Тринадцатый стул

Глава 4. Жемчужина у моря

Приблизительно в это же самое время, только по ту сторону Азовского и Черного морей, на спасительном удалении от Феди Вострикова в поселок Великая Михайловка со стороны менее великих Кучурган, Андрусово и Карабаново вошел несомненно великий же комбинатор — уже без пальто и верблюжьих носочков, в более приличествующих времени года хлопчатобумажных. Шарф в виду теплых погод был небрежно распущен, являя миру посветлевший за зиму шрам. Прищурив ясный голубой глаз от яркого солнышка, Остап оглядел открывшуюся взору, столь дорогую его сердцу, южно-провинциальную картину и хмыкнул. Из по-настоящему великого до сего часа в этом сонном поселении была разве что лужа перед местной управой, масштабами соперничавшая с Миргородской. Прямо сейчас в ней с важным видом возились и перебранивались три гуся. На покосившихся плетнях у низеньких беленых хаток сушились перевернутые крынки всех форм и масштабов. Если бы Остап знал, что рядом, буквально в радиусе пятнадцати верст, находятся еще Великоплоское и Великокомаровка, он бы сильно подивился такой тяге местного населения к изрядно удаленному от него понятию.

Впрочем, надолго задерживаться в здешних краях товарищ Бендер не намеревался. Побывав в Ленинграде, куда по его разумению, по старой памяти могло занести бывшего предводителя, и обшарив за зиму всю советско-польскую границу от легендарного Чудского озера и до самого Черного моря, Остап устал, намерзся и разочаровался в жизни. В граде Петровом молодой человек разжился тем, чего с ним не случалось с нежнейших шести годков, к которым его крепкий организм уже успешно сформировал мощный, устойчивый иммунитет — соплями и противным французским прононсом. Поминутно скорбно трубя, точно раненый боевой слон индийского магараджи, в носовой платок размером с Камчатку, Остап недоумевал, как это в одной носоглотке, пусть и не самого маленького человека, могут таиться такие моря разливанные противной слизи? В колыбели революции паскудных Кисиных следов разыскать не удалось, а насморк еще ползимы потом давал о себе знать.

Впрочем, ни в одном из приграничных населенных пунктов о сивоусом папаше «из бывших», которого так трепетно разыскивал бойкий морганатический сынок с характерным черноморским говорком, и слыхом не слыхивали. Проклятый предводитель словно сквозь землю провалился! Остап рычал от бешенства, но покарать неверного напарника, похоже, было уже не в его власти. Кажется, Ипполит Матвеевич все же незаметно и вполне благополучно просочился на ту сторону, или же прыгнул в черноморском порту на отчаливающий в Турцию пароход, сунув алчным таможенникам и капитану жирную взятку, и теперь с комфортом обустраивал свою старость на какой-нибудь уютной итальянской вилле среди цветущих олеандров и черноглазых полногрудых сирен. От этих видений Остап даже начинал ощущать приступы малодушия и жалел, что не заложил Кису советской милиции со всеми его гнилыми потрохами.

Мысль, что старый дурак так его обставил, оскорбляла великого комбинатора до глубины души — мало он ему по шее давал, ох, мало… при этом совершенно не гордиться плодами своих же педагогических трудов Бендер не мог.

— А все-таки моя школа! — бормотал Остап, смиряясь с ударом судьбы и ей же вверяя меч справедливого возмездия, дабы она покарала мерзавца Кису катаром желудка, хромотой на обе ноги и вулканическими прыщами.

— Чтоб ты на мои бриллианты одну касторку жрал! И кобелировать мог исключительно глубоко в воспоминаниях своей пошлой юности, — присовокупил темпераментный сын турецкоподданного и закрыл этим горькую и поучительную, но все же такую блистательную страницу своей личной истории. Ему тоже захотелось моря, тепла и загорелых девичьих плеч. Остап решил устроить себе заслуженный отпуск и навестить шумную, пеструю, острую на язык Одессу, и теперь неуклонно приближался к намеченной цели.

По выходу из психиатрической лечебницы товарищу Михельсону вернули все его имущество вплоть до похищенных им у умиравшего Остапа двадцати рубликов, так что немедля возвращаться к вульгарной карьере нищего или преступному промыслу у бывшего предводителя необходимости не было. Однако, заночевав на вокзале, Киса, озираясь, точно помоечный кот, проникший на кухню уважаемой в округе домохозяйки, вытащил у спавшего беспробудным сном командировочного справку, и уже утром в ближайшем ЗАГСе преспокойненько выписал по ней себе удостоверение*. С паспортом старорежимному Воробьянинову жилось спокойнее.

Московский делопроизводитель был так загружен работой, чтобы даже головы от своего гроссбуха не поднял, только буркнул:

— Что у вас там? Быстрее, товарищ, вы же видите — очередь!

Пряча новенький документ во внутренний карман пиджака, Киса ухмыльнулся в вислые усы и подумал, что придирчивый товарищ Бендер за эту операцию его наверняка бы похвалил. Ипполит Матвеевич Воробьянинов и Конрад Карлович Михельсон канули в Лету. Вместо них на апрельские столичные улицы ступил Адольф Афиногенович Смердинский, бойких сорока пяти лет от роду, полномочный представитель жестяной артели «Плуг и нимфы», женат, трое малолетних детей на содержании. В чем именно состояли его полномочия и какие изделия выше именованной артели он представлял, дело было десятое.

Где и как искать тринадцатый стул, больной мозг Кисы не имел ни малейшего представления. Возможно, что как самый натуральный маньяк, он просто собирался потрошить все встречные похожие стулья на пути. Новоиспеченный Адольф Афиногенович просто слепо и жутковато верил, что рано или поздно его отыщет. Лишь в одном он был убежден твердо: в Москве сокровищ мадам Петуховой нет.

В Одессу Остап въехал ранним утром следующего дня в компании бойких молочниц на заставленной полными бидонами и крынками телеге. Он по-детски болтал ногами в малиновых башмаках, ел сметану из пузатого глечика и с любопытством озирался. С тех пор, как он бывал здесь в крайний раз, город изменился. Разухабистые революционные матросы и грубые комиссары в скрипучих кожанках с воронеными маузерами исчезли. Кто не исчез, тот переоделся в более удобные для построения социализма в отдельно взятом портовом городе полотняные костюмы и милицейскую форму, а матросы подались в торговый флот, и мирно фланировали теперь по бульвару имени анархиста Фельдмана**, сдвинув бескозырки на самую маковку.

Вывески «Добровольный флот», «Госторгфлот», «Центрсоюз», «Нефтесиндикат» выгодно отличали Одессу от захолустных Старгородов и N-сков с их нимфами и глазетами. Сразу становилось ясно, что город это культурный и регулярно посещаемый иностранными гражданами. Знаменитые далеко за пределами «Жемчужины у моря» (как споет об Одессе восемь лет спустя Леня Утесов) жиганы и босяки всех сортов, однако, никуда не подевались — просто обрели некий лоск, свойственный мирному течению жизни, хотя с ними активно и боролась бравая советская милиция.

Не менее знаменитые привозные торговки тоже были тут как тут, и Фруктовый пассаж стоял. Ура-патриотический «Октябрьский рынок» так и не прижился, Привоз остался Привозом — гремучим, кипучим и шумным. Он как раз оживал, наполняясь торговцами и покупателями так же стремительно, как волна выбегает на берег. Остап слез с телеги, утер сметанные усы рукавом, умильно подмигнул молочницам и практически немедля прицепился к торговке рыбой, принимавшей у рыбачков свой ароматный товар.

— А что, тетенька, говорят, что через пять лет мы будем жить лучше, чем в Европе? — спросил он, лукаво склонив кудрявую голову к могучему плечу.

— А шо, у них таки случится революция? — не медля ни секунды, отбрила та и гаркнула, смерив великого комбинатора презрительным взглядом, уже для окружающих: — Как вам это нравится? Сынок моей бедной покойной бездетной Розочки нарисовался!

Остап осклабился барракудой:

— Не кипятитесь, мадамочка, сварите вашу тюлечку в уху.

Торговка осклабилась в ответ.

— Фруктовый стоит? — уточнил он на всякий случай.

— Возьмите глаза в руки! — мотнула та головой в сторону изящного строения.

Сердце Остапа пело. Он был дома. Ироничное «шо» и «не делайте мине нервы!» ласкало ухо со всех сторон. Он отправился шататься по Привозу, прихватив с собой ополовиненную крынку, и уже через минуту азартно торговался за остатки сметаны с каким-то старичком, а еще через две держал за ухо типичного одесского беспризорника, неизвестно что пытавшегося выудить из девственно-пустого остаповского кармана.

— Ловите ушами моих слов, ви, босяк! — отчитывал великий комбинатор, перейдя на певучий язык своей юности. — Ви таки плохо кончите!

Сакральные слова про ключ, квартиру и почитание Уголовного Кодекса там тоже звучали.

Дав мальцу назидательного подзатыльника, Остап двинулся дальше. Обаяние его, подпитываемое просоленным воздухом малой родины, сверкало и искрилось. На Дерибасовскую Остап вышел уже сытым. К вечеру в нем сидело столько жареных бычков и пива с рачками, что он едва мог дышать. Медальное лицо его горело, особенно левая щека, а костюм был подозрительно влажным с одной стороны и странно припахивал. Расчувствовавшись, сын турецкоподданного посетил тот милый его сердцу уголок Молдаванки, в котором когда-то осчастливил этот свет, маму-почти-графиню и папу-турецкоподданного своим появлением, да и в целом был несколько неосмотрителен. Конечно, там кое-что переменилось, и многих друзей юности было уже не отыскать. Родственников же у Остапа давно не водилось — по воле рока он сделался круглым сиротой еще на предпоследнем гимназическом курсе. Однако оскорбленные им когда-то в лучших матримониальных чувствах одесские дамочки все еще проживали по прежним адресам. Подруги юных лет, и особенно их мамаши, оказались не чета мадам Грицацуевой — следовало это предвидеть! И все, как на подбор, правши. От одной даже пришлось отступать задом, точно раку, попутно убеждая разошедшуюся мадам, что эти чудные близнецы-семилетки с влажными черными греческими очами никак не могут быть его, поскольку совершенно на него не похожи. Да и вообще, семь лет и девять месяцев назад его, Бендера, тут в принципе не стояло.

Отведя душу, скандальная девушка махнула полотенцем — близнецы в самом деле не походили на Остапа ни капли, просто он не вовремя подвернулся под горячую руку.

— Устроили хипиш из ничего, — бурчал блудный сын «Жемчужины у моря», ретируясь.

Великий комбинатор провел в Одессе все лето, не считая нескольких коротких «рабочих» командировок по окрестностям. Он дочерна загорел, вернул себе прекрасную форму, ежедневно плавая в море, и почти забыл тот язык, на котором общаются к востоку от Крыжановки. Жизнь он вел размеренную, веселую и даже культурную: посетил однажды в компании очаровательной лялечки*** чудно восстановленный после пожара 1925 года оперный театр им. товарища Луначарского. Коммунистическая опера «Щорс» ему внезапно понравилась. А вот железобетонный занавес с асбестовым покрытием, установленный вместо погибшего в огне железного, весом в восемнадцать с половиной тонн, Остапа не впечатлил. Скорее напугал.

— Слишком много шику. И тонн, — и великий комбинатор поежился, вспомнив пережитое в театре «Колубма» землетрясение. Быть придавленным таким занавесом ему показалось чудовищным.

Когда первый флер очарования от встречи с улочками его юности несколько рассеялся, Остап осознал, что прокормиться в городе, набитом жиганами и плутами всех сортов под завязку так, чтобы снова не очутиться в допре, было непросто. Испытывая категорическое, принципиальное отвращение к принудительному труду, а в таковой у него входил любой, ограниченный твердым рабочим расписанием и окладом, он прибег к испытанному приему: выезжал на гастроли в не избалованные визитами и развлечениями Великие и не очень Михайловки, Кремидовки и Переможные. Индийский факир, доктор с сомнительными микстурами (Остап свел знакомство с одним шарлатаном, их приготовлявшим, все на той же Малой Арнаутской), карточный фокусник, чтец-мелиоратор — все многочисленные таланты великого комбинатора были пущены в дело. Когда же дела не шли, Остапа выручало море. Бычки по прежнему, как и пятнадцать-двадцать лет назад, в босоногом его детстве, прекрасно ловились на удочку с любого одесского пирса или мола.

К осени с моря задуло, и великий комбинатор затосковал. Муза странствий снова манила его. Мелкие дела и делишки приелись. Остапу хотелось размаха. Он заскучал по временам концессии. Ставка тогда была столь высока, что все его нервы были буквально обнажены и ежесекундно трепетали. Товарищ Бендер стал испытывать острую нехватку адреналина. Не долго думая, Остап расшаркался с привозовскими торговками и, послав Одессе-маме прощальный воздушный поцелуй, направил несколько поношенные уже малиновые башмаки в сторону Киева.

Там, на умытых улицах матери городов русских, старательно вертя головой в поисках подходящего предприятия, Остап и столкнулся со своим давешним врагом. Бывший предводитель дворянства и делопроизводитель ЗАГСа Ипполит Матвеевич Воробьянинов, он же Киса, под новым, весьма шедшим ему именем Адольф занимался на этих прелестных старинных улицах распространением нового детского журнала «Жовтень». За год вынужденной разлуки он не слишком-то изменился, так что Бендер с первого взгляда опознал и эти сивые усы, пусть и модно укороченные, и сутулую длинную фигуру. Вид Ипполита Матвеевича с зажатым в мосластом кулаке журналом настолько потряс Остапа, что он замер на мгновение, чувствуя, как мучительно колотится сердце.

Как? Почему?! Откуда?! И вдруг — здесь?! Тысячи вопросов роились в ошарашенном мозгу великого комбинатора, пока многоопытные ноги уносили этот мозг в подворотню, с глаз подальше пока еще не заметившего Осю душегуба голубых кровей. Шрам поперек смуглого горла нестерпимо горел.

*В этот период внутренних паспортов в СССР не существовало, его роль могла выполнять любая справка, мандат, трудовая книжка, паспорт старого образца и тп. Можно было получить удостоверение личности сроком на три года, но это было правом, а не обязанностью. Фотография в такой документ вклеивалась по желанию. Отсутствие удостоверения личности никак не каралось, прописки по месту жительства не было.

**Приморский бульвар (до 1919 г. — Николаевский бульвар, до 1945 г. — бульвар Фельдмана) — бульвар в Одессе, расположенный на краю городского плато, начинающийся от Думской площади и заканчивающаяся у Воронцовского дворца.

***Красивая как куколка девушка (одесск.).