Три войны Бенито Хуареса

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ В ВЕРАКРУСЕ

Хуарес и Окампо сидели за столом заседаний. Президент страны и его первый министр выглядели одиноко и потерянно за этим огромным столом, рассчитанным на весь состав правительства. Горячий ветер медленно загибал занавесь на окно и обнажал клин ослепительного неба.

— Он устал, — сказал Хуарес. — Он не должен был возвращаться к армии. Он слишком устал. Он болен.

— Если вы ищете ему оправданий, — ответил Окампо, с отвращением рассматривая движущийся край занавеси, — то это неподобающее занятие в нынешних обстоятельствах.

12 ноября 1859 года командующий конституционными армиями генерал Сантос Дегольядо, не запросив мнения правительства, по собственной воле вступил в переговоры с генералом Мирамоном. Представитель Дегольядо полковник Бенито Гомес Фариас, сын «патриарха», встретился с генералом-президентом и предложил ему обсудить условия мира. Но поскольку Дегольядо настаивал на конституции пятьдесят седьмого года, то переговоры быстро прервались.

На следующий день в пятичасовом ожесточенном сражении армия Мирамона едва не потерпела поражение. Оба ее фланга были опрокинуты атакой либералов, и только превосходство в действиях артиллерии дало возможность Мирамону перегруппировать войска и превратить поражение в победу…

— Это страшный прецедент, и оправданий ему нет, — сказал Хуарес. — Единственное, что меня несколько успокаивает, — верность дона Сантоса идее конституции. На этой основе никакой компромисс с Мирамоном невозможен.

— Не мне напоминать вам о Комонфорте. Тот, кто вступает на путь компромисса, редко может остановиться…

— И что же?

— Его нужно отстранить.

— Нет. Эти тонкости относительно компромиссов никого не убедят. Дегольядо защищает конституцию. А то, что он не консультировался с правительством… Всегда можно сказать, что Веракрус слишком далеко от поля боя.

— Но в следующий раз он может…

— Да, может. Он погибает. У него не выдержали нервы. Я мог бы спасти его честь, отозвав из армии. Он потерял способность оценивать ситуацию. Он сочтет себя оскорбленным и уйдет в оппозицию. А это сейчас недопустимо.

Они посидели молча.

«Бедный Бенито, за что судьба послала тебе эти испытания? Ведь ты не создан быть безжалостным!»

«Бедный мой Мельчор, я вижу, тебе жалко меня, но ты не понимаешь, что предстоит тебе!»

«Ты жертвуешь Дегольядо, Бенито… Вернее, ты уже пожертвовал им, послав на Мехико. И ты сейчас пожертвуешь мной. Ты пожертвуешь и Гильермо… Но кто тебе заменит нас?»

— Простите, дон Мельчор, за то, что я вслух соберусь с мыслями. Ничто так не выводит меня из равновесия, как легкомыслие и глупость серьезных и умных людей.

Окампо очень серьезно изобразил свою античную улыбку.

— Итак, мой друг, — сказал Хуарес, стараясь отвлечься от гнетущей тяжести в левой стороне груди. — Итак, несмотря на огромное значение реформы, из финансового кризиса она нас пока еще не вывела. Это понятно — главные ценности находятся на территории противника, многое уже конфисковано и растрачено в ходе войны, многое припрятано. Многие будущие покупатели земли воюют. Между тем наш дон Сантос в очередной раз — тринадцатого числа — поднес Мирамону обоз с боеприпасами и всю артиллерию…

Окампо поморщился.

— Вы правы, дон Мельчор, так не надо говорить. Он — несчастный человек, и мне его бесконечно жаль.

— Отзовите его.

— Нет. Как бы то ни было, армию надо вооружать. Для этого нужны деньги. Деньги сейчас может дать только Америка. Идея европейской интервенции не умерла. Наоборот. Каждый месяц войны дает право утверждать, что Мексика сама не может выйти из кризиса, и ей надо помочь. Единственная сила, могущая не допустить этого, — Соединенные Штаты. Нам нужен договор, сеньор министр иностранных дел.

— Вы знаете условия.

— Они уже не требуют территории. Пока…

— Они требуют права вводить войска на нашу территорию для охраны железной дороги, коль скоро она будет построена. Вы знаете, какой вопль поднимется слева и справа и в чем нас обвинят.

— Пока что нас обвиняют в неумении обеспечить армию. Все остальное никого не интересует. Как ни велико значение реформы, ее истинное действие начнется после войны.

— Нас обвинят, что мы предали суверенитет страны…

— Если мы допустим интервенцию, вопрос о суверенитете отпадет вообще.

— И в этом смысл договора?

— В этом.

Хуарес встал, подошел к окну и нетерпеливым движением, которого Окампо никогда у него не видел, поправил отогнутую ветром занавесь. Потом снова сел.

— Но если они захотят злоупотребить правом вводить войска, то проблема интервенции…

— Вряд ли они получат это право.

— Я не понимаю вас.

— Вы же знаете, что происходит у наших соседей, дон Мельчор. Северным штатам надоели президенты с Юга. Там ведь понимают, что любая экспансия в Мексику укрепит рабовладельцев. Концессия и право вводить войска для ее защиты — козырь южных штатов. Север этого не захочет.

— Вы считаете, что Сенат не ратифицирует договор?

— Надеюсь.

— А если ратифицирует?

— Договор должен быть ратифицирован двумя сторонами. Сенатом и мной.

— Понимаю. Зачем мы начинаем эту игру?

— За те несколько месяцев, что договор будет считаться заключенным, мы выиграем войну, гарантированные от вторжения…

— Да, я это понимаю. Мне просто хотелось услышать это от вас, дон Бенито…

— И, быть может, успеем получить заем.

Окампо наклонил свою большую голову, и Хуарес имел возможность полюбоваться сединой в его густой курчавой гриве. Когда дон Мельчор поднял голову, его лицо было гладким, веселым и саркастичным, как в былые времена.

— Я подпишу договор, Сенат или, в крайнем случае, вы его не утвердите, и Мексика, ничем не рискуя… Ну, что ж. Я всегда питал отвращение к политической деятельности. Наконец мне представляется удачный случай стать частным лицом. Это — с одной стороны. А с другой — у меня будет чем заполнить остаток жизни: доказывать, что я не был подкуплен янки. Таким образом, мой дар публициста найдет достойное применение. Я готов, мой друг.

Хуарес молчал…

Оранжевый ядозуб сидел, отвернув тяжелую голову, на потрескавшемся от солнца камне, и желто-зеленое поле кукурузы слегка шелестело и потрескивало — не от ветра, а от зноя. Ядозуб сидел неподвижно. Потом он начал медленно, угрожающе поворачивать голову…

— То, что сделал Дегольядо, для нас не менее опасный симптом, чем бойня при Такубайе для Мирамона. Мы должны торопиться, дон Мельчор.

Когда Хуарес пришел домой и донья Маргарита увидела его лицо, она испугалась.

— Что случилось, Хуарес? Ты болен? Плохие известия? Хуарес?!

— Нет, дорогая. Просто должность моя — утомительна. Я пойду к детям.

«Плохие новости, Маргарита. Плохие новости. Я гублю своего друга. Это очень плохие новости…»

В тот же день и в тот же час — в два часа пополудни 19 ноября 1859 года — в большом зале епископского дворца в Гвадалахаре чествовали генерала Мирамона.

Верховный судья штата произносил речь:

— Экселенца! Вы присоединили еще один венок ко многим, украшающим вашу голову победителя! От имени Верховного суда поздравляю вас, экселенца, самым искренним образом. Установите мир на этой несчастной земле, и благодарное отечество внесет ваше имя в свои скрижали!

Мирамон, мрачный, худой, с глубокими залысинами, стоял, стараясь не смотреть в сторону генерала Маркеса. Беспечная свирепость и ироническое восхищение, написанные на этом мясистом лице, приводили его в ярость. Сведения, полученные Мирамоном накануне о поступках генерала Маркеса, постоянного командующего войсками этого района, требовали немедленных действий. Неоправданные жестокости, прямые грабежи — это было знакомо. Маркес, и так имеющий скверную репутацию за границей, захватил для нужд своей армии шестьсот тысяч песо, принадлежавших англичанам, владельцам серебряных рудников. И это можно было понять, хотя инцидент грозил окончательной изоляцией. Но Маркес вел пораженческие разговоры, цель которых была ясна — имелись неоспоримые доказательства, что «такубайский тигр» готовит возвращение Санта-Анны. Этого простить было нельзя.

24 ноября генерал Маркес с небольшим эскортом, выполнявшим и роль конвоя, выехал в Мехико, чтобы предстать перед судом…

22 декабря Мирамон разбил в тяжелом ночном бою при Альбаррада-о-Тонила еще одну армию либералов.

Его снова пышно чествовали в Гвадалахаре. Детский хор пел: «Боже, спаси нашего президента». Ораторы сравнивали его с Цезарем и называли «человеком, отмеченным перстом господним для победы над демагогами».

Когда он вернулся в Мехико, его встретили новым государственным гимном…

Он слушал все это, подергивая эспаньолкой, смотрел на фейерверки, и отчаяние его росло.

Все эти славословия не могли прибавить в казну ни единого песо. Наличные средства церкви Центрального района были на исходе. Падре Миранда сказал ему об этом с непривычным раздражением.

Да, он выигрывал сражения. Но от этого ничего не менялось. Страна не принадлежала ему. И он-то знал, что и победы становились другими. Он-то знал, что тринадцатого ноября он был на волос от поражения… Он-то знал, что, пока Хуарес сидит в Веракрусе, война не кончится. А вести войну становилось невозможно. Что-то надо было сделать…

В конце февраля 1860 года генерал Мирамон снова осадил Веракрус.

Первого марта он выдвинул тяжелые орудия для бомбардировки города.