Три жизни: Кибальчич

Глава вторая ПЕРВОЕ МАРТА 1881 ГОДА

В ВЕЧЕРНИХ ВЫПУСКАХ ПЕТЕРБУРГСКИХ ГАЗЕТ:

"Сегодня, 1 марта, 1 час 45 минут пополудни при возвращении государя императора с развода, на набережной Екатерининского канала, у сада Михайловского дворца, совершено было покушение на священную жизнь его величества посредством брошенных двух снарядов. Первый из них повредил экипаж его величества. Разрыв второго нанес тяжелые раны государю. По возвращении в Зимний дворец его величество сподобился приобщиться святых тайн и затем в бозе почил в 3 часа 35 минут пополудни. Один злодей схвачен".

ОТ ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА:

"…Первого марта 1881 года, согласно постановлению Исполнительного комитета от 25 августа 1879 года, приведена в исполнение казнь Александра Второго. Два года усилий и тяжелых жертв увенчались успехом. Отныне вся Россия может убедиться, что настойчивое и упорное ведение борьбы способно сломать даже вековой деспотизм Романовых. Обращаемся к вновь воцарившему Александру Третьему с напоминанием, что историческая справедливость существует и для него, как для всех. Россия, истомленная голодом, измученная самоуправством администрации, постоянно теряющая силы сынов своих на виселицах, на каторге, в ссылке, в томительном бездействии, вынужденном существующим режимом, — Россия не может жить так далее. Напоминаем Александру Третьему, что всякий насилователь воли народа есть народный враг и тиран. Смерть Александра Второго показала, какого возмездия он достоин".

2 марта 1881 года. Летучая типография "Народной воли".

"Итак, все кончено, — думала Софья Перовская, садясь в извозчичьи сани возле Аничкова моста, — все, все кончено…"

— Куда, барыня? — спросил извозчик, толстый, с красным обветренным лицом, которому седая борода придавала что-то иконописное.

— В Коломну, — сказала она.

— Эка даль, — засуетился извозчик, укутывая ей ноги овчинным тулупом. Было холодно, промозгло, лепил мокрый снег, косой серо-белой лавиной наполняя Невский. — Считай, край города. На шкалик бы прибавить, барыня.

— Прибавлю, — сказала Перовская, устроившись в санях. Путь предстоял действительно дальний: на окраине Петербурга, в Коломне, была давно снята квартира, строго законспирированная, на крайний случай. Сегодня в ней соберутся уцелевшие члены Исполнительного комитета.

"По существу, мы разгромлены, — думала она, закрываясь воротником от снега. — И то, что приговор приведен в исполнение, — чудо".

В январе и феврале, в самый разгар подготовки покушения на Малой Садовой, на партию "Народная воля" обрушились провалы и аресты — один за другим, и в них не было логики: испытанные, умелые конспираторы попадались, казалось, случайно: Александр Михайлов был взят в фотографии, Фриденсон — на улице. А Андрей Желябов — ее Андрей! — попался в засаду на квартире "Милорда", Миши Тригони, который совсем недавно, вернувшись из-за границы, поселился на Невском, в меблированных комнатах госпожи Мессюро.

Сани уже свернули на набережную Невы, на противоположном берегу в серое низкое небо вонзился шпиль Петропавловской крепости; сани покачивало на ухабах, и Софье Перовской казалось, что золоченый шпиль тоже покачивается.

"Может быть, Андрей там? — думала она. — Где его содержат? Родной, любимый… — Слезы подступили к горлу. — Ты бы похвалил меня, правда? Я все сделала как ты. Вчера я заменила тебя. Только, если бы не удалось… Я бы не смогла с кинжалом…"

Она вспомнила Желябова за два дня до его ареста. Тогда, на заседании Исполнительного комитета, он изложил окончательный план покушения на Малой Садовой. Андрей стоял у стола, весь напряженный, непримиримый, он был полон энергии и нетерпения, и Перовская на расстоянии нескольких шагов ощущала и эту жгучую энергию, и нетерпение. "Каким ты был прекрасным тогда!" — подумала она сейчас, глядя в широкую, неподвижную спину извозчика.

— …Подкоп на Малой Садовой готов, — говорил Андрей Желябов, — остается заложить мину. Мина Кибальчичем сделана, и она не откажет. Так что если царь поедет в манеж на развод войск по Малой Садовой, его экипаж будет взорван. Однако мы должны допустись неудачу… — Голос Желябова звенел от сдерживаемого волнения. — Они у нас были. Тогда четверо метальщиков, расставленных на всех четырех концах улицы, подбегут к карете… И тот, кто окажется возле нее первым, бросит бомбу… Метательные снаряды Коли безотказны. И все-таки… — Софья Перовская увидела, как сжались кулаки Андрея. — Если и при этом самодержец останется жив, тогда я вскочу в экипаж и кинжалом довершу приговор.

"Нет, твой кинжал не понадобился, Андрей. И погиб Котик, Игнатий Гриневицкий, он взорвал себя вместе с царем. А Коля Рысаков арестован, он первый неудачно бросил бомбу".

Софья Перовская испытала острую тревогу. Рысаков в руках властей… Вчера утром, за несколько часов до покушения, из всех метальщиков больше других нервничал Николай Рысаков; быстро ходил по комнате, вытирал рукавом вспотевшее лицо, обжигаясь, пил чай, жадно жевал бутерброды, и видно было: вкуса не чувствует.

И, подумав о Рысакове, Перовская вспомнила короткий разговор с Андреем сразу после ареста Александра Михайлова. Они сидели на скамейке в Летнем саду.

— Провалы, аресты неизбежны, — бесстрастно говорил Желябов. — Таково наше дело. Но в организации есть человек, которого мы должны сохранить во что бы то ни стало, любой ценой…

— Кибальчич? — перебила Перовская.

— Да. Совсем недавно Саша Михайлов… Господи! Как он нелепо попался! Так вот, Саша сказал: "Как только динамита и бомб будет сделано впрок и ученики Николая освоят их изготовление, Кибальчича необходимо отправить за границу".

— Да он никогда не согласится! — воскликнула Перовская.

— Это будет приказ партии, — голос Андрея Желябова звучал жестко. — Ты знаешь, что сказал мне Саша еще? Он буквально сказал: "Кибальчич — гений. Гений науки. Он принадлежит не только России, но и всему человечеству".

Андрей тогда не договорил: на аллее появились двое полицейских.

— Я тебя обниму, — тихо сказал Желябов, — а ты наклонись ко мне. — Он улыбнулся. — Пошепчи что-нибудь ласковое…

"…Как ты сейчас нужен нам всем!" — думала Софья Перовская, оглянувшись назад. Шпиль Петропавловской крепости все еще маячил в клубящейся белой мгле.

Перовская все смотрела на Петропавловскую крепость, стараясь представить Андрея в камере царского застенка.

Но Желябова не было в Петропавловской крепости — он содержался в Доме предварительного заключения.

Именно в это время, пока Софья Перовская ехала в Коломну, на окраину Петербурга, в следственной комнате печально знаменитой цитадели происходил разговор, повлиявший на дальнейший ход русской истории.

Николай Рысаков, худой, напряженный, со взмокшими светлыми волосами на лбу, прямо сидел на табуретке у казенного голого стола и все время, не замечая этого, сильно потирал руки.

Товарищ прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты, а проще — следователь Александр Федорович Добржинский — он был в штатском, — неторопливо прохаживался по комнате, иногда останавливался перед Рысаковым, и тот замирал, переставал потирать руки. От Добржинского веяло дорогим одеколоном, здоровьем, уверенностью в завтрашнем дне.

По бокам двери замерли двое полицейских; в углу за конторкой сидел писарь, молодой розовощекий человек, на его круглом лице испуг ("Цареубийцу лицезрю!") перемешался с крайним любопытством.

— Рысаков, Рысаков! — сокрушенно, можно сказать отечески, распекал Добржинский, стоя перед табуретом, на котором нахохлившейся птицей сидел арестант. — Только жизнь началась! Девятнадцать лет! Вместо того чтобы служить отечеству — с бомбой на государя императора, на царя-освободителя. — И вдруг, наклонившись к Рысакову, гаркнул: — Будете говорить или нет? — Писарь уронил стило на лист бумаги и тут же ухватил его. — Отвечать!

Рысаков странно дернулся и прошептал:

— Не желаю…

— Он не желает! — Следователь Добржинский опять закружил по комнате. — А в петлю, милостивый государь, желаете? На эшафот? Ваши главари поумнее: таких щенков, как вы, на смерть посылают, а сами… — Он схватил со стола лист бумаги и поднес его к лицу Николая Рысакова. — Зрение как? Хорошее? Читайте подпись!

— Желябов… — Рысаков даже привстал, — Он… арестован?

— Да-с! — закричал следователь. — Арестован! И во всем сознался. Вас первым назвал! Он-то о себе позаботился. Рысаков, повторяю: чистосердечное признание…

— И меня не повесят? — перебил арестант.

— Конечно, нет! — Добржинский умело сдержал обуявшие его возбуждение и предчувствие победы. — Разумеется, полной свободы я вам не обещаю… Кроме того, Рысаков! Ваше признание облегчит участь и остальных… Ведь все равно мы их выловим. Вы им только поможете! Сейчас, когда они на свободе, от злобы, отчаяния натворят еще больших преступлений. Повторяю: вы им только поможете!

— Честное благородное? — Рысаков поднял голову, и следователь увидел его глаза. В них было одно — животный страх.

И Добржинский заорал с наслаждением:

— Мы с вами не на студенческой вечеринке! Отвечать! Кого еще вы знаете из Исполнительного комитета, кроме Желябова?

— Софью Перовскую…

— Еще! — следователь метнул взгляд на писаря. Перо судорожно скрипело по бумаге. — Еще фамилии!

— Фигнер Вера… Николай Саблин…

Лицо писаря пылало: он проникся величием исторического момента, в котором соучаствовал…

— Еще! Еще!

— Больше не знаю! Не помню…

— Как имя второго, с бомбой?

— Его называли Михаилом Михайловичем. И еще — Котиком.

— Сколько вас было с бомбами? Кто еще? Быстрее!

— Еще двое… Один Михайлов… Тимофей…

— Откуда взяли бомбы? Кто их делал?

— Кто делал, не знаю… Наверное, техник.

— Кто такой "техник"? — Добржинский навис над арестантом.

— Фамилии не знаю… Все его называли техником…

— Можете описать внешность?

— Да… Такой… С французской бородкой…

— Хорошо! — быстро, лихорадочно перебил следователь. — Где "техник" объяснял устройство снарядов? Ведь он объяснял? — Рысаков кивнул. — Адрес!

— Тележная, дом пять… Номер квартиры не помню…

— Молодцом, Рысаков! Еще один вопрос, и вы пойдете обедать. На улице, в толпе, вы бы узнали "техника"?

— Да…

…Квартира была снята в старом двухэтажном доме с мезонином. Хозяйка, полуглухая придурковатая старуха, от которой постоянно попахивало домашними ликерами, на квартирантов не могла нарадоваться: тихие, обходительные, платят аккуратно, бывают редко, а если гости наедут — все чинно, благородно, никакого шума, пьют чай, беседуют. Вот только просят беседам не мешать, не лезть то есть с вопросами-расспросами, так это пожалуйста, Пелагея Ивановна Вихорская — женщина воспитанная, молодые дела понимает.

Пелагея Ивановна и открыла дверь Софье Перовской:

— Ждут, ждут, — сказала она радостно, дыша вишневым ликером. — Сказали, барышня миленькая приедут. И впрямь миленькая, ишь личико с мороза распылалось! Дай вам бог женишка славного.

— Спасибо, — Перовская уже поднималась наверх по деревянной лестнице с высокими перилами, а сердце разрывала тоска. "Женишка славного… Андрей, Андрей…" — стучало в висках.

Софья Перовская еще не знала, что сегодня Андрей Желябов, узнав от следователя во время утреннего допроса, что покушение на Александра Второго удалось и арестованный Николай Рысаков предстанет на суде как убийца царя, подал письменное заявление на имя прокурора Петербургской судебной палаты:

"Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения.

Прошу дать ход моему заявлению.

Р. S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого хода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две.

2 марта 1881 года. Дом предварительного заключения. Андрей Желябов".

— А вот и Соня! Наконец-то! — Навстречу ей шел Николай Саблин, как всегда подтянутый, казалось, веселый — он улыбался ей_? — Заждались!

Они все сидели за круглым столом, под керосиновою лампою с розовым абажуром: Вера Фигнер, Григорий Исаев, Николай Кибальчич ("Хорошо, что он здесь…"), Геся Гельфман; Геся слегка наклонила голову, на ее профиль падал свет лампы, контрастно освещая половину лица, и Перовская невольно отметила яркую, библейскую красоту молодой женщины.

— Добралась без приключений?

— Что на Невском? — спросил Исаев, пощипывая бородку.

— На Невском обычная жизнь. — Перовская уже сидела за столом, перед ней стояла фарфоровая чашечка с крепким чаем, но она не притрагивалась к ней. — Магазины и кофейни открыты, полно народу, экипажи… — В голосе ее появилась дрожь. — Вчера я была на Сенатской площади, когда спускали флаг. Среди огромной толпы. Они молчали, они все молчали! Мы не разбудили их!.

— А на престоле — Александр Третий! — сказал Кибальчич.

— Ничего не изменилось? — прошептала Геся.

— Изменилось! — Вера Фигнер не смогла сидеть, она уже ходила по комнате, лицо ее пылало, в глазах появился лихорадочный блеск. Перовская знала этот блеск. — Изменилось! "Народная воля" доказала: партия — сила, мы привели в исполнение свой приговор! Народ безмолвствует? Подождите! Страна в шоке. Еще отзовется! Обязательно отзовется! И мы продолжим свою борьбу!

"Только так, Вера!" — подумала Перовская и сказала:

— Только так! Мы собрались, чтобы изложить свои требования новому самодержцу. Сейчас мы их изложим. — Она повернулась к Кибальчичу: — Коля, ты теперь у нас первый журналист…

— Все, что могу, — Николай Кибальчич перестал что-то чертить пальцем на скатерти стола. — Итак, я думаю, надо начать с главного требования… — Он придвинул к себе чистый лист бумаги, написал сверху остро заточенным карандашом: "Главное требование".

…Софья Перовская, познакомившись с Николаем Кибальчичем, узнала его вначале как журналиста. Ее Желябов привел на квартиру, занимаемую Кибальчичем в двухэтажном старом доме на Подьячевской улице, — это было, кажется, в начале 1880 года, — и она была удивлена: приготовилась увидеть "химика", "инженера", изобретателя, а оказалась в комнате именно журналиста. Книги, газетные вырезки. Пахло клеем, и стол был завален листами бумаги, исписанными мелким, убористым почерком (уже когда они возвращались, Андрей сказал, что лаборатория-мастерская оборудована во второй комнате, куда Николай никого не пускает).

В тот раз, обсудив неотложные дела, они проговорили до позднего вечера о литературе, и Софья Перовская была поражена начитанностью Николая Кибальчича: ему было знакомо творчество всех современных русских писателей, он знал всю отечественную литературу с древнейших времен, свободно говорил о философских школах Востока и Запада, притом западные источники были им прочитаны в подлинниках. Естествознание, техника, медицина — положительно, он знал все! В тот первый разговор Перовская почувствовала себя рядом с Кибальчичем робкой гимназисткой, ученицей и видела: то же испытывает Андрей Желябов.

В ту пору главный "инженер" "Народной воли" активно сотрудничал в журналах "Дело", "Русское богатство", "Слово", "Новое обозрение" — его ежемесячные гонорары были ощутимой статьей доходов в скудной партийной кассе, в которую он отдавал все заработанные литературным трудом деньги, оставляя себе лишь жесткий прожиточный минимум.

Скоро Софья Перовская познакомилась с Кибальчичем-журналистом уже на страницах подпольной литературы партии — в "Рабочей газете", в журнале "Народная воля", в листовках и обращениях, — Николай писал их по заданию организации. Свободный стиль, глубина мыслей, сжатое, сконцентрированное изложение (научное, как говорил Желябов), эрудиция и блестящее умение работать быстро, но не в ущерб содержанию — таким знали Кибальчича в качестве журналиста.

Последняя большая статья Николая в пятом номере журнала "Народная воля" — "Политическая революция и экономический вопрос" — стала событием: ее читали, о ней спорили.

…Статья Николая Кибальчича "Политическая революция и экономический вопрос" действительно примечательна. В ней дана блестящая характеристика экономического состояния России, в которое насильственно ввергло страну самодержавие, справедливо отождествляемое автором с политическим строем.

Приведем лишь три цитаты из этой во всех отношениях замечательной статьи — для русского абсолютизма они звучат пророчески.

"Политический строй, — писал Николай Кибальчич, — не удовлетворяющий теперь ни одного общественного класса, ненавидимый всей интеллигенцией, должен неизбежно пасть в близком будущем; но вместе с тем этот строй, доведший народ до голодовок и вымирания, роет могилу и для того экономического порядка, который он поддерживает. Процесс разложения существующей политической системы фатально совпал с процессом экономического обнищания народа, прогрессивно усиливающимся с каждым годом, и разрушение современного политического строя путем победоносного народного движения неизбежно повлекло бы за собой также разрушение того экономического порядка, который неразрывно связан с существующим государством".

И далее: "Мы именно думаем, что русский государственный строй характеристичен не только как система полнейшего чиновничьего произвола, но также противопоказан обществу по своей отсталости и даже противоположности с экономическими и правовыми учреждениями, привычками и воззрениями народной массы. Наше государство служит примером того громадного отрицательного значения, какое может иметь политическая система, отставшая от экономических требований народа. В Европе политический прогресс идет впереди прогресса общественно-экономического; у нас же непрерывный гнет политической системы задерживает ту экономическую, правовую и политическую реорганизацию, которая неизбежно наступила бы с падением этой системы и с возможностью свободно проявиться революционной инициативе народа. В самом деле, бесчисленный ряд исторических и современных факторов неопровержимо доказывает, что принципы народной жизни совершенно противоположны тем принципам, на которых держится существующее государство".

И еще: "…Кроме того, нужно принять во внимание, что у нас нет таких самостоятельных и прочно организованных сословий, как в Европе. Там государственная власть представляет лишь политическое выражение фактического господства известного сословия; у нас же наоборот, государство по своему усмотрению создавало или разрушало целые сословия, производило какие ему было угодно эксперименты над привилегированным классом, подавляя при этом всякие слабые, большей частью единичные, попытки сопротивления шедшие из этой среды. Стремясь быть абсолютно неограниченным, государство подавляло всякую политическую самостоятельность даже привилегированных сословий и для этого поддерживало разъединение и неорганизованность в их среде; такая политика, конечно, увеличивала централизованную силу государства, но вместе с тем она же и должна погубить окончательно в будущем существующую систему".

…Они писали письмо Александру Третьему до глубокого вечера. Потом пили чай с подогретыми пирожками. За чаем Софья Перовская, подавив волнение, сказала:

— Я должна сообщить категорическое решение Андрея и Александра Михайлова. Я его полностью поддерживаю. Николай Кибальчич обязан немедленно покинуть Петербург и пределы Российской империи. Лучше всего — Швейцария, там наши люди…

— И не п-подумаю! — перебил Кибальчич, и его бледное лицо мгновенно вспыхнуло. — Не п-подумаю! Чего ради! У меня тут работа, в-все налажено… — Он успокоился так же быстро, как вспыхнул, и продолжал, уже не заикаясь: — А вот наши дамы, точно, пусть уезжают из Питера! Пока все утихнет.

"Ну уж я-то никуда не уеду! — подумала Софья Перовская. — Я буду здесь, пока Андрей…" — Где-то рядом было решение, которого она и боялась и желала.

— Я же не могу уехать вот почему… — Теперь Кибальчич открыто, прямо, упорно смотрел на нее. "Нет, у него не серые глаза, а голубые, — подумала Перовская. — Вернее, то серые, то голубые, и в них всегда живет тайна, загадка. Что-то он знает, чего не знаем мы". — Я не могу уехать, потому что мы должны спасти Андрея. И Рысакова. И знаю одно: понадобится новое оружие…

"Мы не сумеем этого сделать, — беспощадно подумала Софья Перовская. — У нас нет сил". И тут же она поняла, почувствовала: заставить Николая уехать за границу не удастся. Он останется здесь, с партией.

— Управлять, управлять взрывной силой бомб! — Кибальчич стучал карандашом по исписанному листу бумаги. — Над этим я думаю сейчас постоянно, днем и ночью! Управлять огнем!.. Ведь взрыв — это огонь… — Могло показаться, что он говорит самому себе. — Вот странно… В раннем детстве у меня был друг, и с ним в моем сознании, как я теперь понимаю, связалось два потрясающих открытия: огнем можно управлять. И… словом, жизнь до того знакомства была гармонией, в ней все люди казались мне равными перед богом и счастливыми.

Собравшиеся в комнате зачарованно смотрели на Кибальчича.

…Коле шел шестой год, когда он нарушил родительский запрет не открывать калитку на улицу. В тот день он убежал из дома с новым неожиданным другом. Познакомился он с ним, можно сказать, тайно, на Десне_г куда ходил со старшими братьями купаться. Однажды, забежав в кусты лозняка, Коля обнаружил там мальчика с удочкой, может быть, на год его старше, босого и в грязных рваных штанах; тот сказал ему: "Тс-с!.." Они вместе молча уставились на поплавок, но не клевало, и рыбак сказал:

— Я тебя знаю, ты младший Кибальчонок. А меня Грицьком зовут. Хочешь дружить?

— Хочу…

— Тогда я завтра за тобой приду и пойдем к нам. Согласен?

На следующее утро голова нового друга возникла над забором возле беседки, как было условлено, подмигнула и исчезла.

Коля прокрался к калитке и, победив страх и угрызения совести ("Ведь гости у нас сегодня!"), с трудом поднял засов.

…И вывела тропинка мальчиков на сельскую песчаную улицу — в Закоропье. То была окраина города, самостоятельная слободка, со своими нравами и обычаями. Жили здесь рыбаки, сапожники, гончары, кузнецы; от давних времен, когда Короп был артиллерийским центром казачьей вольницы, сохранились ремесла пиротехнические, изготовляли еще кое-где порох, могли произвести праздничный фейерверк по заказу богатых господ, раскрутить веселые шутихи.

В то жаркое майское утро тихо и безлюдно было на улицах Закоропья: спрятались в садах убогие хаты под соломой, сушились на шестах рыбацкие сети, куры, разинув клювы, купались в пыли; на плетнях красовались глиняные горшки, и на одном из них трясогузка подергивала хвостиком. Пахло дымом и вареной картошкой с луком — кое-где во дворах топились летние печи.

— Все ребята на Десну убегли, — сказал Грицько, — купаться. Пошли пока к моему батьке в кузню. Там интересно.

Мальчики прошли через тесный двор, мимо чисто выбеленной хаты, по огороду, где тыквенные плети пустили длинные усики, и впереди, на берегу Карповки, Коля увидел деревянное строение с плоской крышей. Дверь была открыта, и из нее прозрачной пеленой выплескивался дым: что-то там, в темноте, ярко горело, и, подходя ближе, Коля услышал звонкие удары: сначала тоненький — "дзинь!", а потом басовитый — "дон!".

Первым вошел в кузню Грицько и втянул за руку Колю.

Дохнуло раскаленными углями, едким дымом, сразу защипало в носу, и глаза наполнились слезами. Наверное, из-за них Коля вначале ничего не мог разглядеть. Но вот слезы высохли, глаза привыкли, и он увидел пылающий горн, наковальню, кадку с водой. На стенах висели косы, подковы, еще какие-то металлические штуки, и в них играли огненные отсветы. А у горна и наковальни стояли два человека в кожаных фартуках, и кожаных штанах, облегающих сильные ноги. Один был могучим богатырем с бородой и длинными волосами, подвязанными лентой, и на его смуглом лице под густыми бровями весело и озорно сверкали такие же, как у Грицька, карие глаза. Другой был совсем молодой, стройный, с добрым, даже каким-то женственным лицом.

— Тату, — сказал Грицько, — мы посмотреть. Это мой новый друг, Коля… Коля Кибальчонок.

— А, — сказал могучий бородач. — Нашего отца Ивана сын? Тогда давай знакомиться. Тоже Иван. Иван Тарасыч Зацуло.

Ладошка Коли утонула в огромной черной ручище. Но очень осторожно пожала эта ручища Колины пальцы.

— Что же, раз хлопцы посмотреть пришли, — повернулся Иван Тарасыч к молодому, — покажем?

— Покажем, Иван Тарасович.

— Становись, Грицько, к меху, — приказал мастер повелительно. — Ты, Михайло, к горну. Начнем, друзи.

Тяжко задышал мех: пых-пых-пых! Это Грицько качал его ногой.

Запылали в горне угли — все ярче, ярче! Словно маленькое солнце горит.

Взял Михайло длинными щипцами бесформенный кусок металла, сунул его в горн — заалел металл по рваным краям, побежали по нему искорки, стал раскаляться все сильнее, вот уже и не отличить его от углей пылающих.

— Пора, Михайло!

И уже на наковальне огненный кусок.

А по нему Иван Тарасыч молотом — бом! И искры в стороны. Еще молотом — искры по всей кузне солнечными брызгами.

Теперь на наковальне лепешка раскаленная.

А удары по ней все осторожнее, тише да бережнее.

И в руках у Ивана Тарасыча теперь другой молот, поменьше.

А Михайло одной рукой щипцы держит, ими блин красный переворачивает, в другую, правую, молоточек маленький взял.

— Наводи, Михайло!

Маленький молоточек — дзинь! — по лепешке металлической, расплавленной. И куда молоточек показал — молот: дон!

И происходит на глазах завороженного Коли чудо: под волшебными ударами превращается блин раскаленный в серп, сначала только наметился он, потом ясно обозначился и вот уже точно серп, каким жито жнут, только сейчас он на месяц похож в черном украинском небе, потому что цвет у него лунный.

— Дзинь-дон! Дзинь-дон! — все осторожнее, все тише.

— Готово, Михайло!..

Вытирает пот с лица Иван Тарасыч рушником вышитым.

А Михайло месяц-серп с наковальни щипцами — и в кадку!

Шипение, бульканье, пар — ничего в кузне не видно!

Только слышен голос Ивана Тарасыча:

— Вот, хлопци, дела какие. Огонь — друг наш. Только надо управлять им научиться. И он таких дел людям наделает — радостных.

"Огонь — друг наш…" — повторяет Коля и видит другой огонь, беспощадный и страшный, тот, что сжег 67 целую улицу напротив его дома и лютой смертью казнил невинную корову Пётренок.

…Пар рассеялся, и держит в щипцах Михайло выкованный серп, до поры покрытый окалиной, совершенный по своим формам.

— Грицько, где ты? — послышались голоса.

— Хлопци с Десны пришли, — сказал Грицько. — Побигли!

Весь день, забыв про дом и гостей, Коля Кибальчич провел в Закоропье, с новыми друзьями. Обедали в хате Грицька вместе с Иваном Тарасычем, его женой Марией и пятью братьями и сестрами Грицька — ел из общей миски суп с галушками, макал зеленый лук в крупную серую соль, и еще смутные, неясные мысли терзали его: "Почему так бедно живут эти добрые, веселые люди? А у нас или у Сильчевских во время обеда…" И дальше трудно было думать ему. Потом опять играли, теперь в "казаков-разбойников", и, спасаясь от погони, "разбойник" Коля Кибальчич, преодолевая высокий плетень, порвал штаны нового матросского костюма. Потом — а дело уже шло к вечеру — были прятки, и какое, оказывается, это наслаждение: под огромными лопухами, в зеленоватом сумраке распластаться на влажной жирной земле, замереть, почти не дышать и видеть у самого своего носа, как навозный жук катит круглый шарик.

Под лопухом и обнаружил Колю брат Степан и, ахнув, потеряв дар речи, повел в привычную жизнь — на экзекуцию.

Коля возвращался домой, как во сне, счастливый, переполненный впечатлениями, и совсем не боялся встречи с отцом. За испытанную радость можно и пострадать.

Дом был еще полон гостей, слышались громкие голоса, вкусно пахло едой, уже горели свечи. Кто-то играл на гитаре, и Коля узнал мамин голос. Она пела свою любимую песню:

Степан провел его на кухню, и здесь наймычка Парася, чуть не выронив блюдо с горячими пирожками, залилась слезами: перед ней стоял не ее чистенький благообразный паныч, а чумазый оборвыш с расцарапанными коленками. Парася кинулась за чистой одеждой, налила в таз теплой воды — может, обойдется. Не заметят?

Но именно в это время в кухню вошел отец, посмотрел на Колю и, даже не изменившись в лице, сказал ровным голосом:

— Вымыться, переодеться — и к гостям. А завтра — на полдня в угол.

На следующий день Коля, отстояв в углу, после обеда убежал в Закоропье. Отец первый раз взял в руки ремень. Но, встретившись с глазами сына, усомнился в положительном результате наказания.

Несколько дней подряд всеми правдами и неправдами Коля убегал в Закоропье, возвращаясь оттуда грязным, возбужденным, счастливым.

В тот вечер он вошел в кабинет отца с ремнем в руке, протянул его Ивану Иосифовичу, тихо сказал:

— Б-бей…

Отец положил ремень на письменный стол рядом с Библией, которую читал перед этим, провел по голове сына, по его спутанным густым волосам тяжелой рукой.

— Упрям, — задумчиво произнес Иван Иосифович. — В кого бы? Ну ладно. Кто там из закоропских твой лучший друг?

— Грицько Зацуло.

Грицько был приглашен в дом Кибальчичей. Он робко вошел во двор, и все домашние обступили его..

— Какой грязный, — сказала сестра Катя.

Грицько нахмурился.

— Сразу видно — атаман, — сказал с крыльца Иван Иосифович, но голос его был одобрительный.

Грицько повеселел и посмотрел на всех смелей.

— У тебя голуби есть? — спросил Федя, средний из братьев Кибальчичей (он в ту пору начал разводить голубей).

— Два сизаря, — сказал Грицько и, похоже, совсем освоился.

— Вот что, — сказала мама, — мы тебя, Грицько, вымоем, а наденешь костюм Феди, прошлогодний, он из него вырос. Согласен?

Грицько угрюмо молчал, поглядывая на Колю.

— Вымойся, — сказал Коля. — Что тебе стоит?

На крыльцо он вышел неузнаваемый: чистенький, подстриженный, робкий какой-то, только лукаво светились карие глаза.

— Пошли Грицька учить играть в кегли! — сказал Степан.

Грицько оказался на редкость способным учеником — и в кегли и в крокет он научился играть сразу и внес в благопристойное общество детворы Кибальчичей буйство, нетерпение, размах.

В этот день все дети так были увлечены играми, что даже не заметили лохматые головы закороп-ских ребят над забором…

Прощаясь с Грицьком, Коля спросил:

— Завтра придешь?

— Приду! — Мальчику очень понравилось у Кибальчичей.

Он действительно пришел на следующий день, но какой-то подавленный, молчаливый. Чистый костюм изрядно потерял свою свежесть, одна штанина была даже разорвана и неумело зашита белыми нитками. Под правым глазом у Грицька красовался порядочный синяк.

— Кто это тебя? — спросил Коля.

— Ерунда! Дома об угол печи ударился, — беспечно махнул рукой Грицько. — Ну, чего? Давайте в эти… в егли играть.

Только под вечер гость загрустил, присмирел немного, похоже было, не очень-то хочется ему идти домой. Коля заподозрил неладное.

— Я тебя провожу!

— Нет!

— Провожу! — упрямо сказал Коля.

Грицько вздохнул. Они вместе вышли за калитку.

По дороге мимо плетней и палисадников шагали молча, и, взглянув на Грицька сбоку, Коля увидел, как мальчик весь напрягся, даже пот выступил у него над верхней губой.

Уже знакомая тропинка привела мальчиков к старым осокорям, за которыми начиналась улица Зако-ропья.

Грицько вдруг замедлил шаг, остановился.

— Я говорил тебе, — прошептал он, — не надо было со мной.

Коля тоже остановился — со всех сторон их окружали закоропские ребята.

— Добрый вечер, — сказал Коля, удивившись звонкости своего голоса.

Ему никто не ответил.

— Кибальчонка не бейте, — сказал Грицько. — Он маленький.

"Бить меня? — потрясенно подумал Коля. — За что?.."

Вперед вышел самый старший из ребят, сказал, глядя Коле в глаза с непонятной ненавистью:

— Ты! Паныч белопузый! Отойди!

Вокруг Грицька сомкнулся круг. И Коле стало страшно.

— Ну? — спросил кто-то там, в живом круге. — Сладко тебе живется на поповских харчах?

И посыпались насмешливые, злые вопросы:

— С чем они пироги едят?

— А в палки играть интересно?

— Когда тебе штаны в полоску дадут?

— А поповская дочка, Катька, тебе невеста?

Красный свет вспыхнул перед Колей, и каждой своей клеточкой он ощутил его нестерпимый жар.

— Предатель! — кричали в ненавистном круге.

— За сколько панам продался?

— Бей!

— Бей предателя!

Все дальнейшее произошло неестественно быстро.

Круг, в котором стоял Грицько, так и не сказавший ни слова, скомкался, превратился в вертящийся клубок, замелькали в воздухе кулаки.

— Коля! Беги! — услышал он отчаянный крик Грицька.

А дальше он обнаружил себя в центре клубка, мелькнуло лицо Грицька с размазанной по рту кровью.

— Я с тобой, Грицько! Я с тобой! — кричал он.

И бил кулаками направо и налево — в лица, в пруди, в животы, куда попало, пинал ногами, кого-то укусил за руку и смутно видел все вокруг себя в жарком красном свете.

— Бей поповича!

— Смерть панам!

От удара по голове зазвенело во всем теле, на мгновение он ослеп и оглох от боли. Теперь со всех сторон сыпались на него удары, беспощадные и Жестокие, кровь текла из разбитого носа, и он почувствовал на губах ее соленый вкус, затрещала рубаха. Он шатался под ударами из стороны в сторону, уже не чувствуя боли, весь охваченный лишь бешеной ненавистью, и бил, кусался, рвал чьи-то рубахи и, оказывается, не слыша себя, кричал: "Нате! Нате! Нате!"

И все это длилось лишь несколько мгновений.

Коля очнулся у себя в кровати и сразу вспомнил драку. Болело все тело. Рядом на стуле сидел отец.

— За что они нас били? — спросил Коля, и обида, жестокая обида наполнила его глаза слезами. — Папа, за что они нас били?

Промолчал Иван Иосифович, осторожно погладил сына по мокрой от слез щеке.

— Я все равно пойду в Закоропье к Грицьку, — сказал Коля. Он закрыл глаза, с силой сжал веки, чтобы справиться с нахлынувшей яростью. — Я б-буду драться с ними со всеми…

— Поправишься, — сказал отец, — и поедешь к крестному в Ксендзовку, погостишь у него.

Отец поднялся. Коля, не открывая глаз, слышал, как под его грузными шагами скрипят половицы.

Наверное, он заснул, потому что был уже в кузнице Ивана Тарасыча Зацуло и стоял у наковальни с молотом в руках, а Грицько держал раскаленный кусок металла длинными щипцами. Пылали угли в горне, и тот укрощенный огонь был другом Коли Кибальчича. Легко, свободно поднимался молот в сильных Колиных руках, летели золотые искры, а кусок металла под умелыми ударами превращался в звезду, и потом эта звезда непонятным, непостижимым образом перелетела на черное небо и поселилась там среди других звезд, слева от Луны, ближе к смутному горизонту.

А за горизонтом вспыхивали зарницы, наверное, оттуда шла гроза.

Ночью Коля проснулся от грома, вспышек молний, стука дождевых капель, в окна.

…"Хождение в народ" закончилось знаменитым "процессом 193-х". В 1875 году в двадцати шести губерниях России было уже арестовано около четырех тысяч человек, принявших участие в этом походе; в Третьем отделении собственной его императорского величества канцелярии скопилось огромное количество следственных дел, тысячи, десятки тысяч томов. Дожидаясь суда, большинство подследственных сидели в тюрьмах, некоторые уже четвертый год. За это время в царских застенках умерли девяносто три человека, многие сошли с ума, почти все получили различные болезни. Характерно высказывание шефа жандармов Мезенцева: "Пусть умирают. Я приказал уже заказать гробы" (с сим изречением и вошел в историю). Как говорится, не прошло и трех лет — и процесс весной 1878 года все-таки начался, к суду было привлечено всего сто девяносто три человека. (Среди них были Андрей Желябов и Софья Перовская.)

"Процесс 193-х" — особая глава русской истории и не предмет нашего повествования. Но о нем необходимо знать, постигая личность и судьбу Николая Ивановича Кибальчича.

Расчет правительства одним ударом покончить с "нигилистами" и революцией провалился: передовое общественное мнение России было на стороне подсудимых. Приговор суда оказался неожиданно мягким (благодаря поведению обвиняемых, превративших зал заседаний в трибуну страстной пропаганды своих идей; благодаря блестящей защите девяносто человек были оправданы, четверо приговорены к десяти годам каторги, остальные получили от пяти до девяти лет каторжных работ или ссылки).

И тем не менее русские демократы должны были признать; "хождение в народ" не дало ожидаемых результатов: крестьянство, задавленное нуждой, неграмотностью, идей социализма не приняло. Часто крестьяне выдавали властям пропагандистов, и это было недвусмысленным крушением доктрины "русского крестьянского социализма". Для достижения цели нужна была организация, партия — с уставом, программой, железной дисциплиной, строго законспирированная.

И такая партия возникла. Она получила название "Земля и воля". В ней постепенно наметилось два крыла: "политики", сторонники активной политической борьбы, и наиболее действенная мера в ней — индивидуальный террор; и "деревенщики", которые оставались на позициях пропаганды социалистических идей в деревне, постепенной подготовки революции.

Раскол был неминуем: он завершился в августе 1879 года: возникло две партии — свою организацию "деревенщики" назвали "Черный передел"; партия "политиков" получила название "Народная воля". "Черный передел", никак не проявив себя, скоро сошел с исторической сцены.

"Народная воля" превратилась в немногочисленную (не более пятисот человек), но монолитную, спаянную, блестяще законспирированную партию.

Организация делилась на агентов трех степеней: члены Исполнительного комитета были агентами третьей степени, непосредственные исполнители решений партии стали агентами второй степени (им был, вступив в "Народную волю", Николай Кибальчич); все сочувствующие назывались агентами первой степени.

Главная цель народовольцев — свержение самодержавия. После падения царизма власть передается народу в лице Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего избирательного права. Свобода слова, совести, печати, сходок. Постоянная армия заменяется народным ополчением. Земли, фабрики и заводы переходят в собственность народа и управляются крестьянски. ми и рабочими общинами. Все нации, входившие в состав русского государства при Романовых, получают право на самоопределение. Утопия? Может быть… Но сколько в этом любви к России и народу, сколько благородства и высокого духа свободы, какая концентрация величайших идеалов человечества!..

Характерно: зимой 1880 года на заседаниях Исполнительного комитета неоднократно — по воспоминаниям Анны Корбы-Прибылевой — обсуждался вопрос: как поступит партия, если после свержения "Народной волей" царизма Учредительное собрание, созванное в результате всеобщих свободных выборов, окажется недостаточно подготовленным, чтобы оценить республиканский образ правления. И было принято решение: "В видах избежания анархии в стране ни в коем случае не нарушать и не умалять верховной власти Учредительного собрания, а следовательно, признать даже царское правительство, в случае если оно будет восстановлено Учредительным собранием, но сохранить за партией право пропаганды республиканских идей, и это право отстаивать всеми доступными средствами".

Воля народа — вот высшая инстанция для народовольцев. Они понимали, что навязывание "сверху" идей, образа правления, удержание этого правления силой, обманом, репрессиями, лживой пропагандой приведут к позорному краху антинародного правительства. Но "Народная воля" верила, что после приведения в исполнение смертного приговора Александру Второму народ пойдет за партией, оценив республиканский строй, и поэтому ближайшей задачей было свержение царизма.

Поставленная цель должна была быть достигнута в результате практической деятельности "Народной воли", которая делится на пропагандистскую и дезорганизаторскую.

Пропагандистская деятельность была унаследована от "Земли и воли" и заключалась в распространении социалистических идей в народе" подготовке его к революции. Подпольно стали выходить журнал и листок "Народная воля", "Рабочая газета", несшие в массы идеи народовольцев.

Дезорганизаторская деятельность предполагала индивидуальный террор как самый действенный метод борьбы с самодержавием. И здесь заложены основы исторической драмы "Народной воли". Лучшие представители молодого поколения России второй половины девятнадцатого века ошибочно считали, что царизм не имеет ни материальной, ни духовной опоры в русской жизни, они как бы сбрасывали со счетов класс помещиков, дворянство, чьи интересы воплощало и защищало самодержавие.

В первом номере журнала "Народная воля" читаем: "Русское правительство — железный колосс на глиняных ногах; оно не опирается ни на чьи интересы в стране, оно живет само для себя и поэтому не имеет поддержки ни в чем, кроме грубой силы, дисциплины и пассивного повиновения в своих собственных рядах… Современная правительственная система доживает последние дни. Если не найдется никого, кто добил бы ее, она умрет и сама естественной смертью… Нам правительство может быть страшно только до тех пор, пока мы не двинемся на него всеми силами, ибо в этом случае за нами будет все, что есть мыслящее в России".

Увы, всякое правительство опирается на определенные слои в государстве, имеющие административную власть и материальные блага. Этого трагически не понимали народовольцы, и отсюда их ошибочный вывод: уничтожить "верх", десять-пятнадцать высших представительных чиновников во главе с царем, и существующий строй рухнет, помещики и буржуазия, лишившись верховной опоры, вынуждены будут отказаться от своей собственности в пользу народа. И начнется новая, счастливая эра в истории свободной Родины.

…26 августа 1879 года на своем заседании Исполнительный комитет "Народной воли" вынес смертный приговор Александру Второму.

В 1879–1880 годах Россия была потрясена, как писали газеты, "эпидемией цареубийств". Последовало одно за другим шесть покушений на Александра Второго, все неудачные, но с неизбежными человеческими жертвами, арестами и казнями народовольцев, провалами, ликвидацией провокаторов, новыми арестами и казнями, ожесточением с обеих сторон, хотя силы, мало сказать, были неравными: горстка молодых людей против всей мощи хотя и неповоротливой, тупой, но огромной глыбы русского самодержавия, опиравшегося на все подразделения государственного аппарата, на тысячи агентов полиции, тайных и явных, на миллионную армию.

Наконец кровавый поединок закончился двумя взрывами на набережной Екатерининского канала первого марта 1881 года.

Однако историческая драма продолжалась, и ее окончательная развязка была впереди…

А что же за эти годы Николай Кибальчич?

"Хождение в народ", "процесс 193-х", образование партии "Земля и воля" — все это происходило без него. Дожидаясь решения "своего дела" после ареста одиннадцатого октября 1875 года, он сидел в тюремном замке на Лукьяновке, в Киеве, куда был привезен для следствия. И следствие тянулось без малого два года восемь месяцев, чтобы наконец завершиться судом уже в Петербурге: первого мая 1878 года, где разбирательством Особого присутствия правительствующего сената был вынесен приговор: один месяц тюремного заключения. Почти три года незаконного содержания в неволе и… один месяц тюрьмы по приговору!

Необходимо заметить: Кибальчич был в курсе всех событий, происходящих на воле, а когда его привезли в Петербург двадцать шестого марта 1878 года для суда, он оказался в доме предварительного заключения, во "дворце новой инквизиции", как его называли революционеры. В доме еще оставалось большинство участников "процесса 193-х", дожидавшихся отправки в места ссылок и поселений. С ними у Кибальчича были самые прямые контакты. Вот отрывок из его письма, переданного соседке по камере, с которой завязалась "оживленная переписка": "Даю слово, что все мое время, все мои силы я употреблю на служение революции посредством террора. Я займусь такой наукой, которая помогла бы и мне и товарищам приложить свои силы самым выгодным образом для революции. Очень может быть, что целые годы придется работать над тем, чтобы добыть нужные знания, но я не брошу работы, пока не буду убежден в том, что достиг того, чего мне надо".

Выйдя на свободу, Кибальчич через несколько месяцев стал искать связей с революционерами и в конце концов попал на квартиру Н. А. Головиной, оправданной на "процессе 193-х", с которой познакомился в доме предварительного заключения. Весной 1879 года она свела его с Александром Квятковским, руководителем дезорганизаторской группы "Земля и воля". Кибальчич предложил Квятковскому свои услуги: он освоил производство динамита в домашних условиях. Через некоторое время Квятковский познакомил Кибальчича с Андреем Желябовым, а тот со Степаном Ширяевым, который организовал первую тайную динамитную мастерскую уже созданной "Народной воли" в Басковом переулке. Очень скоро Николай Кибальчич возглавил в этой мастерской группу "техников" террористической организации и в дальнейшем принимал участие во всех покушениях на царя именно как "техник" или "инженер" "Народной воли".

Таков внешний, пунктирный путь Николая Ивановича Кибальчича через драматические события русской истории в восьмидесятые годы девятнадцатого века.

Но у него был еще один путь в это время: внутренний, глубинный путь духовного развития.

…Не возвращаться бы Гесе Гельфман и Николаю Саблину вечером второго марта из Коломны на Тележную улицу, 5, где была оборудована основная динамитная мастерская народовольцев. А они были "хозяевами" этой квартиры. Не возвращаться бы… Но тогда еще не было известно и о предательстве Николая Рысакова.

В ночь на третье марта отряд полиции блокировал дом.

— Где? — спросили у Рысакова, привезенного в тюремной карете. Он показал на окна второго этажа. На одном из них была отодвинута штора и виднелся куст герани: условный знак — все в порядке…

На стук в дверь и приказ: "Открывайте! Именем закона! Полиция!" — загремели выстрелы. Полицейские кубарем посыпались вниз по лестнице — погибать никому не хотелось.

Динамит и колбы с нитроглицерином были унесены в глубь квартиры — Саблин и Гельфман спасали жильцов соседних квартир: полиция могла открыть огонь, и тогда произошел бы неминуемый взрыв, который поднял бы весь дом на воздух.

Еще они успели убрать герань и выбить в окнах стекла. Потом открылась дверь, вышла Геся Гельфман, сказала:

— Сдавался. И не стреляйте. Здесь взрывчатые вещества.

В это мгновение в глубине квартиры прогремел. выстрел…

На следующий день Тимофей Михайлов, метальщик, стоявший на углу Малой Садовой первого марта в паре с Рысаковым и уже названный им следователю Добржинскому, нарушил законы конспирации: даже не взглянув на окна второго этажа, поднялся в квартиру, условно позвонил. Ему открыл полицейский пристав, вежливо сказав:

— Прошу! Заходите!

Могучий от природы Тимофей оказал отчаянное сопротивление засаде, произведя из револьвера шесть выстрелов и ранив троих. Но справиться с десятью полицейскими оказалось не под силу. К тому же он принес с собой смертоносный груз, который, дрогнув, не пустил в дело первого марта.

Десятого марта на Невском проспекте была арестована Софья Перовская, опознанная хозяйкой молочной лавки. При аресте террористка не оказала никакого сопротивления. "Означенная Софья Львовна Перовская", как докладывал следователю Добржинскому жандарм, заломивший назад руки преступнице, во время поимки даже улыбнулась ему, сказала: "Не горячись, дружок, не убегу".

"Очень странно, — рассуждал товарищ прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты, — вместо того чтобы скрыться, попытаться уехать из города свободно, не таясь, разгуливает по городу. Чрезвычайно странно, милостивые государи!"

Следователь Добржинский, естественно, не знал — никто не знал — о решении, бесповоротно принятом Софьей Перовской после первого марта: "Андрей, я буду с тобой".

Добржинский, впрочем, мало рассчитывая на успех, все следующие дни возил Николая Рысакова в неприметной карете по центральным улицам Петербурга: а вдруг… Следователь оказался везучим до удивления! Семнадцатого марта на Лиговской улице, глядя в окно кареты, Рысаков внезапно побледнел, лицо его покрылось потом. Добржинский проследил за взглядом Рысакова — в толпе неторопливо шагал бородатый молодой человек в длинном драповом пальто, в цилиндре и с тросточкой.

— "Техник"? — быстро спросил следователь.

— Да… — прошептал Николай Рысаков.

Восемнадцатого марта 1881 года в редакционной комнате журнала "Новое обозрение" Иосиф Иванович Каблиц и Андрей Петрович Осипов-Новодворский сидели у стола, заваленного газетами, книгами, гранками, пили чай и беседовали. В комнате все было по-прежнему, только сняли со стены портрет Александра Второго, и на его месте образовался темный квадрат с мешочками серой паутины в верхних углах.

Говорили о погоде, о болезнях, о том, что надоела зима, скорее бы лето, закатиться бы в Крым или в Италию — в последние дни всем уже надоели политические разговоры, споры, взаимные упреки, все втайне понимали, что это одна болтовня, сотрясение воздуха, шиш в кармане. И все-таки Иосиф Иванович не выдержал:

— Нет, им не откажешь в умении работать!

— Кому? — тоже не выдержал Андрей Петрович.

— Полиции, охранке. — Иосиф Иванович Каблиц вздохнул вроде бы с сожалением, но тут же оживился: — Смотрите, какая последовательная цепь: в день покушения схвачен один из бомбометателей, Рысаков, второй умирает в госпитале, не назвав себя. Уже третьего марта мы узнаем из газет: разгромлена тайная квартира на Тележной, и там найдены эти… эти ужасные снаряды. Арестована Гельфман. Подпольщик, находящийся в квартире, кончает жизнь самоубийством.

— Ужасная смерть, — буркнул Осипов-Новодворский.

— Идем дальше. Третьего же на этой квартире попадает в засаду некий Тимофей Михайлов с бомбой в руках. Пятого марта открывают подкоп под Малой Садовой из лавки Кобозевых, достают мину. "Хозяева", слава богу, скрылись. Дальше: десятого арестована Софья Перовская. Как хотите, Андрей Петрович, не понимаю! Не понимаю — и все! Из дворянской семьи, дочь действительного статского советника, бывшего губернатора Петербурга, блестящее образование, жизнь обеспечена до гробовой доски и… — Осипов-Новодворский промолчал. — Ладно. Скажите, милейший, вы можете что-нибудь понять в происходящем?

— Что я должен понимать? — спросил Осипов-Новодворский.

— Почему у них провал за провалом? — перешел на шепот Каблиц. — Я вам скажу! Молчит общество! Где шествия рабочих с красными флагами? Почему бы на улицы не выйти студентам и не предъявить правительству свои требования? Почему…

— А почему бы вам, — перебил Осипов-Новодворский, — не выйти на улицу? С красным флагом? И со своими требованиями?

— Мне? — изумился Каблиц. — С какой стати, собственно, мне? Я не состою ни в какой партии, просто не знаю, как это… И вообще, Андрей Петрович, ваши шутки неуместны! — Он отпил большой глоток остывшего чая, помолчал. — Все нет Самойлова. Уж он бы нам разъяснил, что к чему. Уж он-то знает!

— Да, вторую неделю не показывается наш тихий таинственный Самойлов. — Андрей Петрович вздохнул с сожалением. — Пуст библиографический отдел. Придется за него рецензии писать. — Он взял со стола тоненькую книжицу. — Давайте-ка наваляем мы с вами. Надо раскатать вот эту дрянь…

И в это мгновение в комнату вошел Владимир Александрович Жуковский. Не вошел — ворвался, потрясая свежей газетой. Он рухнул на стул и выпалил, захлебываясь словами:

— Вот! Наконец-то! Экстренный выпуск! — Газета лихорадочно шуршала в его руках. — Наконец изловили самого главного алхимика, изготовителя бомб для первого марта. — Жуковский смотрел на собратьев по перу безумными глазами. — Вы знаете, кто он? — Владимир Александрович ткнул в тощую грудь Каблица газетой. — Это Самойлов!

— Самойлов? — Каблиц был близок к обмороку.

— Так точно-с! — В голосе Жуковского появилось непонятное торжество. — Ведь вы сами понимаете, что отсюда вытекает. В лучшем случае нас погонят в места не столь отдаленные. Он оказался на самом деле Кибальчичем. Он заскорузлый анархист. То есть, конечно, я согласен, личность героическая, во всяком случае, изобретательная, и его, разумеется, повесят, но каково нам!

— А каково нам? — спросил Осипов-Новодворский, усмехнувшись.

— Я не вижу повода для иронии! — В голосе Владимира Александровича Жуковского появились истерические нотки. — А вы, Андрей Петрович, хороши! Да, да! Хороши-с! Это вы ему писали всяческие записочки на редакционных бланках. Я только что от нашего издателя, от Федора Иваныча… И представьте, его, больного, всеми уважаемого человека, вызывали в известный вам дом на Фонтанке и предъявили две такие записочки с фирмой "Нового обозрения", и только посмотрели на него пронизывающим взглядом, и больше ничего, а от этого взгляда у Федора Иваныча душа в пятки ушла. Ну-с? Нет, надо же было писать на редакционных бланках непременно кому попало?

— Кому попало? — спросил Андрей Петрович, глядя прямо в глаза Жуковскому.

Взгляд Иосифа Ивановича ускользнул, начал блуждать по комнате, и он сказал запальчиво:

— Да, кому попало! В конце концов, они просто убийцы! Сколько крови!..

— По-моему, кто-то хотел подстрелить пару генералов? — перебил Осипов-Новодворский.

— Я не знаю, кто хотел подстрелить пару генералов! — Теперь в голосе Владимира Александровича Жуковского была явная истерика и, похоже, слезы обиды. — Да, я либерал, демократ… Господа! Вы же знаете: после выстрела Веры Засулич в Трепова я, как прокурор, отказался быть ее обвинителем на процессе. И лишился места, пострадал. Но я не сторонник крайних мер, кровавых…

А Иосиф Иванович Каблиц уже давно мерил комнату коротенькими шажками и повторял:

— Надо что-то делать. Предпринять. Что-то делать…

— Господа! — И Жуковский вдруг превратился в смущение, в одно смущение. — Давайте будем реалистами. В конце концов, если мы останемся на свободе, у нас будет возможность своим пером служить народу… Так мы больше принесем пользы отечеству…

— Верно! — с энтузиазмом подхватил Каблиц. — Совершенно верно!

— И я предлагаю. — Теперь Владимир Александрович говорил уверенно, убежденно. — Во-первых, надо повесить портрет нового государя. — Он взглянул на стену, украшенную темным квадратом. — Неудобно… Все вешают. Во-вторых… Может быть, на высочайшее имя подать адрес от редакции…

— С изъявлением верноподданнических чувств? — перебил Осипов-Новодворский.

— Батенька! — воскликнул Владимир Александрович. — Что же поделаешь?! Все пишут. И бумага все вытерпит. Мы-то с вами из-за этого адреса не изменим своим убеждениям!

— Я ваш адрес подписывать не буду! — сказал Андрей Петрович Осипов-Новодворский и демонстративно отошел к окну.

Жуковский нагнулся к уху Каблица; ухо было белое, прозрачное и волосатое.

— Подпишет, подпишет, — зашептал Владимир Александрович, брызгаясь от возбуждения слюной. — Вы текстик набросайте, а я побегу на Невский. Там в одной лавке продаются отменные портреты нового государя.

И бывший прокурор, теперь журналист, либерал и демократ, ринулся к двери.