Тринадцатый стул

Глава 3. Чутье

Спасителей своих Остап отблагодарил на средства старого знакомца Кислярского, робко посещавшего столицу по делам старгородской бублично-бараночной Одесско-Московской артели. Тот едва оправился от летних приключений на Кавказе и в Крыму, был тише воды и ниже травы, по ресторанам не шатался, и все равно судьба-злодейка столкнула его со страшным адептом контрреволюции на кривой московской улочке лицом к лицу. Кирпичный кавказский загар уступил на челе молодого офицера место благородной бледности, свинцово-серые в ноябрьской хмари глаза глядели пронизывающе и как-то по-особому. Кислярский слабо пискнул и сделался совершенно лиловым от ужаса. Остапу даже под локоток его брать не пришлось, он просто кивнул в сторону укромной подворотни, и бараночных дел мастер на подкашивающихся ногах покорно поплелся следом. Кислярский сразу хотел спросить, сколько? Но язык начисто прилип к гортани.

Убедившись, что за ними не наблюдают, Остап качнулся с пятки на носок, заставив бедолагу бубличника содрогнуться всем телом, и глухо произнес:

— Дела наши плохи.

Кислярский затрясся студнем от звуков этого хрипловатого, должно быть, из-за простуды, голоса.

— Гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору, пали в борьбе. Все. Триедины, аки не поминаемая нынче всуе Троица.

Кислярский ахнул, прижав пухлую ладошку ко рту.

— …А меня едва не обезглавили, — продолжил Остап, наслаждаясь произведенным эффектом, и размотал шарф.

— Ч… ч… ч-ч-ч-ем это… вас? — выдохнул потрясенный частный предприниматель. Таких ужасов он даже в гражданскую не видал.

— Остро отточенным мастерком, — не растерялся Остап. — Масоны. Первейшие враги Отечества!

Великий комбинатор поймал волну вдохновения. Его несло, как застоявшегося в стойле жеребца. Он упоительно соскучился по своему ремеслу. Но Кислярский закатил вдруг глаза и рухнул в пошлый девичий обморок. Масонов его тонкая душевная организация перенести не смогла.

— Ну, возьмите же себя в руки! — возмущался Остап, хлопая источник устойчивого доселе финансирования по пухлым щекам. Бедняга промычал в ответ нечто невразумительное, приходя в себя, и ослабелой рукою вывернул Бендеру весь кошелек прямо в твердые длани, только что настырно возвратившие его к безрадостной, пугающей реальности. После чего с трудом поднялся и, пошатываясь, поплелся прочь. Он размышлял о переезде на Сахалин. Баранки и бублики там наверняка ели, а вот контрреволюцией баловались едва ли — слишком уж не близко от той самой заграницы, что должна была им помочь. Масоны же с остро отточенными мастерками и вовсе в такой дали не водились, в этом бедняга Кислярский был практически уверен.

Остап проводил его удивленным взглядом, пожал широкими плечами: — Малохольный! — и азартно пересчитал выручку. Теперь ему было, на что выразить медицинскому персоналу свою горячую признательность.

Тихоню Иванопуло тем же вечером Остап затащил в ресторан и напоил до хрустального звона. Конвоируя спящего на ходу Пантелея домой, он аккуратно обогнул проклятый несгораемый шкаф, пошарил под ним, повернул ключ в замочной скважине и замер на пороге, придерживая сладко сопящего бывшего студента-химика за шкирку. Войти в комнату, в которой едва не распрощался с жизнью, оказалось необычайно волнительно. Безвозвратно испакощенный его кровью стул Иванопуло, жмурясь от ужаса, снес на помойку, лужу на полу замыла соседка с более крепкими, нежели у экс-студента, нервами, орудие несостоявшегося убийства забрала милиция, в остальном же узкий пенал в мансарде розового особняка остался прежним. Незаконченные Кисой таблички все еще горкой лежали на подоконнике. Остапу вдруг сделалось жутко.

Постояв немного, он бережно уложил Пантелея на оставшиеся стулья и тихо прикрыл за собой дверь. Ночевать здесь ему не хотелось.

Покончив с благодарностями и навсегда оставив за широкой спиной пропахший хлоркой и лекарствами вестибюль 27-й больницы, Остап решил, что наступило время отдачи иных долгов. Воткнутая в горло бритва эффективно избавила его от иллюзий на счет непроходимой Кисулиной тупости. Бывший предводитель дворянства оказался куда лучшим учеником, чем он воображал. Правда, посеянные на скверную почву, семена дали какие-то неправильные и даже уродливые всходы. Киса был прирожденный уголовник, и видно это было за версту по его замашкам с самого начала их концессии. Так что искать Воробьянинова в Москве не имело уже никакого смысла. Добыв бриллианты мадам Петуховой, Киса скорее всего покинул столицу в то же утро. В Старгороде, а тем более N-ске делать с такими деньгами было совершенно нечего. Скорее всего, предводитель команчей нацелил свои сивые моржовые усы в сторону заграницы.

Разумеется, за те две томительные недели, что Остап провалялся на больничной койке, он мог добраться уже до самого Парижу, но внутреннее чутье подсказывало великому комбинатору, что враг его еще где-то здесь. Дело состояло в том, что на этот период как раз пришелся неудавшийся троцкистский переворот, и охрана государственной границы должна была быть усилена. Воробьянинов был трусом, ибо только совершеннейший трус способен зарезать мирно спящего человека, и скорее всего залег на дно, дабы переждать до лучших времен и не возбуждать ненужных подозрений у бдительных пограничников своим откровенно кадетским* обликом. В бриллиантовом угаре Бендер несколько выпустил из виду политическую расстановку в верхах, порой самым прямым образом сказывающуюся на его промысле, однако быстро восполнил этот пробел в свободное от забот о хлебе насущном время. Регулярные печатные издания, испакощенные жирными пятнами, в которые оборачивала вредную снедь супруга пищеторговца, и хриплый радиорепродуктор в столовой в полной мере снабдили его нужной информацией.

Поразмыслив еще немного, Остап пересчитал оставшиеся финансы, обзавелся элегантным теплым пальто, уютными носочками верблюжьей шерсти, изготовленными в Средней Азии — зима была не за горами, и двинулся на вокзал.

Чутье великого комбинатора не обмануло — Ипполит Матвеевич находился гораздо ближе, чем тот воображал, и даже Москвы не покидал, вот только пребывал он совершенно не в том виде и состоянии, как мнилось Остапу. И никаких бриллиантов покойной тещи при бывшем предводителе, конечно же, не было. Осознав, что остался с носом, да еще и совершенно напрасно замарал свою бессмертную душу смертным грехом, Ипполит Матвеевич Воробьянинов повредился в уме окончательно. Он слонялся по улицам, выкрикивая нечто бессвязное и нечленораздельное, покуда его не задержала бдительная московская милиция. Сообразив, что имеет дело с умалишенным, усатый постовой отослал Ипполита Матвеевича для поправки здоровья на Канатчикову дачу**, по адресу Загородное шоссе, дом 2.

Там ласковые, но твердые длани работников кузни психического здоровья переодели Воробьянинова в казенную пижаму, напичкали успокоительным и заперли в одной палате сразу с двумя императорами: Наполеоном и Александром Вторым Освободителем, а так же тихим, безобидным на первый взгляд гражданином, действительным бывшим депутатом Государственной Думы, вообразившим себя болонкой поэтессы Малинской.

От императоров, как оказалось, особого вреда не происходило. В припадке безумия они лишь принимали пафосные позы и порождали бесконечные указы и повеления, да объявляли друг другу войны, хотя исторически разошлись во времени на добрые полста лет и никак не могли бы этого сделать. Когда карьера французского императора печально закатилась за остров Святой Елены, юный Сашенька еще пускал пузыри да болтал пухлыми ножками в кружевной девчачьей рубашонке.

Зато бывший депутат вел себя совершенно непотребно: становился на четвереньки и часами лаял на стену или зарешеченное окно, а когда ему это надоедало, пытался поочередно оседлать ногу той или иной монаршей особы, параллельно читая стихи своей воображаемой хозяйки. Стихи были слащавы и пафосны, по крайней мере в его исполнении. В остальное время он либо спал, свернувшись клубком, либо вычесывал воображаемых же блох да перманентно задирал «лапу» на ножки кроватей. Императоров такое вульгарное поведение возмущало и они жалобно звали санитара, чтобы тот отогнал от них этого отвратительного сумасшедшего.

Поначалу Ипполит Матвеевич охотно подвывал концертам самопровозглашенной болонки, но по мере того, как рассудок возвращался, Киса все чаще смотрел на товарища по несчастью с брезгливым раздражением. Регулярное питание, отсутствие стрессов, беседы с ласковым доктором с говорящей фамилией Разумнов-Успокойский явно пошли на пользу его подорванному погоней за бриллиантами организму. Электросудорожная терапия также весьма бодрила, вернув предводителю даже бравую дореволюционную выправку. Кошмары, поначалу беспрестанно терзавшие Ипполита Матвеевича, отступили. Ни извозчики в золоченых тулупах, ни покойная теща или супруга с распущенными волосами, ни скачущие по полу драгоценности его не тревожили. Ипполит Матвеевич спал сном младенца.

К весне он, казалось, совершенно оправился. Если бы не несколько косовато сидящая на сухопарой шее голова и диковатый блеск в самой глубине зрачков, гражданин Воробьянинов ничем не отличался бы от себя прежнего, годовалой давности, когда жизнь делопроизводителя ЗАГСа в N-ске текла так размеренно и тоскливо. Его больше не пеленали. Киса уверенно отвечал, какой сегодня день, месяц и год, здраво критиковал выходки соседей по палате, помогал убирать посуду после ужина и к звонкому, напоенному первыми лучами солнца, апрелю покинул богадельню с соответствующей справкой на имя Конрада Карловича Михельсона в кулачке. Он был волен идти, куда вздумается, и имел все шансы начать новую честную трудовую биографию с чистого листа.

Однако это была лишь видимость выздоровления. Бриллиантовая лихорадка не отпустила Воробьянинова. Больной, извращенный разум просто вычеркнул из памяти все то, что произошло с Ипполитом Матвеевичем после вскрытия последнего стула, взамен услужливо подсунув теорию, не имевшую ничего общего с реальностью. Воробьянинов уверился, что стульев на самом деле было ТРИНАДЦАТЬ. А значит, сокровище покойной тещи все еще ждало его, прикрытое английским ситцем в нежный цветочек. На них еще ерзал упакованный в галифе или суконные брюки зад какого-нибудь ответственного работника. На стуле еще вздыхала романтическая девушка, приготовляя уроки для экзамена в Промакадемию на факультет текстильной промышленности. Сумасбродный поэт на манер Трубецкого еще попрыгивал на драгоценном кладе, изгрызая карандаш в поисках рифмы к слову Турксиб**. Конкурентов у Кисы в погоне за сокровищами более не было, ведь, как он полагал, товарищ Бендер давно уже спал вечным сном под сенью могучих лип на каком-нибудь уютном столичном кладбище.

В общем, Психиатрическая клиническая больница за номером один имени товарища Кащенко извергла из своих недр на апрельские московские улицы крайне опасного и опытного в делах криминальных сумасшедшего.

Параллельно Ипполиту Матвеевичу из схожего дома призрения, только на далеком и теплом Кавказе, освободился бывший священник церкви Фрола и Лавра отец Федор Востриков. Епархия, истомившись ждать свое блудное дитя, прислала на его место другого служителя. Брошенную сумасбродным супружником попадью Катю выселили из принадлежавшего церкви домишка, и лишь с одной сменой белья, увязанной в убогий узелок, она, рыдая горькими слезами, отправилась просить принять ее из милости давно и страшно сердитого на нее брата-булочника.

В отличие от Ипполита Матвеевича, отец Федор вышел из психиатрической лечебницы совершенно присмиревшим и избавившимся от всех своих иллюзий и склонностей к авантюрам. Там его исцелили и от религиозного дурмана, доходчиво объяснив, что никакого бога нет, в связи с чем товарищ Востриков был гладко выбрит и смотрел в будущее ясным, трезвым взором пламенного строителя коммунизма. Федя искренне мечтал податься на какую-нибудь грандиозную всесоюзную стройку.

*Покойная супруга утверждала, что в очках Ипполит Матвеевич — вылитый Милюков, лидер Конституционно-демократической партии (партии кадетов).

**Психиатри́ческая клини́ческая больни́ца № 1 и́мени Н. А. Алексе́ева (Алексеевская больница, с 1922 по 1994 — имени П. П. Кащенко; также известна как Кащенко, Канатчикова дача) — психиатрическая клиника в Москве, расположенная по адресу Загородное шоссе, д. 2.

***Турксиб (Туркеста́но-Сиби́рская магистра́ль) — железная дорога из Сибири в Среднюю Азию. Построенная в 1927–1930 годах, она стала одной из главных строек первой пятилетки СССР.