Тропа Исполинов

Глава 14. Тайри

1

Человек учился рисовать у камня.

Он с трепетом приближался к камню. Беседовал с камнем. Вопрошал камень.

В узловатых переплетениях жилок наблюдал он изгибы искусного танца Девы. Во внезапных внутренних искорках ловил блеск затаившихся глаз. С ясной прозрачностью кристалла сравнивал видимую простоту Океана.

Ведь стоит лишь спросить — и о многом расскажет Камень.

Некогда, очень давно, Тинч любил бывать там, в самой глубине скал. Цветными мелками, прихватить с собой коробочку с которыми он никогда не забывал, его рука подолгу обводила извилины и чёрточки, глазки и сочленения пластов. Ему представлялось, что если он сумеет соединить все эти линии особым, правильным способом, то из глубины скалы само собой проглянет Изображение, удивительное и прекрасное… И что в рисунке том соберётся вся мудрость мира. И вот тогда ему удастся понять и разгадать все тайны земли и неба, огня, воды и воздуха. А может быть — и совершать чудеса…

Шли дожди, шло время. На скалах появлялись и исчезали контуры небывалых рыб и цветов, коней и кораблей, людей и замков. Не было лишь чего-то одного — живого, говорящего. Он перестал таскать с собой мелки. Быть может, обводя не им прочерченные контуры, он невольно искажает что-то, первозданное и первопричинное, что, почти неощутимо, прячется внутри? Надо ли обводить то, что значимо само по себе? Теперь он подолгу просто бродил или сидел и смотрел. Иногда ему начинало казаться, что ему вот-вот доведется увидеть, подсмотреть это… И даже более — он не раз замечал его. Он уже понял, что это было не простым одиноким знаком или рисунком. Оно было странным, на первый взгляд, переплетением изображений, совсем как на рисунках в детских книжках — "найди 22 рисунка в одном". Рисунки, знаки, символы перепутывались, входили один в другой, вытекали один из другого. Они шевелили глазами, они беззвучно разговаривали друг с другом, они просто жили… Он пробовал, и не раз, вооружившись карандашом и бумагой, скопировать хотя бы один-два из них. Выходило, конечно, не очень. Картинки упрямо не желали существовать поодиночке, будучи расцеплены одна с другой. Он заметил, что линии, замеченные им в толще камня, напоминают черты, которые можно встретить в живых существах и простых предметах. Он понял, что отныне, если захочет, сумеет изобразить живую лошадь, скачущую или вставшую на дыбы, подбирающую траву с луга или нежно перебирающую губами торчащую гривку-щёточку жеребенка…

А ещё он любил рисовать корабли и кораблики. Он изучил корабельную оснастку, и не путал, как бывало раньше, бриг и бригантину, баркентину и фрегат. До поры ему упрямо не давались фигуры и лица людей. В них было слишком много тех изображений, причем у каждого — своих. Порой они дружили, иногда — враждовали друг с другом; радовались, злились, передразнивали друг друга. Точно так же смеялось и грустило лицо Айхо… Плавным движением она поправляла сбившийся локон, накручивала прядку волос на указательный пальчик. Она оборачивалась в его сторону, пролетая мимо верхом на Варрачуке, она одиноко стояла на скале, простирая руки к далёкому кораблю на горизонте. Впрочем, всё это была ещё далеко не она…

Человек учился рисовать у камня.

2

…Осенний Бугден, город, который Тинч давно мечтал посетить, встретил его метелью, настоящей ранней метелью из снежных хлопьев. Словно всего неделю назад он не стоял возле моря, размышляя, стоит ли рисковать поломать ручки-ножки, кувыркаясь в чёрных штормовых волнах.

Холод Бугдена смутил его. Сам старинный город, куда крупнее Коугчара и Урса вместе взятых, древняя столица Северного Тагр-Косса, давил его тяжестью мощных каменных стен, на иных из которых можно было чертить пальцем — до того они были прокопченными.

Бугден дымился тысячью тысяч заводских труб. Тинч не знал, куда ему податься вначале и решил обратиться к группе рабочих, которые выходили из ворот после ночной смены. После нескольких безуспешных попыток завязать разговор — внезапно догадался, что они просто не слышат его, и не могут услышать, даже если очень захотят. То были глухонемые, которые работали в цехах, где слух и нервы обычных людей не могут выдержать ужасающего шума галтовок, грохота падающих на каменные полы раскаленных листов железа, и рёва огня, что неистовствует в стенах плавильных печей.

В конце концов ему повезло. Отчаявшись найти какую-никакую работу в центре, он постепенно забрёл на окраину.

Здесь, словно пастух, охраняющий стадо, одиноко стоял среди одноэтажных домишек небольшой пивной заводик. Работу дали грязную, но дали и крышу над головой. Жить-ночевать дозволялось при том же старом подвале, где всё остальное время он и его напарник, долговязый парень по имени Клем, катали и расставляли по местам громоздкие и тяжеленные, как боевые башни пивные бочки.

Пиво заводик выпускал трех сортов, бочки были четырех видов, от совсем маленьких до огромных, выше Тинча. Из цеха розлива они, смрадные и скользкие от пивной пены, катились в подвал по двум пологим, выложенным камнем желобам. На середине пути стояла вертушка, поворачивая которую надо было направлять тяжело идущие под уклон бочки в тот или иной отсек. Внизу их принимал напарник и разбирал по сортам и калибру в удобные для транспортировки батареи. Затем транспортёр одну за другой поднимал бочки вверх, а из цеха непрерывно катились новые.

Мыть полы в подвале полагалось не менее двух раз в сутки, но, тем не менее, зловоние всякий час стояло ужасающее. Когда-то белые, белёные известью стены были покрыты живописными потеками, напоминающими фантастических зверей, раскрывавших пасти и показывавших кривые зазубренные когти.

Подсобные рабочие ночевали и держали вещи в комнатке по соседству с подвалом. Здесь не так воняло перекисшим суслом, но было почти так же сыро. Стены комнатки в незапамятные времена кто-то разрисовал драконами, хлебавшими пиво из старинных кружек. Драконы, очевидно, разноцветные вначале, со временем приобрели равномерную чёрно-зелёную, плесенную окраску, а их безрадостные ухмылки вызывали только жалость.

Пива никто из работающих на заводике не пил, хотя кружки у бочонков с элитными сортами стояли всегда.

Тинч дневал и ночевал здесь, выходя на поверхность лишь для того, чтобы залить в себя очередную порцию жидковатого супа. Первое время, вечерами, он находил охоту бродить по незнакомым улицам, осматривая дома с остроконечными крышами и решетчатыми балконами, наблюдая за людьми, и просто — хотя бы раз в сутки любуясь небом. Однажды он даже добрел до городской библиотеки, но войти внутрь, в непрерывно сопровождавшем его кисловатом запахе так и не решился.

Платили на заводике неплохо, на еду хватало и можно было что-то отложить на чёрный день. После двух недель работы он выкупил в личное пользование спецовку и рабочие сапоги. Вечерами, сидя за керосиновой лампой, вёл долгие беседы о том, о сём с напарником. Клем оказался парнем разговорчивым. Любимым его занятием было, по его словам, спать и видеть сны. В своих снах Клем жил по-настоящему, совсем не так, как наяву; в снах он любил, сражался, гулял на фантастических пирах с друзьями и прекрасными дамами…

Всё это было бы неплохо, и даже хорошо, если бы Клем со временем не взял привычку засыпать прямо на рабочем месте, перелагая основную тяготу и пахоту работы на плечи напарника. Впрочем, Тинч, в принципе, даже не возражал. Вопервых, он сочувствовал товарищу, который ночами подрабатывал, разгружая где-то на складах ящики с продовольствием (причём, не упуская случая стащить что-нибудь вкусненькое к их совместному ужину.) Вовторых же, Тинч принимал эти трудности как ещё одно испытание для собственной воли и мышц. Работа, которая казалась непомерной вначале, в конце концов стала представляться ему чем-то вроде особой игры. Бочоночки, бочки и огромные бочищи, каждая из которых, попадись он на пути, раздавила бы его как букашку, порой казались ему несметным войском, закованным в латы, войском, накатывавшим на него подобно океанской волне, полчищем, ордой которую надо было каждый день, начиная спозаранок, укрощать и направлять по своей воле. К нему пришло обыкновение петь на работе, тем более, что в гулких стенах подвала его ломающийся голос приобретал все оттенки истинно мужской хрипоты и грубости:

По вечерам, дождавшись, пока напарник уйдет в ночное или прекратит болтать, провалившись в страну снов, Тинч рисовал.

Стопка шершавой коричневой бумаги — какую удалось достать, да огрызок карандаша, — что нужно было для того, чтобы вглядываясь в глубину листка, обнаруживать в нём новые и новые фигуры, лица, странные и непонятные ему самому образы. И чаще, и больше всего он вспоминал берег моря, парусники вдали, и лицо и руки Айхо. Он не раз жалел, что не согласился тогда прокатиться в седле — пусть неумело, но надо же когда-то начинать. В его собрании появился необычный рисунок — смеющееся лицо Айхо и ее открытая вверх ладонь, с которой один за другим, взмахнув крылами, срывались в небо гривастые скакуны.

Помнила ли она его? Быть может, тот "знакомый парень, которого я очень люблю" был не кто-то, а он сам?

Только какой-то другой, не спешащий по-дурацки со своими лапами и излишними проявлениями чувств?

В конце концов, не слишком ли я доверяю рассказам, что слышу от болтливых дураков, хвастающих вымышленными подвигами?

На этой мысли он и утвердился, и часто, засыпая, мечтал увидеть одно и то же: берег моря, свою Айхо, легко и воздушно управляющую Варрачуке; себя — в седле серого; (а то, что у него всё должно получиться, он ни минуты не сомневался — сколько раз до тонкости наблюдал, как это делают другие!) Вот они, прогуливаясь, едут бок о бок вдоль полосы прибоя; волна за волной затихает у ног коней, и неожиданно Айхо звонко, призывно кричит ему:

— Догоняй!

И, низко пригнувшись к гриве лошади, сразу уходит вперёд.

Он не остаётся в долгу, пришпоривает серого и — летит, летит за ней вдогонку. Серебристый песок волной вскипает под копытами коней.

Она, привстав на стременах, низко-низко пригибается к Варрачуке. Вороная, вытягиваясь как чёрная рыба, искрящейся молнией летит над клокочущим песком побережья. Огромные боевые кони неистовым галопом мчатся корпус в корпус и песок из-под копыт шквалом рассыпается по камням.

Он видит Айхо и себя как бы со стороны; видит собственную, не очень-то ловкую посадку, видит стройную фигурку её — с распущенными по ветру волосами; счастливое лицо за чёрной конской гривой, под тёмно-синим небом и — удивительно ярким солнцем, летящую вперёд, вперёд, навстречу жизни, счастью, свободе…

Паршивец Клем заснул-таки на рабочем месте! Причём, умудрился при этом залечь прямо в один из желобов, по которым в подвал спускали бочки.

Тинч дежурил наверху, у вертушки. В тот день в цеху розлива убирались и работы с утра было мало. Тинч и сам был бы не прочь, опершись на рычаг, слегка "подавить комарика", но в это время наверху загрохотало и голос дежурного предупредил, чтобы внизу приготовились. Шли бочки самого большого объема.

— Клем! — что было дыхания заорал Тинч. — Принимай!

И машинально повернул вертушку, направляя огромную, скользкую, в рваной белой пене, тушу в тот самый злосчастный жёлоб.

— Клем! — ещё раз, не слыша ответа, умоляюще крикнул он. — Спишь, что ли?

Бочка, ускоряясь, катилась в подвал.

— Клем! — закричал Тинч, заклинивая вертушку. — Клем, скотина!

Он побежал вниз по коридорчику, почти вровень с неуклонно несущейся по жёлобу бочкой.

— Гад! — завопил он, заметив фигуру напарника, который, подстелив рогожку, как ни в чем ни бывало, мирно наслаждался снами про любовь и сражения… Сейчас его череп хрустнет как орех.

Тинч попробовал остановить бочку руками, но это было всё равно, что пытаться остановить бегущего под горку слона.

Он не успеет добежать и выхватить Клема из жёлоба.

Будь, что будет, решил он, с усилием обгоняя бочку. Он и сам потом не помнил, как оказался в жёлобе впереди нее, чтобы, подставив руки, попробовать — если не остановить, то по крайней мере задержать.

Непреодолимая сила отшвырнула, опрокинула его вбок, он почувствовал, как невыносимой тяжести каток проехал по ногам, почувствовал страшную боль и услышал собственный крик…

Когда он пришёл в себя, над ним стоял бледный… и даже не бледный, а какой-то серый как пивная пена Клем и прыскал ему в лицо водой из банки.

Всё происходящее он видел как в тумане. Туман засасывал его. Странно, больно теперь уже не было, только обе ноги стали нечувствительными как палки.

Его перенесли в комнатку над подвалом. Старший мастер, покачивая головой, разрезал сапоги по шву. Затем над ним склонился доктор.

— В больницу! — услышал Тинч. — Сейчас же.

— Что с ним?

— Жить-то будет?

— Будет, если немедленно… — доктор не договорил, заметив, что Тинч прислушивается. Прибавил жестко:

— Мягкие ткани обеих ног практически раздавлены. Если через полчаса-час начнётся заражение… В больницу!

И пробормотал под нос странные и страшные слова: "неизбежная ампутация…"

— Это как же? — спросил кто-то. — Молодой, здоровый парень, ему жить и жить…

— Тем более! — сказал как отрезал доктор. Тинч, с усилием привстав на локтях, пробормотал испуганно:

— Не надо… в больницу. Лучше… лучше сразу умереть, чем без ног.

— Сдохнешь, дурак, — устало махнул рукой врач. — А впрочем, ваше дело. Я сказал.

— А может, — вмешался кто-то, — отнести его к бабке Рагне? Она раны лечит. Помню, у меня палец нарывал…

— Так то палец…

— Делайте, что хотите, — сказал доктор. Ему, по всему видать, тоже было не по себе. — А ну, герой, пошевели-ка пальчиками.

Тинч скосил глаза и увидал вместо ног две синих раздувшихся груши. Он попробовал пошевелить пальцами ног, вскрикнул от боли…

— Больно — это хорошо… — услышал он, после чего для него наступила полнейшая тишина.

3

…Горячая, нагретая лучами солнца глина. Дуновение ветра доносит испарения солончаков, запах овечьей шерсти и навоза, аромат смолистой коры, душистой мяты, чебреца и ромашки…

Огромный чёрный конь уносит красавицу Айхо всё дальше и дальше.

— Догоняй!

Постой, подожди меня, хочет крикнуть в ответ Тинч. Протягивает руку: помоги! Разве ты не видишь, в ногах у меня — расплавленный свинец, и сам я — не то бегу, не то стою на месте, а серое предгрозовое небо давит на плечи и вминает в землю. Внезапно я вижу над собой лицо старухи, да, это смерть, я узнал ее… Помоги же мне, протяни мне руку!

Странное, незнакомое лицо… Незнакомое и прекрасное, лицо Айхо… или не Айхо. Глаза, огромные — темно-синие, как два цветка аконита. И — слёзы в уголках глаз.

— Тинчи! Не умирай, мальчик мой! Пожалуйста, не умирай!

Глупая, не умру я. Рановато мне умирать, пока на земле существуешь ты. Вот и рука твоя, как в тумане, ложится ко мне на лоб. Прохладно. Господи, какое блаженство…

— Не отдаёт руку. Ишь, вцепился. Так и будешь всю ночь с ним сидеть?

— Рагна! Иди, занимайся делом!

— Ну, как хочешь. Хоть целую ночь так сиди. Мне-то что.

— Кажется, жар спадает…

— Пить…

Неужели это его голос? Тихий, как шелест травы под струями дождя… Дождь… Вода… Пить… Что это, что это проливается в губы?

— Ну, не вода, не вода. Нельзя тебе сейчас воды. Не бойся, это лекарство…

Что-то жгучее и пряное, пахучее и едкое, как красная каменная соль. Оно проникает внутрь, неся с собой прохладу и сладость. Хорошо. Сейчас бы встать. Я уже могу встать. Где-то там были мои ноги. Что это, что это за прутья или ветки? Мои ноги запутались в кустарнике. Руку мне, помоги, помоги!

— Опять руку? Ладно, держи, дурачок.

Пыль и солнце в глаза. Жаркий пот на лице. Это хорошо. Это выходит наружу болезнь. Далее — сон, сладкий сон, уход в неведомое, куда меня зовет голос и ведет эта прохладная мягкая рука…

Чистый, светлый день. Горница. Стены дома сплетены из прутьев и обмазаны глиной. Местами штукатурка отвалилась и её необходимо подновить. Рядом с постелью — стол, на котором полным-полно каких-то плошек и пузырёчков. Запах трав, сырой глины и ещё чего-то, кажется — выделанной кожи.

Одеяло — чистое, мягкое, сшитое из разноцветных лоскутков. Под ним, где-то там должны быть мои ноги. Ощупаем…

Руки едва слушаются. Как отсохшие, ох…

Вместо ног — опять переплетенные прутья. Ну-ка, пошевелим пальчиками…

Смотри-ка, совсем не больно.

Колыхнулась занавеска. За ней кто-то есть… Сейчас она отодвинется…

— Проснулся! Рагна, он проснулся!

Её глаза похожи на два больших цветка… Кто ты, незнакомка? Я не знаю тебя…

Большой одноэтажный дом, как и все дома в поселке, стоит торцом против ветра. Его столбы и стропила из дерева, промежутки между ними густо заплетены прутьями ивы, снаружи и внутри густо обмазаны глиной. Венчает дом большая крыша из тростника и соломы. Ограда вокруг дома — чтобы крышу не объедали козы. Коров, овец и коз помещают тут же, в южной части дома, а очаг, на котором готовят пищу — в северной. Во дворе почти без перерыва пылает большая костровая печь; горшки, сырые и обожжённые, стоят под навесом.

Рагна, востроносая старуха с необычно живыми и молодыми, блестящими чёрными глазами, принесла и поставила на стол тарелку крапивного супа, к нему — горячую пшеничную лепешку и, в особой тарелочке — немного порубленной с чесноком и залитой простоквашей ливерной колбаски.

— На, поешь-ка, паренёчек. Как там твои ходилки? Не отвалились ещё? Ты осмотрела его, а, Тайра?

Та, кого она называет этим именем, (а слово "тайра" по-тагрски означает "ящерка"), прислонилась к одному из столбов хижины. Она покусывает прядку волос и с усмешкой и вызовом глядит на Тинча. Ей всего-то лет четырнадцать-пятнадцать, однако формами она походит на взрослую девушку. Её лицо можно назвать чересчур смуглым для жителей Тагр-Косса. Небольшой, чуть приплюснутый нос, чувственные губы, чуть опущенные вниз уголки рта; под узкими серпиками бровей — огромные глаза — миндалевидные, широко раскрытые, насмешливые… В накинутом на голову пуховом платке, одетая в широкое бесформенное платье, она, в первую минуту кажется Тинчу безобразно толстой, почти уродливой. Но в это время Тайра прекращает, наконец, выжидательно покусывать свои, ниспадающие из-под платка тёмно-каштановые волосы и изящной кошачьей походочкой направляется к постели больного.

4

Тинч ощутил прикосновение ко лбу всё той же ладони.

— Всё в порядке, жара нет, — низким, взрослым, совсем не девчоночьим голосом сказала Тайра. — Ну-ка, поглядим, как там поживают твои ноги.

Она приподняла одеяло и Тинч увидел, что стало с его ногами. Точнее, самих ног он не увидел — только мягкие лубки, сплетенные из прутьев.

— Сколько дней я так… валяюсь? — спросил он.

Тайра подняла пять пальцев и два. Неделю!

— А как же я… — поперхнулся, покраснев Тинч. Показал в воздухе указательным и средним пальцами — как будто пошёл.

— А так, — и Тайра, улыбаясь, достала откуда-то из-под одеяла бурдючок с широкой глиняной горловиной.

— Как захочешь — вот, теперь сам.

Тинч хотел было сказать что-то, но вместо этого махнул рукой — что уж там! — и потянулся за ложкой. Рагна и Тайра помогли ему приподняться и, подтянув заплетённые в прутья ноги, сесть на постели. С непривычки немного закружилась голова, рядом — близко-близко — мелькнуло лицо Тайры.

Её волосы приятно пахнут чем-то, кажется — ореховым маслом.

— Подкрепись немного, потом позовешь кого-нибудь из нас, — наказала девочка. — Сейчас тебе много есть нельзя, зато можно пить простоквашу. Попробуй, это вкусно!

Спустя три дня с ног сняли лубки, убрали овечью шерсть, размотали пропитанные бальзамом бинты, и Тинч впервые за эти десять дней увидал свои "ходилки" — жёлтые от сходивших кровоподтеков, худые, с повисшими, не подчиняющимися хозяину мышцами. Тайра — или Тайри, как теперь по-дружески называл её Тинч — осторожно, мягкой мочалочкой протёрла и прощупала каждый суставчик, не забыла ни одну, самую малую косточку.

— Пошевели-ка пальцами.

Это можно. Это я привык. И не больно совсем.

— Что-то туго идет. А так попробуй.

Она как-то по-особому захватила его ступню. Теперь было больно. Тинч не выдержал, дёрнулся. Даже очень больно.

— Понятно. Это надо будет размять. Больно? Пускай. Болит — значит заживает… Разминать сам будешь. Не разомнёшь как надо, придется костыли покупать. Понял?

Говорила она с каким-то странным акцентом, не то келлангийским, не то элтэннским. Везет мне на иностранок, усмехнулся Тинч.

— Ты чего это ухмыляешься?

— Да так… Вам заплатили за моё леченье?

— Заплатили сполна, не бойся. Ты у нас даже выгодный… Теперь давай-ка присядем. Вот так. Смотри внимательно.

Она усаживается напротив, на плетёном стульчике, на коленях у нее дощечка, к ней приколот листок бумаги, на котором нарисованы по кругу буквы.

— Положи ладони. Или просто возьмись руками. Так.

Они сидят, прижимаясь колени в колени, и это непривычно для Тинча.

— Теперь смотри точно в центр, на эту большую чёрную точку.

Она глубоко вздыхает, на миг прищуривает глаза, после чего округлым жестом, словно взмахнув крылом, помещает правую ладонь посреди круга. С этого момента её рука превращается в самостоятельное существо. Приподнимаясь на указательном пальце, она с шорохом скользит по шершавой бумаге, перебегая от буковки к буковке.

Тинч понял — из отдельных буковок слагаются слова, из слов — фразы. Тайра, как будто рука принадлежит вовсе не ей, с интересом вглядывается, что сообщит её указательный палец.

— Чего это ты? — наконец, не выдерживает Тинч.

— Вопрошаю духов. Тихо, не мешай.

Палец с прежним упорством порхает от буквы к букве. Временами он останавливается, замирая там, где в круге крупно написано "ДА". В это время губы Тайры слегка шевелятся. Тинч понимает: она задала вопрос.

— Ишь, разговорился! — хмурится она.

В конце концов, Тайра чуть наклоняет голову, словно бы прощаясь с кем-то невидимым и уронив руку с дощечки говорит:

— Всё! На сегодня хватит. Затылок не болит?

— Немного, — признается Тинч. У него и в самом деле слегка болит затылок и кружится голова.

— Это с непривычки. Пройдёт… Главное, они сказали, что кости целы, сухожилия не порваны, мышцы восстанавливаются. Тебя просто придавило… немного. Дней через десять плясать будешь!

— Как дней через десять? А работать?

— Вначале ходить научись, работяга!

Она расхохоталась, чему — непонятно… А глаза у нее — ну и глазища!

Вечером того же дня его навестили друзья с завода. Принесли с собой вещи, которые оставил Тинч — сапоги, стопку изрисованной бумаги, всякую мелочь. Принесли его деньги. Притащили с собой беднягу Клема, у которого горели уши.

— Ты уж прости его, Тинчи. Он всё это время сам не свой ходит. Мы и говорим: ты, дурила, Бога должен благодарить за то, что послал тебе такого друга. Сам покалечился, а товарища спас. Ты, как поздоровеешь совсем, приходи. Какую-никакую, работу подыщем…

Попили чаю на степных травах — мяте и ромашке, похвалили Рагну и Тайру, осведомились, не надо ли чего, степенно разошлись.

— Это кто, твоя девушка? — Тайра держала в руке один из его рисунков.

Тинч пожал плечами, выражая ту мысль, что неплохо бы спросить, прежде чем шарить по чужим вещам. Однако, Тайру это не смутило:

— Ничего, красивая. Девочка со странным именем…

— Откуда ты знаешь?

Тайра скосила глаза.

— Ты в бреду много чего наговорил. Любишь ее, я знаю. А у неё есть другой парень и она, глупышка, конечно, пойдет к другому. Блаженных девушки не любят. Скучновато с вами, блаженненькими… А я, например, люблю, когда мужчина может красиво дать другому в морду…

Тинч пожал плечами — он умел и это. Кабы не ноги…

— Положи рисунки на место, — сказал он. Тайра послушно придвинула стопку изрисованной бумаги поближе к нему, положила сверху обломок карандаша. Ни говоря более не слова, подобрала складки мешковатого цветастого платья и ушла за занавеску.

Там у неё — как давно приметил Тинч — было оборудовано что-то вроде маленькой настольной мастерской. Пользуясь вырезанной из камня кругляшкой, она вначале растирала порошки: красную и желтую охру, гематит, голубую глину, мел, ещё какие-то синие и зелёные минералы. Потом шёл сложный процесс приготовления красок. Комната наполнялась запахами растворителей и масел.

Большую часть времени Тайра просиживала именно там, за цветастой занавеской, расписывая узорами маленькие и средние горшочки, глиняные игрушки и свистульки. В горшочки закладываются мази и снадобья, а для того, чтобы лекарство не потеряло силу, узор должен быть нанесен особенно тщательно.

С особой любовью она разрисовывала игрушки.

— Это — волк. Это — тюлень. Это — чудовище, из морских глубин. А вот этот, стра-ашный! — это дикий горный обезьян из Майландии…

— Разве есть такая страна, Майландия? — спросил Тинч.

— Конечно, есть. Даже если на самом деле вроде бы и нет, но ты придумал, то значит — есть.

Однажды Тинч от нечего делать попросил принести ему кусочек глины. Он решил показать ей, как на его родине, в Коугчаре лепят глиняных солдатиков.

Солдатики получились что надо. Небольшие, с полпальца высотой, одетые в шинели до пят — что давало им устойчивость, самых разных полков и армий. А когда Тайра обожгла их в печи и Тинч тонкой кисточкой из волчьей шерсти раскрасил армию во все возможные и невозможные цвета, с кокардами и лентами, пуговицами, шнурами и аксельбантами, восхищению девочки не было предела.

— Рагна! Рагна!.. Беги же сюда скорее, погляди!

— Да, это тонкая работа, — оценила труд старуха. — Вот ты бы тоже научилась так. На рынке они пошли бы лучше, чем твои крокодилы.

— Скажешь тоже… Сразу: рынок, на рынок… Человек для души делал…

— Твоя душа кормить тебя не будет. Или замуж выходи, или будь добра — работай. Вот и Тинч тебе поможет.

— Не гони человека. Пускай сперва ходить научится.

С ходьбой у Тинча дела и в самом деле шли плохо. То ли мышцы ослабли из-за долгого лежанья, то ли там, внутри всё что-то с чем-то не срасталось. Опираясь на плечо Тайры, он мог сделать несколько неторопливых шагов, но самостоятельно, даже опираясь на палку, не мог совершить и двух-трёх.

— Ладно, — в конце концов сдалась Тайра. — Погодим с ходьбой. Разминай ступни, поворачивай так и этак, в коленях ноги сгибай. Дней через пять ещё попробуем.

И — куда-то пропала на несколько дней…

Глава 15. Тайри (окончание)

1

Старуха, в ответ на расспросы Тинча только хмыкала.

— Нет? Ну и что, что нет. Женишок, знать, опять завелся.

— Опять? Как это, "опять"?

— Ну, опять… Это ведь тебе, паренёк, ещё век в недопёсках ходить, а ей, по всем статьям — пора… То-то я смотрю, она мне снова про какого-то молодого лейтенанта песни пела…

— Она ваша внучка? — спросил Тинч.

— Да нет, ты разве по лицу не видишь. Заморских кровей! А отец — тот келлангийцем был. Моряк, он и есть моряк. Имя у него какое-то чудное. То ли Прен Дайгир, то ли Дрен Пайгир…

— Случаем, не Птер Грэйа? — поинтересовался Тинч. — Тот… знаменитый пират с Анзуресса?

— Вот-вот, он самый! Жену сгубил, дочь обесчестил, она и сбежала. Правдой, неправдой — добралась сюда, а здесь — прижилась… Ты её, парень, смотри не обижай, — разоткровенничалась старуха. — Нелегко ей приходится. Это только люди говорят: "Рагна вылечит; Рагна на ноги поставит; помоги больному, Рагна", а делает-то всё — она. У меня ныне и руки, и глаза не те… Когда тебя принесли, она дни и ночи от тебя не отходила. Ты всё просился за руку подержать… уже и не помнишь, конечно. Как пойдёшь от нас — не забывай, заходи, она будет рада.

Теперь Тинч большую часть дня проводил в тренировках. Если не удавалось сразу сделать нескольких шагов, он вставал на четвереньки и это было легче. Сидя и лёжа он поднимал ноги, опускал ноги, сгибал ноги, разгибал ноги… Вскоре ему удалось без посторонней помощи пройти через всю комнату, туда и обратно. В тот вечер он лёг, жалея, что поблизости не было Тайры — порадовать её своими успехами.

Поздно ночью его разбудили крики.

— Р-рагна! — кричала Тайра. — Р-рагна! Сюда иди… Р-рагна! Да где ты там?..

— Господи! Господи, что с тобой!

— Хар-рош причитать, тащи горячей воды, полынь, ромашку! Бинтов побольше! О'на харрактанайя! Шевелись, каракатица старая!

— Воротилась, коза! — обиженно бубнила, разжигая огонь, старуха.

— Р-рагна! У нас найдется выпить?

— Только водка из твоих запасов. Ты сама велела тебе не давать, даже если драться полезешь…

— Ладно, помоги раздеться… Да поосторожней хватайся, ч-чёрт!

— Ты бы потише. Тинча разбудишь.

— Тинча? Да на кой он сдался… Тоже мне. Рисуночки всё чертит… В солдатики играется, ребеночёк малый… А меня тут, ты понимаешь, меня-а…

Разговор перешёл на шёпот и Тинч более ничего не услышал. Да и не хотел слышать… Вскоре он вновь заснул, хотя остальные обитатели дома в эту ночь заснули не скоро.

Утром он проснулся рано и поначалу долго не решался показать, что не спит. Он лежал с закрытыми глазами, не зная, как себя повести теперь, и что говорить теперь, и о чём говорить…

Никогда ещё он не чувствовал себя таким маленьким…

Быть может, Тайра права, и он — и в самом деле блаженный дурачок, по-детски верящий в чью-то любовь и нежность?

Брось глупости думать, прервал его мысли внутренний голос. Дурачки и блаженные не нанимаются за кусок хлеба и пару грошей на завод и не ходят в море с рыбаками. У какого дурачка ты видел на руках мозоли? Какой дурачок в жизни стоит на ногах крепче, чем ты?

Вспомнив о ногах, он сразу открыл глаза. Конечно! Ведь он так мечтал порадовать свою целительницу!

Тайра, накрутив на шею платок, мрачно восседала за своим столиком.

— А, проснулся, — хмуро приветствовала она Тинча, отставляя один горшочек и принимаясь за новый. — Долго спать научился.

— Что у тебя с горлом? — спросил Тинч.

— Так, ерунда.

— Простудилась?

— Инта каммарас, а твоё какое дело? — Тайра привстала со стульчика. — Твоё-то, например, какое дело? Рагна! Р-рагна! Слышишь? Я простудилась! Ха-ха-ха! Р-рагна, чёрт подери! — взвизгнула она, ударяя об пол горшок, который только-только начала покрывать затейливым узором.

— Ожоги у меня там, понял? Сигарками меня прижигали, понял? Чтобы я шустрей под ними вертелась, понял? Дерьмо вы все, мужики, понял? И вкус у вас как у дерьма. Ещё вопросы есть?

— Есть. Кто?

— А ты что, сейчас туда пойдешь, что ли? Да куда ты пойдешь, безногий… Лежи уже, убогий. Не нужны мне твои сочувствия, понял? Дурачок. Блаженный. Ты же у нас святой? Мечтатель сопливый…

Она протянула руку за следующим горшочком.

Тинч спустил ноги с постели. Первые несколько шагов дались ему с трудом. Но потом он, собрав силы, доковылял-таки до стены — снять висевшую на гвозде связку веревок.

— На, держи! — и швырнул верёвки ей под ноги. — Иди теперь, повесься! Только тазик подставь, чтоб полы не запачкать!

Тайра медленно приподнялась со своего места. Таких глаз, в которых сочетались бы изумление, гнев, страх, жалость и снова изумление, Тинч никогда не видел. Казалось, мгновение — и она, как тигрица, выпустив когти, бросится и разорвёт его на части. Потом в ней как будто что-то сломалось, глаза наполнились слезами. Она, бессильно поникнув, выронив кисть, искусала красивые пухлые губы. Закрыла лицо руками…

— Ты… Ты?.. Сволочь!.. Как ты смеешь… Как ты смеешь…

— Ну, вот что! — повысил голос Тинч. — Ты здесь это, значит… вешайся, а я, пожалуй, пойду своей дорогой. Загостился! Где тут были мои сапоги?.. Р-рагна!..

Он сделал два шага и почувствовал, что ноги отказывают ему. В глазах сделалось зелено. В последнее время у него сильно болели кости, особенно ночью, когда приходилось стискивать зубы, чтобы не застонать, переворачиваясь с боку на бок. Поэтому он частенько вставал ночами и, насколько получалось, ходил, наклонялся, приседал до изнеможения — чтобы за усталостью не чувствовать боли…

Тайра вовремя подскочила, подхватила его под плечо.

Уложив Тинча на постель, старательно укрыла больного одеялом, подоткнула со всех сторон, а сама тихонечко, тихо-тихо присела рядом.

— Тинчи, прости меня. Прости. Я, конечно, не должна была доводить тебя до такого. Ты… ночью, конечно, всё слышал?

— Скажи, Тинчи, — продолжала она, схватив его руку и прижимая её к своей мокрой от слёз, бархатистой на ощупь щеке, — ты ведь всё на свете знаешь!.. Есть ли она где-нибудь, любовь? Или её кто-то выдумал, чтобы поиздеваться над нами? Если так, то можно… и ограбить. И убить. И даже поиграть в карты… на близкого тебе человека. И проиграть его в эти карты… Можно ли теперь вообще друг другу верить? И зачем это вообще Бог сотворил человека, если в человеке этом не должна существовать любовь? Если в его душе нет света, а есть непроглядная тьма без конца и без начала? Тогда зачем вообще жить?.. Ладно, ладно, — притворно отмахнулась она. — Не бойся, не на такую напал. Теперь точно вешаться не побегу, а ведь думала, честно, думала… Дурачок мой блаженный, ведь ты меня спас…

— Врёшь, — отозвался Тинч. — Ей-богу, врёшь…

— Ну, вру. А что, нельзя? Я ведь плохая, Тинч. Ты что, до сих пор не понял? Я девка. Я оторва. Я шалава… Но теперь я буду жить! Назло им всем буду жить! Они узнают, они поймут, с какой ведьмой связались!

— И опять врёшь. Никакая ты… не ведьма. И не… шалава. Ты просто глупая девчонка, которой захотелось поиграть во взрослые игры. Обожглась и рвёшь сердце себе и людям.

— Погоди, погоди! Как ты сказал? — встрепенулась Тайра. — Это ты сказал?

— Ну, я… Иногда… находит что-то, ты же знаешь. Скажи-ка лучше… Тебя можно попросить об одной важной вещи?

— Конечно, проси о чем угодно!

— Ты не подогреешь мне супу? А то страсть как есть хочется.

Странная гримаса появилась на её лице. Углы рта опустились книзу, но… — и Тинч готов был поклясться в этом, — то была улыбка!

— Что ж. Как любил говорить мой папаша, — молвила она, хохотнув, — "голодный зверь — здоровый зверь"…

— А ты всё-таки сволочь, — прибавила она, едва сдерживаясь, чтобы не расплыться в улыбке до ушей. — Большая-пребольшая сволочь. Ах, давай я тебя расцелую!..

Тем же вечером Тинчу впервые устроили ванну.

— Расцарапаю тебя всего! — твердила Тайра, с удовольствием массируя ему спину щипками пальцев и длинными заостренными ногтями.

2

За слюдяными окнами падал снег. В доме с утра было тепло и тихо. Тайра прибиралась по дому и заглянула в комнатку, где всё спал после ночной работы Тинч.

На столе у его постели рядами выстроились свежевыкрашенные фигурки. Здесь были солдатики в чёрных, синих, темно-зелёных мундирах, в панцырях и кольчугах, в киверах, шлемах и фесках, с барабанами и знаменами, пушками и винтовками, со щитами, мечами и копьями, пешие и конные. Их были сотни.

Тинч завершал работу над армией Бэрланда. Лаковые, ярко-красные как кровь мазки ложились на белую глину.

Вечером Тайра, довольная, что может хоть чем-то обрадовать его, вбежала в комнату, неся в протянутой руке треугольный армейский конверт:

— Ну-ка, ну-ка, вставай и пляши! Забежала, как ты просил, на почту, а там — лежит…

Тинч едва не испортил очередную фигурку. Он нехотя отложил кисть и, вместо того, чтобы, как предполагала Тайра, сразу же броситься за письмом, пробурчал:

— Вспомнил-таки… ладно. Давай сюда.

И — пока читал то, что было написано ровным, твердым отцовским почерком на сложенном вдвойне листе бумаги, сохранял каменное молчание. Наконец, небрежно подсунув письмо куда-то под листки с эскизами, проронил сквозь зубы:

— Как всегда. Всё вокруг да около. Я же его совсем не о том просил…

Нашарив кисть, как ни в чём ни бывало, продолжил за работу. Почувствовав недоумевающий взгляд девочки, решил объясниться:

— Я в своём письме спрашивал, когда он, в конце концов, собирается возвращаться домой. Три года — не три дня. И сообщил, что буду ждать вестей о возвращении его полка. И назначил место встречи — в самом центре соборной площади, что в Коугчаре.

— А почему не дома?

— Кто его знает, будет ли стоять к тому времени дом… Считай, что я тоже, вроде тебя, этот самый… ясновидящий.

— Но, если он сейчас в действующей армии, его могут не отпустить.

— Как уходить украдкой — это он умеет. Пусть найдет какую угодно возможность вернуться. Я отпишу письмо, завтра отнесешь на почту…

— Ты какой-то странный. Другой бы порадовался…

Вот и порадовался, грустно усмехнулся Тинч. Как мы там в школе проходили?

"Вот проснулися поутру наши солдатики, скоренько оделися, умылися и дружненько построилися. Глядь: а мимо сам господин генералик идет!!! Ой, как обрадовалися наши солдатики, по команде "смирно" встали и ну любимого командира приветствовать! Доволен остался генерал строем и выправкой солдатиков, и честь им отдаёт. Что же мне, думает, с такими молодцами делать? Подумали они вместе, подумали, да и решили идти на войну… Дружно затянули боевую походную песенку…"

— Ненавижу это, — неожиданно, вслух ответил он. — Ненавижу войну. И отца своего — ненавижу!..

Тайра присела рядом, обняла за плечи, посмотрела глубоко:

— Что это ты вдруг. Нельзя, не надо так. Отец… он и есть отец. Может, мне поколдовать, чтобы он быстрей вернулся? Я умею.

Тинч вспомнил то, что слыхал от старухи, прикусил язык. Действительно, что за дурака он тут валяет.

На отдельной подставке разместились фигурки иного рода. Тайра разглядывала каждую по отдельности, после чего осторожно ставила на прежнее место.

Тинч говорил, что это — персонажи его грёз. Вот это отшельник" таргрек" в чёрном плаще с капюшоном. Вот это — мальчишка в долгополой отцовской куртке и с книгой, прижатой к груди. Вот — старушка-знахарка с пучком лекарственной травы в руках. А вот это — это, может быть, она…

А ещё, во множестве — горожане и рыбаки, солдаты и матросы, тагры, чаттарцы, элтэннцы, анзурессцы, келлангийцы, бэрландцы… Застывшие с сетью рыбака, гарпуном морского охотника, мастерком каменщика или кнутом табунщика, киркой горнорабочего и ружьём солдата. Матери с младенцами на руках, играющие дети, путешественники, бродячие актёры, заводские рабочие, крестьяне за плугом, священники, короли, шуты и маги…

Особый очаг в доме находился посреди помещения, дым от него уходил вверх, к стропилам. Над огнём непрерывно кипел и булькал огромный котёл. Тайра зачерпнула воды и, отставляя кожаное ведро подальше, чтобы не ошпариться, понесла кипяток к коробу с глиной. Затвердевшую и прихваченную за ночь морозцем глину требовалось разводить кипятком и месить ногами. Она перехватила ленточкой волосы, подобрала ремешком складки платья и, сбросив меховые чуни, принялась за дело.

Тинч сытно позавтракал и с охотой взялся за кисть. За ночь в костровой печи дозрела новая партия фигурок.

Неотрывный взгляд из-за плеча не давал ему покоя. Тайра, тихонечко выбравшись из короба и, переступая босыми ногами по полу, подошла и, почти не дыша, прислонясь к столбу, наблюдала за ним. Темно-красное, расшитое райскими птицами и драконами платье её было туго стянуто в талии (и с чего он взял, что она толстая? Ничуть не толстая). На смуглых ногах застыли капельки глины.

— Тайри! — позвал Тинч, прерывая работу. — Ты научишь меня работать с кругом?

— С каким, гончарным?

— Нет, буквенным, что ты, помнишь, рисовала на бумаге?

— Господь Бог, между прочим, на гончарном круге людей лепил… А то — так, ерунда, забава. Игрушки!

Игрушки, подумалось Тинчу. Игрушечки. Видали мы, как вы относитесь к этим игрушечкам.

— Погоди-ка… — она, присев, нырнула куда-то вглубь верстака и из-за зарешеченной дверцы извлекла запылённую книгу.

— "Таргрек или Отшельник" — прочитал Тинч на обложке, — "Линтул Зорох Жлосс"…

— Здесь обо всём. Бери её, насовсем. На память…

— "И был Бальмгрим…", — прочитал Тинч, раскрывая первые страницы.

— "…И был он смелым, сильным, весёлым, — подхватила Тайра. Глаза её возбужденно блестели, — да таким удачливым — всё, за что ни брался, у него получалось. Сажал ли дерево — да какое вырастало дерево! Строил ли дом — да какой вставал дом…" Знаешь, а по ней гадать можно. Давай посмотрим, например, какова будет моя судьба… Я назову номер страницы, а ты прочитаешь первые строки сверху.

Она назвала и Тинч не без интереса прочитал:

— "Кусочки чёрствого ржаного хлеба размочить в кипячёной воде с молоком и с двух сторон обжарить в растительном масле. Посолить. Добавить репчатый лук и зелень…" Продолжать дальше?

— Хватит, хватит! — она держалась за живот от смеха.

— А что, плохое предсказание? Дёшево и вкусно…

— Тинчи!..

— Ну, что ещё?

— Ты знаешь, а я, кажется, в тебя влюбилась. Только ты не бойся, я тебя жениться не потащу. Да и стара я для тебя.

— Опять играешь?

— Ну, уж мне чуть-чуть и поиграться нельзя! Ну-ка, давай ещё раз попробуем. Я задумаю желание, а ты погляди.

— "Лунный свет, — прочёл Тинч, — падал на левую руку молодой графини. Усталая и счастливая, она радовалась наступившему покою. Она была обнажена… Любовь хранила её счастье, которому не было границ.

— Ах, милый герцог, — произнесла она, лукаво усмехаясь, — Ваш добрый гость в моём доме сегодня был необычайно учтив и тактичен, хотя, признаться откровенно, я была бы не прочь, если бы он повел себя и не столь утонченно.

— О графиня! — отвечал ей герцог, — О, если бы Богу было угодно скрестить наши пути не вдруг, и — о, если бы это могло продолжаться вечно! Знаете ли вы, как сказал однажды поэт:

3

— "И сказал ему на то Великий Дух:

— Запомни, друг мой, что на земле, этой обители грешников и убийц, имеют ценность лишь любовь, боль и трепет за ближнего своего. Прости людям, что глаза их слепы, а уши закрыты для твоих увещеваний. Из мира снов ты проникнешь в мир света, из мира боли — в мир блаженства, и тысячи звезд осыплют дорогу твою золотом истины. Помни, что если разум твой не омрачен ненавистью, то путь твой в царство Божие открыт, и ты увидишь души такими, как они есть, и зачерпнёшь из вод источника вечного, и растает грусть, и чистая любовь озарит дорогу твою…

— Помни, однако, что как в Пресветлом Храме есть место святое — куда допускаются все, место святое святого — куда допускаются лишь служители, и место святая святых — куда допускаются только избранные, так и в доме твоём горница — место святое, место приёма гостей. Спальня — место святое святого, где имеют право бывать лишь домашние. Постель супружеская — место святая святых…"

"…И спросил Седрод Отшельника:

— Скажи, о Таргрек, в чём смысл жизни?

— Я говорил об этом со Смертью, — ответствовал Таргрек. — Я — единственный из смертных, кто разговаривал со своей смертью будучи живым. На этот вопрос она, вечно юная Дева, Меняющая Жизни, отвечала так:

— Путь человека — извилистая линия, а смысл её — дорога. Или ты мелочишься и бросаешься на жареное, или ищешь и подбираешь с неё драгоценные камни… Я ищу тех, кто понял это. Я люблю, я направляю и я убиваю тех, кто осознал это счастье, во имя новой жизни.

— А что такое счастье, о Таргрек? — спросил Седрод. — Быть может, Великая Дева сказала тебе и об этом?

— О да! — ответил ему Таргрек. — Счастье, сказала она: это, во-первых, быть свободным от страданий, во-вторых — твёрдо знать, чего желаешь добиться, и в-третьих — оставаться самим собой.

— А как же любовь, о Таргрек? — спросил Седрод.

— Любовь — это счастливейшая связь от Бога, что помогает и велит человеку достигнуть вершины в понимании себя и мира, — отвечал ему Таргрек…"

— И скажи мне, Тинчи…

Тайра сидела, поджав ноги, на лежанке, совсем близко от него. Свет керосиновой лампы выхватывал из темноты её лицо — крутой упрямый лоб, огромные беспокойные, бешеные глаза, чьи зрачки были расширены, как у встревоженной пантеры; иссиня-чёрные, с искоркой волосы, рассыпанные по узору грубо вязаного свитера, надетого прямо на голое тело. Из-под напряжённой смуглой кожи выпирали коричневые ключицы. Сильные пальцы с длинными ногтями туго обхватывали блестящие в свете лампы, округлые колени.

— Скажи, ты действительно веришь всему этому?

— Верю.

— И ты думаешь, что где-то там, в каком-то царстве, нам с тобой будет лучше, чем тут, на Земле?

— Я не знаю, где это царство, — ответил Тинч. — Но мне кажется, что человек и здесь может быть… должен получить хотя бы капельку счастья.

— Скоро ты уходишь…

Это было правдой. Клем подыскал для товарища подходящую работу. В Башне Тратина, где проживало братство художников, требовался уборщик.

"Заодно и рисовать поучишься…"

Договор был заключён, вещи собраны, и назавтра с утра ожидался Клем — провести в центр Бугдена, познакомить с будущими хозяевами.

— Ты не бойся, я буду себя хорошо вести, — сказала Тайра, не отводя от Тинча напряжённого взгляда, помрачневшая и загадочная как Удана.

Потом добавила строго:

— Погаси лампу. И иди ко мне.

Тинч, чувствуя, как всё сжимается внутри, неловко повиновался.

— Не знаю, я, наверное, воровка, воровка, — ласкаясь, приговаривала она. — Ворую чужое счастье, но, знаешь, ведь мне тоже иногда хочется, так его хочется, хотя бы капельку… ну, обними меня, ну хотя бы чуть-чуть, крепче, крепче…

И он, подавшись к ней, впервые в жизни почувствовал на губах всю полноту, влажность и мягкость поцелуя и — действительно, обнял её, и даже не чуть-чуть, а по-мужски, грубо и сильно, крепко-крепко-крепко…

— Я знаю, знаю, — шептала она, задыхаясь в его объятиях. — Ты путешественник, ты долго со мной не останешься. Но я всё равно буду любить только тебя, только тебя, ты слышишь, только тебя…

Среди холодных скал и замерзших рек этого мира, крепко обнявшись, согревая друг друга, мирно спали двое… Были ли они уже взрослыми? Были ли они детьми? Ведал о том, очевидно, лишь один, Сам вечно молодой и седобородый Господь Бог…

Глава 16. Башня Тратина

1

Башней Тратина в Бугдене прозывали большой трехэтажный особняк с высокой гребенчатой крышей. Былой чудак-хозяин украсил его прихотливым карнизом с зубцами и декоративными бойницами — за что дом и получил это прозвище. Со временем Харман Тратин перебрался жить в родной Бэрланд, а бастион его имени несколько раз переходил из рук в руки, пока его не присмотрел под свои планы некто Моуллс, полуразорившийся богач и художник-любитель — с намерением основать здесь братство художников.

В первом этаже Башни размещались мастерские, где резчики по дереву трудились над изготовлением причудливой тонкой мебели. Её продажа приносила Моуллсу доход, позволявший неплохо сводить концы с концами. Здесь же, в душных, пропахших серным газом комнатках, трудились ювелиры, а в просторных залах учились рисовать будущие художники. Второй этаж дома был отведен под столовую и спальные комнаты. На третьем размещался сам Моуллс — его собственная мастерская, спальня и небольшой гимнастический зал. Заходить сюда дозволялось лишь по специальному приглашению. В мансарде жила и принимала пищу прислуга.

Помимо всех этих помещений, под Башней существовали глубокие подвалы, и о том, что хранилось в тех подвалах мало кто ведал. Поговаривали, что дело тут не совсем чисто, а поскольку Моуллс, как все просвещённые люди того времени, не чуждался занятий астрологией и магией, о лабиринте подвалов и подземных ходов бытовали Бог знает какие слухи.

Тинч проживал в отдельной тесной комнатке с единственным окном, выходившем во двор. В ней было достаточно места для лежанки, табурета и небольшого стола. Одна из стен каморки, со стороны улицы была холодной, другая — тёплой… Странно, но Тинчу пришлась по душе эта келейная теснота, что позволяла собирать воедино мысли и чувства. И более — со временем он полюбил эту уютную норку, где в полном одиночестве можно было без помех читать книги, взятые под залог из городской библиотеки, а порой, как накатывало желание — по-прежнему доверять бумаге свои зарисовки.

Оказалось, что братству художников требовался не просто уборщик, но по совместительству и истопник. Последнее, впрочем, оказалось делом несложным. Надо было лишь время от времени следить за работой керосиновой форсунки и не забывать подливать воду в бак. Чудо-аппарат работал безотказно, а если что — отключался сам. Если не считать того, что от Тинча теперь вместо прокислого пива всегда попахивало керосином… хотя, с другой стороны, керосином попахивало от доброй половины жителей города.

Неплохое жалованье позволило приобрести тёплые вещи, его вполне хватало на еду, а в каждый пятый день — для посещения бани. Свечи, карандаши и бумагу Тинч доставал в мастерских. Уборку полагалось делать два раза в день, во время обеда и поздно вечером. Он дожидался, пока ученики разойдутся и, припадая то на одну, то на другую ногу, подбирал обрывки и комки бумаги, оттирал пятна краски и клея, подметал стружки. Комки бумаги он потом тщательно расправлял и разглаживал. У каждого припасенного таким образом листка непременно была драгоценная чистая обратная сторона…

Испросить разрешения присутствовать на занятиях он побаивался: уроки стоили дорого, а уборщику не полагалось бывать в мастерских, пока шла работа.

Впрочем, Тинчу и самому не хотелось лишний раз показываться на людях. Он узнал, что среди учеников за ним прочно закрепилось прозвище "Хромой". Однажды, развернув очередной комок дорогой, белоснежно мелованной бумаги, которому он обрадовался — нечасто ему попадались такие трофеи, он увидел карикатуру на себя. То ли мальчик, то ли чертёнок со злым лицом заметает сор преувеличенно огромных размеров метлой.

Поначалу он обиделся. Затем, поразмыслив, аккуратно разгладил лист и пририсовал к куче мусора множество искаженных судорогой лиц и рук, схватившихся за карандаши, кисти и палитры. Наутро ученики, придя в мастерскую, нашли карикатуру приколотой кнопкой к одному из мольбертов.

Трое из них, каждый на голову выше Тинча, задержались в мастерской в обеденный перерыв.

— Ты, щенок, — сказал один из них.

— С тобой разговаривают, — заметил второй.

— Ребята, да он, верно, не только хромой, но и глухой! — хохотнул третий.

Тинч, старательно делая вид, что не обращает на них внимания, сметал щеткой опилки с верстака.

Очень жаль будет покидать такое удобное место. Очень жаль. Возвращаться в хижину Рагны ему почему-то не хотелось. Устроиться, например, выбивальщиком ковров? Сейчас их как раз удобно чистить свежевыпавшим снегом…

Но — как же его келья и его полные творческих полетов вечера, где он предоставлен только Богу и самому себе?

Ученички перекинулись взглядами и загадочно удалились.

Тинч успокоился, решив, что дело на том и закончится, хотя в его душе возникла неясная тревога, которая становилась сильнее по мере того, как он, хромая, поднимался по лестнице в свое убежище.

Дверь в комнату была приоткрыта. Листки бумаги с его эскизами усеивали пол. По ним прошлись ногами. На столе из всей стопки оставался рисунок, над которым он работал последние несколько дней…

К чертам лица Айхо непостижимым образом примешивались черты лица Тайри. Тинч ломал голову и тщетно пытался отделить одно от другого. Лицо, в конце концов, вроде бы и стало выходить похожим, но руки всё равно получались грубоватыми, сильными — такими месила глину дочь знаменитого анзуресского пирата.

Над морским горизонтом парили чёрные тучи. Из туч отвесно вниз высовывался узкий длинный хобот набиравшего силу смерча. Руки, над которыми трудился в последние вечера Тинч, должны были укротить этого, пришедшего с морских просторов зверя…

То, что было теперь пририсовано к протянутым в море рукам Олеоны, мы описывать не будем, равно как и оскорбительную надпись, возникшую над затянутым облаками горизонтом.

В первую минуту Тинч дрожащими от ярости пальцами схватил было ножницы, чтобы поскорее вырезать то, что сохранилось от первоначального изображения и спрятать хотя бы в книгу Линтула Зороха Жлосса — на счастье, её не нашли. Потом он передумал и, держа в пальцах изуродованный рисунок, спустился в мастерскую.

Видимо, всё-таки придётся податься в выбивальщики ковров…

Уроки начались и ученики привычно восседали за мольбертами, занятые на сей раз набросками с коллекции глиняных кувшинчиков — вроде тех, что лепила Тайра.

— Молодой человек! — осуждающе произнес преподаватель, высокий, нездорово желтолицый человек со свисающими усами и пронзительными глазами.

— Прошу прощения, — отвесил лёгкий поклон Тинч. — Меня только интересует, кто из ваших учеников сделал это.

И положил лист бумаги на стол перед учителем.

— Ладно… Я вас понял, ну и что же теперь… — нервно заметил учитель (не срывать же урок!). — Давайте займёмся этим случаем как-нибудь после. Извольте покинуть класс.

— Мне некогда, — твердо ответил Тинч. — Хотя… вообще-то, вы правы. Мне, в сущности, всё равно, кто это сделал.

И прибавил с усмешкой:

— Этого беднягу можно понять. У него в жизни никогда не было любимой женщины. И, скорее всего, не будет… На калек не обижаемся!

Обведя глазами недоумевающий класс, повернулся и неторопливо побрёл к двери.

Теперь он не чувствовал ни волнения, ни обиды.

Просто — какую-то бесцветную усталость внутри.

В этот момент кто-то крепко ухватил его сзади. Полуобернувшись, он с силой тряхнул плечами. Ученик, — а это был один из его недавних знакомых, — попятился и повалился, сшибая по пути мольберты.

— Молодые люди! — попробовал вмешаться учитель.

— Щенок сопливый… — прошипел, поднимаясь, ученик.

В его руках мелькнула стамеска. Окружающие, ахнув, рассыпались по сторонам. Не устрашился только Тинч.

Перед ним в мгновение ока пронеслись Урс и Анзуресс, и рыбацкая и матросская братва, и лихие кабацкие мордобои…

Стамеска — не нож. Тинч легко выхватил прямо её за лезвие и, увернувшись от удара ногой, от души влепил под челюсть противника такой "винтовой матросский", что беднягу отнесло далеко назад — к ногам преподавателя. Служившие натурой расписные кувшинчики грудой посыпались на пол, довершая картину разгрома.

Остро заточенную стамеску Тинч, грозно перебросив с ладони на ладонь, метнул в деревянную стену, и она, сверкнув, вонзилась с хрустом, пригвоздив один из портретов.

Сам Пиро позавидовал бы такому броску!

Выходя из мастерской, он хватил дверью так, что испуганно всхлипнули стекла в окнах. Знай наших!

2

Во время вечерней уборки к Тинчу подошёл его друг, ночной сторож. Тинчу предписывалось явиться на третий этаж, к самому Моуллсу. Владелец Башни почему-то пожелал разобраться в случившемся сам.

В принципе, подобными делами должен заниматься отнюдь не глава школы. Это Тинч понимал. На всякий случай он всё-таки собрал в дорогу немногочисленные пожитки и в назначенное время постучал в дверь, где находилась мастерская Хозяина. Когда на стук никто не ответил, он толкнул дверь и, перешагнув порог, очутился в комнате.

Внутри мастерской Моуллса ярко горели свечи, вправленные в несколько развесистых канделябров. Там же, на стенах, а также на полках, столах и просто на полу были подвешены, расставлены или сложены вместе полотна. В комнате пахло красками, лаком, и совсем не пахло керосином — Хозяин не терпел этого запаха.

Посредине комнаты громоздился исполинских размеров мольберт. Помимо него в мастерской располагались два больших кресла, несколько табуреток, приставная лестница, вместительный шкаф, два стола, один из которых, очевидно, был рабочим, а на другом аккуратной стопочкой расположились тарелки и графин с водой, и пара стаканов, а в углу, на специальной подставке — зонтики и трости, вешалка с одеждой.

Тинч присел на одну из табуреток и не без любопытства принялся осматривать картины.

Бугден — город, отстоящий далеко от моря. Тем не менее, морские волны автор изобразил настолько точно и мокро, что Тинча охватила легкая зависть. В корабельной оснастке он тоже неплохо разбирается, отметил Тинч. Его внимание привлёк портрет маленькой девочки — возможно, дочери или внучки художника. Задиристо сощуря левый глаз, она вызывающе глядела на Тинча. С соседнего портрета смотрел худощавый молодой человек с кистями и палитрой. Это мог быть автопортрет самого Моуллса — в молодости. Тинч знал, что сейчас тот гораздо старше.

Более всего его поразили дворцы. Или… это были не дворцы? Собранные из облаков, прошитые звездными нитями, с нависающими в лиловом полумраке башнями, и флаги, подхваченые ветром, на длинных позолоченных шпилях… Одно из этих удивительных зданий должно было вот-вот родиться на полотне, выставленном на мольберте. Над карнизами и кровлями, над вершинами гор и полосами пенного прибоя, над облаками и проблесками солнечного света парили длиннокрылые существа — быть может, ангелы, быть может — духи воздуха. Леса и горы пестрели существами, которые выглядывали из-за деревьев, копошились в цветах и разноцветных листьях, ныряли и выныривали по горным ручьям и протокам…

Скрип шагов и болезненное покашливание донеслись из коридора. Тинч привстал с табуретки. В проем двери, подобно гигантскому киту или крабу заходил, забредал, заваливал сам хозяин мастерской. Обрюзгший, потный, с толстыми колбасками усов, он замечал — или не замечал Тинча. Посапывая как носорог, Моуллс грузно прошествовал к вешалке для одежды, плюхнул на нее бесформенный, весь в снегу с дождём серый плащ и зонтик. С усилием стащил с плеча толстенную кожаную сумку, пыхтя — установил в углу громадных размеров тубус.

— Давно ждёшь? — пытаясь развернуться в узком пространстве между вешалкой и шкафом, с одышкой спросил он. — Ты и есть Хромой?.. Охх!

Приглаживая длинные потные волосы, присел на соседний с Тинчем табурет. На Тинча исподлобья смотрели маленькие тусклые глазки, похожие на две свинцовых плошки из-под белил… И Тинч, которому нечего было терять, тоже смотрел в глаза Моуллса.

— Ты гордый… — не отводя печального и пристального взгляда, произнёс художник. — Вот что, паренёк… Я устал и мне не хочется играть с тобой в гляделки. Посмотри-ка в той сумочке в углу… Ты отыщешь там фляжку с молоком и кусочек масла. Будь добр, сходи на кухню (это рядом, направо по коридору), вскипяти молочка и добавь в него масло… и, пожалуй, щепотку соли… Потом — поговорим детально. Хорошо?

Похоже, о возможности пойти в выбивальщики ковров можно позабыть… Или всё-таки нет?

Поверх кувшинчика горячего молока Тинч положил ломоть белого хлеба.

— Шибко бегаешь для хромого, — приветствовал его художник.

Он всё так же, ссутулясь, восседал на том же табурете. Только теперь в руках его был рисунок Тинча. Отхлебнув молока и закусив хлебом — ткнул пальцем в бумагу:

— Это что за загогулина? Да нет, не эта…

— Кстати, — как бы невзначай прибавил он, — трое пачкунов, что опозорили школу, больше не будут ходить на занятия. Хотя я, конечно и потеряю на этом кое-какие дивиденды… Это ты мне здорово удружил, поросёнок… Но здесь прав ты: художник не должен опускаться до такой низости…

— Это смерч, — пояснил Тинч. — Смерч, летящий с моря.

— Хм… Так тебе доводилось наблюдать это явление? Какой ты счастливый! Так… А это что за девица? И где у неё подбородок? Да и руки, пожалуй, тяжеловаты… Не её это руки…

И вдруг как-то по-особенному, с дружеской усмешкой, снизу вверх посмотрел на Тинча.

— А я, кажется, знаю, кого ты хотел изобразить… Подай-ка… со стола… листок бумаги и карандашик!

— Судя по всему, она чаттарка. Так? Это значит, скулы, выраженные надбровные дуги, миндалевидные глаза, так? Изобразим ее сидящей… Руки она должна держать вот этаким манером…

— Откуда вы знаете?

— Так сейчас модно. Далее. Ну-ка… — он мельком заглянул в рисунок Тинча.

— Носик с горбиночкой, глазки чуть навыкате… Тонкие, слегка изогнутые губки…

— Вот, а теперь смотри!

И с листка на Тинча, грациозно изогнувшись в причудливой формы кресле, посмотрела его Айхо.

— Нагляделся? — спросил художник. Тинч инстинктивно потянулся рукой за изображением.

— Нет уж, нет уж! — сказал Моуллс. Неожиданно ловко приподнявшись с места, он поднёс листок бумаги к одному из канделябров. Рисунок вспыхнул и опеплился. Моуллс швырнул то, что от него осталось, в блюдце для окурков.

— Потом, как-нибудь, нарисуешь сам… Сам! И, наверняка — гораздо лучше. Назавтра, помимо исполнения обязанностей, начнёшь посещать занятия. Время для приёма пищи выкроишь по своему усмотрению. Об оплате уроков не беспокойся, старина Моуллс… и это как-нибудь переживёт… Да, ещё! Стамеска — это, друг мой — орудие труда, инструмент, а ни в коем случае не оружие. Согласен? Хотя… и тебя можно понять. Я бы на твоём месте… да… Иной бы просто пырнул наглеца его же стамеской в брюхо. Но за испорченный портрет — вычту. Нашёлся, тоже мне… герой романа.

В обрюзгшем лице его при этих словах что-то изменилось. Теперь он действительно походил на того молодого человека с портрета.

— А… Можно я принесу показать другие рисунки?

— Завтра, друг мой… Завтра… Боже, какое это великое, замечательное слово — "завтра"… Да, и спасибо за хлебушек!

3

Однако с завтрашним днем ничего не получилось. Моуллс, простуженный и усталый в скитаниях и поисках натуры, слёг и велел никого не принимать. Тинч по-прежнему обитал в маленькой комнатке в мансарде, только свободного времени поубавилось. В группе он оказался самым молодым, но память о его похождениях и способностях заставляла учеников держаться с ним с боязливой почтительностью. Среди них ему было не очень ловко. В такой обстановке у человека легко заводятся льстецы и завистники. Впрочем, со временем появились и настоящие друзья.

Учебные предметы давались легко. Он быстро и с радостью понял, что почти неощутимые простым глазом закономерности построения мира, что когда-то открылись ему в камне, на самом деле давным-давно известны и вовсе не являются его фантазиями. Правда, законы перспективы он сначала воспринял в штыки, это сильно расходилось с тем, как наблюдал пространство он. Тем не менее, он с готовностью и даже какой-то жадностью впитывал то, о чем говорили преподавателями. Книги по истории искусств в библиотеке Башни, куда он наконец-то получил доступ, он просто проглатывал и спустя какой-то десяток дней стал не просто изумлять, но и пугать учителей. Ему рекомендовали отдохнуть и не загружать излишне голову! А если у меня в голове полно свободного места? — спрашивал Тинч.

Линии… простые и сложные. Штриховка верная и неверная, "соломой". Приготовление красок. Мазки: "вороньи глазки", "снопики", "домики", "гвоздики", "мышиные хвостики", "крылышки"…

Его работа кипела. Обретя возможность свободно пользоваться не только карандашом и бумагой, но даже кистями и полотном, он продвинулся настолько, что однажды Хэбруд, преподаватель истории искусств, присмотревшись к одному из рисунков, с одобрением заметил, что Тинчу неплохо бы вновь повидаться с Моуллсом.

И вот, однажды вечером он, бережно сжимая в руках папку с самыми лучшими работами, снова постучал в дверь мастерской главы школы.

В ночь перед этим событием его посетил ужасный сон.

Что-то тёмное, напоминавшее гигантскую птицу, огромное как поле, опустилось за городом. Из глубины чудовищного брюха опустилась лестница и все жители города потянулись к этой лестнице.

Они поднимались и там, внутри, в огромном зале, снимали друг с друга одежду. Далее они стадом брели в обширный водный зал, где, смеясь и брызгаясь, отмывали тела от пота и грязи. Ещё далее — столь же огромный зал с бассейном, наполненным жидким тёплым маслом. Окунувшись в масло, люди, оставляя по полу жирные капли, весело спешили в следующий зал, где вываливались в муке. В последнем зале дышали жаром и шипели раскалённые сковородки…

Странно, но до этого ему никогда не снились кошмары. Или… то был не кошмар? Быть может, он действительно перезанимался?

Надо будет рассказать обо всем Хэбруду.

С ним у Тинча в последние дни сложились особенно добрые отношения. Тинч знал, что старина Хэбруд — невысокого роста, бородатый, внешне не особенно заметный, был человеком далеко не простым. При самой первой их встрече Хэбруд спросил:

— А скажи-ка мне, Хромой, ты был хромым всегда или…

— Или, — отрезал Тинч.

— Тебе известно, что на третьем этаже есть гимнастический зал? А может быть, ты решил всю жизнь оставаться хромым?

Тинч не знал, что ответить, а наверное — и как благодарить. Вскоре он, помимо учёбы и работы, под учительством самого Хэбруда, вовсю бегал, занимался приседаниями и прыжками, даже похаживал "гусиным шажком", преодолевая боли в ногах, спине, во всем теле. Лазать по канату Хэбруд заставлял его обязательно с использованием ног — приглядевшись, на что способны крепкие руки молодого Даурадеса.

— Ты не хитри, не хитри! Знаю, твоими ручонками можно орехи давить. Ты давай ногами, ногами!

— Хорошо! А теперь — на перекладину…

Меж щиколоток Тинча, в то время, как он болтался на турнике, вставляли листок бумаги, который надлежало не только не выронить, но главное — не помять.

Однажды Хэбруд, заметив, что начинающий подавать надежды ученик ведет себя как-то скованно, подозвал его к себе:

— Что с тобой сегодня?

Тогда Тинч рассказал ему…

Очень реально, как наяву, он видел туманную горную тропу — хотя сам в настоящих горах не бывал никогда. Тем не менее, он понял, что это именно она, почти заросшая колючим кустарником, узкая, с выпирающими тупыми камнями. По тропе гуськом пробирались нагруженные вещами люди, и среди них была Айхо. Она шла последней и очень боялась — в двух шагах, под обрывом не было ничего, кроме пустоты, в которой клубился туман и глуховато шумела, где-то в самой глубине, невидимая в облаках водной пыли река… И тут внезапно кто-то, шедший впереди, неловко отпустил ветку. Гибкая колючая плеть ударила Олеону по глазам. Тинч с ужасом увидел, что теперь у нее нет глаз… Он видел, как она, стискивая зубы, чтобы не закричать, закрыв лицо ладонями, пытается нащупать дорогу и всё ближе, шаг за шагом, подходит к краю пропасти…

Он проснулся. И весь день прошёл как бы в том самом тумане. Он почему-то знал, что всё оно так и будет.

Некрасивое, в оспинах, сочувственное лицо Хэбруда предстало перед ним.

— А знаешь, Тинч, ведь это может быть вещий сон…

Мог бы не объяснять.

— И что теперь делать? — хмуро спросил он.

— Попробуй… Погоди. Давай-ка, присядь.

Холодные как лёд пальцы касаются его висков.

— Чувствуешь?

Тинч не понял, что именно надо чувствовать, но послушно кивнул головой.

— Хорошо, — продолжает Хэбруд, отнимая руки. — А теперь попробуй восстановить сон с самого начала. Что ты видишь?

— Людей. Их много, нет — их несколько. Несут какие-то вещи… узлы… от кого-то спасаются. С ними… дети.

— Ты видишь Айхо?

— Она идет последней. В лицо ей…

— Стоп! Ты видишь: ветка остановилась, и ты видишь ее как бы висящей в воздухе. Так или нет?

— Так. Вижу… листья — они какие-то странные, круглые, длинные толстые шипы, они пучками по стеблю. Они кожистые и не опадают на зиму… Хэбруд, она начинает двигаться!

— Ладонь, Тинчи! Подставь ладонь!

— Подставил… Ааа!

— Схватил?

— Да-а…

— Держи и не отпускай, пусть даже будет больно! Как там Айхо?

— Она… она успела пригнуться. Ветка прошла… над её головой. Нет, слегка задела… скользнула по лбу… Ей больно! Теперь она… выпрямилась. Прислушивается. Она слышит… она слушает. Она слышала мой крик! Айхо!.. Оглянулась. Вытирает платком кровь. Ничего, это не страшно, до свадьбы… заживёт. Теперь идёт дальше, за всеми…

— Теперь всё в порядке, Тинч? Тинчи! Возвращайся!

И Тинч видит вновь гимнастический зал и учителя, бледного, пристально глядящего ему в глаза.

— Приходи в себя, приходи в себя, — повторяет Хэбруд.

Боль в ладони не проходит…

— Хэбруд!

— Слушаю тебя, мой мальчик.

— Это уже было? Это происходит сейчас? Это…

— Это ещё только будет, Тинчес.

Поверх шрама, который Тинч получил в урсском порту, появилось с десяток странных кровоточащих точек.

Они исчезли через пару дней, однако память о боли от сразу десятка вонзившихся в ладонь колючек преследовала Тинча ещё долго. Хотя… он почему-то верил, что с Олеоной теперь ничего страшного не случится. Что в сравнении с этим могли быть какие-то пустяковые царапины!

— Знаешь, давным-давно, когда мне было столько лет, сколько тебе, со мной произошёл любопытный случай. Я рос в небольшом селении, недалеко от Бодариска. Был мальчиком болезненным. Все говорили: не выживет. И я бы действительно не выжил. Однажды крепко простудился после купания в реке. И вот лежу я на бостати, солнышко светит, небо синее, легкий ветерок… Только что мне до этого, если меня не будет. Боялся смерти, конечно, но и жить, задыхаясь от комьев в горле — тоже не лучшая доля. И вот, как будто задремал я, и вижу: склонилась надо мной прекрасная дева. И ласково вопрошает: "что с тобою, мальчик?" "Как что, — отвечаю. — Умираю я". А её лицо… Никогда не видел ни до, ни после такого лица. "Если ты настоящий мужчина, — говорит она, — ты найдешь в себе силы подняться и пройти на кухню. Твоя мать готовит лепёшки и на печи стоит горшок с кипящим маслом. Ты должен выпить из него — столько, сколько сумеешь…"

Потом я проснулся. Что-то помогло мне подняться… Только прошёл я на кухню, гляжу — а там и действительно мама печёт лепешки. Схватил я с печи горшок, отхлебнул кипящего масла… Конечно, сразу же обжёг страшно горло, закашлялся, выронил горшок, ко мне подбежали, закричали все…

Зато, Тинчи, вся та гадость, вся та дрянь, что сидела в моем горле, оказалась выжженой начисто! С того дня я пошёл на поправку и, как видишь, сейчас стою перед тобой.

Что это было? Скажешь, наваждение, сон, пустая иллюзия? Едва ли…

— Запомни, Тинчи, заповедь первую. В мире нет ничего, что было бы несуществующим, иллюзорным, плодом нашей фантазии или пустой выдумкой. Всё, на самом деле — реально, глубоко реально.

— И ещё — вот тебе заповедь вторая.

Ты не имеешь перед собой препятствий, которые могли бы быть названы непреодолимыми. Нет столь высоких вершин или столь глубоких глубин, которые ты не сумел бы в конце концов преодолеть. С этим чувством мы приходим в этот мир, хотя очень немногие следуют этому до конца.

— Хэбруд, — откликнулся Тинч, разглядывая кровоточащие точки у себя на ладони. — Я расскажу свой случай. Когда мне было всего где-то… ну, лет пять, я почему-то был уверен, что внутри каждой ветви дерева сидит змея. А когда я ломал ветку, змея выползала… Она действительно выползала, я её видел несколько раз: жёлтая, в чёрных крапинках! Я тогда очень боялся ломать ветви у деревьев.

— Постой, — сказал Хэбруд. — Не спеши. прекрати. Сейчас тебе надо отдохнуть и — обязательно поесть, а потом поспать. Можешь даже пропустить занятия и… пожалуй, даже уборку… Сейчас тебе станет лучше.

Тинч вновь почувствовал на висках холод пальцев учителя и на несколько мгновений впал в забытье.

— Кто ты, кто ты, Тинчес? — донеслись до него то ли слова, то ли мысли Хэбруда. — И кто из нас когда-то был другому учеником, а кто — учителем? В жизни всё так перепутано…

Глава 17. Башня Тратина (окончание)

1

В мастерской Моуллса его ожидали четверо. Помимо самого хозяина и Хэбруда в ней находились Рэдж Доук — тот самый желтолицый учитель, а также необычный старик, который при появлении Тинча повернул лицо в его сторону, но поглядел как-то мимо. Подобный взгляд бывает у слепых и старый художник, которого звали Эланд Магсон, действительно был таким. Как именно и какие именно картины он при этом рисовал, Тинчу узнать так и не удалось. Ему запомнились руки с длинными медлительными пальцами, которые удивительно точно следовали за каждой линией его рисунка.

— Так это и есть тот дерзкий мальчишка, о котором нам рассказывал Хэбруд? Его рука тверда, хотя ей порой не хватает опыта. Здесь вот плосковато… Он не пробовал заниматься скульптурой? У него должно получиться.

— Он у нас недавно, — объяснил Моуллс. — Если бы не скандальный случай, мы бы вообще не узнали о том, кого невзначай приютили под своей крышей.

— Дней десять — и ему найдется новое занятие, — заметил Хэбруд. — Как, Тинч, ты был бы не против вместо нынешней работы помогать господину Моуллсу на пленерах?

— Да наверняка не против! — перебил его Моуллс. — Только вот вопрос и незадача — кому это скоро будет нужно? Искусство ныне не в цене… Когда в устах людей только и разговоров о том, как бы подороже продать да подешевле купить… кому какое дело до сказочных дворцов Моуллса?..

— Говорят, в элтэннской армии большие волнения, — произнёс молчавший до сих пор Доук. — Кстати, молодой человек, у вас удивительно удачно получаются батальные эпизоды. Ваш отец военный?

— Нет, — ответил Тинч. — Он каменщик.

— А мне показалось, я где-то слыхал вашу фамилию. Даурадес, если не ошибаюсь…

— Господа, господа! — прервал его речь Хэбруд. — Очевидно, в этот вечер нам следовало бы, во-первых, поприветствовать нового, пусть совсем юного члена нашего общества, который, с набирающим силы талантом…

— Не перехвали, — в свою очередь прервал его Моуллс.

И спросил не без иронии:

— Кстати, друг мой, вы научились рисовать подбородки у своих красавиц?

Тинч достал из папки несколько эскизов.

— Ну-у, теперь — это несколько другое дело… — оценил работу Моуллс. И хмыкнул: — Дружище Хэбруд, как бы со временем он не оказался в этом деле посильнее тебя.

— А это мы сейчас посмотрим, — каким-то особенным тоном сказал Хэбруд. — Да, я не досказал… Во-вторых, этот странный юноша обладает удивительным даром, который сходен с ясновидением. Он как-то рассказал мне свою историю, которая настолько убедительна, что мне нет смысла ей не верить… Тинч, скажи-ка нам, ты когда-нибудь видел воочию… ну, например, мою жену?

— Вопрос непростой, — ухмыльнулся Моуллс.

— Я ее тоже никогда не видал, и что же? — улыбнулся Магсон.

История любви Хэбруда была не совсем обычной, начиная с того, что между преподавателем истории искусств и его молодой ученицей разница по возрасту была никак не менее двадцати пяти лет. Как-то летом Моуллсу пришло в голову организовать выезд школы на натуру в горы. Случилось, что Хэбруд и его юная приятельница оказались вдвоём на гребне скалы. Оттуда, с вершины, открывался чудесный вид на подсвеченную угасающим закатным солнцем равнину. Неожиданно, Хэбруд поскользнулся и, не удержав равновесия, стал падать в пропасть. Он стянул бы за собой и спутницу — поскольку они были связаны одной веревкой. Но она, в самый последний момент сообразила, что надо было делать… и ринулась отважно в пропасть с другой стороны гребня… Так они, повиснув на веревке с двух сторон скалы, избежали падения.

Второй эпизод из истории их отношений был связан с объяснением в любви, когда Хэбруд, посетовав на годы, с жалобой признался ей, что, по-видимому, никогда не станет ее мужем.

— Что поделать, если моя любовь — это всего лишь мое представление. Я люблю не тебя, а ту, будущую женщину, которую прозреваю в тебе…

— Что же из того? — отвечала девушка. — А я, представь, вижу перед собой просто-напросто бородатого мальчишку, которого так и хочется оттаскать за волосы.

— Ты так молода, совсем девчонка. А я — старик. У меня даже два седых волоска в бороде есть.

— Ну, допустим, не два, а три, — рассмеялась его будущая невеста и жена. — Впрочем, как пойдем к венцу, я у тебя их всё равно сначала выдерну, потом обвяжу ниточкой и вставлю себе в причёску…

Портрет именно этой молодой дамы предстояло нарисовать Тинчу. Вначале Хэбруд, как обычно, коснулся его висков пальцами и от его прикосновения внутрь головы прошло ощущение холода. Затем художник присел на табурет напротив и кивком головы подтвердил:

— А теперь — попробуй её увидеть.

Тинчу было немного не по себе, тем более, что окружающие прервали беседу и разом уставились на него…

Ну, и чего вы, собственно, от меня ждёте? Нашли, тоже, великого ясновидца…

В голову его в эту минуту лезло все, что угодно, кроме того, что можно было бы хоть как-то принять за черты лица — которого, к тому же, он никогда, как он был уверен, никогда не знал и не видел. Прошло несколько минут. Тинч, от нечего делать, пробежался взглядом по развешанным по стенам работам. Где-то там, за его спиной, должен был помещаться портрет той весёлой девчонки, который так ему приглянулся в первое посещение мастерской Моуллса. Она озорно сощурилась и вдруг впрыгнула в мысли Тинча. Он отбивался как мог, однако этот образ всё глубже втягивал его в себя. Он явственно увидел, как она взрослеет, становится зрелой женщиной, стареет… Она слилась с ним в одно целое, мозг в мозг, и единственным способом избавиться от этого было немедленно водворить её на бумагу. Он не успел подумать о том, что делает, а рука сама, привычно, взялась за карандаш.

— Это не она, другая! — предупредил он, завершая набросок — портрет молодой женщины, которая смешливо сощуривалась, словно пытаясь удержать какую-то весёлую мысль.

Хэбруд, нахмурясь, рассмотрел изображение и, не говоря ни слова, передал его Моуллсу.

Моуллс вначале так же нахмурился, затем как-то странно улыбнулся, тогда заулыбался и Хэбруд.

— Нет, нет, молодой человек! — вскричал Доук, через плечо Моуллса заглядывая в портрет. — Вы не правы! Это действительно она!

— Это моя дочь Ирида, — объяснил Моуллс. — Она же, как ты догадываешься — жена Хэбруда.

— И ты наверняка видал её изображенной на портрете, — завершил Магсон. — Только как ты сумел догадаться, что это она?

— Ничего я не догадывался, — грубовато ответил Тинч. — Просто полезла в голову, надо же было как-то от нее избавиться…

— Ну отдохни, отдохни, — сказал Хэбруд.

— А кстати, господа, не налить ли нам вина? — предложил хозяин. — Тем более, пока нам есть что выпить, да и за кого выпить.

— Скажите, вы верите в Апокатастасис? — спросил Магсон.

— И с каждым днем — всё более, — ответил Моуллс, разливая по бокалам пахнущий полынью "Артамин".

— Во что верите? — не утерпел с вопросом Тинч, который никогда не слыхал такого мудреного слова.

— В конец света. Когда земля и все люди сгорят в огне всемирной катастрофы и все вещи во Вселенной придут к первоначальному состоянию.

— Не просто в огне, — сказал Тинч. — Поджарятся на сковородке как котлеты.

И рассказал о том, что ему привиделось накануне ночью.

2

— А ты? — спрашивал Хэбруд. — Где ты находился в это время? Ты тоже нырял в бассейн с маслом и вываливался в муке?

— Где-то в стороне. Только… я не знаю… мне всё это очень не нравилось… Я, кажется, кричал им, а они шли и шли…

— Выпьем, — сказал Моуллс.

Молодое вино с северных предгорий Тагр-Косса, художники закусили козьим сыром и хлебом.

— Ты полагаешь, что это может быть… он? — как-то по-деловому, игнорируя присутствие Тинча, спросил Моуллс.

— Всё может быть, — озабоченно отвечал Хэбруд. — Всё может быть.

И спросил, обернувшись к Тинчу:

— А ты не смог бы посмотреть, скажем… что хранится в нашем подвале?

— Спуститься сейчас? — разыгрывая непонимание, спросил Тинч. Несмотря на закуску, он с непривычки слегка захмелел. Ему, например, очень захотелось начать общаться со всей этой компанией на "ты".

— Ну, ты понимаешь, о чем речь. Ты никогда не бывал в подвале, поскольку на дверях и воротах висят замки…

— Да, потому что в подвале спрятаны какие-то длинные ящики, — как показалось — наобум, ответил Тинч.

Ответ его заставил Хэбруда и Моуллса озабоченно переглянуться. Испугались? Что же может лежать в тех самых ящиках? Могильная земля, из которой по ночам выползают вампиры? Ну, точно как в романе Стэрна Байкена!

Гм…

— На большинство медиумов алкоголь оказывает тормозящее действие, — заговорил таинственными словами Хэбруд. — На тебя, судя по всему — наоборот. Сейчас мы проделаем небольшой эксперимент…

— А может хватит? — вмешался Доук. — У мальчика и без того голова кругом идет.

— Я т-трезв как пустая бутылка! — гордо заявил Тинч. Он и в самом деле чувстввовал себя неплохо. Правда, в висках что-то постукивало, да немного побаливал затылок. Подумаешь, какое-то винцо. Посидели б вы с рыбаками из Анзуресса, хлебнули бы обжигающего желудок зелья, что гонят из шелковичных ягод. Не то, что эта ваша кислятина… И как это он добрался тогда, прошлой весной, до стоянки бота… и чей-то голос проворчал вслед, что, "если этот щенок будет и дальше так зашибать, то недолго протянет…"

В руке Хэбруда мелькнул блестящий предмет.

— Посмотри на этот крест. Ты должен почувствовать, как от его концов исходят лучи, которые ложатся на твою голову, ноги, плечи… Они приподнимают тебя над землей… Плечи расправляются… Твоё дыхание ровное и свободное…

Он действительно почувствовал это и тёплая приятная дрожь пробежала по позвоночнику. Тело стало мягким и податливым, и он откинулся, распластался в кресле, куда перед тем усадил его Моуллс.

— Твоё тело превратилось в один большой кусок тёплого тающего воска, — как сквозь сон доносился до него голос Хебруда. — Вот растаяли руки. Ноги. Туловище: живот, грудь. Шея. Голова. Воздух проходит сквозь тебя свободно и неощутимо. Тебя нет, ты растворился в пространстве. Твоё неразрушимое "я" вольно лететь куда угодно и видеть всё, что ты захочешь. Скажи, что ты чувствуешь?

— Я растворяюсь, — странным, не своим голосом произнёс Тинч. — Меня нет и я во всём.

Он действительно чувствовал это, и это было здорово. Он стал каждой частицей мира. Быть может, он умер? — но тогда это была бы самая приятная смерть! А может быть, такое и бывает после смерти?

— Отвечай, что ты видишь?

И Тинч внезапно увидел, насколько схожи меж собой самые мелкие частицы этого мира. Соединяясь, всякий раз особым образом, по-разному, они образовывали то камень, то воду, то живую плоть. И ещё — здесь не было времени! Вернее, все мириады крупинок были на самом деле одной единственной крупинкой! Она мелькала во времени туда-сюда, как уголёк из костра, если его покрутить в темноте, но здесь были не просто светящиеся линии, а все предметы, вещи, явления, Солнце, Земля, звёзды, вся Вселенная, во всех временах одновременно — из одной мельчайшей светящейся частички…

— Опиши, как она выглядит, — потребовал Хэбруд.

— Это капелька. Это шарик… Нет, не шарик, а как бы… как мячик! Он… из двух изогнутых полосок, красной и белой, как сшивают мячики. В каждой из них по две дырочки, в белой две красных, в красной две белых. И этот мячик пронзён лучом света, как спицей, в тех местах, где полоски сужаются…

Словно кто-то другой, медленно и тщательно выговаривая слова, говорил его голосом.

— Попробуй заглянуть внутрь.

— Заглядываю. Там… там…

— Что там?

— Там… буквы.

— Они составляют какое-то слово?

— Да, то есть нет. Я его не понимаю… Мне нельзя его прочесть. Они стоят… по порядку, и в каждой из них видны все остальные…

— Ну ладно, хватит, возвращайся.

— Постой! Видишь ли ты Господа Бога? — не спросил — выкрикнул Доук.

— Четыре точки на шаре, эти четыре точки, как гвозди, а на них, между ними — фигура человека. Он всякий — как я, как любой из людей. Кристалл! Кристалл из букв… Да, это похоже на кристалл, у него две острые вершины… А внутри него — весь наш мир…

— Возвращайся! — закричал Хэбруд.

— Я возвращаюсь. Теперь вижу то, что было когда-то на Земле, я это знаю. Города, люди… они летают на огромных машинах… Тропа Исполинов, я вижу её сверху! Но она какая-то… Какая-то маленькая, о неё плещется море, а по её столбам прогуливаются парень и девушка… Они гигантского роста! Это великаны!..

— Теперь, — хрипло продолжал Тинч. — Я вижу огонь, страшный взрыв, ещё и ещё. Они создали оружие, которое их уничтожает и что-то делает со временем и поэтому всё в нем смещается… Буквы начинают меняться местами…

— Хватит! — стальным голосом произнес Хэбруд. — Сейчас ты быстро, на счёте три, откроешь глаза и окажешься там, откуда отправился в путешествие. Раз. Два… Три!

И Тинч снова очутился в комнате.

— Вина? — предложил Моуллс.

— Ты помнишь, что с тобою было? — спросил Хэбруд.

Тинч замотал головой. В это время ему больше всего на свете хотелось запечатлеть в памяти всё то, что он видел. Он схватил со стола карандаш и лист бумаги и принялся второпях, бешено набрасывать то, что пока держалось в памяти. Однако, изображение таяло, таяло, пока не исчезло совсем.

Тогда он начертил по кругу буквы — совсем как в том круге, который ему показывала Тайра.

— Ты наблюдал именно это? — удивился Хэбруд.

— Почти.

— Тебе раньше был известен этот круг?

— Да… Показала… Показал один добрый человек. Хотите поговорить с кем-нибудь? Это обычно называют беседой с духами, но ведь можно разговаривать не обязательно с умершими, а и с живыми, или с собакой, кошкой, огнём, водой, рисунками, духами, ангелами, Господом Богом, самим собой…

— Тинчи, а с тебя не хватит?

Тинч привычно поставил указательный палец в центр круга. Что ж, удивлять так удивлять! Так, наверное, чувствует себя Пиро после особенно удачного представления…

— Ну-ка, попробуйте угадать кто это мог сказать и в какое время! — и, теперь совершенно иным, не своим, мягким голосом, произнёс:

"— Любовь моя, ты меня звал? Я пришла… Дорогой мой, здесь на земле хорошо тем, кто ждёт и надеется, верит в любовь. Но ведь это и вечная мука, ибо счастье не даёт забвения, а мне так хотелось бы забыться и не знать, что между нами годы и годы. Я знала что ты когда-нибудь придёшь и ждала, но не знала, что это будешь именно ты…"

У Хэбруда отвисла челюсть и упала капелька слюны. Он сразу же пришёл в себя, смешался, но, затаив дыхание, продолжал слушать.

"— Да, сейчас мне удивительно хорошо. Я знаю, ты хотел бы обнять меня и — будь что будет, но мы погубим друг друга, ибо женщина моложе своего друга на столько лет будет осуждена обществом, как и ее друг.

Бог мой, как же это всё-таки хорошо, что мы можем разговаривать хотя бы таким образом. Я мысленно возвращаюсь к нашей последней встрече; жду обещанных стихов. Стихи можно и короткие, и не о том… Я люблю тебя всякого, особенно когда ты такой как есть, не притворяешься и искренен…"

Горящие глаза Хэбруда видел Тинч перед собой. Отвечая им, лился и лился из него чужой, мягкий и хрипловатый голос:

"— Это шёпот лунных приливов — когда мы вместе… Слышишь: обостряются наши чувства и в сердце нет места раздвоенности и лжи.

Давай не будем загадывать, ведь ты сам понимаешь то, что мне, девчонке стало понятно давно. В мире нет счастья и нет гармонии. Счастье и гармонию вносит лишь человек, когда он един со своей половиной, но мир воcстаёт против этого.

Будем же и мы ждать и пересиливать его. Это мои последние слова на сегодня. До свидания, не забывай меня, пока!"

— Так вы, оказывается, пишете стихи, Хэбруд? — после минуты молчания, как ни в чем ни бывало, спросил Моуллс.

Но тот не слушал его.

— Я… мысленно задавал вопросы, а она отвечала, — отмечал он вслух. — В тебе сокрыты ужасные способности, мой мальчик. Впрочем, и надрать уши тоже не помешало бы.

— Позвольте, позвольте! — вскочил Доук. — Выходит, что… Это же просто буквы на бумаге, так значит можно, так значит мы все, когда пишем, говорим, думаем… Ведь это мировое открытие!

— Люди владеют этим открытием сотни и тысячи лет, — печально отметил Хэбруд. — Сейчас нам дано лишь вновь и вновь переоткрывать это… Напомни мне, Тинчи, чтобы я познакомил тебя с похожей техникой погружения. Ты, будучи на Анзурессе, никогда не слышал о чётках тамошних монахов?.. Всё это — искусство очень древнее. Понять его и пользоваться им Господь позволяет немногим… Только не хвались этим никогда, хорошо? И — никогда и ни за что не дозволяй себе превращать его в пустое развлечение. Иначе ты или сойдешь с ума или… тобой заинтересуется церковь. Правда, святые отцы и сами грешат подобными занятиями.

Тинч потянулся за своим бокалом и залпом проглотил остатки его содержимого.

— Давайте расходиться, друзья, — сказал Магсон. — Не знаю как вам, но мне то, что я сегодня услышал, дает большую пищу для размышлений. Мы ещё успеем поговорить обо всём, а сейчас каждому из нас, наверное, будет лучше всего побыть в одиночестве.

— Мне показалось, что я постарел сразу на тысячу лет, — отозвался Моуллс. — Или — помолодел лет на тысячу… Тинчи. С завтрашнего дня я освобождаю тебя от уборочных работ. Ты будешь получать стипендию, как лучшие наши ученики, а когда приведёшь в порядок ноги — найду тебе другую работу. Надо же, в конце концов, кому-то носить за мной мой драгоценный тубус!

Все заулыбались.

В эту ночь Тинч спал крепко-крепко, но если бы кто-то сумел заглянуть в его цветные сны, то увидал бы, что он летает в звездном океане — глубоко-глубоко в бездонном океане-небе, подобно птице…

3

— Запомни, Тинчес, заповедь третью. Не теряй осторожности на своих путях. Если ход событий подталкивает тебя к риску — оцени вначале, не можешь ли ты поступить иначе. Не будь подвластен искушениям, коими полны дороги воина. Не спеши выказывать свои таланты, если об этом не просят. Будь осторожен. Пусть в иных случаях дураки и назовут тебя трусом — ты-то знаешь, что это не так. Думай! Думай до битвы и думай после битвы. Во время битвы этим заниматься будет некогда…

— Отсюда — четвёртая заповедь. Запомни, что ты и только ты один в действительности являешься господином самому себе…

— Трабт ансалгт, — согласно кивнул Тинч.

— Именно, — подтвердил Хэбруд. — Заповедь пятая. Почувствуй дорогу. Твоя ли это дорога? Помни, что какую бы из дорог тебе ни довелось бы пройти, обретенный опыт не должен пропасть бесследно. Например, если ты научен ворочать вёслами или катать ногами бочки, то те группы мышц, которые ты умеешь использовать, могут и должны быть задействованы в рукопашном бою…

— То есть, моё преимущество — в отточенности определенных движений?

— Именно, — подтвердил Хэбруд. Не забывай про центр тяжести. Постарайся подтягивать остальные группы мышц — до уровня тех, что натренированы.

— Шестая заповедь. Люби! Не теряй возможности любить и забудь о смирении чувств.

— А как же… — не утерпел, перебил его Тинч, — верность? Если у меня по дороге подвернется… встретится другая?

— Как сказал дух одного поэта, — (я, знаешь ли, тоже когда-то любил позаниматься с буквенным кругом):

— "Каждый цветок лотоса раскрывается в свой час". Любовь живёт сердцем и бежит от рассудка. Если ты будешь пытаться придавать рассудку не свойственные ему функции, то есть — создашь в себе самом призрак любви, это не будет любовь к живому человеку. Какой бы он ни был в действительности, но если ты его — её! — полюбил по-настоящему, ты простишь ей всё и не станешь укорять за ошибки. Однако, если ты примешься оценивать верно ли то, неверно ли это, знай: ты всего-навсего создал себе очередную иллюзию…

— Нет, я же не о том спрашиваю, — перебил его Тинч. — Если случается так, что я полюбил одну, а потом другую. Мне нравятся, каждая по-своему, и та, и другая. А как же верность?

— Та прелестная чаттарка, лик которой постоянно затмевается ликом не менее прелестной мулатки… Надеюсь, ты не снисходил до того, чтобы давать хотя бы одной из них клятв или обещаний?

— Нет, но разве мои чувства…

— Тогда — кто мешает тебе любить их обеих?

— Но ведь так принято, чтобы… И потом, Айхо была бы огорчена… или не была бы…

— А вторая?

— Тайри? Ну, она обо всём знала…

— Что не мешало ей любить тебя таким, как ты есть. Тебе очень повезло, Тинчес. Такое бывает нечасто.

— А как же… жениться?

— Когда? Назавтра? Проживи лет десять. Созрей. Чувствами созрей. Не торопись. Люди, как говорит старина Магсон — они как яблочки, бывают раннеспелые, бывают позднеспелые… Ты пока зеленоват. Пусть во мне сейчас говорит так называемая мораль. И кое-какой опыт. Поверь как мастер мастеру: истинно красивое, как и безобразное, видится и оценивается на расстоянии.

— Но всё-таки, — возразил Тинч, — ведь заранее ясно, что "на этой земле, обители грешников и убийц, имеют ценность лишь любовь, боль и трепет за ближнего своего…"

— Это ты из Линтула Зороха? Где ты нашёл эту книгу?

Тинч рассказал.

— Воистину, настоящая книга никогда так просто в руки не попадает!.. Можно считать, что первое Посвящение ты прошёл… Эта книжка наверняка перевернула тебе мозги и ты никогда не вернёшься в мир, который покинул — так гласит заповедь седьмая. Что ж… Ступай дальше. Наблюдай. Делай выводы. Довольствуйся тем, что есть и не требуй большего…

— Заповедь восьмая?

— Да. Главное в тебе есть и его не отнять. Это твой огонь. Храни его, этот подарок судьбы и постарайся не терять никогда. Это девятая заповедь.

— А десятая?

— Будь что будет, Тинчес. Будь что будет…

— Та, что незримо и наготове стоит за спиной у каждого из нас — будь готов к тому, что она сумеет забрать тебя в любую минуту. Её не следует бояться, она — не самый страшный твой враг. Порой она даже союзник. Есть много вещей, которые куда хуже, чем самое смерть… Помни о том, что в любую минуту ты должен быть готов дать отчет Всевышнему. И не так важно, что Он скажет тебе; гораздо важнее, что ты сам скажешь Ему… Посему просто знай, что каждый твой день, как и каждый твой бой — последний. Рождайся и, отдав себя до крупинки — умри в каждом начатом твоими руками деле. А что до всего остального… Будь что будет!

Глава 18. Самая короткая и самая таинственная

1

Ранней весною в Бугден пришла весть о событиях в Элт-Энно. Говорили о тысячах и тысячах штыков и сабель в армии Даурадеса.

Тинч засобирался домой.

Свои работы он оставил на хранение Хэбруду, а напоследок всё-таки решил навестить Тайру. Из домика, крытого тростником и соломой, вышла ему навстречу старая Рагна. Со странной улыбкой на лице, она несла запечатанный конверт, где хранился листочек бумаги, пахнущий ромашкой и мятой.

"Милый Тинчи, — гласила записка. — Я хорошо знаю, что ты не забываешь обо мне, но сама не пускаю тебя. Ты пришёл сегодня и меня не застал — что за беда! Во мне продолжает теплиться твоя жизнь и это — серьёзно…(зачёркнуто) нет, какая глупость — ведь это радостно, радостно, радостно!!! Пусть даже ты уйдешь, и встретиться нам суждено через много лет, когда и ты, и я станем взрослее, и будем смотреть на происшедшее совсем другими глазами. Не ищи меня, пусть об остальном позаботится Судьба.

Обнимаю тебя, целую и во всём иду навстречу тебе, милый мой Мечтатель!

Твоя Тайри."