Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I]

СОНЯ

…Я знал много женщин до и после нее, но ни одной не любил так, как эту девушку с серыми грустными глазами…

Мне было тогда восемнадцать лет, ей — двадцать семь… Вы улыбаетесь? Не улыбайтесь.

Я познакомился с ней на даче, в доме хороших знакомых. Я ухаживал за хозяйкой дома, но сегодня она занялась приезжим офицером, и, с досады, я завел разговор с Соней. Раньше я не обращал на нее внимания, как и многие другие. Она была красива, но красота ее была какая-то скромная, так что многие проходили мимо нее, не замечая.

Она была хороша, как ясный сентябрьский день, когда еще ничто, кроме грустной бледности неба и скользящих в листве золотых бликов, не напоминает о приближающемся осеннем ненастье. Мы сошлись с ней, как сближаются люди на даче, где есть парк с укромными уголками, густой лес, поля с протекающей по ним речкой.

Она была учительницей музыки. Уроки отнимали у нее весь день, и только по вечерам бывала она свободна. Два раза в неделю ездила она в имение барона Р., в пяти верстах. Если погода была хорошая, она шла пешком, а я провожал ее.

Скучна была Сонина жизнь. Безрадостное детство у злой и капризной мачехи. С восемнадцати лет — гувернантка, воспитательница чужих детей. Потом — увлечение молодым, легкомысленным графчиком, который не успел соблазнить ее только потому, что во время вмешалась старая графиня-мать.

Чужие, капризные дети. Незаслуженные обиды и унижения. И никаких, никаких радостей… За десять почти лет этой жизни удалось скопить немного денег.

Купила рояль. Теперь она могла давать уроки и на дому. Могла заниматься музыкой, развивать свои недюжинные способности. И рояль стал единственной радостью, единственным другом ее серенькой жизни.

Так проходила молодость, увядала красота, не замечаемая никем, не нужная никому. После первой, неудачной любви, Сонечка не увлекалась больше никем и покорно готовилась нести безрадостный крест старой девы…

Я был в то время пустым развратным мальчишкой. Сын богатых родителей, я познал все тайны жизни чуть ли не с четырнадцати лет. Вел ту пустую жизнь, которую вели все мои товарищи — наша «золотая молодежь»…

Но бывали у меня минуты — особенно началось это в последний год, — когда на меня нападала тоска и глубокое отвращение к жизни, которую я вел. Тогда — весной бывало это — убегал я куда-нибудь в лес и погружался в бездумное созерцание природы. Меня успокаивал шум леса, журчание ручейка. И тогда в душе — где-то в самой глубине — мелькали какие-то еле осязаемые мечты о красивой и чистой любви, не похожей на мутные увлечения, наполнявшие мою жизнь…

Вся любовь моя к Соне была такой светлой мечтой!

За что могла эта серьезная девушка полюбить меня, развратного и наглого мальчишку? Может быть, она угадывала, под внешней оболочкой, мою душу, любившую все красивое и возвышенное.

Были ясные вечера, полные закатного света. Были звездные ночи в парке. Были прогулки в далекие леса, синевшие на горизонте. Мы оба любили природу и умели пользоваться тем, что дает нам лес, лето, река… Один вечер остался в памяти моей незабвенным, как прекрасная сказка, что рассказывает горячо любимая мать. Мы сидели на крутом берегу реки, под навесом ивовых ветвей. У ног наших бежала река, а в ней догорал розовый закат. И был такой простор, такая чудесная даль… Мы сидели, слушая вечерние звуки. И внезапно я заметил в ее глазах слезы.

— Сонечка, что с тобой?

— Ты разлюбишь меня… а я так тебя люблю.

Я отвечал, конечно, пылкими клятвами. Она покачала грустно головой.

— Ведь ты не знаешь — мне двадцать семь лет… я скоро состарюсь…

— Для меня безразличны твои годы. Я люблю тебя, люблю!

Я стал покрывать страстными поцелуями ее руки, шепча, что для меня ее годы безразличны, что я буду ее любить всегда, всегда…

Мы долго сидели у заснувшей реки. Над головами нашими зажглись уже первые звезды. Мы были одни. Никого, казалось, не было больше в целом мире. Мы были одни — но я не смел оскорбить ее слишком бурными ласками. Поймите, мне казалось это именно оскорблением для этой девушки — такой серьезной, строгой и бесконечно чистой…

Однажды Соня предложила мне идти к старой мельнице, у которой не была с самого детства. Но целую неделю стояла дождливая погода и мы никак не могли собраться в эту прогулку. До мельницы было верст восемь. Наконец, когда наступил ясный день, мы решили идти с ней непременно. Я должен был встретить Соню после урока. Но я пришел в условленное место немного рано. Сел в тени и задремал. И во сне снилось мне, что Соня подошла ко мне и, наклонившись, прошептала:

— Милый, не пойдем туда!

Я проснулся оттого, что меня поцеловали. Наклонившись надо мной, стояла веселая, улыбающаяся Соня. И я сейчас же забыл свой сон. Мы пошли по заросшей лесной дороге. Она все суживалась и ели по обе стороны ее становились все выше.

— Скоро тут тропинка. Я, конечно, дороги не помню, но я спросила в имении. Я была там, когда мне было лет десять… Это — жуткое место и про него рассказывают так много страшного…

— Расскажи.

— Нет, когда придем.

Мы оба вздрогнули: перед нами, как из-под земли, выросла странная фигура. Худая, изможденная, с костлявыми руками, напоминавшими грабли, седыми космами волос, — она производила впечатление какой-то средневековой ведьмы.

— Тебе хочется смерти? — прохрипела она, взглядывая на Соню. — Что же, иди, она ждет тебя, иди! Зачем ведешь ее в проклятое место? — строго обратилась она ко мне. — Оттуда ведь нет выхода, нет!

И, засмеявшись каким-то жутким смехом, она скрылась в кустах.

Я взглянул с беспокойством на Соню. Она была очень бледна. Но, пересилив себя, сказала:

— Это сумасшедшая… Я встречала ее в имении… Ее иногда кормят там, на кухне… Она помешалась с тех пор, как ушел в лес собирать грибы ее мальчик — и больше не вернулся… Ведь ты знаешь — там дальше — болото… бездонное. Раньше там было большое озеро… теперь большая часть его заросла и превратилась в болото. Уже много, много лет бродит она так, по лесу — все ищет сына… Она никому не делает зла… Только вот так, иногда, путает…

— Ты боишься, может быть, идти дальше?

— Что за пустяки! — засмеялась немного искусственно Соня. — Решили идти — значит, и пойдем!.. Я еще не собираюсь умирать — напрасно пугает старуха!

Она опять засмеялась. И мне стало от ее смеха почему то более жутко, чем от смеха старухи.

Дорога разветвлялась.

— Вот этого места я что-то не помню… Мне ничего тоже не говорили, что дорога разветвляется. Три дороги… Как в сказке: направо пойдешь — конь пропадет, налево пойдешь — сам пропадешь… а прямо пойдешь — и сам пропадешь, и конь пропадет… А нам идти, кажется, все-таки прямо… Ну да, конечно… вот два дуба, о которых говорили мне… и я их помню: ведь дубы у нас редки…

— Сам пропадешь и конь пропадет!

Дорога превратилась в тропинку. Кое-где было сыро. Вязли ноги. Наконец, перед нами блеснуло, в бледном свете пасмурных сумерек, заросшее камышами озеро. На болотистом его берегу стояла обгорелая и поросшая мхом развалина. Еще сохранилась забитая давно сгнившими досками дверь, окно с выбитым стеклом и часть крыльца. Кругом стояли, как строгие часовые, сосны и ели. Орешник прижался к стенам, а сквозь крышу проросла белая, кривая березка. Что-то мрачное было в этой картине. Странные деревья, росшие на том берегу, придававшие всей картине какой-то экзотический вид, напомнили мне почему-то сумасшедшую старуху, встреченную нами в лесу. Она очень подошла бы к этому фону.

Мы сели на пороге и Соня стала рассказывать мне разные страшные легенды о мельнице.

Резкий, протяжный крик раздался в лесу и замер над сонным озером.

— Мне жутко, — прошептала Соня, прижимаясь ко мне.

— Стыдно, Соня… Это же кричал сыч… Неужели ты веришь всем этим сказкам? Мертвые — если бы даже они и бродили здесь — не делают никому зла.

— Не знаю… не знаю… мне жутко…

— Ведь ты же не одна — я с тобой!

— Не знаю… Мне жутко… жутко…

Я притянул ее к себе. Целовал ее руки, шейку… Не помню, как расстегнул ее платье и прижался жадными губами к ее груди.

В лесу стало как-то сразу темно. Тучи надвинулись на сосны, и воды стали сразу такими черными, черными. Сосны сзади нас сдвинули как будто свои ряды и стали шептаться… шептаться… укоризненно… настойчиво…

Еле слышно плескалась вода.

Наши ласки становились все горячей… горячей…

Соня была права в своем мрачном предчувствии.

Я не помню хорошо, что было в эту ночь. Знаю только, что она плакала и говорила «нет». А я гасил ее сопротивление своими поцелуями…

А когда первые лучи рассвета проникли в лес, Соня лежала на мокрой траве и рыдала. Судорожно вздрагивали ее нагие плечи. Ее волосы разметались по влажной траве…

Потом вскочила и пошла. Как пьяная, пробиралась она между ветвями орешника, застегивая на ходу блузку. Я пошел за ней. Она стояла над самой водой, держась одной только рукой за ветку и с безумным выражением смотрела на воду.

— Соня, — прошептал я, — ты хотела уйти — и одна!

— Уйди! — крикнула она. — Ненавижу тебя!

Я бросился на траву и зарыдал…

Помню, как сквозь сон, что она опустилась на траву рядом со мной, стала утешать меня, как ребенка. Я шептал, что я — мерзавец и подлец, что я втоптал в грязь нашу любовь, что она не смеет, не должна любить такого негодяя… А она шептала какие-то волшебные слова и целовала мои волосы…

Как странны все-таки женщины…

В тот же вечер я получил телеграмму, призывавшую меня в Лондон. Там много лет уже проживал мой дядя — брат моей покойной матери, и я был его единственным наследником. Его смерть открывала мне дорогу к богатству и независимости. Пока я ведь все-таки зависел от своего отца… Я решил ехать сегодня же — надо же было, ради приличия, поспешить на похороны. Дяди своего я не помнил совсем — я видел его только в детстве, поэтому смерть его не могла меня опечалить. Я пошел к Соне. Я никогда не бывал у нее во избежание сплетен. И в этот вечер пробыл у нее не более часа. Но я до сих пор вижу эту дачную комнатку, освещенную тусклой лампой, и черную фигурку у окна.

— Сонечка — я уезжаю сегодня вечером.

— Куда?

— В Лондон. Дядя умер. Помнишь, ведь я рассказывал тебе о нем? Дядя, который оставил мне такое большое наследство.

Она молчала.

— Соня, прости меня… я подлец… я бесконечно виноват перед тобой… но я заглажу свою вину… Соня, прости меня!

Она провела рукой по моим волосам.

— Соня… ты еще любишь меня?

— Люблю…

— Ведь я уезжаю ненадолго. Самое большее — на месяц. И, когда я вернусь, мы повенчаемся. Да?

Грустная улыбка скользнула по ее лицу.

— Тебе восемнадцать лет, а я — старуха.

— Перестань, Соня! Какие твои годы! Да они мне и безразличны! Ты всегда останешься для меня моей красавицей Соней! Так через месяц повенчаемся, Соня?

— Повенчаемся, — монотонно ответила она.

— Моя невеста! — воскликнул я, заключая ее в объятия. Она прильнула ко мне с незнакомой мне в ней страстью. И, опьяненный ее близостью, я прошептал:

— Моя жена!

Она отдавала мне мои страстные поцелуи. Мы забылись…

Пробило десять часов.

— Я должен идти! — спохватился я.

— Уже?

О, как бы хотелось мне продлить еще свидание — но поезд в город уходил в половину одиннадцатого; пароход — завтра в десять утра. Я еще раз обнял Соню, бесконечен был наш последний поцелуй. Потом она вырвалась от меня и прошептала:

— Прощай!

— Не «прощай», а «до свиданья»! До скорого!

На глазах ее были слезы.

— Сонечка, не плачь! Ведь мы расстаемся ненадолго. А когда встретимся, то не расстанемся уже никогда! Слышишь: никогда!

Я пошел к двери. Оглянулся. Увидел низкую комнатку. Тусклую лампу Большие заплаканные глаза.

Потом дверь за мной закрылась.

Погода все время была бурная. Я не страдаю морской болезнью, — но это свинцовое море, пронзительные крики чаек, белое тусклое небо нагоняли на меня какую то тоску. Я плохо спал. Пароход то поднимало, то швыряло в какую-то бездну. Я ежеминутно просыпался и видел тяжелые сны. Проснулся я от какого-то неопределенного тоскливого чувства. Я не мог больше заснуть. Оделся и вышел в коридор. Длинный коридор между каютами. Горело электричество, только в дальнем конце было темно. Но откуда-то падал уже туда слабый луч серого рассвета.

Там я увидел ее. Соня шла мне навстречу с распущенными волосами, как тогда, в лесу, и говорила — устами и глазами:

— Прощай!

Я простер к ней руки — но схватил только пустую тьму коридора.

Со странным чувством вышел я на палубу. Над морем чуть брезжил серый рассвет. Туман, белый и густой, полз кругом парохода.

Снедаемый беспокойством, бродил я весь день. Прибыв в Лондон, я немедленно дал телеграмму. Но она пришла назад, а вместе с ней — письмо от Сони.

Милый, бесконечно дорогой!

Прощай…

Я поняла, что мы должны расстаться… подумай о разнице наших лет. Ты еще юноша. Ты только начинаешь жить. А я — хотя я и не видела еще почти ничего — моя жизнь прожита… Я еще молода, но скоро отцвету… Я люблю Тебя больше жизни, я не перенесу, если Ты разлюбишь меня… А это, рано или поздно, должно было бы случиться — ведь Ты еще так молод!

Поэтому я лучше умру… Я хочу остаться в Твоих воспоминаниях молодой и красивой… Не тоскуй обо мне — это лучше для нас обоих…

Я кончила. На улице темно. Ветер. Но дождя нет. Запечатаю письмо и пойду. Пойду туда, где испытала я — позор, страх и все счастье земной горячей любви! Я дорогу найду… Близко рассвет. Его лучи застанут меня уже там, у озера…

И пусть волны его смоют мою тоску… Но любовь мою им не загасить!

Прощай, прощай!

Твоя невеста Соня.

Волны Старого озера глубоки и никогда не отдают своих жертв… Сонино тело не нашли никогда…

Никогда больше не был я в том проклятом месте…

…Много женщин знал я в своей неудачной жизни. Я целовал много глазок — синих, черных и карих. Не с одних нежных уст слышал я манящее «люблю»… Но ни одну больше не называл я своей невестой.

И никого не любил так, как эту девушку с серыми грустными глазами.