Эпилог ПОСТСКРИПТУМ. ПОБЕДА В ПОРАЖЕНИИ

Во всей истории русской революции и в истории рабочего движения и марксизма не было периода более трудного и мрачного, чем годы последнего изгнания Троцкого. Это было время, когда, если перефразировать Маркса, «идея стремилась к реальности», но реальность не тяготела к идее, и между ними установилась пропасть, и эта пропасть была уже и глубже, чем когда-либо. Мир был наполнен исключительными противоречиями. Никогда капитализм не был так близок к катастрофе, как во время спадов и депрессий 30-х годов; и никогда он не демонстрировал так много дикой устойчивости. Никогда еще классовая борьба не вела так яростно к революционной кульминации, и никогда еще она не была так не способна подняться до нее. Никогда еще столь широкие народные массы не были воодушевлены социализмом; и никогда они не были так беспомощны и инертны. Во всем опыте современного человека не было ничего столь возвышенного и столь отвратительного, как первое государство трудящихся и первая проверка в «строительстве социализма». И возможно, никто еще никогда не жил в таком близком общении со страданиями и устремлениями угнетенного человечества и в таком крайнем одиночестве, в каком жил Троцкий.

Каково же значение его труда и какова мораль его поражения?

Любой ответ должен быть приблизительным, ибо у нас все еще отсутствует длительная историческая перспектива; а наша оценка Троцкого вытекает, прежде всего, из суждения о русской революции. Если принять мнение, что все, к чему стремились большевики — социализм, — было не более чем фата моргана, что революция просто заменила один вид эксплуатации и угнетения другим, и не могла иначе, тогда Троцкий возникнет как глашатай Бога, который просто обязан был рухнуть, как слуга Утопии, смертельно запутавшийся в своих мечтах и иллюзиях. Но даже тут он вызовет уважение и симпатию, положенные великим утопистам и прорицателям, — он встанет среди них как один из величайших. Если бы и вправду человеку суждено было двигаться, шатаясь от боли и крови, от поражения к поражению и сбрасывать одно иго только для того, чтобы подставить шею для другого, — даже тогда стремление человека к иной судьбе все еще будет, подобно факелу, облегчать мрак и уныние бесконечной пустыни, через которую он бредет, не имея за ней земли обетованной. И никто в нашем веке не выражал эти стремления столь ярко и самоотверженно, как Троцкий.

Но была ли русская революция способна лишь дать народу одно ярмо вместо другого? В этом ли ее финальный результат? Такое мнение кажется правдоподобным людям, которые пристально всматриваются в сталинизм в последние годы жизни Троцкого и позднее. Против них Троцкий отстаивал свое убеждение, что в будущем, после того как советское общество продвинется к социализму, сталинизм будет видеться просто как «эпизодический рецидив». Его оптимизм кажется необоснованным даже его сторонникам. Однако спустя почти двадцать пять лет его прогноз может все еще звучать смело, но едва ли беспочвенно. Ясно, что даже при сталинизме советское общество достигло огромного прогресса во многих областях и что этот прогресс, неотделимый от его национализированной и плановой экономики, разрушал и размывал сталинизм изнутри. Во времена Троцкого было еще рано подводить итог этому развитию — его попытки совершить это были не безошибочными; и баланс еще не совсем ясен даже четверть века спустя. Но очевидно, что советское общество стремится, и не без успеха, избавиться от тяжелых долгов и развивать огромные преимущества, которые оно унаследовало от сталинской эры. В Советском Союзе в начале 60-х годов куда меньше бедности, куда меньше неравенства и угнетения, чем в начале 30-х. Контраст настолько разителен, что было бы анахронизмом говорить о «новом тоталитарном рабстве, установленном бюрократическим коллективизмом». Вопросы, по которым Троцкий спорил со своими учениками в своем последнем споре, все еще дебатируются, и не внутри мелких сект, а перед всемирной аудиторией. Предметом спора все еще является тема: советская бюрократия — это «новый класс» или необходима реформа или революция, чтобы положить конец ее деспотическому правлению; бесспорно, что реформы первого постсталинского десятилетия, как бы неадекватны и противоречивы они ни были, очень сократили и ограничили бюрократический деспотизм и что свежие течения народных чаяний работают на перестройку советского общества.

Но даже в этом случае вера Троцкого в то, что однажды все ужасы сталинизма покажутся просто «эпизодическим рецидивом», все еще может возмущать современную чувствительность. Он применял великий исторический масштаб к событиям и своей собственной судьбе: «Когда встает вопрос глубочайших перемен в экономической и культурной системах, двадцать пять лет для истории весят меньше, чем один час в человеческой жизни». (Его склонность рассматривать вещи в долгой исторической перспективе не притупляла его восприимчивость к несправедливостям и жестокостям его времени — напротив, она заостряла это восприятие. Он так страстно осуждал сталинские извращения социализма, потому что сам никогда не терял из виду перспективу истинно гуманного социалистического будущего.) Измеряемый его историческим масштабом прогресс, который советское общество проделало со дня своего возникновения, — всего лишь скромное, даже слишком скромное начало. И все же даже это начало оправдывает революцию и его фундаментальный оптимизм в ее отношении и снимает плотную завесу разочарования и отчаяния.

Гигантская жизнь Троцкого и работа — важнейший элемент в опыте русской революции и, фактически, в структуре современной цивилизации. Уникальность его судьбы и экстраординарные моральные и эстетические качества его усилий говорят сами за себя и свидетельствуют о его значимости. Не может быть так, это противоречит всякому историческому смыслу, что такая высокая интеллектуальная энергия, такая поразительная активность и такая благородная жертвенность не оставили следа. Это материал, на котором строятся самые возвышенные и воодушевляющие легенды — только легенда о Троцком соткана из зарегистрированных фактов и устанавливаемой истины. Тут никакие мифы не парят над реальностью; сама реальность возвышается на высоту мифа.

Настолько богатой и прекрасной была карьера Троцкого, что любой ее части или доли было бы достаточно, чтобы заполнить жизнь какой-нибудь выдающейся исторической личности. Если бы он умер в возрасте тридцати — тридцати пяти лет, где-нибудь до 1917 года, он бы занял место в одном ряду с такими русскими мыслителями и революционерами, как Белинский, Герцен и Бакунин, как их марксистский потомок и равный им. Если бы его жизнь подошла к концу в 1921 году или позже, примерно когда умер Ленин, его бы помнили как руководителя Октября, как основателя Красной армии и ее военачальника в Гражданскую войну, как члена Коммунистического интернационала, который обращался к рабочим мира с мощью и блеском Маркса и в тонах, которые не были слышны со времен «Коммунистического манифеста». (Понадобятся десятилетия сталинских фальсификаций и лжи, чтобы очернить и стереть этот его образ из памяти двух поколений.) Идеи, которые он проповедовал, и работа, которую он вел как руководитель оппозиции между 1923-м и 1929 годами, составляют основу самой важной и драматической главы в анналах большевизма и коммунизма. Он выступил как главное действующее лицо в величайшем идеологическом споре столетия, как интеллектуальный инициатор индустриализации и плановой экономики и, наконец, как рупор всех тех членов большевистской партии, кто сопротивлялся приходу сталинизма. Даже если б он не прожил далее 1927 года, он бы оставил после себя наследие в виде идей, которые нельзя уничтожить или осудить на долгое забвение, наследие, ради которого многие из его сторонников вставали перед расстрельными командами с его именем на устах, наследие, которому время добавляет значимость и вес и к которому новое советское поколение на ощупь находит свой путь.

Поверх всего этого располагаются его идеи, литературные труды, сражения и блуждания, о которых рассказано в этом томе. Мы критически рассмотрели его фиаско, заблуждения и просчеты: его провал с 4-м Интернационалом, его ошибки в отношении перспектив революции на Западе, его невнятности в вопросе о реформе и революции в СССР и противоречия «нового троцкизма» его последних лет. Мы также изучили те его кампании, которые сейчас полностью и необратимо подтверждены: его изумительно дальновидные, хотя и тщетные усилия разбудить германских рабочих, международное левое движение и Советский Союз перед лицом смертельной опасности прихода Гитлера к власти; его непрерывная критика сталинских злоупотреблений властью, не менее чем ведения экономических процессов, особенно коллективизации; и его финальная титаническая борьба против великих репрессий. Даже эпигоны сталинизма, которые все еще делают все, что могут, чтобы держать призрак Троцкого под контролем, косвенно признают, что по всем этим гигантским проблемам он был прав — все, что они смогли сделать после многих лет, это повторить в несравнимо меньшем масштабе протесты Троцкого, обвинения и критику Сталина.

Надо опять подчеркнуть, что до самого конца сила и слабость Троцкого в равной мере коренились в классическом марксизме. Его поражения подчеркивали затруднения, которыми был окружен классический марксизм как доктрина и движение, — расхождение и разрыв между марксистским видением революционного развития и действительным курсом классовой борьбы и революции.

Социалистическая революция совершила свои первые огромные завоевания не на передовом Западе, а на отсталом Востоке, в странах, где преобладали не промышленные рабочие, а крестьяне. Ее непосредственной задачей было не установить социализм, а положить начало «первичному социалистическому накоплению». В схеме классического марксизма революция должна произойти тогда, когда производительные силы старого общества так переросли отношения собственности, что вырываются из старых общественных рамок; революция должна создать новые отношения собственности и новые рамки для целиком созревших, передовых и динамичных прогрессивных производительных сил. На самом деле революция создала самые развитые формы общественной организации для самых отсталых экономик; она сформировала рамки общественной собственности и планирования вокруг недоразвитых и архаичных производительных сил и частично вокруг вакуума. Теоретическая марксистская концепция революции была тем самым перевернута с ног на голову. «Новые производственные отношения», находясь над существующими производительными силами, были также и выше понимания для большинства народа; и поэтому революционное правительство защищало и развивало их против воли большинства. Советскую демократию заменил бюрократический деспотизм. Государство, далекое от вымирания, приняло беспрецедентную, беспощадную власть. Конфликт между марксистскими нормами и реальностью революции стал пронизывать всю мысль и деятельность правящей партии. Сталинизм стремился преодолеть этот конфликт путем извращения или отказа от норм. Троцкизм пытался сохранить эти нормы или добиться временного баланса между нормой и реалией, пока революция на Западе не разрешит этот конфликт и не восстановит гармонию между теорией и практикой. Провалы революций на Западе были подтверждены в поражении Троцкого.

Сколь определенным и окончательным было это поражение? Мы видели, что, пока Троцкий был жив, Сталин никогда не считал, что тот окончательно побежден. Сталинский страх не был лишь паранойей. Другие ведущие актеры на политической сцене разделяли этот страх. Французский посол при Третьем рейхе Робер Кулондр дает поразительное свидетельство в описании своего последнего интервью с Гитлером как раз перед тем, как разразилась Вторая мировая война. Гитлер хвастался теми выгодами, которые получил от только что заключенного пакта со Сталиным, и рисовал грандиозные перспективы своего будущего военного триумфа. В ответ французский посол взывал к его «разуму» и говорил о социальных потрясениях и революциях, которые могли последовать за долгой и ужасной войной и охватить все воюющие правительства. «Вы думаете о себе как о победителе, — сказал посол, — но задумывались ли вы о другой возможности — что победителем может оказаться Троцкий?» При этих словах Гитлер подскочил (как будто его «ударили под дых») и заорал, что эта вероятность, эта угроза победы Троцкого есть одна из причин, почему Франции и Британии не следует воевать с Третьим рейхом. Таким образом, хозяин Третьего рейха и посланник Третьей республики в своих последних маневрах в последние часы мира стремятся запугать друг друга и соответствующие правительства и вызывают духов, имя одинокого изгнанника, заблокированного и замурованного в дальнем конце мира. «Их преследует призрак революции, и они присваивают ей человеческое имя», — заметил Троцкий, читая этот диалог.

Ошибались ли Гитлер и посол, давая фантому имя Троцкого? Можно спорить, что хотя их страх был хорошо обоснован, им следовало это привидение назвать именем Сталина, а не Троцкого — по крайней мере, именно Сталин одержит победу над Гитлером. Сталинская победа над Троцким скрывала в себе серьезный элемент поражения, в то время как поражение Троцкого содержало в своем чреве победу.

Центральным «идеологическим» предметом спора между ними был социализм в одной стране — вопрос, построит ли и сможет ли построить Советский Союз социализм в изоляции, на базе национального самообеспечения, или социализм мыслим только как международный порядок общества. Ответ, который дали события, значительно менее отчетлив и нагляден, чем предполагали теоретические аргументы, но он значительно ближе к взглядам Троцкого, чем Сталина. Задолго до того, как Советский Союз хоть как-то приблизился к социализму, революция распространилась на другие страны. История, можно сказать, не оставляла Советский Союз достаточно долго в одиночестве, чтобы позволить довести лабораторный эксперимент с социализмом в одной стране до какой-то продвинутой стадии, не говоря о том, чтобы завершить. Когда в борьбе между троцкизмом и сталинизмом революционный интернационализм столкнулся с большевистским изоляционизмом, определенно не сталинизм вышел из нее с развевающимися флагами: большевистский изоляционизм был давным-давно мертв. С другой стороны, выносливость Советского Союза, даже в изоляции, оказалась значительно больше, чем когда-то предполагал Троцкий; и вопреки его ожиданиям, русскую революцию вывел из изоляции не пролетариат Запада. По иронии истории сталинизм сам, malgré lui-même[141] расколол свою национальную скорлупу.

В своем последнем споре Троцкий поставил все будущее марксизма и социализма в зависимость от результата Второй мировой войны. Убежденный, что война должна привести к революции — классической марксистской революции, — он полагал, что, если этого не произойдет, марксизм докажет свою несостоятельность, социализм проиграет раз и навсегда и установится эпоха бюрократического коллективизма. В любом случае, мнение это было поспешным, догматическим и отчаянным из-за безнадежности; историческая реальность вновь окажется неизмеримо сложнее, чем теоретическая схема. Война действительно привела в движение новую серию революций; и все же снова процесс этот не соответствовал классическим моделям. Западный пролетариат опять не стал штурмовать и захватывать бастионы старого порядка; а в Восточной Европе старый порядок в основном был сломан под воздействием вооруженной мощи России, победоносно продвинувшейся к Эльбе. Раскол между теорией и практикой — или между нормой и фактом — стал еще глубже.

И это не было случайностью. В этом проявилось продолжение тенденции, которая впервые обозначилась в 1920–1921 годах, когда Красная армия шла маршем на Варшаву и когда она оккупировала Грузию. Этими военными актами революционный цикл, который привела в действие Первая мировая война, подошел к концу. В начале этого цикла большевизм поднимался до пика настоящей революции; к концу большевики начали распространять революцию путем завоеваний. Затем наступил длинный интервал из двух десятилетий, в течение которого большевизм не распространялся. Когда Вторая мировая война привела в движение следующий цикл революции, он начался там, где закончился первый цикл, — с революции через завоевания. В военной истории, как правило, есть непрерывность между финальной фазой одной войны и начальной фазой следующей: оружие и идеи ведения войны, изобретенные и сформированные к концу одного вооруженного конфликта, доминируют на первой стадии следующего конфликта. Подобная неразрывность также существует и между циклами революции. В 1920–1921 годах большевизм, напрягая силы для разрыва изоляции, пытался весьма успешно перенести революцию за границу на штыках винтовок. Два-три десятилетия спустя сталинизм, извлеченный войной из своей скорлупы, навязал революцию всей Восточной Европе.

Троцкий ожидал, что второй революционный цикл начнется в той форме, в какой начинался первый, с классовой борьбы и пролетарскими восстаниями, результаты которых в основном будут зависеть от баланса общественных сил в каждой крупной нации и качества народного революционного руководства. И все же новый цикл начался не там, где начинался предыдущий, а там, где он закончился, не с революции снизу, а с революции сверху, с революции путем завоевания. Поскольку это могло сработать только тогда, когда какая-нибудь великая держава оказывала свое давление, в первую очередь, на своей периферии, этот цикл проходил на окраинах Советского Союза. Главными агентами революции были не рабочие стран, о которых идет речь, и их партии, а Красная армия. Успех или неудача зависели не от баланса общественных сил внутри каждого народа, а преимущественно от международного соотношения сил, от дипломатических договоров, альянсов и военных кампаний. Соперничество и сотрудничество великих держав накладывались на классовую борьбу, изменяя и искажая ее. Все критерии, которыми марксисты были приучены судить о «зрелости» или «незрелости» нации для революции, полетели за борт. Сталинский пакт с Гитлером и раздел между ними сфер влияния обеспечил стартовую точку для социальных потрясений в Восточной Польше и в государствах Балтии. Революции в самой Польше, в Балканских странах и в Восточной Германии произошли на основе раздела сфер, который Сталин, Рузвельт и Черчилль проделали в Тегеране и Ялте. Посредством этого раздела западные державы использовали свое влияние и мощь для подавления с молчаливого одобрения Сталина революции в Западной Европе (и Греции), несмотря на местный баланс социальных сил. Возможно, что, если бы не было тегеранской и ялтинской сделок, скорее Западная, нежели Восточная Европа стала бы театром революции — особенно Франция и Италия, где власть старых правящих классов была в руинах, рабочий класс был охвачен восстанием, а коммунистические партии возглавляли основную массу вооруженного Сопротивления. Сталин, действуя согласно своим дипломатическим обязательствам, уговорил французских и итальянских коммунистов покориться реставрации капитализма в их странах и даже сотрудничать в этой реставрации. В то же самое время Черчилль и Рузвельт заставили буржуазные правящие группировки Восточной Европы уступить перед превосходством России и, следовательно, подчиниться революции. По обе стороны этого огромного водораздела международный баланс сил затопил классовую борьбу. Как и в наполеоновскую эпоху, и революция и контрреволюция стали побочными продуктами оружия и дипломатии.

Троцкий видел лишь начало этой великой цепи событий. Он не понимал, что они предвещают. Весь его склад мышления затруднял ему, если не лишал целиком возможности вообразить, что целую эпоху армии и дипломатия трех держав смогут навязывать свою волю всем общественным классам старой Европы и что отсюда классовая борьба, подавленная на том уровне, на котором она традиционно велась, будет вестись на другом уровне и в других формах, таких как соперничество между блоками держав и как «холодная война».

Исходя из теоретического убеждения и политического инстинкта, Троцкий не испытывал ничего, кроме отвращения, к революции путем завоеваний. Он возражал против вторжения в Польшу и Грузию в 1920–1921 годах, когда Ленин выступал в поддержку этих рискованных начинаний. Как народный комиссар по военным и морским делам, он категорически не признавал Тухачевского, этого раннего истолкователя наполеоновских методов переноса революций в другие страны. За двадцать лет до Второй мировой войны он подверг осуждению этого вооруженного миссионера большевизма, заявив, что «он бы лучше повесил себе на шею придорожный камень и бросился в море». Его отношение в 1940 году было таким же, что и в 1920-м. Он все еще видел в экспорте революции самое опасное отклонение от революционного пути. Он все еще был уверен, что рабочие Запада своими собственными обстоятельствами будут вынуждены бороться за власть и за социализм и что со стороны советского правительства будет столь же преступно стараться делать для них революцию, как и действовать против их революционных интересов. Он все еще видел мир, чреватый социализмом; все еще верил, что эта чреватость не может длиться долго; и он боялся, что вмешательство в нее может привести к «аборту». Он не так уж был не прав: сталинское вооруженное вмешательство в революцию привело к рождению многих мертвых плодов — и многих живых чудовищ.

И вот, столкнувшись лицом к лицу с революцией, переносимой на штыках, Троцкий вновь оказался в серьезном затруднении. Он был за революцию и против завоеваний; но, когда революция вела к завоеванию или когда завоевание способствовало революции, он не мог в своем сопротивлении ей переступить грань открытого и бесповоротного разрыва. Он не доходил до этой точки по поводу Грузии и Польши в 1920–1921-м и также не сделал этого в связи с Польшей и Финляндией в 1939–1940 годах. Если бы он дожил и увидел последствия Второй мировой войны, он бы заметил, что эта дилемма осложнилась, стала гигантской и нерешаемой. Несомненно, что он осудил бы Сталина за жертву интересами коммунизма на Западе и что логика его поведения вынудила бы его принять реалии революции в Восточной Европе и, несмотря на все отвращение к сталинским методам, признать «народные демократии» государствами трудящихся масс. Такое отношение, каковы бы ни были его заслуги и чистота, не могли дать путеводной нити для практических политических действий; а поэтому Троцкий, человек практического действия, вряд ли нашел бы для себя какую-то полезную роль в послевоенной драме. В этом цикле революции не было места для классического марксизма.

Однако этот цикл, как и предыдущий, закончится не так, как начинался. Его кульминацией станет китайская революция, которая не была навязана сверху и не была принесена на кончиках иностранных штыков. Мао Цзэдун и его партия боролись за власть, невзирая на Сталина (который в 1945–1948-м, как и в 1925–1926 годах, стремился к сделке с гоминьданом и Чан Кайши); и, захватив власть, они не остановились на «буржуазно-демократических» стадиях восстания, а, подчиняясь логике «перманентной революции», довели ее до антибуржуазного конца. Этот «китайский Октябрь» стал, в некотором роде, еще одним из посмертных триумфов Троцкого.

И вот опять «теория суха, а древо жизни — вечно зеленеет». Промышленный пролетариат не был ведущей силой китайского восстания. Крестьянские армии Мао сами «заменили» городских рабочих и несли революцию из села в город. Троцкий был убежден, что, если бы эти армии надолго ограничились сельскими районами, они бы так ассимилировались с крестьянством в отношении отстаивания их личностных интересов против городских рабочих и против социализма, что стали бы главной поддержкой новой реакции. (Разве мятежные крестьянские армии в прошлом не восставали и не свергали упрочившиеся династии лишь для того, чтобы заменить их новыми династиями?) Этот анализ был справедлив в терминах классического марксизма, который предполагает, что партия социалистической революции нуждается не только в «представительстве» городских рабочих, но обязательно должна жить с ними и действовать через них — в противном случае она станет социально смещенной и будет выражать интересы чуждого класса. И действительно, может случиться так, что, если бы эта революция зависела исключительно от социальной расстановки сил в Китае, партизаны Мао стали бы в Юнаньский период так близко связаны с крестьянством, что, несмотря на их коммунистическое происхождение, не смогли бы навести мосты между «жакерией» и пролетарской революцией. Но результат этой борьбы даже в Китае определился как международными, так и национальными факторами. В разгар «холодной войны» перед лицом враждебной американской интервенции партия Мао гарантировала свое правление, присоединившись к Советскому Союзу и, соответственно, трансформировав общественную структуру Китая. Таким образом, революционная гегемония Советского Союза достигла (несмотря на первоначальную обструкцию Сталиным) того, что в противном случае могли достичь только китайские рабочие, — она подтолкнула китайскую революцию в антибуржуазном и социалистическом направлении. При китайском пролетариате, почти рассеянном и отсутствующем на политической сцене, гравитационное притяжение Советского Союза превратило крестьянские армии Мао в проводников коллективизма.

При этом волна революции переместилась дальше на Восток, дальше от «передового» Запада, и оказалась воплощенной в примитивное и беспомощное доиндустриальное общество. Более, чем когда-либо, классический марксизм выглядел практически неуместным в решении проблем как Востока, так и Запада. И такова была диалектика ситуации, что в то же самое время работали процессы, которые неожиданным образом наполнили ее новым смыслом. Благодаря интенсивной индустриализации, отсталый Восток становится все менее и менее отсталым. Советский Союз стал второй в мире по мощи индустриальной державой, его общественная структура радикально трансформировалась, его огромный рабочий класс тяготеет к современному образу жизни, а уровень жизни и массовое образование быстро растут, хотя и неравномерно. Сами предпосылки социализма, который марксизм видел существующим только в высокоразвитых индустриальных странах Запада, были созданы и собраны внутри советского общества. В соответствии с новыми потребностями этого общества сталинизм с его сплавом марксизма и варварства был анахронизмом. Его методы первоначального накопления были слишком примитивны, его антиуравниловка была слишком шокирующей, его деспотизм — нелепым. Традиции марксизма и Октябрьской революции, выжившие, так сказать, в зимней спячке, начали просыпаться в умах миллионов и воевать против бюрократических привилегий, бездеятельности сталинизма и бремени монолитной догмы. Через насильственную модернизацию структуры общества сталинизм шел к своей собственной гибели и готовил почву для возвращения классического марксизма.

Это возвращение оказалось слишком медленным и сопровождалось замешательством и бесконечными трудностями. Первое десятилетие после Сталина заполнил конфликт между сталинизмом или тем, что от него осталось, и возрождающимся социалистическим сознанием. Если бы троцкистская, зиновьевская и бухаринская оппозиция дожили до 50-х годов XX столетия, на них бы выпала задача десталинизации, и они выполнили бы ее с честью, искренне и последовательно. Но поскольку все они ушли вместе со старыми большевистскими атлантами, а десталинизация была неизбежной необходимостью, за эту работу пришлось взяться сталинским прислужникам и сообщникам; и они смогли с ней справиться лишь нерешительно, с дрожащими руками и разумом, никогда не забывая о своей доле в сталинских преступлениях и всегда стараясь остановить шокирующие разоблачения и тормозя реформы, которые им самим пришлось начать. Из всех призраков прошлого ни один не тревожил их так насмешливо и угрожающе, как призрак Троцкого, их заклятого врага, которому каждое из их разоблачений и реформ было невольной данью уважения. Ничто, в самом деле, так не тревожило Хрущева, как страх, что молодежь, не отягощенная ответственностью за ужасы сталинской эры, может потерять терпение от его уверток и ухищрений и приступить к открытой реабилитации Троцкого.

Открытая реабилитация обязательно должна произойти, хотя, не исключено, лишь после того, как стареющие в зимней спячке подражатели сойдут со сцены. Когда это произойдет, это станет более чем запоздалым актом справедливости по отношению к памяти великого человека. Этим актом государство трудящихся объявит, что наконец-то достигло зрелости, сломало свои бюрократические оковы и вновь избрало классический марксизм, который был изгнан вместе с Троцким.

Как все это может повлиять на остальную часть мира — слишком обширный вопрос, чтобы обсуждать его в постскриптуме биографического анализа. Достаточно сказать, что если историческое развитие уже сводит на нет поражение Троцкого, аннулируя старый антитезис между отсталой Россией и передовым Западом, антитезис, в котором коренилось его поражение, то регенерация русской революции может помочь аннулировать этот тезис до конца. Запад, у которого марксизм, девальвированный матушкой-Россией в сталинизм, вызывал отвращение и страх, наверняка ответит совсем другим образом на марксизм, очищенный от варварских наносов; в этом марксизме он наконец признает собственное творение и свое видение человеческой судьбы. История может совершить полный оборот,

пока Надежда творит

Из своих обломков ту вещь, которую и собиралась.

Троцкий иногда сравнивал человеческий прогресс с шествием босоногих пилигримов, которые движутся вперед к своей святыне, делая за один раз всего лишь несколько шагов, а потом отступают или отпрыгивают в сторону, чтобы продвинуться вперед и уклониться или вновь отступить; совершая, таким образом, зигзаги, они утомительно приближаются к месту своего назначения. Он видел свою роль в подталкивании этих «пилигримов» вперед. Однако человечество, когда после некоторого прогресса начинает отступать, позволяет оскорблять, чернить и затаптывать до смерти тех, кто призывает его идти вперед. Только возобновив движение вперед, оно отдает скорбную дань уважения жертвам, лелеет их память и ханжески собирает их останки; благодарит их за каждую каплю крови, которую они отдали, — ибо знает, что этой кровью они вскармливали семена будущего.

Загрузка...