Тропинка к дому

ЗИМА-ЗИМА…

Не очертить границы зимы — сколько белого простора во все четыре стороны. До горизонта. И — за горизонт. Снега, снега, снега, не тронутые ни веселым детским следком, ни хищным прочерком охотничьих лыж, ни санным полозом, ни тракторным колесом… Все это будет после, когда разойдется день.

Зима в нашей деревне. И такая же зима в соседних деревнях. Еще затемно носят в избы дрова из огромных поленниц и складывают охапки у печей; на березовых, еловых, ольховых поленьях снежинки, они тают и наполняют жилище свежим морозным запахом, тревожа и взрослых, и малых; затапливают печи, и колеблющиеся отсветы пламени играют в промороженных окнах; из ключей, из колодцев носят воду на коромыслах — вот и проторены первые тропы. Огонь, вода — вечные, добрые спутники человека.

В рассветном небе прогудел рейсовый самолет из Костромы на Москву, прилетели вороны и лениво сели на старую ветвистую березу у пруда. Пруд — огромное овальное зеркало. Только в одном месте зеркало (будто неумелый хозяин попался) пробито. Пробоина рваная. Возле лунки лом, воткнутый в лед. Лом не забыт, принесен сюда на всю зиму. Лунку за ночь затянула тонкая ледяная корочка. В ней еще трепещет зелено-голубая звезда. Или это показалось мне?

Поле — снежный разлив. Ветерок качает сухие былинки. Оно кажется пустым, безжизненным, но это не так. Вот крупный след — лось пробежал; петляющую аккуратную цепочку от скирды соломы к березам проложила лиса-огневка; торопливо, прыжками пролетел заяц-беляк, не хотелось бы ему выдавать себя, но роспись-то осталась… И вот этот горячий след читает собака, а за рыжим гончаком поспешает охотник на лыжах. Будет ли сегодня удача? Кто знает? Это зависит и от охотника, и от зайца.

Где-то в эту пору цветут цветы (и наши птицы, осилив перелет, как раз там), где-то знойные ветры пересыпают пески. А у нас — снег, морозы. Зима.

Зима… Она принята, мы вошли в нее и теперь начинаем замечать и открывать для себя ее красоту — не в этом ли сила человеческого сердца? Жить и любить.

ВЕШКИ

Вот зима и разостлала свои щедрые холсты.

От нашей деревни в соседнюю лесную деревню Елкино промята тропа. В эту сторону не ездят грузовики, трактора с прицепами-санями. Только тропа, узкая, петлистая, живая. Идут встречь друг другу путники, хочешь не хочешь — обниматься приходится, чтобы разминуться.

Да вот и эту тропу пересыпают снега, начисто заметают метелицы. А ходить нужно. И тогда кто-то первый возьмет и расставит вешки, обозначит ими тропу. В снег слева, в снег справа навтыкает веточки ломкой промороженной ольхи. Теперь не только днем, но и ночью идешь по вешкам и не собьешься, не нырнешь в сугроб по грудь.

Вешки ведут надежно. Сердится на них зима, заваливает снегами. Вот уж только кончики веточек птичьими лапками кое-где выбиваются из заносов. Тут каждый старается к старым вешкам подсадить свои, новые.

А гульнет южный ветер — вытаивают вешки… Так и будут сторожить тропу до самой весны, до желанного солнца.

Шагаю торной тропкой, гляжу на пышные поля, на еловые и сосновые леса с проседью снегов и думаю: и в жизни у каждого из нас есть свои вешки, чтобы уверенно идти вперед и не сбиваться с дороги.

В ПУТИ

Все уже было: и ольховый кудряво-заиндевелый лесок, и тихая речка, уместившаяся подо льдом, и скирда соломы, золотая, прикрытая поверху снегом, без единой метки, без единой трещинки, и напевные перезвоны проводов электролинии, и желанная встреча с лосем — так сильно и уверенно покорил он поле, выбрасывая копытами комья снега.

Ты идешь проселком. Час, другой. Притерпелся к морозу и рад уже тому, что движешься, покоряешь путь… И вдруг в солнечном морозном утре с твоего взгорка открывается деревня, в низине, у реки, вся в розово-синих снегах, с высокими ветлами и березами; во всех избах топят печи, бело-сиреневые дымы столбами растут, растут, вытягиваются до самого упора в небо и хотя и зримо, но как-то таинственно соединяют землю с небом. И повеет на тебя от этой картины такой русской чистотой и покоем, что от радости вздрогнет, тепло всколыхнется сердце.

А потом услышишь и звуки этой деревни: переговариваются женщины, звякает цепь о бадью у колодца, приглушенно (в теплом мшанике, он отгорожен от простора стенками) пропоет петух, залают собаки, громко засмеются на горке юные лыжники. И тебе покажется, что ты уже был здесь когда-то, жил, знаком со старым и малым.

И распахнется широко душа — это твоя Родина.

СНЕЖИНКА НА ЛИЦЕ

Интересно, захватывающе интересно зимой проехать руслом речки, закованной льдами, укрытой снегами, опушенной ивняками, ольхами, черемухами, рябинниками.

С пологого откоса спускаюсь на лыжах на Покшу. Слабо треснул лед — и опять тишина, изредка сыплются с неба легкие, летучие звездочки снежинок. Остановиться, поймать их на лицо — прикоснуться к тайне. Родятся и тут же гаснут сухие шорохи — это камышинка задела за камышинку.

То ты видел речку с берегов, да и то только тогда и с тех мест, где можно подступиться, сколько загадочного пропускалось при этом, а теперь вся река тебе открыта и ее берега, левый и правый. Никто не торопит, никто не отвлекает: двигай потихоньку лыжи, гляди, останавливайся, поворачивайся, вслушивайся.

Река подо льдом, а поверху льда накинуто бело-синее покрывало снега. Знать — знаешь, что под ногами живая река, с текучей струистой водой, а вот как убедиться в этом? Можно размести снег варежкой до льда, снять лыжи, лечь, прислониться ухом и, сдерживая не только дыхание, но и стук сердца, услышать слабый, невнятный, но все же шумок движущейся воды, такой загадочный и глубинный. А можно… Чу! Это за поворотом, за островком… Воркует, без устали, взахлеб, радостно воркует вяхирь — дикий голубок. Неужто зазимовал?! Тогда почему не в ельнице? Ближе, ближе. Не опираюсь на палки, не поднимаю лыж, сдерживаю дыхание. Вяхирь — птица чуткая, пугливая, близко не подкрадешься… Вместо голубочка — промоинка, удлиненная, с зазубринами и черной густой водой. Речка воркует. Речка. Всем-всем подает весточку, что жива, что держится, что бежит, бежит туда же, куда и бежала — к самой Волге.

Я не посмел тронуть палкой кромку промоины, а стоял и чего-то ждал (вдруг да и покажется остроносая красавица щука или взбурлит воду сильными, алыми, как огонь, плавниками окунь) и дождался: вскипая, вода отколола льдинку, льдинка обрадованно крутанулась, поплыла, но простор был мал, тут же течением ее затянуло под лед.

Еду дальше. Поскрипывает под лыжами снег. В темном омуте заприметил круглую дырку во льду у самого берега, ход промят, нет, вернее, проезжен, волоком прочерчен в снегу на береговой лесной откос. И какая-то колотушка брошена. Пригляделся — кусок свежей осины, кора обглодана, концы — как резцом обточены. Бобер. Его работа.

Тут вспомнилось мне: шел однажды осенним деньком из грибного похода с собакой, по кличе Кумка. И увидал на берегу черемуху, все ветки густо обсыпаны черно-спелыми блескучими ягодами. Захотелось полакомиться: мягка, вкусна, ароматиста спелая черемуха. Подошел к дереву, нагнул ветку и чуть не провалился по пояс. Загудело под ногами. Что за оказия? Я еще не сумел разобраться, что к чему, как в воду шумно плеснулся бобер и давай резвиться, отвлекать меня от жилища. Кумку азарт взял: какой смелый зверь! И как нагло действует — никого не боится. Пес залаял, запрыгал да и кинулся в воду, поплыл на бобра, смело, отчаянно. Тот вызов принял сразу, развернулся, вильнув хвостом-лопастью, и торпедой понесся на собаку, а как сблизились — с ходу носом таранил ее и окунул, с головой окунул. Кумка подобного не ожидал. Струхнул. Тявкает, трясет башкой, вода в уши попала, а сам к берегу, к берегу, колотит тонкими ножками. Бобер выполнил свою задачу и ушел на дно. Волны кругом разошлись.

— Попало тебе… Ну, ничего, Кумка, теперь будешь знать, каков он, бобер.

Зима… Ох, хитер бобер! Завалил огромную осину (и ведь какой расчет, не промахнулся, к реке положил!) и ходит теперь, кормится, носит куски белой сочно-сладимой древесины в свое жилье — семейке.

Еду дальше. Встречаются следы зайцев. Беляки чисто подстригают молодые ветки ивняков, топчутся, дерутся, дурачатся, теряют орешки.

Красива речка Покша летом. Пошумливает волной, синими искрами вспыхивает на солнце, журчит, рыбьими косяками плещется на перекатах. Красива и сейчас, когда ее русло обозначено только снегом. Только синими тенями деревьев.

ЖИВЫЕ ХОЛМИКИ

На восточной околице деревни — овраг, широкий и глубокий, по его склонам и на закрайках ольховник, черемуха, рябина, а кое-где осины и елки. Деревья выбелены снегом.

Я еду на лыжах, промороженный снег повизгивает молодым щенком, держит надежно. Морозно и солнечно. По веткам перепархивают синицы, сойка увлеченно долбит крупные желтые шишки хмеля. Сколько кругом снегов, сколько загадочной тишины! Хочется постичь очарование и этого зимнего дня, который так славно разгулялся.

Теперь внимание. Никакой спешки, приказываю я себе. Притормаживаю лыжной палкой. С обрыва в овраг сорвался комочек снега и, набирая скорость, покатился вниз, круглея, обтачиваясь, пыля снежной пыльцой; в его движении было что-то веселое, ребяческое. Пустил новый комок — он оставил за собой точечный след. Придет лиса и не сразу поймет: кто же это оставил на склоне оврага след.

Еду дальше. Впереди, где лесок выгнулся дугой, поляна, вся-вся расчерченная рядками холмиков. Если не знаешь, если не был здесь летом, то, сколько бы ни гадал, что же тут такое, не отгадаешь. И ограда, утонувшая в снегу, не поможет, не подскажет. А ведь эти почти одинаковые холмики не простые, а живые. Да, да, живые. Под снегом хорошо увитые защитными лентами толя, обложенные еловым лапником пчелиные ульи… Какой бодрый гул стоял здесь солнечными днями лета! Какая большая работа велась пчелами! Ведь нелегко наполнить улей янтарным душистым медом. Медом, который дарует человеку новые силы. В капле меда труженица пчела сумела уместить само солнце! Поистине волшебница!

А рядом с пасекой поле. Сейчас оно в снегах, а было голубым, словно его накрыли небесным пологом, — то цвела фацелия. Самый медоносный цветок, прирученный человеком.

Пчелы под снегом. Мороз, а они там, за тонкими досками, и меня вдруг охватила тревога: да живы ли они и хватит ли у них сил продержаться до весны, до первых проталин в полях, до первых промоин на речке Покше, когда ульи распеленают?

И тут же в меня вселилась и еще одна тревога: вдруг какой-нибудь шалопай-лыжник сдуру рванет с горки и — по холмикам, по холмикам?.. Как же он потревожит пчелиные семьи в домиках, занесенных снегом! И тогда я лыжной палкой написал на снегу крупными буквами: ПЧЕЛЫ.

И это простое слово вдруг сразу открыло мне обреченность снега и зимы. И зимы. Не вечно будет она. Все перевернет и все преобразит весна. Зеленая весна. Ведь именно всесильной надеждой на нее и держатся там, под снегом, в темных тесовых домиках пчелы.

ГЛАЗОК ВЕСНЫ

Весна может открыться и неожиданно: в снегу, в ямке, натаяла лужица, голубая, свежая, — глядеть на нее одно удовольствие. Будто снег сам себе сделал подарок. Будто это ласковый глазок весны. Не пройти мимо, чтобы не взглянуть, не остановиться, не полюбоваться.

Глазок весны все видит: и небо, и солнце, и куст ивы; вот в нем отразилась летящая сорока. А это я: мохнатая шапка, обмороженное лицо.

В самое сердце проник мне глазок весны, и оно отозвалось щемящей радостью.

Так я долго стоял и молчал. И совсем неожиданно увидел «соринку» в глазке весны — ивовый прутик. Я нагнулся и выкинул прутик на тропу.

Новое утро обжег заморозок. Я пошел проверить глазок весны — он спал, его закрыло белесое веко ледка. «Поспи, поспи, пока солнышко не пригреет», — прошептал я. И увидел ивовый прутик. Он был весь в ледке и блестел.

МАЛ, ДА УДАЛ

Подледная рыбалка… Река залита потоками щедрого вешнего солнца; там, где на льду озерки, полыхают зеркала, на которые больно глядеть.

То кучками, то вразброс здесь и там на своих «баянах» (фанерных ящиках) возле лунок дежурят рыболовы: короткий, иной всего с авторучку, удильник оканчивается нервным, чутким витком пружинки, которая тут же извещает даже о самой осторожной поклевке. Два-три движения руками — леска выбрана, и на льду бьется, подбрасываясь, переворачиваясь, либо красноперый окунек, либо светло-серебристая сорожка, либо широкая, с ладонь, густерка.

Но чаще других рыб ловца тревожит, обманывает и сердит ерш; дерзко хватает наживку, клюет на отбой, а сам — кроха, с мизинец. Зато вооружен знатно! Распустит спинной плавник, взгорбится весь, выкинет иглы — щука пасует перед ним!

— Ну, братцы, пошел сам князь! — шутят рыболовы, и поначалу иные отпускают ерша восвояси. А он назойлив и неотступен. Лезет и лезет, опережая заветную рыбу. И тогда ерша охлаждают — выбрасывают на лед. Возле каждой лунки пяток-десяток ершей. Иные успокоились, иные бьются, то складывая, то распуская грозный спинной плавник, увы, бесполезный сейчас.

Рыболовы, если клев неважный, нудный, часто меняют места: ледорубами с хрустом врезаются в толстый лед, пробивают его насквозь, а ледяное крошево вычерпывают большой металлической ложкой с дырочками, и в лунку опускается снасть. На тонкой, с волосок, леске дробинка с впаянным в нее крохотным крючком, а на крючке ловко насажена наживка: это либо малиновый мотыль, приметный в воде, либо три-четыре белых, меньше рисового зернышка, репейника.

Рыболов у новой лунки весь в тревожном ожидании: мечтает о леще, щуке, судаке, крупной сороге.

Рыболовы кочуют по реке с плеса на плес, встречаясь, коротко обмениваются: «Ну, как там вверху?» — «А внизу как?»

…Солнце переместилось к высокому, местами лесистому, правому берегу. Время от времени лед под ногами вздрагивает, трещит в глубинах, стреляет наверху, да так, что изгибистая трещина пробегает от одного берега к другому, пугая новичков. Кажется, река за зиму натерпелась лиха и теперь, просыпаясь, потягивается до хруста, оживает, пробует силы. И такая она приманчивая сейчас.

А лед берегового припая местами вздыблен, с заломами. И там образуются пустоты, тайники.

Когда городские рыболовы первыми стали сниматься и поодиночке и группами потянулись к мосту, к деревне Большое Андрейково, на лед неожиданно выскочил зверек, белый-белый, нежно-снеговой, лишь кончик хвоста (зверек держал его торчком) был черным. Легкими, воздушными, длинными прыжками он стремительно приблизился к рыболову, который сидел на фанерном самодельном ящике, схватил ершика зубами, метнулся к берегу и скрылся в ледяном разломе.

Прошло мгновение, и гость снова пожаловал к нам.

— Горностай — вот это кто! Ай, ловок! — весело сказал тот же рыболов. — Ну, смелей, смелей! Подбирай рыбку, подбирай.

Тельце у горностая гибкое, длинное, а ножки коротки, однако куда как проворны, глаза — со шляпку сапожного гвоздика и черны-черны. С ходу схватил рыбку и в несколько прыжков отнес в свое убежище. Выскочил, огляделся и опять был на льду. Действовал он привычно умело, проявляя при этом и расторопность и смелость.

— Горностайко, дружок, ершик-то мал, иди-ка сюда, получи от меня окунька. — Рыболов чуть приподнялся с самодельного фанерного ящика и кинул рыбку. — Зверек мал-мал, а вот умен. Это мой давний знакомый. Молодец! Ловко приспособился… Он тут не первый годок промышляет.

Горностай, к удивлению рыболова, только обнюхал дареного окуня, а унес опять-таки малого ершика.

— Вот и угоди на шельмеца-а, — смеялся рыболов.

Шустрый зверек еще раз пять — семь приходил, но добычу носил и прятал в разные места. В этом была своя хитрость: откроет недруг тайник — пропадет одна рыбка…

Умница горностай правильно рассчитал: рыболовы — народ великодушный, не обидят и в обиду не дадут, а без них на лед в открытую не сунешься: кругом вороны, ждут не дождутся конца рыбалки. Вот он при нас и запасался рыбкой.

Солнце ушло за гребень берегового откоса. Река как-то сразу опустела, на лед, на берега, на поречный луг легли голубые тени. Тени вечера.

ГРАЧ

Пока весна скорее по календарю, а в деревне, в полях, в лесу еще неохватные снега. Но видятся они уже по-другому: вроде стали помягче, к вечеру наливаются отрадной голубизной.

Выхожу на крыльцо: день яркий, солнечный. И сразу же меня оглушило: за огородом будто бы работала камнедробилка, безостановочно и в полную силу, — то воробьи вошли в азарт. Сколько драк сразу! Пух летит. Перо летит. Эк стараются перед подружками.

А сбоку стаи, к огороду, кто-то швырнул головешку, атласно-черную на снегу.

Я — ближе к воробьиной стае, а головешка ожила, медленно двинулась, вот у нее уже оказались крылья — грач. Грач!

Неужели южный гость? И так рано пожаловал в наши края? Ведь морозом еще выковываются ядреные утренники.

Пригляделся: половина хвоста у грача оборвана. И тут я сразу узнал грача: здешний, оставался зимовать с галками у животноводческой фермы. Пострадал то ли от кошки, то ли от коршуна. Скучно одному без своих. Томительно, а в такие дни особенно. Вот он услыхал воробьиные голоса и прилетел выяснить, почему поднят такой шум-гам.

Было заметно: ликование, схватки малых птах ему нравились, бодрили; грач осанисто ходил туда-сюда, дергал головой, раскидывал крылья.

РАЗВЕДЧИЦА

Даже широкие охотничьи лыжи глубоко проваливаются в снегу. Не едешь — идешь. Куртка нараспашку, шапочка-гребешок в кармане. Все равно жарко.

Остановился. Гляжу: как напряглись, как зелены береговые ивняки! А на вербе белые и желтые фасолины — зацвела.

Взгляд на снег. Что это?.. Почему?.. На бело-синем снегу золотая пчела. Тронул — мертва. Разведчица. Вылетела из улья, совершила облет реки, луговины, а вернуться в родной улей, знать, силенок не хватило.

Значит, завтра полетит новая разведчица. Так нужно. Иначе как же узнаешь движение весны? Как-то завершится вылет новой разведчицы?..

КРАСИВАЯ РЕКА

Времени было уже за полдень, когда, я, возвратясь из города, выбрел на луг перед речкой Сендегой. Щедро светило солнце, в вешнем воздухе разлилась влажная теплынь, хоть раздевайся, снял я пальто и шапку; за несколько часов снег на лугу стаял, только в яминах еще держался — синий-синий. Вода обрезала его по краям. Юная травка оплеснула весь лужок, и теперь над ним, свежим, нарядным, приметным, рассыпали трели жаворонки. Остановись и слушай. Для тебя, одного тебя этот праздничный концерт, и первая трава для тебя, и солнце для тебя, и неутомимый клекот весенней реки тоже для тебя.

Сендега на моем пути, а я еще не знаю, пропустит она меня в деревню или нет.

Именно тут, на южном углу луга, речка Покша дружелюбно принимает к себе младшую сестричку Сендегу. А чуть повыше устья с правого берегового взлета на левый через Сендегу перекинут мосток — четыре крепких бревна и поручни, ольховые и еловые жерди.

Утром стремительная, взбурлившаяся Сендега еще умещалась под мостком, на метр или больше не доставала пенной гривой бревен. Я перешел с левого берега на правый берег, полюбовался обновленной многоводной речкой и подосадовал, что обулся в тяжелые резиновые рыбацкие сапоги с высокими и широкими голенищами. Это бабка Марфа присоветовала:

— В Андрейкове перед автобусом переобуешься, у племянника сапоги оставишь. Они тебе ой-ой как еще сгодятся.

Еще не доходя до Сендеги, я услышал грозный незнакомый голос реки. «Жив ли мосток? Так разошлась, что и сдернуть могла». Прибавил шаг. И вот я у реки и не признаю Сендеги. Летом речушка до колен. Тихоструйная, чистая и студеная. Весна увеличила ее, пожалуй, раз в десять. Какая-то вся буйная, ошалелая, радостная.

Река напористо гудела, вода скручивалась и раскручивалась, как бы перекипала на ходу, сильно толкалась в берега, всплескивала. И вся освещалась солнцем. На солнце вода была то серой, то желтой, мутной, и редко синей. Она несла одинокие льдины, обрезки досок, прошлогодние листья, сучья, пучки травы. Подхватывала и несла все, что плохо лежало по берегам.

Присвистнул: не было мостка. Вода дерзко неслась поверх мостка, и по дрожащим, ходуном ходящим поручням я определил ее глубину на мостке — повыше моих колен.

Скинул рюкзак, отыскал на берегу палку, опробовал.

Как все переменилось. В этой реке, что открылась мне вверху до Мельничного омута, а внизу до устья, не было тайны: все нараспах, все в открытую — гулять так гулять! В воде были ольховые кусты и ивняки, деревца от напора воды дергались, вздрагивали, гнулись по течению, распрямлялись, и не было ни минуты покоя; с мельничного обрыва, безжалостно подмывавшегося, время от времени отваливались и шумно бултыхались в воду куски глинистой породы.

Неожиданно подумалось: а каково сейчас рыбам? Не рискнешь, не двинешься с места в таком бешеном водном коловороте. Забились, поди, окуни, сороги, щуки, язи и голавли в ямки, в коряги, под камни, под обрывы; стоят, пережидают, дремлют, отдыхают и готовятся к нересту. И, конечно же, каждая большая и малая рыбешка вовсю дышит не надышится свежей кислородной водой.

Приладил половчее лямки рюкзака и, промеривая палкой свой путь, прихватываясь за поручни, медленно вошел в бурлящую воду. Холод сжал ноги аж выше колен. Меня тащило. Сильно и неотступно. Тащило от поручней. Тащило ноги с мостка. Сбивало палку. Брызги летели в лицо. Сколько упругой силы было у реки. Словно она задалась целью не пустить меня. Остановить. А если рискну — наказать, окунуть с головой. А мне нужно было перейти. Нужно. Я нес в деревню лекарство бабке Марфе.

Дрожали поручни, их боязливая дрожь передавалась в мои руки, а мне сейчас нужно было быть уверенным в себе и ловким. Я медленно, не поднимая ноги, скользил резиновым сапогом по бревнам (как хорошо, что подошва у сапог рубчатая и не срывается!). Я уже не слыхал трели жаворонков, не замечал солнца: все ушло в напряжение, в поединок с рекой.

Вот и половина мостка. Теперь уже назад не отступлю. Только вперед. Левый сапог хлебнул водицы. Я всем корпусом подался встречь течению, не рассчитал и сильно качнул ольховую жердь поручня. Раздался треск. Я качнулся, но удержался на ногах. Береговой конец поручня сломался и чирканул по воде. Но я не выпустил жердь, а приподнял ее и зажал под мышкой. Шаг, еще шаг вперед. Теперь до берега близко. А там течение вялое. И можно ухватиться за ветви ольхи, подтянуться.

Река наступала, я сопротивлялся. Поединок наш продолжался.

Какие неистовые, сильные струи, так и напирают со всего разгона, так и норовят сбить с ног. А мне нужно и удержаться, и мало-помалу двигаться, двигаться вперед, вперед. Еще разок зачерпнул в голенище воды. «Ладно, Сендега, я с тобой рассчитаюсь… Летом. Похлещу тебя блеснами».

И опять подошва рыбацкого сапога нашаривает бревно и едет, едет по нему… Вот и берег-бережок. Теперь спасены…

Я думал, что моя переправа заняла час, а то и больше, а вытер пот на лбу и лице, посмотрел на часы — десять минут. Всего десять минут отбивал я атаки весенней речки Сендеги. Она испытала меня, а я ее.

Стою, отдыхаю, гляжу: красиво бушует и ликует река. И теперь, когда все позади, я опять люблю ее, новую, весеннюю.

ДОРОГОЕ ЗЕРКАЛЬЦЕ

Теперь зеркальца не дарят — дешевы. А вот я получил дорогое, бесценное зеркальце…

Поречный луг пронзительно зелен от молодой травы: какой простор, какие тут ароматы! Местами луг мечен солнечными кружочками мать-и-мачехи, местами (к лесному взгорку) кудрявится сиреневыми комочками подснежников.

А в самой середке продолговатое — ладонью — зеркальце, ослепительно сверкающее на солнце: лужица талой воды. Из нее пьют птицы. В ней отражаются легко скользящие облака. Над нею в каком-то непонятном танце кружат бабочки. Обхватно развел руки — и зеркальце как бы стало моим. Эх, кому бы его подарить?! Но — нет. Нет! Не унесу я его. Пальцем не коснусь, даже дыханием не потревожу. Оставлю хозяину — зеленому поречному лугу, чтоб и дальше привечал он птиц, облака и даже само солнце.

ОЗОРНИКИ

Вешнее солнце пробило облака, день из пасмурного, волглого стал ясным, просторным, веселым.

Тетка Анна шагала из магазина, в сумке через плечо несла хлеб, сахар, пакетик карамели и вермишель. Уже показалась своя деревня в один посад. Вот и высокие березы во дворе, и родная изба, где родилась и выросла. Сверху, с неба, с ветвистых берез, слетал дружный, рабочий грачиный переклик.

Для тетки Анны эта весна была уже шестьдесят восьмой по счету. Она радовалась теплу, траве, грачиным голосам.

Женщина отставила в уголок, на свое место, палку, подпиравшую дверь, вошла в сенцы. В избе покупки выложила на кухонный стол, переоделась топить печь.

Принесла полную охапку березовых дров, пошла за растопкой.

Еще по осени вырубила шибко разросшийся лозняк, окруживший со всех сторон пруд. Прудом тетка Анна дорожила; на своей удворине, под рукой, только не ленись поливать огород, яблоньки, кусты смородины. Лозу изрубила на чурбаке на равные кусочки и сложила к стенке сарая. Пучок-другой — славная растопка.

Еще за несколько шагов до сарая тетка Анна заметила перемену: стенка оголилась, растопки не было. Почти вся была унесена. Когда? Кем? Зачем?

Старуха остановилась растерянно. Громко закричали грачи. Она машинально повернулась и подняла голову к вершинам берез. На двух крайних к избе березах увидела пять или шесть новых гнезд. В отличие от старых, черных, эти были светло-зеленые, свежие, приметные. Они были построены из ее дровец. Из прутиков лозы: ровная отрубка, светло-зеленая кора.

— И не стыдно вам! Так обидеть старуху! Ты глянь, милая, глянь, — обратилась она к подошедшей соседке, — куда дровишки мои улетели. И хотела бы, так теперь не достать. Ах, озорники!

Грачи взлетали, садились опять на гнезда, шумно горланили.

— Это они, Анна, прощенья у тебя просят, — рассмеялась соседка.

— Придется лучину щепать, — тетка Анна долго не уходила со двора, все взглядывала вверх, изумляясь грачиной проделке.

ВЕСНЯНКА

К речке спускаюсь, хочется послушать ее голос. Тропа под угор. Сразу за огородами луговинка, прогретая солнцем, и лесок. Бабочки перелетают тропу туда-сюда — в догоняшки играют.

По опушке взрывчатые кусты бузины. До чего шустрая бузина: ногой стоит в снежной вазе, а уже выпустила султанчики с зелено-фиолетовыми листочками. Тронул пальцем — живые! Засмеялся. А кто-то передразнил — дрозд в кустах возле оврага, цокает, стрекочет… Да ведь он тоже рад, что весна, что уже дома, что гнездо на развилке ольхи сохранилось, только чуток обновить, что подружку выбрал.

Стою, не шевелюсь. За дроздом теплый, доверчивый голосок овсянки. А ну-ка, а ну-ка, послушаем ее песенку-веснянку. «Конь… конь… конь… Са-ни, са-ни покинь, покинь». Все понятно: птица-разумница напоминает нам, что пришла пора полоз на колесо менять.

На реке — талая вода. Струится, свою веснянку поет. О чем же? Что скоро зашумит, загремит ледоход и речка Покша выиграет сражение.

И цветущая верба нашептывает свою песню-веснянку, и куст вереска, и солнечные лучи, что летят и летят на Нелидовский холм с беспредельной небесной выси.

Лучше и глубже прислушайся: а твое сердце — разве оно не поет веснянку?..

ВЕДЕРКО ГЛИНЫ

Белое-черное, черное-белое — сорочиная весна. Только Нелидовский угор весь уже открылся и обрызнут юной зеленой травкой.

Горячо лучится солнце, бегут (не опоздать бы!) к речке Покше ручьи, трескотня сорок, грачиный переклик, негромкая, но сладостная песенка овсянки — вот и все. Но я радуюсь, принимая в себя и свет, и звуки, и ароматы весны.

Постою, погляжу окрест, послушаю и опять не спеша шагаю под гору. В одной руке заржавелая лопата, в другой ведро. Приказ бабки Марфы: принести глины.

Всю зиму русская печь, управляемая мудрой крестьянкой, работала мощно, одаривая нас теплом и вкусной разваристой пищей; к весне на печном челе появились трещины. Вчера я принес песок, он просушен и просеян, сегодня добываю глину.

У подошвы горы под кустом ольхи вытаяла ямка, откуда вся деревня глину берет. Освобождаю ямку от мусора, снимаю лопаткой верхний слой, теперь глина чистая: темно-коричневая, спелая. Бери сколько хочешь, не жалко.

Зачерпнул с лопаты полную горсть; глина холодная, мягкая, влажная. Потискал — лепится. Из такой глины умелец налепил бы целую стаю пташек-свистулек, чем несказанно порадовал бы ребятню; а художник, загоревшись, наверное, сотворил бы какую-нибудь фигурку, живую и красивую; а уж детвора из этой красной глины наработала бы что душе желалось: коней, собак, петушков. И еще пироги и мячики…

Ямку за последние годы хорошо разработали — глубока, загадочна. Помнится, в детстве (у другой такой же ямки) верилось, что если ее еще углубить, то в нее можно влезть здесь, возле своей деревни, а вылезть где-нибудь в Австралии… Благословенно время, когда живешь, веря сказке.

До чего же приглядна глина в моем ведре на открытом солнце, маслянисто лоснится на срезах… Ба, да тут уже какой-то жилец! Ворочается, сердится. Копнул пальцем — жук. Вот кого подцепил.

Пересадил жука в ямку, сказав:

— Весну не проспи.

НАШИ ПТИЦЫ

Солнце расплескало теплый свет. Поет солнце, поет земля весеннюю песню.

А в поле то там, то здесь еще синеют и белеют островки снега. По вытаявшей пашне важно прохаживаются иссиня-черные грачи, в просторном голубом поднебесье дерзко, ликующе трезвонит жаворонок.

Сколько раз видим мы эту картину, а любим ее все так же молодо.

Весна без птицы — не весна. О птицах иногда говорят: наши птицы. Вкладывая в это тот смысл, что птицы от нас улетают и к нам же должны прилететь.

К нам прилетают — и как же мы благодарны им за это! — ласточки и скворцы, соловьи и дрозды, малиновки и иволги, кукушки и журавли… Прилетят, попоют, и, глядишь, птица уже на гнезде — это самая, самая большая ее тайна. Известно же — птичья любовь кратка и забот несет великое множество: высидеть птенца, и выкормить, и научить летать. И все это за месяц-полтора!

Во время гнездования птица страшно нервничает, чрезмерно осторожничает, всего страшится. В это время лучше, благоразумнее оставить ее в покое. Если можно обойти гнездо, нужно обойти.

Вспоминаю, бабка Марфа учила своего внука Витьку: «Увидел птицу на гнезде, не тяни сдуру к ней руку, грешно это, даже отвернись, чтоб твой глаз не повстречался с глазом птахи. Не до тебя ей… А то досадишь и раз, и два, и три, и птица больше не вернется к нам. И останемся мы без соловья или жаворонка. Как тогда жить?»

Как бы сама народная мудрость говорила устами старой крестьянки. За всеми-всеми большими заботами она не забывала ни про соловья, ни про жаворонка.

БЕЛЫЕ ПОДСНЕЖНИКИ

Это место у нас называют Лежанкой. Оно под горой, у речки, между двумя ольховыми лесками. Частенько в знойные июньские деньки пастух не гонит стадо в деревню, а приводит сюда: коровы, телята и овцы ложатся и долго, всласть, отдыхают.

Растаял снег, и по Лежанке весело плеснула зеленая трава. А из лесков выскочили на простор подснежники. Сколько их! Султанчики цветов лиловые, сиреневые. На молодой зеленой травке куда как приметны.

Медленно шагаю тропинкой, любуюсь выводками подснежников, вдыхаю их аромат. И вдруг под черемухой (она уже вся зазеленела) приметил комочек снега. Сохранился? Удивительно. Его дружно окружили и, кажется, даже пленили подснежники.

Ближе, ближе — да это же не снег, а такой же кудрявый, как и его лиловые и сиреневые братцы, подснежник. Только белый-белый. И оттого показался он мне еще нежнее, чем его соседи. Почему же ты выбрал цвет снега, подснежник?!

Огляделся кругом: может, еще отыщется белый подснежник? Есть! Вот он, еще один подарочек мне, — у кочки сидел белый подснежник. И ростом и пышностью он превосходил своих соседей.

Какие только краски не берут себе цветы, чтобы нам понравиться!

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ

Если переиначить нашу известную пословицу, то, наверное, можно сказать и так: не место красит дерево, а дерево место… Как оживают иные места оттого, что там поселилось и выросло дерево: рожь и березы во ржи, луговина, изгиб реки и на самом берегу ива, зеленая, широкая, с провисшими к земле и воде ветвями.

У нашего соседа дяди Кости за банькой в два ряда поленница березовых дров. Сколько тут живых берез положено! Поленница стоит пять лет, она про запас, дрова почернели, и березового в них разве что одна береста, промытая дождями.

И вот в нижнем конце поленницы, в зазоре меж рядами (когда — это неразгаданная тайна), поселилась бузина. И первое время, может года два-три, росла в темноте. И все же справилась: окрепла и вырвалась на простор.

Над мрачноватой поленницей — живое дерево. Бузина оделась в зеленые листья, взрывисто зацвела ярко-желтыми цветами…

Вот такое место досталось ей под солнцем.

Куда бы ни шел — на ключ за водой, на рыбалку, в огород — обязательно погляжу на смелую бузину, которая сумела украсить даже это печальное место.

ЖИВАЯ ДУГА

В лесу тоже немало происшествий. Случаются они даже с деревьями.

Я пробирался со спиннингом через поречный лес к Мельничному омуту — там еще водятся щуки. Воздух густой, медвяный: цветут черемуха, рябина, дикая черная смородина; где-то рядом, скорее всего на ольхе, с усладой заливается соловей; два-три коленца выдаст, да так, что дух захватывает, и тут же в соревнование с ним вступает соловей на другом берегу речки Покши: «Новичок… чок-чок-чок, иву-у, иву… подррру-гу… пррриди-и». Получалось, так это мне представилось, что он, новичок, занял иву и ждет подружку. И эта его страстная песня, конечно же, для нее.

Раздвигал ветви деревьев, кусты и вдруг остановился: передо мной была дуга с белыми цветами. Дуга в рост человека. Одного взгляда было достаточно, чтобы все понять: это сотворилось здесь, в поречном лесу, и без участия человека. Упала старая осина на юную черемуху и пригнула вершину к земле. Одно дерево умерло, покалечив другое. Жестоко? Жестоко. А черемуха вот живая, живет: на ветках по всей дуге белые-белые кисти. И такие нежные и душисто-ароматные, что хочется прижаться к ним щекой.

Как помочь черемухе? Ведь даже в таком горестном положении она не сгинула, не засохла. И так же, как ее соседки, и листья распустила, и зацвела — какая сила жизни! Осину с места не стронуть, и, выходит, нужно рубить пострадавшую черемуху, напрочь отсекать вершинку.

Я уходил и все оглядывался, оглядывался на живую дугу, украшенную белыми пышными кистями.

ЧУДЕСНЫЙ ЦВЕТОК

Весной живется по-весеннему: все кажется новей, необычней, ярче, смелей, предстает перед взором как бы в ином измерении…

Деревья в вешней воде. Они отражены в ней. Вода слегка розовая от заката. Деревья над водой — и те же деревья в воде. Красиво и загадочно.

Даже от малого низового ветерка всколыхнется вода, и закачаются стволы и ветви вторых деревьев, а первые спокойны.

И неба два. Одно обычное, а другое в вешней воде… Удивительно, я увидел звезду на втором небе. Казалось, она выросла из глубин земли чудесным огненным цветком.

Засмеялся. Оглянулся: кому бы подарить этот цветок?

НАСТЕНЬКИНЫ ОДУВАНЧИКИ

Настенька, внучка бабки Марфы, была рыжая-рыжая, как солнышко, а по щекам, на носу и переносье россыпи веснушек. Такого приметного чада во всей нашей округе не было.

Ох, уж и пестовала бабка Настеньку, своих деток так-то не нянчивала. И купала ее в деревянном, долбленном из липы корыте.

Настенька выросла, выучилась и сейчас живет и работает в Кандалакше. Слышно, свадьба скоро у нее с офицером… Липовое бабкино корыто прохудилось и было выкинуто в овраг.

Несла старуха воду из ключа (еще сама на коромысле носит), остановилась передохнуть и как-то ненароком заглянула в овраг. И тут ослепил ее островок одуванчиков, рыжих, жарких, солнечных. Пригляделась: ух ты-ы! — одуванчики заселили ее липовое корыто.

— Настенькины одуванчики! — радостно охнула старуха. — Ай, ай, ай… Каждая веснушечка моей дорогой внучки превратилась в цветок.

КИКИМОРА

И стар и мал знает ворону, видел, поэтому не буду подробно описывать ее: уголь да зола — вот и все краски на оперении; даже нога с крючковатыми хищными пальцами засмуглена.

По полету, тяжеловатому, как бы ленивому, но уверенному, по важному виду, с каким она сидит и полчаса, и час на дереве или проводе, — вроде бы степенная птица, а на самом деле — разбойного характера. Безмерно нагла. Ей ничего не стоит утащить цыпленка, сдернуть с гнезда и заклевать птенчика, похитить у зазевавшейся хозяйки кусок мяса. В постоянной войне она с дроздами, скворцами, воробьями и даже чайками. Сколько раз, сбившись в стаю, давали они отпор наглой вороне.

Но — этого никто у вороны не отнимет! — незаменимейший санитар, что в городе, что в деревне. Зимой и летом исправно несет эту свою нелегкую и не очень-то приятную службу. И за то прощена нами.

Ворона хитра и умеет приспособиться к любым обстоятельствам. Ну вот к таким, например. С весны рыболовы влюбленно навещают речку Покшу. И ворона трется около них. Разумеется, рыболов из нее никакой. Но покинут люди костер, место рыбалки — всегда найдется лакомый кусочек и для нее. А ничего не оставят, не дадут — украдет. Спикирует на раскрытый рюкзак, когда рыболов стережет глазами и сердцем поплавок и ничегошеньки не замечает, и утащит что-нибудь.

Одну такую «рыбацкую» ворону я давно знаю и прозвал ее за дерзкие воровские проделки Кикиморой. Сядет вблизи рыболова на дерево и дежурит, выжидает удобный момент, не подавая гласа. И вот… У рыболова кончилась наживка (признаюсь, это был я). А клев зовет. Позабыв, что рыбу я кидал в луговую ямку, до половины наполненную водой, иду-бреду, прочесываю камышинки, траву, камни, коряги, добывая ручейников.

Ноет согнутая спина, в какой-то момент разогнулся, а на меня, озаренная солнцем, летит головешка, то есть Кикимора, с бруском серебра в клюве. Обман длился миг. Нет, нет, не серебра. Дергалась головкой и хвостом рыбина, лучшая моя сорога, зажатая в железных тисках клюва.

— Кикимора-а! Да ведь это же разбой средь бела дня! — И не шарахнулась. На сантиметр с курса не свернула.

Я вернулся к месту рыбалки, а там, в ямке, половины моего улова уже не было. А кто виноват? Проворонил рыбку, проворонил.

КЛЁНОВЫ СЫНКИ

Прямо по центру лицевой стороны нашей избы — клен. Русской породы: прям, высок, ветви легкие, взлетистые, а листья на них крупны, как ладони рабочего человека, все-все прожилки броско отпечатаны и видимы даже на дереве.

Его никто не сажал, может, это сделал ветер, или птицы, или еще кто, то есть свершилась обычная работа природы, и я не помню, когда он появился у нас. А открыли его, обратили на него внимание, когда он смело поднялся над травяным разноцветьем, упрямый светлокожий прутик с большими, не по росту, резными листьями. И с того времени захватистая остролезвийная коса (по всей деревне травы у нас выкашиваются) сдерживалась, бережно обходила его.

Лет десять назад везли проулком сено на грузовике, недоглядел шофер, смял клен-подросток. Сострадая деревцу, осторожно поднял я его с земли, туго перевязал слом, укрепил колышками, берёг, поливал. Выправился клен, год за годом рос да рос и залетел поверх шиферной крыши. Тень от него падает на окно, на бревенчатую стенку, а когда ветерки шевелят листву, клен славно поет мне свои песни. А сколько музыки в дождевых каплях, которые шумно разбиваются о широкие крепкие листья.

Видеть рядом с домом дерево, которое любо тебе, — всегда отрадно. Ты живешь, и оно живет. Хорошо. И незаметно, как бы само собой, между человеком и деревом приходит желанное породнение. На годы. А то и навсегда…

Полюбился клен и птицам. Соловья и малиновку, дрозда и синицу дружески привечает он.

В ту зиму, когда все живое казнили непривычные у нас пятидесятиградусные морозы, пострадали не только яблони да вишни, была безжалостно обожжена и вершина клена. Два года болел. Но перемог беду. И снова клен у избы веселый и красивый.

Нынешней весной вытаял из снега клен, гляжу, а возле него слева, справа и спереди обозначились, откуда и взялись, три тонких былинки. Пригляделся, а это вовсе не былинки, а сынки клена. Из земли пробились, а если б из комля вышли, то это были бы ненужные пасынки.

Ну-ка, поглядим, какие сынки у клена: прутики упругие, со светло-зеленой корой, и у каждого прямо из стволиков — почки. На одном целых восемь, на втором четыре, а на третьем (он с гвоздик всего) одна, вершинная, но нацелена (экий храбрец!) прямо на солнце.

Упорные сынки у клена. Как же: были в снегу, промороженном, колючем, не шевельнуться, все в темноте да в темноте, и оставалось им только спать, терпеть и надеяться на весну; все вынесли, теперь — на свободе. Можно глядеть на солнце и на небо, на все, что вокруг. Можно и покачаться на порывистом теплом ветру. А сверху на них дружелюбно поглядывает папа-клен и вроде бы нет-нет да и шепнет: «Молодцы. Растите, ребятки. Растите».

Оттает, отогреется, станет живой земля, и я подыщу сынкам клена новые места. Чтобы выросли они на просторе такими же красивыми, как их отец.

БОСИКОМ ПО ТРОПЕ

Сколько радостей у лета! Если бы все-все перечислить, не хватило бы и года: тут грибы, тут ягоды и рыбалка, хрустящее яблоко и цветы, купанье в реке…

Для меня же самая большая награда солнечного лета — походить в дедовой обувке, то есть босиком, по утренней или полуденной тропе, по лужайке. Босиком!

Роса приятно холодит ногу, блаженствуют подошвы, пятки, пальцы, а как нежна и шелковиста трава; когда земля прогреется, ее тепло передастся тебе. Вот тут ты и не заметишь, как скоро и просто перенесешься в далекое детство. Чудесное и редкое мгновение.

Мы ходим по траве, по цветам босиком, словно мы — боги. Как немыслимо щедра к нам природа! Только вот не всегда ценим это. Человек, не замечающий простых радостей, далек от природы. И достоин сожаления.

Лето зовет тебя пройти босиком по земле. Иначе как же ты узнаешь и мягкость, и твердость отцовской земли, как сможешь породниться с нею?!

МАЛЕК

Я видел, как чайка ловит мелкую рыбешку: садится на один из камней, белым лбом выступающий из реки Покши (эти камни как раз приходятся на быстринку, на живую струю), и замирает, а хищный, прицелистый глаз неотступно следит за водой, за всей жизнью в ней, и ждет… Вдруг резкий рывок головы — и рыбка уже в клюве, уже высоко поднялась над родной рекой.

Сижу на камне, сверху он теплый, на коленях спиннинг, ноги в рыбацких сапогах в воде. С интересом наблюдаю за рыбешкой. А как много малька! Этакие живые стрелочки снуют туда-сюда. Выждал, прицелился. Рывок. И вот в моей ладошке малек. Головка, глаз круглый с малиновым ободочком, плавники, хвостик, блестящая чешуйка. Все честь по чести — рыба. Вот только не знаю какая.

Малек разобрался, что пойман, резко плеснулся, вылетел из ковшика и — опять к реке. Вильнул хвостиком и пропал. Какой удалец!

Это же надо — какая немыслимая самостоятельность! Растет без папы-мамы, сам где-то и как-то кормится, сам где-то днюет-ночует, сам спасается от бесчисленных врагов.

Мы и знать не знаем, скольких трудов, забот, хлопот, хитростей, смелости нужно мальку, чтобы вырасти в красавицу сорогу, в бело-золотого леща, в сильного, дерзкого язя, чешуя которого, кажется, выкована из серебра.

И как же красива река, в которой плещется, дробя солнце, колебля водой отсвет малиновой зорьки, гуляющая рыба!

ПОДОРОЖНИК

Какого цвета лето? Зеленого! Так-то так, но это, пожалуй, слишком общо… Походите полевыми дорогами, тропинками, бережно рассекающими луга, побывайте на лесных полянах, на берегах чистых рек, проследите движение облаков — и вы поймете: лето цветное. Оно и зеленое, и красное, и белое, и синее, и оранжевое, и палевое, и малиновое. Так вырядили его цветы: лютики, ромашки, одуванчики, анютины глазки, незабудки, иван-чай… Невозможно перечислить все цветы, которые украшают лето. Для меня даже один-единственный цветок — чудо.

А вот еще верный друг лета. У него красивое — так и просится в стихотворную строку — имя: подорожник. Подорожник — вечный странник наших дорог. Веками били его конские копыта — выжил, давят автомобильные и тракторные колеса — живет. Удивительная стойкость, поразительное терпение!

Древние воины лечили подорожником раны. Поскольку он при дороге, значит, всегда под рукой. Сорванный и прижатый к ране, он уже врачует. И сейчас я вижу, как деревенские люди частенько обращаются к подорожнику… Сегодняшние медики открыли в подорожнике немало целебных свойств.

…Шагаю проселком. Над головой раскачивает колокольцы, трезвонит жаворонок. Слева и справа — подорожники. Розетки, целые гнезда из густо-зеленых листьев с красивым вырезом, в середке то один, то два, то пять зеленых шомполов, на концах которых то сиреневые, то белесо-сиреневые ершики. И куда бы, в какие дальние дали ни бежала дорога, не отстают от нее верные подорожники.

В СТО ПЕРВЫЙ РАЗ…

Бывает так: сто раз за весну, за лето наведаешься в лес, в тот же наш лес Кормыш, а начнешь вспоминать, какие же там деревья, как они выглядят, и ничего не вспомнишь, все как бы на один лад. Значит, был в лесу, а ничего не увидел. Не лес — сам виноват.

А эти сосны я вспоминаю часто и вижу, вижу их перед собой, где бы ни был… Надречный лобастый взгорок, с зеленой травой, на удивление чистой, словно за нею кто-то ухаживает; по взгорку вразброс десяток молодых (годов по двадцать пять — тридцать) сосен, с красной корой, с раскидистыми ветками и иссиня-зеленой хвоей.

Сосны и ввысь, и вширь растут привольно, всем им поровну достается солнца, и только ветками они слегка касаются друг дружки, чтобы чувствовать «локоть» соседа или обменяться новостями.

Сосны сильны, мускулисты, крепкими корнями вросли в землю и здесь, на высоте, дружат с небом, ветрами, дождями; дружным дозором поглядывают на реку Покшу, что изгибисто вьется низинкой, на пойменный, в немыслимом цветовом буйстве, луг. Далеко-далеко все видно им, но и сами видны они.

Только разик постоял в сосняке, привалившись плечом к стволу, а вот помню и взгорок, и каждую сосну в отдельности, будто только что вернулся оттуда… Почему так? Не знаю. Красивые сосны. Наверно, поэтому. И не всегда нужно разбирать красоту «по косточкам».

Залитые солнцем, гудят на ветру (почти красные от земли и зеленые к небу) сосны. Им еще долго-долго жить. И я верю, еще не один человек откроет их для себя, чтобы любить.

ТЫЧОК

В стылые весенние дни разом вошла теплынь: повеселев, люди скинули теплую одежду; на деревенских огородах задымились костры — сжигали всякий перезимовавший мусор. И я поспешил на речку.

Вешняя вода высветлилась, клев был веселым, азартным. Крупная сорога наперехват бросалась на ручейник, насаженный мною на крохотный крючок… Обычно, сделав подсек, сорогу не выдергиваешь из воды, а расчетливо, без слабины лески, ведешь и ведешь к берегу, а она шумно всплескивается, бунтует. А тут я оплошал: сильно рванул вверх после поклевки, рыбина попалась крупная — и старый бамбуковый удильник сломался в коленце. А запасной снасти под рукой не было.

Уходить от горячего клева не хотелось, я пошел берегом за болотце, подыскивая подходящий удильник среди ивовых прутьев, один показался мне в самый раз по длине, и я срезал его. Правда, комлевый конец был изогнутым, и пришлось отсечь его. Все это делалось на ходу. И на ходу я воткнул тычок в молодую осоку, затянувшую болотину.

И за рыбалкой все позабыл.

Месяца через полтора-два проходил зыбким, колыхавшимся под ногой местом и чуть не наступил на свой тычок: он был живым, выпустил несколько листочков поверху и по бокам. Тут бы и разглядеть его поближе, может, и помочь: ту же остролезвийную осоку срезать вокруг ствола, а я спешил.

И опять забыл, наглухо забыл про этот случайный саженец.

Прошло несколько лет. И однажды, в начале июня, когда ко мне приехал давний городской друг, я повел его на речку. Показал наш знаменитый деревенский ключ, из него мы попили вкусную студеную водицу; показал береговую луговину, где мы обычно купаемся, и опушенный лозняками и ольхой левый берег Покши, где по вечерам удалецки заливаются соловьи, и — Бабьи камни, куда наши женщины ходят полоскать.

— Слушай, а что же ты ивой не похвалишься? — неожиданно спросил меня гость.

— Ивой? Какой ивой?

— Да вон же она, на том болотце, среди осоки. Видишь? И ствол красивый, и листва густая, и как-то по-особому зелена. Храброе деревцо. В болото залезло и, гляди-ка, выжило! А? Ведь это нужно было за что-то уцепиться там корнями, к холоду притерпеться, найти укрепу в болоте-то, чтобы в разлив вода не сдернула, не унесла… Да-а, красива ива! Смелая! Правда ведь?

Я все понял. И — молчал, стараясь не выдать своего волнения. Не мог же я сказать другу, что эта самая красавица на болотце с моего неразумного тычка пошла. И дерево выросло безо всякой помощи со стороны…

СУХАЯ УДОЧКА

Нынешней весной в речке Покше была малая вода — снегу зима выдала не густо, рыбы из Волги зашло почти ничего. Все рыболовы жаловались на неудачи… И вот уж летом совсем случайно залетела к нам верхоплавка, половить ее — желанная мечта. Но вот какую наживку предложить ей, чтобы клевала азартно, — задача. Ручейник перевелся, на муравья — грех: на друга леса — и поднимать руку?!

Давно знакомый мне рыболов из Куликова, Саня, известный и на Покше и на Волге знанием рыбьих повадок и заветных местечек (ни у кого не клюет, у него же, что ни заброс, берет; так потаскивает, что загляденье, а у него почти по локоть обрублена правая рука — и управляется мужик, отработан каждый прием), присоветовал: «Ломтик булочки размочи, замни в мучице и в мякиш добавь чуточку речного песочку — это верхоплавке понравится. Вспомнишь меня».

Все было выполнено в точности. Получился тугой, плотный шарик, который я завернул в бумажку и сунул в карман.

Я за калитку — и Лили за мной. Лили — белый, с черным левым ушком и коричневыми пятнами по спине и боку щенок. Щенку страшно захотелось побывать на речке. Я не брал его, гнал, прекрасно понимая, что удочка на реке и щенок — несовместимы. Обязательно будет соваться, запутает леску, а то примется скулить — и какая уж там будет рыбалка. Но Лили не отступилась. Как только я ушел, отыскала щелку в ограде и догнала меня на Нелидовском угоре. Ткнулась в ноги, ласково завиляла хвостом, кончик которого загнут крючком, а черные глазенки в смешных белых ресничках маслянисто посверкивали от радости: «Хотел меня оставить, а я — вот я».

— Пошли, — вздохнул я. — Будь что будет.

К моему удивлению, щенок вел себя безукоризненно: храбро сунулся за мной на узкую тропу, обложенную с обеих сторон крапивой, перебрел ручей, нырял под кусты ольховника, пробирался по болотцу, выкупался в луговой росе, не испугался гудящего шмеля. И мы благополучно пришли к заветному местечку: речка неслась по каменистому мелководью, взбивала белую пенку и влетала в просторный бочажок, там и здесь прошитый зелеными стрелами куги. Была верхоплавка. Точно сказали: шумно всплескивалась, резвилась поверху.

В отрадном ознобе я размотал леску и положил бамбуковый удильник вдоль берега, к своим ногам, стал доставать наживку полухлеб-полутесто, выполненную по рецепту знаменитого Сани, отщипнул самую малость и скатал горошину. И только бы мне нагнуться к удильнику — как его задергало, ни дать ни взять крупная рыбина. Глянул, а это Лили, зажав в зубах бело-синий поплавок, тянет его, желая сорвать.

— Лили, нельзя! Лили, брось! Кому говорю: сейчас же брось поплавок… — Я положил наживку на траву и решительно шагнул к щенку. — Ну, дай мне поплавок. Дай… ведь ты же умница, Лили! Не грызи поплавок, ведь это же не кость! Или ты ничего не понимаешь, глупая собачонка. Стой! Стой, куда же ты? Ах, ослушница. Больше на рыбалку с собой не возьму ни разу. Ни ра-зу-у! Слышишь? Поняла?.. Вот теперь умница.

Щенок наконец выпустил поплавок, правда слегка помятый, но еще пригодный, зато леска-а… Леска так жутко была перепутана, что впору делать новую снасть. Я оборвал старую трехцветную японскую леску, сняв поплавок, грузило и крючок, вышел на берег, уселся возле тропы и принялся за дело. Полчаса, если не больше, потребовалось, чтобы привести удочку в рабочий вид. А Лили? Лили словно понимала, что виновата, не подходила ко мне, была чем-то занята у воды, а затем легла в тень лозняка, высунув розовый язык.

Я вернулся на место, готовясь сделать первый заброс… Вот только наживку насажу. Ах, до чего славна верхоплавка! Ни с сорогой, ни с язем не сравню. Нежна, масляниста. И жареная хороша, пальчики оближешь, а уж вяленая — бесподобна! Аромат, вкус…

«Начинаю…» Глянул, а наживки нет. Бумажка есть… Бумажка развернута, а наживка исчезла. Я припал на колени, расчесываю траву, заглядываю в воду, обшариваю карманы, заглянул даже в рыбацкую сумку, хотя точно знал, что туда наживку не клал. Пусто. Пусто.

Мои нервно-торопливые движения и бормотание себе под нос шибко заинтересовали щенка, он подбежал и тоже стал соваться под руки, под ноги, всем своим видом показывая, что он тоже ищет…

Ищет? Тут меня осенило:

— Лили, где наживка?.. Тебя спрашиваю: где-е на-жив-ка-а? — я сунул бумажку, в которой была завернута наживка, к носу щенка. Лили понюхала ее и облизалась. — Ну вот, все ясно: ты съела наживку. Съела! — Собачка виновато поджала хвост и отбежала к лозняку.

— Вот так: вместо того чтобы наловить рыбы на уху, мы пойдем домой, а удочка у нас как была, так и осталась сухой. Поняла?.. Эх, хе-хе…

А июльский солнечный денек меж тем набирал силу, молодецки разгуливался. Речка Покша плескалась еще ласковей.

РЕЧНЫЕ КАЧЕЛИ

Солнечно на реке, тихо.

Зеленый стебель куги согнуло напорным течением, и он почти касается вершинкой воды. И все время качается: вниз-вверх, вниз-вверх. Эти необычные качели заметила синяя юркая четырехкрылая стрекоза, заняла их и тут же, как в зеркале, отразилась в ключевой воде. Качается, любуется своим отражением. Совсем забылась. Вдруг рядом: чмок. И как это успела стрекоза взлететь и провести хитрую плотвицу, которая чуть было не схватила ее.

Потревоженная стрекоза, поработав крыльями в воздухе на одном месте, пока не ушла в траву плотвица, пока не успокоилась вода, снова опустилась на свои необычные качели.

Ах, синяя стрекозка! Ах, проказница! Ходит вверх-вниз на стебле куги, отражает крыльями солнце, беззаботная, веселая… И не всяк знает, как смела и решительна она. Мне рассказывал знакомый, что ловил он на синюю стрекозку голавля, пуская по течению, — вдруг спикировала на наживку другая стрекоза и давай поднимать накрыло пострадавшую. Так старалась, так хлопотала. Раз не удалось. Два. Три. Поднималась, работала крылышками, крепко цеплялась ножками за подружку, силилась вытащить ее из воды, но удачи не было. И откуда ей было знать, что пострадавшую держали и рыболов, и леска, и крючок. Всего меня перевернула эта сцена. Зарекся ловить на стрекозу.

Меж тем до качелей нашлись охочие: спикировала еще одна синяя стрекоза, стебель перевесили, окунули в воде, сами окунулись и тут же взлетели, заиграли и пропали из глаз.

А качели качались. Качели летали. И сверкал на солнце ополоснутый водой стебель куги.

«ТЕЩИН ПИРОГ»

Еще весной на Лежанке, большой поречной поляне, где обычно отдыхают коровы, заприметил странный зеленый островок. Трава еще только-только щетинилась, а крапива уже дружно поднялась над землей… Островок был овальной формы, и, я как глянул на него, так и вырвалось вслух:

— Да это же «тещин пирог»! Как там в песне: было у тещи семеро зятьев…

Да, таким пирогом пока никто не пожелал угоститься: ни корова, ни лось, ни птица.

Тогда, весной, на «тещин пирог» еще можно было глядеть: густо-зеленый, приметный. А вот сейчас, летом, крапива выросла, по-змеиному изогнулась, а верхушки у нее в цветении — все-все подернуты зелено-коричневой сыпью.

Так и простоит (нет охотников!) до самой зимы нетронутым «тещин пирог».

И СНОВА — ЖИЗНЬ

Сразу за избой — огород. Меж нашим огородом и смешанным леском (растут здесь под уклон взгорка ольха с рябиной, черемуха, поодиночно елка с сосной) просторная прогалина, зараставшая густой-прегустой травой. Траву выкашивают соседи.

Еще недавно тут, в прогале, стояли старые, одичавшие яблони; год уродят — два, а то и три отдыхают; а перед яблонями красовались два куста орешника, формой — как снопы, сильные, взрывчатые, приметные. Идешь на ключ за водой, обязательно остановишься, поглядишь на них, полюбуешься, и вроде бы только от одного этого поубавится у тебя забот.

Я любил эти орешники, конечно же, совсем не за орехи, а за их веселый, бодрый вид, а может, за дружелюбие или просто за то, что они были тут, рядом, возле жилья: ведь это тоже славно. И замечал, когда у них рвались почки и вылуплялись первые листья, когда в кружевных розеточках двойнями, тройнями круглились заманчивые орешки, когда эти орешки, обожженные солнцем, желтели, смуглели — и вот уже торопливые детские руки срывали их, и тут же ребятня, ликуя, вскрикивая, похваляясь трофеями, зубами дробила скорлупу, добывая заветные ядрышки, такие сладкие и ароматные…

Настоящий гостинец лета!

Недавняя суровая зима, полютовав в наших краях, сожгла злыми морозами и яблони, и оба куста орешника.

Ветры сломали и свалили сухие, хрупкие удильники орешников. Было грустно глядеть на жалкие остатки некогда таких красивых кустов. Казалось, тут уже невозможна жизнь. Все кончено. Иди в лес, ищи и неси саженцы. Так я и поступил, но, оказывается, и в наших лесах орешники в ту зиму начисто вымерзли.

…Отзвенел сенокос нынешнего лета. Были холода в июне, но крепко поправил лето июль — расщедрился на солнце, такие деньки сверкали, так удалецки разгуливались от зари утренней до зари вечерней! А затем и август одаривал теплом.

Прогалину меж нашим огородом и леском тоже выкосили. И вот тут-то на просторе однажды утром шагал я с ведрами с ключа и споткнулся. И остановился в радостной растерянности: передо мной на том же самом месте стояли два куста орешника, мягко-округлые, дружно устремленные к небесам, к солнцу, с крупными листьями; ветви длинные, гибкие, выше моего роста, зелено-коричневые… Когда же свершилось это чудо?

Я верил и не верил своим глазам: ведь даже зеленого росточка не было в первую, после случившегося, весну. Глаз машинально поискал среди листьев каленых, с привлекательной смуглинкой, орехов, но их не было! Да и быть не могло! Что я! Ведь это же новое племя! И спасибо, спасибо ему уже за то, что оно так славно выросло. Придет срок и орехам! Подождем!

И я снова с жадностью разглядывал их. Кусты отстояли один от другого на расстоянии вытянутой руки, и только две ветки правого и левого куста касались друг дружки, словно здоровались, словно поздравляли друг друга с тем, что совершили, сумели совершить: утвердились на родной земле. Крепко.

Я то подступал к кустам и трогал их живые ветки и листья, то отступал назад, любовался, радовался своему открытию: теперь уж я буду наведываться к этому месту и летом, и осенью, и зимой, и, конечно же, весной.

Я глядел на кусты орешника и думал: они уже научились переносить темноту и тишину ночей, встречать утра, дружить с солнцем, ловить чистые струи дождей, у них уже есть — прикопили — сила сопротивляться будущим морозам, любым шальным ветрам — как много они умеют! И, наверное, не растеряются, когда пожелтеют листья и ветер сорвет их и швырнет на траву, эти потери не так уж страшны.

Я шагал дальше с ведрами ключевой воды. А в душе? В душе — праздник.

СЕРЕБРЯНЫЙ ЯЗЬ

Нет рыболова, которого бы не манила, не грела, не вела через все допустимые на реке лишения мечта: поймать сегодня большую и красивую рыбину. Тогда отмахнешься от дождя, стерпишь комариные атаки, будешь стоять, не двигаясь, по колено в воде и час, и два… Велико рыбацкое терпенье!

В этот день и у меня была мечта: поймать язя, да такого, от которого бы сердце сладко запело. Такого, который бы долго-долго помнился и не раз приснился. Я знал, в каком омуте на нашей речке Покше водятся язи. Перед этим местом речка была мелка, убыстряла ход, чесала и трепала водой зеленые косы травы, взбивала пенку, весело пошумливала и с ходу влетала в просторный омут. Мель обрывалась глубокой яминой. Вот тут, возле камня, который желто проглядывался в ключевых струях, и дежурили язи: вдруг речка подкинет стрекозку, овода, муху, бабочку, ручейника.

Я приготовил удочку, насадил на малый, плотвичный, крючок зеленоватого ручейника и сделал первый заброс, на быстринку. Ручейника без грузила закрутило и понесло. Вот и заветная яма. Поплавок стремительно дернуло и потянуло вперед — взяла верхоплавка. Но так чисто и точно сработала, что пришлось насадить новую наживку.

Я забрел в воду, и вот новый заброс — на живую пенную струю. И только ручейник снесло к обрыву — поплавок плавно и сильно потянуло вниз. Так берет только язь. Его поклевка. Отчего-то мне сразу стало жарко. «Вот оно». Теперь важно и не поторопиться, и не опоздать. Привычным движением руки я коротко подсек и сразу же почувствовал, как дернулась рыбина на крючке, тяжелая, живая. Осторожно, не дергая, но и не ослабляя лески, я стал выводить язя. Куда там! Забунтовал, забился, заполоскался. Рыболовы перестали следить за своими поплавками, все внимание — на мой поединок с язем.

Посыпались советы:

— Не поднимай!.. Перехватывай леску и леской выводи!..

Теперь я видел его всего: ком серебра! Тупорылая голова, косо посаженные глаза, хвостом бьет, точно веслом. Как сражается! Вот потянул вглубь, потом в одну сторону, потом в другую, а я терпеливо сдерживал его и мало-помалу подавал на себя, спиной отступая на берег. Медленно, медленно…

В какой-то момент мне удалось чуть приподнять язя над водой, он хватил воздуха и сразу сник; все так же медленно, без рывков, я вывел его на мель, и тут же рука коснулась литой рыбины.

«Вот это удача!» Я вынул крючок, а язь, даже на берегу, хлопал жаберными полукружьями, стегался хвостом. Круглый глаз излучал ярость.

Я любовался язем: чешуйки как из серебра, отливают синевой, плавники малиновые, да и вес хорош, чувствует рука вес. И с одной такой рыбиной можно считать рыбалку удачной.

Я опустил язя в капроновую сетку, сложил ее ручки и верх садка придавил камнем. Пойманный язь был весь в воде, но лежал смирно, устало и, часто двигая жаберными полукружьями, открывал и закрывал рот.

Тут, как водится, нашлись желающие поглядеть на рыбину. Двое городских мальчишек. Один смуглый крепыш, другой белесый, в очках.

— Дядь, как эта рыбина называется?

— Язь, ребятки, язь.

— Язь. Покажите, пожалуйста, язя. Мы еще никогда его не видели.

Белесый, в очках парнишка присел на корточки, я не успел сказать ни да ни нет, он чуть приподнял камень, сетка распрямилась, и в то же мгновение серебряная молния выметнулась из желтой капроновой сетки, пролетела мимо моего резинового сапога и скрылась в глубине омута.

— Упустил! Эх ты, растяпа! Такого язя упустил! — взвыл дружок белесого. — Ну, очкарик! Дать бы сейчас тебе!

Я глянул на пустую сетку и почувствовал усталость в руках.

— Да, красив был язь… Очень красив. Ну да что же теперь делать, — сказал я, понимая, что никаким тут выговором язя в сетку не вернуть.

— Я… Я… — мальчишка снял очки и беспомощно заморгал белыми ресницами. — Я виноват.

— Ладно. Упустили мы его куда? В речку. Стало быть, в родную стихию. А это для язя, ребятки, неплохо. Очень даже неплохо. Там он не пропадет. Ты как думаешь? — спросил я виновника.

Он молча кивнул головой.

СОСЕДСТВО

К левому берегу Покши жмется еловый, с редкими березами лесок. На речке теплые детские голоса, всплески, вскрики, смех, взвизги. Как удалецки шумит речка, как играет! Вот когда она беспредельно счастлива — всех собирает к себе, всех ласкает.

Я ушел подальше, выбрал себе полянку, половина ее освещена солнцем, половина в тени. Сижу на еловом пеньке и пишу… Остановился, забылся и ахнул от изумления: в каком я удивительном окружении!.. Прямо передо мной две рябинки, совсем еще малышки, разглядываю их с высоты, потрогал верхние веточки; слева малинки, тоже юные, без ягод, и два стебля еще не зацветшего иван-чая; чуть правее — чистотел, он уже отцвел; а справа елочка, все у нее есть, все как полагается, даже зеленый вершинный стерженек, наискось — фиолетовые колокольчики, а под ними обронен огонек — нет, лесная земляничка на весу; а под серым стволом большой елки с медовыми растеками смолы — сыроежка, круглая, шляпка зеленая, ножка прочно воткнута в землю… Вот какое у меня сегодня соседство! Подумалось: а в родстве ли я со всем этим? Где он, тот ключик, чтобы разобраться во всем? Может, в этом: ничего не трону, ничего не нарушу на лесной полянке. Мне было оказано доверие, отвечу тем же.

ЛЕТНИЙ ВЕТЕРОК

Солнце полыхает. От земли, от травы, от кустов ольхи, даже от пыли проселка — зной. На проводах две горлинки, видно, и у них перо накалено: то и дело взмахивают крыльями, как бы сгоняя жару…

И вот неожиданно (то ли из глубинки поля, то ли из синих лесов, то ли из безоблачного поднебесья) повеял ветерок, легкий, свежий, отрадный. Опахнул лицо, и сразу задышалось просторно, свободно. Мигом снята усталость, ты опять бодр и деятелен.

Нет, не простой он, летний ветерок: силой земли, ее ароматами дышит он. В его порывах есть своя музыка, нужно только суметь услышать ее.

Летит ветерок, и косари, трактористы, агрономы подставляют ему потное лицо и грудь: будь добр — освежи. А он, неугомонный, походя сделав свое дело, упруго летит дальше, и вот уже волнуется листва на березах, колышутся травы, морщинятся тихие речные заводи. Летний ветерок — он и зеленый, и синий, и солнечный. А какие запахи в нем! Скошенных трав, меда, созревающих ржаных колосьев, грибного леса… Только вот, друзья, в чем задача: поймать такой ветерок можно лишь на лугу, в поле, на лесной опушке, на речном плесе. Поймать и тут же отпустить, шепнув: «Лети дальше, лети, одаривай щедро все живое бодростью».

КУЗОВОК МАЛИНЫ

Уже все наши деревенские, остывая от горячих сенокосных деньков, не раз сходили за малиной, хвалились, кто сколько варенья наварил, кто сколько насушил…

Вот и у меня выдался желанный часок. Куда пойти? Знал: на лесной ручей Кичёмку. Знатный ручей, пробежистый, говорливый. Укрывается в зарослях ольхи и черемухи. Вот там в непролазных крепях были дивные малиновые островки. Набредешь на нетронутый — считай, что поход удался.

Полевая дорога осталась позади. Спускаюсь к Кичёмке, тут прохладно, сумеречно, загадочно. Ополоснул лицо студеной водой. Вот и малинники, ни одного прохода, ни одного следа. Но к их заставе не так-то просто подойти: такое свирепое крапивное войско выставлено, что жуть берет. Пришлось по-мальчишески вооружиться «саблей», то есть палкой, и прокладывать себе дорогу. Обжигало руки, плечи, щеки — не беда.

Может, часа полтора подряд брал дикую малину, уродилось ее нынче обильно, шапочки ягод крупны, ярко-алы, теплы, легко снимаются со стерженьков. Малина и сладка, и чиста, и по-лесному ароматна. Кузовок проворно наполнялся, еще несколько горстей — и верх, и можно было отвлечься: поразглядывать сумеречные кусты ольх вдоль ручья Кичёмки, последить за полетом луня. Часто махая крыльями, он пересек поляну и сел на сук высохшего дерева; лунь весь серебристо-седой. Неторопливо плыли облака, то застя солнце, то выпуская его — и тогда оно лучилось еще напористей. Было тихо. Даже комариный зуд казался лишним.

Сбор ягод закончился угощением: я отставил кузовок (сколько уместилось в нем алых зорь!), сложил ладонь лодочкой, наполнил ее отборной малиной и в два приема ссыпал ее в рот. Было такое ощущение, что я невзначай прикоснулся к сокровенной тайне лета.

СИЛАЧ

На грядке лук, взрывчато-зеленый, какой-то стремительный, все стрелы дерзко нацелены в небо.

— Дождички полили — вот и разгулялся мо́лодец. Лучок хоть куда! — хвалит его бабка Марфа.

Я ладил удочку на бревнах, от трех зацепов здорово пострадала леска. Через несколько минут слышу: зовет бабка, манит к себе в огород.

— Ты вот любишь разные истории, — говорит она. — Так вот еще одна тебе. Самая свежая… Тяну, значит, пучок лука, а он не поддается. Вроде как за что зацепился. Ну, оказия! Дергаю, тяну, раскачиваю. И вытаскиваю из земли… обломок огородного колышка. Вот, смотри сам.

Обломок дерева лежал в земле, стал буро-коричневым. Но не это главное. Обломок в нескольких местах насквозь пробит корневыми нитками лука.

Каков силач!

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Дождь был дружным, шумливым, но коротким: разом вспыхнул, разом и оборвался. Клен у нашей избы умылся, посвежел, стоит молодец молодцом, от него ложится синяя тень на зеленую траву. Но не этим привлек он к себе мое внимание: кое-где на ладонях кленовых листьев остались дождевые капли. Они — и как только сумели! — приманили солнце и засверкали. Горячо, ярко. Играет ветерок, на живом зеленом листе то сверкают, то гаснут дождевые капли, многократно изменчивые. А уж той тучи, что обронила их, нет и в помине.

Я знаю: все это скоро уйдет. И все-таки утешаюсь — я поймал это мгновение красоты и запомнил его.

ГРИБНЫЕ ДИВА

Все наши деревенские понатаскали грибов: к молодой картошке в каждой избе ставят на стол маринованные боровики и подосиновики, грузди и сыроежки свежей засолки, томленные в сметане маслята.

Вот теперь и пошли грибные дива. Доярка Настенька Березина на ладони принесла из-за Покшинских лесов необыкновенную семейку боровиков.

— Вы только гляньте — картинка из картинок! Надо же! Что уродилось!.. Будто кто-то нарочно слепил… Хоть, скажи, в музей сдавай. — И ходит из рук в руки ее находка.

Поднимают, отставляют на вытянутую руку, трогают ногтем, нюхают, качают головами, восклицают: «Чудо, да и только!» На одном корне выросла целая семейка боровиков. В центре боровик-папа, а кругом него пятеро детишек, все — как один: ростом наполовину меньше «папы», но такие ладненькие, крепенькие. Глаз не отвести!

Сколько улыбок было на старых и молодых лицах!

А через денек в героях уже ходил Витек Водовозов: из Медвежьего леска выхватил такую диковинку, что все ахнули. На ядреном боровике, на середке шляпки, вырос грибок поменьше. Будто запрыгнул к соседу на крышу да и прилип там. Сияющий Витек попросил, чтобы его сфотографировали с его находкой. Как не уважить шустрого парнишку.

Наконец-то и мне повезло. В березнике, за Зайцевским полем, взял двух подосиновиков-красноголовиков. Вышли из одного корня, потом почему-то отделились один от другого, потом помирились и соединились шляпками… Сколько загадок сразу в одной композиции!

Грибной поре долго манить и волновать нас, и кто-то (я в этом уверен: природе тоже дано пошутить, пофантазировать) еще принесет из лесу — и не раз! — замысловатую грибную фигурку.

МАМИНА ДОЧКА

День и ночь, без остановки, идет в природе работа: что-то рождается, что-то входит в силу, а что-то умирает.

В поисках грибов затесался я в такую чащобу, где, наверное, давненько никто из людей не бывал: кругом густо-зеленый полумрак, какие-то незнакомые шорохи, там и тут протянуты жилки паутины. Вот кто-то шумно пошел, круша сушняк, разрывая ветви деревьев, — лось, видать, отдыхал здесь. И вдруг рядом тревожный треск, суматошное хлопанье крыльев — поднял выводок рябчиков. Взлетели, сели на ветви и сверху вниз с любопытством нацелили головки на меня. Скорее всего, в первый раз видят человека, и любопытно же: зачем пришел, что будет дальше? Я разглядываю их, они меня. Мирно расстаемся.

Где-то внизу пошумливает ручей. Я останавливаюсь: что-то очень похожее на косматого бурого медведя. Нет, не медведь — еловый выворотень со множеством корней. Огромная елка во время урагана была повержена наземь, выворотив на том месте, где стояла многие годы, плиту выше человеческого роста. Яма — как воронка от гаубичного снаряда.

Дерево досталось короедам — погибло. Во многих местах ствол уже трухлявый, сучья оголились. Печальная картина. И все-таки и здесь нашлось утешение. На боковом выступе огромного выворотня смело поселилась и выросла — так хотелось думать — дочка погибшей елки. Метр или чуть больше метра, но по всем правилам это уже елочка: зеленые ветки-лапки, верхняя мутовка и стерженек, дерзко нацеленный в небо. Елочка, и такая складная, пригожая елочка. Я разглядываю ее, трогаю ветки, а она как бы застеснялась, может, впервые на нее устремлен человеческий взгляд, вот и оробела.

Хороша у мамы дочка! Прелесть как хороша! Только вот высоковато забралась. Ну, да это ничего. Расти, держаться — вот что нужно этой красавице.

Я уходил и все оглядывался на сине-зеленую елочку, которая взяла на себя материнское трудное дело.

ПРАЗДНИК ОСТРОВКА

Шумно, удало гуляла нынешней весной Покша. А угомонилась река, легла в прежнее русло — и тут все деревенские увидели: напротив Бабьих камней появился островок, похожий на селедочку. Да и цветом к тому ж подходящ, серебристо-светло-серый. Весь из мелкого, словно кем-то нарочно наколотого, камня. Как и откуда его добыла река?!

У островка к береговому лозняку невеличка протока — удобная заводь для рыбьих мальков: вода теплая, и от сторонних глаз укрыты.

Всякий раз, когда я, купаясь, грелся на островке, рыбачил или проходил им, думал: неужели тут за все лето так ничего и не вырастет?

И вот сегодня, возвращаясь с дальней, но пустой рыбалки, как-то невзначай глянул на островок, и глаз тут же зацепился за что-то белое-белое, сияющее. Подхожу ближе. Заволновался. А-а-а! Знакомый цветок — ромашка. Белые лепестки и золотая середка глазком. Упрямый цепкий стебель вырос из камня у самой кромки воды (значит, когда шли дожди и прибывала вода, его заливало), разветвился кверху, украсился букетом цветков — я насчитал их двенадцать!!! Ведь это же нужно было так придумать природе, чтобы столь неожиданно украсить островок-скромнягу! Больше того, куст ромашки белым сиянием отражался в студеной реке. Белое над камнем, белое в воде…

Плеснулась рыба, и зыбко колыхнулось отражение цветов ромашки. Как бы ожило. «До чуда не хватает разве только музыки», — и не успел я подумать об этом, как вот она и музыка: кузнечик заиграл — бодро и звучно.

ЛИПЫ

К дереву привыкаешь, как к близкому человеку. Всегда оно перед тобой, всегда на своем, раз и навсегда выбранном месте. Много разных примет у нас о погоде, вот и по дереву принято замечать ее перемены: липа выпустила лист — пришло устойчивое тепло, зацвела — пора сенокосная, не зевай: пораньше вставай, попозже ложись.

Деревня наша на холмах. Меж крайним, к лесу, холмом и его соседом огромная, но не овражная выемка. Тут и росли две липы, просторными ветками своими они как бы соединяли холмы.

Выпытал я у бабки Марфы, когда появились липы. Сказала, что давным-давно, еще в ту пору, когда она бегала босоногой девчушкой.

— Раньше-то липы… ой как были дороги: и лапотки дадут, и мочало, и ложку, а пчелкам — душистый медок, липовым цветом хворь выгоняли. Вот и сажали липы прямо в деревне, чтоб они были и на глазах и под рукой.

Липы меж холмами погодки: и ростом одинаковы, и обилием веток. И у одной и у другой с возрастом появились дупла. В дуплах поселились галки. Обычное дело. Без лестницы никто не доберется к гнездам.

Липы прекрасно были видны бабке Марфе из окон избы. И она, по стариковской привычке разговаривая с вещами и предметами, как с живыми существами, часто обращалась к ним: «Здравствуйте, подруженьки, я пробудилась рано, а вы меня опередили», «Ну, как вы мороз перенесли?», — «Береза распустилась, ольха-выжидалка и та в листве, а вы что все медлите?», «Ну и духмяный у вас цвет, дышу и чувствую: молодит старуху».

Сосед Марфы Ивановны, Трофим, весовщик с железнодорожной станции, развел перед банькой по склону холма, в сторону лип, клубнику. На солнцегреве созревала она почти на две недели раньше, чем у других, и он сбывал ягоды на станции втридорога пассажирам поездов.

Знать, нашептала Трофимиха мужу, что галки, обитавшие в дуплах, склевывают ягоды. И Трофим посулился: «Спилю липы».

— Ни-ни! — восстала бабка. — Липы не твои, а общие. Жили почти век для людей и еще пусть век живут… А бабе своей скажи, что я за птичий поклев своей клубники дам хоть ведро… Деревья, вишь, помешали. Ах, люди-нелюди.

Вскоре бабка уехала погостить в Кострому к невестке, а когда вернулась, липы были спилены и разделаны на дрова: две поленницы поставил Трофим в ложбине холмов.

— Ну и изверг ты, Трофим! Хуже туриста напакостил. Убери дрова с глаз, а то председателя сельсовета вызову, — сказала бабка соседу. И слегла. Целую неделю не вставала.

Прошлой осенью, никому не сказав ни словечка, Марфа Ивановна подалась в деревню Большие Гуси к давней подруге, лет пятнадцать они не встречались, и привезла от нее две юных липки. Сама (я предлагал помощь, отказалась) посадила на том же месте, где росли старые липы.

К радости бабки Марфы, саженцы прижились, растут уверенно, сил набираются на долгие, долгие годы. Она же, как прежде со старыми липами, заговаривает с ними, только называет их не подружками, а внучками.

Призналась мне:

— Хочется дождаться первоцвета.

— Дождешься, Марфа Ивановна. Конечно, дождешься. Живому — жить.

Она ладонями разгладила морщинистые щеки, согласно кивнула:

— Живому — жить.

БАБЬЕ ЛЕТО

Наше лето всегда ходит в сапогах-скороходах: только попривыкнем к нему — глядь, а оно промелькнуло, оставив в сердце радость и грусть. Короткое, а вот успело наработать нам всего-всего и на осень, и на зиму, и на весну.

Теперь в правах законной хозяйки — осень… Всего несколько отрадных, солнечных деньков в самой середочке сентября — бабье лето.

Бабье лето… последняя ласка, напоминание о только что ушедшем от нас лете; и тихая радость, и чистая печаль… Почему бабье лето? А кто ж еще обласкает лучше, нежнее женщины?!

Идет бабье лето, первоначальная осень, являя нам чарующую красоту родной природы. По утрам дольше держатся туманы, в небесах без прежнего веселого напора прорывается челночок солнца, и вовсе оно не горячее, каким было; на травах почти до полдня не сходит роса.

Но есть, есть красота и у бабьего лета. В садах — яблокопад. Это удивительно: краснобокое, налитое солнечным соком яблоко вдруг срывается и, задевая родные ветки, летит, летит к земле… Получай. К яблокам тянется и детская, и взрослая рука.

В полях дружно копают картошку, и где-нибудь в уголке, возле желтой березы или у ярко-рубиновых кустов бузины, — костер. Костер не простой, а с кладом… Сильное пламя бьется на ветру, машет золотыми крыльями неведомой птицы, запах дыма с горчинкой разносится по полю. У костра, возле клада, дежурный: как же — заложена отборная картошка, не прозевать бы. Печеная, с парком, рассыпчато-сладкая, на воздухе — ай как хороша-а!

В огромные сизые шары выкруглились кочаны капусты — пора запаривать кадки с вереском…

Бабье лето одаривает с родственной щедростью чистыми, ядреными — без червинки — боровиками, подосиновиками, подберезовиками, волнушками, груздями. И орехами. И брусникой. И клюквой. И — прощальным криком журавлей, от которого долго тревожно томится сердце.

На взгорке за рекой Покшей, по старице пылает огнисто, оранжево, малиново листва деревьев, а рванет ее разгонистый ветер — и понесется над землей цветная метель. Цветут гладиолусы, астры и хризантемы, да разве только они! За околицей деревни у тропинки целый выводок ромашек и одуванчиков — вторым заходом вдруг зацвели! Даже зверобой поддался их азарту жить — не пройти, чтобы не полюбоваться, мимо золотой метелочки. В капельках росы лепестки календулы. Синей звездочкой на желтой ржаной стерне одиноко светит василек. А эти, жаром полыхающие, гроздья рябины могли бы украсить полотно самого Ван-Гога.

Солнечному деньку теперь рад, как дорогому подарку. И чем дальше в просторы осени, тем все меньше будет этих подарков.

Бабье лето работает и на будущую весну: как вольготно и сильно расплеснулось изумрудно-зеленое поле озимой ржи. Жить ему, звенеть полнозерными колосьями.

Осень идет по земле, радуя, печаля, бодря, настраивая на рабочий лад.

ЯБЛОНЯ СОЛДАТА

Уезжая в город, бабка Марфа наказала мне две работы — приятную и неприятную.

Я начал с неприятной: когда топор и ножовку несут в сад — значит, что-то будут пилить и рубить в осеннем саду, где уже устоялся покой и глубокое отдохновение от лета, не столь жаркого, сколь переменчивого и дождливого.

Светило ненакалистое, спокойное солнце, день выдался без ветерка. Редкая удача. На грядке догорали поздние астры, розовые и белые. Белые, их было куда больше, как бы грозились снегом. По голым веткам яблонь прыгали и перепархивали синицы, остренькими звонкими голосками объявляя, что пришло их время, а время жаворонков, ласточек, иволг давно и надолго теперь кончилось.

Лишь на молодой антоновке держались листья, блекло-зеленые и с желтинкой. Держались до первых морозов, до колючих ветров. А какой удивительной предстала лиственница: вся желто-бурая, мохнатая, словно о ее ветви ночью, тайно, почесался линючий медведь и оставил половину шерсти на ветках…

Но я отвлекся — мне предстояла неприятная работа: срубить старую яблоню. Я знал ее историю. Перед самой войной ее посадил старший сын бабки Марфы. Ни единого яблочка не удалось Алексею снять со своей яблони: зимой сорок пятого года танкист погиб при штурме Будапешта.

А яблоня, его яблоня осталась жива, год от года набирала силы и щедро родила. Яблоки — один бок обрызнут розовым, с прожилками белого, второй чуть желтоватый — были мягки и сочны. Никто из деревенских не знал сорт этих яблок, но их любила и детвора, и взрослые: бабка Марфа раздаривала весь урожай; конечно, и самой ей хватало, ведь в пять-шесть мешков не уместить бы яблоки с Алешиной яблони. И не только мы любили их. Даже корова Березиных, когда гонят стадо на пастбище или в деревню, бежала к нашему огороду, подбирала за частоколом падалицу, а случалось (как хотелось ей полакомиться!), срывала с нависшей за ограду ветки шершавым языком яблоко-другое.

Наверное, долго бы жить еще Алешиной яблоне, но нежданно в нашем краю объявилась лютая зима, и сожгли яблоню сорокаградусные морозы. В первое лето еще было несколько живых веток и уродилось десятка три яблок, с пятнами-дробинами, мелких. Мы очень ждали нынешнее лето, но на всей огромной яблоне я насчитал всего-навсего три листика. К яблочному августу (кто его не ждет!) они сморщились, засохли и оторвались.

Умерла яблоня.

Я обрубал сучья, отпиливал ветки и перекидывал их через забор или выносил во двор к бревнам. Пришлось здорово помаяться: ствол яблони был как, железный — отскакивал топор, в него не шла ножовка. Дерево засохло, но как красиво светилось оно на спиле бледно-розовым.

Я пилил, рубил, а перед глазами все виделась цветущая яблоня, белая-белая под голубым небом. «Не может, никак не может остаться этот уголок сада без яблони. Посажу новую яблоню и назову ее, как ту, Алешиной», решил я.

Вторая работа была приятной: я спустил с чердака зимние рамы, положил на каждый подоконник по две карминовые грозди рябины и поставил по две же приземистых стопки, зеленого довоенного стекла, наполненных до половины солью, чтобы влагу не пускать, и вставил рамы.

Дед Степан Березин, когда я сказал ему о своей задумке, без слова тут же повел меня в сад и предложил:

— Любую выбирай. Славные яблоньки. Сорт — пепин-шафран.

И вот моя яблонька, с зелено-розовой корой, с налитыми соком веточками, бережно вынута из своего гнезда, родимого гнезда. Пока я закапывал ямку, она врастяжку лежала на земле.

А потом я понес ее, стараясь, чтобы при ходьбе не отбился ни единый комочек земли на корнях. «Ты будешь жить. Долго будешь жить, Алешина яблонька… И тебя, как ту, старую, Алешину яблоню, полюбят ребята и все-все деревенские. Потерпи», — шептал я и очень хотел, чтобы она в этот тревожный час поняла меня.

Я внес яблоньку в наш огород, прислонил к серому ольховому частоколу, схватил лопату и торопливо стал копать землю.

…Когда бабка Марфа вернулась из поездки и дошла до своего огорода, она остановилась, словно запнулась за что-то, вся ее фигура вдруг сникла, а на лице отразилась глубокая боль и печаль. Я стоял на крыльце и ждал, не говоря ни слова: сама поймет.

Правый угол сада был пуст, совсем пуст — так ей, видимо, показалось поначалу, но вот она еще раз взглянула туда, и ее лицо осветила кроткая улыбка:

— Посадил…

— Не только посадил, а вот и имя ей уже дал: Алешина яблонька. А? Справа от нее и вон там, видишь, слева, — по вишенке. Пойдем, сама поглядишь. — Я принял у нее корзину и поставил на крыльцо. — Не простые вишенки, называются вишенки Бессея. В питомнике у лесника Паклина взял. Росту будут малого, а шибко ягодные.

Она облегченно вздохнула:

— Хорошо-о. Это хорошо-о.

Бабка Марфа потрогала сухими, жесткими пальцами яблоньку, нагнулась, размяла несколько комочков земли, даже сорвала травинку.

— Вот оно как получилось… — только и сказала она. Но я видел, как зарделось морщинистое лицо от волнения, и был доволен, что угодил матери солдата.

ЗА НОВОЙ ВЕСНОЙ

То солнце, то ветер, то дождь — на одном часе осеннего дня несколько таких вот перемен погоды. И низовые и верховые ветры выдувают тепло из полей, из деревни, только в лесу оно еще держится. И потому дружно лезут из земли грузди и рыжики, подосиновики и маслята. А листопад и тут идет своим чередом. Хлопни в ладони под березой, что на самой середке поляны, — и вспугнешь стайку желтых листочков, взлетят и давай порхать, кувыркаться.

По скошенному клеверному полю медленно ходит стадо коров, пастух возле них, в сером брезентовом плаще, в высоких резиновых сапогах, как монумент, стоит, опершись на палку. У ног его ярким малиновым цветком бьется пламя костра. Ветер наскоками рвет этот горячий цветок, хочет сорвать его, унести, а бессилен.

На просторном Зайцевском поле все эти дни табунились грачи. Взлетали, кружились, садились, куда-то улетали и снова прилетали; было предостаточно колготни и криков — не сразу молодняк привыкает к дисциплине. Видя все это, даже малый понял бы: вестники весны готовятся к отлету, к дальнему заморскому пути.

И вот пришел этот час. Грачи огромной стаей сделали прощальный круг над Зайцевским полем, покричали вразнобой и полетели — в сторону полуденного солнца.

Сколько же раз им придется взмахнуть крыльями, прежде чем они долетят до цели? Никому и никогда не дано сосчитать. Не самая ли трудная жизнь и работа у птиц? Маши и маши крыльями без перерыва! А как перестал махать — конец. И на коротком привале никто не обогреет, не даст корму — сам добывай. И болеть нельзя. Никак нельзя. Никто ведь не даст лекарства.

И надо лететь. Лететь, лететь! Надо!

В прощальном тревожном крике птиц я уловил обещание снова вернуться в родные края. Вернуться с новой весной. За нею они летят. Только нужно подождать.

ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

Вечереет… Мягкое лимонное свечение лиственницы в моем окне.

Кончил читать «Завещание Родена» и шепчу, шепчу заветные строки из него: «Пусть единственной вашей богиней будет природа».

Я один. Я думал, что сегодня я никому уже не нужен. Оказывается — нет. Вижу, как с наружной стороны окошка толкается, падает сверху вниз и снова поднимается, ищет вход в светелку комар. Поздний гость.

Впустить, что ли? Ведь, поди, продрог насквозь: на дворе октябрь.

ТОРЖЕСТВО ЖИЗНИ

Горели корабельные сосны — сильное струистое пламя в короткий миг взлетало от комля до вершины, трещала и шелушилась кора, сыпались черные иглы; горели шатровые ели — огромными злыми кострами, при солнце белые языки огня взлетали к небу. Нестерпимый зной, крутые клубы навесного дыма, горького, удушливого, плыли по земле… За какой-то час страшная стихия огня дотла уничтожила Долгушинский лес.

Ни единого живого деревца, ни единой травинки, ни птицы, ни зверя, ни ручейка; даже болотце выкипело, выгорело, хоть бы клок остался от некогда роскошного, зелено-седоватого мха.

Было это в июле 1972 года, в то памятное жаркое лето.

…И вот недавно довелось мне побывать в тех местах. Десять лет спустя.

Еще пуржил листопад. Колкий ветерок гнал, подкидывал на дороге палые листья. Березовая рощица на взгорке почти оголилась и сквозила. Нет-нет и попадались подберезовики, подосиновики.

Как-то неожиданно открылся Долгушинский лес. Рядом были желтые, багряные, оранжевые островки — догорала осень, — а там, на горельнике, манила и звала к себе сплошная зеленая стенка. Даже иссиня-зеленая. Сколько свежести и бодрости!

И я поспешил туда. Рядками стояли сосенки и елочки. И такой у них был задорный и юный вид, что отошло сердце от тяжкого воспоминания.

Как много и умело поработали тут люди, чтобы осиротевшая, обожженная огнем земля приняла к себе и обласкала слабые корешки саженцев. И жизнь победила смерть. Деревца укрепились, упорно росли. — И — вот он, новый лесок, лесок-подросток.

Все чин по чину: сосенки стройны, каждая ветка щедро опушена хвоей; и елочки все как на подбор: иные повыше, иные пониже, но хилых недоростков нет; земля в межрядьях в траве, еще не уроненной морозами; то там, то здесь перья папоротников, эти и пожелтели, и побурели.

Весело цвинькали синички, вскрикивали сойки. А здесь кто-то не по-хозяйски обошелся с сосенкой: средние ветки обрезаны, на стволе свежая метка — содрана узкая ленточка коры, и, заживляя ранку, на том месте слезинками выступила смолка. Под деревцем горка слив. Все ясно: лось кормился. Так и есть: метрах в пятидесяти шумно, раздраженно фыркнули. «Ого, нашему леску не хватает разве что самого Топтыгина, а так уже всем обзавелся!..»

И воздух был какой-то смолистый, легкий — хорошо дышалось.

Я долго ходил по леску, запоминал, трогал пальцами ветки, гладил стволики деревьев. И верил, крепко верил: жить этому лесу. Жить!

ДРОЗД

Серый певчий дрозд, его называют еще рябинником, как только по-настоящему заосенело, повадился в наш огород. Что его там привлекло? Черноплодная крупная, налитая сладким соком рябина.

Прилетал он не сразу в огород, а как бы исподволь подбирался к нему, хитрил: сначала садился высоко на ветку тополя, уже скинувшего листву, оглядывался кругом, нет ли какой помехи, и, если обстановка позволяла, нырял на березу — она у самого огородного частокола, а тут только спикируй и клюй ягоды на выбор.

Мне было интересно наблюдать за юрким дроздом, зато бабка Марфа бранила и стыдила птицу, хлопала в ладони, ругала, гнала. Дрозд улетал и тут же возвращался. Кончилось тем, что однажды хозяйка вышла с корзинкой и обрала ягоды.

— Теперь, бесстыжий, летай сколько хочешь.

Дрозд прилетел. И клевал ягоды. Нет, не пропущенные при сборе. Это я тайком его угощал: вешал на ветку гроздь-другую — много ли птице нужно?!

ВСЕ — ЖИВОЕ

Какой удивительной живой силой обладает трава: уже обожженная морозами, уже побывав под снегом, она откликнулась на тепло, опять зеленеет, манит взгляд. Идешь ли ты проселком, разрезающим поля, рыбацкой ли тропой или лесной опушкой — всюду отрадная зеленая травка. Это ли не упорство, это ли не смелость, это ли не желание жить и жить?!

Ольховое, рябиновое черемуховое и березовое мелколесье по взгорку правого берега речки Покши. Все серое, все зачерненное. И вдруг — елочка-подросток. Ни единой обломанной ветки. Ладная, легкая, как балерина. А у ее ножки на зеленой траве — заяц-беляк. Кому же и довериться, как не такой елочке! Растянулся и безмятежно дремлет… И захотелось мне вдруг вернуться, чтобы не потревожить его. Но любопытство тянет вперед. Зовет. Заяц?! Это вовсе не заяц, а маленький остаток того снегопада, который проворно укутал землю, поторопился, а удержаться не смог.

На реке так еще и не утвердился ледостав. Наоборот, заметно поднялась вода. Лозняки затопило. Трудное испытание для них.

Тихая река, тихие берега. Лишь одинокий листок или обломок веточки несет течением, и тут веришь: река жива.

ОГОНЕК НАД ВОДОЙ

Как часто мы проходим мимо красоты или — красота проходит мимо нас, не задевая, не тревожа, не волнуя, не вызывая мысли. Спешим. Или несем в себе заботы — ни дня без них. Или уж просто нелюбопытны.

Я видел: мимо этого места проходили десятки людей, и ни один не останавливался, не замедлял шага, головы даже не поворачивал. А ведь и для них над густо-синей речной водой горел этот огонек, такой приметный, такой ласковый…

Он, этот удивительный огонек, горел ночью и днем, светил, когда солнце, и светил, когда пасмурно, и, что удивительнее всего, его не зажигала ничья рука. Сам по себе появился тут, расцвел и запылал, ярко и красиво.

Но — по порядку…

В этом месте речка Покша, обойдя три огромных, глыбистых серых камня, течет неторопливо, сдержанно и вся-вся проглядывается насквозь до голыша-камешка, до глубинной травинки. Обмелела за лето, резче обозначились переброды, из воды высунулись рогастые коряги. Вот и в этом месте поднялись над водой старые, черные, промшелые сваи: мельница тут когда-то стояла, вода крутила жернова и молола рожь.

На одну из свай (ветер ли, птица ли занесли его) угодило зернышко цветка. И зацепилось. И проросло. И вот на самой границе лета с осенью, когда ночи обжигает холодок, взлетел над водой зеленый тонкий, упругий стебелек иван-чая и загорелся, запылал ярко-малиновым. Далеко виден, Любуется им речка Покша, любуется небо, поречный хвойный лес, любуюсь я, да, наверное, приплывают поглядеть на диво дивное и рыбы.

Горит, пылает огонек над водой…

ГРОЗДЬ КАЛИНЫ

Еще в один из последних своих грибных походов я приглядел за Зайцевским полем куст дикой калины. Сильные ветви были щедро унизаны красными гроздьями ягод. Среди редких листьев яркие, огневые гроздья делали куст калины нарядным и приметным. Потянулся к ветке, сорвал ягодку, раздавил во рту, а она хоть и была сочна, но горчила. «Приду по морозцу. Уж он-то посластит ягоды!» — так решил.

Рано нынче объявились морозы, выпадали снега, но осень упорно не желала уступать зиме, морозы утрачивали силу, сменялись теплом, снега таяли, и опять местами зеленела трава, обнажались дороги, тропинки, рушились ледяные забереги на речке Покше… Кто-то ворчит на изменчивую погоду, а мне нравится, когда в природе неспокойно, все-все в ожидании больших перемен, все в напряжении; в такие дни сразу оценишь и простор поля, и свежесть воздуха, и тепло дома, и тепло своей одежды.

Сегодня собрался за калиной. Сразу за околицей деревни тихо, без ветра пошел снег; еще на высоте взрослого дерева можно было выбрать себе снежинку и следить, следить за этой «своей» снежинкой: вот она медленно летит, меняет направление, касается других снежинок и садится наземь к подружкам — теперь сама принимает новых подружек. А может, покинув небо, она грустит о нем…

Какую музыку принесла с собой эта снежинка? Или строгую музыку зимы, или музыку весеннего шального ручья?.. Пока нет ответа. Но снеговое облачко кончилось. Каково же было мое удивление, когда через сотню метров, перед оврагом, я увидел горячий след лисицы: он резал поле и мою дорогу и, видать, только-только нырнул в ельницу. Мышковала лисица? Или ищет лежку зайца? Косой вырядился в новую пышную белую шубку — вот бы похвалиться перед сорокой, белкой, лосихой, ан гулять в ней остерегается: на зеленой траве, на черной пашне далече приметен и другу, и недругу. Пока маловато белых холстов, чтобы застлать все поле.

А ведь и сейчас, без богатых красок лета и первоначальной осени, по-своему все красиво: и поле, и строгий лес, и черная, влажная проселочная дорога с рубчатым тракторным следом (недавно проехал), и березка на повороте с одним-единственным листиком на маковке. Сколько свежести, чистоты, тишины, и как глубока и мудра задумчивость земли, деревьев, неба, как впечатляет и радует эта новизна во всем!

Над Зайцевским полем когда-то ликующе, влюбленно пели жаворонки, из теплого ржаного разлива призывно подавали голоса чуткие перепела, над его просторами в солнечном небе щебетали ласточки. Где сейчас эти песни лета?.. Где? Их хранит поле, и от этого ему чуточку теплей под снегом; их хранят деревья, что стоят на его закрайках; они живут, живут тревожно и радостно и во мне…

Вот и знакомые сторожевые сосны — сколько лет охраняют они поле! В лесу сумрачней, а какие запахи — палой листвы, грибов, снега. Вот и заветная калина. Но что это? Какие-то чистые нежные голоса доносятся оттуда. Ближе, ближе, и все прояснилось: опоздал я собрать ягоды калины. И то правда: природа всегда кому-то подает помощь. Оказывается, о заветном кусте знал не один я. Стайка свиристелей, красивых птиц, с ярко-малиновыми лепесточками на крыльях и дымчатыми чепцами-хохолками на головках, вольготно угощалась огнисто-алой спелой ягодой. Заметив меня, свиристели снялись и перелетели в глубь леска… Одна гроздь красной калины, помягченная морозцем, досталась и мне. Ягоды были студены, но несказанно ароматны.

Я возвращался в деревню. Подмораживало. И опять снежинки порхали в воздухе, как всегда в эту пору предзимья.

ОХАПКА ЛУГОВОГО СЕНА

За банькой у наших соседей поставлен округлый стожок сена; сверху его прикрыли полиэтиленовой пленкой. Сарай-сенник доверху набили, вот и выехали на простор. А у других вблизи удворины и по два стожка.

Богаты нынче сенокосы в наших северных местах центра России: выкашивали и заливные луга, и лесные поляны, и заросшие проселочные дороги, и пустыри. Впрок запаслись сеном.

Улежалось под крышей в сарае сено, да уже и поизрасходовали сколько-то для коровы, телка и овец, и вот соседи стожок за банькой тронули. Был он светло-зеленый, а местами даже серый — выгорел на солнце, посечен дождями, очесан, обдут и уплотнен ветрами, но это снаружи. А как распечатали, так и увиделось темно-зеленое шелковистое сенцо.

Несет молодуха охапку лугового сена, и так сладко, ароматно, дразняще запахло сразу. Бог ты мой, что за запах, ни с чем не сравнимый и такой бодрящий! В одной этой охапке смешались овсяница луговая, лисохвост, горошек мышиный, нивяник, василистник, подмаренник, валериана; и летнее, горячее солнце, и теплые дожди, и ветры, и росы.

Несет молодуха охапку сена (решили спрятать сено под крышу до морозных снегов), а сама румяным лицом припадает к нему, дышит не надышится и вспыхивает улыбкой.

Стожок только-только распечатали, и теперь я и все деревенские люди, пусть день пасмурный, с низким, давящим небом, будем дышать ароматом лугового сена. И вспоминать лето. А иные не выдержат, подойдут к стожку, поздороваются с хозяевами, выдернут пучок сухих трав и нюхнут с руки, а то и попробуют травинку-другую на зуб, и, потеплев глазами, скажут: «Ай, запашистое, ай, доброе сенцо!»

И нет лучшего подарка этому пасмурному дню, чем охапка лугового сена.

КРУЖОЧКИ СОЛНЦА

Да, это были настоящие кружочки солнца на земле. И — на какой земле!.. Видать, сырым днем поздней осени тут прошел обочиной автострады тяжелый гусеничный трактор; гусеницы глубоко вдавились в землю, рубя и круша все живое.

Весна… И вот теперь колея резко, как бы шрамом на земле, обозначилась. Казалось, больше тут ничего не вырастет.

Шаг, еще шаг, и что же я вижу? На продавленной, изрубленной металлом земле — кружочки солнца. То цвела мать-и-мачеха… С какой благодарностью я разглядывал каждый цветок и дивился, как же сумел он превратить свою боль в радость?!

ЖЕНИХ И НЕВЕСТА

Мужчина не может жить без женщины, это известно со времен Адама и Евы. Иначе человечество останется без будущего. Любовь — вот что всему начало начал.

Это у нас. Ну, а как у растений? Тут тоже, оказывается, все крепко-накрепко связано. В подтверждение этому расскажу одну маленькую историю.

Лет десять-двенадцать назад было это, тогда как раз началось сильное увлечение «зеленой аптекой». Чего одни названия растений стоили! Зверобой и чемерица, пижма и чистотел, пастушья сумка и почечуйный горец, тысячелистник и череда, каждое будто вынуто из поэтической строки.

Особенно славили (да и сейчас ей большой и справедливый почет и уважение) облепиху. Скольким болезням, атакующим человека, преграду ставит, от скольких излечивает! Ценнейшее растение. Вот и в наши края Центральной России пришло оно из Сибири, знатно прижилось.

В тот год мы как раз сад-огород обживали. Как же можно было забыть про облепиху?! С большим трудом добыли два растения. Но продававшие — то ли из скромности, то ли из большого доверия — никаких наставлений не сделали. Для нас же главным было посадить облепиху на ухоженной земле. Потому-то, когда наш деревенский сосед, тоже возбужденный славой облепихи, попросил уступить одно растение, мы охотно это сделали… Ах, если бы знать тогда, как бездушно и жестоко мы разбили любовь.

Растет наше деревце, листочки узкие, серебристо-зеленые, поднимается ввысь, раздвигается вширь, цветет каждую весну, а заветных ягод нет и нет.

«Ладно, подождем нового лета», — успокаивал я себя.

Так бы и жили ожиданиями неизвестно еще сколько времени, да побывал у меня друг-лесовод. И ахнул:

— Вы что же, одно это деревце купили?! Кто же так жестоко над вами подшутил?

— Купили два. А что?

— Два? А второе где?

— Соседу подарили. Но оно зачахло, и он его срубил и выбросил.

— Ну, садоводы! Ну, любители! Ничего не скажешь! — развел друг руками. — Хоть бы меня спросили.

— Да объясни же толком, в чем дело?

— Женщину с мужчиной разлучили, любовь так запросто загубили. Лю-бовь! А еще ждете урожая, ягод. Эх, эх… Видно, придется мне подыскать вашей одинокой особе жениха.

Друг, на то он и друг, сдержал слово. «Жениха» мы пристроили рядом с «невестой» и теперь ждем: будет любовь у них и что она даст.

ЧТО ХРАНИТ КРАПИВА

Что может вырасти в крапиве, если она даже на вид дышит лютой злобой, готова жечь каждого, кто сунется в ее дремучие заросли? Задай сто вопросов разным людям, а ответ получишь один: конечно, ничего.

Я спускаюсь по угору с ведрами на ключ, вот слева и справа от тропы начинается ольховый лесок, а под деревьями заросли крапивы. Но сегодня и в этой неприятной крапиве обозначились какие-то перемены; что притянуло мой взгляд, пробудило любопытство? В самой-самой крапивной густели, поднявшись над нею, зацвели лесные колокольчики. И сами по себе это удивительные цветы: колокол о пяти сомкнутых лепестках и только на концах разрезы, светло-лиловые лепестки слегка загнуты наружу. Чаша колокола просторная, в дождик или на ночь шмель может забраться и уютно укрыться там, чуть потеснив острый стерженек.

Полевые колокольчики тоже красивы — не пройдешь мимо, залюбуешься. Лесные — крупны и не уступают им по красоте. И вот что еще дивно: одни колокольчики лиловые, а рядышком, у их братьев, колокольцы уже не лиловые, не синие, а белые-белые. Все такое же: стебель, листья, рост, только колокольцы белые. Летом в природе белого мало, и потому далеко приметны они.

Так вот что доверено крапиве — хранить красоту.

Забыта напрочь жгучая стена крапивы, оставив ведра, я иду, иду напролом к этим цветам лета. Колокола, белые и лиловые, в бусинках росы. В их чашах еще таится полусумрак и тишина теплой июльской ночи… Жду… Вот сейчас зазвонят колокольчики, оповещая всех, что уже утро.

ХМЕЛЬ

Есть растения, которым обязательно нужна подпора, самим по себе им расти трудно и даже невозможно. А вот с подпорой другое дело: и быстро развивается, и надежно утверждается в жизни.

Кто не видел, как растет дикий хмель: тихо присоединится к ольхе, рябине или черемухе и давай оплетать крепкими зелеными шнурами с крупными, в ладонь, листьями ствол, ветви; с одного дерева, случается, перекидывается на другое и все вверх, вверх, пока не доберется до самой маковки, и там развесит свои легкие золотистые шишки. Попробуй — достань!

Вроде бы ничего не случилось, но обманул, обидел хмель дерево — лучшие соки взял себе, опутал, связал ветви, лишил приволья расти. Таков он, этот хитрец-тихоня.

У соседей хмель прижился в саду на сливе. Вольготно ему было: росло дерево под хозяйским доглядом. Но выдалась суровая зима, погубила нежную сливу. И ее спилили. А хмель остался жить. Рванулся в рост, скоро одолел пенек, а куда дальше, уцепиться за что? Рядом не было живой опоры. Добрался все же хмель до ограды, облюбовал ольховый тычок, только разбежался взять высоту, а она разом и кончилась. У самого обреза тычка хмель, оставив листья, сделал прочнейшее кольцо, чуть приподнялся вверх над ним (и над всей оградой) и выкинул влево и вправо усы, тонкие, но прочные. Хмель рвался в высоту, искал опоры, а ее рядом не было. Как напряглись зелено-сиреневые усы, какие нервные завитки были у них на кончиках. Усы наращивались каждый день, и все напрасно.

Хмель замер, видно, истощил силы. Листья через несколько дней пожелтели, усы поникли, и он погиб.

ТРИ КАМНЯ

Они, как три брата, эти три огромных камня. Как могучи, как властно выступают из воды. Может, они здесь, в речке Покше, еще с ледникового периода?! Вот бы заговорили, так порассказали бы нам, что видели да слышали за свою немыслимо долгую жизнь. Но — говорится: нем, как камень. И они молчат, нерушимо хранят все тайны неба, реки, леса, луга.

Только в самый большой вешний разлив речка накрывает камни с головой, а пойдет вода на убыль, и они поднимаются, умытые, помолодевшие. И несут свой бессменный пост, как несли века.

Три камня… Один на самой середке реки, а два за ним, как углы треугольника. Первый, тот, что на стрежне, делит ход воды, сдерживает ее, заворачивает на своих соседей, получается круговерть; и за камнями образовался славный омуток. В нем ходят, прячутся сороги, язи, голавли, окуни.

Летом солнце прогревает камни, и нередко я вижу, как, досыта накупавшись, на них врастяжку залегает ребятня, греется, блаженствует, следит с высоты (речка родниковая, все видно), как резвится рыба; заветны камни и для птиц, и для стрекоз.

Журчит вода, обегая камни, сбивает узкий следок пенки. Время от времени плеснется рыба да трепыхается в ивняках птаха — и тишина, тишина. И когда я один здесь, то порою кажется, что пришел на свиданье к самой вечности. Пришел одним, а ухожу другим, будто утешили меня три брата, нашептали что-то доброе из глубин веков.

СКУКИ РАДИ

Опять дождь!..

Безо всякой разведки и подготовки — наловчился за нынешнее лето. Из-за Копьевой гряды насунулась на просторный Сендегский луг темно-сизая тучища и стала прясть серые нити дождя.

Вскоре туча опорожнилась, рассеялась, а дождь пуще того припустил.

На лугу паслось андрейковское стадо. Пастух укрылся от дождя под большой елкой, выступавшей из хвойников. Коровы как стали друг против друга, так и замерли, овцы и козы сбились в серо-сизый островок. И коровы, и овцы, и козы блаженствовали — отстали настырно досаждавшие слепни и мухи.

Ни души на речке Сендеге. Только шелест дождя. Я бросил удочки и поднялся к лодочной станции, прислонился к стенке, под козырек крыши. И к пастуху пришел час отдыха: можно посидеть, подремать, почитать газету, книжку. Или что-то вырезать из дерева, или просто оглядеться кругом… Хорошо видно, как струи дождя встречаются с речной водой, выбивая луночки и фонтанчики; как на стеблях травы повисают капли, тяжелеют, гнут иные травинки, срываются, а на смену им тут же появляются новые… Вот над речкой, тусклой от дождя, легким изящным махом пролетает чайка, белая-белая.

У настоящего пастуха острый глаз, все он видит, все он знает, и всегда у него есть тайны, ведь он так близок к природе! — тайны леса, воды, травы. С годами копится опыт, и пастух сам может истолковать, объяснить другим то или иное событие, явление природы…

Дождь все поливает. Затяжной. И вдруг под елкой, где укрывался пастух, затрепетал огонек. Ну что ж: решил человек погреться. Но огонек этот был до удивления странным — возник не на земле, а над землей. Как же так? Приподнял капюшон штормовки, вглядываюсь. Нижние ветви елки обрубали и обламывали вездесущие туристы (крайнему дереву всегда достается!), и оно само заживляло свои раны — смолой. На стволе, видать, образовались смоляные наросты и растеки. Скучающий пастух это заметил. Поднялся, чиркнул спичкой и поджег елку. Забилось, заметалось пламя. Рванулось вверх, вниз. На живом дереве… А пастух, и не подросток, и не юнец, а дюжий мужик, отломив ветку, управлял огнем: когда он лез вверх, сшибал, укрощал его.

Из-за реки я закричал пастуху, засвистел, даже ругнул крепко. А он? Все слыхал, но даже головы не повернул, так же тешился игрой огня — то прибавлял, то убавлял. Видно, не единожды проделывал подобное. Развлекался. И только тогда, когда ему самому надоело это занятие, решительно сбил пламя, натянул плащ и шагнул в лес. Подальше от покалеченного дерева.

УЛЬЯНИН КЛЮЧ

Ко мне наведался друг, прошелся деревней, здороваясь со старым и малым, приглядываясь к избам и просторным поленницам, долго постоял на зеленом угоре (трава нынче от изобильных дождей не усохла и не побурела), оттуда, как бы с высоты птичьего полета, полюбовался речкой Покшей, сталисто-холодной, строгой в эту пору, Зайцевским полем, спело-желтым от стерни, заречными хвойниками, слегка притуманенными, горой Катаихой с зубчатым строем леса; спустился к ключу, испил студеной вкусно-сахаристой водицы и, найдя меня у избы, молвил:

— Красота тут… Дух захватывает! С открытым сердцем иду, дышится молодо.

Польщенный его словами, я был готов пожать ему руку, но друг продолжал, и хитреца метнулась в его глазах:

— Вот ты уже два десятка лет пишешь все про свои места. Это хорошо. Но ведь, наверное, уже исчерпал тему до самого донышка? Не хочется перемен?.. Не обижайся. — Он обнял меня сильной рукой. — Скажи, только честно скажи: труднее стало писать?

— Писать хорошо вообще трудно, — отвечал я. — И — я уверен в этом — сколько еще здесь, да-да, здесь, неоткрытой красоты в природе, в людях, в каждом новом дне, дарованном судьбой.

— Вот как. Интересно! Я к чему завел разговор? — он протянул руку и поймал на ладонь кленовый лист, малиново-желтый, широкий, с красивым вырезом. — Хочу вот пригласить тебя в свою деревню. Походи, погляди-ка на наши места, новых впечатлений наберись. А?..

Мне нравятся деревни с женскими именами: Катеринино, Марьино, Дунино. А тут — Ульянино. Когда-то, кем-то и за что-то (и, если разобраться, справедливо!) воздали почет женщине — да какой! — ее именем нарекли деревню. А ведь были, поди, в той деревне и расторопные мужики, и молодецкие парни!

Ульянино в лесной глубинке. От бойкого Сусанинского тракта отвертка круто нырнула влево, в березняки, ольховники, сосняки, ельники и лесами же, долами до самой деревни.

Ульянино кучно село на взгорок. Из века в век жили тут плотники, смолокуры, землепашцы, пасечники, ныне к ним прибавились механизаторы, доярки. Сразу поразили избы: каждая — хоромина! В пять окон по лицу! Бревна на выбор, срубы посажены на камни. На задах огороды, которые непременно кончаются банькой. А в центре деревни колодезь с высоким журавлем; журавль то низко-низко кланяется деревне, когда женская или мужская рука клонит его к срубу, то взлетает ввысь и гордо оглядывает деревню и спуск к реке Мезе, и саму изгибистую реку, и луг, и хвойники.

Осень все-все разделила на острова. Острова зеленые — ольха, острова густо-оранжевые и с легкой желтинкой — березы, малиновые — черемухи и рябины, желто-зеленые — ивняки. А запахи! И грибные, и ягодные, и хлебные (еще не выдули сквозняки), и палого листа, и дождевой воды, и увядающих трав.

Что еще приметного! Редина в лесах, которые подступали к дороге, к полям, к деревне. На земле — сплошные цветные ковры из листьев. Самую яркую расцветку для этих недолгих ковров подарили осины.

Мы спустились к речке. Тут ольховый лесок. На иных ольхах осыпался лист и стали видны зеленые плети хмеля с широким листом и белесыми, еще не спелыми, и коричневыми, загорелыми, созревшими точеными шишечками. Хмель ни у нас, ни тут никто теперь не собирает, и шишечки расклевывают птицы, обивает ветер.

Река Меза — живая, сильная, хотя и не слишком широка, пробила себе русло в лесных крепях еще задолго до того, как человек пришел на ее берега с топором, чтобы поселиться.

Как, оказывается, мало нужно, чтобы сблизиться с речкой: ополоснуть чистой студеной водой лицо, полюбоваться плесами и бочагами, три-четыре раза разрезать синюю гладь нервной жилкой спиннинга.

Стало вечереть, и закатный свет потеплил воду. Было тихо. В этот час и вспомнился мне покойный друг, фронтовик, поэт Евгений Старшинов. Одну из своих предпоследних книг он назвал так: «Музы на Мезе». Тут вот и открылось мне, как он был прав. Сколько поэзии в наших лесных тихоструйных реках, какие интересные люди живут здесь!

Перешли деревянный, с перилами, мостик — легкий, симпатичный, сработанный сноровистой плотницкой рукой.

— На половодье разбирается?

— Да. Привязывается тросом к одному берегу и ходит поплавком, пока не схлынет вешняя вода.

— И у нас так.

Открылся луг перед лесом. И мне захотелось увидеть этот луг весной. Со льдинами, с озерками, с первой травкой и с табунками уток. Сколько поколений ульяновцев знавали этот луг?!

Через проселочную дорогу, она выходила из лесу, обрезала закраек луга и ныряла опять же в лес, легли мягкие вечерние тени. Столбиками плясали комарики — к теплу. Проселочная дорога поднималась на желтый откос. Ее стерегли старые сосны.

Пониже старой мельницы (от нее остались только замшелые сваи) к береговому спуску промята тропа. Тут вот и воркует без устали дни и ночи Ульянин ключ. Спустились к нему. Палкой откинули листву, переждали, пока высветлятся струи, и попили ключевой воды.

— Ну, как? — ревнивая настороженность была в голосе друга. Я все понял. И, не мешкая, отвечал:

— Вода Ульянинского ключа, брат, не уступает воде Нелидовского! Только вот позаботиться бы о нем немножко…

— Вот за это слово спасибо тебе! Позабочусь. На следующее лето выложу руслище камнем, а для струи выдолблю желоб из осины. Обещаю тебе.

По реке стайками рыб плыли желтые, белые, оранжевые, зеленые листья. Где-то постучал дятел. По лесу пронесся гул трактора. И опять тишина. На перекате журчала, плескалась река. И уже не было охоты тревожить ее даже спиннингом.

Перед деревней была выкошенная луговина. И на ней поставлены туго увитые, старательно очесанные стожки сена, пронзенные стожарами.

Нас встретила миловидная пожилая женщина, понимающе улыбнулась:

— А где же рыба?.. Или, как говорит мой Санька: большая не попалась, а малой не нужно?!

— Знаю я вашего Саньку, без рыбы с реки не ходит. Выкопали картошку?

— Выкопали, Петрович, выкопали. И уже два раза всю перебрали. Гнилой нынче ужасно много.

Мы поднимались на взгорок, где скрипел журавль. Два плута мальчугана с середины лестницы, прислоненной к сараю-сеннику, следили за нами и во все горло озорно распевали:

Мы тихо посмеялись.

Над деревней Ульянино затеплилась жаркая первая звезда. Какая, я не знал, но видеть ее мне было отрадно.

ЛЕТЯТ ГУСИ

Выходил со спиннингом на речку Покшу. Километра два простегал, пусто: ни щуки, ни окуня.

Берегом бреду усталый. И вдруг на мою луговую излучину вылетели гуси. Они летели низко и не клином, и не табором, то есть как попало, а тремя параллельными нитками. Они махали крыльями резво, уверенно. Спешили? Конечно, спешили. Может, их глаза уже видели зиму там, где их гнездовья, а в трудном перелете сильные крылья не раз отмахивались от снежинок?.. Вот и торопятся к теплу.

Тихо… И вдруг гортанно, коротко вскрикнул вожак, его место в стае мне было трудно определить, но птицы приняли команду, чуть отвернули от русла реки и дружно поднялись ввысь, впереди была шумная дорога и деревня.

Гуси скрылись, а я все стоял на берегу реки, подняв лицо к осеннему небу. Было грустно на сердце, но и радость теплилась — летают еще гуси.

Костромская область,

д. Нелидово,

1979—1985 гг.