Жизнеспособность любого монастыря утверждается преимущественно на правильных взаимоотношениях монаха и игумена. Часто мы радуемся семейному духу нашего братства, нашей любви, свободе, общению с Богом, богослужению, но от нас ускользают некоторые простые истины духовной жизни, в которых сокрыта вся ее глубина.
Первое, что необходимо для правильных отношений игумена и монахов, — то, чтобы братия знали и понимали дух игумена, и это требует от каждого монаха чуткости и полного самоотвержения. Невозможно сыну понять отца (даже если сын полагает, будто знает его), когда в сыне живо его «я», когда он действует согласно своему образу мыслей и своим принципам. Брат должен воспринять дух настоятеля, сохранить его в своей душе как некий залог и, если потребуется, передать другим. Без этого духа у семьи не будет никакой силы, никакого преемства.
У каждого игумена дух свой: с одной стороны, это плод его подвига, с другой — действие благодати Божией, которой он наделен, нечто такое, что Сам Бог предуготовил, предустроил и вложил в его мысль, сердце, существо. Инок может полностью усвоить дух игумена и жить в нем, а если этот дух недостаточно высок, брат может взойти к высотам большим, но для этого требуется особенное призвание Божие. В любом случае задача монаха — воспринять дух игумена. Монашество предполагает, что один передает, а другой воспринимает. Если в обители нет единого духа, то монаху невозможно ни уподобиться Богу, ни почувствовать себя членом монашеской семьи, ни ощутить ее сплоченность. А для того чтобы мы смогли жить в едином духе, каждому из нас нужно оставить собственное мудрование.
Каждый человек живет согласно своим принципам и соображениям, живет содержанием своей души и своего ума. От этого он получает удовольствие, этим себе льстит, утешается и с помощью этого же пытается взойти на небо. Но мудрование отдельного человека совершенно противоположно воле Божией, это идол. Оно человека изолирует и в конце концов обрекает на полное одиночество, потому что, удалив его от игумена и всего братства, затем удаляет и от Самого Бога.
Пока жив игумен, братство может быть соединено любовью, может быть чрезвычайно сплоченным, но, когда игумен уходит из жизни, братство распадается из-за того, что двое из трехсот монахов не могут прийти к взаимному согласию, каждый возвращается к своему образу мыслей. Внутри каждого из нас — «пятая колонна», наше «я», сам дьявол, который обольщает нас, как обольстил первозданных людей. Змей обольстил Еву не тем, что откровенно солгал ей или вовлек ее в какой-то конкретный грех, но тем, что заставил ее счесть слово Божие пустым рассуждением. Бог ей сказал: «Ты станешь богом, если будешь возделывать сад, жить с Адамом райской жизнью, удаляться от древа познания». Тогда к ней подступил сатана со словами:
«Зачем терять время, возделывая сад? Зачем заблуждаться? Если съешь плод с древа познания, ты станешь богом немедленно». Ева послушалась его и таким образом оставила предание, которое получила, а потом то же произошло и с Адамом, и ими овладела мысль об обожении. Желание обожения привело их к удалению от Бога, к потере Бога. Сатана добился своего и внушил им поразительную, если можно так выразиться, божественную мысль — стать богами быстро. Первозданные люди совершили роковую ошибку, и Богу потребовалось пролить Свою кровь, чтобы вернуть их на тот путь, который изначально был для них определен.
Итак, если в монашеской общине не будет понимания и принятия духа игумена, то там не сокрушатся частные мудрования, эти крепостные стены, которые после падения человека разлучают душу с Богом. Монах должен принести в жертву даже все святое и совершенное, все незыблемое и прекрасное, все мысленное и осязаемое, если оно противоречит духу игумена. Вот почему апостол говорит: «Даже если и ангел Господень, то есть Сам Господь, повелит вам нечто иное, вы этого не делайте», потому что нельзя допустить, чтобы вошло разделение в единство Церкви. Церковь — это собрание, и вся Церковь святых присутствует в собрании нашего монашеского братства. У нас есть всё, чтобы здесь, среди нас, пребывала вся Церковь.
Конечно, знание духа игумена — это общее достояние, этим духом пронизана вся жизнь братства. Но Бог спасает не толпы или народы, главным образом Он спасает души, личности; Он созидает не христианские братства, а личности, которые, соединяясь с Ним, являют откровение о Святом Духе. Ведь Дух Святой открывается в человеческой личности, в Своем единении с человеком. Как Христос был Богом и Человеком, но Его человеческая природа не имела отдельного Лица, была лишь единая для обеих природ Ипостась Сына, точно так же и Святой Дух, открывающийся в жизни Церкви, открывается как Лицо в личности каждого человека. Преподобный Серафим Саровский, например, имел Духа Святого. Святой Григорий Палама и все святые имели Духа Святого, были Его личностными откровениями. Это показывает, что огромное значение имеет личность человека, сам человек, ради которого воплотился Христос. Христос воспринял человеческую природу, для того чтобы обожить личности и чтобы не лишить обожения никого, — так сильно Он любит даже последнего разбойника или кровоточивую, кого угодно.
Следовательно, жизнеспособность братства зависит от жизнеспособности личностей, именно им нужно стяжать Святого Духа. Бывает, что в монастыре живет много монахов, но через пять лет он пустеет и умирает, тогда как один или два святых монаха могут спасти обитель, и она просуществует тысячелетие и больше. Поэтому, чтобы сохранить дух игумена и стать его продолжателями, нам нужно непрестанно воспринимать Духа Святого. Иными словами, наша жизнь должна быть такой, чтобы вмещать в себя Святого Духа. Если в братстве есть хоть один человек с истинным и смиренным самосознанием, отрекшийся от себя и похоронивший свою самость, то он может дать новую жизнь братству. В противном случае семя погибнет, и поле обречено остаться бесплодным.
Итак, помимо знания духа игумена, необходимо, чтобы мы и сами стяжали Святого Духа. Наша душа — сущность тварная, поэтому, несмотря на то что она вечна, она не теряет своих человеческих свойств. Душа не может жить божественной жизнью, если она не соединена с Духом Святым. Именно Он дарует человеку совершенство, формирует его личность, превращает его в бога. Усвоение духа игумена предопределяет для монаха границы, средства и образ стяжания Духа Святого. Конечно, поскольку Дух Святой дышит, где хочет, Его можно обрести повсюду. Однако человек обретает Его не иначе, как тем способом, какой предначертал для него Бог. Иначе говоря, Бог особым образом склонился к каждому человеку и для каждого предопределил, как он примет и стяжет Святого Духа и как будет сохранять свое бытие в единении со Святой Троицей.
Стяжание Святого Духа предполагает готовность к активному действию, непрерывную деятельность. Это очень важно как с догматической точки зрения, так и с нравственной, но прежде всего с таинственной, аскетической. Мы должны быть внутренне ничем не занятыми, быть в постоянном ожидании Духа Святого: пребывать в горнице, чтобы принимать Его непрестанно; жить в посте, злостраданий, трудах, в стремлении к уничижению, уединению, молчанию, наготе. «Наготу терпети, и алкати, и жаждати имаши», — говорит чинопоследование пострига. Нам необходимо все это испытать, только так мы можем стать вместилищем Духа. Дух имеет обыкновение входить в тех, у кого чрево постящееся и очи бдящие.
Монастырь не может жить, если каждый его насельник и братство в целом как единая семья не стремятся к стяжанию Духа. Но Святой Дух, по Своему изволению и Своей природе, дышит, где хочет, так что сейчас Он может быть внутри меня, а потом нет. Иными словами, имея Его сегодня, я завтра могу Его потерять. Поэтому нужна совершенная духовность, преуспеяние и личное откровение Божие, чтобы иметь хоть какую-то уверенность в том, что Дух Святой «действует и говорит во мне». Но и в этом случае, если я замыкаюсь в самом себе и впадаю в эгоизм, я теряю Духа, пусть даже до этого я достиг возвышеннейших откровений.
Дух Святой не действует иной раз в полноте, а иной раз — в несовершенстве, все, что Он делает, совершенно. Однако невозможно удержать Его всецело. Как организм усваивает пищу или лекарства соответственно своей способности, так и человек получает от Святого Духа то, что может вместить. А чтобы быть в состоянии вместить, нужно быть в постоянном бодрствовании, благодаря чему и Дух Святой не оставляет человека. Тогда дух старца-игумена не утрачивается, потому что он рождает чад, способных достичь небес.
Следовательно, и братство живет, и связь братьев с игуменом жива, пока существуют личности, которые сохраняют дух настоятеля, вынашивают его в Духе Святом и воплощают его в жизнь.
Предположим, я старец-пустынник и у меня есть духовное чадо — послушник. Как бы глубоко он ни был мне предан, как бы ни любил меня, в каких бы хороших отношениях со мной ни находился, пусть даже он голову свою сложит и принесет себя в жертву ради Христа, тем не менее, если он не имеет Духа Святого, он — пропащая душа. Как без Духа Святого он соединится с Богом? Дух Святой везде, но соединяет с Богом не всех: Он соединяет только тех, которые Его возгревают и оживляют в себе свободным произволением, то есть напряженным духовным деланием. Можно угашать Святой Дух (Духа не угашайте, — говорит апостол), не понимая этого, даже считая, что имеешь Его в полноте. Поэтому монашеская жизнь и отношения отца и чада — это отношения, повергающие в трепет, это словно стрельба в цель, когда не знаешь, чем обернется твой малейший промах.
Но для того чтобы старец был жив для своего духовного сына, а сын — для отца, нужно и еще кое-что: нужно, чтобы сын сообразовывал свою жизнь с жизнью старца. Все мы люди разные, у каждого из нас свои интересы, занятия, свои озарения ума, которые могут быть и Божественными (однако даже Божественное озарение может повредить нам, если у нас нет смирения). И для того чтобы наш союз с игуменом был живым, чтобы эта связь была и Божественной и человеческой, нам нужно жить одинаковой с ним жизнью. Это значит, что я не буду стремиться жить в монастыре так, как живет какой-то другой старец, я буду жить так, как живет мой игумен и как он своим словом изъясняет мне устроение монашеской жизни.
Наиболее глубоко действующее и существенное средство, с помощью которого игумен воспитывает брата и делает его подобным себе, — это слово. Словом игумен рождает свое чадо, обновляет, спасает, вдыхает в него Святого Духа, сообщает ему Христа. Это единственное, что дано ему Богом. У игумена могут быть бесчисленные дарования: пророчество, чудотворение, любовь, различение духов, способность к управлению… Но все они сами по себе не в силах оказать на инока никакого воздействия и, пожалуй, могут быть даже ему вредны, но они способны принести пользу, если есть слово — осеменяющее слово, которым старец рождает чадо. Слово — это передача Божественных словес через учение игумена, через его замечание, совет, выговор, шутку — вообще любым способом, к какому бы он ни прибегнул.
Каждый игумен своим словом научает чад определенному образу жизни, поскольку духовная жизнь не есть то или иное нравственное учение, та или иная система. Духовная жизнь — это жизнь Святого Духа, то есть действует Святой Дух, а не мы. Дух Святой, обладая жизнью в Самом Себе, входит в нас и сообщает нам эту Божественную жизнь. Следовательно, духовная жизнь не принадлежит собственно нам, она не состоит, например, в умной молитве, или любви, или в миссионерстве, или безмолвии, или молчании. Все это лишь составляющие жизни во Христе. Духовная жизнь может существовать без умной молитвы или миссионерства, без дел любви на благо общества (а именно так понимают любовь сегодня). Ничто из всего перечисленного не является духовной жизнью.
Духовная жизнь — это Сам Дух Святой. Остальное — проявления, лучи нашей духовной жизни, то, что с ней связано, ее необходимые следствия и предпосылки.
По этой причине духовная жизнь для каждого из нас такова, какой нам являет ее наш старец-игумен. Мы, игумены, не эхо, отражающее чужой голос; не безвольные существа; не порождения некой человеческой системы, не магнитофоны, чтобы повторять друг за другом одно и то же. Я скажу тебе поступать так, другой — совершенно иначе. Что же тебе делать? То, что тебе говорит твой собственный наставник. Например, игумен много трудится. Если ты считаешь это потерей времени, то не сможешь прилепиться к этому игумену и стяжать Бога. Если ты идешь к какому-нибудь святому старцу и он учит тебя: «Не выпускай рукоделия из рук», то нельзя ему противоречить: «А вот такие-то святые жили и без рукоделия, так что и я могу молиться, не отвлекаясь на него», потому что в таком случае твоя жизнь не будет соответствовать жизни игумена и внутренний мир поколеблется, вторгнется смятение. Ты отделишься от старца, не сможешь соединиться с ним органично, внутри тебя не будет образа и подобия Божия. Необходима одинаковая жизнь — не простое формальное подражание, но истинное соответствие тому, что делает твой духовный руководитель, так чтобы вы двое приобретали один облик, становились единым целым, одним образом.
Я ни в коем случае не подразумеваю соответствия в чем-либо внешнем, потому что игумен может поступать по снисхождению, а может требовать точности. Он может проявить любовь, а может показать строгость и суровость, может руководствоваться временным, а может и вечным, может учитывать человеческое или взирать на божественное. У него множество проявлений, а из этого следует, что каждый может хотеть взять у него то, что ему выгодно. Если, например, игумен улыбается, это не значит, что и мы должны улыбаться. Если игумен кричит, не будем кричать и мы. Если игумен дает нагоняй, нам не обязательно ему подражать. Мы будем следовать его руководству, способу бдения, служения, молитвы, образу мыслей так, как он показывает нам это своим словом. Следовательно, важно, чтобы мы сообразовывались не столько с тем, что он делает, сколько с тем, чего он требует. Ведь его действий мы не знаем, не понимаем, толкуем их как хотим. А то, что он говорит, более просто и естественно, и мы можем это собрать, оценить и пережить на опыте.
Затем, для того чтобы отношения между нами, монахом и игуменом, были правильными, нам нужны общие подвиги. Мы не можем подвизаться отдельно. Мы будем подвизаться в одном и том же монастыре, или в одной пещере, или в одной каливе — в одном и том же месте. Церковь знает разнообразные подвиги, подчас поразительные: кто-то из святых молится в дупле дерева, другой скрывается от всех, третий идет и служит миру. А я, поскольку я сын, свой подвиг выбирать не могу. Я должен совершать общий подвиг с моим отцом, подвизаться так, как подвизается он.
Как мой наставник понимает духовную брань, подвиг? Он придает особое значение, например, умной молитве? Будем подвизаться в умной молитве. Особо ценит бдение? В бдении. Предпочитает миссионерство? В миссионерстве. Не говори: «Да разве монастырь — это миссионерский центр?» Говоря так, ты раздваиваешься. Или ты должен уйти с самого начала, не следовать за этим игуменом и не избирать его своим отцом, или, поскольку он твой отец, ты должен делать то, что он тебе говорит. Ведь если каждый из нас станет процеживать сквозь собственное сито слова игумена, горе нам! Со своей логикой человек превращается в решето, в котором ничего не остается. Только если Бог явным образом одобрит мой образ жизни, а игумена уже не станет, я смогу приняться за собственный подвиг, который, как правило, бывает развитием предшествующего подвига.
Итак, если игумен мыслит и подвизается определенным образом, то будем так же подвизаться и мы. Если же мне нравится способ бдения одного старца, образ служения другого, практическое устроение жизни третьего, то я не могу сделать ничего. Я раздваиваюсь и становлюсь добычей зверей. Нам нужно иметь общие подвиги с нашим старцем-игуменом, общую борьбу, общее подвижничество, общий труд, вместе проливать пот, кровь, слезы — так, как нам говорит и изъясняет, как нас учит игумен, чтобы мы могли проникнуться его духом и иметь его внутри себя и рядом с нами.
Наконец, нужны общие дары, желание стяжать одинаковые дарования Святого Духа, которые в каждом случае необходимы именно для нашей жизни. Ведь Святой Дух дарует каждому монастырю то, что нужно именно ему. У нас жара — Он дарует нам способность выдерживать жару. Мы страдаем от болезней — Он дарует нам терпение. Где-то люди сталкиваются с другими разнообразными трудностями, но зато им Он посылает здоровье. Сверх того, каждому Он дает дары по мере его возраста, соответственно его духовному состоянию и расположению. Конечно, каждый из нас останется свободной личностью, у него будет своя личная жизнь, свои мерки суждений, знание, незнание, образование, необразованность — каждый будет неповторим, но все мы должны быть похожими в отношении даров и конечного нашего пред стояния пред Христом.
Общие для всего братства дары игумен получает от Бога, и они по большей части духовны, а для того чтобы брат мог их воспринять, ему нужно иметь проницательность, тонкость натуры и чуткость веры. Общие дары — это не внешние дарования или качества игумена, но дарования истинные, составляющие сущность человека, сущность игумена.
Следовательно, при поиске общих дарований мы преследуем общую цель и не допускаем разделения, не придерживаемся собственных мнений. Если я задумываю уйти в пустыню, ты хочешь проводить всю ночь в бдении, а третий стремится получить дар пророчества, то между нами не может быть никакой общности, никакого единства. Общие дарования означают, что я доверяюсь Богу и не стремлюсь быть большим учителя, пусть даже мой духовный руководитель — великий грешник, какой-нибудь преступник или лицемер, скрывающий свое истинное лицо и строящий из себя святого. Конечно, каждому человеку Бог дал Свои дары. Есть грешники, которые благодаря покаянию получили поразительные дарования, потому что Бог ни с кем не поступает несправедливо. Даже на неправедных и на грешников Он изливает дождем Свои дарования, а тем более на того, кого Он поставил пастырем Своего стада!
Итак, нужно, чтобы у нас у всех взгляд был устремлен в одном направлении: чтобы у нас был не общий идеал, а общий дар. Так, в едином Святом Духе, Которого мы непрестанно принимаем, через одинаковый образ жизни, общие подвиги, которые мы совершаем ради Бога, и общие дарования, которые получаем от Него, мы составляем нерасторжимое единство и потому можем предстать пред Богом и попросить Его о чем угодно.
Братство — это семья. Братство монахов означает, что они живут сообща и дышат одним духом. В семье невозможно, чтобы жена имела свою жизнь, муж свою, а дети свою, потому что в этом случае семья разделяется сама в себе и расхищается лукавым, как говорит Священное Писание. Так происходит и с братством. Однако с помощью общих подвигов и даров мы пускаем глубокие корни и обретаем одно для всех вечное будущее. Будущее монастыря, конечно, зависит от присутствия в нем святых людей — и это играет огромную роль, — но в то же время оно зависит и от присутствия тех людей, которые хранят дух братства, хотя бы их было и немного.
Теперь давайте рассмотрим некоторые простые моменты, без которых ни Святой Дух, ни дух игумена, ни жизнь брата, сообразующаяся с жизнью игумена, не могут сформировать личность монаха. Эти моменты охватываются понятием братского единства, но их нужно упомянуть особо.
Первое — наша радость пред Господом. Радость выражает нашу благодарность Богу, ведь какой человек может сказать, что Бог не взирает на него непрестанно, не изливает на него поток Своих даров? Итак, если я не радуюсь, значит, я неблагодарен Богу. Радость — это утучнение, удобрение земли, чтобы семя могло пустить корни и прорасти. В противном случае земля не даст ничего, кроме терний. Нашу радость разрушают наше мудрование, мечтание, вмешательство в чужие дела, нарушение отношений с игуменом. Радость губят также наши страсти. Но можно быть и страстным, однако возложить свои страсти на Бога. Тогда скорбь совсем уходит, остается только надежда. Как правило, радости приходит конец, когда в нашу жизнь вторгается «я».
Отсутствие радости — это нечто ненормальное для человека, добровольная замкнутость в себе; и чего бы ни пожелал такой человек, он этого не достигнет. Ему нужно сперва хорошенько посмотреть на себя, чтобы увидеть, что же происходит и почему он безрадостен. Затем пусть он стремится обрести радость, и, наконец, место радости займет мир Божий. Таким образом человек может сохранить свою связь с Богом и с игуменом и начать жить истинной жизнью. Я добр, верен, совершен, свят? Я учитель? Если я не радуюсь — я ничто. Я заслуживаю, чтобы мне сказали: «Врач, исцели самого себя, а затем предайся Богу». Бог не может войти в безрадостное сердце, не может найти точку соприкосновения с ним, потому что Бог — это мир, полнота радости. Соединиться может только подобное с подобным, поэтому Бог может соединиться только с радостной душой. С монахом, который не радуется, игумен не может сделать абсолютно ничего, его руки полностью связаны. Кто считает, что он близок к тому, чтобы достичь в меру исполнения заповедей Христовых, но при этом не радостен, может из этого понять, что он в совершенной прелести. Радость — это критерий, мерило.
Радость есть нечто внешнее, но, в то же время, и внутреннее. В любом случае она — необходимое условие духовной жизни, потому что отсутствие радости заставляет человека истолковывать вещи превратно и искажать их. Если добавить в чистую воду одну каплю азотной кислоты, вещество немедленно изменится, точно так же и одна капля огорчения, печали, скорби всецело изменяет атмосферу вокруг человека, изгоняет из нее Бога.
Радость должна присутствовать и во всем братстве: это необходимая составляющая как личной жизни человека, так и жизни обители. Я не могу быть радостным, если вокруг меня никто не расположен к радости, нет радостной атмосферы; но если у братства и есть этот радостный дух, а я не способен его принять, пользы мне от него не будет. Только когда я разделяю радость братства, я могу сказать, что храню общение с игуменом, и тогда могу впитать Бога, потому что Бог — это жизнь, которая существует внутри человека, и одновременно та жизнь, которая передается через человека.
Брат, взирающий на игумена как на орудие своего обожения или как на образ, через который Бог передает монаху Себя Самого, может принять Бога в такой мере, в какой игумен и не ожидал. Без сомнения, игумен не может уподобиться некоей трубе, по которой Бог только проходит и передается. Бог пронизывает сущность игумена, его дух, душу, сердце, легкие, здоровые они или нет. Неким образом послушник воспринимает, если так можно выразиться, все существо игумена. Кроме того, чтобы брат мог ожидать, что воспримет Бога через игумена, ему нужно второе качество — духовное трезвение.
Трезвение — это скачок из теперешней лживой, обманчивой, мирской жизни к жизни истинной. Без трезвения монах, на что бы он ни решался, обманывает самого себя. Трезвение — главным образом ума, но также и сердца — возвышает человека над прахом. Тот, кто идет по грязной грунтовой дороге, оказывается весь в грязи, пачкается в глине, тогда как всадник грязи не касается, он остается чистым. То же происходит и с тем, кто имеет трезвение: он находится высоко, его ноги не касаются земли.
Трезвение — это беспопечительность по отношению ко всему. Меня не интересует то или это, меня не интересует, когда уедет один, почему вчера жаловался другой, почему не улыбался третий… Нужно ни о чем не беспокоиться, ничем не интересоваться, быть совершенно нелюбопытным. Один маленький интерес к чему-то постороннему тут же, немедленно делает меня плотским человеком, ступающим по грязи. Любопытства не должно быть не только в мыслях, но и на деле, на практике. Ты видишь, например, как в монастырь входят два посетителя и думаешь: «Интересно, кто это пришел?» К чему тебе это знать? Ты что, привратник? И одного этого помысла достаточно для того, чтобы вернуть тебя к обыденной жизни, бросить на землю. И еще ничего, если ты окажешься на асфальтовой дороге. Но если эта дорога грунтовая, то ты и в грязи вываляешься, и голову себе расшибешь.
Итак, нужно трезвение, которое предполагает, во-первых, беспопечительность, а во-вторых, странничество. У тебя должна быть убежденность, ясное чувство, что ты странник. Людей, находящихся рядом с тобой, ты не должен считать своими. Кто бы что ни думал — это тебя не касается. Единственное, что тебя волнует, — это твой Бог, Бог, Который посреди братства. Если же ты заинтересован в том, чтобы и другой жил так, как живешь ты, если заботишься о том, чтобы и другие любили игумена, если тебя занимает мысль о ком-то и ты хочешь ему помочь, если ты завел особую дружбу или стремишься вновь и вновь видеться с каким-либо человеком, если ты беспокоишься: «Что случилось? Пришел ли такой-то? Ну как он?», — тогда твоим богом становится этот человек. Когда в тебе зарождается какой-либо интерес к ближнему, когда ты становишься своим для какого-то человека или у тебя появляется идея, стремление, пожелание, тогда ты оказываешься чужим для Бога, твоя жизнь перестает быть правильной, потому что невозможно быть преданным Богу и чему-то еще. Достаточно одной привязанности, одной мысли, одной надежды, одной мечты, чтобы ты больше не смог жить естественной для монаха жизнью. А тем более вредно сравнивать свою жизнь с жизнью ближних, вступать с ними в разногласия или не соглашаться с общим духом монастыря.
Конечно, сказанное не относится к тому, что делают специально назначенные лица: привратник, наблюдающий за воротами, повар, трудящийся на кухне, эпитроп, исполняющий свои обязанности. Но сам я не должен беспокоиться об этом. Я могу позволить себе сделать что-либо лишь в том случае, если сделаю это совершенно беспристрастно, не имея помыслов ни о чем. Вижу, например, камень посреди двора. Если этот камень не становится поводом для действия во мне страсти, то есть если я не сержусь на братьев, которые подметали двор и не убрали его, то можно его взять и отбросить в сторону. В противном случае меня связывают и этот камень, и все камни двора. Нужно, чтобы я был совершенно беспристрастен и нелюбопытен, был выше всего. С того момента как я пал, задав вопрос или вступив в разговор, я — вор, скрадывающий Бога, даже если я великосхимник. Я оставляю ангельское делание и становлюсь перстным человеком. Только тот, кто стоит на духовной высоте беспристрастия, может сказать, что он имеет трезвение.
Трезвение — это средство, которое очищает и освобождает человека от вожделений и самоволия. Иначе не может быть очищена вожделевательная сила и воля человека, а также раздражительная сила, которая сокрыта очень глубоко, потому что коренится в наклонностях души. Раздражительная сила очищается последней. Как душа выходит из тела лишь при последнем вздохе, так и свои душевные склонности человек оставляет в последнюю очередь. Но он все-таки может сколько-то очиститься от желаний и самоволия и сделаться способным жить с Богом. Когда человек постоянно трезвится, тогда все устремления, желания и волеизъявления теряют свою энергию и прекращают действовать: они теснятся в глубине его существа, не могут излиться куда захотят и предпочитают бежать вместе со всеми демонами, которые их возбуждают, чем оставаться в такой тесноте.
Итак, монах всегда исполнен радости и пребывает в трезвении днем и ночью. Но как только наше общение с ближним на послушании, за трапезой или на прогулке подрезает нам крылья трезвения, мы теряем то, что приобрели, и не можем жить в Духе. Это все равно что трудиться и наполнять цистерну водой, а потом вдруг вынуть пробку и в один миг выпустить всю воду. Тогда придется начинать все с начала. Так и мы теряем благодать Святого Духа и никак не можем удержать ее в себе.
Давайте перейдем к следующему необходимому условию, которое связано с трезвением и радостью, — к правилу. Это ежедневная духовная пища и питье человека, называемая на языке отцов-подвижников литургией. Когда отцы-аскеты говорят о литургии, они не подразумевают Божественную литургию. У них она служилась редко, в особенности у пустынников, хотя причащаться Божественных Таин они могли и чаще, не за литургией. Однако свою ежедневную литургию, то есть свое правило, они не оставляли никогда, потому что правило — это время особенной борьбы с Богом. Именно тогда можно или стяжать Бога, или потерять Его.
Правило — это бдение монаха, которое у каждого имеет свою продолжительность и особенности. Понятно, что речь идет не об общих церковных бдениях, представляющих собой нечто другое — общее предстояние пред Богом. Правило — это бдение, которое мы совершаем каждый день в своей келье, это сердцевина нашего бытия, самая тонкая и важная часть монашеской жизни. Правило показывает, имеем мы в себе Бога или не имеем, есть у нас расположение Его стяжать или нет. Тот, у кого нет правила, несомненно, обманывает сам себя, полагая, будто имеет Святого Духа. Нет Святого Духа, действующего и говорящего в нас, если у нас нет ночного правила. А если подходящих условий для него нет, то, по меньшей мере, должно быть желание и жажда их создать, чтобы когда-нибудь мы могли проводить ночь в молитве и бдении. Бог увидит наше желание и исполнит его.
Когда же следует совершать правило и когда отдыхать? Что касается вопроса об отдыхе, здесь существует множество разнообразных подходов. Иные отцы спали немного утром, иные — немного вечером, а иные всего
один час в сутки. Кто-то спал по три часа, кто-то по шесть, семь, каждый соответственно своей выносливости, образу жизни и учению своих наставников. Правило, эта ночная литургия, несомненно, просвещает душу и соединяет ее с Богом. Во время бдения человек просвещается, его мысль очищается, помыслы убегают, ум остается наедине с собой, так что может простираться, восходить к Богу, радоваться Ему, любить Его, познавать Его, потому что это уже его Бог, а не какой-то Бог неведомый. Но пусть даже пока наш Бог нам неведом — мы, конечно, не оставим своего бдения. Будем уставать, будем мучиться, чтобы жить вместе с Ним.
Если у древних афинян был алтарь, посвященный неведомому Богу, то тем более он есть у нас. По правде говоря, для большинства людей Бог неведом, Он за облаками, во мраке. Он Бог, Которого мы не чувствуем, близость Которого не переживаем, не осознаем. Именно поэтому духовная жизнь для нас и трудна. Поэтому мы и не можем подолгу беседовать с Богом на бдении, поэтому и не можем сосредоточенно пребывать на богослужении. Мы не чувствуем Бога, не знаем Его, не любим, Бог не вызывает у нас трепета, ничего для нас не значит. Молитва и бдение для большинства людей, а иной раз и для монахов — это густой мрак.
Несмотря на все это, просвещение души и единение с Богом, то есть стяжание личностного Бога, совершается именно во время молитвенного правила. Это суровые часы, потому что у нас Бога нет, но мы призваны Его стяжать. Конечно, Бог существует. Мы знаем, что Он в нашем существе, в атмосфере, монастыре, Он «везде сый». Но при всем этом мы живем как безбожники в мире, мы ничем не лучше грешников, мытарей, блудниц и преступников. И даже если мы праведны с головы до ног, вопрос в другом: есть ли у меня лично Бог, служу ли я Богу, видел ли Его, познал ли я Его, просветил ли меня Бог? Речь идет о том, насколько мое бытие причастно жизни Бога, а не о моих мечтаниях, в которых мне может представляться, будто Бог говорит со мной и что-то мне открывает.
Поскольку, как правило, Бога у нас нет, мы волейневолей понимаем, что наша молитва будет подвигом, борьбой. Представьте, как поджаривается мясо на решетке для жарки, как с него капает кровь, распространяется запах жареного. Вот такой «решеткой» становится для нас правило: мы приносим в жертву самих себя, с болью подвизаемся, отдаем свою ночь, свою жалкую жизнь, свой грех, свою священную жажду Бога. Все это мы кладем на «решетку» молитвы и так становимся жертвой Христовой. Если я не чувствую Бога, то по крайней мере буду приносить себя в жертву Ему и так стоять пред Ним. Бог видит эту жертву, видит, что я становлюсь ради Него мучеником. Приведите Мне мучеников, — говорит Господь. Так и я становлюсь мучеником, которого Церковь приводит в эту келью — кладет на решетку для жарки; среди мрака, горечи, слепоты, безумия и неведения я приношу себя в жертву Богу.
Правило — центр духовной жизни. И мы видим, что святые отцы предлагают много способов бдения в соответствии с тем, какой дух был в каждом из них, где и когда они жили. Один всю ночь проводил стоя. Иной читал Псалтирь, иной произносил только: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», иной два, три часа читал Священное Писание коленопреклоненно, а ктото и стоя, иной читал перед иконами Ветхий Завет, или Евангелие, или псалмы. Иной перетаскивал с места на место камни. Каждый подвизался как мог. Отцы изыскивали тысячи способов, чтобы преодолеть стену, отделяющую их от Бога. В общежительном монастыре, чтобы встречаться, соединяться в Духе, нам нужно находиться в некоем общем пространстве, которым и является бдение. В этом общем пространстве один может стоять выше, другой ниже, соответственно тому, в какой мере он принял Духа в свой ум и сердце, соответственно своей способности подвизаться и вмещать Святого Духа.
Сколько же должно продолжаться наше ежедневное бдение? Оно должно длиться как можно дольше, однако начинаем мы с одного часа, затем переходим к двум, четырем, пяти часам. Это происходит естественно, организм привыкает. Как свыкается человек с нищетой и не может жить в богатстве, или привыкает к богатству и не может жить в нищете, или привыкает к деревне и не выносит жизни в городе, точно так же происходит и с бдением. Мы, конечно, не должны изнурять себя, но устать немного придется, ведь как иначе выйти из состояния грубости, нерадения и сонливости и стать птицей, бодрствующей пред Богом? Как из обыкновенных людей мы станем святыми? Наши глаза опухнут, будут болеть… Но все же трудности будут появляться постепенно, не сразу все. Отцы Церкви очень многое перепробовали, чтобы приучить себя к бдению. Никто не принуждает меня бодрствовать до изнеможения, так чтобы потом я не мог прийти в себя от утомления и исполнять свое послушание; никто не принуждает меня спать, сидя на стуле, и мучиться всю ночь. Бог не убивает тело, не убивает душу. Бог — податель жизни, Спаситель. Он убивает наши страсти, а не нас самих.
Кроме того, различно и время, в которое мы совершаем бдение. Иные из отцов предпочитали начинать бдение по прошествии дня и отдыхать в утренние часы. Иные, и таких большинство, поступали наоборот: они вначале отдыхали, а затем со свежими силами совершали бдение. Иные, немного поспав, совершали бдение, а затем снова ненадолго ложились спать. У каждого может быть свой способ бдения.
Так или иначе, в наших условиях самым удобным временем для бдения являются полночь или следующие за ней часы. Продолжить день бдением очень легко. Так поступают и студенты, и школьники, и преподаватели, и руководители предприятий, и рабочие. Так делает весь мир. Идешь и ты бок о бок с мирским рабочим людом или студенчеством, вместе со своими старыми друзьями. Однако людям церковным больше подходит то время, которое наступает «после». Труднее встать ночью, выбраться из-под одеяла, особенно зимой, когда слышно, как свистит ветер, как он бьется в окно. И однако, один час бдения доступен для всех, даже для увечных и тех, кому недостает ума. Давайте отдадим Богу нашу полночь — это лучше всего. Конечно, многое зависит от нашего образа жизни и от места, где мы находимся, но давайте приложим усилие.
Один час молитвы в полночь приносит больше пользы, чем десять часов молитвы днем. У того, кто не пользуется этим временем, часы и дни обычно бесплодны. Ты спишь в полночь? Твоя жизнь всегда будет жизнью в расслаблении. Твое существо парализовано, когда ночь тебе не принадлежит, потому что ты не можешь принять Духа. Но имейте в виду: Бог принимает и признаёт бдение в полночь, если вы совершаете его регулярно. Находишься ты в келье или вне монастыря — в полночь будь пред Богом. Знай, что ночь принадлежит Ему. Это время, когда ты будешь бороться с Богом и противостоять Ему, — и Он должен будет стать твоим Богом. Это часы твоего восхождения.
Церковь также бодрствует в полночь и воюет с бесами, потому что ночью бесы искушают и обманывают людей, подталкивая их к увеселениям или преступлениям. В эти часы страдают больные, мучаются грешники. В эти часы, часы безмолвия, Святой Дух просвещает человека, и Бог любит встречаться со Своим творением и беседовать с ним. Именно ночью можно стать победителем.
Ночью и святые нашей Церкви поклоняются Богу и славословят Его, а Он, так сказать, восстает, воскресает. Как прекрасны евангельские и ветхозаветные образы, особенно в псалтири, изображающие Христа восстающим! В это время Бог встает, как победоносный, чтобы победить, и жить дальше, побеждая. Если мы тоже не будем участвовать в этом общецерковном собрании, то не сможем почувствовать общности, единства нашей церковной жизни во Христе.
Итак, встань и ты за час до полуночи или хотя бы спустя час после нее, чтобы помолиться. Ты увидишь, что Бог легко доступен и отзывчив. Обычно мы сетуем, что Бог суров, что мы зовем Его, а Он нам не отвечает. Но Бог отзывчивее самого отзывчивого создания во вселенной. Однако и у Него есть Свои часы — доколе можно говорить «ныне», — когда ты можешь с Ним беседовать. Тебе нужно знать «привычки» Бога. А у Него есть такая «привычка»: говорить с человеком в полночь. Если ты обратишься к Нему в это время, то потом, когда ни пожелаешь, Он будет с тобой. Если же не обратишься, Его с тобой не будет почти никогда. Может быть, ты и будешь переживать какие-то сладостные мгновения, прекрасные состояния в своей жизни, иной раз тебе придут замечательные мысли, но Бога у тебя не будет. Бог является Своим чадам в полночь. В это время Бог открывается своим святым как их Владыка, на небесном жертвеннике приносится жертва всесожжения, и святые чувствуют единение с верными и ждут их, чтобы достичь совершенства вместе с ними.
Поэтому Церковь не перестает выделять полуночное время. Она составила чинопоследование полунощницы и все свои службы связала с полночью. У того, кто не пренебрегает полуночным временем, жизнь становится очень легкой. Тогда Бог, Бог милосердный, сможет встретить тебя, а не оставит утомляться напрасно, как ты нередко думаешь.
Итак, я нахожусь в атмосфере радости, целодневного и целонощного трезвения, я придаю особенное значение моему правилу. А правило является не каким-то мирским времяпрепровождением, не средоточием моих пожеланий, не самообольщением, но истинной встречей с Богом или даже настоящей печью, охватывающим меня пламенем, всесожжением, совершенной жертвой Богу. Как же я должен предстоять пред Богом во время бдения?
Конечно, когда человек начинает это делание, его одолевает сонливость, он чувствует тяготу, неверие, уныние, считает, что он никчемен, что в своей жизни он никогда ничего не сделал и не сделает. Это обычное дело для того, кто приступает к бдению. Может быть такое, что и семидесятилетний монах еще не начинал совершать «литургию» в аскетическом смысле слова, потому что, допустим, привык высыпаться, а потом вставать на молитву. Или он смирился с тем, что правило — это нечто формальное: прочитал четыреста молитв по четкам, сделал триста поклонов, немного почитал — и порядок. Конечно, это лучше, чем ничего. Такое состояние хотя бы напоминает ему, что у него нет Бога. Но этого, конечно, недостаточно. Бдение должно совершаться тем способом, которым его требует совершать Церковь и который помогает человеку предстать пред Богом.
Некоторые считают, что во время бдения им нужно много читать, некоторые — что им нужно много молиться, третьи полагают, что Бог должен даровать им видения, голоса, созерцания, чтобы доказать, что Он существует и что Он их любит. Все это, без сомнения, крайности, которыми пользуется враг, чтобы нас поглотить.
Как же нам все-таки предстоять пред Богом? Прежде всего, мы предстоим пред Ним просто как Его чада. Наше бдение — это время нашей любви к Богу. Как у мирских людей есть часы, когда они хотят любить и ощущать себя любимыми, так и у нас есть часы, которые мы проживаем со Христом, часы, когда мы ждем Его и Он ждет нас, когда мы пытаемся показать Ему свою любовь тем образом, который Ему понятен. Мое сердце ты покоришь, если принесешь мне сладостей. Другого ты покоришь тем, что принесешь ему какую-либо книгу, а если принесешь ему сладкое, то цели не достигнешь. Так и Бог: Он хочет, чтобы ты Ему принес Его дары, дарования, которые Ему понятны. К тому же, поскольку наша душа немощна и ее сотрясают бури и поскольку существует противник рыкающий, нашей душе нужно подкрепление, нужен способ превозмогать саму себя, побеждать и радоваться Богу. Поэтому скажем о некоторых очень простых вещах.
Первое, чего я должен добиться, после того как встану на бдение, — это проснуться. Как это сделать? Кто-то делает поклоны, кто-то намачивает голову, освежает водой глаза, кто-то выходит из кельи и прохаживается по монастырю или, если он пустынник, гуляет по горам. И у святых отцов также было много способов проснуться ночью. Одни просили, чтобы стучали к ним в дверь. Другие клали на себя какой-нибудь предмет, например шар, от падения которого они просыпались. Другим хватало какой-нибудь булавки, которая падала бы с их одежды, или из их рук, или с основания свечи, которую они зажигали: свеча догорала, булавка падала — и они просыпались.
Сон — это раб, с которым ты можешь делать что хочешь. Когда мы хотим — зовем своего раба, когда хотим — говорим ему: «Пойди сейчас отдохни, а когда ты мне понадобишься, я тебя снова позову». Сон умеет подчиняться человеку, но подчиняется ли человек своему хозяину — Богу? Дикие звери подчиняются Богу и своему хозяину. Неужели сон не подчинится человеку? Достаточно каждому из нас определить свои возможности на сегодняшний день и меру сна для себя, потому что продолжительность его может меняться. Сейчас мне надо спать восемь часов, а через год, может быть, пять, а потом три. Если вдруг через три года я заболею, то буду нуждаться в шести часах. Мы должны быть смиренными, то есть стремиться исполнять не свою волю и желания, но то, что нам позволяют исполнить обстоятельства, сложившиеся в данный момент.
Для того чтобы покорить себе раба, который зовется сном, и заставить его подчиняться моим распоряжениям, мне необходимо преодолеть свои инстинкты, свои желания, потому что по большей части именно они являются причиной того, что я не имею власти над сном. Мне нужно научиться говорить: «Сон, иди сюда», закрывать глаза и засыпать. Многие люди настолько изнурены своими несбывшимися мечтами, желаниями, требованиями и разочарованиями, надеждами и отчаянием, что, когда они лягут в кровать, могут заснуть только через три, четыре, пять часов или не заснут вовсе. Бывает, конечно, что бессонницей человек страдает из-за проблем со здоровьем, но и при этом состояние души играет не последнюю роль. В любом другом случае человек может управлять своим сном: хочу уснуть — засыпаю, хочу проснуться — просыпаюсь.
Итак, чтобы успешно исполнять свое правило, мне, во-первых, нужно сделать подвластным себе слугу, имя которому сон. Во-вторых, мне требуется быть внутренне спокойным, чувствовать мир и тишину, не испытывать чрезмерного возбуждения, перенапряжения нервной системы и душевных сил, чтобы потом возвести ум туда, куда я желаю. Мой ум не должен быть подобен бродяге, который слоняется туда-сюда, он не должен кружить, подобно праздношатающимся монахам, но должен возвращаться к самому себе.
Но где мне сесть? Мне удобно молиться сидя в кресле? Что ж, можно и в кресле. Если я в нем засыпаю, сяду на стул, или на деревянное канапе, или на свою низкую деревянную кровать. Еще я могу сделать табуретку на трех ножках, чтобы, когда меня будет одолевать сон, я падал и просыпался. Я могу делать все что хочу, только мне необходимо хранить спокойствие, потому что, когда я спокоен, я владею дыханием, биением сердца, духом — всем. Тогда я могу сказать: «Приди, Боже мой» — и почувствовать Его приход. Но когда сердце стучит беспорядочно, когда дыхание сбивчиво, когда внутри меня сильны мои желания, как я замечу Бога? Разве что я приму за истину какое-то демонское обольщение, и тогда скажу: «Господи Иисусе Христе, благодарю Тебя, что Ты благоволил войти в мою грешную келью», но явившийся мне будет не Христос. Итак, необходимо успокоиться, быть отдохнувшим не столько физически, сколько духовно. В господстве над сном и во внутреннем спокойствии заключается подготовка к правилу.
Третье — мне нужно достигнуть сокрушения сердца и заняться поклонами. Только сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит. Но когда я сознаю за собой добродетель, дарования, святость, когда требую от Бога божественных озарений, когда требую от Него, чтобы и я стал великим, то я не могу иметь сокрушения сердца. Ревнуйте о дарах больших, — говорит апостол, а большее дарование — это любовь к Богу. Итак, я не буду просить ничего другого, кроме сокрушения, не буду сидеть словно праведник пред Богом и не буду от Него чего-либо требовать. А что я буду делать, так это исповедовать пред Ним свой грех, свое беззаконие, свою нищету, причем с таким расположением, чтобы это сокрушало мое сердце, а не подогревало во мне эгоизм. Тогда Бог призрит на мое сердце, потому что Он Сам говорит: На кого Я буду взирать? Только на кроткого и молчаливого и трепещущего пред словами Моими.
Следовательно, мне недостаточно только читать или молиться. Мне необходимо сокрушение сердца, которого можно достичь и смиренным положением тела, и определенными размышлениями о Боге, и с помощью чего угодно другого. Все это, конечно, только подготовка к настоящему бдению. Я могу также упасть на колени пред Богом и взмолиться к Нему, чтобы Он простил мне грех, о котором я, быть может, не знаю, не имею представления, но знаю, что я грешен.
Затем я начну делать поклоны: здесь мы подразумеваем поклоны, совершаемые при участии тела. Они также весьма содействуют достижению нашей цели, в чем мы убеждаемся ежедневно. Некоторые монахи еще в миру клали тысячи поклонов. Вопрос о поклонах решался в разные времена и разных местах по-разному, и мера их зависела от здоровья. В любом случае, поклоны имеют важное значение, как свидетельствуют святоотеческие книги и наш личный опыт. Это труд, жертва Христу. Мирские люди встают ночью ради детей, ради мужа, ради других дел. Мы же утруждаем себя ночью поклонами.
Однако главным образом под словом «поклоны» мы подразумеваем устремление нашей души к покаянию, потому что более всего влияет на нашу жизнь ожирение нашего сердца, которое никогда не хочет признавать себя грешным. Мы считаем свое сердце духовным, а на самом деле оно плотское. Если мы называем себя грешниками, то лишь произносим это устами, но не признаём этого и не понимаем внутренне. Может быть, мы и говорим: «Господи Иисусе Христе, милостив будь ко мне, грешному» или «Согрешил я пред Тобою», но, если нас спросят, какие грехи мы совершили, то мы скажем: «Я не украл, не убил», — то же, что говорят люди мирские. Они, по крайней мере, имеют оправдание, потому что не понимают глубины своей греховности, а у нас разве есть такое оправдание? Итак, говоря о поклонах, мы подразумеваем усилия побудить сердце и ум к осознанию своей греховности и покаянию не однократному, но непрерывному.
Чтобы помочь нашему сердцу и уму покаяться, нужно постараться создать подобающее серьезное и благоговейное настроение. Во время правила, а особенно в его самые возвышенные и прекрасные минуты, если ты что-то и вспомнишь, не записывай это, оставь. Если твое правило продолжается пять часов, то, естественно, когда Бог скажет тебе нечто, ты захочешь это записать, чтобы потом показать игумену. Но ты не делай этого, когда твое сердце уже начинает восходить к Богу. Тогда нам не нужен никто, даже игумен, — у нас есть Господь и Бог наш.
Как же достичь сокрушения? Оно не достигается с помощью искусственных приемов, достаточно естественно стоять пред Богом. Пусть я не чувствую, что я грешник, но я знаю о своей греховности. Итак, предстану пред Богом как грешник, чтобы когда-нибудь я смог таким себя ощутить и прийти к истинному покаянию. Оно — дар Самого Бога, результат многих моих исповедей и поклонов, результат многих трудов и сокрушения.
Святые отцы называли себя прелюбодеями, окаянными, блудниками, ворами, разбойниками, в то время как с ними подобные грехи и во сне не случались. И все-таки они приписывали себе все эти грехи или с целью принести все свое существо Богу, или с целью улучить милость Божию, или с тем, чтобы сокрушилось наконец их изнеженное и жестокое сердце и осознало свою греховность. Мы же этого в себе не осознаём, и, несмотря на то, что мы преисполнены грехов, нам не удается непрестанно держать их перед своими глазами. Псалмопевец говорит: Грех мой всегда предо мною. А перед нашими глазами не грех, но наши мечтания, мудрование, требования к Богу, несбыточное желание достичь чего-то высокого, во многом преуспеть. Поэтому мы ни на мизинец не возвышаемся над землей.
Многие отцы, чтобы достичь сокрушения, били себя в грудь, как мытарь, со словами: Боже, будь милостив ко мне, грешнику, другие разрывали свои одежды. Конечно, мы не будем делать подобных вещей, но будем стоять подобающим образом. Например, я не усядусь на кровать, чтобы почитать, и не улягусь на ней, чтобы помолиться. Иное дело, когда я часами молюсь умом: «Господи Иисусе Христе», тогда я буду произносить молитву и сидя, и стоя, и лежа на спине и на животе. Эта молитва — многочасовой ночной подвиг ради Христа, борьба, и, поскольку я ношу немощь своей плоти, я буду использовать все средства, чтобы победить в этой борьбе.
Итак, я стою пред Богом, стремясь к тому, чтобы сокрушилось мое сердце, раскололся его лед при помощи моего исповедания пред Богом. Одновременно я стараюсь осознать, что здесь находимся мы: я, ничтожный, и Ты, мой Господь.
«Господи, — говорю я Ему, — Ты невидим, но истинен. Я сор земли, а Ты великий Бог, „Иже на престоле херувимсте носимый, Иже серафимов Господь и Царь Израилев". Ты мой Творец. Ты Тот, Кто знает меня до последней частички моего существа: Ты знаешь и мой дух, и мою душу, и мою плоть. Ты владычествуешь Вселенной. Ты Тот, без Которого ничего не происходит, и вне Которого ничего нет, и в Котором всё. Ты великий Бог, исполненный славы, исполненный святости, исполненный совершенства, а я ничтожен».
Я склонюсь, восплачу, преклоню колена, поклонюсь снова и снова, буду снова плакать, до тех пор пока не сокрушится моя душа. Если я могу это сделать в каком-то храме, это предпочтительнее. Если не могу, то буду делать это в своей келье. Келья — это поприще моей ежедневной борьбы. Очень хорошо, если моя келья становится Божиим храмом. Если же у меня пока такого ощущения нет, буду искать иные подвиги, лишь бы сокрушилось мое сердце.
Однако на поклоны и сокрушение сердца нужно смотреть как на необходимое для нас делание, а не как на какое-то магическое средство. Мое сокрушение Богу не нужно: Бог не нуждается ни в моих добродетелях, ни в моих пороках, ни даже в сокрушении моего сердца. Это я нуждаюсь в сокрушении, чтобы быть в состоянии предстать пред Ним. Только не будем путать исполнение своих желаний с достижением сердечного сокрушения. Когда у нас есть неудержимое желание, и оно исполняется, когда есть какая-то мечта, и мы думаем, что она вот-вот исполнится, когда мы воображаем, что Бог начинает к нам приближаться, — тогда мы радуемся или даже плачем и приходим в сокрушение. Мы можем задуматься о своем грехе и из-за этого заплакать, но это еще не означает, что мы заплакали ради Бога: мы заплакали, потому что вспомнили о своем грехе. Это не божественный плач, не плач смиренномудрия и сокрушения; это плач перстный, человеческий, душевный. Плач оттого, что я, считавший себя праведником, сделал зло. Это каждение собственному «я». Нужно внимание, чтобы не перепутать желание, надежду или отчаяние с Божиим присутствием. Настоящий плач не имеет никакого отношения к нашему эго.
Вслед за сокрушением сердца и покаянием приходит чистота жизни, благодаря которой мы видим Бога. Мы, люди, хотим увидеть Бога, но как это сделать?
Каждый человек получает свое дарование от Бога, чтобы Его видеть. Каждому человеку Бог раскрывает, как Его увидеть. Несомненно, что существует бесчисленное множество способов, чтобы увидеть Бога, но для этого необходима наша собственная чистота. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят, — говорит Господь.
Под словом «чистота» мы подразумеваем чистоту от греха, и в первую очередь чистоту ума. Нельзя позволять своему уму заниматься чем-либо другим, кроме молитвы. В час, когда ты совершаешь бдение, тебе может прийти самая прекрасная мысль. Изгони ее. Может прийти воспоминание о любви Бога, Который распялся ради тебя. Прочь теперь и Крест Христов. Тебе ничего не нужно. Единственное, что тебе нужно, — это чистота, то есть незаполненность ума чем бы то ни было, будь это добро или зло. В тебе может возникнуть желание сказать: «Боже мой, пусть я буду ради Тебя мертв, пуст». Ничего этого не надо. В тот час ум должен оставаться отрешенным, пустым, должен от всего освободиться, чтобы ты смог наполнить его молитвой Иисусовой или другими краткими молитвами, которые произносили святые. Если мы не можем непрестанно творить умную молитву, можно заполнить свое время различными молитвословиями. Но, конечно, умная молитва подходит нам больше всего, в ней содержится все необходимое для спасения, она наиболее дерзновенна, плодоносна и угодна Христу.
Чистота ума — это основное условие для того, чтобы впоследствии достичь чистоты от страстей в глубинах нашей души. Чистота ума привлекает внутрь нас Бога, и тогда Бог может очистить наше сердце от страстей, которые мы получили или от Адама и Евы, или по наследству от родителей, или из-за собственной небрежности. Мы сами ничего не можем сделать, чтобы быть чистыми сердцем. Однако мы можем иметь чистоту ума.
Итак, мы стремимся освободить свой ум ото всего и наполнить его теми словами, которые мы говорим Богу. Наш ум занят только произношением и смыслом этих слов. И даже Самого Бога мы не будем искать, потому что в поисках Его мы ищем самих себя, а Бога теряем. Бог обретается теми, которые Его не ищут, теми, которые не спрашивают о Нем.
Еще в своей молитве будем просить у Бога сердечной радости, просить ее как свидетельства Его присутствия и любви. Ее просить мы вправе. Если мы не знаем Бога и живем без Него, то жизнь наша настолько тяжка и сурова, что мы ищем того, что сделало бы жизнь более легкой, а молитву — более воздушной, чтобы она могла свободно подниматься ввысь. Этого мы мо-
жем достичь с помощью радости. Радость — это торжество сердца, некое путешествие, отдохновение и наслаждение ума, внутренний опыт души, нечто устойчивое в нашей жизни. Радость заставляет нас с большим дерзновением, расположением и охотой начинать бдение, вожделеть его, делать его более продолжительным.
Но если, предположим, наше бдение жестоко, как смерть, черно, как ночной мрак, угрюмо, как самое мрачное облако, которое грозит покрыть нас, — что нам делать тогда? Тогда будем плакать, трудиться, умолять, даже «угрожать» Богу, чтобы Он дал нам радость. Не будем прекращать бдения — будем совершать его как приношение нашего сердца, как подвижничество, как жертву. Как вдова опустила в церковную сокровищницу свои последние две лепты, как иудеи приносили Богу своих первородных или самих себя, так и мы будем приносить свою ночь, прекраснейшую часть своей жизни. Однако вместе с этим будем умолять Бога, чтобы Он даровал нам радость.
Не думайте, будто это трудно. Бог отвечает немедленно. Если человек, когда ты его просишь, бывает растроган, обнимает тебя, целует и дарит подарки, то тем более Бог. Но если Он нам и не ответит, мы будем продолжать просить радости. Мы не станем просить о том, чтобы увидеть Христа, чтобы с нами беседовали ангелы, чтобы ощутить в себе Святого Духа, чтобы святитель Николай пришел и разрешил наши трудности… Не будем искушать Бога, но будем просить у Него радости. Прочее пусть Он даст нам тогда, когда сочтет это для нас полезным. Радость гораздо более ценна, чем даже тысяча богоявлений, потому что она — атмосфера нашей встречи с приходящим Христом, она — опора, фундамент, на котором будет воздвигнуто все наше бдение. Если у нас нет радости, то расстраиваются наши нервы, появляется телесная слабость, боли, параличи, ноги немеют, в ушах звенит, сердце болит.
Помимо радости, для бдения требуется еще огненный пламень. Его мы также не сможем приобрести сами, только Бог может нам это дать. Бог — Тот, Кто творит слуг Своих пламенем огненным. Пламя — это огонь, разгорающийся внутри нас, ревность к бдению, восхождение нашего существа ввысь, вдохновение, благодаря которому мы не только выдерживаем свое бдение, но и желаем, чтобы оно не прекращалось. Может пройти два, три, семь, пятнадцать часов, а нам будет казаться, что прошло не больше пяти минут. Приходит время заканчивать молитву, потому что нас призывают наши обязанности, а сердцу больно оттого, что мы прерываем бдение. Когда Бог делает нас огненными в час бдения, постепенно становится огнем и вся наша жизнь. Как пальцы святых в час молитвы превращались в горящие свечи, и свет от них восходил ввысь, так может произойти и с нашим собственным существом. Без огня и спутник не полетит на Луну, как же мне взойти на небо?
Будем умолять Бога, чтобы Он сделал огненной нашу молитву, наши мысленные восхождения, бдение, наши сердечные взывания, коленопреклонения, труды, долулегание — все. Когда наша жизнь не такова, тогда мы спим глубочайшим сном даже во время бдения. Но в любом случае лучше будем спать так, чем на кровати. Лучше спать, стоя пред Господом, чтобы Он видел мой подвиг и борьбу, чем отправиться в постель.
С помощью сокрушения сердца, поклонов, чистоты ума, благодаря которой мы видим Бога, с помощью радости и огненного пламени, которые необходимы нам для перехода к иной жизни, — наше бдение, молитва, келья, душа становятся плодородной почвой, где можно обрести Бога, заключить его в объятия, а земледелец, Бог, может возделать наше существо.
Пророк Исаия называет блаженными людей, которые сеют при всякой воде, на обильно орошаемых полях, где ходит вол и осел, то есть где они могут свободно шагать, обрабатывая землю. Он говорит о воде потому, что Палестина сильно страдала от засухи. Пройдут изредка проливные дожди, а потом засуха продолжается. Поэтому в Ветхом Завете постоянно говорится о жажде и дожде, по той же причине и иудеи представляли себе Бога стоящим посреди потопа. После дождя почва становилась очень плодородной, а растительность — богатой. Тогда можно было животным пастись свободно.
Так и мы можем превратить свое бдение, келью, монастырь, правило — всю нашу жизнь в плодородную землю. Но для этого нам нужно жить так, как было сказано только что в нашей беседе. Иначе мы окажемся землей иссохшей, которую не смогут возделывать вол и осел, и не принесем плода. Можно до утомления трудиться всю жизнь и так ничего и не добиться. А можно один раз посеять, а пожать и два, и три, и двадцать раз. Почему бы нам не предпочесть последнее? Этого так легко добиться, достаточно только понять, какое в этом заключено блаженство. Бог привел нас в монастырь, чтобы Ему можно было входить в наше сердце, сеять в нем и из него извлекать все сокровища. Он призывает Своих ангелов и святых, чтобы они черпали из нас все эти дары и плоды, которые Он дал нам. Он привел нас не ради каких-то
скудных результатов. Далее пророк Исаия говорит: «Меня славят звери дубравные, дикие звери в чаще, чудовища земные, потому что Я наполнил всю пустыню водами и безводную землю — реками». Это значит, что Бог все может изменить.
И мы, как сухая земля, ощущаем засуху, свое одиночество, нищету, отсутствие Бога, но Бог может наполнить нас водами и даже реками, и тогда наши отношения с игуменом будут истинными, священнодейственными, таинственными.
Что мы будем делать? Останемся в своей нищете? Даже дикие звери чувствуют, когда безводную землю наводняют реки. Неужели наши души должны жить в засухе? Нет этому никакого оправдания. Мы можем преисполниться славословием Бога, хотя бы подобным тому славословию, что воздают Ему звери. Тогда можно будет говорить о духовной жизни. Тогда можно будет надеяться, что будет жить и наша душа, и наша монашеская семья. Тогда нас будет занимать не то, сколько лет мы проживем, но те плоды, которые мы соберем. Пожелаем же себе такой плодоносной жизни.
До сих пор мы обсуждали, о чем нужно просить Бога во время ночного бдения, для того чтобы оно стало для нас стремительным приближением к Богу, а не мраком и пыткой. Теперь рассмотрим подробнее, как именно нам проводить время бдения.
Мы в келье одни, больше никого нет, и мы не приносим сюда ни забот, ни помыслов. Когда мы изгоняем их из ума и сердца, тогда помыслы не находят в нас ничего, за что бы зацепиться. То, что нам чуждо, никак не может войти в наш ум или сердце: едва приблизится, сразу же отбегает. А если помысел прилепляется, значит мы этого хотим, мы его любим, он уже в глубине нашей души. Конечно, иногда Бог попускает дьяволу влагать человеку искусительные помыслы, но только человеку духовному, для того чтобы он стяжал большую славу, честь и блаженство. С нами же бывает не так. Как правило, все, чем наполнен наш ум, исходит из самых глубин нашей воли и сердца. Но если мы все это добровольно отвергнем, то окажемся свободными и сможем наполнить свое время и ум тем, чем захотим. Как мы проведем свое правило, или, как выражаются святые отцы, свою личную литургию? К кому устремим свое внимание?
Пока мы одни, первое, с чего мы начнем — сделаем так, чтобы Бог стал нам близок, право на это дает нам Он Сам. Это нисколько не трудно, потому что Бог рядом с нами. Мы не просим у Него ничего, кроме одного: ощутить ту истину, что Он рядом, и поверить в нее. Как можно не верить в присутствие и бытие Бога? Это невозможно, даже если бы мы захотели. Глянем в темноту? Там Бог. Посмотрим на икону, на стену? Там Бог. Бог везде.
Мы настолько духовно убоги, самоуверенны, косны, нерадивы, что иногда задаемся вопросом: «Где Он, Бог?» — потому что это позволяет нам приглушить совесть и жить, погружаясь в обыденность. Когда мы думаем, что Бог от нас далеко, нам живется комфортно и ничто нас не беспокоит. Но стоит нам лишь захотеть принять всем сердцем ту истину, что Господь близ нас, что Бог есть Сущий, как тут же нашу келью наполнит Собой Тот, Кто наполняет все.
Итак, первый, Кто наполняет мою келью, — это Бог. Я стою пред Ним, Он — моя любовь, я обнимаю Его, лобызаю Его, улыбаюсь Ему, обещаю, умоляю, вынуждаю давать мне обещания, как делали это святые, преклоняю пред Ним колени, плачу и мало-помалу начинаю ощущать, что Он отверзает мне небесные врата, что я не совсем слеп. Даже если мои умные очи еще очень близоруки, то сердце, как более восприимчивое и податливое, способно воспринимать Бога быстрее. Теперь я начинаю говорить с Ним, поверять Ему свои тайны, открывать сердце, просить, требовать и чувствую, что Он внимает мне, потому что Он в любое время слышит нас. Бог всегда весь во внимании: по словам пророка, Он приклоняет к нам Свое ухо.
Если Бог склоняется к нам, чтобы поговорить с нами, преподать нам Свое слово, то тем более Он склонится, чтобы услышать вопль сердца, страдающего из-за Его отсутствия. Таким образом холод одиночества рассеивается, я уже не один, потолок моей кельи становится окном в небо. Теперь все, что я делаю, я могу делать с большим осознанием, что все это ради Бога. И Он, принимающий от людей любые искренние приношения сердца, поймет устремление к Нему моей души. Я ощущаю мир, радость, нечто такое, что берет начало в тишине и безмолвии, — к этому я стремился и наконец обрел. Стоит только немного напрячь свои телесные и духовные силы, как мы сразу же достигаем этого. Надо быть совсем немощным, духовно искалеченным, ни к чему негодным, чтобы не ощутить всего того, о чем мы сказали. Но никто из нас еще не дошел до того, что стал неспособен назвать Бога живым и истинным.
Как правило, Бог отвечает на наши прошения немедленно. Единственное Его желание — чтобы мы делали всё с простотой ребенка. Будем звать Бога, как ребенок зовет своего отца. Если при всем моем неверии у меня есть смирение, надежда и вера малого ребенка, то Бог непременно мне откроется. Никогда ничья молитва не оставалась тщетной.
Чем еще мы наполним свою келью? Священным Писанием и творениями святых отцов. Священное Писание преисполнено Божественных откровений. Чтение его — ничто иное, как встреча с Богом, даже если мы об этом не думаем. Сущий Бог сокровенно приходит и говорит с нами через Священное Писание. Таким образом, Бог открывается нам как внутренне, таинственно, так и через строки Священного Писания. Кто не поверит этому живому и простому факту? Такое откровение более соответствует нашей мере, более нам понятно. Читая Писание, мы видим, как в некоторых случаях Бог идет к человеку, в некоторых — человек идет к Богу или удаляется от Него; Бог то угрожает, то
наставляет, то проявляет любовь. Бог, Его ангелы и святые разговаривают с человеком. И все эти события нам близки, мы с живостью воспринимаем их, ощущаем себя их участниками. Сравнивая свою жизнь с жизнью святых, мы видим свою греховность, почти на каждой странице находим самих себя. Когда мы читаем Писание, молясь Духу Святому, чтобы Он просветил нас, то наша душа, сколь бы одебелевшей она ни была, сочувствует прочитанному и радуется, чтение Священного Писания становится беседой с истинным Богом.
Немаловажным для ночного правила является чтение Псалтири, особенно когда правило продолжительное. Мы постепенно познаём смысл псалмов, они проникают в наше сердце, смягчают его и делают его наполненным. Псалтирь — одна из самых духоносных книг Церкви. Таким образом, чтение Священного Писания оказывается замечательным и доступным средством общения с Богом — это и собственно молитва, и приготовление к ней. Читая Священное Писание, мы как бы заново вступаем в общение с Богом, повторяем свои обеты Ему. Мы вспоминаем обетования Отца и Сына и Святого Духа, история Церкви приобретает для нас личный характер, личной становится и наша связь с Самим Богом. Можно читать и толкования на
Священное Писание. Делать это можно как ночью, так и днем. Затем мы читаем другие духовные книги, такие, впрочем, которые не нарушали бы созданной атмосферы, удерживая нас в келье коленопреклоненными пред Господом.
Есть возможность посвятить правилу много часов? Тогда можно заниматься рукоделием: плести четки или делать что-то другое. Если время правила не ограничено, можно разнообразить его какой-нибудь письменной работой, которая служит отдыхом, но не отвлекает нас от правила: ты как бы «сажаешь» рядом с собой Бога, и Он пишет или делает эту работу. Я пастырь? Пишу исследование по пастырству или изучаю церковные правила. Послушник? Делаю подготовительную работу по послушанию или читаю богословскую книгу. Если я духовно слаб, то, по благословению, могу делать какую-то работу вместо молитвы: в крайнем случае и это уже что-то. И пусть, если вспомню, воздохну хотя бы один раз: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Если же забуду, то в конце правила скажу: «Слава Тебе, Боже, даровавшему мне сегодня ночью это бдение». Тогда слова «слава Тебе, Боже» запечатлеют весь мой ночной труд, и я отойду ко сну спокойным, потому что сделал, что мог на сегодняшний день, а Господь пусть сделает Свое дело. Я боролся и мучился, как человек; грешил и плакал, как немощный и грешный; каялся, сокрушаясь духом, и пусть Бог даст мне то, что может дать, как святой, многоблагоутробный, милостивый, как любящий Отец.
Кроме того, можно вычитывать некоторые службы. Если мой духовный уровень пока таков, что я только стремлюсь познать самого себя, то часть времени я могу уделять чтению часов. В их чинопоследовании содержатся псалмы и тропари, которые помогут мне лучше понять Священное Писание. Их содержание — жизнь и откровение Божие, пришествие Святого Духа, распятие и погребение Христа. Все это меня духовно укрепляет.
Итак, правило можно разнообразить: читать, молиться, заниматься рукоделием, лишь бы не прерывалось мое предстояние перед лицом Божиим.
Что еще важно для ночного правила? Связь со святыми. Святые облегчают мой подвиг, они наполняют окружающее меня пространство, потому что их тысячи тысяч, они неисчислимы. А ведь с ними еще и ангелы и архангелы. И если не просто помнить о святых, как о людях, живущих в мире ином и постигаемых только умственно, но прикоснуться к их мощам и иконам — знакам истинного присутствия Божия, — то польза будет великой. В моей келье почти не останется пустого места, ее наполнит Бог. Но как бывает у нас, людей? Мы чувствуем святых ближе Бога и начинаем подозревать, что такое чувство от лукавого. — Нет. Бог и сама наша человеческая природа помогают нам чувствовать святого особенно близким к нам, потому что он был таким же, как мы, немощным, подверженным болезням, подобно нам он боролся, падал и вставал. Он был причастен греху, а потом приобщился Христовой жизни.
Итак, мы призываем святых, ангелов, которые также обладают некоторой телесностью, как считает православное догматическое учение, или почитаем осязаемые знаки присутствия святых — иконы и мощи. Прекрасно, если наши келейные иконы и те святые, которых мы призываем, как-либо связаны с нашей жизнью, то есть какое-нибудь происшествие, болезнь, озарение, живое воспоминание, какое-либо переживание, внутреннее или внешнее, душевное или телесное, связало нас с ними. Если ничего подобного не было, то по крайней мере будем этого желать: и желание много значит, оно может принести нам пользу. К примеру, я ношу имя преподобного Никодима. Меня ничего с ним не связывает, но он мой покровитель — поэтому я приглашу, приведу его в свою келью. Или читаю я творения святых Григория Богослова, Григория Паламы, и они производят на меня впечатление; читаю святого Василия Великого, и его слова глубоко проникают мне в сердце, — я приглашу этих святых в свою келью и позволю им непрестанно говорить в моей душе.
Пригласив святых, каждому из них я определяю место: здесь святому, которого больше люблю, там святому, на которого мне нравится чаще взирать телесными очами или духовным оком, перед собой — тому святому, о котором я знаю, что он дает мне все, чего бы я ни попросил, а значит, даст и сейчас. Опыт подсказывает мне, что если сегодня тяжело, если даже небо кажется мрачным, то этот святой поможет мне. И в самом деле, если мы найдем подход к какому-либо святому, то убедимся, что он решит все наши трудности, приобщит нас к своей жизни и войдет в нашу. Любой святой может что-то нам дать. Не окружить себя множеством святых — так можно поступить только по неразумию. Разумный будет обращаться ко многим святым, к кому захочет, лишь бы он умел находить связь с ними, читая и перечитывая их жития.
Когда кто-то нас не принимает или выглядит огорченным, мы подходим к нему, спрашиваем, почему он грустит, не обидели ли мы его чем-нибудь, дарим ему подарок, чтобы его порадовать, утешить, думаем о том, как с ним подружиться, сделать его своим приятелем. Если мы поступаем так со смертным человеком, может быть и грешным, то тем более должны поступать подобным образом со святым. Нам обязательно надо установить связь со святым, чтобы можно было легко и просто просить у него то, что мы хотим. Святой совершал в своей жизни подвиги, трудился ради Христа, поэтому он не потерпит, чтобы мы выпытывали у него духовные тайны, не утруждая себя. Он уверен, что и мы можем преуспеть, если приложим усилия, потому что из собственного опыта знает о любви Бога и Его готовности подарить нам богатство. Но он хочет, чтобы мы потрудились в том же подвиге, что и он, пролили пот. Таков духовный закон, когда речь идет о наших отношениях со святыми. Следовательно, у нас должны быть нити, которые связывали бы нас со святыми. Если не со многими, то хотя бы с одним. Чем остаться в полном одиночестве, лучше быть хотя бы с кем-то одним.
Сблизимся со святым, имя которого носим, или со святым Иоанном Крестителем, очень близким и добрым: он помогает даже мусульманам! Подружимся со святым Николаем, который приходит на помощь даже к грешникам и преступникам и спасает их! Обратимся всем сердцем к Божией Матери! Кто обращался к Богородице и не получил того, что хотел, не услышал Ее голоса, не ощутил Ее ласки? К Божией Матери взывают даже из ада, тем более должны взывать к Ней мы, находясь в этой жизни. Пусть у нас будет как можно больше ходатаев. Кто может сомневаться в том, что святые живы и находятся в руке Божией, а значит, могут прийти к нам на помощь?
Как же они подают нам свою помощь? Через Духа Святого, через ангелов, есть и множество других способов. Во Святом Духе святые могут стать видимыми. Это несомненный факт, который подтверждают святоотеческие писания. Святой живет со мной, и значит, у меня вместо двух рук, ног, глаз — четыре руки, ноги, глаза, а вместо одного сердца — два. Святой надо мной главенствует, заботится о моем здоровье, моих нуждах, о том, чтобы я что-то постиг, что-то почувствовал, получил просвещение.
О чем же мне его просить? О чем угодно, но прежде всего о спасении, о том, чтобы он открыл мне волю Божию или даровал мне Христа, Которого сам имеет. Если я потружусь в молитве к святому, буду к нему обращаться, то впоследствии это принесет мне множество теплых воспоминаний. Даже если мы получим просимое всего один раз из ста, память об этом событии будет насыщать нас и год, и десять, и двадцать, и пятьдесят лет. Часто можно услышать, например, такое: «Этот святой по правде существует! Помню, как в детстве меня на поле застигла ночь, и я испугался (хотя рассказчик — глубокий старик, он до сих пор переживает это событие очень живо). Тогда я громко закричал: „Святе Николае!" — и он тут же взял меня за руку и привел в деревню».
Святые близки нам, мы знаем, что они готовы прийти к нам на помощь, они сочувствуют нам, им легко любить нас, снисходить к нам, потому что мы с ними, что называется, из одного теста. Таким образом, мы можем очень хорошо провести свое ночное правило. А когда мы к тому же изучаем жития святых и стараемся им подражать, тогда правило проходит еще лучше.
Итак, святые неустанно ходатайствуют за нас перед Христом. Неужели я не воспользуюсь помощью того, кто имеет волю, силу, власть действовать так, как он хочет? Это было бы очень глупо с моей стороны. И если даже святой не получил от Бога того дарования, которое я у него прошу, — ведь у каждого свое дарование, — тем не менее, он может за меня ходатайствовать. И ходатайство никогда не бывает тщетно.
Один монах усердно просил о чем-то святого Симона, ктитора монастыря Симонопетра, но ему казалось, что его прошение не может исполниться. Тогда он пришел к отцу Ефрему и пожаловался, что молитвы оказались напрасными. «Ну-ка, гони прочь такие мысли! — говорит ему отец Ефрем. — Молитва никогда не бывает напрасной. Может ли оказаться напрасным ходатайство святого, который предстоит престолу Божию и может попросить помощи всех святых, находящихся вокруг престола?»
Каждый день в храме мы просим предстательства святых. Это предстательство — целый мир, огромная сила, исходящая от святых и от нетварных Божественных энергий. Но святые не просто ходатайствуют за нас. Они могут нас просвещать, потому что Христос — их достояние, они видят Его и познают Его жизнь, получают Божественное просвещение Святого Духа, которое станет полным в тот день, когда и мы окажемся вместе с ними. Святые просвещают наш ум, дают нам откровения. Если у меня есть то, что ты просишь, я тебе дам. Если у меня есть две одежды, одну Бог обязывает меня отдать тебе. Даже если бы у меня была всего одна одежда, я из жалости отдал бы тебе ее, а у игумена попросил бы другую. Неужели святой не поделится с нами, не просветит нас, когда ему дано такое богатство от Бога? Разве он может нам в этом отказать?
Божественное просвещение — самое существенное и важное, что мы можем попросить у святых. Без всего остального мы можем прожить или чем-то заменить нам недостающее. Но без просвещения, то есть без Божественного знания, мы прожить не можем. Знание о Боге поддерживает в нас жизнь и делает нас внутренне цельными, ставит нас перед Богом, спасает и приводит в Царство Небесное. Божественное знание, великое или малое, живит нас, а неведение Бога, великое или малое, умерщвляет. Поэтому как может святой, который так нас любит, не даровать нам богатства Божественного просвещения, не просветить нас во всяком нашем деле?
Кроме того, святые ничего не делают вдали от нас: чтобы умолять Бога, они становятся не где-то там, позади нас, а вместе с нами. Поскольку они люди, то, когда я становлюсь на колени, вместе со мной становятся на колени и они — те, кто каждый день пребывает с Богом; вместе со мной они проливают пот на молитве, вместе со мной подвизаются во время моего предстояния Богу, сострадают мне. Не удивляйтесь! Это сострадание святого не причиняет ему страданий, но, тем не менее, это его подвиг, соучастие в нашей жизни. Если Дух вопиет: Авва, Отче — и подвизается вместе с нами, если Сам Бог Отец и вся тварь соучаствуют в нашей борьбе, неужели не будет помогать нам святой, которого мы привели в свою келью? И этого так легко добиться! Стоит всего лишь призвать святых на брань — и ты обяжешь всех их преклонять колена вместе с тобой.
Но вы спросите: неужели святой подвизается вместе со мной? Почему? Просто потому, что мы — люди, облеченные в плоть, с дебелым умом и сердцем, непостоянные во всех своих поступках. Я могу плакать, а через минуту смеяться. Могу просить чего-то у Бога, а после удивляться, зачем мне это нужно. Или могу просить, а после забыть о своей просьбе. Могу пообещать что-то, а потом сделать наоборот. Могу клясться Богу, что покаюсь, а потом добровольно и сознательно впадать в тот же грех. Я хочу увидеть Бога своими плотскими глазами, но не вижу; хочу, чтобы Он открылся мне так, как мне этого хочется, или так, как это рисуется в моем воображении, а Он не дает мне этого. Я же обнаруживаю перед Ним свою глупость, ребячество, играю с Ним и совершенно Его теряю.
С одной стороны, святые знают, что Бог верен и истинен, перед ними вся Его любовь, все Божественное домостроительство, и они с легкостью могут и нам открыть это, а с другой стороны, они видят наше невежество и грубость и не знают, что с нами делать. Они не уверены, останемся ли мы через полчаса верными обещанию, которое дали им, позовем ли мы их завтра снова преклонять колени вместе с нами. У нас свободная воля, так что завтра мы можем обмануть их, и тогда им придется предстать перед Богом ни с чем.
Один старец молился Божией Матери за своих монахов и однажды во сне увидел, как Христос Ей говорит: «Ступай, Мати, и больше не вводи Меня в заблуждение. Ты же видишь, что они не раскаиваются». Как часто святые получают от Бога такой же ответ, когда мы их призываем на помощь, а потом совсем о них забываем!
Святые ходатайствуют за нас и просвещают нас, молятся за нас и подвизаются вместе с нами, сострадают нам и соучаствуют в нашей брани — и все это они делают сами. Мы призываем святого, просим его, о чем хотим, порой с большим сомнением, а святой берется восполнить наш недостаток. Он старается и нас воодушевить, и Бога подвигнуть к состраданию. Точно так же, как ты обращаешься к бухгалтеру, который делает за тебя все вычисления, а ты и не знаешь, что именно он сделал; точно так же, как ты вверяешься врачу, и он оперирует тебя, а ты и боли не испытываешь, и понятия не имеешь, что он делает, — ты призываешь и святого, и он все делает сам. Самим нам ничего не надо делать, после правила мы ложимся спать, а святой продолжает свою работу. Вы скажете: «Так уж и продолжает?» Конечно! Если демоны не прекращают нас искушать, неужели святой прекратит ходатайствовать?
Святые дерзновенно являются даже в святилище Бога и изменяют Его решение о нас. Как часто Священное Писание изображает Бога раскаявшимся в Своем решении! В действительности, конечно, Бог никогда не раскаивается, эти случаи призваны показать, насколько Он внимает Своим святым. Бог явственно открывается святым, а они, в свою очередь, открывают Его нам. Иными словами, они передают нам неизвестное и тайное Его знания, по Божественному домостроительству и предвидению. Святые очень близки нам.
После того как мы с простотой пригласим святых в свою келью — принесем их иконы или мощи или призовем их умом, — они вступают с нами в живое общение. А поскольку святой неотделим от Бога, то я знаю, что вместе с ним присутствует и Бог. Даже если я пребываю в зловонии греха, так что Бог не может действовать во мне, даже если я не чувствую Его присутствия, я все равно знаю и верю, что Бог сопутствует святому.
Еще я знаю, что святой для меня — радость. Как часто мы ищем собеседника, чтобы избавиться от тяготы одиночества! Как часто говорим всякие глупости, потому что огорчены и хотим освободиться от тяжести, искушения и огорчения или разрушить неприступные стены, отделяющие нас от других. Как часто нас душит болезненное чувство своей греховности, убогости, неполноценности, и мы не знаем, что с этим делать! Пытаясь освободиться, мы выходим на улицу подышать свежим воздухом или идем в келью брата перемолвиться словом. Святые отцы учат, что если твой брат придет к тебе и скажет, что он огорчен, тут же спрячь четки, чтобы он не догадался, что прервал твою молитву, и спроси его: «Брат, что случилось?» Разве святые поступят иначе? Если мы ведем себя так, несмотря на то что грех брата может нас увлечь, то неужели святой, которого ко греху не увлечешь и который может разогнать тучи и стать для нас подлинным веселием, поступит иначе?
С праведными пребывает веселие, — говорит Священное Писание. Веселие становится неотъемлемым свойством праведника. Если Священное Писание говорит так о ныне живущих праведниках, которые завтра могут пасть, тем более эти слова относятся к святым, для которых нет опасности падения. С ними радость пребывает в гораздо большей степени. Стало быть, святой, приходя к нам, приносит нам свою радость, улыбку, он приходит со своим характером, опытом, жизнью: он остался таким же, как прежде, у него тот же ум, тот же нрав, какие были на земле. Значит, я очень легко могу приобрести радостный дух, столь необходимый мне для того, чтобы молиться с легкостью и свободой.
Святой, впрочем, это не только наш друг, наше утешение — через него мы приобщаемся к сонму всех святых, к торжеству первенцев. Чтобы прочувствовать эту реальность, вспомним видение пророка Даниила, которое возвещает победу Церкви, Христа и святых. В этом видении Сын Божий побеждает и сокрушает различные народы, изображенные под видом зверей. Сын человеческий грядет на облаках, а Ветхий днями сидит на престоле, чтобы судить вселенную, народы, царей, человеческие души. Все обращается в прах, ничего не остается, ничто не может устоять перед Сыном человеческим. Ветхий днями дарует Ему власть, честь и царство, то есть Отец передает Свои права Сыну, отдает все в Его руки, до тех пор пока Сын не передаст все обратно Отцу при кончине времен, когда преобразится вся тварь.
Другой пророк говорит: Владычество на раменах Его. Существительное «владычество» означает здесь не столько власть, сколько Божественную природу: пророк Исаия хочет показать, что бытие Сына, Его сила неотъемлемы от Божественной природы, и, следовательно, Сын — это Бог. Сын человеческий — не простой человек, но Сын Божий. Слово «владычество» указывает на Божественность Сына, то есть на то, что Бог навечно воспринял в Себя весь человеческий род. Будучи уверены в несомненности этой истины, мы чувствуем себя в безопасности. Сын человеческий, заступающийся за падшего человека перед Ветхим днями — это не просто какой-то бог, но Бог истинный.
Ему даны власть и честь. Поклонение, которое прежде воздавалось Яхве, теперь относится к Сыну Божию. Мы, христиане, призывая Бога, обращаемся ко Христу. Что бы мы ни делали, мы просим помощи у Христа. И если мы говорим при этом: «Господи», все равно имеем в виду Христа. То, что Отец отдал Сыну всю честь, означает, что Он сделал Его всем: и царем, и архиереем, и пророком, и учителем. Отец, Творец мира, сделал Сына властелином всего и господином всех: Он отдал Сыну Самого Себя, хотя не было такого времени, когда бы Сын не был в Отце, а теперь, после воплощения Сына, Отец вместе с архиерейством отдает Ему весь мир. Мир символизируют звери, которых Сын Божий побеждает. Затем Отец дарует Сыну царство, новое царство, грядущее, царство Бога, святых, а не земные царства, которые Он рассеял, словно туман, и потопил в бурном, вздымающемся от ветров море. Пророк Даниил продолжает: Ветхий днями дал суд святым. Пророчества обычно бывают противоречивы, и для того, чтобы их понять, нужно знать исторический контекст событий и дух самих пророков. Даруй суд Твой царю, — говорит Псалмопевец. Мы бы сказали, что «суд» означает правосудие, воздаяние справедливости, однако в собственном смысле суд — это оправдание. А оправдание — это победа. Если ты признаёшь, что я прав, то уступаешь мне честь победы. И потому здесь «суд» означает победу. Однако Ветхий днями отдал победу не Тому, Кому даровал царство, честь и власть, но святым. Иначе говоря, теперь все права Сына, начальство, власть, пророческое служение, архиерейство Он отдает святым, новому Израилю — нам с вами.
И царством овладели святые. Какие яркие образы рисует нам Ветхий Завет! Открываешь врата, входишь внутрь, и все становится твоим достоянием. Отец забирает все у Сына и отдает святым, а Сын с любовью соглашается на это. Царство, которое перед этим Отец даровал Сыну, получаем мы. Он дарует нам и честь Сына. Таким образом, святые становятся носителями всех качеств, всех сил, всей власти, всего, так сказать, бытия Христа. Поэтому Христос — это святые, и святые — это Христос, и уже перед нами предстает торжество первенцев, сама Церковь, то есть весь сонм святых, получающих от Бога оправдание и победу. Христос с радостью уступает нам все, пока не придет час, когда мы, в свою очередь, отдадим все Христу, а Он отдаст Отцу. Тогда завершится история, чтобы впредь открылась вечность, непрерывное общение Бога с человеком.
Слова пророка Даниила «и царством овладели святые» означают, что святые стяжали царство, завладели им и крепко держат в своей власти: они не в будущем овладеют им, но обладают им уже сейчас, получив его от Бога Отца. Если толковать Ветхий Завет типологически, то приведенное место относится к Церкви, а еще в большей мере к Царству Небесному. Иными словами, святые, которые уже торжествуют на небе, обладают царством всецело и совершенно.
Итак, святые, которых мы призываем прийти в нашу келью, одержали победу и завладели Царством Небесным. Следовательно, они наша сила, они окружают нас, так что вместе с ними и мы ликуем перед Ветхим днями и Сыном Божиим, Который отдал нам все и сделал нас богами, восприняв нашу природу.
Но как святые становятся моей победой? Конечно, победа принадлежит Христу. Вышел Он как победоносный, но Свою победу отдал святым. Это означает, что святые одержали победу над двумя мирами, которые я ношу в себе. С одной стороны, внутри меня — ужасающий клубок страстей, с которым я ничего не могу поделать. Я не могу взять и вырвать страсти из собственного сердца. Не могу прогнать помыслы, не могу удержать язык, все время грешу языком. Я насквозь страстный, черный, зловонный и уродливый. Но, с другой стороны, внутри меня иной мир, я стремлюсь к Богу, Небесному Царству, люблю Христа. Таким двойственным я предстою перед святыми. Святые — это победа, победившая мир. Что же это за мир? Мир — это грех, дьявол, но мир — это и Церковь, присутствие Христа. Мир заключает в себе два мира: Христа и грех, то есть дьявола, который неистовствует, распоряжается всем, в том числе и мной, и все предает тлению. Святые — это победа над обоими мирами. Когда я призываю святых, тогда я участвую в их победе и приношу эту победу миру.
Святые — это еще и поклонение Господу, Который, умалившись, отдал Себя им и пребывает внутри них. Ведь отцы ясно говорят, что «поклонение восходит к первообразу». Например, я поклоняюсь иконе какого-либо святого или его мощам. Мощи свидетельствуют не столько о земной жизни святого и пролитой им в подвиге крови, сколько о Святом Духе, Который его освятил. И, поклоняясь мощам, я поклоняюсь самому святому. А поклонение святому, живому образу Божию, переходит на первообраз, на Бога.
Кто будет отвергать Вселенские соборы, опыт святых отцов? Каким бы неумным и равнодушным ни был человек, он не будет этого делать. Он может сказать: «Боже, я не чувствую Тебя», но никогда не скажет: «Тебя нет», потому что святые Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, Дионисий Ареопагит не могли лгать. Уж кто-нибудь наверняка говорил правду. Даже если правду говорил только один из них, это означает, что Бог здесь, рядом со мной.
Святые — это еще и мое будущее, Царство Небесное. Поскольку царством овладели святые, значит, теперь они царствуют, им принадлежат ключи от врат Царства Небесного, они восседают на престолах. Поэтому, если рядом со мной один или множество святых, которым я молюсь, то я обладаю будущим, проникаю в будущее, в Царство Небесное, куда желаю попасть. Для меня эсхатология — не теория, не философия, но истина. Вместе со святыми я вхожу в тот мир, к которому недавно еще только стремился, или, лучше сказать, будущее для меня уже наступило, потому что мое будущее — это святые.
Святые — это также мое дерзновение. Поскольку святой дает мне все права и власть войти в Царство
Небесное, значит, он — мое дерзновение. Пребывая внутри Царства, он и меня восхищает туда. На литургии после освящения Честных Даров мы говорим: «Еще приносим Ти словесную сию службу о праотцех, отцех, патриарсех, пророцех». Почему? Потому что они вошли в Царство Небесное.
Итак, поскольку святые — мое будущее, а я — член тела Христова, то святые — моя семья и моя честь. Входя в их сонм, я делаюсь своим Богу. Простой человек, родившийся и выросший в каком-то доме, раб или сын, теперь я становлюсь родным, своим для Бога, Его другом, сыном Божиим. Чего еще желать? Найдется ли что-то такое, чего я не получил бы, призывая святых? Святые все дают мне сами, мне не нужно ничего добиваться, размышлять о том, чего мне хочется. Обо всем позаботятся святые. Как адвокат после моего обращения, уладив мое дело, присылает мне судебное решение, точно так же и святые все улаживают. Я призываю святого и ложусь спать, а он, пока я сплю, продолжает свое дело, все для меня устраивает.
Подвижников часто изображают молящимися в пещере перед иконой — как правило, перед иконой Пресвятой Богородицы. Один святой, молясь перед иконой Богородицы, был обуреваем плотскими искушениями. «Что же это такое? — недоумевал он. — Я молюсь Богородице, а дьявол постоянно искушает меня. Когда это закончится?» Тогда является ему дьявол и говорит: «Что ты жалуешься? Сам виноват. Не поклоняйся этой иконе, и я перестану с тобой бороться». Дьявол сказал монаху правду, в своих обещаниях он верен, не то что мы. Святые заклинали дьявола, и тот говорил правду, а мы лжем даже тогда, когда нас заклинают.
Сатана согласился уйти при условии, что монах перестанет поклоняться иконе, потому что, поклоняясь ей, простирая к ней руки, монах достиг бы совершенного преуспеяния. «Если, — подумал дьявол, — он прекратит поклоняться иконе, тогда мне уже не будет нужды искушать его». Он сам утратит Царство, дерзновение, останется один, выпадет из рук Божиих, и его уже больше не будет защищать пролитая за него кровь Христова и Святой Дух, Который орошает и покрывает его Своей благодатью.
Итак, в нашей келье, когда мы исполняем правило, с нами Бог, Священное Писание, то есть вся история Церкви и все Божественное домостроительство, святые и, возможно, рукоделие. Кого же недостает? Как правило, в келье нет нас самих, прежде всего нашего ума, потому что он где-то блуждает. Теперь наша задача привести в келью самих себя. Приходят святые, приходит Бог, все повинуются человеку умаленному малым чем пред Ангелами, и только он сам не повинуется ни себе, ни Божию призыву. Поэтому важная задача — самим присутствовать на своем правиле. Ясно, что достигается это с помощью молитвы.
Молитва — это предстояние ума перед Богом. Несмотря на то, что и тело участвует в молитве, подлинное мое существо — это мой ум. Именно он должен предстоять перед Богом, поскольку он дает мне жизнь. Однако под большим вопросом остается то, согласится ли он смириться и предстать перед Богом. Итак, у меня есть ум, владычественное моей души, который должен беседовать с Богом. Но как правило, нам нравится предстоять не перед Богом, а перед самими собой, и для этого мы собираем свои силы, словно военный караул, чтобы они исполняли наши распоряжения, воплощали наши намерения и мечты. Но теперь время моему уму сосредоточиться и предстать перед Богом и Его святыми. Важно, чтобы он сосредоточился в самом себе и молился без помыслов. Остальное исполнит Бог и святые.
Теперь посмотрим, как нужно молиться Иисусовой молитвой. Существует множество способов ее совершения. Каждый человек, соответственно своему характеру, находит свой способ, который со временем изменяется. Сегодня я чувствую, что мне лучше произносить молитву устами. Завтра замечаю, что удобнее молиться языком, произношу слова: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного», и мой ум следует за языком. Другой человек замечает, что ему удобнее произносить молитву в области гортани, он приводит в движение органы гортани, и его ум идет туда. Третий соединяет молитву с биением сердца. Это не значит, что необходимо опускать свой ум в сердце: искусственными приемами пользоваться не обязательно. Важно найти для себя способ молитвы, который подошел бы нам сегодня, а завтра Христос подаст нам другой способ или мы найдем его сами. «Завтра» может наступить через месяц, через пять лет и даже через двадцать. Но только представьте себе, это двадцать лет борьбы вместе со Христом, неотступное пребывание со Христом!
Во время молитвы я слежу за тем, чтобы в мой ум ничто не входило. Когда я рисую круг, линия нигде не прерывается. Точно также должно происходить и с умом. Мне нужно произносить молитву так, будто я рисую круг и постоянно возвращаюсь к исходной точке, не выходя за пределы этого круга. Даже если мне явится Христос и скажет: «Какой ты молодец! Я пришел благословить тебя», то я должен ответить Ему: «Сейчас не время, я занят тем, чтобы мой ум следовал за словами молитвы». Тем более не надо ни о чем размышлять, даже если на ум придет какая-то благочестивая мысль или прекрасная идея. Я не должен на это отвлекаться, потому что молитва — это непрестанное сочетание со Христом. Христос приходит и соединяется непосредственно с умом. Если оставить на столе мед, пчела прилетит сама, мне не нужно заставлять ее. То же самое происходит и с молитвой: я заключаю ум в слова молитвы, а Святой Дух Сам по Себе приходит и соединяется с умом. Вот так совершается наше обожение, очень просто, незаметно для нас. Постепенно мы начинаем видеть и результаты, то есть приобретаем опыт, испытываем радость, наслаждение, ликование, усладу. Таким образом мы достигаем совершенного общения с Богом. Существует ли другой, более простой способ обрести Бога?
У того, кто проводит таким образом ночь, днем не будет никакого желания пустословить и прекословить. Если ты скажешь ему, что осел летает, — он с тобой согласится, потому что молится. Кто не знает, что осел не летает? Но так как ум этого человека находится во Христе, и во Христе пребываешь и ты, то, чтобы не разорвать единства с тобой, он с тобой согласится. А когда мы молимся непрестанно, слова молитвы и ум делаются огнем и жертвенником, на который полагается жертва: наша воля, наши мечты и стремления. Дым от жертвы восходит к небу, ко Христу, и Он обоняет ее благоухание и радуется, потому что видит Свое чадо рядом с Собой.
Итак, молитва — это истинное предстояние перед Богом нашего существа и, в особенности, ума, поскольку ум слышит, ум видит, ум открывает наши глубинные желания, ум идет туда, куда хотим мы. Неправда, что мы не можем направлять ум туда, куда хотим: говоря так, мы обманываем самих себя и других. Просто-напросто ум знает, чего мы хотим в глубине сердца, и идет туда, куда мы хотим. В результате мы беспомощно блуждаем умом по тропинкам, проложенным нашим собственным сердцем.
Удерживая ум внутри себя и не позволяя ему никуда уходить, я могу говорить с Богом. И если мой ум не постигает Бога, не чувствует присутствия святых, никогда не получает ответов от Бога или даже не верит в Него, то по крайней мере он может слушать слова, произносимые устами или в уме. Пусть ум не верит тому, что произносит, достаточно просто произносить и доверять самому деланию. Например, я говорю:
Боже, милостив буди мне грешнику. Ум это слышит. Теперь надо заключить ум в эти слова. Но я же не верю! Кто такой этот Бог, Которого я прошу: «Милостив буди мне»? Ничего, пусть тебя это не беспокоит. Ты только заключи ум в слова, произносимые устами, заставь его следовать за ними. Или же предоставь уму произносить молитву самому, если тебе так легче. Прибегай то к одному, то к другому способу, как тебя научит опыт и сам ум. В итоге ум может полюбить эти слова, пусть даже ты в них не веришь. Как мы любим свои страсти, даже не желая иметь их, как кто-нибудь любит курить, хотя от этого может заболеть раком, или любит грех, хотя знает, что он ведет его в ад, именно так и ум привыкает к словам молитвы и начинает их любить. Поскольку эти слова, произносимые про себя или вслух, наши собственные, уму легко следовать за ними. Трудности никакой нет, потому что слова эти исходят от нас, это наше «имущество».
Конечно, мы можем говорить Богу любые слова, чирикать, как птички, славящие Бога, но разумней обращаться к Нему словами, которые мы понимаем и которые имеют определенный смысл. Точнее сказать, не нужно произносить слишком много слов, будем повторять одни и те же, чтобы ум не утомлялся, вникая в их смысл. Пусть у нас будет молитовка из двух, трех, четырех, самое большее пяти слов, которые мы будем непрестанно повторять. Таким образом ум приучится внимать словам молитвы. Выберем слова, которые нас трогают или нам помогают, которые приносят нам благодать или даруют нам Бога. Обратим внимание, от каких слов мы лучше сосредотачиваемся, какие приносят нам сердечное сокрушение, какие дают нам радость, умиление, какие несут нам умиротворение и тишину. Впрочем, нужно ли искать, какие слова нам подходят? Что бы мы ни предпринимали, какими бы путями ни шли, как бы ни искали, мы непременно придем к тому, к чему пришли все святые. Если при встрече я захочу выразить тебе свою любовь, то, даже если буду долго думать, как это лучше сделать и что сказать, все равно в конечном счете скажу тебе то, что говорят все: «Я тебя люблю». И поэтому давайте будем говорить те же слова, что и все святые, потому что они нашли способ выразить свою любовь к Богу. Даже если мы захотим изобрести что-то свое, поэкспериментировать, мы все равно придем к тому же, что и все святые, начиная с апостольских времен до сего дня, — то есть к Иисусовой молитве.
Будем молиться словами: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного», в этой молитве есть все. Уже в первом слове заключено славословие. В первом, во втором, во всех словах — благодарение. В ней есть и моление, и исповедание — есть всё. Иисусова молитва охватывает все мои желания, все стремления. Она объемлет все мои переживания и мечты, все мое прошлое и будущее, все домостроительство и любовь Божию, в ней присутствует Сам Бог, потому что Он неотъемлем от Своего имени. И поскольку Его имя содержится в молитве Иисусовой, а мы произносим эту молитву устами, умом или сердцем, то здесь присутствует не образ Бога, а Сам Бог. Он присутствует в моей келье, среди икон и святых образов.
Молитва в конечном счете — подвиг Божественный: на самом деле его совершаем не мы, а Бог. Божественный не в том смысле, что он приличен Богу, ведь Бог не нуждается ни в чем и ни с чем не имеет соответствия, никому не подобен, даже архангелам, серафимам и херувимам. Но суть в том, что Бог приходит и благодаря этому подвиг совершается не мной, а Им Самим. С помощью молитвы я приобретаю Бога. Я исполняю свою работу, а Бог вступает и действует. Я нисколько не сомневаюсь в конечном успехе, потому что я, как действующее лицо, некоторым образом устраняюсь (остается только мое изволение внимать произносимым словам), и все совершает только Бог. Все Божие домостроительство, все наши стремления, облачение в рясу, крещение, постриг, все наши прошения не имеют никакой другой цели, кроме этой — стяжать, встретить Бога.
Для чего мы, монахи, пришли в монастырь? Не для того ли, чтобы взывать неустанно: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя»? Если нет, то зачем же? Может ли чтото другое дать жизнь прошениям нашего сердца? Если мы ищем чего-то иного, то мы обречены на неудачу, думаем не о том, о чем следует. Именно ради молитвы мы находимся здесь. Молитва — единственное, что может удержать нас на этом месте. Не сомневайтесь: тот, кто не творит молитвы Иисусовой, не сможет жить в монастыре, он никогда не почувствует ни Божия присутствия, ни единства с другими, ни того, что он любит и любим. Он ничего не почувствует в своей жизни, все будет ненастоящим и мимолетным, потому что молитва — это наша самая главная любовь, осуществление всех наших желаний, всего того, ради чего мы пришли в монастырь.
Если мы хотим всегда ощущать Божие присутствие, то постараемся насытиться Богом сегодня, когда так легко и просто Его стяжать. Позаботимся о том, чтобы взять от Бога все, что можем, используя разные возможности: сегодня — нашу духовную связь с игуменом, завтра — упражнение в молитве, послезавтра — крест одиночества, на следующий день — покаяние в своем грехе или утешение собранным духовным богатством. Главное же, что мы должны делать для полного насыщения духовным богатством игумена (вернемся к теме нашей беседы), — это молиться. В сущности, нам и не о чем говорить с игуменом, кроме нашей молитвенной жизни. Если мы не молимся, то мы далеки от него, а он от нас.
Игумен для нас не просто человек: он тайна сокровенная. Мы не можем мыслить о нем плотски, потому что мы пришли, чтобы жить жизнью духовной, а не плотской. Апостол Павел упрекал коринфян за то, что они говорили, будто он по плоти поступает. Он возражал им, что они не имеют права думать, будто общение с ним может быть плотским: «Мы, ходя во плоти, не по плоти жительствуем, не плотски живем. Мы носим на себе плоть, но на самом деле мы боги, мы образ Христа на земле, моя связь с вами, — утверждает апостол, — богоносна и боговдохновенна, только если ваше общение со мной является обручением с единственной невестой, Церковью, я, апостол Павел, могу быть вашим апостолом и наше общение истинно».
Какой позор взирать на игумена плотски! Если мы не по плоти жительствуем, отказываемся воевать за богатство, славу, зачем добиваться хорошего о нас мнения плотских людей? Либо игумен действительно является этой духовной тайной, точкой соприкосновения неба и земли, либо он — простой смертный. Если ты приходишь к игумену и рассказываешь ему не о духовной жизни, не о своем сеянии и урожае, Божественных посещениях, ночах, проведенных в молитве, а о чем-то земном, то разве это не значит, что игумен для тебя обычный человек, к которому ты просто привязан, как к отцу по плоти? В таком случае мы по плоти жительствуем, по плоти взираем на игумена, по плоти общаемся с ним и хотим, чтобы и он воспринимал нас плотски. Тогда мы не духовные дети, а плотские, хотя и рождены от других родителей.
Как мы порой огорчаем игумена, когда приходим к нему! Мы просим его принять нас, утверждаем, что это срочно, и он думает, что случилось что-то серьезное.
Он зовет нас, а мы рассказываем ему о пустых, приземленных, ничтожных случаях, о наших отношениях с ближними, о том, что они нам сказали. Тогда игумен недоумевает: «И это мои чада? Неужели у них так пусто в голове и сердце? Неужели они не чувствуют, как меня огорчают? Неужели им нечего сказать мне о Боге, неужели они ничего не вынесли ни из своего чтения, ни из молитвы и бдения? Неужели им больше нечего мне рассказать?» Когда же мы будем говорить о Боге? После смерти? Но в аду покаяния нет, и там о Боге никто не вспоминает. Давайте вспоминать о Нем здесь, здесь бороться с Ним, чтобы Он стал всецело нашим. И в этой борьбе с Богом игумен необходим нам, он может нам помочь.
Один молодой человек, не привыкший к труду, обойденный судьбой, болезненный, странноватый, хотел уйти на Святую Гору, но сомневался: «Смогу ли я там жить в лишениях?» Он отправился за советом к одному пустыннику и, когда тот спросил его, почему он хочет на Святую Гору, юноша ответил ему, что нашел хорошего старца. «Нашел старца? Поезжай к нему и ни о чем не думай! — воскликнул пустынник. — Пойди и будь его рабом, чтобы он стал твоим отцом, и предоставь ему делать с тобой то, что он хочет. Если понадобится, он отошлет тебя в мир. Если нет, похоронит тебя на Святой Горе, возведет тебя на небо». И пустынник был прав.
Итак, когда мы говорим об игумене, то подразумеваем эту тайну. Мы не должны взирать на него иначе, потому что этим мы позорим его, бесчестим, унижаем. Лодыжка связует стопу со всей ногой — так и игумен, как некое звено, соединяет наши ступни, ходящие по земле, с сердцем, стремящимся к небу. Только если я так отношусь к игумену, я вправе сказать, что он поистине является моим старцем. И только если я молюсь, у меня есть старец. Тогда я могу славословить
Бога вместе со зверями, дубравами, ущельями, горами — со всем творением. Если же я не молюсь, старца у меня нет. Но в то же время, если у меня нет старца, то я не молюсь, хотя бы и жил в монастыре.
Может ли быть такое, что я молюсь, совершаю ночное правило, но при этом оно мне ничего не дает?
Конечно, может: прежде всего, если у тебя нет полной открытости перед игуменом. Ты не можешь совершать ночное правило, если я, игумен, не буду знать о твоих поступках, словах, о твоем внутреннем состоянии. Если, например, ты убедишь игумена, что можешь молиться ночью четыре часа, получишь на это благословение, но сам всю ночь будешь мучиться, изнемогать, а днем раздражаться и со всеми ссориться, то такое благословение недействительно, оно от сатаны, потому что игумен не знал всех обстоятельств. Получается, ты обманул игумена. Вполне возможно, что я, игумен, понимаю, что ты меня обманываешь. Но я не скажу тебе об этом, я буду разговаривать с тобой исходя из твоих слов. То, что ты мне сказал, — для меня правда. Ты меня убеждаешь, что можешь совершать четырехчасовое бдение. Если на самом деле ты на это не способен и надрываешься, то приносишь жертву Ваалу, а не истинному Богу. Это эгоизм. Наш подвиг и бдение определяет либо игумен, которому мы все рассказываем, либо дьявол, дьявольская воля. В последнем случае мы стремимся к недостижимому, впадаем в ненормальное, демоническое состояние и, тогда, в то время как нам кажется, будто мы стремимся к святости, совершенству, духовности, на самом деле становимся бесноватыми.
Трудно отличить добродетель от порока: они похожи, словно два близнеца. Так же трудно отличить и ангела от демона. И тот и другой — духи, и мы легко можем их спутать: принять ангела за демона и демона за ангела, святого за грешника и грешника за святого. Тем более не кончится добром, если мы возьмемся судить о себе самих, потому что мы судим о себе так, как подсказывает нам наше сердце и воля. Если я хочу доказать, что поступаю правильно, то найду в пользу этого множество доводов. Нет ничего сильнее человеческой воли.
Поэтому недопустимо, чтобы игумен не знал, как мы совершаем свое бдение, и особенно как мы молимся. Лучше ничего не делать, чем оставлять игумена в неведении. Нельзя без его ведома назначать себе правило, чтобы потом он разузнавал, как же мы молимся. Должна быть полная открытость, чтобы мы говорили игумену всё искренно, при условии, конечно, что мы молимся. Если мы не будем молиться, то при встрече с игуменом будем, как говорится, переливать из пустого в порожнее, по пословице: «Смейся надо мной, а я над тобой, так скоротаем время». Пройдут годы, мы состаримся и будем тешить себя надеждой, что, может быть, Бог нас спасет. «Отче, я спасусь?» — будем мы приставать к игумену. «Да, чадо, спасешься». Ведь если нам сказать: «Не спасешься», мы, пожалуй, все бросим.
Молитвенная жизнь предполагает полную откровенность с игуменом. Наши собственные рассуждения вроде: да игумен все знает, он все понял, я ему об этом говорил; уж ему ли этого не чувствовать? — ничего не значат. Все это басни, оправдания, удаление от Бога. Бог говорит: Скажи сначала беззакония свои. Сам расскажи о своем грехе, помысле, о том, что тебя волнует. И если даже игумен уснет, ты все-таки открой, что у тебя на душе. Так, одного святого охватывал сон, но его послушник продолжал свою исповедь. Если ты пребываешь в общении со Святым Духом, то Дух, вещающий всякому человеку, возвестит и игумену то, что он должен тебе сказать. Если же общение с Духом Святым тебе неведомо, то в твоей жизни Его не существует, и игумену Он ничего не возвестит. Тогда игумен улыбнется тебе, или даже проявит как-то явственней свою любовь, или поругает тебя, если он, как тебе по-человечески кажется, тебя не любит… Но конечно, толку не будет никакого. Суть в том, чтобы ты был полностью открыт перед игуменом, он не должен что-то узнавать от других людей, о чем-то догадываться, нуждаться в Божием извещении о тебе или даже просто в психологической проницательности и опытности. Все это принадлежности века нынешнего, обманчивого, нам это ни к чему. Наша связь — это общение, а общение предполагает слово, беседу.
Кроме того, истинная молитва и истинные отношения с игуменом предполагают полное послушание или, когда его нет, полное подчинение во всех мелочах. Благодаря подчинению мы соединены друг с другом, тебе оно дает право говорить со мной, а мне, игумену, обращаться к тебе. Если ты не подчиняешься, то, по церковным правилам, я обязан изгнать тебя из братства, чтобы ты не вредил братьям и не доставлял мне бесполезных хлопот. Неподчинение — самое отвратительное поведение, которое свидетельствует о крайнем самолюбии человека, его одержимости и опасности для прочих, поэтому такой монах должен покинуть монастырь. Мое право выслушивать тебя и говорить с тобой и твое право говорить со мной появляются только тогда, когда есть послушание, то есть свобода. Иначе наши отношения не духовные, а плотские, и тогда тебе просто снисходят. Однако проявлять снисходительность можно день, год, два года, но
не вечно. Послушание же должно быть до крови, как говорит апостол Павел. Если послушания нет, значит, мы не отдаем игумену своего ума и сердца.
Наконец, истинная молитва и истинные отношения с игуменом возможны только в том случае, если послушник во всем согласен с ним. Без согласия с игуменом, даже если ты ему подчиняешься, дело не пойдет. Если есть открытость и послушание, но нет между нами согласия, мы с тобой должны побеседовать и решить, оставаться тебе в обители или уйти. Ведь если у тебя нет полного согласия со мной, значит, ты остаешься при своем: у тебя есть мнение, понимание, желания, помыслы, и потому между нами нет глубинного общения. Какое-то звено разомкнулось, и мы не можем соединиться. Тогда мы или должны расстаться, но не беззаконно, не по твоей воле, а по церковным правилам, или ты должен прийти к согласию со мной.
Последнее иногда мучительно, но стоит того, если мы хотим стать мучениками Христовыми, войти в сонм святых мучеников, даже великомучеников, потому что, по предсказаниям древних преподобных, в последние времена самые незначительные поступки будут иметь цену большую, чем подвиги святых прежних времен. Если они становились мучениками совести, то мы станем великомучениками. Однако для этого мало просто подчиняться игумену: подчиняется и муж жене, и жена мужу, и солдат, и служащий, и преподаватель, и дворник, и муравьи, и бездушная тварь. Нам же нужно быть единомысленными с игуменом, даже если нам это будет стоить пролития крови. В таком случае я стану самым настоящим великомучеником. Иначе напрасны все наши предыдущие рассуждения о святых, молитве, благоговении, духовном подъеме, слезах, потому что все можно истолковать по-разному; как правило, мы толкуем эти состояния, движимые собственной чувственностью, а не суждением игумена. Игумен превыше всех этих состояний, потому что сами по себе, без него, они ничего не дают. Как миряне, даже если их соберется миллион, не могут совершить литургию без священника, так и мы без игумена бессильны. Все то, о чем мы с вами беседовали, становится невозможным, если наша связь с игуменом ущербна. В нашем доме тогда нет ни жильца, ни управителя, и в конце концов он останется заброшенным, пустым.
Здесь стоит рассказать об одном эпизоде из жития преподобного Саввы Освященного. Святой этот был весьма деятельным человеком: он принимал участие во всех догматических и канонических прениях и при этом имел опытное знание монашеской жизни, первохристианский монашеский дух. Будучи уже старцем, он с несколькими монахами отправился к императору Юстиниану, чтобы попросить у него помощи в деле спасения Церкви. Юстиниан принял его с почтением, потому что много о нем слышал. Он созвал своих советников, чтобы обсудить возникшую в Церкви проблему и решить ее, как о том его просил святой старец.
И вот когда Юстиниан проявил такую заинтересованность и начал вникать в дело, монахи увидели, что их игумен встает, чтобы уйти. Они поняли, что наступило время совершить службу третьего часа. Существовал обычай вычитывать часы в положенное для них время, даже при работе на поле или в каком-то другом месте. Святой Савва рассудил, что если на поле, несмотря на изнурительный труд, нужно совершать часы в свое время, то тем более это необходимо во дворце. Со стороны это выглядело невежливо, поэтому монах, стоявший ближе всего к нему, хотел остановить его: «Отче, что ты делаешь? Царь ратует за наше дело». А преподобный Савва отвечал ему: «Чадо, они делают свое дело, а мы будем делать свое». То есть Юстиниан созвал своих сановников и делает то, что подобает ему как императору, чтобы помочь Церкви, а мы должны делать свое дело, совершать последование часа.
Мы приходим в монастырь, чтобы делать «свое дело». Все мы — бриллианты, собранные в оправу вокруг главного бриллианта (который может быть и с изъяном), — игумена. Один камень может сверкать сильнее, другой слабее, но все мы предстоим перед Богом. Когда одни светильники горят сильнее, а другие слабее или вовсе угасли, то в комнате, освещаемой огнем, угасшие светильники могут быть зажжены от горящих.
Если мы хотим дарить радость игумену, если хотим знать, что Бог с нами, — давайте делать свое дело. Отдадим все свое внимание Богу, сущему внутри нас. Не будем следить за тем, что делает ближний. Тот, кто присматривается: «А что же делает ближний?» непременно падет, не только монах, но и любой человек, будь он даже святой. Всякий, кто смотрит за тем, что делают другие, падет, потеряет Бога. И напротив, как только мы предстанем перед Богом должным образом, не опуская нашей собственной литургии — ночного правила, тотчас все устроится, наладится, потому что жителем нашей души, кельи, монастыря будет Сам Бог, Он наполнит Собой нашу жизнь, сон и бодрствование.
Как быть, когда игумена не станет с нами?
Человек, живущий в миру, может выбрать себе любого другого старца. Порой до его выбора могут пройти годы, что, впрочем, не означает, что все это время он будет жить без руководства. Он будет, как и прежде, пока был жив его старец, жить мирно, безмятежно, вести духовную жизнь.
Насельнику монастыря в этом смысле проще. Конечно и у нас, как у людей, живущих во плоти, могут быть свои слабости и затруднения: мы можем внутренне не соглашаться принять нового игумена. Что тогда делать? Выбрать себе руководителем кого-то другого? Но тогда разрушается общежитие или же я сам от него отделяюсь. Лучше умереть, чем отделиться от общежития. Человеческая природа несовершенна, и как раз один из ее недостатков — такое преткновение. Итак, когда внутри нас буря и мы не находим покоя, мы должны руководствоваться не сердцем, а умом, потому что ум — правитель. Ум носит Бога и сам носим Им. Человек может молиться умом, и в этой молитве участвует все существо: душа, тело, сердце, утроба и легкие. Таким образом, когда игумена не станет, будем просто держаться ночного правила, к которому мы привыкли при прежнем игумене, и примем в свою жизнь нового игумена.
Если пред Богом мы будем жить по совести, не пасуя перед трудностями и не уступая своим желаниям, тогда Бог склонит наше сердце принять игумена и просветит его самого. Если же ни то, ни другое невозможно, то Бог найдет способ все устроить: или уйдет игумен, или ты сам уйдешь из жизни, или Бог даст тебе другого игумена. Бог сохранит тебя, это в Его силах. Но с твоей стороны необходимо принять нового игумена в свое сердце. Ты должен делать для этого все возможное, и прежде всего продолжать жить сокровенной жизнью, то есть исполнять свое бдение ночью. Если ты будешь прилежать умной молитве, бдению, чтению Писания, тогда новый игумен естественно войдет в твое сердце. Как входит в нас Христос, Которого мы не видим и не слышим? Церковь уверяет нас в том, что Он входит в нас, об этом говорит нам Он Сам, Дух Святой и все святые. Если может войти и входит Сам Христос, «невместимый везде», разве Он не может и игумена ввести внутрь нашего сердца? Что связало многих послушников с их игуменами, как они приняли настоятеля в свое сердце, несмотря на то что прежде у них был другой духовник, открывший им Христа? Совершали они для этого какой-либо подвиг, прилагали усилие? Бог естественным образом устроил так, что они стали близки друг другу. И самое удивительное, что люди разных национальностей, иностранцы, покоряются совершенно иному для себя миру, с иной историей, жизнью, традициями.
Значение здесь имеет не игумен сам по себе, Бог идет дальше. Всякий раз, когда Он хочет встретиться с человеком, Он что-то или кого-то избирает. Как молния выбирает определенное дерево и ударяет в него, так и Христос выбирает именно этого святого, этого человека, именно этого грешника, эту скамью, эту крышку ковчега завета, этот жертвенник, это Евангелие, эту, а не другую ночь, не ту, про которую думал я, — Он выбирает все это и смотрит, где Ему воссесть. Тот, Кто покоится на ангельских крыльях, для Кого небо престол, а земля подножие, сегодня делает Своим престолом, Своей обителью и подножием одного, другого, третьего человека.
Если мы будем искать ночью Бога, Бог посетит нашего нового игумена и он примет нас, а мы его. Бог побуждает женщину обратить внимание на определенного человека и выйти за него замуж. Откуда она его узнала? Почему именно он ее привлек? Это Бог соединил ее с мужем. Точно так же и здесь: Бог соединит тебя с игуменом, если сам ты стремишься к Богу. Самое прекрасное, что есть в твоей жизни, будет олицетворять для тебя новый игумен. Прежний игумен уже обрел свой престол, Бога, в Котором он упокоился. Новый станет тем человеком, которого будет посещать Пресвятая Троица. Если же Христос не захочет посетить игумена, чтоб он принял нас в свое сердце, то и тогда да будет имя Господне благословенно. В любом случае помни, что Христос заботится о тебе и ищет человека, который станет сокровенным звеном, соединяющим тебя с Ним.
Как соотносятся для монаха ночь и день?
Монашеская жизнь всецело сосредоточена на ночном времени, а днем становятся видны проявления, последствия этого. В общежитии дневная жизнь заключается главным образом в служении братьям, делах послушания и в общении. А ночь полностью посвящается Богу. Но естественно, чем лучше монаху удается и в течение дня жить в трезвении, сохранять душевный мир, ощущать Божие присутствие, тем больше он днем приобретет. Ясно, что ни работа, ни общение с братьями не могут повредить богообщению, если монах ведет себя благоразумно и сознательно. При такой духовной жизни и взаимоотношения монаха с игуменом будут отличаться глубиной и пониманием.