Третий выстрел

ГЛАВА ПЕРВАЯ. АРЕСТ

Попалась я очень глупо. Стояла на Серпуховке и слушала, что там на заводе происходит, просто не могла сразу взять и уйти, не зная, удалось или нет. Услышала три выстрела, затем из ворот выбежали люди, заметались, ринулись врассыпную в разные стороны, кто-то кричал: «Держи его! Держи его!». Я надеялась, что не за Василием бежали. А про стрелявшую девушку ничего не было слышно, только про мужчину: «Держи его!», а не «Держи ее!» Впрочем, малая наша стреляла ли вообще? Не знаю. Она такая наивная, но вполне могла выстрелить. Вполне. Есть в ней что-то наше, революционное. Хотя, по совести, вторым номером должна была быть я, а не она. Хотя бы вторым, если не первым. А вот ее как раз и надо было ставить сигнальщицей: маякнула — и сразу ушла, что она там может сделать.

Вот так я очень глупо, как сейчас понимаю, рассуждала, вместо того, чтобы спокойно идти оттуда куда подальше, или, наоборот, бегать вместе со всеми и орать: «Держи его!». Это было бы гораздо разумней. Хотя какое бегать, если проклятый гвоздь в башмаке и идти-то не давал нормально. Так что вместо того, чтобы скрыться, я стояла с несчастным видом, стараясь не нажимать ступней на этот гвоздь, и думала о том, что он уже разорвал чулок. Так и не удосужилась дойти до сапожника. Понятно было, что растрепанная нервничающая тетка в дурацкой шляпке с зонтиком и портфелем привлекла к себе внимание: что это она делает у военного предприятия, где только что было совершено злодейское покушение на главу правительства? И, главное, пробегала мимо меня одна женщина, смутно знакомая, глянула на бегу и что-то сказала. Мне показалось: «Беги!» Но на меня словно ступор напал. Вот и замерла на «Стрелке» на Серпуховке. Тут он и появился.

Конвертов они пожалели, революционеры липовые, бюрократы чертовы. Ну и черт с ними, зато гвоздь колоть перестал, я хоть шагать смогла по-человечески.

Почему я не бежала, не отрицала все? Сама себе все время задаю этот вопрос. Трудно объяснить. Прежде всего, жалко было эту девочку, ее ведь искать начнут, и обязательно найдут. И тогда страшно подумать, что с этой милой одесситкой сделают. Пусть живет. А известную террористку Фанни Каплан, безусловно расстреляют. Это при царе мне могли виселицу каторгой заменить, а тут сомнений нет. И эти люди себя называют «революционерами»! Как произошла эта метаморфоза: из борцов с самодержавием в палачи — неясно. Зато ясно: если я все возьму на себя, как террорист-одиночка, то спасу ребят. И не будет репрессий против партии. Будут репрессии против меня одной, «Фанни Каплан». И убьют меня одну.

Они, понятное дело, будут выяснять подробности, а я не знаю даже, кто стрелял. Если только товарищ Василий — это одна история, а если стреляли они оба, вдвоем с этой девочкой? Тогда пули будут разные, как объяснить? Да никак. Пусть сами думают, сколько было выстрелов и из какого оружия. Черт, так жалко, что я не была там! Толком и не знаю, что на заводе произошло. Какая разница, что я им скажу, если меня казнят в любом случае? Меня, как каждого человека, мелко трясет при одной мысли об этом, но я с собой справлюсь. Не впервой. Разве что, когда тебе семнадцать, то мысль о смерти кажется очень абстрактной, далекой и нереальной. И ты встречаешь приговор с улыбкой и гордо вздернутой головой. Но когда тебе двадцать восемь — это совсем другое. Ты понимаешь, насколько человек смертен.

Разве я целую жизнь не готовилась к гибели, к тому, чтобы отдать всю себя делу революции? Готовилась. Но страшно-то все равно. Все равно страшно. Очень страшно. Однако, не время себя жалеть и постоянно об этом думать, главное сейчас не это: главное — громко прозвучать на суде. Товарищ Георгий прав. Речь ничего не изменит в моей личной судьбе, но бросить обвинения в лицо палачам революции — дорогого стоит. Это может изменить судьбы других, тех, кто придет за нами. А они придут, не могут не прийти. Иначе грош цена всем нам и нашей жертвенной борьбе.

Так что главное теперь — дотянуть до суда, и тогда миссия моя будет выполнена окончательно. Надеюсь, что речь будет напечатана хоть в какой-то газете. Наверняка на процессе будут корреспонденты, они напишут, если не в легальные издания, которые большевики позакрывали, то хотя бы в подпольные, а нет — так просто размножат листовками, которые можно распространять без оглядки на предателей. Если так случится — задача решена, и тогда пусть убивают. Хорошо бы, чтобы быстро, без мучений. А Ленин, конечно же, ликвидирован, я в наших ребят верю, не было бы такого ажиотажа, если бы он выжил. Так что все получилось. Выше голову, Фейга Ройдман! Здесь и сейчас творится история, и как сладостно революционеру сознавать это!

ГЛАВА ВТОРАЯ. ДОПРОСЫ. МОСКВА, 30.08.1918, 23:30

Усатый положил ручку на чернильницу, критично осмотрел написанное.

— Гражданка Каплан, почему вы врете?

— С чего вы решили, что я вру?

— Как можно не помнить, сколько раз вы выстрелили? Вы меня за дурака держите?

— Я была очень взволнована.

— Так взволнованы, что не помните, из какого оружия стреляли?

— Представьте себе.

— Я ж говорю: врете. Ладно, с вами сейчас другие будут разбираться. Подпишите вот тут.

— Я ничего подписывать не буду.

— Но это же ваши слова!

— Ну и что?

— Как ну и что?! Подтвердите, что я их записал верно.

— Не буду.

— Да почему?

— Не желаю.

— Ну как хотите.

Усатый стал собирать свои бумаги, чернильницы, ручки и карандаши, крикнул конвой. Уже в дверях я спросила у него:

— А что за женщина, которая была ранена?

Он поднял от бумаг голову, с ненавистью посмотрел на меня:

— Вам лучше знать. Не делайте вид, что вы не знаете свою сообщницу!

Надо сказать, что следователи они были никудышные. Допрашивать, то есть, задавать по нескольку раз одни и те же вопросы, все высокое начальство сбежалось, как же, на самого Предсовнаркома покушались! Правда, Ульянова на месте не прикончили, это мне сообщили, но ранения у него, судя по всему, серьезные, вон как они забегали, засуетились. Сначала допрашивал председатель трибунала — это хорошо, значит, суд будет, этого я и жду. Потом за меня взялся заместитель председателя ВЧК Петерс[35]. Видимо, Дзержинский еще не вернулся из Петрограда, а то непременно бы сам заявился. Следующим задавать вопросы принялся сам народный комиссар юстиции Курский[36]. Ставки повышаются, каждому хочется приписать себе раскрытие заговора против товарища Ленина. Ну, бегайте, бегайте. Только все они — что министр, что зам. начальника новой охранки — бездари полные. Скучно задавали свои вопросы, бесконечно сменяли друг друга, и вся эта тягомотина длилась до самого утра. Тоже приемчик из старорежимного арсенала — не давать спать. Ничего, мы привычные. Только я вам ничего не скажу. Ни-че-го. Умойтесь! Даже радостно как-то стало: я сильнее их! И ничего они со мной сделать не могут, только убить. А к этому я готова. Давно готова. Хотя страшно очень.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ДОПРОС. МОСКВА, 31.08.1918, 02:25

Зачем я сдала Анин адрес? Была в ней уверена. Один черт они дознаются, где я жила, но так подозрений будет больше. А Аня — Дина — не сдаст. Ни за что. Как и я бы не сдала ни ее, ни кого бы то ни было, даже этого мало приятного Георгия и туповатого Василия. Да и квартира там полна нашими товарищами. Ничего они им не сделают. Допросят — и отпустят. Только сильно спать хочется. Есть такое дело. Видно, нервы отпускают потихоньку, напряжение спадает, вот сон и наваливается.

А вообще эти чекисты, конечно, большие умники. Нашли у меня в сумочке билет до Томилино — казалось бы, ухватись, спроси, но нет, сказала, что понятия не имею, откуда билет. Надеюсь, ребята сообразят, что раз меня взяли, значит и билет нашли, и быстро оттуда сбегут. Так что надо потянуть время.

Забавно, однако, что так называемые следователи это все съели как миленькие! Даже в протокол внесли:

Я ж проговорилась! «…когда же я приобрела билет»… Приобрела! Значит, собиралась туда ехать. Следовательно, там есть какая-то зацепка, может быть даже сообщники! Но эти горе-следователи и это пропустили мимо ушей. И слава богу, а то я когда я это сказала, то прямо вздрогнула, что сдала ребят. Обошлось. Успокаиваться, конечно, рано, в какой-то момент они все равно поймут, что станцию Томилино надо проверить. Но пока будут все дома и дачи обыскивать, наши успеют уйти. Проблема в другом: а что если товарищи не знают, что меня взяли? Тогда их могут там накрыть, конечно. Но только если большевистская охранка не поверит, что я одиночка. А чекисты любят во всем обвинять группы, партии и фракции целиком. Значит, надо всеми силами убедить их, что задумала и исполнила покушение я одна. Что еще остается? Надеяться на лучшее. Пока что я произвожу на следователей впечатление полупомешанной, так и надо дальше держаться. Ничего не помню, ничего не знаю, ничего не скажу. Пусть ломают, не сломают. Потянем время, не впервой. Надеюсь, пытать не будут, а то от них всего можно ожидать.

Сейчас с Садовой начнут таскать моих товарок по каторге, но и о них зубы обломают. Девочки наши сильные — не мне чета. Марусю Спиридонову сколько ни ломали, а она только крепче становилась и несгибаемей. А уж как ее мучили, бедную! Я в своих товарищей верю. Пусть чекисты время теряют, выиграть его сейчас важнее всего.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Странно, что они прекратили допросы. Хотя, почему странно? Видимо, все, что им было надо, они уже выяснили. Уверились, что это покушение террористки-одиночки, никакая партия к этому отношения не имеет, я же несколько раз повторила, что сделала это исключительно по личной инициативе, и что из партии эсеров я вышла. И если допросы прекратились, то это, скорее всего, означает, что скоро суд. Может быть даже завтра.

День назад, когда я еще сидела напротив человека с украинской фамилией, не помню какой, и давала в очередной раз одни и те же показания, в комнату зашел человек в пенсне и с яркой еврейской внешностью. Весь в коже, куртка, штаны и даже кепка, поэтому он скрипел этой кожей при каждом движении, что, надо сказать, несколько раздражало. Во время допроса он молчал и только рассматривал меня — внимательно вглядывался и, похоже, о чем-то мучительно думал. Следователь назвал его «Яков Михайлович», и тогда я поняла, кто это: председатель ВЦИК Свердлов. Не хватало только Троцкого, чтобы пришел на меня посмотреть! Скажите, какая я теперь знаменитость! А ведь большевики тоже когда-то осуждались царским судом, сидели в тюрьмах, ссылались, отбывали каторгу. И вот они кем стали, теперь, в кожу затянутые, осуждают, приговаривают… и расстреливают своих же товарищей. Впрочем, какие мы им товарищи. Ни они нам, ни мы им — уже нет.

Целый день сегодня без допросов. Ну, хоть за это спасибо. Перед судом надо собраться с мыслями, отрепетировать речь, чтобы не запинаться, а чеканить каждое слово, вбивать его гвоздями в мозги этих псевдо революционеров, предателей нашего дела. Да, я уже выбрала основной посыл моей речи — предательство. Предательство тех, кто героически шел на смерть ради нашей общей идеи, ради счастья людского. Предательство их памяти. Предательство идеалов свободы, равенства и братства. Об этом буду говорить.

Все мы в свое время бредили Великой французской революцией, провозгласившей эти бессмертные принципы: Liberté, Égalité, Fraternité — свбода, равенство, братство. Но только мы забыли, к чему привели эти лозунги: якобинцы уничтожили жирондистов, Конвент уничтожил якобинцев, затем 18 брюмера, когда вместо Республики появляется Директория, и 9 термидора, когда вся эта блестящая революция закончилась, похоронив вечное стремление человечества к идеалам. И тогда неизбежным становится приход Бонапарта и создание Империи, угрожающей миру и спокойствию в Европе. Они хотят кроить нашу революцию по этим лекалам? Неужели история ничему не учит?

Хорошо бы, чтобы ленинские прихвостни вспомнили: «отцов-основателей» вырезали первыми. На гильотине закончили свою жизнь те, кто сделал своим девизом эти «либерте, эгалите, фратерните» — Демулен, Верньо, Дантон, Эбер. Не пощадили ни ученых, ни поэтов — казнены Лавуазье и Андрэ Шенье. А потом отрубили головы тем, кто отправлял отрубать головы: Сен-Жюсту и Робеспьеру. Это те, кого мы знаем. А сколько французов было уничтожено без суда следствия, расстреляно, утоплено в Луаре и Сене! И к чему это привело? К империи Наполеона! Я надеюсь, что этого не произойдет в России, но все данные говорят о том что к этому все и идет. Сейчас они уничтожают своих старых союзников по революционной борьбе, а потом неизбежно, примутся друг за друга. Исторические уроки забывать нельзя! Если Ульянов и выжил, то это ненадолго, а после его смерти начнется такая грызня, такая война за власть, что Марат и Робеспьер позавидуют в своих гробах! Победители уничтожат побежденных, потом тех, кто помнит, что побежденные были когда-то не врагами, а лучшими друзьями народа, потом начнется такая вакханалия крови!.. которая закончится императором. Не в буквальном, но в фигуральном смысле. Кто-то из этих пауков в банке передавит остальных и станет главным пауком. Надо бы об этом помнить, все закончится Наполеоном, репрессиями и войной. По-другому не бывает.

Вот, о чем я скажу на суде: опомнитесь! То, что вы творите сейчас, приведет к катастрофе, беспощадной диктатуре, не рекам — морям крови! Для того я и взяла в руки пистолет: остановить грядущий чудовищный террор в самом начале, в зародыше. Поймите это сейчас, пока не поздно!

Да, именно так и надо. Не важно, что я буду говорить это в зале, где сидят ленинские прихвостни и лизоблюды. Эта речь обращена к тем, кто сейчас мучается за стенами судебного присутствия, к людям, которым дали почувствовать свободу, и у которых ее могут так же легко отобрать. И она до них дойдет. Обязательно дойдет.

Как хорошо, что мои товарки по каторге такие сообразительные: никто из них не сдал Фейгу Ройдман, Дору, навсегда искалеченную взрывом бомбы, Дору, которая одиннадцать из своих двадцати восьми лет провела на каторге, глухая, полу и просто слепая. Старая контузия по сей день дает такие головные боли, от которых сходишь с ума и хочется застрелиться. Это вам не мигрень тургеневской барышни, это адская мука. Особенно, когда ничего не видишь, не видишь почти ничего или вообще ничего. А я часто перестаю видеть. Даже после операции.

Проклятая бомба. Нет, не так — благословенная бомба, что по какой-то непонятной причине сама взяла, да и рванула в гостиничном номере на киевском Подоле. Номер нам снял Виктор. Виктор, Мика, Реалист… Боевик анархист, единственный мой мужчина, единственная моя любовь, единственный. Ради него я в свои 15 лет бросила все: родителей, друзей, родной город — и ни разу в жизни ни одной секунды не жалела об этом. Я пошла за ним, не задумываясь, влюбившись сразу и бесповоротно, влюбившись в него — и в наше общее дело. Влюбившись навсегда.

Он лишил меня невинности, но не сделал женщиной, я так и не почувствовала наслаждения от плотской любви. Постельные утехи мне были не очень интересны, чтобы не сказать не интересны вовсе, но Мике это было так нужно, и был он при этом так невыносимо хорош собой, что я была готова вновь и вновь повторять эти нелепые экзерсисы, лишь бы каждый раз видеть его лицо, перекошенное сладкой судорогой. Эти минуты были лишь пикантным добавлением к нашему Делу, тому настоящему, за что и сегодня я готова отдать жизнь. И отдам.

Террор. Вот, что связывало нас крепче поцелуев! Мика принес мне, тогда совсем несмышленой девчонке, журнал с одной очень необычной статьей. Она меня потрясла: оказывается, террор — это неизбежный атрибут революционной бури. Индивидуальный террор преследует три цели: месть, пропаганда и «изъятие из обращения особенно жестоких представителей реакции». Вот это «изъятие из обращения» буквально обожгло меня. Не убийство, нет! «Изъятие из обращения». Душители и сатрапы должны знать, что в любой момент могут быть «изъяты из обращения». Должны страшиться этого, не считать, что им все позволено. Вот что есть эффективная революционная тактика. Не надо дожидаться выстрелов властей, нужно первыми взять в руки бомбы.

Наша «Южная группа анархистов-коммунистов» решила «изъять из обращения» киевского генерал-губернатора Сухомлинова. Он был приговорен к казни за невероятную жестокость, с которой подавил выступления рабочих в незабываемом пятом году. Привести приговор в исполнение поручили нам с Микой. Именно для этого мы сняли номер в хорошей гостинице и, помимо занятий любовью, приступили к сборке бомбы. Тут-то она и взорвалась, проклятая. Или благословенная, как посмотреть.

Мика сбежал. Оставил меня, раненную осколками, ослепшую и оглохшую, в чем его впоследствии пытались обвинить, мол, струсил. А за что винить? Он был совершенно прав. Мне было 17 лет, меня казнить не имели права, а он был совершеннолетним, и его ждала виселица. Так что не романтическими бреднями надо мыслить, а единственно революционной целесообразностью. Вот нисколько его не виню. Правильно сделал. Ведь потом, схваченный после очередного экса, он признался, что вместе со мной готовил покушение на губернатора. Хотя не должен был, вполне мог об этом эпизоде не упоминать. Но он попытался скостить мне срок, все же мне пожизненное дали, совсем не сахар, знаете ли. Тоже те еще сатрапы были — пожизненная каторга даже не за покушение — за намерение! И отправили на Акатуй, слепнуть и подыхать. Да вот не вышло у них ничего! И у вас, бывшие соратники, не выйдет. Не выйдет! Ибо наш террор не имеет ничего общего с вашим «красным» террором. Вы уничтожаете, не разбираясь, правых и виноватых, мы же изымали из обращения символы — символы жестокости самодержавия.

Мне 17 лет, я безнадежно влюблена, навсегда разлучена, как тогда думала, со своей любовью. Я, жившая на теплой и нежной украинской земле, отправлена в далекую и холодную Сибирь. Было отчего сойти с ума, и там теряли разум многие девочки, не выдержавшие пытки каторгой. С другой стороны, Акатуй подарил мне бесценную дружбу с Марусей Спиридоновой, вот она-то и наставила меня на путь истинный, превратив из влюбленной девчонки-анархистки в сознательного социалиста-революционера. Что я в анархизме понимала? Мику любимого понимала, а что там эти герои собирались строить-ломать, честно говоря, было мне неведомо. А мои товарки эсерки быстро просветили слепую девчонку, четко показав, где правда, а где — ложь. Какими же крепкими и смелыми они были! Только завидовать и пример брать. Так что и от каторги бывает польза. Да, Маруся потом пошла на безумный и бесполезный для дела союз с большевиками, но ведь она же потом и восстала против них, опомнилась, поняв, по какому гибельному пути они ведут страну. Надеюсь, что с ней ничего плохого не случится после июльского выступления. А моя жизнь — кончена.

Точно так же я считала, что жизнь кончена, когда на суде огласили приговор: смертная казнь через повешение. И за те пару секунд, когда судья прочел: «…но учитывая возраст несовершеннолетней Фанни Ройдман смертная казнь заменяется бессрочной каторгой» — я готова была прямо в зале умереть от ужаса. Но выжила, как ни странно. Выжила и в Акатуе. И после чудовищно болезненной операции в глазной клинике Гиршмана в Харькове. Так что не надо. Я любой приговор приму с достоинством. Жила честно — и умру честно. Хотя… раз Ульянов выжил, он вполне может продемонстрировать свое большевистское великодушие. Не очень в это верится, но ведь может же такое быть. Вот только способен ли он проявить милость? Нет, надеяться на это нельзя. Когда надежды нет, как-то легче, что ли. Надо не уповать на милость новоявленных сатрапов, а высказать им все, что задумала. Это — главное.

Мику-то я потом встретила, после каторги. В Харькове случайно столкнулись. И пришла к нему в гостиницу. Ночью. А почему нет? Сама пришла. Хоть он больше не был прежним Микой, а каким-то советским служащим, что-то там по профсоюзной линии. И убедилась, как он изменился, как его словно ядом опоили: исчез боевик-анархист, появился сытый довольный чиновник, обласканный большевиками за свое предательство. Но я же должна была хоть как-то его отблагодарить за давнюю попытку меня оправдать и избавить от каторги! Да и любила я этого совслужащего, что уж там скрывать. Предательство он совершил не тогда, когда сбежал из гостиницы на Подоле, бросив меня на растерзание жандармам, а когда угодливо пошел служить большевикам. Только я-то его всегда любила, любого. Не знала, что бы я сейчас чувствовала, если бы не было этого случайного — случайного ли? — столкновения на улице в Харькове. А так у меня осталась хотя бы эта ночь. Хоть я снова никакого удовольствия не получила. Мика нервничал, все спрашивал, почему я такая холодная. Он не понимал, что это не я холодная. Я 10 лет на каторге провела, у меня все женские органы отморожены и атрофированы. Мне и раньше-то все это было не очень надо, а теперь и подавно. Но я его любила! Любила в Одессе, любила в Киеве, любила на каторге, любила, когда лечилась в Крыму. И сейчас я его люблю, негодяя и предателя. Если бы снова позвал на ночь — опять пошла бы, не задумываясь. Мне этого животного удовольствия не надо, мне с ним нужно быть. Близко-близко, вдыхать запах его волос, чувствовать его руки, его губы на моем теле, смотреть на него, когда он после любви откидывается на постель, красивый мой Виктор, Реалист, Мика.

А потом, как всегда после прекрасных ночей, наступило отвратительное в своей беспощадности утро, и он зачем-то сказал, что больше меня не любит, что я ему не нужна. Думал, наверняка, тем самым отрезать меня от себя, не дав ненужных иллюзий. Дурачок, разве можно меня от тебя отрезать? Отрезать можно руку или ногу, а как отрезать чувства? Меня Акатуй от тебя не отрезал, так неужели я от твоего жалкого «не люблю» сломаюсь? Так и останешься ты навсегда моим единственным мужчиной. Единственной любовью. До самой смерти. В буквальном смысле.

Все, Фейга! Хватит! Что за глупости! Вот не хватало! Не о том, не о том думаешь! Интересно, когда они устроят свое судилище? Наверняка, захотят дождаться Дзержинского из Петрограда. Троцкий, конечно, будет обвинителем, это прямо для него, краснобая. Может, подождут пока Ленин оправится после ранения? Все может быть. Забавно будет, если Ульянова вызовут в суд как потерпевшего. Станет ли позориться? Естественно, захотят чтобы все было по правилам, была защита, наймут какого-нибудь старорежимного адвоката, который будет заниматься крючкотворством. Да, скорее всего так и будет, чтобы показать, как справедлив их советский суд. А я докажу, что он был и есть несправедлив. Все, что угодно, кроме справедливости. Даже интересно, как это все пройдет.

Дверь камеры распахнулась, вошел матрос с бумагой в руках, прочитал:

— Фанни Ефимовна Каплан? — и вопросительно посмотрел на заключенную.

— Нет, Фейга Хаимовна Ройдман.

Матрос уставился в бумагу и снова поднял глаза на арестантку.

— Но Фанни Каплан — это вы?

— Я Фейга Ройдман, — «Господи, до чего же он тупой!»

Матрос подумал немного и вышел. Через какое-то время в двери снова провернулся ключ и тот же матрос вновь появился на пороге.

— Фанни Каплан, она же Фейга Ройдман, она же Дора — на выход без вещей!

«Значит, снова на допрос поведут, если без вещей», — устало подумала женщина и, заложив руки за спину, пошла к выходу.

Они долго петляли коридорами, пока наконец не вышли на небольшую площадь перед закрытыми воротами, где стоял грузовик с работающим мотором. Дора хотела повернуться к матросу и спросить, куда ей садиться, но не успела: он уже выстрелил ей в затылок.