Тринадцать лет тишины

Глава первая

Лэйни, наши дни

Нормальность неплохо удается имитировать, если, конечно, постараться. Первым делом нужно убедить себя в собственной нормальности, тогда и окружающие, последовав примеру, поверят в нее – совсем как овцы, которые одна за другой прыгают с обрыва. Следует вести себя максимально адекватно и выполнять все нужные действия. Фальшивая оболочка нормальности довольно тонка, но уже очень скоро обнаруживается, что никто не торопится искать в ней слабину и уж тем более – срывать ее. Можно целую жизнь провести, переходя от одного рутинного действия к другому, никогда не нарушая привычного шаблона. Никто даже не заподозрит подвоха. По крайней мере, я на это рассчитываю.

Но я начинаю понимать, что долго моей оболочке не продержаться, в тот день, когда впервые вижу Оливию Шоу.

Обычно я прихожу в свой продуктовый в семь и ухожу в два, чтобы либо побегать, либо вздремнуть до начала смены на второй работе. Как минимум две пробежки в неделю, обычно три, – а когда между сменами не хватает времени, я устраиваю утреннюю пробежку, вставая пораньше на следующий день. Когда я рассказала об этом другой кассирше, та со вздохом призналась, что завидует такой дисциплине; я лишь кивнула в ответ, потому что… А как на это ответишь? С тех пор я стараюсь не говорить с людьми о том, что делаю вне работы. В этом продуктовом я уже почти полгода: для меня это очень долго, и уже недалек тот день, когда коллеги зададутся вопросом, чего это я не желаю с ними знаться.

Той девушки, кассирши, сегодня опять нет. Давно ее не видела; может, заведующая поменяла ей смену или вообще уволила, не знаю. Нашу заведующую зовут Шарлин, и выглядит она в точности под стать имени: ортопедические туфли, химическая завивка и вечная помада того леденящего оттенка, который стоило бы снять с производства еще в далеком 1989 году. Наверное, она считает себя кем‑то вроде заботливой мамы-курицы, но я еще помню тяжесть взгляда, которым она наградила меня, стоило опоздать на пятнадцать минут. Воздух на улице до того влажен, что кажется, будто я пытаюсь дышать, лежа на дне бассейна; мои волосы пушатся, упрямо завиваясь, хотя всего час тому назад их вытягивали утюжком. Липкий холодок преследует меня даже после облачения в униформу – розово-лиловую толстовку с логотипом магазина над правой грудью, под которым отпечатано мое имя: «Лэйни М.». Буква «М.» нужна затем, что я здесь не единственная Лэйни: пухленькая девица, которая так наивно пыталась со мною подружиться, была «Лэйни Р.». И до сих пор ею остается, наверное, даже если сменила место работы. Именно так она пыталась взломать ледок между нами: «О, ты только посмотри, у нас одинаковые имена, вот так совпадение!» Я не стала говорить ей, что никто не зовет меня «Лэйни». Во всяком случае, никто из тех, кто имеет хоть какое‑то значение.

Это неважно. Я даже не сама выбрала себе это имя. Его наугад подобрали в больнице: имя героини какого‑то сериала и безликая фамилия – в пару к нему. Совершенно обычная, ничем не примечательная. Спрятать меня на самом виду – такой был у них замысел.

И он всегда срабатывал, – по крайней мере, вплоть до этого дня. Сегодня Шарлин, наша заведующая, подталкивает ко мне тонкую стопку обычных бумажных листовок, чтобы я развесила их возле двойных стеклянных дверей входа-выхода. Я чуть торможу и машинально беру их, позабыв, что сегодня не воскресенье и что специальные предложения на неделю уже красуются на своих местах: говяжий фарш – по три девяносто девять за фунт, а три банки томатного концентрата – всего за четыре доллара. Только тогда мой взгляд скользит вниз, и я вижу, что у меня в руках. В этот миг я впадаю в ступор.

Ничего особо необычного. Ничего такого, чего не случалось бы раньше, – уже дважды за время моей работы в этом магазине. Первым был шестилетний мальчик, которого благополучно нашли через неделю: его отец сбежал из города, нарушив условия совместной опеки. Второй случай – старушка, которая пропала без вести в этом районе и, как считалось, покончила с собой. Никто не знает, что с ней на самом деле сталось, и тем более я, но однажды прихожу на работу, а бумажки с объявлением уже нет; на ее месте – недельные рекламки с дынями, брокколи и фирменными чипсами нашего бренда. Скорее всего, та старушка действительно свела счеты с жизнью. Только она – не из тех пропавших, чья судьба может меня интересовать.

Но сегодня я гляжу на пачку зажатых в руке бумажек и вижу ее – Оливию Шоу, десяти лет от роду.

Типичная листовка полиции Сиэтла о розыске пропавших, с фотографией и аккуратными колонками примет и обстоятельств исчезновения под ней. В оригинале снимок, судя по всему, был высококачественным и полноцветным, но чернила в полицейском принтере подошли к концу, и цвета размазались, как на фотографиях, сделанных «Полароидом».

Оливия Шоу пропала в прошлый вторник. Последний раз ее видели у входа в начальную школу в Хантс-Пойнте. На ней были белая демисезонная куртка и розовые ботинки. Мой мозг на автопилоте регистрирует эти данные, впечатывая в память каждое слово, а тем временем еще какая‑то часть меня отстраненно, методично расставляет галочки в отведенных для этого квадратиках. Словно кусочки стекла в трубке калейдоскопа, они щелкают, складывая особый узор.

«Если вам что‑либо известно о местонахождении Оливии Шоу или вы располагаете другими сведениями, имеющими отношение к ее исчезновению, пожалуйста, свяжитесь с…»

Образы всплывают в моем сознании за мгновение до того, как осесть горсткой черной пыли, – точно сон, чей сюжет никак не удается вспомнить. За последние десять лет я немало времени провела, вглядываясь в лица девочек на листовках о пропавших без вести, гадая, кто из них сменил меня в том подвале. Только ни одна не подходила – ни возрастом, ни внешностью, ни обстоятельствами исчезновения. Чем‑то отличались от Оливии Шоу, десяти лет от роду, с момента пропажи которой завтра исполнится неделя.

Из бессонных ночей, проведенных за компьютером, я знаю, что большинство жертв похищений погибают в течение сорока восьми часов.

Ты настоящий везунчик, Элла.

Я заставляю себя хорошенько разглядеть слегка смазанные черты лица на фотографии, и окончательно теряю способность шевелиться.

Оливию Шоу можно назвать зеркальным отражением меня самой, если отмотать время на тринадцать лет назад. Вокруг головы у нее – непослушный ореол мягких темных кудрей: совсем как у меня, если не пытать волосы утюжком. Смуглая кожа, как и у меня. А ее глаза… Не могу толком различить цвет из-за полос от принтера на листовке, но в описании сказано, что они серые.

Звуки моего имени – другого, нового имени – не сразу проникают в набухший вокруг меня пузырь тишины. Заведующая. Такое ощущение, что хребет обратился в хрупкий камень и шея запросто может переломиться, если повернуть голову слишком быстро. На лице Шарлин я распознаю замешательство.

– Лента… – говорит она, моргая редкими ресницами в комках туши.

Лента? Точно. Липкая лента. Не отдавая себе в этом отчет, я почесываю под рукавом внутреннюю сторону руки. Заведующая протягивает мне рулон прозрачного скотча, и выражение ее лица все ближе и ближе к раздражению. Чтобы преодолеть расстояние между нами, приходится сделать пять шагов, и теперь я могу принять у нее скотч. Когда рука тянется вперед, рукав сползает, и из узкой манжеты выскакивает косточка запястья. Взгляд Шарлин скользит по ней всего долю секунды: так люди украдкой разглядывают чье‑то обезображенное лицо – они пялятся не пялясь и с таким напряжением спешат отвернуться, что уже хочется, чтобы они не торопясь разглядели все детали уродства, сполна удовлетворили свое нездоровое любопытство и покончили бы с этим. Носить перчатки с обрезанными пальцами здесь не получится: местный дресс-код запрещает любые «аксессуары». Отсюда моя привычка постоянно держать рукава приспущенными: инстинкт, который срабатывает и вне магазина.

Пожалуй, не самая скверная из привычек, если учесть все обстоятельства.

Треск отрывающейся от рулона липкой ленты топорщит волоски на моих руках, и я прижимаю листовку к стеклу у входа в магазин, чересчур тщательно ее выравнивая, прежде чем подклеить уголки. Будто это как‑то поможет пропавшей девочке. Знаю наверняка, все эти старания – лишь повод перечитать текст и еще разок рассмотреть фотографию, впечатать их в сетчатку глаз на веки вечные. Добавить Оливию Шоу в постоянно пополняющуюся коллекцию пропавших. Вот только какая‑то часть меня уже знает, что новый экспонат не похож на все остальные.

Автоматические двери входа с шипением разъезжаются в стороны, когда я прохожу сквозь них, едва переставляя гудящие от напряжения ноги.

– Шарлин, – слышу я собственный голос. – Выскочу покурить.

Она что‑то говорит насчет пяти минут до открытия, но я и не собираюсь задерживаться дольше. И уже иду к выходу – хлопаю себя по карманам, не дожидаясь, пока двери опять разъедутся, чтобы меня выпустить, и пытаюсь сообразить, куда могла деться пачка сигарет, запасенная на такой вот экстренный случай. Вероятно, она – в кармане моего жакета, оставленного в подсобке магазина, в комнате отдыха персонала, в шкафчике размером чуть посолидней коробки из-под обуви. Жаль. Впрочем, едва ли единственная сигарета сумела бы меня успокоить. Вместо этого я достаю из кармана телефон и пялюсь на дисплей, пока тот не расплывается мутным пятном, ввожу код и трижды ошибаюсь, прежде чем аппарат снимает наконец блокировку. Тычу пальцем в иконку браузера и лихорадочно набираю текст в поисковом окошке.

Еще один факт, усвоенный во время ночных вылазок в Интернет: похитители, насильники и серийные убийцы не в состоянии в один прекрасный день просто взять и остановиться. Их останавливают. Того, кто когда‑то похитил меня – Эллу то есть, – так и не нашли. Но за последние десять лет других похищенных девочек не было.

А теперь есть.