Три войны Бенито Хуареса

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ ПОБЕДИТЕЛЕЙ (IV)

В тот же вечер на военном совете Дегольядо и Хуарес сидели рядом. Сарагоса ровным голосом доложил собравшимся план действий против отрядов Маркеса и Сулоаги.

Улучив минуту, когда все были отвлечены обсуждением плана, дон Сантос на мгновение положил длинные пальцы на рукав Хуареса.

— Да, Сантос, да, — тихо сказал тот, не поворачивая головы.

Да, мой друг, да… Разве я не верю в твою честность и благородство? Но что же делать, если я не имею права уклониться с прямого пути? Все вы можете позволить себе это, а я — не могу. И я несу этот крест.

Два суда предстоят мне, Сантос, два суда. Над тобой и над Комонфортом. Я люблю вас обоих и понимаю ваши слабости. Но что же делать?

На следующее утро были посланы конные отряды выслеживать банду.

При всем своем энтузиазме конгресс не смог немедленно дать необходимые суммы. Президент вынужден был санкционировать принудительные займы. Укомплектовывание частей шло медленнее, чем ожидали.

Наконец Дегольядо, не находивший себе места, вымолил у Сарагосы разрешение на рекогносцировочный рейд. Он ринулся в горы с отрядом в восемьсот человек, плохо вооруженных, не получивших жалованья…

В тот же день, 15 июня 1861 года, конгресс Мексиканских Соединенных Штатов утвердил Хуареса в должности президента шестьюдесятью одним голосом против пятидесяти пяти. Хуарес запретил устраивать по этому поводу празднества — впервые в истории страны — и немедленно сократил свое жалованье…

Отряд Дегольядо попал в засаду в скалах Монте-де-лас-Крусес, где пятьдесят лет назад Идальго разгромил полки испанцев.

Коня под Дегольядо убили в тот момент, когда он пытался остановить своих бегущих солдат — голодных и растерянных. Дон Сантос ударился о землю и на миг потерял сознание. Очки его разбились, и осколки поранили левое веко. Он с трудом поднялся и сквозь серо-красный туман увидел смутный силуэт человека, медленно приближающегося. Различил только черную бороду и понял — Маркес…

— Добро пожаловать, сеньор Дегольядо, — сказал Маркес, — вы достойно завершили свое военное поприще. Если не ошибаюсь, вы начинали служкой в соборе? Мне искренне жаль, что вы сменили профессию…

Полуослепшими глазами Дегольядо смотрел поверх туманного силуэта и не слышал слов. «Прости, Мельчор, я не сумел…»

Его расстреляли, и тело бросили в глубокую расселину…

— Ортега выступит через четыре дня, — сказал Сарагоса, — нельзя повторять ошибку дона Сантоса.

— Нет, — сказал Леандро Валье, — нет. Ошибкой было бы медлить. Маркес упоен успехом. Я знаю его. Он далеко не ушел: празднует победу. Внезапная атака — и с ним будет покончено.

Генерал Валье выступил с восемьюстами кавалеристами.

Ровно через сутки он был окружен тремя тысячами людей Маркеса там же, где погиб Дегольядо.

Отряд Дегольядо был рассеян в считанные минуты.

Солдаты Валье, уцелевшие после первых внезапных залпов, накрывших колонну на перекрестке главной дороги, ведущей в Пуэблу, и маленькой горной тропы, заняли круговую оборону среди камней и отбивались много часов. Валье с двумя револьверами в руках переползал среди камней от одного к другому. Он улыбался своей доброй и такой естественной улыбкой, что смертники улыбались ему в ответ.

Валье был ранен в грудь и правую руку. Патроны кончались…

Он стоял перед Маркесом, придерживая раненую руку здоровой, и улыбался.

— На той неделе Дегольядо, сегодня вы, дон Леандро, — сказал Маркес, улыбаясь в ответ сырыми багровыми губами. — Если и дальше так пойдет, Хуарес останется без генералов. Мне очень хотелось бы вздернуть Ортегу. Сарагоса слишком благоразумен. Он не пойдет в горы.

— Разумеется, год назад он дал вам пинка на равнине…

— С вами приятно поговорить, дон Леандро, вы весельчак. Не то что эта постная рыба Дегольядо. Расстреливать таких, как он, — ни малейшего удовольствия…

Валье прижал простреленную руку к простреленной груди так, чтобы боль стала еще сильнее. Ему хотелось кричать от ярости и бессилия. Сарагоса, Сарагоса, в третий раз этого не должно произойти!

Он улыбался.

— Я должен поздравить вас, генерал. Теперь в Мехико вас зовут уже не «тигр Такубайи», а — «шакал Монте-де-лас-Крусес»… Да, шакал… Как все перемешалось в Мексике! Мелкие мошенники, которым пристало таскать кошельки на рынках, становятся убийцами! Просто беда… Как жаль, что мой друг Мирамон не расстрелял вас за воровство…

Маркес смотрел на Валье влажными кровянистыми глазами.

— Ничего, дон Леандро, зато вашему другу приятно будет узнать, что вас расстрелял именно я… Ваш учитель Окампо был казнен за предательство интересов Мексики. Вы будете казнены за предательство нашей святой церкви, которую вы преследуете и хулите…

Он кивнул своим солдатам, стоявшим поодаль, и ушел.

Валье огляделся.

— Вы расстреляете меня вон там — на перекрестке.

Он пошел, пошатываясь, к приземистой густой сосне, стоящей чуть выше по склону — у тропы.

Его расстреляли почти в упор, содрали мундир и повесили тело на толстом смолистом суку…

«Нам удалось выкупить у бандитов тело генерала Валье. (Тело генерала Дегольядо исчезло бесследно.) Я поехал вместе с несколькими офицерами. Нам удалось через жителей близлежащего селения вступить в переговоры с убийцами. Те запросили пятьсот песо. У нас не было иного выхода — они могли скинуть тело в любую пропасть. Мы передали деньги, и крестьяне привезли труп.

Я поехал на тот случай, ежели придется вести переговоры с Маркесом и его „президентом“. Мы ведь знакомы с ним. Он считает меня американцем.

Этот страшный день удивительно завершился. Вернувшись уже под вечер к себе, я услышал от хозяйки, что мне принесли из английского посольства пакет. Я так давно не получал писем из России, что и отвык уже. Вскрыл я большой конверт, а перед глазами все стоял генерал Валье, растерзанный пулями. И что же в конверте?

Да ежели бы мне два года назад кто сказал, что Высочайший Манифест об освобождении русских крестьян от крепостной зависимости я прочитаю в Америке, в Мексике, стоя в дорожном платье, в сапогах со шпорами, сапогах, покрытых пылью таких дорог, что смиренному россиянину в горячечном сне не приснятся! Да я бы тому в лицо рассмеялся!

Я стоял, смотрел на себя в огромное зеркало и улыбался, как блаженный, и повторял: „И в России реформа!“

Потом только посмотрел, что в письмеце у Ивана Гавриловича.[12] В двух местах крестьян пришлось уже воинской силой примирять с условиями освобождения… А ведь письмо от апреля. Что дальше будет, если сразу — десятки убитых и раненых? Стало быть, и мы готовы…

Пора домой, господа. Домой пора…

Уже полночь скоро, а я все опомниться не могу…

Нет, это не страх и не радость. Какое-то иное чувство. Как будто этого известия из отечества мне не хватало, чтобы увидеть всю здешнюю картину и понять готовность России. Если на объявление свободы народ отвечает бунтами, то каким же негодованием он полон? Однако надо себя сдерживать в суждениях. Годы, как убыл я из России, и многое там могло перемениться. А быть может, теперь, после здешнего, я иными глазами буду и на российские события смотреть. Но одно ясно мне — те могут дело делать, кто умеет определить готовность народа.

Перечитал — и стыдно стало. Там кровь льется, страшно сказать, не революция ли начинается, а я резонерствую».