Три войны Бенито Хуареса

ПОВОРОТ

19 марта 1859 года генерал Мирамон осматривал внешнюю линию укреплений Веракруса. То, что он видел, его не радовало. Крепость идеально подготовили и к отражению штурма, и к осаде. Кирпичные стены бастионов, прикрытые мощными земляными валами, были недоступны прямому артиллерийскому обстрелу. Перед бастионами на сотни шагов простиралась теперь совершенно голая песчаная равнина — защитники крепости вырубили кустарники и деревья, срыли каждый холмик. Сто шестьдесят орудий Веракруса могли наполнить это пространство воющей и все сметающей картечью. С моря город охраняла мощная островная крепость Сан-Хуан-де-Улуа, а на рейде стоял пароход «Демократ», вооруженный пушками, и десять канонерок, каждая из которых несла шесть-семь крупнокалиберных стволов.

Впервые в жизни генерал Мирамон смотрел на поле будущего сражения и не знал, что будет делать.

Генерал Мирамон, «маленький Маккавей», победитель в десятках боев, сильно постарел за последний год. Он оставался все тем же юношей в мундире — та же мальчишеская шея, прекрасные кофейные глаза и трогательная родинка на щеке, но — волосы поредели, глаза утратили блеск, нежная кожа потускнела и погрубела. Теперь это был старый юноша. За его спиной лежал этот гигантский разворошенный муравейник, названный Мексикой. Это давно уже не была та благословенная и красивая страна, за которую он сражался с янки и которой так хотел вернуть ее прекрасное прошлое. Толпы одичавших вооруженных людей двигались по ней в разных направлениях, убивая бессмысленно и легко. Они ненавидели друг друга и его, Мигеля Мирамона, потомка рыцарей из Наварры, человека чести, который хотел им всем добра. Только его солдаты и офицеры были ему верны и любили его. И он не мог предать их и уйти от них.

А впереди возвышались земляные валы, скрывавшие кирпичные бурые бастионы, уставленные заряженными орудиями, и где-то там, в глубине белого недостижимого города, сидел и бесстрастно ждал маленький индеец, напяливший свой маскарадный черный костюм. Что он такого сделал, чтобы тысячи, нет, десятки и сотни тысяч людей дрались за него и за те пошлые разрушительные идеи, которые он время от времени выпускал в мир? Что он сделал такого? Чем он их всех подкупил? Почему не сядет он на иностранный корабль, как Комонфорт, и не избавит от себя несчастную Мексику и не даст возможности президенту Мирамону вернуть стране покой и порядок? Откуда у него это дьявольское спокойствие, за которое его зовут Бесстрастным? Господи, почему ты не покараешь его тем же нескончаемым отчаянием, которым караешь меня?!

Вечером 21 марта Мирамон послал несколько батальонов на прибрежные отмели. Он хотел проверить реакцию осажденных. Она оказалась неутешительной. Как только колонны были обнаружены, канонерки открыли огонь, и ядра стали с чавканьем перепахивать сырой песок. Батальоны отошли.

Это было единственное активное действие осаждающих.

Через три дня в голодающей армии появилась дизентерия. Еще через день — желтая лихорадка, смертельный враг всех, кто приходил в эти места с плоскогорий.

Генерал Мирамон часами ездил верхом по дальнему краю проклятого мертвого плаца. Решиться? Засеять это бесплодное поле телами солдат? А что взойдет?

Зачем он пришел сюда? Разве он не понимал, что его ждет под Веракрусом? Как дал он завлечь себя в этот капкан? Никто его не завлекал. Логика событий. По причинам темным и таинственным он не мог позволить себе ждать, как ждет Хуарес. Он должен действовать, действовать, действовать. Он должен ежедневно подтверждать свое право на власть! Эта несчастная и проклятая страна не оставила ему другого пути — только на восток, на Веракрус, в гнилые джунгли, пышущие лихорадкой. Сколько раз вел он свои батальоны на север! Побеждал, отбрасывал противника, громил его. И что же? Все начиналось сначала. Сколько можно брать и терять города? Сколько можно громить этого безумца Дегольядо, чтобы он снова с маниакальным упорством собирал своих беглецов и начинал все сначала? Так и будет, так и будет, пока Хуарес сидит в Веракрусе, как тихий паук, и нити его паутины тянутся во все концы Мексики. Разорвать паутину, изгнать паука… Нет другого выхода.

Но это мертвое ровное поле, на которое день и ночь взирают пустые зрачки стволов, бесстрастные, как тот, что направил их на Мирамона, на всех, кому дорога прекрасная и чистая старая Мексика… Веселый полковник Мирамон, дон Мигель, лихой кадет военной школы, как ты попал на это мертвое поле, которое не перейти?.. Часами ездил Мирамон по границе картечного выстрела.

Далеко — справа и слева от крепости — сверкало море.

Министры, оставленные в Мехико, не могли ни собрать налоги, ни доставить армии порох и продовольствие.

Герильерос свирепствовали на коммуникациях.

Солдаты мерли от дизентерии и лихорадки. Есть было нечего. В тылу лежали покрытые пеплом пространства.

Французские и английские посланники, сидя в столице, а американский дипломатический агент — в Веракрусе, ждали результата восточного похода.

И пришло известие, что Дегольядо идет на Мехико…

29 марта, через десять дней после начала осады, армия генерала-президента оставила позиции под Веракрусом и двинулась в Пуэбле.

Через шесть дней американский представитель в Мексике Мак-Лейн, с согласия Вашингтона, признал правительство Хуареса.

«12 апреля президент обсуждал с сеньором Лердо вопрос о национализации церковных имуществ. Собственно, вопрос этот решен. Но президент по причинам, мне не совсем понятным, все оттягивает начало действий. Сеньор Лердо в этот раз настаивал на срочности этой меры, настаивал с ему одному свойственным изысканно вежливым неуважением к собеседнику. У сеньора Лердо при всех его несомненных и широко известных достоинствах — образованности, уме, преданности либеральному делу — есть и ряд не очень приятных качеств. Он, например, умеет сказать то, что его собеседник прекрасно знает, таким образом, как будто преподносит нечто совершенно неслыханное и новое. В данном случае он с подчеркнутой простотой и подробностью объяснял президенту смысл и необходимость новых реформ. Но я-то знаю, как тщательно все это обдумано доном Бенито и как много он говорил о мельчайших деталях реформ с доном Гильермо и доном Мельчором. Не может этого не знать и сеньор Лердо. Но даже то, что он явно повторяет за собеседником, становится в его устах его собственными мыслями и предложениями. Быть может, я несправедлив к этому, бесспорно, выдающемуся и ученому человеку, но до его приезда отношения в правительстве были какие-то иные… Сеньор Лердо повторил все резоны в пользу немедленных реформ — наше полное финансовое банкротство, опасность, что национализацию проведет противная сторона, или, во всяком случае, возможность нового крупного займа церкви Мирамону, недовольство наших генералов отсутствием помощи со стороны правительства, недоумение многих либералов по поводу „фаталистического бездействия“ Хуареса, как теперь любят говорить. Теперь начинают вспоминать загадочное поведение дона Бенито перед мятежом Комонфорта. Врожденный фатализм? Ничего подобного! В последнее свое губернаторство в Оахаке дон Бенито железной рукой все перевернул, подавил, переустроил. Я наблюдал его в Гуанахуато, в Гвадалахаре, в Колиме. Он действовал ежеминутно! Сколько писем, циркуляров, официальных и неофициальных приказов было им написано и продиктовано! Его решимость почувствовали во всех штатах, и это было так важно в тот момент! Я догадываюсь, что дело не в фатализме индейца, а совсем в других чертах этого древнего и — что греха таить! — до сих пор таинственного для нас народа. Все мы мексиканцы, да по-разному! Кроме своего ясного разума дон Бенито живет, думаю я, еще и древним чутьем. Он, такой аккуратный, воспитанный и ученый, иногда кажется мне ягуаром, подстерегающим добычу, — он может ждать часами, неподвижно слившись с деревом, пока чуткие уши не различат приближение добычи. И до самого рокового момента он будет неподвижен и нем. Но зато потом…

На тираду сеньора Лердо дон Бенито почтительно ответил, что он считает нужным подождать, во-первых, исхода переговоров с Мак-Лейном, а во-вторых, результата наступления Дегольядо. Сейчас общественное мнение Англии, Франции и Соединенных Штатов, сказал он, находится на перепутье. Нельзя пугать его без крайней нужды действиями, которые могут показаться неоправданными. Победа над Мирамоном, сказал он, вопрос времени. Единственное, что может погубить революцию и реформы — это иностранная интервенция, и ее надо избежать любой ценой. Что же до наступления на столицу, то в случае удачи реформы будут поддержаны волной энтузиазма, а в случае неудачи — оправданы крайностью нашего положения.

Сеньор Лердо возразил, что разговоры о реформах уже навязли в зубах, что воюющие штаты перестают относиться всерьез к намерениям правительства и готовы взять на себя решение. Дон Бенито ответил, что это совсем не плохо. Правительство в глазах колеблющихся и тех же иностранных держав не будет выглядеть сокрушающим основы по своему произволу, но всем будет ясно, что оно идет навстречу стремлениям большинства штатов.

Сеньор Лердо намекнул на свою возможную отставку, но дон Бенито сделал вид, что не понял этого намека.

Как бы то ни было, положение правительства, несмотря на неудачу Мирамона, тяжелейшее. Денег нет. Английские и французские эскадры стоят на рейде Веракруса и могут в любой момент ударить нам в спину. Страна изнурена войной. Готов поклясться, что многие из нас впали бы в отчаяние, если бы не спокойная уверенность дона Бенито. Но и с ним что-то происходит. Несколько дней назад, войдя в его кабинет, я увидел, что он сидит бледный, приоткрыв рот, хотя обычно губы его крепко сжаты, и пристально смотрит перед собою. Я обратил внимание на одну странность — дон Бенито легко переносит любую жару, я никогда не видел его вспотевшим. А тут я заметил, что все его лицо покрыто крупными каплями. Увидев меня, он улыбнулся, достал платок и спокойно вытер лицо правой рукой. Левая неподвижно сжимала отворот сюртука. Я рассказал об этом донье Маргарите, и она очень встревожилась».