная барышня? Видели мы изуродованные трупы, всякое видели. Ну-ка, отпусти!

— Фаня!

Что «Фаня»!? Но ее держали крепко, не вырвешься. Хорошо. Спасибо, ребята. Теперь набрать воздуху в легкие, расслабиться и хладнокровно сказать:

— Аврум, возьми еще четверых, гранаты и идите к ним в деревню. Сожгите домов пять-шесть, сколько сможете. Неважно, есть там люди или нет. И проследи, чтобы все вернулись живыми. Если кто-то попробует вам помешать — стреляйте, не раздумывая. Понял?

— Да, Фаня! — Аврум внимательно посмотрел на нее, продолжая держать, не пуская, ожидая, что она скажет что-то еще, но Фаня молча кивнула в сторону деревни и пошла к каравану секретариата. А что было говорить? И так все ясно. Натана больше нет. И смотреть на то, что от него осталось, не надо. Для нее он останется тем ингале, который бегал голым по парижской комнате и рассказывал про Герцля и Altneuland. А теперь его нет. Вот это еще предстоит осмыслить, потому что — он же есть, они только сегодня утром сидели в кибуцной столовой и, смеясь, обсуждали отличие неправильного сталинского курса на коллективизацию от правильного кибуцного движения. Поспорили немного, но это у них всегда. Они постоянно спорили, еще с той комнаты на бульваре Квиши. Там у него была ванна. Настоящая. И он так трогательно краснел и стеснялся на нее смотреть, когда она вышла из ванны голая, прошла общим коридором и зашла к нему в комнату.

— Дай что-нибудь накинуть! — сказала ему. А он, даром, что мальчишка с румянцем, залившим щеки, небрежно бросил:

— Да зачем? Тебе так хорошо! Красиво!

Его забили мотыгами. Ему было очень больно, наверное. Почему он не стрелял? У него же был маузер, он же мог кого-то из них убить, остальных напугать. Но Натан никогда ни в кого не стрелял. И тут не смог. Остальные, видимо, ждали от него, секретаря кибуца, сигнала. А он не смог. И его забили насмерть, как еще полторы сотни евреев в Иерусалиме, Хевроне и тут совсем рядом, в Цфате. Натан не стал стрелять в людей, он не знал, что те, кто бежал к нему с мотыгами — не люди, а нелюди, в них стрелять не зазорно. Даже необходимо. А он не смог. А если бы смог, то это был бы не Натан. Теперь его нужно похоронить здесь, на кибуцном кладбище. И пусть кто-то прочитает Кадиш. Натан был бы рад этому, он всегда пытался соблюдать еврейские традиции, постился в Судный день и никогда не работал в субботу. Они и об этом спорили, она доказывала, что религия — ерунда и мракобесие, ведь он сам сказал, что нужно строить новый мир, и бессмысленно строить новое по старым правилам. Она говорила, что еврейский — не значит религиозный, а он возражал: а что тогда в человеке еврейского? И был прав. Нужно сегодня же похоронить и прочесть Кадиш. Кого похоронить? Натана? Да нет. Надо просто дождаться, когда он вернется с поля.

Вдали раздалось несколько взрывов, со стороны деревни в небо поднялся столб черного дыма. Аврум все сделал, как она сказала. Он хороший парень. Будет бойцом. А Натана больше нет. И теперь с этим надо жить.

На следующий день у ворот кибуца остановился автобус, из которого высыпало несколько арабских полицейских с британским сержантом во главе. Фаня вышла им навстречу. Они с сержантом некоторое время смотрели друг на друга, затем он представился:

— Сержант Ричард Дэвис, — и вопросительно посмотрел на Фаню.

— Фанни-Иегудит Винер, исполняю обязанности секретаря кибуца.

— Миссис Винер, — он помедлил, задав немой вопрос, Фаня кивнула: все в порядке, я — миссис. — Нам сообщили, что вы являетесь зачинщиками беспорядков и обвиняетесь в нападении на деревню, в котором погибли двое невинных граждан.

— Сержант Дэвис, сэр! Мы — сельскохозяйственная община, выращиваем цитрусовые и занимаемся исключительно этим. О каком нападении вы говорите?

— Миссис Винер, мэм, — Дэвис улыбнулся, он все понял. — Мы получили сигнал и обязаны провести обыск в вашем поселении. У ваших людей есть оружие?

— Помилуйте, сержант Дэвис, сэр!

— Ричард, мэм, просто Ричард.

— Хорошо, сержант, зовите меня Фанни.

Тот кивнул, улыбнулся.

— Откуда у бедных крестьян оружие? Наше оружие — грабли и тяпки. Но вы, безусловно, можете обыскать кибуц, это ваше полное право.

Полицейские в высоких папахах и с дубинками в руках ринулись в ворота. Фаня наклонилась к англичанину:

— Предупредите ваших людей не слишком усердствовать, поселение наше молодое, люди горячие, парни могут занервничать, вот тогда действительно может выйти неудобно. А вас я приглашаю выпить со мной чаю. Вы ведь любите настоящий английский чай, Ричард?

Понятно, что ничего у них не нашли, и найти не могли: ребята всю ночь прятали оружие, чтобы даже ножей, кроме кухонных, в кибуце не осталось.

— Видите ли, сержант…

— Риччи, просто Риччи.

— Да, конечно, простите. Так вот, накануне неизвестными были убиты двое членов нашего поселения. Я бы вас попросила проверить этот вопиющий факт беззакония. Мы уверены, что это были пришлые грабители, но на всякий случай вы, как представитель власти, могли бы спросить у жителей деревни, не видели ли они здесь чужих. Наш кибуц был бы вам очень признателен… Риччи.

Дэвис взглядом поискал на столе секретаря свободное место, нашел, поставил туда кружку. Поднял глаза на Фаню.

— Я вас понял, Фанни. Мы обязательно проверим вашу информацию.

Сержант, коротко рявкнув, загнал своих полицейских в автобус, и перед тем, как подняться в салон самому, протянул руку Фане.

— Вы очень умная женщина, миссис Винер… Фанни. Я действительно рад знакомству.

Какое-то время подержал ее руку в своей, затем кивнул, и они уехали. Фанни облегченно вздохнула.

— Аврум! — подозвала помощника. — Достань оружие, раздай своим. Думаю, ночью будут гости.

Гости появились не ночью, а на следующее утро. К воротам подкатила повозка, в которой сидел мухтар[59] соседней деревни и его охрана — трое свирепого вида арабов с одной винтовкой и двумя саблями. Мухтар, одетый в традиционную галабию[60], важно кивнул стражнику и потребовал провести его к «начальнику». Увидев Фанни, поджал губы — женщина! Ох уж эти евреи! Вести переговоры придется с женщиной. Позор, но делать нечего. Сел без приглашения, помолчал, перебирая четки. Фаня тоже молчала. Это мухтару понравилось: женщина не должна говорить, пока ей не разрешит мужчина. Фаня молча махнула кому-то невидимому, в комнату вошла девушка в синих холщовых шортах, поставила на стол поднос с двумя чашечками кофе. Мухтар посмотрел на голые ноги девушки и поджал губы: какое бесстыдство! Ну, хотя бы законы гостеприимства знают. Сделал глоток кофе, поставил чашечку.

— Женщина, ты своих бандитов придержи. Нам война не нужна, — сразу начал он.

— Ты зачем моего мужа убил? — так же сразу спросила Фаня.

— Какого мужа?

— В поле двоих моих забили насмерть. Один из них — мой муж.

Мухтар покачал головой: непорядок. Эта женщина будет мстить.

— Я сожалею. Мы не знали, что это твой муж.

— А что изменилось, если бы знали? Забили бы кого-то другого?

Она разонравилась мухтару: слишком наглая. Так нельзя разговаривать с мужчинами, тем более, со старшими. Но у этих евреев свои понятия об уважении, вернее, никаких понятий. Он не стал отвечать на этот вопрос.

— Женщина, мы всегда жили дружно. Мы вас не трогали — вы нас не трогали. Мои люди погорячились, узнав о том, как ваши братья оскверняют наши святые места…

— Ваши святыни никто не осквернял!

— Помолчи, женщина! Не перебивай! Я не закончил! Оскверняли или не оскверняли — сейчас это уже не столь важно. Важно, что мы начали драться друг с другом. Вы убили больше сотни моих братьев…

— Моих братьев вы убили полторы сотни.

Она опять его перебила! Вот же наглая! Попробуй с такими договориться. Дать сигнал охране, чтобы порубили ее саблями на куски? Вряд ли она так спокойно сидела бы, если бы у нее за дверью не было вооруженных кибуцников. Да и ни к чему это сейчас. Опасная женщина, ох, опасная! Такое унижение он не простит. Не простит никогда! Но не сейчас, рано.

— Мы не будем считаться горем, — стиснув зубы, протянул он. — Это были тяжелые дни, но нам надо смотреть в будущее. Ты не тронешь моих людей, они не тронут твоих. Я пришлю вам пять баранов в знак примирения.

— Не надо баранов. Мы не можем ответить таким же щедрым подарком. Но обещаю: воевать больше не будем.

Мухтар приготовился встать и уйти, но она задержала его.

— Не будем при одном условии…

Она еще условия ставит! Мухтар изумленно уставился на Фаню.

— Мы не начнем первыми. Но если кто-то из твоих решит, что это знак нашей слабости, то мы ответим. И ответим жестко. Договорились?

Отвечать ей мухтар не стал. Просто коротко качнул головой: понимай, как знаешь. И вышел.

Через пару недель в секретариате кибуца раздался телефонный звонок.

— Госпожа Винер?

— Слушаю…

— Вам нужно прибыть в Хайфу на заседание ученого совета.

Это была кодовая фраза для вызова в штаб северного округа Хаганы[61]. Прекрасно. Какой молодец Натан, что настоял на том, чтобы проложить сюда телефонную линию! Хоть какая-то связь. Вообще-то, случись беда, толку от нее — ноль. Пока дозвонишься, пока приедет скорая ли помощь, пожарная ли команда, или боевая группа Хаганы — тут уже все помрут, сгорят, будут убиты. Справляться с проблемами надо самим. Но все равно, телефон — это правильно, как ни посмотри.

— Винер, ты с ума сошла? — Йосеф носился взад и вперед и никак не мог успокоиться. — Зачем ты сожгла деревню?

— Зачем они убили Натана? И Нухима? — спросила в ответ Фаня, стараясь не взорваться и не наорать на руководителя северного округа.

— Не смей смешивать личное и общественное! — закричал Йосеф. — Ты не понимаешь, что своими действиями ты могла все погубить? А если бы арабы не сбежали, а пришли бы громить кибуц, ты бы смогла их удержать?

— Нет. Но они сбежали.

Йосеф прекратил бегать и внимательно посмотрел на Фаню.

— Ты правда не понимаешь или придуриваешься?

— Придуриваюсь, — честно ответила Фаня. — Но факт остается фактом: они сбежали.

— Это ни о чем не говорит! — закричал Йосеф. — Это случайность! Вам просто повезло! А могли погибнуть и вы, и наше дело.

— Но они сбежали, — упорно повторяла Фаня. — А потом пришли мириться. Это значит, что мы победили.

Йосеф смешно всплеснул руками, хотел что-то сказать, но передумал. Сказал другое:

— Есть решение Центрального штаба: мы прекращаем — на время! Пока только на время! — все активные действия. Отряды занимаются только сдерживанием погромщиков. Единственная задача — охрана и оборона поселений. Все! Никаких акций возмездия, никаких нападений, никаких провокаций! Это, надеюсь, понятно?

— Нет! — встал крупный незнакомый мужчина. — Не понятно. То есть, мы должны спокойно смотреть, как нас забивают насмерть, и не смеем сопротивляться? А кто отомстит за кровь полутора сотен убитых евреев?

— Меир, не передергивай. Сопротивляться — можем, да, но идти и убивать арабских женщин и детей — нет. Да поймите вы!..

Йосеф устало махнул рукой и плюхнулся в кресло.

— Нам сейчас не выгодно ссориться с британской администрацией Если мы хотим сохранить в целости и наше движение, и наши отряды, то обязаны действовать исключительно в рамках закона и не поддаваться на провокации. Неужели так трудно сообразить, что если действовать иначе, то нас прихлопнут? Не время сейчас… А с партизанщиной надо кончать! Особенно это касается тех, кто привык шашкой махать направо и налево.

Йосеф короткое время служил в Красной армии и про «шашкой махать» сказал по-русски, специально для Фани. Она поняла. И спросила, стараясь не раздражаться:

— Им, значит, можно убивать наших женщин и детей, а нам их нет?

— Нам — нет, нельзя — неожиданно спокойно сказал Йосеф. — Мы не можем опуститься на их уровень. Это во-первых. А во-вторых, мы строим еврейское государство, которое будет цивилизованным, основанным на общечеловеческих ценностях…

— А как же наши собственные ценности? — снова вступил в разговор мужчина. — Око за око, например? Или Тору мы тоже отметаем?

— Это мракобесие, Меир. Оставь эти замшелые идеи раввинам. В конце второго десятилетия двадцатого века нельзя оправдывать собственные зверства постулатами тысячелетней давности. Еще раз: нам нельзя становиться на одну доску с погромщиками.

— Ну, нельзя — так нельзя, — неожиданно легко согласился тот, кого назвали Меир. — Значит, мы будем их убивать без того, чтобы стоять с ними на одной доске.

— Не ерничай, а?

— А я не ерничаю. Я просто с тобой не согласен, Йосеф. Категорически. Если нас не будут бояться — тогда погибнем и мы, и наше дело. Поэтому за каждого нашего товарища мы должны уничтожить двух, трех, четырех арабов. Иначе ничего не выйдет.

— А вот тех, кто так думает, и, самое главное, так действует, мы будем безжалостно изгонять из наших рядов.

— Слышь, ты, краснопузый!? — Фаня, наконец, взорвалась и «краснопузый» тоже произнесла по-русски. — Хочешь изгонять? Изгоняй. Меня первую. Я еще с ними счет не закрыла, и сколько живу — буду закрывать. Мстить за убитую в Одессе семью, за Натана, без которого я никогда бы сюда не приехала, за всех, кого замучили погромщики. И буду убивать тех, кто собирается убивать евреев. Да-да, Йоселе, даже не убивает, а только собирается убивать. Они будут считать, что с нами можно безнаказанно делать все, что угодно? Не будет этого.

Йосеф ненавидяще посмотрел на Фаню.

— И не зыркай на меня, мне на тебя насрать. И на твое руководство которое собственной тени боится — тоже. Я все равно буду сражаться, и я это буду делать хорошо, потому что умею. Так что можешь вычеркнуть меня изо всех своих трусливых списков. А я пошла.

— Анархистам здесь делать нечего! Тут тебе не твоя банда! — крикнул Йосеф вдогонку.

Фаня направилась к выходу, когда сзади загремели стульями, встали и пошли за ней несколько человек. Меир нагнал ее, протянул руку:

— Будем знакомы. Я Меир.

— Будем. Я Фаня. Иегудит-Фанни Винер.

— Я знаю. Про тебя легенды ходят.

Какое-то время они молча шли рядом.

— Я думаю, что ты совершенно права. Пассивное сопротивление — тупиковый путь. Нас должны бояться.

— Я об этом и говорила. С другой стороны, нельзя построить новое общество только на страхе. Тут Йосеф прав.

— Давай сначала построим это новое общество, а там посмотрим. Пока что, я думаю собрать отчаянных ребят и создать другую организацию, боевую не зависящую от зажравшихся ленивых функционеров, которые собственной тени боятся. Как мыслишь? — обратился он к Фане.

Фаня присмотрелась к нему. Провоцирует или на самом деле готов к расколу?

— Организации — это не ко мне, — сказала она. — Я против сектанства, а любое организованное сообщество со временем превращается в секту и начинает действовать исключительно в целях собственного выживания. Это…

— Да знаю я про твое анархистское прошлое! — засмеялся Меир.

— Это не прошлое. Это — настоящее, — серьезно ответила Фаня. — Нельзя загонять народ в рамки. В любые. Это погубит народ. Так что — я против.

— Ну и зря. Нам такие как ты пригодились бы.

— Нам?

— Да. Думаешь, мы с тобой одни такие? Тут многие думают так же. Ну, мы с тобой еще вернемся к этому разговору, правда, Фанни?

— Посмотрим, Меир.

Пожали друг другу руки и разошлись.

А Фаня отправилась в Иерусалим. Знала, что глупое суеверие, что все это стариковские бредни, но надо было вложить записку в Стену плача. Говорят, что такие письма доходят до Бога, и тогда изъявленное в них желание исполнится. Все же уроки папы Хаима не прошли даром. А вдруг?

Обошла завалы по дороге к Стене, пробралась сквозь груды камней, положила руку на теплый гладкий камень и замерла. Стало спокойно, ушла горечь, прояснилось в голове. Камень что-то прошептал ладони, Фаня согласно кивнула. Рядом с ней стояла смутно знакомая женщина, чудно одетая, точно так же положив руку на камень Стены. Интересно, о чем она думает? Что написала в своей записке? Ей ведь уже лет сорок, наверное, может даже пятьдесят, что просят в таком почтенном возрасте? Да какая разница, женщины в любом возрасте просят у Бога одно и то же. Женщина повернула голову, изумленно взглянула на Фаню, даже рот приоткрыла. «Что ее так удивило?» — подумала Фаня и дружески прикрыла глаза: мол, все спокойно, все хорошо, не беспокойся. Развернулась и ушла. «Откуда я ее знаю?» — мелькнуло в голове, но Фаня тут же о ней забыла.

Меир и Йосеф появились в ее кибуце через несколько недель. Фаня удивилась, но поняла, что случилось что-то из ряда вон выходящее, если уж они приехали вместе. Неожиданно. Пригласила гостей в караван, но Йосеф отрицательно помотал головой:

— Пойдем где-нибудь на воздухе поговорим.

Погода и правда стояла замечательная. Несколько дней назад прошел первый дождь, необычайно рано в этом году. Стало прохладно, а по ночам даже холодно.

Они втроем вышли за ворота кибуца, зашли в пардес[62]. Некоторое время гуляли молча, потом Меир начал[63]:

— В соседнем кибуце пару недель назад, во время беспорядков, трое арабов изнасиловали нашу девушку. Ее мужа убили, сама она скончалась в больнице. Ее новорожденный ребенок остался сиротой. Руководство кибуца, как положено, обратилось в полицию, те, вроде, начали розыск, но так лениво, что двое насильников успели скрыться, один — в Дамаск, второй — в Амман. А вот третьего сумели схватить. На суде он все отрицал, так что преступление сочли недоказанным, и этого скота отпустили домой…

— Почему меня это не удивляет, — пробормотала Фаня.

— Зато Бен-Гуриона[64] очень удивило, — встрял Йосеф.

— Да, — продолжил Меир, бросив взгляд на руководителя северного округа. — Старик (Фаня вздрогнула: ну да, Давида Бен-Гуриона, несмотря на достаточно молодой возраст, прозвали «Стариком», как того…) был вне себя и сказал «шнайден»!

— Шнайден? — удивилась Фаня. — Резать? Это значит…

— Я категорически не согласен с решением кастрировать насильника, — горячился Йосеф. — Но подчиняюсь руководству.

— А я здесь при чем? — удивилась Фаня.

— У тебя в кибуце есть боевые ребята, — продолжил Меир. — Да и ты, говорят, была отчаянной девушкой.

— Была? — усмехнулся Йосеф. — Да она и сейчас безбашенная!

— Вот именно. Проблема в том, что мы не можем взять ребят из того кибуца, их все знают и на них первых падет подозрение. На твоих не подумают. Тем более, что твои — самые боевые.

Фаня некоторое время размышляла.

— Ладно, — кивнула. — Сколько человек надо? Кто еще участвует?

— Я, конечно, — улыбнулся Меир. — Еще один парень, он медицину изучал, хотел стать хирургом. Утверждает, что знает, как это сделать, не пролив ни капли крови. Про других пока не понятно. Кто от вас?

— От нас пойдут Аврум и я.

— Ты?

— У меня с насильниками и с их кастрацией свои счеты.

Изувеченного араба они бросили в пардесе у дороги. Все случилось мгновенно, за несколько секунд, и действительно прошло без кровопролития. Насильник к своему счастью потерял сознание сразу, как только понял, что сейчас произойдет, так что сопротивления практически не оказал. Тем более, что его для профилактики довольно сильно огрели дубиной по голове.

— Ничего, очухается, — сказал недоучившийся хирург, поднимаясь с колен и глядя на лежащего ничком араба. — Не смертельно.

— Зато другим урок будет, — сплюнул Меир. Аврум и Фаня стояли в стороне, ведя наблюдение.

— Надо заехать к ним в кибуц ненадолго, сказать, что все сделано, за ребят отомстили.

— А этот? — спросил Аврум.

— Выползет, дорога рядом. А не выползет — и черт с ним.

Секретарь соседнего кибуца, грузный молодой мужчина, выслушал их, покачал головой, не выразив никаких эмоций.

— Спасибо, ребята.

— Не за что. Мы там на нем записку оставили: «Так будет с каждым, кто попытается изнасиловать еврейскую девушку».

— Это правильно, — секретарь был немногословен.

Они собрались уже уходить, когда Фаня вдруг повернулась и спросила:

— А где ее ребенок?

— Какой ребенок?

— Этой девушки, которая погибла.

Секретарь наконец сообразил.

— А, эта… Пока что с одной из наших, у которой свои дети есть, так что она знает, что с младенцами делать. А что потом делать — не решили еще, может, надеемся кто-то к себе возьмет.

— Можно на него посмотреть?

— На нее, — поправил секретарь. — Это девочка. Можно, конечно.

— Фаня, — негромко сказал Меир. — Нам надо убираться отсюда. Чем скорее, тем лучше.

— Я быстро. Просто взгляну.

Женщина Фане не понравилась: была неприветлива и весьма недовольна вторжением. Она недавно уложила в кровать своих детей, и прошипела незваным гостям:

— Только тихо!

Фаня ничего не ответила, подошла к кроватке, в которой лежал крохотный сверток. Пухлые щечки, синие-пресиние глазки… Девочка не спала, но и не плакала, только пожевывала беззубым ротиком и морщила носик.

— Как ее зовут? — шепотом спросила Фаня.

— Мы назвали Михаль.

— Я ее заберу.

Женщина изумленно посмотрела на Фаню.

— У тебя свои-то дети есть?

— Теперь есть.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. НА МОРЕ! ТЕЛЬ-АВИВ, 1995

— Так Михаль у вас приемная?

Фаня усмехнулась.

— Нет, родная.

Я поняла, что сказала бестактность. Впрочем, как всегда. Что ж я за человек-то такой?!

— Как же вам ее отдали? Просто так?

— Почему просто так? Их секретарь немного поупирался, но всем было ясно, что это наилучший выход. Вот и отдали.

Какие-то они были тогда… Чудные, что ли. Интересно, а я бы смогла взять вот так чужого ребенка и растить? Наверное, да. Особенно если бы своих не предвиделось.

— А чем вы ее кормили? Она же крохотная совсем была!

— Деточка, в кибуце-то? Какая проблема? Молоко коровье, козье, все свежее, никакой химии, как сейчас. Да и дети в кибуце практически общие. У нас и ясли были, и детский сад. Правда, чуть позже, когда девочки рожать стали одна за другой. А так — кто свободен, тот и сидит с детьми. Идея была хорошая, жалко, что недолговечная.

— Какая идея? Кибуцы?

— Именно. Идея коммуны, где все общее и все равны — идея великая. Но только до тех пор, пока живы те, кто этой идеей горит, кто ради нее на все готов, даже на смерть. Именно поэтому из кибуцев выходили лучшие воины: они боролись за идею, потому что для них еврейское государство — это и был кибуц. А потом подросли их дети…

— И что? Их же воспитывали эти же энтузиасты.

— Но росли они уже в другое время. Михаль не было и девятнадцати, когда началась Война за Независимость. Она, как и другие дети идеалистов-первопроходцев, сразу же ушла в армию, которая тогда только создавалась. А после войны многие в кибуц не вернулись. А внуки и правнуки отцов-основателей чуть ли не бегом бежали от идеи и практики всеобщего равенства. Идеалы генетически не передаются. И слава богу, наверное.

— А вы так и остались там?

— Не совсем. Меня выгнали. Но об этом в другой раз. Я устала.

Еще бы она не устала от таких воспоминаний! С арабом-насильником — это, конечно, жесть. Меня прямо распирало от любопытства узнать, что же случилось с Михаль. Надо же, она тоже воевала! Вот эта полная пожилая женщина… Наверное, тогда не полная и, конечно, не пожилая. И еще двух детей родила. Вот это были люди! Честное слово, снимаю шляпу. Ведь война — это страшно. Страшно и за свою жизнь, и за жизнь близких. Дочь за независимость воевала, мать из пулемета стреляла, кибуц обороняла. Это сколько же Фане было в 1948? Да 48 и было, Татьяна Константиновна, что с вами?! Она ж ровесница века! Вполне еще молодая, можно сказать, женщина, ненамного старше меня сегодняшней. Погоди, так ведь получается, что и Томер воевал. Если он родился в начале 50-х, то на на Войну Судного дня — вполне мог попасть. Надо будет его расспросить. Если захочет рассказать, понятное дело. Боже мой, какие они все боевые, оказывается. А так и не скажешь.

Стою на кухне, готовлю очередную кашку и думаю: вот ты, Таня, так смогла бы? А кто ж его знает? Если бы сильно прижало, наверное смогла. Но пока не прижмет — не узнаешь. Так у Фани и произошло, если бы не цепь случайностей… Впрочем, почему «случайностей»? Может, судьба? А верим ли мы, современные образованные люди в некую таинственную судьбу, в мистику и прочие глупости? Нет, не верим. Я, например, со школы конченая материалистка, нам же это вбивали в голову, как «Отче наш». Хм, какое забавное сравнение. Я и в училище застала это промывание мозгов атеизмом, а в конце восьмидесятых наблюдала повальное увлечение религией. Народ ринулся креститься, по улицам бродили кришнаиты или как их там, раздавали Бхагавад-Гиту, крупный дядька, похожий на начальника отдела кадров, делал пассы перед телевизором, «заряжая» энергией трехлитровые банки с водой. Я тогда думала: интересно, а если поставить перед телевизором не воду, а бутылку водки? Она зарядится невероятной энергией тоже? Неплохое производство можно было бы открыть! И ведь верили люди. Как верили и в другого дядьку, что «излечивал» — опять же по телевизору — все болезни, доводя людей до истерических припадков. Причем, одно другому не мешало: утром гражданин разваливающегося Союза мог установить «на зарядку» банку с водой, потом сходить в церковь — поставить свечку, а вечером впитывать мудрость философской беседы Кришны с Арджуной на поле битвы Курукшетра. И как-то это все сочеталось с «ленинским зачетом» и четверкой по научному атеизму.

Так верю ли я в судьбу? Или верю в цепь случайностей, определяющих жизнь человека? Не знаю. Зато знаю, что если сейчас кашку не убрать с огня, то она подгорит, и будет это не случайность, а закономерность. Вы философские ваши размышления оставьте, Татьяна Константиновна. В данный момент они совершенно не релевантны. Вот так.

Поели мы с Фанечкой кашку, сделала я ей «шоко» — так здесь называют какао, дети его очень любят, вкусно и питательно. Только приготовила для Фани не на молоке, как для детей, а по-стариковски на воде, нельзя с ее желудком много лактозы. Себе налила кипяточку в стакан, бросила пакетик зеленого чая. От шоко этого может так разнести, что не обрадуешься. Не надо мне питательного.

— Таня, пойдем погуляем? Уж больно погода хорошая. Жалко дома сидеть.

«Пойдем погуляем» — это значит: одеться, обуться, взять с собой ходунки, на иврите «алихон». Удобная, кстати, штука на четырех ножках, две из которых на колесиках, а две — на теннисных мячиках, чтобы не скользили. Так вот, потом надо аккуратно спуститься с нашего высокого первого этажа, выйти на улицу, пройти несколько десятков метров, сесть на лавочку и отдышаться. И тут мне пришла в голову гениальная мысль!

— Фаня, а хотите мы с вами на море поедем?

— На такси?

Я замялась.

— Зачем на такси? У моего знакомого есть машина, сегодня суббота, пробок нет, он нас отвезет.

Тут я помолчала, вспомнив, как мы с Лехой расстались, и добавила:

— Надеюсь.

— Это было бы прекрасно! — улыбнулась моя бабуля. — А кто этот знакомый с личным транспортом?

— Помните, тот, кто лекарства приносил, с кем я в кафе сидела. Где-то у меня был его телефон…

— Ну, звони своему кавалеру.

Ведь как чувствовала, не выбросила ту салфетку! Правда, не помню, куда ее задевала. А, вот она. Набрала номер. Длинные гудки, наконец, ответили.

— Але! Будьте добры, позовите Алекса!

— Ма?[65] — изумленно спросил заспанный голос на другом конце провода. Вот черт, это его сожитель. То есть, не сожитель, а напарник. Блин, как по-русски это называется?! Не сосед же? Да нет, сосед и есть. Пришлось перейти на иврит, вежливо поинтересоваться, могу ли я переговорить с Алексом? Тот хмыкнул, крикнул куда-то вглубь квартиры, что с Алексом желает побеседовать какая-то девушка. Впрочем, девушками в Израиле называют всех женщин, это даже не комплимент. Несколько порадовало то, что, видно, не часто девушки зовут Алекса к телефону, если его сожитель, или как он там, так удивился.

— Кен?[66]

— Что «кен», Леха? Как дела?

— Таня? — изумился, конечно. Но узнал, и это радует.

— Ага, она самая. Ты чем занимаешься?

— Да ничем, отдыхаю, шабат же.

— Поехали отдыхать на море? — и чтобы не подумал лишнего, я заторопилась. — Я хочу свою Фаню вывезти, а то засиделись мы тут. Отвезешь нас?

Слышу — замялся. Ах ты ж гад, думаю. Не хочешь — не надо. Тут он заговорил, выдержав «мхатовскую» паузу:

— У меня, конечно, страховка есть, но ты уверена, что готова взять на себя такую ответственность? Сколько твоей Фане?

— Да сколько бы ни было. Ладно, пока, извини, что побеспокоила.

— Не кипятись ты! Что ж ты за человек-то такой! Я же про то, что тебе потом от ее детей попадет, что ты без разрешения ее повезла. А случись что?

— Я и говорю, нет так нет. На такси поедем.

— Да хорош скандалить, вот у тебя характер! Купальник возьми. Через сорок минут буду внизу.

Купальник! Вот это да! А я даже и не подумала, что будет возможность поплавать в море! Спасибо, Леха!

Когда я была на пляже последний раз? Года два назад, что ли, и это из почти трех лет, что я в Израиле. Что ж, объяснимо, я ведь чуть не два года работаю у Фани, как вырвешься? Я, собственно, за эти три года и в Иерусалиме-то была всего один раз, в самом начале. Меня тогда потряс и подавил Старый город, но очень бы хотелось попасть туда еще раз. И не раз. Только как? У меня ни выходных, ни праздников, ни жилья, ни друзей. Хотя, Леха вполне может сойти за друга. Он хороший, Фаню согласился отвезти на море, да и меня терпит, что, в общем, не сахар.

Погодите, а есть ли у меня вообще купальник-то? Вроде забирала, когда с той квартиры сбегала. Ага, смотри-ка, вот он. Примерим… Да, Таня, схуднула ты капитально, купленный еще в Краснотурбинске закрытый купальник больше не обтягивает аппетитные формы, а где-то даже висит, можно сказать. Хоть бикини покупай теперь. Ну ничего. Фане все равно, а Леха перетопчется. Я ж не соблазнять его собираюсь, а вывезти старушку мою подышать морским воздухом. Это очень полезно.

Леха, между прочим, оказался крайне предусмотрительным: захватил небольшой переносной холодильник, который обычно есть в каждой израильской семье, только у Фани не было — куда ей с этим холодильником ездить? В багажнике, как он сообщил, у него два раскладных стула, так что экипирован он был полностью. Молодец!

Подвез нас прямо к пляжу, чтобы Фанечке далеко не ходить, а сам поехал искать стоянку. По субботам на пляже припарковаться большая проблема. Иногда неразрешимая.

И пошли мы с Фанечкой, не торопясь, опираясь на алихон, к ближайшей полянке, ну чисто бабушка с внучкой в выходной отправились на морскую прогулку. Разложила я стульчики, сбросила сарафан, вынула из холодильника бутылочки с водой, нарезанную кубиками мякоть арбуза. Рай. Чисто рай земной. Только жарко очень и песок на зубах. Хорошо, что я сообразила на Фаню панамку надеть, голову прикрыть, дорогущим кремом ее намазала от солнца, не жалея — густо намазала. И удачно, что нашли небольшой участок в тени, там стульчики и поставили. Я и сама намазалась этим кремом, чтобы не сгореть. Все, можно жить. Вот так — однозначно можно!

Шум на пляже стоит неимоверный: народ весело орет, когда купается, спасатели что-то кричат из своих будок, дети визжат, взрослые кричат. Молодые парни играют в «матки» — это как теннис или бадминтон, но с деревянными ракетками и тугим пластиковым шариком. Он, между прочим, очень больно бьет, когда случайно прилетает по телу. А такое бывает. Не все же они мастера игры, хотя многие успевают долго держать этот шарик в воздухе. Но потом он обязательно упадет. Или прилетит кому-нибудь в чувствительное место.

Большие семьи израильтян раскладывают на одеялах огромное количество еды, ветер носит пустые упаковки из-под чипсов и разноцветные пластиковые пакеты. Мужчины пьют пиво, время от времени отвлекаясь на поплавать, женщины ведут нескончаемые беседы почему-то непременно визгливыми голосами. Девушки — поголовно красавицы писаные, стройные с оливковыми телами, длинными темными кудрями, господи, куда эти парни смотрят? Бросайте вы свои дурацкие ракетки, идите заигрывать с девчонками, они же ждут, неужели вы этого не видите?

— Ну как вы? — Леха, видно, припарковался, тихо подошел сзади.

— Напугал, придурок! Нормально. Как видишь. Наслаждаемся.

— Иди, Таня, искупайся. Я посижу с Фаней.

— Ладно. Фаня, посидите с Алексом, я быстро! Потом обсохну и поедем домой, жарко тут. Хорошо?

Вот оно, счастье! Забежала в воду в своем уродском купальнике, зная, что Леха пялится на мою похудевшую задницу, поэтому старалась войти в море красиво, и тут же сама себя обругала: нашла время и место кокетничать. Вот как обстановка здешняя действует.

Вода в Средиземном море бирюзовая, прозрачная, но теплая, чуть ли не горячая, сильно прогрелась за лето. До нормальной глубины переть и переть, но зато там, когда дойдешь, водичка попрохладней, даже холодная местами. Плюхнулась, поплыла сначала брассом, потом саженками, потом на спине, потом раскинула руки и ноги звездой, подставила лицо солнцу, теперь — лежать, качаясь на волнах, чувствуя, как высыхает соль на щеках. Господи! До чего ж хорошо! Надо запомнить это чувство наслаждения и вспоминать, когда будет плохо. Или не плохо, а просто никак. Но запомнить по-любому. Наверное, так и выглядит счастье, да? Все, надо к берегу и уводить Фанечку, как бы не перегрелась.

Всю обратную дорогу бабуля моя вела светскую беседу с Алексеем, выясняя, кто, откуда, чем занимается. Светски пригласила в гости. И пока он парковался, а мы с ней, не торопясь, двигали к дому, шепнула мне:

— Он милый! Я бы не упустила!

Да-да, не упустила бы она, охотно верю. А мне-то как не упустить? И, главное, зачем? Что мне потом с ним делать, с «не упущенным»!?

Дома отправились мы с Фаней в душ, отмыла я ее от летавшего в воздухе песка, осмотрела всю — вроде не подгорела, слава богу. А то и правда, Михаль мне надает по голове. И правильно сделает. Сколько мы там были? Двадцать минут? Старикам и этого достаточно, начались у меня угрызения совести. Вымыла ее, уложила отдыхать, Лехе наказала порезать салат, да помельче, чтобы прожевать можно было, теперь и самой в душ можно. Ледяной воды не дождаться, конечно, но и еле прохладная успокоила нагретую кожу.

Вышла из ванной чистая, благоухающая, в халатике, на башке тюрбан из полотенца, давно забытые ощущения насыщенно проведенных выходных. Посмотрела в зеркало и сама себе понравилась.

Оказалось, что понравилась я не только сама себе. Зашла на кухню, проверить, как там салат поживает, да бутербродиков с сыром сделать, а Леха смотрел, смотрел на меня, хлопочущую, а потом — откуда что взялось!? — развернул к себе лицом и поцеловал. Ну и я его поцеловала в знак благодарности, не от любви же! Стоим, целуемся, одна его рука у меня на талии, а под халатиком-то у меня нет ничего! Я аж прямо задрожала от этой мысли, закинула Лехе руки за шею, прижалась, встала на цыпочки — ну чисто студентка-первокурсница, впервые обнимающаяся с мальчиком. Целуется мальчик, надо отметить, неплохо.

— Все, Леха, все. У меня там Фаня. Спасибо тебе. Это был прекрасный день. А теперь начинаются будни. Иди, созвонимся. Хорошо?

Он, как мальчишка, расстроился. А что он себе придумал? Что мы с ним будем на кухне трахаться, пока Фаня в комнате обед ждет? Вполне возможно, что именно так и думал. У мужчин вообще в этом плане какие-то сдвинутые понятия. Хотя было бы интересно, на кухне-то. Опять же, когда я последний раз после душа на кухне любовью занималась? То-то и оно.

Фаня моя оказалась кремень: ни словом, ни намеком не сдала меня Михаль. Ни на какое море мы не ездили, конечно, просто гуляли «в тенистых парковых аллеях». Я закидываю белье в машину, а сама одним ухом слушаю, о чем они там говорят.

— Михаль, мы должны давать Тане выходной хотя бы раз в неделю. Она два года работает без отпусков, сидит тут безвылазно, это не здорово. Так она меня возненавидит, нельзя все время быть прикованной к старухе.

Михаль молчит. Ну, думаю, хрен тебе, Таня, а не личное время. Затянулась что-то пауза.

— А кто с тобой в этот день сидеть будет? Я тебя одну не оставлю.

— Значит, на этот день найдем ей подмену. Сколько уж этот раз в неделю будет стоить? Я могу из своих денег оплатить. Но нельзя держать человека в бесконечном рабстве.

— Мама!

— Что «мама»? Ты не хуже меня понимаешь, что это именно рабство и так нельзя.

— Да куда она пойдет? Что ей делать в этот день? С мужем своим бесконечные разборки вести?

Тут я включила стиралку и перестала слушать. Собственно, и слышать уже не могла, гудит машинка, трясется. Но Фанечка меня прямо расстрогала своей заботой. А с другой стороны, Михаль права: на фига мне выходной? Что я буду делать? Куда пойду? В гости к Томеру? То-то вся семья обрадуется. Особенно Гила. К Лехе? Он как раз рад будет, да толку-то? А что еще нам остается? Музеи, кинотеатры и прочий культурный досуг? Почему же так цинично, Таня? Тоже было бы неплохо, а то живешь в стране, а ее толком и не знаешь. Смотри, сколько интересного Фаня рассказывает. Так ведь она не одна такая. Не вредно тебе, Таня, и культурный уровень свой повысить, а не только овсянку на завтрак варить.

Долго ли, коротко ли, но в один прекрасный день закатывается в нашу квартиру («в нашу»! — отметила я) Михаль с толстой барышней лет 60-ти по имени Лена. Михаль проводит с ней тот же инструктаж, что в свое время и со мной, Лена искоса поглядывает на меня, видно, прикидывает, что тут происходит и как бы эту эмигрантку выжить. Знакомится с Фаней, удивляется, как та прекрасно говорит по-русски. Может, баба-то она и ничего, главное, чтобы меня не подсидела. Потому что если так, то черт с ним, с выходным. Мне это место дороже!

Михаль коротко сообщает, что я могу выбрать любой день на неделе, желательно не пятницу-субботу, только нужно заранее позвонить Лене вот по этому телефону, и спокойно идти дышать воздухом и заниматься своими делами. А сама смотрит на меня так, как будто своих дел у меня быть не может.

Себе я врать не стала. Выбрала минутку, позвонила Лехе:

— Привет! У тебя на неделе есть выходной? В субботу я не могу.

— Нет, — удивился. — А что?

— Да ничего, у меня просто свободный день вырисовывается, думала ты меня в музей сводишь.

— В музей? — да что ж он все время удивляется? Я что, клуша базарная, что не могу хотеть в музей?

— Леха, не переспрашивай бесконечно. Если нет у тебя на неделе…

— Я отгул возьму, — быстро затараторил он. — А в музее Тель-Авива выставка Шагала, я сам давно собирался.

— Шагал — это отлично. В среду?

— Среда… Это йом ревии. Хорошо. Договорились. Когда за тобой заехать?

— Часов в 10. Я Фаню завтраком накормлю и поедем.

Лену попросила прийти к 9-ти. Еще, поди, опоздает. Но нет, пришла вовремя, даже улыбнулась при встрече. Фаня свою кашку глубоко ненавидимую, съела с удовольствием, при этом поглядывая на меня с улыбкой. Все она знает, эта бабуля! С другой стороны — опыт, конечно, как говорится, не пропьешь.

С 9 до 10 я наносила макияж. Это сейчас так говорят — «макияж», в моей юности это называлось «накраситься». Вот я и красилась. И поняла: разучилась. Собственно, это и раньше было понятно. Когда я красилась в последний раз? Намазалась криво, косо, некрасиво. Знаете что? В жопу этот макияж! Умылась, расчесалась, сделала хвостик — я и без боевой раскраски выгляжу хорошо, понятно?. Да, Таня. Ты выглядишь хорошо. Заруби себе это на носу. Ты — красавица. И веди себя соответственно. Будешь вести себя как замухрышка — к тебе и будут относиться как к уродине. Будешь вести себя как принцесса — принцессой и будешь. Это я с юности усвоила.

Немного помариновала Леху. Спустилась в 10:07, хотя была как на иголках, хотела мчаться, но сдерживала себя. Правда, не дотерпела: собиралась выйти в десять минут, а вышла в семь. Ничего. Тоже нормально. А Леха тут как тут. Ты ж мой зайчик! Стоит, ждет, терпит, такая лапа! Ну что, здравствуй законный выходной!

Честно? Шагала я никогда особо не любила и ничего в его гениальности не понимала. Но я вообще в этом плане странная женщина. Ни тебе Курт Кобейн с его подростковым духом, ни Том Йорк с его «Уродом», ни Шагал с его летающими евреями. А что да? Всякий примитив. Седьмая Бетховена и Perfect Strangers Deep Purple. «Город золотой» Гребенщикова и «Подмога не пришла» группы ХЗ. Yesterday The Beatles и «Князь Тишины» Наутилуса. Вот это мое. У меня мурашки бегут по спине от всего Вермеера и от рембрандтских стариков. Можете все это считать голимой попсой, мне плевать.

— Лех, а у тебя от чего мурашки бегут по спине?

Не дай бог, сморозит сейчас что-то, вроде «от тебя, Таня!» Сразу развернусь и уйду. А он задумался. Уже хорошо.

— Список длинный. Сразу и не упомнишь. Но вот все то, что ты перечислила — это, конечно, вершина. Серьезно. В музыке еще Jesus Christ Superstar…

Блин! Как я забыла?!

…и Spanish Caravan The Doors.

Ух ты, какое у него произношение!

— А по поводу Вермеера… Знаешь, какая цитата висит в музее Дали в Брюгге?

— Какая?

— В примерном переводе: «По сравнению с современными художниками, я — гений. По сравнению с Вермеером, я — дерьмо». Что-то вроде этого.

— Да, круто. А ты, что был в Брюгге?

— Приходилось, — пожал плечами. — И насчет Шагала ты не права. Дело вкуса, конечно, но его романтизм еврейства оказал огромное влияние на весь мир, открыв ему не привычную забитость черты оседлости, а великую любовь между людьми. Я неисправимый романтик?

— Ага, — улыбнулась я.

— Посидим тут?

И мы сели в самом центре Тель-Авива в небольшом ресторанчике средиземноморской кухни. Я заказала форель, которую в жизни не ела и не поела бы никогда: больно дорого для приживалки. Но раз выпала такая возможность, почему бы не поесть форели. Говорить это надо, жеманно отставив мизинчик и обмахиваясь веером. Да где там, жеманности сроду не было, как и веера. Будем есть по-простому. Не ела — жрала эту вкуснючую рыбу и чувствовала себя почему-то наложницей набоба. Кто такой набоб, кстати? Да какая разница. Леха взял пиво, я — бокал красного, хотя к рыбе положено белое. Но вот почему-то захотелось красного. Разорять бедного звуковика с ТВ, так разорять, нечего нищим девушкам пыль в глаза пускать. Хотя, это я злобствую, конечно. Вот что я из него кровь пью? Хороший парень. Добрый. Я ему нравлюсь — это видно. Да и он мне нравится, что душой кривить, особенно как целуется. Интересно, а как он… Так, Таня! Держи себя в руках!

Проверить это удалось в тот же вечер, потому что Леха ожидаемо пригласил выпить у него в комнате, а я ожидаемо согласилась. Оказался он удивительно нежным, трогательный такой. И, самое главное, никуда не торопился. Медленно меня раздевал — а я сообразила надеть хорошее белье. Заранее присмотрела и купила. Женщины всегда знают, когда и на что деньги тратить. И когда надевать, понятное дело.

В общем, довел он меня до вершины первый раз так, что его сожитель… тьфу, сосед! — аж хрюкнул за стенкой. А потом еще и еще раз! Неудивительно после такого-то воздержания. И так это сделал, и вот так… В общем, в самый нужный уже для него момент мне в голову стукнуло:

— Погоди, у тебя презервативы есть?

Он — раз! — и съежился, сжался. Ну, не придурки эти мужики? Я, значит, заранее все планируя, покупаю белье, кофточку, навожу марафет, а этот дебил о самом элементарном не позаботился?! Ну вот что с ними делать? Ладно уж, раз мне было так хорошо — и этого хорошо теперь надолго хватит! — не буду я тебя, Леха, гнобить. Не приведи господь, импотентом сделаешься. А способов удовлетворить мужчину без презерватива существует великое множество. Так что вот тебе парочка подарков от Татьяны Константиновны, нелегалки из Краснотурбинска. И Леха так благодарно откликнулся, что сосед за стеной хрюкнул еще раз. Чтоб ему на здоровье было.

Подвез он меня домой, опустошенную и, наверное, сверкающую довольной рожей. Почему «наверное»? Потому что в самый интересный момент вспомнила я Томера и чуть не испортила всю эту историю. Но собрала волю в кулак и кончила с Лехой, а не с Томером. Иначе было бы нечестно.

— Мы когда увидимся, Таня?

— Я позвоню.

Это не отмазка, Леха. Позвоню, точно. Не беспокойся. Ты у меня еще на Иерусалим в плане.

Фаня, естественно, все поняла. У нее на это нюх, как у ищейки. Лена быстро попрощалась и свалила, а мы с бабулечкой моей сели поболтать от души. Нет, не про сексуальные игрища и забавы, а, что называется, за жизнь. Я вся прямо светилась, да и старушка моя разулыбалась. Хорошая она бабка, все понимает, все чувствует, при том, что жизнь у нее была не сахар совсем. Кстати, надо бы ей сахар померять.

А потом я набралась смелости и спросила:

— Фаня! А кроме Блюмкина, Попова и Натана, вы любили кого-нибудь?

— Ну, а как ты думаешь? Любила, конечно. Ты же знаешь, мы, женщины, без любви не можем совсем.

И подмигнула. Так и расцеловала бы ее!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ДВА БОЙЦА. ТЕЛЬ-АВИВ, 1945

Михаль закричала, заплакала, бросилась матери на шею. Фаня скинула свой огромный солдатский мешок на пол, подхватила дочь и тоже чуть не разревелась. Так они, обнявшись и спотыкаясь, вдвоем прошли в комнату, плюхнулись на диван. Михаль крепко прижалась к матери, Фаня гладила ее по голове, целовала в макушку, приговаривала что-то глупое, что обычно говорят после долгой разлуки. Что-то «как ты выросла!», «ты у меня совсем большая стала!», «какая же ты красавица!»

Из кухни вышел Меир, вытирая руки подолом фартука.

— Привет, дорогой! — весело сказала Фаня, продолжая обниматься с дочерью.

— Привет, — Меир развернулся и вернулся на кухню.

Фаня еще раз поцеловала девочку, шепнула ей на ушко: «Я сейчас!» и пошла вслед за Меиром.

— Красивая форма, — сказал тот, не поворачиваясь. — Ты у нас теперь кто? По званию?

— Petty Officer Wren…

— Это что такое?

— Что-то вроде сержанта, только в женской вспомогательной службе на флоте.

— Отлично! Значит, карьеру сделала у британцев?

— Меир! Мог бы и поцеловать при встрече, мы же столько времени не виделись.

— Два года и шесть месяцев. И не виделась ты не только со мной, но и с дочерью. Стоило этого звание британского сержанта?

— А сам как думаешь? И я уже сказала, это не сержант, это аналог. Кстати, что ты готовишь? Я голодная зверски!

— Овощное рагу. У нас, знаешь ли, с продуктами не очень.

— Погоди!

Фаня ринулась к брошенному вещмешку, вытащила оттуда банки, свертки, чуть не рассыпала, принесла на кухню, вывалила на стол.

— Вот, паек на дорогу выдали.

Меир помолчал. Потом сказал:

— Знаешь, мы без твоих пайков как-то обходились все это время и сейчас обойдемся.

— Папа! — Михаль появилась на пороге кухни. — Ты что? Это же мама вернулась!

— Я очень рад, — по-прежнему не отворачиваясь от плиты, сказал Меир. — Это очень хорошо, что она вернулась. Могла бы и не вернуться, правда же? А она — вот она, еще и еды принесла. Правда, через два с половиной года…

— Михаль, — обернулась к дочери Фаня. — Дай нам с папой поговорить, хорошо? А потом мы с тобой поедим и погуляем. И наболтаемся! — подмигнула и улыбнулась через силу.

— Ну-ну, говорите, — Михаль развернулась и вышла. — Не подеритесь только. И без стрельбы, а то я вас знаю. Обоих.

— Я хотела бы сказать, что она очень выросла, но ты же опять будешь говорить что-то про то, как она росла без матери, да? Да. Сэкономь все эти свои сентенции и давай разберемся, что происходит.

— Что происходит? — Меир швырнул нож на стол, развернулся к Фане и упер руки в бока. — Да ничего не происходит. Ты нас бросила, несмотря ни на какие уговоры, несмотря ни на какие принципы. А теперь, через несколько не самых легких лет, флотский сержант, или как тебя там, заявляется домой как ни в чем не бывало и требует отчета «что происходит».

— Через два года и шесть месяцев, — машинально поправила Фаня.

— О да, это очень существенная поправка, сержант, сэр! Или правильнее говорить: «мэм»? Как там к тебе обращались? Officer Fanny Wiener?

— Джуди Винер.

— Ну конечно! Зачем нам еврейские имена на службе его величества! Мы переделаем красивое еврейское имя Иегудит на британский рык «Джуди». Так звучит гораздо верноподданней, правда?

— Ты можешь говорить серьезно?

— Серьезно? Безусловно! Я говорю исключительно серьезно! Вспомни, как ты выедала мне мозг, когда я собирался ехать в Испанию бить фашистов? «Нет, Меир, это не наша война. Нам необходимо воевать здесь, на нашей земле, и только потом думать о том, кому и как помочь в других странах! Мы же строим еврейское государство, а не экспортируем революцию!» Говорила такое?

— Да. Было.

— Ну, слава богу, хотя бы не отрицаешь очевидное. А ведь с фалангистами сражались твои товарищи анархисты! Сражались и погибали. Но ты тогда считала, что наша война — здесь. Война с британцами, которые убивали евреев, война с арабами, которые нас люто ненавидели, война с единоверцами, которые запрещали воевать. И я тогда тебя послушал, не поехал в Испанию. Мы с тобой тогда не слушались приказов Еврейского агентства и проводили акции возмездия после убийства евреев. Напомнить?

Зачем напоминать? Фаня прекрасно помнила, как на общем собрании кибуца ей предложили покинуть поселение вместе с семилетней Михаль: слишком отошла от генеральной линии, связалась с ревизионистами и поступала, как считала нужным, а не так того требовало руководство ишува[67]. После скандала с представителем этого самого руководства, прибывшим в кибуц для разъяснения текущего момента, требование убираться на все четыре стороны стало неизбежным.

Среднего возраста человек собрал всех членов поселения в столовой и логически обосновал, почему никаких акций возмездия, никаких действий, не согласованных заранее, проводить не то, что не рекомендуется, а напрямую запрещается. Сейчас главное — сдержанность, сдержанность и еще раз сдержанность. Сдержанность во имя будущего государства, которое непременно возникнет на Земле Израиля. Уполномоченный произносил речь в излюбленной манере самовлюбленного начальства — в форме католического катехизиса, сам себе задавал вопросы и сам же на них отвечал.

— Почему мы не идем на обострение ситуации? Потому что нам нужно сохранять хорошие отношения с Великобританией. Для чего? Сами подумайте: кто выдает сертификаты на репатриацию в Эрец Исраэль? Британская администрация. Поэтому, если сейчас начать активные действия, то это очень — да-да, очень! — повлияет на судьбу наших братьев по всему миру, стремящихся влиться в ишув. А их необходимо спасать, особенно евреев Европы, где существует прямая угроза их жизни. Согласитесь, что на данный момент это важнейшая задача. Правда? И потом: способны мы сейчас воевать с англичанами? Ответ абсолютно ясен: нет, не готовы. Мы слабее. У них — Империя, у нас — самодеятельность. Так что выбора просто нет. А значит — сдержанность. Это понятно, надеюсь?

— Нет, не понятно! — все посмотрели на Фаню, сидевшую в самом заднем ряду. После того, как ее сместили с должности секретаря кибуца, место в президиуме ей не полагалось.

— У тебя, товарищ, нет ощущения, что эта пресловутая «сдержанность» на самом деле означает национальный позор и унижение? Нет?

— Почему сразу унижение? — возмутился уполномоченный. — Это временная смена тактики, как учил Ленин. Для вас что важнее: гипотетическая гордость, непонятно за что, или же главная цель, с которой мы сюда прибыли: создание государства? Надо же как-то соотносить личное и общественное! Отделять основное от второстепенного. Отличать тактику от стратегии.

— Другими словами, то, что еврей не может спокойно передвигаться по своей собственной земле — это второстепенно, стратегически верно? То, что арабы отказывают нам в праве на эту землю — это второстепенно и стратегически верно? То, что мы добровольно отдаем инициативу тем, кто готов в любой момент нас уничтожить — это второстепенно? Что за галутная манера вечно бояться, пресмыкаться перед властью, надеяться, что британцы нас похвалят за сдержанность! Только они все равно будут сажать наших товарищей в тюрьмы и вешать за то, что осмелились бороться.

— Не передергивай! — раздраженно перебил Фаню уполномоченный. — Никто не требует от нас идти как бараны на заклание. Зачем извращать четко высказанную мысль: оборона — да. Так называемые акции возмездия — нет.

— Так тогда и оборона ваша ни черта не стоит. Так и будем жить с иллюзией, что если мы «будем себя хорошо вести», то тогда все поймут, какие мы замечательные, и перестанут нас убивать. А этого не будет. Еврейская «хорошесть» всегда воспринималась как слабость. И всегда будет восприниматься как слабость. Счастливо оставаться, сдержанные!

Фаня встала со скамьи, протиснулась между притихшими кибуцниками и демонстративно вышла из столовой. Встала, чтобы отдышаться. Вечер прохладный, приятный. Вот он реальный мир. А эти, в руководстве, живут в мире иллюзий. Идеологически выверенных.

Сзади кто-то подошел, тронул за плечо. Аврум!

— Тоже не выдержал?

— Ну да. А ты — молодец! Ты понимаешь, что нас после этого выгонят?

— Почему «нас»? Выгонят меня.

— Потому что я уйду с тобой.

Аврум попробовал притянуть Фаню к себе, она осторожно вывернулась, сделала шаг назад:

— Не стоит, Аврум. Прости, но у меня есть парень…

— Это Меир?

— Неважно, дружище. Он есть — и все. Так получилось.

Она хотела добавить, что он еще молодой и обязательно встретит хорошую девушку, но вовремя одумалась. Это ужасно пошло, лучше ничего не говорить. Она и не сказала.

— Да, Меир, я все помню. Мы с Михаль тогда заявились к тебе в Хайфу, а потом вместе перебрались в Тель-Авив. Вместе, потому что ни ты, ни я не могли прекратить борьбу. И за нами обоими гонялись и британцы, и наши бывшие соратники. Это все было с нами обоими, понимаешь?

— Тогда — да, не было у нас разногласий. А теперь… Когда ты потеряла свою уверенность в необходимости борьбы за государство?

— А кто тебе сказал, что я ее потеряла?

— Разве нет? Почему же ты вместо борьбы с англичанами пошла к ним в услужение?

— Это не услужение. Это служба. И служба не на англичан, а вместе с ними, потому что я считала — и считаю! — что на тот момент самым важным было воевать с нацистами. Черчилль тоже пошел на союз со своим смертельным врагом Сталиным ради победы над Гитлером. И это было правильно. А что до наших братьев… Ты слышал, что немцы творили с евреями в Европе?

— Слышал. Все равно не понимаю, почему нужно было идти на поклон к тем, кто оккупирует нашу землю. Они наши враги — тут, а немцы — враги там.

— Да, а когда итальянцы бомбили Тель-Авив, они тоже были там? Когда от их бомб погибали евреи, это тоже была не наша война? Так что, пожалуйста, не сравнивай эту войну с Испанией!

— Это тогда ты решила, что пойдешь к англичанам добровольно?

— Да. Я даже помню этот день: 12 июня, ровно пять лет назад, когда они сбросили бомбы рядом с нашим домом. Помнишь?

— Помню.

— Я видела тогда обожженных детей и подумала, что это могла быть Михаль.

— Поэтому ты ее и бросила почти на три года?

— Я не бросила! Я писала ей каждую неделю, я рассказывала ей все про себя. Если ты забыл, я приезжала в отпуск…

— Да-да, целых три раза за два с половиной года.

— Да. «Целых три раза». Я очень за Михаль волновалась, но с ней был ты, и это было надежно…

— Не пытайся мне льстить, не надо — не поможет.

— Я ничего не пытаюсь! Тем более льстить. Просто я тогда отчетливо поняла, что если мы опять будем надеяться на чужого дядю, который придет, сделает за нас всю работу и победит немцев — ничего хорошего из этого не выйдет. Нас сожгут. Как сожгли наших братьев в Европе. А вместе с британцами мы хотя бы можем сражаться с нацистами.

— А ты помнишь, как я тебя просил этого не делать? Помнишь, как я унижался, умолял остаться. А ты несла вот эту же ахинею про главного и неглавного врага, и про то, кто чей друг.

— Я помню, только ты не унижался, не наговаривай на себя.

— Сам факт того, что я просил и умолял, был унижением.

— Ты слишком самолюбив.

— Я самолюбив? Я? Это я наплевал на просьбы мужа и в свои сорок лет тайком от всех, чтобы не смогли задержать, побежал записываться к британцам в армию? Вместо того, чтобы быть рядом с дочерью и вместе с мужем бороться за освобождение Эрец Исраэль?

— Это тоже была борьба за Эрец Исраэль.

— Ну, убеждай себя, убеждай. По мне — так это предательство, а не борьба.

Фаня побледнела.

— Ты посмел назвать меня предательницей?

— Посмел. А кто ты есть?

Фаня вышла из комнаты и начала лихорадочно пихать вещи обратно в вещмешок.

— Мам, ты куда? — спросила Михаль.

— Мы с тобой сейчас уходим отсюда.

— Куда?

— Куда глаза глядят, это неважно.

— А папа?

— Он останется здесь. Это его дом. Не мой. И с этой минуты — и не твой.

Меир встал в дверном проеме.

— Не пори горячку. Сегодня уйду я. Вы останетесь тут. С жильем потом разберемся.

Фаня села на диван, сложив руки на форменной шерстяной юбке.

— Меир, — тихо начала она. — Тебе не стыдно? Совсем?

— Нет, не стыдно, «сержант Джуди Винер, мэм».

— Не паясничай.

— Хорошо. Перед тем, как уйти, я тебе скажу несколько вещей… Михаль, не бойся, мы не будем ругаться, я просто объясню маме кое-что. Ты знаешь, что британцы убили Яира?

— Штерна? Нет, я не знала…

— Не просто убили, а убили хладнокровно и подло: застрелили при аресте. Закованного в наручники.

Фаня покачала головой.

— Яира жалко. Сильный был парень. Да будет благословенна его память.

— И да отмстится его кровь… Сильный, уверенный в святости своего дела, он не пожалел своей жизни, чтобы бороться с нашим главным врагом. А ты пошла к этому врагу на службу.

— Враг моего врага — мой враг, — тихо сказала Фаня.

— Демагогия! А знаешь, кто выдал англичанам место, где скрывался Яир?

— Кто?

— Хагана. По слухам. Уверенности нет, но так говорят. И если это так, то разве они не предатели? Предатели. И не важно, какими аргументами они оправдывают своё предательство. А то, что они объявили охоту на наших ребят — это нормально?

— Какую охоту? С чего ты взял?

— Надо быть совсем слепым, чтобы этого не видеть. Ты знаешь, что Пальмах[68] похищает членов ЭЦЕЛя и сдает англичанам[69]? Нет? Так знай. А ты знаешь, что Еврейское агентство таким образом сводит еще и политические счеты? Что они включают в списки террористов невинных людей только за то, что они неугодны руководству? Нет? Так знай. В тюрьму идут те, кто посмел иметь мнение, отличное от мнения руководства ишува. А теперь скажи: тот, кто такое творит — предатель? Предатель. Все, кто сегодня сотрудничает с англичанами — предатели. Такие же, как твой Блюмкин, переметнувшийся к большевикам и сдавший своих товарищей.

— Блюмкин не мой.

— Неважно. Я с тобой больше не останусь, потому что жить с предателем — себя не уважать. Ты вернулась, так что теперь уже я уверен, что Михаль в хороших руках. А я… «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Прощай.

— Меир, не уходи. Пожалуйста! Давай все же разберемся.. — Фаня встала, чтобы подойти к мужу, но тот остановил ее.

— Фаня! Ты меня знаешь. Я решил. И это окончательно. Буду рад, если у меня будет возможность видеться с Михаль. Желательно только с ней. Не с тобой.

— Не уходи, Меир! Прошу тебя! Давай разберемся, все совсем не так!

Меир пожал плечами, ничего не ответив.

— Папа! Не надо!

Он подошел к Михаль, обнял, погладил по голове, поцеловал.

— Ты взрослая умная девочка. И если ты сейчас не понимаешь, почему я поступаю именно так, то поймешь потом. Обязательно поймешь. И увидишь, что я — прав.

И, не глядя на Фаню:

— Овощное рагу на плите. Поешьте.

Фаня и Михаль, обнявшись, поплакали. Не так Фаня представляла свое возвращение, совсем не так. Начало темнеть, стремительно, как это всегда бывает на Ближнем Востоке. Свет зажигать не стали. Михаль положила голову матери на колени, и та, перебирая ее волосы, тихо, почти шепотом, рассказывала о своей службе в Александрии в штабе Средиземноморского флота Великобритании.

Бомбежка Тель-Авива тогда действительно все перевернула. Несмотря на то, что где-то там, далеко, шла война, город жил своей привычной жизнью: люди сидели в открытых кафе за чашечкой кофе или стаканом пива «Нешер», обсуждали политическую ситуацию в мире и новые фасоны платьев, листали «Давар» и «Теша ба-эрев», слушали «Голос Иерусалима» и Би-би-си. Хозяйки сплетничали в очередях за керосином, а британские офицеры пытались ухаживать за еврейскими девушками.

И хотя за два месяца до этого итальянцы уже бомбили Хайфу, но для тель-авивцев все это было где-то там, далеко. Тем более, что Хайфа — промышленный центр, а Тель-Авив-то за что? Так что когда появились низко летящие транспортные «Савойя-Маркетти» люди не сразу поняли, что сейчас на город будут высыпаны десятки бомб, которые унесут жизни полутора сотен человек.

Шок от июньского налета перевернул сознание многих, в том числе и Фани. Решение пойти добровольцем в британскую армию она приняла не сразу, но после долгих и мучительных раздумий. Сегодняшний уход Меира был так же ожидаем, как и давнее исключение из кибуца. Меир был жестким и принципиальным, их всегда считали идеально подходящей друг другу парой: оба непримиримы до нетерпимости, никогда не скрывали своего мнения, даже если оно шло вразрез с мнением большинства, оба часто страдали от своей резкости, но себе не изменяли. Фаня даже подслушала однажды, как несколько ребят из Иргуна обсуждали, что у них с Меиром происходит в постели. Кто-то, смеясь, утверждал, что у них и там идут бесконечные споры, не любовные битвы, а схватки принципов. «Интересно, кто у них сверху — тот, кто победил в споре о выборе тактики секса?» Она даже не обиделась, просто смешно стало. Знали бы вы, ребята, каким нежным и ласковым мог быть этот суровый руководитель!

Тогда они с Меиром разругались вдрызг, он был категорически против любого сотрудничества с британцами. То, что Хагана отправилась воевать с вишистами[70] в Сирии, его возмутило до глубины души. Для него уже и ЭЦЕЛь был недостаточно радикальным. А Фаня тогда пришла к выводу, что единственно логичным решением было записаться добровольцем в армию Его Величества. Ее заявление долго не принимали, считали ее неблагонадежной, но чем дольше отказывали, тем упорней она становилась в своем стремлении воевать с нацистами. В конце концов, она победила. Как всегда.

После бомбардировки Тель-Авива итальянские войска маршала Грациани двинулись в сторону Эрец Исраэль, а британские войска генерала О'Коннора начали отход. Значительно продвинуться к Суэцкому каналу итальянцам не удалось, но в феврале следующего, 1941 года, в Ливии высадился немецкий Африканский корпус генерал-лейтенанта Эрвина Роммеля, и угроза падения Палестины, а, значит, неизбежной резни, стала реальностью. Земля Израиля оказалась зажатой между немцами и итальянцами на юге и французскими войсками на севере. Надо было воевать. Или погибать. Фаня выбрала воевать. А как иначе? Как Меир не понимал такой простой вещи?!

— Мам, а кем ты служила?

— Я бы хотела быть если не инструктором по стрельбе, то заняться любой практической деятельностью, но меня даже к пишущей машинке не подпустили: вдруг я начну воровать секреты? Я же неблагонадежная. Да и возраст: самая старшая в женской команде. Поэтому меня отправили работать на складе…

— И все?

— И все. Учет и контроль. Прием и выдача. В армии, доченька, делают то, что необходимо, а не то, что хочется. Знаешь, какой лозунг был у наших вспомогательных сил? «Присоединяйся к нам, освободи мужчин для службы на флоте!» А складскую работу все равно надо было кому-то выполнять. Вот я и выполняла. Это нормально.

Михаль долго мялась, видно было, что хочет что-то спросит, но не решается. Фаня ее не торопила — пусть созреет. Помолчали.

— Мам, — решилась наконец.

— Да, Михалюш?

— Вот ты хотела быть инструктором… И папа говорил, что ты хорошо стреляешь…

— Да, таким вот Бог наградил талантом. Хотя, врать не буду, и я иногда промахиваюсь.

Не хотелось ворошить в памяти тот августовский вечер на заводе между патронным и гранатным цехом, но как тут не вспомнить судьбоносный промах?! Ладонь как бы вновь почувствовала отдачу браунинга, когда она себя пересилила и заставила палец нажать на спусковой крючок. И этот запах сгоревшего пороха, который ни с чем никогда не спутаешь.

— А ты могла бы с нами позаниматься?

— С кем «с нами»?

— Мы тут с ребятами хотим отряд организовать. И вообще, уметь стрелять никогда не вредно. А по нынешним временам — даже полезно.

— Михаль! Тебе же всего 16 лет!

— А тебе сколько было, когда ты первый раз выстрелила?

— Я была старше.

— На два года? Так и время прошло, сегодняшние мы гораздо старше вас, тогдашних. Ну так как?

— Давай-ка сначала с твоими ребятами познакомимся, поймем, чем они дышат и что собираются делать. А то знаю я вас, — улыбнулась. — Я и в восемнадцать глупостей натворила немало. Сейчас давай спать. Поздно уже. Утром на свежую голову будем решать наши проблемы.

То, что в восемнадцать, да и много позже, казалось самым главным и важным… Нет, это и сегодня было самым главным и важным! Но теперь у нее была дочь, взрослая, самоуверенная, ироничная. Это была уже не та девочка, которую нужно было накормить, обуть-одеть, почитать с ней книжки, спеть на ночь колыбельные на идиш и на русском. Впервые Фаня задумалась о том, какой она была матерью для Михаль — и поняла, что матерью была плохой. Она не могла четко ответить, почему так думала, они с девочкой были близки, любили друг друга, смеялись, дурачились, играли в разные игры — только оказалось, всего этого мало, чтобы считать себя хорошей матерью. Хорошая мать не оставит ребенка на два с половиной года, тут Меир прав. Но она и сейчас была уверена, что поступила правильно. И что теперь делать? Михаль ее любит и помнит, но разговаривает с ней как со старшим товарищем, не как с матерью.

Что там у них за отряд? К кому они ближе, кто их учителя? Хагана или Иргун? Ведь дети же, а стремятся научиться стрелять, и стрелять метко. Смогут ли эти подростки выстрелить в человека? Сможет ли она научить их стрелять в людей? Да и можно ли этому научить? А вот самое главное, к чему надо ребят подготовить — отсутствию сомнений и рефлексии, когда перед тобой враг. Враг, который хочет тебя убить — это не человек, это мишень. Поэтому стрелять надо технично, отработав все приемы до автоматизма. Ибо если ты задумаешься, то враг-то думать не будет, он выстрелит первым. А этого допустить нельзя. Да, это главное, с этого надо начать. Это спасет им жизнь. И спасет Михаль тоже. Вернее, ее жизнь в первую очередь.

Есть ли в этом отряде мальчики? Фаня крепко задумалась. Девочке шестнадцать, но выглядит она старше. Фигурка еще угловатая, но в женском смысле вполне оформленная. Она даже не знает, есть ли у нее парень, она уезжала, когда Михаль тринадцати не было, они никогда на эти темы не говорили, Фаня считала, что рано, да и не важно, Меир вообще к этим женским глупостям относился снисходительно, по-мужски свысока. Есть ли у нее мальчик? Влюблена ли она? Целовались ли они? Она ничего не знает про свою дочь. И как говорить об этом? Впрочем, и с ней родители никогда не обсуждали такие вещи, но ведь Фаня не хочет, чтобы Михаль повторила весь ее трудный и такой тернистый путь. Почему ж оно все так сложно-то? Но теперь главное понять — у нее есть дочь. Взрослая умная девочка. А тут как в стрельбе — никаких рефлексий быть не должно, им просто надо быть рядом.

Фаня смотрела в окно на белые дома Тель-Авива, на высокий холм Яффо, где светились зеленые огни минарета. Война окончена. Во всяком случае — эта война. Теперь надо заняться прозаическими делами: разобраться с жильем, с работой, им с Михаль нужно что-то есть, во что-то одеваться, на чем-то спать. А что она умеет в этой жизни? Стрелять и печатать на машинке. Еще вести учет и контроль. Вот, пожалуй, и все. Н-да, немного. Но все решаемо, все. Надо жить.

Она зашла в спальню, посмотрела на сопящую по-детски Михаль, улыбнулась, легла на одеяло, брошенное около кровати дочери. Уже засыпая, подумала, что кроме униформы WREN — женской вспомогательной службы королевского флота Великобритании — у нее нет никакой другой одежды. Надо будет с Михаль посоветоваться, что нужно купить в первую очередь, и вообще, что сейчас носят 45-летние женщины. И кстати, сколько это теперь стоит? И заснула.

Ей снился странный сон. Снился не в первый раз, и каждый раз он ее не то, чтобы пугал, но озадачивал. Снился Тель-Авив, ее любимый город, но не тот маленький и домашний Белый город, к которому она привыкла, а другой, огромный и незнакомый. В Городе высились небоскребы, как в Нью-Йорке, впрочем, теперь одинаковые небоскребы строят по всему миру. По узким улицам мчится нескончаемый поток автомобилей, странных, непохожих на все те машины, что она видела. Затихла шумная когда-то улица Алленби. Опустела казавшаяся огромной и стильной улица Дизенгоф. Выросли огромные торговые центры, и люди теперь предпочитают прогуливаться там, а не по центральным улицам. Все изменилось. Фаня шла по бульвару, одновременно знакомому — это же бульвар Ротшильда! — и совсем, просто совсем незнакомому. Присела на скамейку перевести дух: идти почему-то было тяжело. Она никак не могла для себя понять, стал ли город лучше или хуже, но стало по-другому — это точно.

— Что, Фаня, не нравится тебе больше наш город?

Фаня обернулась посмотреть, кто это к ней обращается. В коляске с высокой спинкой сидела пожилая женщина с очень знакомым лицом. Да, вспомнила она, я же ее видела на бульваре Клиши! И ту женщину, что сидела с ней тогда в кафе, а теперь катила коляску, она тоже узнала. Надо же, прошло больше 20 лет, а они нисколько не изменились.

— Почему же, нравится! Он просто другой, непривычный.

— Мне нравился тот, куда я вернулась после войны.

— Вы были на войне? — вежливо поинтересовалась Фаня.

Ответа не было. Внезапно Фаня поняла, кто эта пожилая дама с ухоженными руками. Она рассматривала свои руки, лежащие на поручнях коляски, сухие морщинистые руки со старческой гречкой на них, руки, которые вряд ли бы смогли удержать даже тупорылого мопсика. Неужели это то, что ее ждет? Это так она будет доживать свою жизнь? Как это страшно! Ее могли схватить и расстрелять тогда, на патронном заводе. Ее могли убить петлюровцы, буденновцы, добровольцы. Ее могли казнить в Крыму вместе с Маней, могли повесить британцы, могли убить арабы в одной из бесчисленных схваток.

Но она выжила и сидит в кресле-каталке, потому что ей уже трудно ходить. За ней ухаживает какая-то женщина, потому что сама себя она обслужить не может. Как она оказалась здесь? Что с ней произошло, кроме старости?

Фаня просыпалась в слезах, долго приходила в себя. Это кошмар, всего лишь ночной кошмар. А в этой жизни надо не о горькой своей судьбине плакать, а решать проблемы.

Проблемы решались постепенно, но неуклонно. Меир передал через Михаль, что с квартирой можно не торопиться, у него есть, где жить («Интересно, где?» — ревниво подумала Фаня). Ветерана военно-морских сил Соединенного королевства как-то очень быстро приняли на работу в Англо-Палестинский банк, сначала просто кассиром, но пообещали карьерный рост. Узнав о двойном ее имени, сотрудники отбросили «галутное» Фанни и обращались к ней исключительно «Юдит». «Вот и опять у меня новое имя», — думала она. Сколько же она этих имен сменила за свою жизнь, но внутри осталась все той же Фаней, хорошей еврейской девочкой из Одессы. Хотя теперь она вовсе не была такой наивной, как четверть века назад, да и нет больше для нее Одессы, лучшего города на Земле.

Дочь помогла приодеться, жизнь потихоньку налаживалась. Меир, наверняка, презирает меня, думала Фаня, за то, что я окончательно предала прежние идеалы: стала клерком, чиновницей, служу буржуазной Маммоне. А какая, собственно, у нее была альтернатива? В свои 45 возвращаться в подполье, планировать акции возмездия и палить из верного Webley в инакомыслящих? Да и револьвера у нее давно уже нет никакого. У нее растет дочь, смешливая веснушчатая девочка с рыжими волосами.

Резкая и быстрая, как все подростки, не признающая платьев и юбок, Михаль влетала в дом, громко сообщая, что она уже тут. Могла бы и не сообщать. Это, по шуму в подъезде, было слышно задолго до того, как она подбегала к входной двери. Влетев, кидалась к матери, наскоро обнимая. Усаживалась за колченогий кухонный стол, покрытый клеенкой с вытертыми цветами, лихорадочно хлебала суп, не успевая прожевывать овощи, сообщала последние новости школы, потом — уже шепотом — новости отряда. Фаня ездила с ними несколько раз в пригород, где в подвале отдельно стоящего дома ребята устроили некое подобие тира и свозили туда оружие: несколько разномастных винтовок, два револьвера и невесть откуда взявшийся немецкий пулемет MG-42. С пулеметом Фаня разобралась довольно быстро — сказался опыт, правда, лента к нему была всего одна. Револьверы тоже проблемы не составляли, а вот с винтовками пришлось повозиться: она не спрашивала, где они их доставали, но по молодости лет и по незнанию закупили бракованный товар. У одной сбит боек, у другой — не хватало боевой пружины, так что она попросила мальчишек избавиться от них, ничего не поделаешь. Однако Авигдор, самый упорный из них, как-то ухитрился отправить оружие на ремонт в подпольную мастерскую. И винтовки стали работать как положено.

Стреляли эти бойцы из рук вон плохо, особенно девочки — слишком тяжелым было оружие для тонких рук, слишком сильной отдача для нежных плеч. Но в этом деле главное — желание, даже не желание, а какая-то бешеная страсть, с которой эти мальчики и девочки готовились воевать. Фаня удивлялась, насколько она робела перед таким напором. И разъясняла, учила, показывала. Приходилось экономить патроны — это было самое ценное, но откуда они их добывали к своему разномастному арсеналу, было непонятно. Экономя боеприпасы, сначала тренировались вхолостую, щелкая затворами — тоже надо уметь быстро и на автомате обращаться с оружием, начнешь думать о порядке действий и вспоминать, как и что делать правильно — погибнешь. Так что худо-бедно, но через какое-то время фанины подопечные стали попадать в цели — сбивать консервные банки и разбивать пивные бутылки. Мусор после стрельб мальчики поначалу заставляли убирать девочек, но Фаня быстро положила этому конец, установив дежурство на равных. Нечего. Все равны, значит все равны.

А в стране уже шла самая настоящая война. В июле 1946 прогремел взрыв в гостинице Царь Давид в Иерусалиме. Он унес жизни 91 человека… среди них семнадцать евреев. Фаня пыталась поговорить об этом с Меиром, когда он пришел принести какие-то деньги и подарки Михаль, но он категорически отказался обсуждать действия своих товарищей. «Наверняка, участвовал, не могло такое дело обойтись без него», — думала Фаня. Но он никогда ничего не скажет. Это же Меир!

Отчаянная смелость бывших соратников ее поражала: чего стоил налет на тюрьму в Акко, откуда бойцы Иргуна выпустили всех заключенных. В ответ на казнь троих боевиков были повешены два британских сержанта, после чего схватки с английскими войсками участились, становились все более жестокими с обеих сторон и не прекращались даже после 29 ноября 1947 года, когда ООН приняла «План раздела Палестины».

Фаня как и все работники банка, да что говорить — все израильтяне! — затаив дыхание, слушала прямой репортаж с Генеральной ассамблеи. Директор банка вслух подсчитывал голоса, записывал мелом их количество на грифельной доске — 20, 29, 33 — за! 13 против — ну, это ожидаемо! И 10 воздержались!

— Евреи! У нас есть государство! У нас родилась страна! — завопил он, и бросился обнимать сотрудниц, все кричали, кто-то плакал, кто-то смеялся, Фаня вместе со всеми обнималась и целовалась, радостно улыбалась и думала, что теперь дочери и ее друзьям придется воевать. И им будет очень тяжело, храни их Всевышний.