Трудная книга

Искусство жизни

«Тихо и сонно все в деревне: безмолвные избы отворены настежь; не видно ни души; одни мухи тучами летают и жужжат в духоте…

Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях; только кое-где, как муравей, гомозится на черной ниве палимый зноем пахарь, налегая на соху и обливаясь потом.

Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там; ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.

И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? Всякий знал там самого себя…

Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не соприкасались ни с чьими…

…Люди жили, думая, что иначе и не должно и не может быть, уверенные, что и все другие живут точно так же и что жить иначе — грех».

Так текла жизнь в Обломовке.

Впрочем, даже трудно сказать, текла ли, и трудно в это поверить. А если и текла, то так, как течет сонная степная река, заросшая ряской, и кувшинками, и камышами, с илистым дном и заболоченными берегами, и нужно долго, очень долго стоять и приглядываться, чтобы заметить: да, течет!

Но недаром это была обломовщина.

Как далеко она теперь от нас! Современная жизнь, бурная, стремительная, несется как горная река через пороги, она поворачивается к человеку то одной, то другой своей самой неожиданной стороной и заставляет человека тоже поворачиваться, а кого-то и изворачиваться, взлетать на гребни волн и отчаянно бороться, чтоб не попасть под эти гребни, — одним словом, жизнь требует крепко держать руль, чтобы плыть, куда нужно, и выплыть, куда нужно. Большое искусство требуется от человека в наши дни, искусство жизни.

Иные — обычно как раз из числа тех, кто изворачиваются и, не очень стремясь взлетать на гребни, больше думают о том, чтобы не попасть под них, — усматривают искусство жизни в том, чтобы «уметь прожить», «устроиться», «приспособиться» и «изловчиться» и при всех поворотах и сложностях жизни, ничего не упустив, остаться в выигрыше. Мелкое, обывательское, а иной раз и явно паразитическое понимание.

А между тем это действительно великое и трудное искусство. «Жизнь прожить — не поле перейти». Все дело в том, как пройти. Да, пройти, чтобы прожить и выжить, — естественное стремление живого человека. Но прожить так, чтобы не стыдно было оглянуться назад, — столь же естественное стремление нравственного человека. «Не повредить себе» и «не уронить себя» — два разных понимания жизни, а между ними — тысячи вариаций, бесчисленное количество жизненных тропок, и разве так просто найти среди них ту единственную, свою, настоящую? Нет, это, конечно, искусство, в том большом и подлинно поэтическом смысле, который отличает истинное стихотворство от любительской способности складывать рифмы или игру Иванова-Крамского от умения извлекать звук на гитаре. Душа искусства, его философия немыслимы без решения больших нравственных вопросов. Немыслимо без этого и высокое искусство жизни. Это не свод приемов и правил жизни. Это — то, из чего они вытекают. Это — смысл жизни, философия жизни, нравственная суть жизни, ее душа.

Как жить? Чем жить? Меняясь в своем содержании, эти старые, как мир, вопросы остаются и для нас, для нашей эпохи такими же острыми и коренными. Вероятно, это так же будет и в будущем: для каждой эпохи будут свои проблемы, которые ей придется решать.

Но, пожалуй, больше всего это относится именно к нашему времени, времени самого крупного и самого решающего перелома в истории человеческого рода, связанного к тому же с невиданным нравственным взлетом человека и необычайными темпами материального прогресса. Оглянемся окрест, и мы не можем не увидеть того, как бесконечно увеличилась сложность жизни, сложность общества, его принципов, законов, требований, установлений.

Вернемся опять к обломовцам.

«Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния»… слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак — и наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю».

Теперь своя «губерния» давно уже не центр мира, и рыба, которая держит на себе землю, ушла в бездонное море легенд. Для современного человека Арктика и Антарктика — это нечто привычное, обыденное, его интересует и Конго, и Куба, и далекая Танганьика, о которой раньше никто и слыхом не слыхал. А космос! Фотография Луны! А Марс! А предрассветная планета Бурь! Да разве это тот мир, в котором жили наивнейшие наши предки?

«Вот мы судим о наших детях, — пишет мне современная бабушка. — Дети — что! Внуки-то какие пошли! Что мы знали в три года! Кроме игр, ничего. А мой внук? Он давно уже знает, что в Америке живут капиталисты. Даже спутники и ракеты для него уже не новость. И недавно дня три душу из меня выматывал разговорами: какая это война и почему ее никто не хочет, что она — кусается или нет и т. д. Очень внимательно слушает радио и, что может, запоминает. А что мы знали?»

Жизнь осложняется!

А характер этого мира, его проблемы, процессы и противоречия! Я вспомнил обломовские времена для контрастности. С тех пор не только давным-давно «распалась цепь великая», но и ушла в историю целая большая, полная драматизма и народной героики эпоха — эпоха роста и начавшегося крушения капитализма. По сути дела, для нашей страны — а вслед за нею и для многих других — ушел в прошлое старый мир со своими принципами жизни, со своими отношениями, со своей философией и моралью. За это время успел сложиться новый мир, наш мир успел уже создать свою историю, проявить свои закономерности, тенденции и проблемы, сформировался новый человек.

Сначала все было ясно: «Мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем»; тут — мы, там — они, «наше» и «не наше», добро и зло, святая правда и черная неправда. Но вот из нашего, восторжествовавшего как будто бы добра вдруг стали вылезать ребра непобежденного зла: очарование высоких принципов и идеалов и недоумение перед той низменностью, которая живет и временами процветает под сенью этих принципов, — «наше и вдруг этакое!».

Трагическую роль сыграл в возникновении этих противоречий культ Сталина, и в этом была, может быть, самая страшная его роль.

Его черное крыло коснулось ведь не только военачальников и секретарей обкомов. Оно омрачило жизнь всего народа: от столицы и до самой далекой станицы, оно затронуло и душу народную, вселив в нее страх и сомнение, подозрительность и неверие, разброд и путаницу. Слово и дело, лозунг и реальная жизнь, казенное славословие и живое человеческое чувство, язык и сердце, искренность и фальшь — все перемешалось и перепуталось и вступило в противоречие друг с другом.

А сам человек, личность?.. Где та тишина, спокойствие и примитивность, которые, по свидетельству Гончарова, царствовали когда-то в нравах людей? «Ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их…» Перестройка жизни вызвала резкую перестройку души. Крушение одних ценностей, выработка других. Комсомольское рождество двадцатых годов и дерзкие песенки того времени:

Богов разогнали, а дальше? Вместо веками освященных заповедей и запретов пришли новые идеалы, рожденные в огне революции, в грандиозных программах строительства нового мира, вырабатывались новые стимулы, двигающие и сдерживающие принципы. И они должны были укорениться в жизни, в практике, стать потребностью, привычкой людей, руководить их поведением. А это оказалось куда более трудным, чем снять с церкви крест и спеть залихватскую песенку.

Современного человека встречает все возрастающий поток новых слов, понятий, явлений, которые нужно осмыслить и установить к ним свое отношение.

А общий темп, ритм жизни! Пустое дело — перейти улицу в современном большом городе — превращается в проблему. Действительный член Академии медицинских наук СССР профессор Мясников в своем выступлении в редакции газеты «Известия» сказал знаменательную вещь: инфаркт миокарда был впервые описан нашими киевскими клиницистами в 1910 году, а теперь сосудисто-сердечные заболевания настолько распространены, что стали проблемой номер один. И среди причин этого явления он указывает следующую:

«Наше время богато тонкими сложными нервными переживаниями. Индустриализация, механизация, урбанизация (распространение городского уклада жизни) создают новые отношения человеческого организма к окружающей среде. Больше требуется сдержанности, психоэмоционального напряжения»[22]. А вот молодой инженер Юрий Сидоров то же ощущение возрастающих сложностей века выразил в глубоко поэтической форме:

Сложнее стало жить человеку в мире.

Пошатнулись старые, веками сложившиеся устои семьи, и она тоже вынуждена перестраиваться на новых экономических и нравственных основах. «Папка на работе, мамка на работе, я один». Войны. Стройки. Переселение народов, и военное, и мирное, — по нарядам, мобилизациям, призывам. Бараки, общежития с тупыми комендантами и зазнавшимися директорами. Теснота жилищ, кровать супругов рядом с кроватью детей, а то и занавески, отделяющие одну семью от другой. А в то же время сознание: я строю Днепрогэс, Волго-Дон, Братск, я созидатель, я творец жизни, я кончил техникум, я учусь в институте, я все знаю, я хочу понять то, я хочу понять это. Права и возможности, «хочу» и «можно» или «нельзя», а почему нельзя. Что значит «нельзя», если я хозяин? Усложнение личности, усложнение условий ее формирования и рост ее требований, ее образование, расширение горизонтов. Отсюда более острое и порою болезненное реагирование на раздражения, в том числе и на раздражения, идущие от несовершенств общественной жизни, непримиримость и незнание того, что с этой непримиримостью делать, и желание что-то делать, и ощущение силы, активность. А в дальнейшем — еще больший расцвет человеческой личности, как одна из целей и основ коммунизма.

Да, и основ, потому что коммунизм — это победа разума над стихией, над стихией природы, над стихией общественных сил и над стихией самого человека. А если так, то личность как носитель разума выдвигается в центр жизни, из объекта превращается в субъект, из материала, из «винтика» и часто жертвы — в творца и хозяина, в активную силу общества.

Да, конечно, личность остается порождением общественного бытия, так сказать, продуктом общественных отношений, но в том-то все и дело, что сами обстоятельства и отношения все больше и больше становятся человеческими, а какими станут эти обстоятельства и отношения, все более зависит от человека. Достаточно ли мы знаем его, законы его роста, формирования, его развития и деградации? Каковы наши успехи в этой области? Выдерживают ли они какое-либо сравнение, хотя бы с тем, насколько глубоко мы проникли, например, в изучение вещества, мертвой материи, камня, о чем говорит нам один из крупнейших наших ученых, академик Н. Н. Семенов?

«Если в XIX веке ученые в основном занимались выяснением, так сказать, «внешних» свойств материи и установлением формальных связей между явлениями природы, то в XX веке они перешли к выяснению тех глубоко скрытых интимных причин, которые определяют эти «внешние» свойства и явления.

…Это познание внутреннего, интимного строения материи привело к тому, что мы сейчас путем сознательного воздействия на вещество можем придать ему новые, нужные нам свойства»[23].

И вот на основе этого углубленного изучения материального мира развертывается целая революция в ряде наук: и в физике, и в химии, ведется работа по изучению и приручению атома, создаются новые, не существовавшие раньше вещества, невиданные и не существовавшие ранее в природе явления и реакции, открывается новое, четвертое — после твердого, жидкого и газообразного, — доселе неизвестное состояние вещества — плазма, создается новая, невиданная раньше техника и новые виды производства. С опозданием на полвека, говорит академик Семенов, революция, начавшаяся в физике и химии, дошла до биологии, и она тоже начала проникать во внутренние физико-химические основы удивительных явлений и занялась поведением высокоорганизованной материи.

«Знание особых законов, которыми управляется мир атомов и молекул, — говорит он, — позволяет нам вскрыть истинные внутренние причины внешнего, непосредственно нами наблюдаемого поведения вещества»[24].

А поведение человека?

«Наконец, почему бы не представить, — идет еще дальше астроном И. Шкловский, — что деятельность разумных, высокоорганизованных существ может изменить свойства целых звездных систем — галактик?» «Разум изменяет вселенную»[25] — так назвал он свою статью.

А человека? Как изменить человека?

Известно, что мичуринская биология достигла больших успехов в деле управления наследственностью и изменчивостью, и исходит она при этом «из того, что условия жизни являются ведущими в развитии органического мира». Но относится ли это только к помидорам, яблоням и поросятам или касается и человека? Как? В какой степени? Да, бытие определяет сознание, но не пора ли ученым эту глубокую, но общую формулировку тоже перевести из мира цитат в мир серьезных исследований.

В Ленинграде как-то собиралась специальная конференция по психологии художественного творчества. Кто может с этим спорить — проблема нужная, и важная, и сложная. «Синтетическое изучение художественного мышления возможно на стыке ряда научных областей: социологии, эстетики, истории и теории литературы»[26], — писал об этом профессор Б. Мейлах.

А на стыке каких общественных и биологических начал, фактов и факторов складывается поведение человека? На стыке каких научных областей идет комплексное изучение законов человеческого поведения? А ведь от этого зависит его судьба, как живой клеточки общества, а вместе с тем в какой-то мере — да, да! — и самого общества. Мы очень много говорим об обществе, но забываем, что оно состоит из личностей. Это не значит, что личность становится в центре жизни. Жизнь — симфония, она состоит из звуков, которые, переплетаясь и сливаясь, создают что-то новое, цельное, но все-таки звук есть звук, и чуткий дирижер за общим течением музыки слышит каждую скрипку и знает, где она должна пропеть свою самую высокую, самую нежную ноту и где должен ударить барабан. И он знает, что этот звук зависит и от струны, и ее состояния, ее колебания, и от настроения скрипача. А от этого зависит и вся симфония! Да, вся симфония жизни. Послушаем, что сказал об этом Энгельс:

«Каков бы ни был ход истории, люди делают ее так: каждый преследует свои собственные, сознательно поставленные цели, а общий итог этого множества действующих по различным направлениям стремлений и их разнообразных воздействий на внешний мир — это именно и есть история»[27].

Значит, человек не «винтик», он поющая струна, он сила, и от того, как он будет петь, какие цели будет себе ставить, к чему стремиться, от этого будет зависеть и вся равнодействующая истории.

Так почему же мы мало внимания обращаем на эту струну? Почему мы так сравнительно много говорим о тайне каналов на Марсе и так удивительно мало о тайне каналов, по которым протекает земная жизнь человеческая? Почему мы изучаем жизнь и поведение мельчайших инфузорий, а поведение человека кое-кто норовит отрегулировать статьями Уголовного кодекса? Почему мы изучаем плесень, ничтожнейшее, кажется, из ничтожных явлений природы, исследуем сотни и тысячи ее разновидностей и в результате появляется пенициллин — одно из могучих достижений человеческого разума? Почему же человеческая «плесень» достойна только газетного фельетона? А я уверен: если серьезно исследовать, и из нее можно выделить целительный педагогический пенициллин.

Почему мы путем кольцевания изучаем маршруты перелетных птиц, посредством меченых атомов — жизненные токи в человеческом и даже растительном организме, посредством меченых песчинок — законы перемещения песка в глубинах морей, а через это — законы, определяющие жизнь морских берегов, и профессор В. П. Зенькович удостоен за это даже Ленинской премии, а законы токов добра и зла, перемещения и судьбы блуждающих песчинок нашего человеческого «материка» остаются для нас тайной за семью печатями и мы больше полагаемся в этом на магическую силу указов и приказов?

И вообще, мы так восторженно говорим о проникновении в тайны всех наук, вплоть до прочтения древнейших рукописей, и так невнимательны, порою пренебрежительны к тайнам человека и его поведения! Ведь даже в литературе, названной Горьким «человековедением», у нас одно время господствовало этакое пренебрежение к психологии, которую некоторые пошляки и вульгаризаторы третировали, как «психокопание» и «психоложество».

Мы пытаемся создать некую неошибающуюся, думающую машину.

Но ведь в природе существует, может быть, самая несовершенная, но самая сложная и потому многообещающая (потому-то, может быть, и несовершенная) машина — сам человек, это — мы с вами, живые, чувствующие и думающие, творящие люди, в том числе творящие и те самые машины, которые якобы должны заменить нас. Так давайте же лучше изучим ее, эту пусть несовершенную, но существующую уже миллионы лет машину, бесконечно много поработавшую и преобразившую всю планету, из недр которой она вышла. Давайте изучим человека!

Заметим, что в своем великолепном высказывании академик Семенов слова — интимные причины, внутреннее, интимное строение вещества, — понятия, с которыми для него связывается революция в науке, употребляет без всяких кавычек, а слова «внешние свойства» берет в кавычки. Это потому, что «внешнее» для современной науки о веществе уже пройденный и как бы уже не существующий, условный этап, и только проникновение во внутренние, интимные причины и процессы является для него, как ученого, подлинно настоящим. Давайте же и мы присмотримся к внутренним, интимным причинам, процессам и явлениям, из которых формируется жизнь человека и которыми она, по существу, определяется. Ведь мало знать только глубинные, скелетные законы — человек хочет есть, пить и одеваться. Конечно, так. Но и жизнь и благополучие скелета тоже зависят от невидимого, интимного дрожания какой-то нежной и невидимой клетки в головном мозгу или мозговой извилины, и тогда человек не хочет ни есть, ни пить, ни одеваться во имя каких-то своих, да, надстроечных, но своих, иногда высоких, а иногда и низких, но своих и для него определяющих мотивов, чувств и идей. Так давайте присмотримся к ним, давайте изучим их, давайте всерьез займемся человеком. Ведь если из мертвой материи, из камня оказалось возможным высечь неиссякаемую энергию, то какие же запасы ее таятся в человеке!

«Человек интенсивно переделывает природу, — говорит об этом профессор И. Давыдовский, действительный член Академии медицинских наук. — Он умело приспособляется к этой природе и, будучи частью этой природы, сам испытывает те или иные влияния и изменения.

Мы, ученые-медики, сейчас должны ставить вопрос не о пассивном лишь приспособлении человека к природе, ее факторам, а об активном вмешательстве в законы живой природы, в том числе природы собственной»[28].

Вмешательство в собственную природу! — человек, ей-богу же, заслуживает того, чтобы им заняться всерьез, «во всей совокупности», и с «внешней», и с «внутренней» стороны его жизни. И особенно важно сейчас присмотреться к тому, во что, в конечном счете, выливается жизнь человечья — к психологии человеческих отношений и вырастающей отсюда психологии поведения. Это никак не под силу той научной дисциплине, которую мы называем психологией, хотя человек является для нее центральной, даже единственной фигурой. Но она исследует совсем другие стороны человека — восприятие, внимание, память, познание, обучение. Даже воля, необходимый компонент и условие поведения, берется там как бы в ее разрезе, в механизме действия, но не в сложностях взаимодействия. А в сложностях этих она переплетается и с социальной психологией, до чрезвычайности мало у нас разработанной, и в конечном счете, с социологией, с закономерностями общественной жизни. Потому и заняться этими вопросами должны бы все эти смежные дисциплины, а может быть, и какая-то новая наука, заняться, и исследовать, и осмыслить.

Но в первую очередь им должна заняться наука, для которой он является центральной, даже единственной фигурой, ради которой она и существует. Это — психология. Следуя за потребностью жизни, эта наука создала довольно развитую психологию познания, обучения, исследовала процессы восприятия, внимания, памяти. Сейчас развивается психология труда (обучение, навык, автоматика), даже зарождается космическая психология, а психология человеческих отношений и вырастающая отсюда психология поведения, поступка находятся еще в самом детском состоянии.

А ведь это же первостепенно важно — человеческие отношения. Как они складываются, чем определяются в их «внутренней интимности»? Больше того, такое изучение психологии поведения и человеческих отношений абсолютно необходимо, если ставить борьбу за осуществление морального кодекса как серьезную, научно обоснованную задачу.

Было время, все прошлые долгие века, когда над человеком, его жизнью, поведением и настроением довлела власть железных объективных законов: неправедное строение общества, эксплуатация, угнетение человека человеком. Хозяин и работник. Гнет. Этот гнет уродовал человека, его характер, извращал отношения между друг другу подобными, одних принижал, других неоправданно и не в меру возвышал, развращая и тех и других. Гнет порождал зло. Теперь этот гнет снят. А зло? Стало пережитком? Но пережиток нужно изживать. Как? Исчезнет ли он, если его просто называть пережитком? И можем ли мы утвердить добро, не победив зла? И можем ли мы победить зло, не изучив его, не исследовав его истоки, не постигнув формы и средств его существования, его, так сказать, биологию и биографию? Дорога логики ведет нас опять только к одному: к человеку. Изменена природа общественного строя. Нет капиталиста и нет пролетария. Общие фабрики и общие земли, общее народное хозяйство. План. А человек? А человек вдруг может все перевернуть, исказить, и общественное начинает служить личному. Спекулянтка-колхозница откармливает свою корову нашим общим хлебом, левак-шофер на нашей общей машине и на нашем бензине «калымит», с нас же берет деньги, а потом пьянствует на них. Общественная собственность в их руках становится средством личного обогащения и разгула. Директор фабрики ни за что ни про что увольняет честного работника, который осмелился выступить против каких-то злоупотреблений, и общественная собственность, общественные средства производства превращаются, таким образом, в орудие личной расправы. Власть, завоеванная народом и доверенная народом, в нечестных руках может обратиться против народа, поучительнейший урок чего преподал нам Берия.

Это еще раз говорит о той огромной роли, которую играет человек, справедливо названный творцом истории. Но это и налагает на него колоссальную ответственность, ибо он носитель, в частности, того, что осталось в нем от прошлых веков, и одновременно — носитель высоких идеалов будущего.

Оглянемся на прошлое. Происхождение собственности, образование капитализма, и западного, и нашего, русского, в такой мере исследовано классиками марксизма, что ни прибавить, ни убавить здесь, кажется, ничего нельзя, если говорить об экономической стороне вопроса. Но гоголевский Плюшкин совсем не похож на салтыковского Иудушку Головлева, а горьковский Артамонов — на бальзаковского отца Горио, хотя сущность у них одна и та же и все они являются звеньями одного и того же социально-экономического процесса. Одним словом, общественные явления имеют и свою психологическую сторону, которой, как мне кажется, мы уделяли совершенно недостаточное внимание. Мы знаем: капиталист, в частности, вырос из кулака, а кулак — из рачительного и предприимчивого хозяина. А какова внутренняя, психологическая сторона этих превращений?

Как сейчас, стоит у меня перед глазами один такой хозяин — крепкий, кряжистый старик с пышной седой бородой и неизменной связкой ключей на ременном поясе. У него было четыре сына, тоже бородатые и начинающие седеть, у каждого из них была жена, дети, но все были в полном подчинении у отца, и он за обедом хлопал их, бородатых, ложкой по лбу, если кто засмеется или, помилуй бог, ругнется черным словом. В доме был полный достаток, все были одеты, обуты, и для каждого сына уже была построена отдельная изба. Но избы стояли с заколоченными окнами: при жизни своей старик никого не отпускал для самостоятельной жизни. Все работали под его началом: и сыновья, и внуки, и беременные снохи, и старуха жена вертелась по дому от темна до темна. А ему все было мало. Он стал нанимать работников и тоже жал из них соки, ездил в отхожие промыслы, «в овчины» — куда-то в Латвию, на выделку овчин — там тоже имел свой дом, тоже нанимал работников и привозил оттуда немалые деньги. Ему все было мало, ему нужно было пересилить соседа, соперника, ему хотелось быть первым. Сам он уже не работал, а только ходил с ключами на поясе, указывал да покрикивал, и все его боялись больше, чем самого господа бога.

Так из простого трудолюбия и обыкновенной мужицкой хозяйственности вырастала корысть, личный эгоизм переходил в эгоизм классовый, психология — в политику: в годы Октябрьской революции внуки его уже ходили с принесенными с войны винтовками, охраняя свои сады, а потом ушли к белым.

Вспомним Плюшкина. Был человек как человек — и умный и хлебосольный, хозяйственный, и речь его было приятно послушать, а стал синонимом скупости, которая, говорит Гоголь, «имеет волчий голод и, чем более пожирает, тем становится ненасытнее». Ну, а если бы у него не умерла жена, не убежала бы с проезжим штабс-ротмистром дочь, если бы не развалилась, таким образом, вся его жизнь, получился бы из него тот Плюшкин, каким нарисовал его Гоголь? Обязательно он должен был стать Плюшкиным или не обязательно? Что для этого — какие обстоятельства, какие черты характера — нужно было ему иметь как личности? А если бы были другие обстоятельства, если бы у него иначе сложилась жизнь, стал бы он таким или не стал? Вообще, какое соотношение между общепсихологической основой личности и ее классовым лицом? Как одно влияет на другое, что смягчается и что усиливается в этом взаимодействии и что и почему в конце концов берет верх? Одним словом, достаточно ли нам для понимания хода жизни одних социально-экономических категорий?

«После меня хоть потоп!» — изрек французский король Людовик XV. «А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе, для благосостояния вашего», — обращаясь к русским воинам в день Полтавской битвы, написал в своем приказе Петр I. Два самодержца, два ничем не ограниченных властителя и своих и чужих жизней, но смотрите — какие они разные по своему нравственному тонусу. Правда, они — выразители разных эпох и разных общественных процессов: разложения французского абсолютизма и роста российского самодержавия. Это могло сказаться, однако, лишь на исторической роли этих фигур, но психологически они все равно остаются представителями двух различных человеческих типов. Для одного власть — неограниченная возможность веселой жизни и сплошного жуирования, для другого — исполнение нравственной идеи, служение Родине и ее будущему так, как он понимал это, конечно, сообразно своему положению, времени и классу. Два купца: один пропивает свои капиталы у «Яра» с цыганами, другой скупает картины, создает картинную галерею мирового значения и передает ее, знаменитую «Третьяковку», городу для всеобщего обозрения. Один едет в Ост-Индию, в Вест-Индию, на самые что ни на есть отдаленные острова, и наживает там несметные капиталы ценой и для эксплуатации людей; другой — Фридрих Энгельс — отдает свои капиталы на поддержку учителя и учения, подрывающего основы всякой эксплуатации. Вот что значит психология! (Если, конечно, брать это слово в общечеловеческом, а не в узконаучном смысле.)

А когда блестящие офицеры, декабристы, баловни судьбы, гвардейцы, для которых были гостеприимно распахнуты двери первоклассных аристократических салонов, бросали все, шли на восстание, на виселицу, шли для протеста, для требования человеческих прав, для того, чтобы вырвать из рук помещика розгу, которая их самих кормила, и дать простор человеческому разуму и достоинству…

А когда дочь крупнейшего помещика, аристократка Софья Перовская, которой только бы блистать на светских балах, берет бомбу, участвует в убийстве Александра II и потом идет на виселицу… А сын турецкого паши, которому жить бы да наслаждаться в константинопольских дворцах, становится революционером, коммунистом, двадцать лет сидит в тюрьме и становится всемирно известным писателем и борцом за мир, это — Назым Хикмет… Что это? Психология!

Конечно, с точки зрения социологии все они были выразителями передовых идей своего времени, «вырывались из класса», как это принято говорить, и причины этого, конечно, социальные; но почему в то же самое время, на том же самом этапе общественного развития, при том же самом положении, образовании, в той же классовой среде одни «вырывались», другие «не вырывались», одни продолжали шаркать по паркету петербургских гостиных, другие пошли «во глубину сибирских руд»? Почему на одного подействовали передовые идеи времени, а на другого нет, почему одни стали борцами за идею, а другие душили идею?

Можно ли ответить на эти вопросы, если игнорировать такие дополнительные факторы, как психологию поступков, порывов и побуждений, нравственный уровень людей, для которых личное благополучие ничто по сравнению с высокими целями и удовлетворением своего нравственного голода?

Я понимаю, что во всем этом может быть много спорного. При желании или недоразумении это спорное можно усугубить, приписав, например, автору стремление противопоставить психологическое и социальное начала жизни. Но автор будет в этом не повинен. Он великолепно понимает, что и «социально-экономические категории», и «общественная психология», «общественные настроения», так же как и «индивидуальное сознание» и само понятие «личность», — все это явления общественные, это азбука. Личность — не отдельность, она — продукт и совокупность общественных отношений — это тоже аксиома.

Но эта совокупность общественных отношений приобретает в ней личную форму, и в таком виде и качестве она подлежит особому рассмотрению.

Изучить то, что она привносит в жизнь сама, по ее внутренним, ей имманентным законам и как это сочетается с другими общественными факторами, — вот все, что я хочу сказать, не противопоставить личное и социальное, а, наоборот, установить закономерные связи и влияния этих, как будто бы разнородных, но по сути своей так близких друг другу явлений — вот о чем идет речь: пойти дальше азбуки и глубже аксиомы.

Этого требует от нас сама жизнь, она ставит перед нами вопросы, не вмещающиеся ни в какие аксиомы, и мы не можем над ними не думать.

Ведь Ленин, возражая против кандидатуры Сталина на пост генерального секретаря ЦК партии, выдвигал не политические, теоретические или какие-то другие принципиальные соображения. Он говорил именно о психологии, о чертах характера: что Сталин груб, деспотичен, нетактичен, не уважает людей и т. д. «Это не мелочь, — заканчивает Ленин письмо съезду, — или это такая мелочь, которая может получить решающее значение». Действительность, к сожалению, превзошла все его опасения, и мы очень дорого заплатили за то, что мудрое предупреждение Ленина в свое время не было принято во внимание. Можно, значит, сидеть в тюрьмах, многократно бывать в ссылках, бежать и снова бороться, можно всю жизнь, казалось, отдавать за освобождение народа, а потом стать деспотом освобожденного народа. Вот что такое психология!

Или: секретарь райкома, сын батрака, рабочий человек, воевавший, партизанивший в своем районе, много сил положивший потом на восстановление, развитие его после войны, вдруг оказывается вовлеченным в шайку хищников и расхитителей хозяйства этого же, своего, родного района, с которым он связан кровью и жизнью. И снова психология: нет, он ничего сам не брал, ничем не пользовался, но ему, видите ли, хотелось выдвинуться, быть на лучшем счету, на виду, и ради этого он пошел на самые подлые сделки и махинации.

Психология, нравственность… Они как будто бы вне политики. Но это только «как будто бы», только кажется. Всегда, во все времена они были частью идеологии, становились и становятся в жизни самой настоящей большой политикой. Это великолепно понимает и учитывает буржуазная пропаганда.

«Используя национальные различия, религиозные предрассудки, человеческие слабости — зависть, женское тщеславие, стремление к удовольствиям, необходимо развить индифферентность к целям коммунистического государственного руководства» — так западногерманский журнал «Ауссенполитик» формулирует задачи «психологической войны» против коммунизма.

А вот мнение рабочего-столяра. Он возмущается своим директором, который живет, как ему кажется, на очень широкую ногу:

— Почему люди шли за большевиками? Потому что они с народом шли. Потому что они народу глаза открывали и вели, куда нужно. И сами были во всем первыми. Кто первый в тюрьму шел? Большевики. Кто первый в Сибирь шел? Большевики. Кто на каторгу, на виселицу шел? Большевики. А наш?.. Что наш? Вы мне дайте, говорит, ставку, вы мне дайте премию, вы мне дайте кабинет, машину, дачу, тогда я вас буду к коммунизму вести, а не дадите — добирайтесь сами. Политика!

Вот почему все это: и роль психологии, и характеры людей, и их нравственный тонус — нельзя не учитывать при служебных назначениях и даже при приеме в партию. Это вовсе не ведомственный «номенклатурный» вопрос, касающийся отдела кадров, это вопрос общественный. Общество многолико, но его именем вершат дела конкретные люди. И обществу далеко не безразлично, кто, с какой психологией, с какой честью и совестью будет вершить эти дела.

Яркий пример этому мы видим в письмах Ленина о придании законодательных функций Госплану. Предупреждая против «преувеличения администраторской стороны», он подчеркивает там необходимость таких «психологических» вещей, как «охват широкой действительности», «способность привлекать людей», «соединение характеров и типов (людей, качеств)», — все это, говорит он, «безусловно необходимо для правильного функционирования государственных учреждений».

Обществу небезразлично также и то, где, как и почему теряет оно в лице преступников свои живые клетки, своих людей, когда миллионы других не покладая рук работают, летят в космос, осваивают Арктику, Антарктику, перекрывают реки, возводят города среди тайги, проникают в тайны атома и бесчисленные другие «дивные дивы творят»? Обществу небезразличны судьбы людей.

Вот мы прошли по краю пропасти, присмотрелись к явлениям преступности. Что же получается? Повторяю: ни в коей мере не претендуя на какое-то исчерпывающее освещение и тем более решение этих сложнейших проблем, я подошел к ним как писатель, которому они какой-то своей стороной открылись. И как писатель, я не мог не обратить своего главного внимания на нравственную и психологическую сторону вопроса.

Преступность — проблема, можно сказать, старая, как мир, и пути борьбы с нею теряются в глубинах времени. «Долго шло уголовное право путем крови, страданий, всяких наказаний, — писал известный русский исследователь этих вопросов профессор М. Н. Гернет. — Через ряд веков тянется этот торный и широкий путь. Он не привел к победе над преступностью. Теперь подле него вьется маленькая и узенькая тропинка социальных реформ. Она приведет наконец к желанной победе. В этом убеждает изучение причин преступности».

Это было сказано перед самой революцией, в 1916 году. Узенькая тропка социальных реформ превратилась в широкую дорогу социальных революционных преобразований, охвативших все стороны нашей жизни, перевернувших, перестроивших ее до самого основания. И вот мы снова стоим перед этим же вопросом.

Что ж, выходит, не оправдались надежды профессора Гернета на социальные преобразования? Напротив. Если взять существо проблемы, можно твердо сказать: да, оправдались. Перед нами прошел длинный ряд преступников, их высказываний, исповедей и целых трактатов и дискуссий. Что получается? Социально-экономический материальный фактор — в том смысле, в котором о нем говорил профессор Гернет, когда уделом одной части общества является «голод, холод, жрать нечего», безнадежность, — почти полностью отпадает. Об этом говорят и мои собственные наблюдения, и выводы судебных, тюремных работников, и признания самих заключенных. Исключения из этого редки и относятся главным образом к тяжелым годам войны и к категории вышедших из заключения, которые не сумели или которым не помогли найти место в жизни.

Но, вырастая и развиваясь на месте старого, эксплуататорского строя, наше общество еще не достигло тех совершенных форм и идеалов, к которым оно стремится в своем движении к коммунизму. Наше общество недостаточно богато, недостаточно накопило материальных ценностей, чтобы удовлетворить все потребности каждого из своих членов. Отсюда психологические сдвиги и нравственные конфликты, которые не каждый и не всегда может правильно разрешить. А отсюда и проявляющиеся иной раз нарушения норм жизни и человеческих отношений. Законы этой психологии уже далеко не так всеобщи и не так обязательны, как законы, которые диктовал когда-то всемогущий царь Голод. Но зато они куда более сложны и утонченны.

А припомним то, что говорил академик Мясников о возрастающей сложности жизни, о влиянии ее на человеческий организм, в частности на состояние сердечно-сосудистой системы. Тем более это усложнение не может не сказываться на отношении человека к жизни, то есть на его нравственных понятиях и принципах и в конечном счете на его поведении.

Человеку мало, чтобы ему было что есть, пить и во что одеваться, человеку нужно еще, чтобы при этом не страдало его достоинство («Что я — из глины сделан?»). Значит, и ответственность общества за каждого человека не уменьшается, а возрастает, изменяется и усложняется, и как идеал по-прежнему перед ним остается задача, поставленная Марксом:

«Не наказывать преступления отдельных лиц, а уничтожить антисоциальные источники преступления и предоставить каждому необходимый общественный простор для его насущных жизненных проявлений»[29].

Но что значит «насущные жизненные проявления»? Где их критерии и границы? И вот здесь-то вступает в силу нравственное начало.

Читатель М. Михайловский пишет: «У молодежи нужно воспитывать честность. А что такое честность? Без идеализации это условия, в которых невозможно и нет нужды сотворить что-либо плохое людям».

Так ли это? Связанный хулиган, которому уже невозможно избивать людей, не становится от этого нравственным человеком. Нет нужды воровать воду на берегу Волги, но разве это честность? Честность — это способность удержать себя от лишнего глотка в безводной пустыне, где каждая капля на счету. Нравственность — это в конечном счете способность человека к самоограничению во имя высших целей, и она невозможна «без идеализации». В этом смысле она выше закона. Это — общественный закон, ставший потребностью человека, собственным законом его личности.

И этот закон, и эта потребность самоограничения должны быть развиты у каждого, независимо от его положения; в этом и будет заключаться дальнейший нравственный рост нашего общества, а это поможет и разрешению многих оставшихся еще у нас противоречий жизни и установлению того гармонического единства интересов и целей, которое будет характеризовать коммунистическое общество, — человек должен быть ответственным перед ним за свою жизнь, за свои дела и за свое поведение, а общество, взаимно, должно быть ответственно за судьбу личности, быть внимательным к ней, исследовать ее законные нравственные требования и искать пути к их удовлетворению, чтобы, по словам Маркса, «так устроить окружающий мир, чтобы человек в нем познавал и усваивал истинно человеческое, чтобы он познавал себя как человека»[30].

В этом случае нравственные требования личности выступают как стимулы развития общества.

Но Маркс подчеркивает: «как человека». И тогда вопрос поворачивается другой стороной, говоря опять словами Маркса, «чтобы частный интерес отдельного человека совпадал с общечеловеческими интересами»[31]. А если не совпадает? Если личность в неограниченности своих притязаний переходит границы реальных возможностей общества, если она переступает границы «истинно человеческого», границы собственного достоинства и достоинства своих сограждан? Тогда она проявляет себя как разрушительное начало в обществе.

Но почему она переступает эти границы? Почему один человек работает, отдает свои силы и свой талант на то, чтобы поднять общий потенциал жизни и этим обеспечить удовлетворение потребностей всех личностей, как своей собственной, так и других, настоящих и будущих, и в этом находит нравственное удовлетворение, а другой стремится урвать от всех для себя?

Это еще раз подчеркивает, что в мотивах, движущих человеком, психологический, нравственный фактор выступает на первый план. Уже в предреволюционные годы А. Ф. Кони говорил, что «в преступном деянии духовная сторона играет не меньшую роль, чем физическая, она освещает его внутренним светом, который доступен исследованию внимательного наблюдателя».

Сейчас роль этой «духовной стороны», роль личности, ее характера, ее сознания, ее понимания жизни, и самой себя, и своих отношений с миром, на мой взгляд, должна быть подвергнута именно самому внимательному наблюдению. Нет, это не та злая воля, о которой говорил Ломброзо и вся антропологическая школа, не тот человек-зверь, как продукт наследственности, физической неполноценности и вырождения и потому подлежащий уничтожению даже без суда. Эта буржуазная теория была решительно отвергнута всей передовой мыслью, и о ней очень хорошо сказал тот же А. Ф. Кони: «Юристы, которым дороги нравственные идеалы государства и человеческое достоинство, не могут не вооружаться против выводов и даже против основных положений этого учения, низводящих отправление правосудия к какой-то охоте на человека».

Следовательно, речь идет о другом — о более глубоком понимании психологических, вернее, социально-психологических факторов при изучении преступности, с одной стороны, и о формировании нравственной личности как первостепеннейшей задаче воспитания, с другой. И все это в конечном счете ведет к тому же общему вопросу о роли психологического, и особенно нравственного, начала в жизни.

Кто, как и почему — одни, пренебрегая всем, идут на смерть, другие попирают высочайшие святыни и ценности ради самых низменных и пошлых побуждений? Кто, как и почему — одни становятся по одну сторону баррикады, другие, как будто бы такие же, — по другую? Одних социально-экономических категорий здесь недостаточно, нам нужно понять и постигнуть, как эти категории преломляются в душах людей, потому что здесь, через души людей, проходит сейчас первая линия фронта.

В пьесе «Палата» драматург С. Алешин не вывел ни стройки, ни заседания партбюро, никаких чрезвычайных обстоятельств и происшествий. Простая больничная палата на четыре человека, которые лежат, принимают лекарства и ждут выздоровления. И все-таки здесь прошел фронт. Сквозь самые обыденные, житейские мелочи — в отношениях к жене, к незаконченной работе, даже к своей собственной болезни — проступает самая настоящая большая политика. Здесь в душах людей идет борьба старого и нового, партийного и непартийного, человечности и эгоизма, выступающего как главный враг всего светлого, коммунистического.

А это и действительно так. Ведь эгоизм — это главное, что должно быть преодолено в человеке в его стремлении к нравственному совершенству. Вот для чего это чувство должно быть исследовано. Вот почему проблема преодоления эгоизма становится одной из центральных проблем во всех наших воспитательных поисках.

Принято считать, что дурное влияние заразительно, у плохих родителей растут и дети плохие. А я знаю примерного парня; отца у него нет, а работающая дворником мать — пьяница; но именно поэтому он пошел по совершенно другому пути: избегал всего дурного, хорошо кончил школу и теперь учится в институте. И примеры подобного рода можно умножить. Значит, одного зло тянет, а другой отталкивает зло. Почему? Один ребенок отдает игрушки своему товарищу, другой — отнимает. Что это? Откуда? В крови или на ясную от рождения поверхность легли уже темные штрихи жизни?

А лицо, формы эгоизма? Что там древнеримский бог Янус, имевший два лица! Эгоизм многосложен и многоо́бразен. Может быть, недостоин упоминания эгоизм больной, патологический, эгоизм пьяницы, опустившегося человека, оказавшегося жертвой самого себя. Об эгоизме явном, наглом, эгоизме агрессора, для которого, кроме своего разбухшего «эго», ничего не существует, мы здесь тоже не будем говорить.

Но вот естественная забота человека о себе, о своем доме, семье, об их благополучии и достатке вдруг переходит в забвение всего того, что непосредственно не касается этой самой семьи и дома. И тогда из него вырастает или с ним соприкасается, пожалуй, самый сложный и самый страшный вид эгоизма — равнодушие. Он трудноразличим, как вирус, и живуч, тоже как вирус. По своей зловредности он может соперничать, пожалуй, только еще с одним видом — с эгоизмом человека у власти, когда тот забывает об истоках своей власти и о доверии народа, забывает, что власть — это не властвование, что это не только честь, но и ответственность, не только право, но и обязанность, а в конце концов это — самая высокая, но и самая сложная форма служения народу. И когда он забывает, что служебное кресло — символ нравственной, а не материальной ценности, когда недостаточно прочным оказывается то человеческое, что было в этом человеке, тогда в нем заводится червь, червь властолюбия, честолюбия, или мелкого, ничтожного тщеславия, интриг, или непомерной гордости, кажущейся незаменимости и пренебрежения к людям.

«Идет иной такой руководитель по цеху, все видит, но людей не замечает, пройдет, как в душу плюнет. Прямо руки опускаются» — такие слова старого рабочего приводились на июньском (1963 г.) Пленуме ЦК КПСС.

Интересы общества начинают для такого руководителя преломляться в призме собственного благополучия и собственного величия, и за высокими словами у него могут прятаться самая низкая подлость, фальшь и лицемерие, и он падает, раздавленный бременем, которого он не смог вынести. Падает даже тогда, когда кажется, он продолжает еще стоять. «Нет ничего более ужасного, чем логика своекорыстия» (Маркс).

Эгоизм может ютиться даже там, где его трудно предположить, — в дружбе и в любви.

«Человек всегда хочет возложить свою любовь на кого-нибудь, хотя иногда он ею давит, иногда пачкает, он может отравить жизнь ближнего своею любовью, потому что, любя, не уважает любимого», — сказал Горький.

И даже Тургенев, посвятивший столько страниц описанию чистой, нежной, возвышенной — «тургеневской» любви, тоже усматривал в ней и другую, оборотную сторону: «В ней одно лицо — раб, а другое — властелин, и сама она — цепь, и цепь тяжелая».

«Всякая любовь, счастливая, равно как и несчастная, настоящее бедствие, когда ей отдаешься весь… — говорит Ракитин в комедии «Месяц в деревне». — Вы, может быть, еще узнаете, как эти нежные ручки умеют пытать, с какой ласковой заботливостью они по частичкам раздирают сердце… Вы узнаете, что значит быть порабощенным — и как постыдно и томительно это рабство».

А вот как анализирует свою жизненную ошибку одна молодая женщина, поспешно «выскочившая» замуж: «Станислав ходил за мной как тень. Он был умен, очень развит, наизусть знал почти все оперы и, помимо всего, умел ухаживать. Все это, его детски-наивное восхищение и преклонение импонировали мне и действовали на мое тщеславие». А теперь она кается, понимая, что испортила жизнь и себе и ему, но ничего не может с собой поделать: «Я просто ненавижу своего мужа». И все потому, что тщеславие она приняла за ответное чувство, свой эгоизм — за любовь.

Может быть даже эгоизм добра, когда человек красуется тем, что он его совершает, или, наоборот, добро начинает приниматься как должное и обязательное. А можно принять участие в борьбе за освобождение человечества, преследуя свои личные корыстные цели.

Так что же получается? — может возникнуть вопрос. Эгоизм так многолик и многоглав, что неизвестно, истребим ли он. А тогда что же с ним делать? Ведь если ничего не делать, то он пожрет, он, низменный, одолеет высокое, на то он и эгоизм.

Вопрос расширяется и снова упирается в то, о чем мы уже говорили: в нашу собственную природу. Какая она? Религия всю свою философию строит на учении об изначальной греховности человека: из грязного источника, каким оказался бедный Адам, течет грязная река жизни. Об извечной и неизлечимой порочности человеческой природы на разные лады твердит и упадочная философия буржуазного пессимизма, которая изобрела даже специальный термин — некоммуникабельность, то есть невозможность сближения между людьми.

Мы отвергаем и то и другое, и отвергаем не только потому, что это унизительно, безнадежно и безрадостно. Нет, это, по существу, не так! Да, он грязен, многострадальный житель Земли, и огульно, наотмашь отрицать это было бы слепым и неумным догматизмом. Но это не его вина, а его беда. Человек — не изваяние, не окаменелость, можно даже сказать, он — не явление, он — процесс. Он — живой исторический человек, идущий снизу вверх, и в этом движении он несет на себе пыль долин. Он несет в себе, возможно, и какие-то атавистические следы своего животного происхождения, и грязь многих и многих напластований прошлых веков и тысячелетий, тяжких и грязных напластований. Но грязен сам, кто видит в человеке только грязь и не видит величия.

А величие человека заключается в его способности творить высокие истины и копить высокие истины, отметая грязь.

Эпоха рыцарства — эпоха грубой силы и крови, а человек вынес из нее и сохранил понятие рыцарства как чести и внутреннего, духовного, а не фамильного благородства, как «рыцарского» отношения к женщине. Эпоха феодальных монархий породила пышный и вычурный придворный этикет — человек сохранил из него понятие вежливости. Даже эпоха буржуазного накопления, с ее нравами денежного мешка, с ее принципом «Деньги не пахнут», со всеми ее жестокостями и преступлениями, оставила хороший след в нравственности человека: отбросив всю грязь, он отложил в душу свою правильные понятия хозяйственности и бережливости. Из кровавого дела бесчисленных войн он вынес высокие понятия и доблести, и мужества, и чести, а в конце концов высокую идею всеобщего мира. Итак, идя своим путем, человек из всей тяжкой жизни своей брал все лучшее, высшее, чистое, и все это откладывалось в народной душе. Так создавался тот основной нравственный капитал, который давал человеку силы и жить, и расти, и совершенствоваться, и подниматься с одной ступени на другую.

Вот в чем величие человека! В его нравственности!

Но нравственность — это не скрижали, преподнесенные в огне и буре, и не рожденные в пустыне заповеди, не поднебесный идеал, а порождение человеческого духа. А если это так, то нравственность теряет свой дуалистический, двойственный характер и приобретает подлинное внутреннее единство. По религиозной морали человек нравствен тогда, когда он исполняет данный ему свыше божественный закон. Это не его закон, не собственный, это внешний закон, закон-тормоз, узда для греховного по природе своей человека. «Или бог, или все позволено», как говорил Иван Карамазов у Достоевского. Отсюда естественное стремление сбросить узду, освободиться от пут закона, и тогда обнаруживается звериное нутро человека. Отсюда и такое же естественное стремление обойти, обмануть его по принципу «закон что телеграфный столб: перешагнуть нельзя, а обойти можно».

Отсюда хитрый прием — религиозная исповедь: покаялся — можно грешить дальше, до следующего прощеного воскресенья. Можно и откупиться: построил церковь, пожертвовал крупную сумму в монастырь, на худой конец поставил подороже свечку — и все в порядке, душа спокойна. А католицизм в средние века ввел даже индульгенции — платные грамоты на отпущение грехов; чем дороже индульгенция, тем больше грехов тебе простится.

Это все слишком явные, грубые, бьющие в нос формы нравственной фальши, и борьба против них, как, например, против торговли индульгенциями, служила иной раз знаменем для больших общественных движений. Но отсюда же шло и еще более тонкое и потому более опасное зло — ханжество и лицемерие, которое, как мельчайшая пыль в кожу шахтера, въелось в человеческую душу, перейдя из области чисто религиозной в область широко общественную и нравственную. Показать видимость! Спрятать поглубже, спрятать подальше подлинные свои мысли, намерения и побуждения и выставить напоказ всем внешнее выражение того, что требуется: широкий крест, земной поклон, благообразность речи — видимость, видимость, видимость! Все это от дуализма, от двойственности, лежавшей в основе старой морали: мне предписан закон — смотрите, как я его ретиво исполняю, а что я думаю, это дело мое, это никого не касается!

Материалистическая, единая в своей основе этика, в разработку которой неоценимый вклад внес, например, Чернышевский, уничтожает эту двойственность признанием естественности человеческого эгоизма и стремления всех людей к счастью и к наслаждению всеми благами жизни. «В побуждениях человека нет двух различных натур». «Эгоизм — единственное побуждение, управляющее действиями каждого»[32]. (Это, кстати сказать, почти полностью совпадает с приведенными выше словами Энгельса, что в ходе истории каждый преследует свои собственные цели.) Все дело в том, как понимать наслаждение и в чем видеть счастье.

С таким вопросом, кстати сказать, обратились ко мне ученики одной школы, готовясь к какому-то своему диспуту. Вопрос необычайной сложности и необычайной емкости, но, мне кажется, все это можно вложить в одну формулу: «Счастье — это наслаждение человека тем, что достигнуты его самые высшие цели и устремления, и высота этих целей и устремлений определяет высоту и характер его счастья».

Могут быть цели и устремления, как говорится, ниже табуретки: Петр Петрович Петух, например, у Гоголя ограничивал их искусством сладко поесть, а Плюшкин — старой подковой, найденной на дороге. Об этой стороне эгоизма мы и говорили выше. Но устремления могут быть и другие — высокие, богатые, интеллектуальные и определяться не рюмкой водки и не украденным поцелуем чужой жены, а интересами большого дела, коллектива, общества, народа.

Вот в этом смысле Чернышевский определяет альтруизм как высшую форму эгоизма. Ведь эгоизм тоже не порождение дьявола. Это естественный и в свое время необходимый инстинкт первобытного человека, выработанный им и помогавший, несомненно, ему в борьбе за существование. В ходе истории жизнь человека все больше и больше стала определяться общественными связями и отношениями, а соответственно этому у него стали развиваться и общественные чувства. И тогда этот примитивный, животный и когда-то спасительный эгоизм стал менять свой знак, из плюса превратился в минус, в порок, присущий людям недостаточного нравственного развития, с низкими, вульгарными мотивами и побуждениями. А с нравственным ростом человека меняются эти мотивы и побуждения и его естественный, природный эгоизм принимает другую форму удовлетворения своих, личных и в этом смысле эгоистических, но высших устремлений и целей. Это — то, что Чернышевский назвал разумным эгоизмом. «Добрым человек бывает тогда, когда для получения приятного себе он должен делать приятное другим»[33], — говорит Чернышевский. Это не отказ, не отречение от самого себя во имя кого-то и чего-то постороннего, хотя и высшего, а развитие себя, преодоление себя в себе: «я» маленькое вырастает до «Я» большого и поднимается на новую нравственную высоту.

Таким образом, нравственный рост человека опять-таки становится его собственным делом, делом его личности, его умственного развития, внутреннего, эмоционального обогащения и волевой закалки, то есть он становится достижимым, а главное — человеческим делом. Это не стремление к дарованным свыше божественным идеалам, а борьба за собственные, человеческие идеалы и цели. Человек становится хозяином самого себя. И такой человек именно в этом видит личное свое наслаждение и свое счастье, и высота этого счастья определяется высотою его идеала. И долг для такого человека теряет значение долга как обязанности, предписанной извне, это становится его собственным, внутренним, его нравственным делом. Никто не посылал Ивана Сусанина на смерть, никто не приказывал Александру Матросову закрыть своим телом фашистский пулемет, никто не заставлял Гусева (воспользуемся этим образом из кинокартины «Девять дней одного года») продолжать смертельные для него опыты; нет, они сами выполняли свое дело, это было их собственным делом и собственным наслаждением в высоком, духовном значении этого слова.

Так нравственность, порожденная самим человеком, служит ему и этим создает его величие.

Величие человека заключается в том, что он, идя путем накопления нравственных ценностей, сознанием своим поднялся до высочайших высот мечты, мечты о том, как, преодолев собственные, исторически сложившиеся слабости и пороки, поднять свою жизнь на совершенно другой, принципиально другой нравственный уровень и вместо звериной борьбы всех со всеми утвердить братство, равенство и радостный труд, чтобы жить свободно и в изобилии, быть хозяином своей судьбы и окружающей природы, пожинать плоды своего труда, быть здоровым и счастливым. Религия перенесла эти мечты в заоблачные выси, оставляя нетронутыми земные несправедливости. Мы хотим осуществить мечту на земле, записали это себе в программу деятельности. В этом и заключается величие человека — он создал идею добра, понятия ближнего, любви к ближнему, он создал идею гуманизма, идею человеческого братства, единства, наконец, идею борьбы за это братство и единство. И не видеть этого, отрицать это и видеть только грязь — значит утверждать и увековечивать ее. Это значит быть хуже крыловского петуха, который и в навозной куче сумел-таки найти жемчужное зерно.

А человек идет. «С тех пор (по словам А. И. Герцена) как человек путем развития исторической жизни выходит из животного сна, он силится все больше и больше овладевать самим собою… Ход развития истории есть не что иное, как постоянная эмансипация человеческой личности от одного рабства за другим, от одной власти вслед за другой, вплоть до наибольшего соответствия между разумом и деятельностью — соответствия, в котором человек и чувствует себя свободным».

И в этом движении, в этом своем шествии снизу вверх, к вершинам человек, образно говоря, освобождается от насевшей на него пыли. Тут все дело за ним: он может ждать, когда ветер движения просто сдунет с него эту пыль веков, а может сам постараться поскорее смести приставшую пыль, отряхнуть прах от ног своих и этим ускорить процесс своего очищения, а может, наоборот, замедлить его.

Вот о чем речь.

А это со всей категоричностью ставит вопрос о собственном, активном и сознательном участии человека в деле нравственного совершенствования.

Вопрос не нов. В той или иной форме он ставился во всех великих идейных течениях и народных движениях прошлого. И, надо отдать справедливость, как правило, у истоков их стояли искренние, по-своему честные люди. Очень хорошо сказал об этом Герцен: «Нет, великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей. Христианство проповедовалось чистыми и строгими в жизни апостолами и их последователями, аскетами и постниками, людьми, заморившими все страсти — кроме одной. Таковы были гугеноты и реформаторы. Таковы были якобинцы 93-го года. Бойцы за свободу… всегда были святы, как воины Кромвеля — и оттого сильны»[34].

Таковы же были, продолжим мы дальше, и великие деятели нашего народа: и самоотверженный одиночка Радищев — первый проблеск восходящей зари, и декабристы, о которых уже шла речь, и Герцен, Белинский, Добролюбов, Чернышевский — светлые и несгибаемые рыцари, и беззаветные народовольцы — Перовская, Желябов, Кибальчич. И наконец, вобравшие, собравшие в себя все их благородство, и преданность, и силу великие основатели и деятели партии большевиков — и Ленин, и Дзержинский, и Калинин, все, кого народ помнит, и ценит, и любит, и чтит.

Но, если вернуться к движениям прошлого, мы не можем пройти мимо их исторической трагедии: при всей субъективной искренности и чистоте их основателей и вождей эти движения или были обречены на неминуемую гибель, или вырождались.

Происходило это потому, что сами основы их были незрелы и шатки: наивность и непоследовательность мешали им обнажить и вырвать самые корни зла, материальные, земные корни, из которых вырастало полное несовершенств древо человеческой жизни. Время было не то: мир еще не созрел для счастья. Из одной формы рабства вырастала другая, которая брала себе на вооружение мечты и идеалы прошлого, приспосабливала для своих целей, заставляя их служить себе, и в конечном счете искажала. И потому вся история этих движений была историей рождения и гибели идей.

У коммунизма другая судьба: «Прежние перевороты делались в сумерках, сбивались с пути, шли назад, спотыкались и, в силу внутренней неясности, требовали бездну всякой всячины, разных вер и геройств, множества выспренних добродетелей, патриотизмов, пиэтизмов. Социальному перевороту ничего не нужно, кроме понимания и силы, знания — и средств»[35].

Вобрав в себя все лучшие устремления и опыт предшествовавших эпох, преодолев ошибки прошлых поколений, коммунизм под корень подсек упомянутое древо несовершенств человеческой жизни — экономические основы, — и это главное, решающее. Он низвел идеал с заоблачных небес и поставил его на твердое земное основание. Он перевел его из области мечты в область практических программ и планов, связав его с тем, без чего человек действительно не может жить. И вот тут-то проявляется все значение самого идеала — он тоже вступает в бой. Больше того, без него бой не может быть выигран. Пить, есть и одеваться без того, чтобы знать, во имя чего ты пьешь, ешь и одеваешься, во имя чего живешь, без этого знания, без этой цели человек сходит с пьедестала человека. В этом суть нашей жизни. И «белая» Арагва, которая из нее и течет, воплощающая в себе все светлое, возвышенное и благородное в нашей жизни, ширится и набирает силу. Да, ее воды еще встречаются со струями той, другой, «черной» Арагвы, сумрачные берега которой нам выпала невеселая доля исследовать, сталкиваются, бурлят, но в конце концов обязательно побеждают. С трудами, с боями, но побеждают. А в жизни это происходит так.

«Наш» человек, сильный, энергичный, талантливый и деловой. Он верит в правду того, что делает. Бывший батрак, он еще в 1928 году создает колхоз из казахов-кочевников, не привыкших пахать землю. Годы труда, усилий и творчества, и не малые, долгие годы. И вот в диких степях — цветущий колхоз, почти город, с клубом, с народным театром, даже со своей оперой. И народ воздает ему должное, впрочем, может быть, и не совсем нужное: на постаменте устанавливается его бюст, бюст председателя, дважды Героя. Но рядом с этим бюстом на этот постамент вдруг вылезает и он сам, живой и, как обнаружилось, не такой уж совершенный человек, не выдержавший тяжести собственной славы. Человек поднимается над жизнью, над людьми и на все начинает смотреть с высоты этого бюста: он хитрит с государством, он груб с людьми, он самодурствует, он строит себе хоромы в четырнадцать комнат, он упивается своим обожествленным «эго». И возникает мучительный вопрос: «наш» он или «не наш»?

Но вот правда берет верх — его самого и бюст его ниспровергают. Он сопротивляется, он цепляется за осыпающиеся края постамента, он целый год пишет туда, пишет сюда, мучает людей, мучается сам, но в конце концов все понимает: дом свой в четырнадцать комнат он добровольно отдает под школу-интернат, а сам берется за обыкновенную, рядовую работу, за которую ни бюстов, ни постаментов не полагается, и, как говорят теперь, он и здесь проявляет свой талант и свою силу.

Значит, все-таки «наш»! Как, с каким трудом и болью, через какие сложности пришло к победе это «наш», но пришло.

Такова жизнь. В этом ее развитие, в этом ее сила: в непримиримой борьбе со злом, в активности добра.

Истины ради нужно сказать (ибо на этом обычно играет религия), что Христос, по евангельской легенде, тоже взял веревку и выгнал из храма оскверняющих его мытарей и фарисеев. Ну что ж, очень хорошо сделал! Но потом-то он учил совсем другому, обратному: не противься злу; и в этом ведь суть христианства. Все дело в том, что возникло оно тоже из разных источников и из разных социальных потоков. Зародившись в недрах бурлящего, но бессильного народа, оно захватило оттуда какие-то свои отдельные, страстные струи, которые потом потерялись в черных водах примиренческой, даже рабовладельческой философии. Признание могущества зла, обессиливание добра, проповедь ненужности, даже греховности борьбы и перенос нравственного идеала в грядущее царство небесное — вот философия, которая не могла не погубить христианство.

Наше добро другое. В его активности, наступательности, боевом задоре и заключается залог его осуществимости.

Эта активность, боевитость добра, так же как обязательно дополняющая ее непримиримость ко злу, должна пронизать у нас все и всех. Но в осуществлении этого я вижу две опасности. Опасность первая: все равно ничего не получится — это те, кто уже пробовал, обжегся и опустил руки, или те, кто не пробовал и не хочет пробовать: им все равно.

Опасность вторая: это нас не касается, это касается «масс», а мы номенклатура, у нас на плечах — во! за спиной — во! у нас другой аршин.

Этот «аршин» я наблюдал много раз в своей пропагандистской, лекционной работе, даже в самых глухих местах. Такие люди почему-то считают, что лекции устраиваются для «масс», что только «массы», «малых сих», нужно просвещать и воспитывать, и все это не имеет никакого отношения к ним, к руководителям. А ведь именно руководитель-то здесь — главная фигура, он прежде всего должен быть сам воспитан, и аршин должен быть для всех один.

И более того: чем «крупнее» человек, тем больше его влияние на ход жизни, тем больше с него должен быть спрос. Это влияние может быть положительным, а может быть и наоборот, отрицательным и, чем «крупнее» человек, вернее, место, которое он занимает в обществе, тем «крупнее», «масштабнее» будет и то и другое, и влияние его достоинств, и значение его недостатков и ошибок. Ошибка слесаря сводится к стоимости испорченной гайки, просчет строителя электростанции обойдется стране в миллионы рублей, а ошибка государственного деятеля может вообще не поддаваться никаким измерениям и не только в области практической, но, что еще важнее, — в области нравственной.

«Ошибки людей сильного ума именно тем и бывают страшны, что они делаются мыслями множества других людей»[36].

В такой же, если не в большей, степени это относится и к вопросам психологии и нравственности, потому что, например, от того, кто и кого, по каким общим принципам и по каким внутренним соображениям и побуждениям выдвигает на ту или иную работу, зависит и ее практический успех, и моральный и политический авторитет всего нашего дела. Найдутся, конечно, такие, которые на это скажут, не задумываясь: «Что за вопрос? Подбор у нас известно как идет — по партийности». Но разве само понятие партийности не вмещает все новых и новых требований? Теперь от настоящего коммуниста требуется, в частности, и умение правильно жить.

Именно теперь, когда человек становится центральной фигурой жизни, а моральный кодекс — ее законом, руководитель, коммунист должен быть образцом поведения, честности, воплощения нравственного идеала. Он должен соединять в себе мудрость с деловитостью, внутреннее достоинство со скромностью, как это делал Ленин, твердость с человечностью, как совмещал их Дзержинский. Да, большевики первые в свое время шли в тюрьмы, на каторгу, потом они первые шли на штурм Зимнего, на штурм Перекопа, а позднее Берлина, первыми шли в тайгу, на целину, на стройки, первыми летели на Северный полюс, первыми полетели в космос, они должны быть первыми и в деле нравственного совершенствования.

Нам нужно, мы обязаны восполнить тот моральный урон, который нанесен культом Сталина и связанными с ним нарушениями ленинских принципов жизни. Они у кого-то в какой-то мере поколебали веру и в самые принципы, и в нормы, и в идеалы нашей жизни, и не они ли среди прочих причин способствовали появлению некоторых моральных шатаний среди нашей молодежи? Нам нужно всемерно укреплять веру в правду, веру в честность и нравственные основы жизни, веру в серьезность (ленинское «всерьез и надолго») и осуществимость наших идеалов. Это и делает моральный кодекс коммунизма. Но мы не можем не вспомнить при этом тонкую и умную иронию К. Маркса в адрес тех, кто «от чрезмерного уважения к идеям их не осуществляют», кто «делают их предметом культа, но не культивируют их». А потому именно «культивирование», практическое осуществление морального кодекса в жизни, в быту, в отношениях и в жизненной практике всеми нами, и прежде всего руководящими лицами и учреждениями и вообще передовыми людьми, задающими тон жизни, приобретает глубоко партийный, политический смысл.

Смотрите, какое чудесное письмо прислала сельский библиотекарь Светлана К. Муж у нее механик, человек с тяжелым детством и тяжелыми настроениями.

«На протяжении пяти лет супружеской жизни я веду с ним непрерывную борьбу. Нет, он прекрасный семьянин, но у него есть черта — неверие в жизнь и неверие в людей. Это меня очень пугает. Сейчас он вступает в ряды КПСС — какой же из него будет коммунист? А ведь у нас к тому же растет сын, и я хочу, чтобы он верил людям».

Поистине — Светлана!

А вот другое, не менее интересное письмо, из Ярославля (Н. И. Белухин).

«Да, нравственность превыше всего. Наша нравственность — это, пожалуй, краеугольный камень будущего общества. Ведь без наличия высоких нравственных качеств человека не может быть настоящего, самого справедливого и культурного общества — коммунизма. И борьбу за коммунизм следует начинать с борьбы, самой активной, самой неуемной борьбы за человека».

Одним словом, укрепление нравственных основ жизни, формирование коммунистических отношений становятся частью большой политики, приобретая подлинно исторический смысл: они завершают то, что сделано перестройкой материальных основ общества, и, следовательно, обеспечивают окончательную победу наших идей.

Отсюда вопрос о важности нравственного воспитания. Как его понимать и как его осуществлять?

Начать мне хочется с замечаний по одной книге, посвященной специально этой проблеме. Это книга В. А. Сухомлинского «Формирование коммунистических убеждений молодого поколения»[37]. Автор — опытный директор хорошей сельской школы, член-корреспондент Академии педагогических наук, и книга в общем была бы интересной и очень полезной, если бы не одно обстоятельство: под эмпирический материал, которым она так богата, автор решил подвести теоретическую базу, но сделал это так сухо, мертво и так догматически, что добраться до смысла иной раз не менее трудно, чем до сказочной мертвой царевны, окруженной непроходимым терновником. Но это было бы полбеды, если бы то, что хотел сказать автор, стоило трудов, потраченных на преодоление этих преград.

Цитирую: «Соответствие развивающихся производительных сил и производственных отношений в нашем обществе способствует тому, что самый процесс труда становится важным фактором нравственного совершенствования человека, требует дальнейшего развития некоторых очень важных нравственных качеств, без которых гармоническое единство производительных сил и производственных отношений не может достигнуть в своем развитии высшей ступени»[38].

Попробуем перевести это на русский язык: «Соответствие производительных сил и производственных отношений» является источником нравственного совершенствования, и, в свою очередь, развитие нравственных качеств нужно для достижения гармонического единства производительных сил и производственных отношений. Упростим еще больше, и тогда получается: нравственность вытекает из соответствия производительных сил и производственных отношений и нужна для достижения гармонического единства тех же производительных сил и производственных отношений. Как будто так!

«В чем корни таких явлений, как расхищение народных ценностей?» — спрашивает далее автор и отвечает: «В несоответствии духовного облика отдельных людей развивающимся, совершенствующимся производственным отношениям».

Итак, производительные силы, производственные отношения как альфа и омега всей мудрости.

Пусть, в конечном счете, это и так (и безусловно так: развитие производительных сил лежит в основе всякого, в том числе и нравственного, прогресса), но нужно же признать, что диалектическая связь базисных и надстроечных явлений весьма сложна. Можно ли все многообразие и богатство человеческой жизни втискивать в производственные отношения? (Я уж не говорю о языке, которым нужно разговаривать о таких вещах.) Но ведь в основе, например, любви лежит биологическое начало, но кто, кроме крайних циников вроде описанных выше супругов-химиков, будет объясняться в любви со ссылкой на стремление к продолжению рода или, как говорил упомянутый профессор, на продукцию желез внутренней секреции? Разве что юмористы. А к тому же разве мало случаев, когда отсутствие детей и, следовательно, невозможность продолжения рода отнюдь не являются препятствием ни для большого и высокого человеческого чувства, ни для дружной семьи?

Так, например, и религиозный афоризм «Земля еси и в землю отыдеши» имеет свои основания: все люди смертны. Но кто, кроме крайних мракобесов и безнадежных пессимистов, будет из этого делать выводы о бесполезности жизни, труда и борьбы?

Не напоминает ли все это те недоброй памяти времена, когда Кутузов у нас ходил в помещиках, Петр Первый — в сифилитиках, а Пушкин объявлялся выразителем мелкопоместного, не того какого-то еще дворянства. Вульгарный социологизм, узость и ограниченность мысли, убогие потуги всю сложность жизни свести к примитивным, школьно-доктринерским «основам»!

В действительности все значительно сложнее, глубже и тоньше. Да, корни деревьев берут соки в одной основе, в земле, но на этой основе вырастает живой лес, с большим разнообразием деревьев, и мы слушаем его шум и различаем язык каждой вершины — и бестолковую болтовню осины никак не спутаем ни с металлической жесткостью, которая слышится в шуме дубовой листвы, ни со смутным шепотом сосны, хотя растут они рядом.

Так и в жизни.

«Трудно представить, — продолжает Сухомлинский, — крестьянина 20-х гг. с ручной косой, которой за день изнурительного труда накашивал четыре копны, на месте нынешнего комбайнера, дающего ежедневно тысячи центнеров хлеба»[39].

Трудно представить, это верно. Но разве можно непосредственно из этого выводить какие-то нравственные понятия и критерии?

Вот перед нами комбайнер, по комсомольской путевке приехавший на целину, — по всем показателям самый передовой из всех передовых, а на самом деле он вошел в сговор с шофером, который за взятку в ущерб другим обслуживал его комбайн в первую очередь.

Вот тоже передовик и тоже командир степного корабля, а гуляя на свадьбе в рабочее время, он пьяный поехал на колхозном мотоцикле за арбузами на колхозную бахчу, налетел на столб, разбился сам и разбил мотоцикл.

Или случай на алюминиевом заводе, тоже с самой передовой техникой, с целым штатом парторгов и профоргов: организованно, с ведома начальства, люди ночью брали из штабелей алюминиевые шины, привезенные для монтажа электролизных ванн, и пускали их в переплавку во имя плана, показателей, а в конечном счете ради премии.

А припомним совершенно дикий случай, описанный в «Известиях» Анатолием Аграновским: тракторист с прицепленным к трактору плугом, выпив перед работой, заснул за рулем, попал на железнодорожное полотно, разрушил его на протяжении 37 метров и как ни в чем не бывало уехал, думая, что его не найдут. Он знал, что скоро должен пройти пассажирский поезд, мог подать сигналы тревоги, но он уехал: «Испуг у меня был… Могут получиться большие неприятности для меня». Для меня! Что могут погибнуть десятки людей, об этом он не подумал. Крушение было предотвращено героическим усилием машиниста Ведринцева, усилием, которое стоило ему жизни. А тракторист Кочеров, виновник всего этого, когда к нему пришла милиция — непостижимая вещь! — спокойно спал. Все как будто бы на месте: и высокая техника, и хорошая жизнь — «жил тихо, не воровал, не буянил, норму выполнял… квартиру от совхоза дали, женился, поросенка завел, десяток кур, пацан родился… огород свой, картошка, телевизор купил…» Что еще? Не хватало маленького — совести, которая, как видно, стоит совсем не в такой тесной связи с трактором, картошкой и телевизором, как иной раз думается. «Разума — мало, водки — много, заботы о ближних — ни на грош… полная атрофия общественных инстинктов» — так подвел итог всему этому Анатолий Аграновский.

Но все это проходит мимо того, кто не видит, кто не хочет видеть живой, со всеми ее сложностями, жизни, пытаясь отгородиться от нее цитатами и бесплодными зарослями догматической фразеологии.

«Люди, достигшие высоких показателей в труде, направленном на умножение всенародных богатств, достигают вместе с тем и высокой степени нравственного развития… — продолжает В. Сухомлинский. — В обществе, где труд стал подлинно свободным, мастерство рук становится высшим нравственным достоинством»[40].

А припомним приводившееся выше стихотворение «Воробей» и его автора — кузнеца, поэта и философа. Сын династии искусных русских умельцев, он и сам был подлинным мастером — золотые руки, а оказался в заключении, как алкоголик и вор.

Я помню, на московском заводе «Калибр» молодежная бригада долго билась с одним лоботрясом, который работал спустя рукава, прогуливал и вел самый легкомысленный образ жизни. И вдруг перемена: лоботряс стал «вкалывать», перевыполнять нормы и хорошо зарабатывать. В чем дело? И только потом прояснилось: ему нужно было подработать для предстоящей встречи Нового года, а после этой встречи он снова стал работать кое-как. Эгоист остался эгоистом и в самом наипроизводительном труде.

Чем же другим можно объяснить то, что среди преступников так много людей, которые трудились, работали, производили, а потом садились на скамью подсудимых?

Чем другим можно объяснить и то, что человек занимает видный пост, облечен народным доверием, гремит и громит, руководит, и других учит, и высокие слова говорит, а сам берет взятки, обманывает государство и тот народ, именем которого он живет и благоденствует?

Значит, нравственность — это что-то иное, отнюдь не идентичное исполнению обязанностей, «золотым рукам», производительности труда и «валу» произведенной продукции. Можно было косить ручной косой и быть честным, чистым, по-своему очень нравственным человеком, а можно поехать с комбайном на целину и там пьянствовать, безобразничать и обманывать государство. Налицо, кажется, все: и производительность труда, и передовая техника, и «золотые руки», и «свободный труд на благо свободного народа», высокие цели, и высокие слова, и высокие показатели, и наряду с этим такое низкое, низменное поведение человека. А можно не собирать тонны зерна, не плавить металл и не ставить рекордов, а подметать улицу, разносить письма или ухаживать за больными и в этой скромной должности дворника или санитарки видеть выполнение своего долга и служение человеку. А можно и вообще, по жизненным обстоятельствам, нигде не работать, но, столкнувшись с чужой бедой, принять в ней участие.

Нравственность — это что-то высшее, отнюдь, конечно, не небесное, как пытается обыграть эту высоту религия, нет, самое что ни на есть земное, но среди всего земного высшее и, не будем бояться этого слова, духовное. Духовное опять-таки не в религиозном, а в том глубоко человеческом смысле, когда порожденное земным бытием сознание приобретает самостоятельность и начинает действовать уже как новая, особая и объективная сила, даже как материальная сила. Это не земное отражение «высшего», а, наоборот, «низшее», поднявшееся до «высшего», до самых высоких высот сознания. Это голос вершин, до которых дорос человек. Пусть корни копаются где-то вглуби и тем делают свое глубинное дело; здесь, наверху, вершины ведут свою «духовную» речь на высоких, возвышенных нотах — вершина с вершиной.

Они живут в единстве — и «корни», и «вершины», и труд, и экономика, и нравственность. Пусть труд в его первоначальном, элементарном, вернее сказать, абстрагированном смысле — это отношение человека к природе, воздействие на нее и подчинение себе, но в реальной жизни он немыслим вне общественного бытия. Пусть нравственность выражает отношение человека к человеку, к людям, к обществу и отношение общества к человеку, но в реальной жизни система нравственных отношений не существует вне трудовых связей людей. Это бесспорно. Но также бесспорно и то, что труд сам по себе, не освещенный нравственным сознанием, теряет свою моральную и, следовательно, воспитательную ценность. Именно нравственность делает труд осмысленным, творческим, настоящим трудом. Бесспорно и то, что, если применить, как это говорится в геометрии, метод наложения, границы понятия «нравственность» будут шире границ понятия «труд». Дружить или не дружить, любить или не любить, жениться или разводиться, когда разводиться, почему разводиться, уважать стариков или не уважать, драться или не драться, лгать или не лгать, быть хитрым или прямодушным? Я не знаю, через какие отдаленнейшие логические инстанции можно свести эти этические вопросы к трудовым и производственным отношениям.

Почему в одних и тех же условиях один стремится использовать каждую минуту только на дело, только на пользу обществу, а другой живет для себя? Почему один может быть пять суток голодным, а не возьмет лежащим рядом чужой кусок хлеба, а другой лезет в карман, в квартиру и убивает спящего человека? (А ведь настоящий охотник никогда не убьет спящего зверя.) Почему один переживает чужое горе как свое собственное и не может мириться с несправедливостью, а другой сам любого обидит и спит сном праведника? Почему один, с высшим образованием и с высоким окладом, творит преступление, а другой, малограмотный и кое-как живущий, не допускает даже мысли о преступлении?

Все это вопросы нравственности, и так ли легко и очевидно они укладываются в школьно-прямолинейные формулы мысли и такие же прямолинейные закономерности?

Оказывается, в том, как ты понимаешь человека, как понимаешь себя, как ставишь себя по отношению к другому, в той степени участия, всякого участия в жизни людей, в той степени личной ответственности за эту жизнь и за свою собственную жизнь, за ее достоинство, в определении смысла и сущности своего существования, в понимании своего долга перед обществом, то есть во всей твоей нравственной концепции, находит свое почетнейшее место и труд, как одна из важнейших и решающих сторон твоих общественных отношений. Возьмем Николая Островского: он написал книгу, произвел определенный труд. А если бы он не написал книгу, не было бы у него для этого необходимого таланта и возможностей, но он прожил бы такую же жизнь, и о его нравственном подвиге написал бы кто-то другой, или просто он своей выдержкой и оптимизмом поддержал не миллионы, а пусть даже считанные единицы окружавших его людей, разве его нравственный облик от этого снизился бы?

А другой по своим физическим данным может горы ворочать, но загляните ему в душу…

Вот предо мной письмо. Мне не хочется приводить его полностью, настолько оно тяжело и безрадостно. Пишет не преступник, нет, пишет обыкновенная девушка, дочь отца-матери, внешне, как говорится, вполне «благополучная», но внутренне… Она и учится, и работает — тоже как будто все в порядке. Но ей очень трудно, ей все так надоело, и не видит она ни в чем ни смысла, ни радости: «А все зачем? Чтоб заработать кусок хлеба и съесть? Я возненавидела работу и думаю, как мал промежуток до следующего рабочего дня».

А вот другое, совсем другое. Пишет молодая женщина. С шестнадцати лет она начала работать, без отрыва от производства окончила медицинский институт, стала врачом, вступила в партию и жила полнокровной трудовой жизнью советского человека. Потом муж ее, офицер, окончил военную академию, получил новое назначение, и она вынуждена была поехать с ним. Но там, на новом месте, она не может найти работу, штаты укомплектованы.

«Но я не хочу быть только офицершей, — протестующе пишет она. — У меня есть и свое звание и свое призвание. Я очень люблю свою специальность и вообще не могу без труда сидеть дома и только. Я хожу, обиваю пороги, прошу, чтобы мне разрешили работать без зарплаты, но мне и этого не разрешают, говорят: нет такого приказа». (Какая, кстати сказать, дикость: нет приказа!)

Труд-бремя и труд-радость. И в эту радость превращает труд искра нравственного смысла, вносимого в него человеком. Конечно, эта искра рождается в труде, но для того, чтобы она не погасла, чтобы она превратилась в горение, нужно что-то еще, нужна общая нравственная атмосфера, царящая в душе человека и поддерживающая это горение. Так только соединение углерода с кислородом рождает пламя.

Так вот, найти эту искру, которая осветит и освятит труд-работу, труд-обязанность и даже повинность и превратит ее в труд-творчество, в труд — жизненную потребность и душевную радость, и сделает его, таким образом, подлинно человеческим, — в этом и заключается высокая историческая задача коммунистического воспитания.

Великолепен в этом отношении пример Ленина, Маркса. Кому не известна их титаническая трудоспособность, но разве именно ее нужно класть в основу личности этих колоссов человечества? В основе их личности лежит высокая нравственная идея, идея борьбы, непримиримости, а отсюда вырастает нравственная потребность труда и из нее уже — сам труд, как длительное и целенаправленное волевое напряжение. Только великая идея рождает великую энергию. Идея, нравственный смысл, нравственная потребность — вот что лежит в основе деятельности человека, и именно эта нравственная потребность заставляет его «достигать высоких показателей», именно эта потребность заставляет его добиваться «мастерства рук» и окрашивает в свой цвет это мастерство. «Мастер — золотые руки» — это не просто хороший специалист, это художник своего дела, а для всякого художника его дело — это прежде всего его нравственный долг, смысл его существования.

В труде человек проявляет себя как производитель ценностей, он производит больше, чем потребляет, дает обществу больше, чем берет от него, и в этом чудодейственном свойстве труда суть и источник человеческого прогресса. Но как производит, во имя чего работает человек — в громадной степени зависит от того, как он вообще понимает свою жизнь, как относится к людям, как и на чем строит свои отношения с ними. Человек, который в основу этих отношений кладет свое «я», «эго», может производить любые центнеры и тонны продукции, но производить их он будет в конечном счете для себя, для своих личных, порой корыстных и даже низменных целей, нравственная ценность этого труда будет ничтожна. И наоборот, любой труд приобретает нравственную силу у человека, который моральную основу своей жизни вообще видит в принципе: давать людям, обществу больше, чем получаешь сам.

В первые годы революции люди приходили от станка и сохи и брались за руководство хозяйством, финансами, справлялись с любым делом, потому что у них была вдохновляющая идея. Но представьте себе человека, который пришел с университетским дипломом, но без высокой идеи и цели, и он прежде всего займется оборудованием своего кабинета. И не этим ли, не забвением ли нравственных критериев, не сужением ли широты и высоты нравственных понятий и требований, не заменой ли их какими-то внешними показателями и формами, объясняются в какой-то мере и наши трудности, и недостатки, и малая иной раз действенность наших воспитательных усилий в работе с молодежью?

Приведу один очень простой, но интересный пример. Лена Блинова, школьница, моя соседка. Это чудесная девочка, нравственно чистая, внутренне богатая, устремленная, большая любительница биологии — вечно она возится с цветами, производит какие-то опыты. Она, конечно, комсомолка, и вдруг ее стали замечать в обществе девочки совсем другого склада, легкомысленной, распущенной, заподозренной даже в воровстве. Стали упрекать ее в этом, проработали на комсомольском собрании — с кем ты водишься? Куда идешь? А не заметили нравственной стороны дела: в краже та девочка была не виновата, но пятно на нее легло, и она еще больше отшатнулась от класса и хотела совсем уходить из школы. Лена решила ее поддержать и так подействовала на нее всею своею личностью, что они подружились — они вместе занимались, учили уроки, новая подруга ее в результате стала лучше учиться и вести себя, пошла, вслед за нею, в биологический кружок при Московском университете и вообще стала другим человеком.

Во время перемены в школе два приятеля, забравшись в укромный уголок, курят. Третий подсмотрел и, чтобы выслужиться перед учительницей, шепнул ей об этом. И учительница на классном собрании начинает прорабатывать… кого? Курильщиков. А ведь нужно было бы наоборот. Курить вредно, а доносить подло — в этом опять-таки нравственный смысл факта. Уж если ты решил бороться с курением, скажи об этом, честно, открыто глядя в глаза. Нам нужны борцы, а не кляузники.

Ставит учительница тройку ученику. На самом деле его ответ тройки не заслуживает, но над душой висит пресловутый процент успеваемости, отчет, районная конференция, на которой этот процент будет определять лицо ее класса и ее школы. И за всем этим забывается нравственный смысл этого чиновничьего порождения — ведь дети все это знают и участвуют в этой трагикомедии, построенной на лжи и фальши, и у них воспитывается — скрытно, невольно, но воспитывается — безответственность, фальшь, нечестность, стремление достигнуть успеха легкими путями.

Простое как будто бы дело — прием в комсомол, но на самом деле это чиновники делают его простым и будничным, выхолащивая тоже его внутренний, нравственный смысл. «Вызубрили устав и без запинки на него ответили, вот и весь прием, — пишет мне Оля Пуник. — А мне хотелось не так. Мне хотелось, чтобы это запомнилось на всю жизнь! Помните, как в «Молодой гвардии» принимали Радика Юркина?»

Одним словом, нужно уметь вышелушивать из жизненных явлений их нравственный смысл и видеть его. А он есть во всем. Так и в человеческом поведении. Как часто за скромностью таится сильная и решительная натура и, наоборот, бахвальство, развязность прикрывают трусость и слабость души! Внешняя грубость может служить маской большой внутренней растерянности и обиды. Все очень сложно, и не всегда поэтому можно взять крепость лобовой атакой.

Ведь мало, положим, доказать, что бога нет. Да и очень трудно доказать это верующему человеку лекциями и аргументами, потому что вера в том и заключается, что она ставит себя выше доказательств и вне всех и всяких аргументов. Изгнанная из одного угла, она находит свое прибежище в другом, потому что она — вера. Очень хорошо это выразил Достоевский: «Я лучше останусь со Христом, нежели с истиной». В древности верили, что высшее блаженство, рай находится на каком-то седьмом небе. Седьмого неба не оказалось — ну что ж, пусть это будет просто небо. Небо превратилось в космическое пространство с пролетающими там ракетами, — значит, обойдемся вообще без неба: царство божие внутри нас, царство божие где угодно, но оно есть, оно должно быть, потому что этого требует религиозная душа, которая ищет на небе то, чего не находит на земле.

Религия растет из страха перед несовершенствами и несправедливостями жизни и переносит на небо решение тех проблем, которые человек не может или отказывается решать здесь, на земле. Поэтому религия — «душа бессердечного мира», «вздох угнетенной твари» и «опиум народа». Это удел слабых и нищих духом. И глубоко прав Маркс, определяя ее как мировоззрение и самочувствие человека, не нашедшего или уже потерявшего себя.

«Слабость всегда спасалась верой в чудеса; она считала врага побежденным, если ей удавалось одолеть его в своем воображении»[41].

Вот почему религиозный человек с таким трудом поддается разного рода логическим аргументам и доказательствам. Веру нужно изгнать из самого ее глубинного прибежища — из области чувств и надежд. И окончательно победить ее можно только одним доказательством, что нравственная, справедливая и высокодуховная жизнь, о которой издревле мечтал и мечтает человек (и на этом играет современная религия), возможна без всякого бога. Это мечты, в которых человек возвышал себя над низкой и унижающей его действительностью, не отражение бога на земле, а порождение земли, сына земли и его растущего духа. Поднявшись над самим собой, над своей биологией, над своей биографией, над своим животным, звериным прошлым, человек породил высокие, высочайшие понятия добра и справедливости, которые наряду с трудом подняли его над уровнем животного. Эта великая сила возникла в человеческом сердце из совместной, общественной жизни людей, когда человек понял, что нельзя жить вместе, ненавидя, нельзя жить вместе, враждуя друг с другом, когда он осознал себя и понял, что он больше не зверь, а человек, что он должен жить иначе, чем живут звери, он должен жить по законам братства. Это была мечта, это была почти невозможная в той жизни мечта, и, может быть, из этой невозможности она и родилась, и потому она воспринята была как дар небес. Человек не верил в себя и потому не верил в то, что он сам создал, это ему казалось сказкой, и он воплотил ее в форму сказок, поэм и религиозных мифов.

И религия присвоила их себе и, отвергнув их подлинное происхождение, направила против человека и его достоинства: все это высшее, чистое, светлое она объявила божественным идеалом, недостижимым для его греховной натуры. Она обокрала человека.

И задача нашего общества — утвердить обратное, вернуть человеку похищенные у него духовные ценности и осуществить их в жизни.

Теперь пора сказок прошла: не летают ковры-самолеты, не ходят сапоги-скороходы и не раскрываются скатерти-самобранки; даже пятилетний ребенок не верит этим старым поэтическим вымыслам. Все, чем жив человек, создается его трудом, в нем вся его сила. Это всем теперь ясно, и в этом великая заслуга марксизма. Но точно так же его трудом, нравственным его трудом, создается и сила любви, дружелюбия и добра. Это труднее, сложнее и тоньше, это потребует больше усилий и, видимо, больше времени, но это также обязательно и исторически неизбежно, потому что без этого тоже не может жить человек.

А это значит установить человеческие отношения между людьми, то есть провести в жизнь то, что записано в моральном кодексе.

«Установить отношения… — могут усмехнуться иные. — Наивное и старомодное нравоучительство!» «Идеализм, непонимание законов общественного развития!» — упрекнут другие.

Но вот пишет женщина, участница Великой Отечественной войны, ныне тяжело больной человек, инвалид первой группы, пишет «об отношениях, которые сложились в семье» и которые создали опасность для воспитания сына. Муж — полковник, коммунист, тоже участник Великой Отечественной войны, а сейчас ответственный работник, но он очень груб, нечуток, резок, часто пьет, «жену обзывает по всякому в присутствии детей», груб и с детьми. И вот в семье назревает трагедия.

Пишет девушка, ученица 9-го класса. Отец — работник милиции, недавно назначен начальником районного отделения. Он и раньше был груб, а теперь совсем зазнался, ни с чем и ни с кем не считается, оскорбляет жену, дочь, за всякую мелочь называет ее свиньей. «А я не хочу быть свиньей! — заявляет девушка. — Раньше я хорошо училась, а теперь у меня все мешается в голове, я ничего не понимаю».

Разве ссылка на материализм и законы общественного развития не является в таких случаях только маскировкой нравственной пассивности людей, не желающих сделать над собой усилие? И разве не эта нравственная пассивность, а вернее, элементарная распущенность, грубость, а иной раз и прямая дикость в отношениях людей лежит в основе тех многих и многих трагедий и судеб, которые перед нами прошли? Но разве обязательны трагедии даже при жизненных ошибках и неудачах?

Вот большое письмо из Ставрополя. Пишет муж, который убедился в измене жены. Но у них двое детей, которых он любит и которым не хочет ломать жизнь. Но как жить с женой, доверие к которой разрушено? Отсюда — неизбежные скандалы и драмы, которые, возможно, наносят детям еще большую травму, чем развод.

А вот известный публицист А. Протопопова в одной своей, как всегда интересной, статье рассказывает о том, как супруги, при совершенно такой же ситуации, сумели разойтись мирно и разумно, сохранив человеческое достоинство.

«Когда они под руку пришли в суд, люди подумали, что они ошиблись дверью (рядом был загс). Во имя спокойствия детей — двух мальчиков — они глубоко в сердце запрятали свои переживания. Отец систематически навещал детей, следил за их учением, интересовался их духовными запросами. Когда однажды заболела мать и на две недели легла в больницу, отец переселился к мальчикам, и даже его вторая жена приходила им помочь. Ни мать об отце, ни отец о матери никогда не сказали дурного слова. Самой действенной «угрозой» со стороны матери было: «Скажу папе», и дети делали все, чтобы не огорчать отца. Родителям, несмотря на разрыв, удалось таким образом сохранить любовь и уважение детей»[42].

Вот что могут сделать человеческие отношения. Но то же самое нужно сказать и о разного рода тяжелых судьбах и трудных жизненных путях.

Перед нами прошла судьба Лиды, дочери коммуниста, участника Октябрьской революции. В годы войны она работала во всю меру своей души и сил. Но эту душу и эти силы испачкали и сломили сначала вымогатель-бригадир, потом насильник-комендант, и потерявшая себя, не выдержавшая испытаний девушка нашла утешение там, где ее приютили, — в церкви. Утешение мнимое, иллюзорное, обернувшееся потом ложью и фальшью и многолетней эксплуатацией, но утешение. И только много позднее сердечное участие душевного человека позволило ей вернуться на путь нормальной жизни и честного труда.

Прошла перед нами и судьба Толи Ермолаева, освобожденного из колонии, «трудоустроенного» на Липецкий тракторный завод, но не нашедшего там ничего, кроме голого, лишенного теплоты человеческих отношений труда и снова потянувшегося к колонии, ставшей для него родным домом.

А вот упомянутая выше девушка, которая много работает и учится: «От работы у меня рябит в глазах, но мне хочется понять жизнь».

Вот парень, у которого умерла мать, и он, оставшись один, растерялся, и от растерянности запил, и спьяну попал в дурную компанию и вместе с нею — на скамью подсудимых.

А вот еще: «Я с трудом разбираюсь сама в себе. Очень хотелось быть честной, чистой во всем, но у меня очень плохой характер, хотя человека я никогда не обидела. Правда, я злопамятная, грубая, но грубость я не считаю очень плохой чертой своего характера, потому что грубить начинаю тому, кто обижает человека. Если меня обижают, я тоже очень переживаю. Наверное, поэтому и злопамятна. Мне часто кажется, что я лишняя на этом свете и мне было бы гораздо лучше умереть, чем жить среди людей, которые тебя не понимают, недооценивают. Одним словом, получается так, что я иногда считаю себя отверженной обществом».

Как много, оказывается, нужно человеку, чтобы найти себя и свое место в жизни! Это не рубль, и не пиджак, и даже не крыша над головой, хотя и то, и другое, и третье является, конечно, необходимой материальной основой жизни. Но человек не всегда укладывается в этот матерчатый материализм. Бывают вещи, вовсе не связанные с тем, что есть и что пить и во что одеваться, но без них человеку жизнь не в жизнь и счастье не в счастье, потому что он — человек. Ему нужно разобраться в самом себе и в жизни.

Вот что лежит часто у истоков трагедий и человеческих судеб и вот почему сплошь и рядом терпят неудачу самые искренние воспитательные усилия, если они построены на как будто бы правильных, но упрощенных основах и понятиях.

Девочке было два года, когда отца ее убили на войне, а мать умерла. Девочку взяли в детский дом, где она жила среди таких же обездоленных и искалеченных войной детей и всем своим маленьким, израненным сердцем поняла, что значит война. Но свое горе она глубоко спрятала в душе, росла, училась, и все было хорошо. Но вот во время экскурсии к воспитательнице подошла не в меру сердобольная женщина и соболезнующе сказала:

— И как только вы работаете с такими детьми!

Так и здесь. Вся боль, таившаяся в детской душе, всколыхнулась от неосторожного слова. Девочка убежала домой и весь день проплакала.

«Мне было обидно за детей, которые были искалечены, пожжены и напуганы войной, — пишет она. — Разве наши родители погибали на фронте за то, чтобы вот такие глупые женщины так рассуждали? Тогда у меня зародилось зло на всех людей. Я бросила учиться. Как меня ни убеждали, что со мной только ни делали, но учиться я так и не стала. Я стала замкнутая и злая. Часто, убегая в лес, я делилась с ним своим горем».

Потом нашелся дядя, родная как будто бы душа, но только «как будто бы», он превратил ее в прислугу.

Все было надломлено, и жизнь пошла кувырком, через отчаяние, поиски, падения и взлеты: здесь и улица, и нехорошие дела, и компании, и решительный, с дракой, разрыв с ними, и снова странствия, работа на фабрике и знакомство с книгой Николая Островского.

«И вот меня взял на воспитание завод. Я попала в бригаду коммунистического труда. Первый год мне очень было тяжело привыкнуть к труду, к коллективу. Но коллектив был сильный, девчата помогли мне разобраться в моей неправильной жизни. Тогда я решила все бросить и по-настоящему задумалась о своей жизни. Я стала учиться и за один год окончила седьмой и восьмой классы. В этом мне очень помогли подруги и учителя. Я занималась спортом, вновь стала интересоваться книгами. Завод меня направил на курсы лаборанток, я их окончила хорошо и стала работать в химлаборатории.

Молодежь в нашем коллективе была сплоченной. Был у нас такой случай. В соседнем совхозе был пожар, во время ликвидации которого сильно обгорел комсомолец Алексей Дронов. Жизнь его могла спасти только пересадка кожи, и тут откликнулась молодежь нашего завода. Нас было восемь человек, пересадку кожи мы перенесли хорошо, и жизнь нашего друга была спасена.

Одним словом, эти годы были в моей жизни самыми счастливыми».

Вот, оказывается в итоге, что нужно человеку, чтобы найти себя и свое место в жизни, — капельку тепла и внимания. И человек расцвел. У него вырастает ответная потребность отдать себя для блага другого, и в этом он видит свое счастье.

Найдутся те, что скажут: «А почему вы ставите в пример не героя, а такого неустойчивого человека, не устроенного? Все-таки она слабовата душой, эта ваша девушка».

Может быть. Если гибель отца, смерть матери, одиночество, безрадостное детство — недостаточное бремя для неокрепшей детской души и если этим можно пренебречь, — может быть, да, слабовата. Но кто сказал, что жить могут только сильные? Разве что Ницше с его философией сверхчеловека, стоящего «по ту сторону добра и зла»! А кто сказал, что и у самого сильного не могут быть минуты и периоды слабости? Есть ли в действительности железобетонные люди? Ведь и Павка Корчагин смотрел в зияющее пустотой дуло револьвера.

Вот поэтому я и не говорю здесь о героизме, что мне, конечно, поставится в вину. Но об этом я сказал, когда начиналось исследование «черной» Арагвы.

Это, однако, не значит, что я не хочу его видеть. Как можно не видеть того, что тебя окружает?

Что есть подвиг?

«Я очень хочу совершить что-нибудь героическое, но у меня ничего не получается, негде».

«Я давно недоволен собой и своей жизнью. С детских лет я мечтаю лишь о полете к звездам. Но пока сижу на земле. Я знаю, что надо быть человеком с большой буквы, а я — работаю, ем, сплю».

«Сижу и строю планы — все в ореоле романтики».

«Мне хочется быть волшебницей и делать людям добро».

А вот девушка прочитала «Честь» и взяла Марину за свой идеал:

«Я все время мечтаю познакомиться с каким-нибудь парнем-преступником, подружиться с ним, узнать его жизнь и потом указать, что он идет по неправильному пути. Но мне так и не удается, все время у меня друзья обыкновенные парни, как все, ребята как ребята».

Наивные, детские поиски, которые могут привести лишь к безрассудности, а то и к глупому авантюризму. Зачем подниматься на носки? Нужно ходить по жизни твердо, всей ступней, своей походкой и выполнять свой долг. Подвиг не ищется, подвиг рождается сам собой, когда он становится необходим, и именно из исполнения долга. Разве Александр Матросов искал фашистский дот, чтобы броситься на него для эффекта? Он воевал. И когда в этой войне создалась обстановка, когда нужно было закрыть фашистский пулемет, он это сделал, подтверждая великолепное изречение Маркса: «Пускай жизнь умрет, но смерть не должна жить». Это был его долг, а народ признал его подвигом.

Или тот машинист Ведринцев Николай Константинович, который ценой своей жизни предотвратил катастрофу с поездом. Он просто работал, вел поезд. Он не думал о подвиге, когда обнаружилась неизбежность катастрофы. Он мог в последний миг спрыгнуть с паровоза и спасти себя. Но он был коммунист, он был нравственный человек, с глубоким сознанием долга, и этот долг он выполнил ценой своей жизни. И это был тоже подвиг.

Будем учиться жить. Будем крепить нравственное здоровье, и тогда подвиги, когда нужно, будут рождаться сами.

Да, это требует многого — и от общества, и от самого человека: пути жизни не легки. Как горные тропы, они вьются и вьются, кажется, неведомо куда, ведут вверх, ведут вниз, порою петляют по кручам, по краю зияющей пропасти, порою пропадают, теряются во мгле, и только потом, с вершины прожитых лет, проступают и обнаруживаются их подлинные линии. Но хорошо, если ты почувствуешь, что ты пришел туда, куда нужно. А если ошибся? Значит, вот оно в чем — не ошибиться, не заблудиться в тумане жизни и в нужный момент своим внутренним, нравственным оком увидеть, определить и избрать эти линии, пойти вверх, а не вниз, пойти прямо, а не свернуть в сторону, избежать опасного поворота и разверзшейся под ногами пропасти, чтобы когда-то, в сиреневые сумерки жизни, оглянувшись назад, не пришлось сказать с запоздалой грустью: «Сколько упущено! Сколько потеряно!» — вот оно в чем заключается, это сложное искусство жизни.

«Не ошибиться, не заблудиться… А как же все-таки жить? — слышу я настойчивый голос. — Что делать? К чему стремиться?» К осуществлению человеческой мечты.

В том и заключается великое свойство человека — мечта, полет духа. Одному ему свойственно видеть и мрак своей жизни и ее красоту и, отталкиваясь от прошлого, стремиться в будущее. Это — стремление делать жизнь лучше, и способность делать жизнь лучше, не приспособление себя, своей природы к постоянно изменяющемуся миру, а изменение мира сообразно своим потребностям и идеалам. Поистине велика творящая роль человека! И в этих устремлениях своего творческого духа он всегда грезил о лучшей жизни: в сказаниях и в сказках, в сагах, в поэмах, в религиозных верованиях, философских системах и политических учениях он создавал образы и планы такой жизни и искал пути, ведущие к ней. Эти пути привели к тому, что делаем мы: коммунизм призван завершить вековые грезы человечества о прекрасной и светлой жизни. И он это сделает, он это делает, превращая мечты в планы. Нужно только работать.

Да, нужно только работать — и у станка, и у плуга, но не только у станка и у плуга. Потому что коммунизм — это не только накопление производительных сил, не только обилие еды, домов и машин, хотя без этого коммунизма, конечно, не будет. Но его не будет и без совершенствования самого человека. А это — тоже работа. Преодоление животного примитивизма, мелочности, низменности желаний и целей, преодоление инертности и равнодушия, преодоление двойственности, внутреннего раскола, дробности и дряблости души. Одним словом, основательная вентиляция души, но с обязательным сохранением ее богатства и многогранности и выработка новых, совершенно необходимых для дальнейшей жизни человечества и в человечестве качеств и способностей. Выработка дисциплины желаний и в то же время обогащение этих самых желаний, мыслей и чувств, дисциплина воли, умение подчинить себя общественным требованиям и быть в то же самое время источником этих требований, быть живой, творящей, а не мертвой клеточкой общественного организма — все это очень большая нравственная работа. И в этом именно смысле в одном из своих выступлений А. В. Луначарский употребил слово «антропогогика» — это шире, чем педагогика, воспитание детей, это воспитание общественного человека в целом, широкая социальная педагогика будущего.

А перестройка человеческих отношений — разве здесь мало работы?

Преодолеть злобный и безрадостный пессимизм злобного и обреченного историей класса, что человек плох и не может быть лучше. Может!

Опираясь на технику, не забывать о себе, о роли человеческого начала в жизни — нет физики без лирики!

Развивая высокое человеческое «я», подавить низменное «эго» во всех его видах и обличьях — будь то звериное себялюбие преступника, или подлая корысть спекулянтки, или такая же подлая воля нравственного хамелеона, который за словами об общественном благе скрывает ту же корысть, и то же себялюбие, и безжалостность к людским судьбам.

А мелкое самолюбие… Сколько больших и полезных дел страдает из-за него — из-за стремления отличиться, прежде всего отличиться, не думая, какою ценою это достигается, из-за мелких склок и сплетен, из-за того, кто первый и кто главный, кто кому подчиняется и кто кого должен слушать, как будто истина зависит от номенклатуры. И после этого можно уже не говорить о грехе властолюбия и честолюбия, тоже приходящихся сродни тому же «эго».

Подавить все это и найти новые источники радости.

«Я не могу замыкаться в своих переживаниях, — пишет мне из Перми комсомолка Безгодовая. — Хочу почувствовать чужие судьбы, хочу радоваться чужим счастьем, ведь своего-то мало!»

Думать о друге, думать о ближнем и дальнем и видеть радость в чужой радости и сделать ее своей. Это — особая радость. Высшая.

И это — гарантия твоей собственной радости и твоего счастья. Как можно требовать любви, если не любишь сам? «Кто сам молчит, тому и эхо не ответит».

Чем лучше будешь ты, тем лучше и выше будет общество. Искоренять зло и вносить в жизнь добро, больше помогать, чем требовать, больше давать, чем брать, чувствовать радость работы, зажигающей душу, видеть в жизни жизнь, творчество и растить в себе человека, способного мечтать и творить, — вот это, пожалуй, и есть подлинное искусство жизни.

„Чему равняется человек“

Однажды в вагоне метро мне пришлось наблюдать такую сцену. Ехала группа молодых мужчин, видимо рабочих. Они оживленно разговаривали о каких-то своих делах. Особенно горячился один, с серыми, тревожными глазами.

— А если он работать умеет, а не хочет, — чему он равняется?

Поезд остановился, мне нужно было выходить. Люди эти тоже вышли со мною, сгрудились около мраморной колонны, и тот, главный спорщик, снова повторил свой вопрос:

— Нет, вы скажите, чему он равняется?

Меня заинтересовал и разговор, и этот беспокойный человек, но задерживаться было уже неудобно. Я пошел своей дорогой, так и не поняв сущности дела, и подумал: а ведь это, пожалуй, самый основной вопрос и нравственности, и воспитания, и жизни: чему равняется человек? Что он стоит? В чем смысл и ценность человеческой жизни? И одно дело — как относиться к человеку, другое — как человек относится сам к себе.

Как горько слушать голоса людей с неудавшейся, разбитой жизнью, людей, которые ничего не дали своему времени, и время не заметило их: осталась пыль и взаимные обиды. Особенно много таких писем идет, конечно, от заключенных: «А ведь я тоже человек!», «Я тоже хочу жить, есть, пить и дышать воздухом. А что я видел в жизни, что взял от нее?» Одним словом, «цыпленки тоже хочут жить», как пелось в одной старой песне. Но посмотрите, насколько ограниченно содержание этой формулы. Ведь дело-то не в том, что ты вообще живешь, но и в том, как ты живешь! И никто не задумался над простым вопросом: что я дал жизни? Правда, я уже слышу их возражения: «А вы посидите тут, поносите парашу, побудьте в нашей шкуре». Да вот оно и само возражение: «А не думаете ли вы, что нет у вас права на подобные поучения людям — заключенным? Ведь вы на свободе и никогда не несли и не испытывали на себе позора и зла заключения». Но припомним находящегося в той же шкуре заключенного Григория Александрова. Он писал мне о гордости человека: «Гордость необходима, без нее нельзя жить. Гордиться нужно тем, что смог, нашел в себе силы переступить через себя, а некоторые заменяют эту гордость жалостью к себе».

Поистине гордые и достойные человека слова.

А вот другой, тоже заключенный: «В мире слишком много неправды и несправедливости, так зачем же еще больше углублять эти пороки человечества? Все это породили сами люди, и мы должны уничтожить все плохое, что осталось нам в наследство от предков».

Но о себе он почти ничего не говорил в этом первом письме, и я ему об этом написал: «Почему же вы, предъявляя претензии, обвиняя всех и вся, молчите о себе, о своих проступках или преступлениях?»

«Отвечу, — пишет он мне. — Сейчас мне тяжело. Обидно и горько и за себя, и за людей и их поступки. Да, я осужден. Осужден людьми и своей совестью. А суд чести выше всего. Но об этом нужно молчать, не каяться всенародно и не искать оправдания и поддержки у кого-то, а молчать. Осужденный своею совестью должен молчать. Я, по крайней мере, считаю так!»

И такое молчание, исполненное той же человеческой гордости и достоинства, пожалуй, действительно ценнее многих слезных покаяний.

А вот еще один, и тоже из «современных».

«Есть в жизни крылатые слова, и самые дорогие из них: «Человек — это звучит гордо!» Отсюда берут истоки прекрасные человеческие начала. Определяя мое отношение к окружающему, я скажу немногое: единство цели собирает мою личность в человеке, который хочет отдать жизнь поискам прекрасного. А говоря о преступности, я мог лишь сказать: отбирая у преступника свободу, мы заодно отбираем у человека его сознание ценности человеческой жизни». На это, конечно, можно сказать, как я и сказал ему в ответном письме, что «преступник потому и становится преступником, что он сам для себя уже потерял сознание своей ценности», и все же его высказывания говорят о глубине и тонкости переживаний человека.

Следовательно, высокое представление о человеке вовсе не привилегия каких-то особых людей — «ученых», «благородных», «чистюль», это не выдумка моралистов и проповедников. Нет, оно свойственно, как вы видите, и людям трудной, ущербной судьбы, но сумевшим подняться до правильного понимания того, «чему равняется человек». Следовательно, это не результат благополучной, «удачной» жизни, а, наоборот, условие и основа ее «удачи» и «благополучия», а точнее — ее направления. Это вопрос нравственный.

Сколько, например, жалоб, и жалоб, как мы видели, зачастую обоснованных, приходится читать и выслушивать: на равнодушие, на разные рогатки, которые встают на пути людей, вышедших из заключения. И конечно, трудно, когда тебе не верят, когда каждому твоему шагу сопутствует подозрительность, вызванная, кстати сказать, твоим прошлым и твоею собственной виной. Ведь в этом, может быть, и заключается самое страшное наказание — в потере общественного доверия. Об этой трагедии говорят многие и многие письма: человек все понял, осознал, а ему не верят! Его могут освободить от наказания, снять решетки, замки, а недоверие остается. Но ведь доверия нельзя требовать, его нужно завоевать, как и любовь и дружбу. И, как любовь и дружбу, его можно потерять в одно мгновение, а на то, чтобы восстановить, нужны годы и годы, и сила, и выдержка, и вера, и большое богатство души, способной доказать обществу, чего ты стоишь. Ведь что такое доверие, как не «общественная стоимость» твоей личности? А эту «общественную стоимость» определяет то, как, в каком направлении решает личность те вопросы, которые ставит перед нею жизнь. Это тоже вопрос нравственный.

И вот перед нами письмо такого человека:

«Я пошел на один завод — меня не приняли даже чернорабочим, и так продолжалось несколько месяцев, пока, наконец, с большим трудом удалось устроиться на Брянский завод дорожных машин. Здесь тоже на меня не обращали внимания, не вовлекали в общественную жизнь цеха, хотя здесь и много молодежи. Все, кроме некоторых, смотрели на меня косо. Мне, конечно, было тяжело: как же так, в заключении — и то меня не считали неисправимым, а на свободе считают, что я прежний! Обо мне забыли, но я сам не хотел о себе забывать. Я сам стал бороться за себя. Поступил в вечерний машиностроительный техникум, стал работать еще усерднее и доказал людям, что я изменился.

Сейчас я учусь уже на третьем курсе, принят в комсомол и, короче говоря, стремлюсь быть полноценным гражданином нашего общества. Я уверен, что каждый человек может сам пробить себе дорогу в большую и хорошую жизнь. И каждый человек должен что-то значить в жизни».

Как часто аналогичные мытарства становятся для некоторых причиной рецидива: человек не выдерживает ни отказов в работе, ни затруднений с пропиской, ни косых взглядов товарищей — примеров подобного рода бесчисленное множество, — и вот он махнул на все рукой, сорвался, и все пошло сначала. А этот преодолел все и выстоял: «Я сам стал бороться за себя».

Вот так, к той же основной, центральной, на мой взгляд, проблеме — обстоятельства и человек — жизнь подводит нас с другой стороны. А что сто́ишь ты? Что сделал ты для изменения этих самых обстоятельств, для улучшения жизни, что сделал ты для людей и для общества? И можешь ли ты судить жизнь, судить людей, если ничего не дал и ничего не сделал и для их блага и для своего собственного роста?

Кое-кто из моих многочисленных корреспондентов упрекал, даже высмеивал меня за советы самим вытаскивать себя из болота и тоже говорил об обществе, о жизни, об объективных условиях, которые не дают им воспитываться. Бесспорно, видимо, в этом есть большая доля истины. Но нельзя забывать главного: воспитать можно того, кто этого хочет. Одним словом, личность, личность и личность.

Подлинная человеческая личность — это творящая частица общества, его живая, растущая и плодотворная клетка. Общество — не арифметическая сумма личностей, а очень сложная их совокупность, и поэтому оно не может жить и развиваться без развития личностей. Личность же, впитывая в себя все, что дает ей общество, жизнь, не просто потребляет это, а внутренне перерабатывает, осмысливает, в свою очередь, привносит в общество свои способности, свои наиболее высокие мысли и эмоции и в таком осмысленном, обогащенном виде возвращает обществу его дары и на какой-то шаг, пусть самый маленький, движет его вперед.

Очень хорошо сказал об этом Расул Гамзатов:

Вот что значит подлинная человеческая личность: «светить всегда, светить везде», как сказал Маяковский, и быть источником свечения жизни. Человек — творец, человек — хозяин своей жизни, нужно только, чтобы он почувствовал и реализовал это свое хозяйское право, а для этого он прежде всего сам должен быть на уровне жизни.

Вот почему формирование нравственной личности является центральной проблемой воспитания, и прежде всего в семье и школе. И не обтесанный пятерочник, не слесарь или доярка, не «кадры» должны быть, в конечном и глубоком смысле, целью воспитательной работы, а человек высоконравственный, организованный, общественный человек, из которого потом выработается лучший или худший — это дело наживное, — но прежде всего добросовестный слесарь, честный ученый, военачальник или общественный деятель.

Это далеко не ново, эти мысли развивали наши славные предки — педагоги и мыслители.

«Дайте выработаться и развиться внутреннему человеку. Дайте ему время и средства подчинить себе наружного, и у вас будут и негоцианты, и солдаты, и моряки, и юристы, а главное, у вас будут люди и граждане», — говорит в своей проникновенной статье «Вопросы жизни» знаменитый хирург и педагог Н. И. Пирогов.

«…Воспитание, — подчеркивает Н. Г. Чернышевский, — главной своей целью должно иметь приготовление дитяти, потом юноши к тому, чтобы в жизни он был человеком развитым, благородным и честным. Это важнее всего. Заботьтесь же прежде всего о том, чтобы ваш воспитанник стал человеком в истинном смысле слова… Если вы будете поступать иначе… вы сделаете очень важную ошибку, следствия которой будут вредны и для вашего воспитанника и для общества…»

А Л. Толстой нашел даже образно-математическую формулу ценности человека: человек — это дробь, в которой числитель — это сравнительно с другими достоинства человека, а знаменатель — это оценка человеком самого себя.

Итак, формирование нравственной личности — главная цель воспитания. Но воспитание немыслимо без самовоспитания, без активных, сознательных усилий по формированию самого себя. Недаром говорит русская поговорка: «Человек — сам себе мудрец, сам себе подлец и сам своему счастью кузнец». Из всей совокупности того, что ему дают семья, воспитатели, школа, книги и все прочие общественные влияния, он, в конечном счете, отбирает то, что ему подходит, он выбирает свой жизненный путь и определяет свою судьбу — он сам, и никто больше.

Мы должны воспитать в детях потребность делать добро и самым близким и самым далеким и видеть в этом одинаковую радость. Мы должны научить их жить, творчески мечтая, и превращать эти мечты в действительность. Мы должны снабдить их привычками трудиться и видеть радость в труде, а не усталость от него. Мы должны научить любить человека и будущее человечества, ради которого каждый считал бы для себя великим счастьем суметь сгореть «факелом великой любви к людям».

И все это молодежь понимает, она сама тянется к свету и хочет и понять себя и людей и свое место среди людей, смысл жизни и свое место в ней.

«Жизнь так сложна, и я так мало жила, ведь мне всего 16 лет. Я хочу петь и танцевать, но не могу, мне чего-то не хватает, и где-то бродит моя душа, — пишет Тамара Булат из Луганска. — Я часто думаю о себе. Какая я, что я за человек? Я хочу узнать себя, очень хочу. Если мне что-то скажут обо мне, я думаю об этом. Мне хочется, чтоб обо мне все говорили хорошее, чтоб я всем нравилась. И сама хочу всем сделать что-то хорошее. Читаю книгу о ком-нибудь и думаю, сравниваю героя с собой, хочу, чтобы у меня были те же положительные черты, что и у него. Я сравниваю себя с каждой девочкой из нашей группы: почему я такая, а они такие? Как можно назвать такого человека? Мне страшно хочется узнать, изучить всех людей, особенно тех, кто отличается чем-нибудь ото всех, чтобы просто знать людей, чтобы перенять у них все хорошее. Я анализирую свои поступки, я хочу узнать себя, изучить себя: что во мне есть плохое, что хорошее?

Я хожу, думаю и не найду ответа: для чего я живу, для чего живут все люди? Я никогда не могу удовлетворить свою душу. Скажите мне, какая я?»

Ну, какая она, эта ищущая ответов чуть ли не на все существующие вопросы, душа? Хаос! Это — первозданный хаос, в котором все элементы таблицы Менделеева кипят еще в свободном, чистом состоянии и ищут, ждут встреч, соединений и осмысливаний. И насколько же велика ответственность нас всех, окружающих эту душу, и прежде всего взрослых, чтобы из хаоса получились здоровые и прочные соединения, чистые, сверкающие кристаллы нравственных ценностей.

Молодежь очень хочет разобраться и в себе, и в людях, и в человеческих отношениях и найти какие-то критерии оценок.

Вот письмо из Ташкента от Нади Деменковой:

«Бывают разные люди, и каждый может и нравиться и в то же время отталкивать от себя. Каждый может ошибиться, но у одних — меньше ошибок, правильного больше, у других — наоборот. Одни стараются исправить свои ошибки, а те, кто не желает ничего исправлять, когда их наталкивают на это, они считаются просто мелкими людишками. Я вам скажу искренне, что бывают и у меня ошибки, и тогда после стыдно смотреть подругам в глаза. Но я стараюсь их исправлять. Бывает так, что увлечешься какой-нибудь книгой и не выучишь уроков, но ведь надо превозмочь себя и сделать то, что нужно прежде всего».

В ответ на мое письмо она написала мне снова, и тогда ее борьба за характер стала еще яснее.

«Почему подругам нравится мой характер? Потому что я, во-первых, очень настойчива и, во-вторых, я люблю справедливость: что у меня на душе, то я говорю прямо в глаза и никого не осуждаю за глаза. Но моя настойчивость и упрямство иногда доводят меня до плохого. Если я, например, во время ответа забыла, ну, дату какую-нибудь, и мне подсказали, то я ни за что не повторю эту подсказку, совесть не позволяет. Потом — я очень вспыльчива. Я очень каюсь в этом и борюсь с собой. Как я борюсь? Я работаю над тем, чтобы быть выдержанной. Если я сказала себе, что я должна сделать то-то, значит, должна сделать. Одно время я, например, задалась целью не смеяться две недели, и, как бы ни было смешно, я не смеялась. Стараюсь воспитать в себе силу воли: если я задумала что-либо сделать, я через все препятствия пройду, но своего добьюсь. И еще — как я изживаю свою вспыльчивость? Я стараюсь отшучиваться, а потом уже, когда останусь одна и все взвешу, оценю и продумаю, тогда отвечу так, как нужно. Но это еще далеко не все. Мне придется с этим еще бороться и бороться».

Все это, конечно, немного наивно, по-детски — не смеяться две недели, — но тем не менее обнаруживает, что это человек сильный, хотя, может быть, и не органически, не внутренне, а, как говорится, сильный через силу, но все-таки он борется и, преодолевая себя, чего-то достигает. А вот другой тип: слабый, но сознающий свою слабость и потому ищущий опоры не в себе, а в другом.

«Главная беда в том, что у меня не хватает силы воли. Одним словом, я нехорошая девушка, с родителями обращаюсь грубо, с учителями — тоже, чересчур гордая и упрямая. Не могу терпеть, когда мне что-нибудь не нравится. Потом — равнодушие и распущенность. Нужно что-нибудь сделать — ладно, в следующий раз сделаю, а потом забуду. Думаю слишком много. Хочется знать все, что знают другие, но хотение не сбывается. Иногда сама понимаю, что нужно так сделать, а не так, но почему-то не делаю. И если дальше так пойдет, то что же из меня выйдет? Помогите мне, я должна исправиться».

Эта категория людей, этот слабый тип характера и является, кстати сказать, в значительной, если не в подавляющей степени, источником, поставляющим кадры нарушителей общественных нравов и законов.

Бывает, что и вырос человек, но в нем не все еще устроилось и не все окончательно утвердилось, усвоенные как будто бы знания и правила жизни еще не спаялись в единое монолитное целое и не стали убеждениями. А между тем можно прямо сказать, что убеждения — основа человеческой личности и без убеждений нет этой личности. Если человек способен склониться туда и сюда, если он не имеет того, что было бы его кровным, святым делом, за что бы он стоял насмерть, — это еще половина человека. «Знаете, как мне трудно исправляться, — пишет мне один из таких людей. — Ведь я такой: куда меня позовут, туда и иду. Знаю и понимаю, что это плохо, а иду».

Вот в этом и заключается часто первоисточник всех бед и трагедий, совершающихся с человеком в жизни: в слабости характера, в отсутствии убеждений, в недостаточной высоте моральных понятий и в отсутствии подлинной борьбы за свою личность, за свою человеческую честь и достоинство, в непонимании правильных отношений человека и общества.

Случись какая-то заминка, затруднение, неудача, и человек потерял себя. И вот таким-то, может быть, нужны не вилы, а вспомогательный колышек и лишняя «порция удобрения» в виде внимания, добра и поддержки.

А вот целая исповедь:

«В школе я никого не признавал, считал себя выше других, в спорах всегда старался доказать свое и врал, врал на каждом шагу. Мама всегда выгораживала меня и во всем обвиняла учителей. Потом я поступил в техникум, встретился там с ребятами, которые верили мне, а я все врал и врал. Когда подошли экзамены, мама была не уверена в моих силах и решила, что называется, купить учителей. Она налила трехлитровую банку меда (ульи у нас стояли свои на огороде), набрала полную сумку помидоров и пошла к учительнице по физике, которая должна была принимать у меня экзамены. Та взяла мед и помидоры и поблагодарила. После этого мама налила еще бутыль меду и купила в магазине бутылку водки и понесла к моему классному руководителю, но он ее прогнал и ничего не взял. Вот его я за это никогда не забуду и буду помнить всю жизнь. Он единственный человек, который в моих глазах честен и неподкупен (!)».

Экзамены этот паренек все-таки сдал и вместе с другими поехал в колхоз, на уборку, и там влюбился в одну девушку. А чтобы привлечь ее, он продолжал врать, что отец у него работает кинооператором в студии, что сам он тоже снимается в кино и что-то другое в этом роде. Девушка разгадала его, оттолкнула и перестала даже с ним разговаривать.

«Но я полюбил ее по-настоящему, не на пять минут, как говорят наши ребята, — жалуется незадачливый Ромео. — Подскажите, пожалуйста, что нужно сделать, чтобы стать другим человеком?»

Ну, я не буду пересказывать всю исповедь, так как смысл ее будет понятен из моего ответа этому пареньку.

«Получил я твое письмо. Большое спасибо за искренность и доверие. Главный вопрос, о котором ты пишешь, — это твоя любовь к девушке. Трудно мне, старому человеку, об этом судить, и сначала, по правде сказать, я и не хотел отвечать, но потом решил, что несколько полезных мыслей я все-таки тебе смогу высказать.

Прежде всего очень хорошо, что полюбил ты эту девушку по-настоящему, «не на пять минут». Это очень хорошо. Это говорит о цельности и чистоте твоей натуры. Конечно, грустно, что она тебе не отвечает. Но ведь, как говорится, насильно мил не будешь. Сам же ты говоришь, что она девушка хорошая, умная, гордая, много читает, значит, много и думает, одним словом, девушка высокой души. А ты? Ты сам себя характеризовал не очень хорошо, ты честно обо всем написал, и я не хочу повторять этого. И в отношениях с девушкой ты допускал старый грех — ложь. Зачем? Возьми себе за правило никогда и ни в чем не лгать. И тем более нельзя лгать в любви. Любовь нельзя строить на обмане и лжи. Полюбив хорошую девушку, ты должен был равняться по ней, а не стремиться покорить ее глупыми выдумками.

Отсюда вытекает главный вывод: нужно прежде всего быть хорошим человеком, достойным человеком, которому можно верить и которого можно уважать. Человек в жизни ставит себе разные цели; они могут сменять друг друга, могут поглощать друг друга, могут дополнять друг друга, но среди них должна быть одна главная и всеобъединяющая цель: быть хорошим человеком. Можно хотеть быть летчиком, как этого хочешь ты, можно хотеть быть врачом, путешественником, строителем — кем угодно, можно, наконец, хотеть счастья с любимой девушкой, но во всех случаях нужно быть прежде всего хорошим человеком. Плохой человек будет и летчиком плохим, будет и плохим другом в жизни. Одним словом, есть цели высшие, есть цели низшие, а есть и совсем низменные, — во всем этом нужно глубоко разобраться.

Вот поэтому меня настораживают твои слова:

«Может быть, и вправду не обязательно становиться другим человеком? Может, не нужно лучше учиться, может, не нужно стать начитанным? И теперь я с каждым днем качусь словно в пропасть. Я пил вино, курил, но все бросил, потому что полюбил ее. А она говорит, что ей все это безразлично. Так стоит ли мне стараться? Если я потеряю ее, то для чего мне тогда учиться? Мама во мне тоже находит только плохое, и я все скрываю от нее. Папе тоже не могу сказать. Я пишу вам потому, что надеюсь, что вы поможете мне разобраться во всем и найти правильный путь».

Ну вот, теперь давай вместе и искать этот правильный путь. Девушке ты лжешь и из-за этого потерял ее любовь; мать ты обманываешь, от отца скрываешь, — у тебя все построено на лжи. Об этом я уже сказал, и давай из этого делать правильные выводы. Большая любовь к девушке — хорошее дело, но это не самая высшая цель. Ты помнишь, у Гоголя, в «Тарасе Бульбе», Андрий полюбил красавицу панночку и за это предал свою родину, и ты знаешь, как ответил ему (и правильно ответил) его отец, вольный казак Тарас Бульба.

У тебя, конечно, положение другое, но все равно из-за неудачи в любви бросать учиться, приниматься снова за водку и пускать жизнь под откос, потому что это «романтично», — ты прости меня, но глупее этого ничего придумать нельзя. Старайся быть прежде всего хорошим человеком, не для кого-то, не для чего-то, а сам по себе, человеком правдивым, честным, чистым, мужественным, не боящимся ответственности за свои дела и поступки, старайся быть хозяином своей жизни, своей судьбы, своего характера, старайся быть культурным человеком, начитанным, умным, — все остальное приложится. И тогда та же самая девушка, или другая, тебя полюбит тоже по-настоящему, потому что ты будешь достоин этой любви.

Вот твои цели, и работы тебе еще много. Тебе ведь и грамоту еще нужно изучить, самую простую грамоту. Вот я читаю твое письмо, ты учишься в техникуме, а письмо-то совсем неграмотное. Так что бери, брат, свою голову в руки и принимайся за дело, помни: хороший человек, развитая, самостоятельная, сильная и нравственная личность может всего добиться в жизни, может менять и самую жизнь, а расхлябанный, безвольный и бесцельный человек будет всегда жертвой жизни, а может скатиться и на самое ее дно.

Ну вот, дорогой мой, думай и выбирай. Хочу верить, что ты правильно все обдумаешь и правильно решишь. Желаю тебе успеха в жизни и всякого добра».

Видите, как все неустойчиво и хрупко: отказала девушка в любви, и уже сомнение: нужно ли быть хорошим? Стоит ли стараться и не лучше ли дать себя закружить романтике преступлений?

«А какая это романтика? Мода! — пишет Витя Петров в упоминавшейся уже переписке со мной. — По себе знаю: нет никакой романтики, когда по пустынному ночному, темному шоссе в двадцати шагах за твоей спиной идут двое, которые в лучшем случае оставят тебя живым, но, вполне возможно, калекой. Идут специально, это я знаю. Главное, мне надо сдержать себя, не дать показать, что коленки-то у меня дрожат и спина мокрая от страха. Мне повезло, моя выдержка и находчивость спасли меня. Так было не раз. Так какая, к черту, это романтика, когда трясешься за свою жизнь, которую может оборвать ударом ножа такой же дурак, как и я сам».

Перед нами прошел большой ряд человеческих слабостей. Исходя из одного источника — из слабости личности, слабости мысли и воли, из неумения владеть собой и неспособности понять жизнь, осознать причины и следствия и, наконец, из низкого уровня нравственных понятий и критериев, — все они, при стечении каких-то обстоятельств, заканчиваются преступлением. И читатель, если он знаком с историей Вити Петрова, помнит, каким усилием воли, усилием разума этот парень, прошедший тоже по острию ножа, переменил свою жизнь, поступил в нефтяной институт, вступил в комсомол и стал сам, говоря суворовскими словами, повелевать своим счастьем. (Кстати, переписка эта сначала тоже была в свое время одной из глав «Трудной книги», но потом разрослась и приобрела самостоятельную жизнь в повести «Повелевай счастьем».)

А припомним опять молодого человека в клетчатой ковбойке и его искреннюю и тяжкую исповедь, как забитый самодурами-родителями, обезволенный и обессиленный, он дошел до крайней степени унижения, морального и физического истощения, и посмотрим теперь финал его исповеди.

Эти слова Маяковского он взял эпиграфом к заключительным страницам своего жизнеописания.

«Девятнадцать лет… Крайняя степень истощения организма, полная амортизация нервной системы, подозрение на туберкулез легких. Но если тело мое по инерции еще продолжало блуждать в этом мире, то душа агонизировала, словно опустошительный ураган пронесся надо мной и превратил ее в бесконечную мертвую пустыню. Мысль о самоубийстве иной раз холодным ужом заползала в сердце, но отступала: где-то на дне его теплился еще огонек надежды. И вот я встал перед выбором: либо преждевременная смерть в бурьяне одиночества, либо… Да, да, надо жить. Нет, надо жить!

Но за какое звено ухватиться, чтобы вытащить цепь? Где она, площадка для взлета?.. Здоровье! Надо бросить самоуничтожение, надо снова и хорошенько зарядить израсходованные аккумуляторы.

Используя оставшиеся годы роста, я стал интенсивно восстанавливать растраченную энергию, регулярно и усиленно питаться. Прежняя боязнь движения сменилась насущной потребностью в нем, я полюбил физкультуру и спорт. Оздоровительный план был сквозной линией моего существования, начиная с девятнадцати лет и кончая сегодняшним днем. Я понял, что, не укрепив здоровья, нечего и думать о духовном возрождении, о том, чтобы жить с пользой для людей. И я шел на все ради этой цели.

И, что за чудо, вместе с мышечной радостью незнакомое ранее чувство затрепетало в крови. Пробиваясь через остатки гниющих предрассудков, оно властно и неодолимо распространялось по телу, будило и звало вперед, заставляло расправлять согнутые плечи и гордо поднимать голову. Что это? Откуда?.. Неужели?.. Да, сомнений быть не могло. Это оно, замученное, но не побежденное, убитое и вновь воскресшее в нечеловеческих муках чувство собственного достоинства! Кто отнимет его у меня? Никто не отнимет. Пока я живу и работаю, делаю общечеловеческое дело, я вправе уважать себя и требовать элементарного уважения. Пока ноги мои твердо стоят на земле, разум открыт для прекрасного, никто не посмеет разговаривать со мной с позиции силы.

Двадцать лет тревожных раздумий, мучительных шатаний и падений понадобилось испытать мне, чтобы достигнуть того, что другие получают даром. И мы посмотрим, что окажется сильней: неумолимая логика характера или идея, помноженная на волю. Я готов взвалить на плечи любой груз и пойти с ним наперекор любым преградам, чтобы увидеть хоть краешком глаза ослепительные вершины счастья служения человечеству. Мой разум прояснен светом истины, ничто его не затуманит. Я знаю, неимоверно труден процесс выпрямления, но чего не делают твердая воля, ясная цель и молодильные яблоки коммунизма!»

Или еще пример.

Сколько мы слышали горьких признаний и исповедей: война, распад семьи, безотцовщина и позорная дорога преступлений. А вот читатель Зайцев выкарабкался на другую дорогу, и выкарабкался сам, тоже усилием своей воли:

«Мне было два года, когда ушел отец на фронт. Я остался с матерью, был в оккупации, познал и голод и все познал до конца.

После мамаша встретилась с человеком очень подлым. Он бросил свою семью и создал раздор у меня с матерью. И я пошел вниз, опустился ниже, чем Антон. Но все-таки я как-то думал про себя — что хорошо и что плохо, — и как-то я сам себя стал воспитывать. Правда, у меня были друзья такие, как и у Антона, даже немного отъявленнее в своих поступках. И я тоже тянулся за ними, то есть не тянулся, а участвовал… В таком состоянии я пребывал с 14 до 18 лет. После я как-то подумал: а что будет дальше? Я нашел в себе силы и волю, даже больше — мужество. Все-таки, думаю, я будущий мужчина. О, это очень глубоко надо понимать и мыслить, чтобы понять.

В итоге своей скромной исповеди я хочу сказать нашей молодежи: умейте воспитать сами себя, не гнитесь перед своими слабостями, будьте сильными духом, самосознанием, искореняйте слабость души своей, смотрите на все трезво. Не нужно расхлябанности. А главное, не гнитесь в характере».

Вот что может сделать личность! Нет, человек не бессилен, он не слуга обстоятельств и не раб жизни, он может ее сделать сам, если он этого захочет.

«Повелевать счастьем», «не гнуться характером», «быть сильными духом» — это все тот же вопрос о человеке и формирующих его обстоятельствах, о том, чему равняется человек.

«Кстати, о совести, — заканчивает свою большую исповедь молодая женщина с очень сложной судьбой. — Есть ли она? Или это просто слово одно? Я во всех отношениях была и старалась быть очень честной. Но кому нужен этот кристалл? Может быть, лучше закрыть на все глаза и поступать не так, как подсказывает совесть, а как течет жизнь?»

Жизнь течет всячески. Но если жизнь — река, то человек в ней — челн, и от того, как он плывет и как управляется, зависит его путь. Не все бывает хорошо и безоблачно в жизни, но зато многое зависит от того, как человек поставит себя в жизни, что он ей даст и что он от нее возьмет. Потому что живет-то человек, и поступки совершает человек, и дела вершит, и жизнь творит человек. И от того, какой человек, зависят и его дела, и поступки, и жизнь. «Кристалл» все-таки нужен, и нужен он прежде всего самому человеку. И очень нужен тоже обществу.

В клубе большого завода, носящего звание завода коммунистического труда, идет диспут: «Что нам мешает жить?» На сцене высокая девушка в зеленой вязаной кофточке; она стоит, заложив руки за спину и прямо глядя в зал.

«Меня зовут старой девой. Ну что ж! Пускай зовут! Это зовут те, кого только пальцем помани, и они готовы. А я… Мне 26 лет, я еще человека найду. А всякой шушере, которая липнет, как слепни к потной лошади, я и дотронуться до себя не дам!»

А вот Галя Мазуренко, чудесная девушка, одна из тех, которые легли в основу образа Марины из моей «Чести». Она кончила обычную московскую школу, и кончила хорошо, могла бы смело идти в вуз, но с двумя подружками они сговорились ехать в Сибирь на большую стройку. Подружки в последний момент, однако, изменили — родители не пустили, — и девушка поехала одна. На возражения матери отвечала: «Теперь я обязана ехать. Если они струсили, значит, я за них обязана ехать». На стройке Галя поселилась в общежитии с двумя другими девушками, которые повели себя недостойно. Чтобы не видеть гадостей, Галя уходила на это время из общежития в обступавшую его тайгу, где было спокойнее. Когда об этом стороной узнала ее мать, она потребовала, чтобы дочка вернулась домой, но Галя опять ответила: «Что ты, мама? Если так, значит, тем более я должна быть здесь, я должна это победить».

И победила, в общежитии был наведен порядок. Только потом, к сожалению, эта честная и мужественная девушка героически погибла, пытаясь предотвратить аварию на стройке. Но она осталась человеком, и ее персональная парта до сих пор стоит в школе, где она училась, и на ней сидят лучшие ученики класса.

Вот это человек! И можно быть уверенным, что такой человек своей цели добьется, потому что в тяжелых испытаниях, которые выпали на его долю, он не сломился, не согнулся, а закалился.

Но «булат» тоже не сразу закаляется. Конечно, это трудно, иногда и очень трудно.

«Когда я прочел вашу переписку с Витей Петровым, я понял его: очень тяжело побороть себя, тем более побороть лень и образ жизни, выработанный годами. Но ради цели, ради того, чтобы «слепить» из себя человека, это нужно делать».

«В моей жизни все идет гладко, но если присмотреться, то это не совсем так. Во-первых, я очень несерьезный и почему-то вечно смеюсь. Я себе говорю: завтра буду серьезным, ну хоть на немного, а если не буду, то я не мужчина, а тряпка. И все-таки я превращаюсь во второе.

Потом я слабовольный. Знаю, что с учебой нужно нажимать на все педали, но не могу. «Болван! — говоришь сам себе. — Возьмись за ум и садись за уроки». Но этого хватает только на то, чтобы сесть, раскрыть учебник, а мыслями… совершать необыкновенные подвиги и парить на седьмом небе».

Милый юноша! Ты тоже спрашиваешь совета: как быть? Но ведь никто, кроме тебя, не овладеет твоими мыслями и не соберет в один пучок твою волю. Есть счастливцы, которые получают это даром, — цельные, сильные натуры, но и им, мне кажется, не дается это без труда. Я не буду говорить о Николае Островском, а припомним Георгия Димитрова, М. И. Калинина, их рассказы о том, как они закаляли свой характер. А припомним Бетховена, он начал глохнуть, — целая трагедия для музыканта! — но продолжал играть и творить. Припомним композитора Скрябина, который всю жизнь работал, всю жизнь играл, и, когда у него была повреждена правая рука, он продолжал играть левой. Припомним Репина, у которого тоже была повреждена рука, и, когда он не мог держать палитру, он изобрел приспособление для ее поддержки и продолжал рисовать. Характер надо делать — всей жизнью своей, каждым поступком, каждым фактом своей биографии, чистотой помыслов, четкостью мысли, возвышенностью мечты, напряжением сил, непреклонностью воли. Только одним, видимо, приходится работать меньше, а другим больше.

«Нужно стоять выше всех мелочей, — пишет мне одна девушка в самый канун Нового года, поздравляя с наступающим праздником, и делится в связи с этим своими мыслями и планами на будущий год. — Нужно иметь цель, на достижение которой не должны влиять никакие невзгоды личной жизни. А то, бывает, случится что-нибудь и опускаются руки и думаешь: как тяжела борьба и как хочется все бросить и уснуть. Но почитаешь хорошую книгу — а есть книги, которые, как солнечный луч, озаряют все уголки души и помогают разобраться во многом и многом, — и тогда забываешь об этих мыслях и стараешься опять, и борешься, и появляется уверенность, что ты человек, что жизнь впереди и будет она хорошая и оставит какой-то светлый след».

Вот в этом и заключается главная сущность воспитания и дополняющего, завершающего его самовоспитания — в формировании способности человека самостоятельно выбирать пути жизни и сознательно строить эту жизнь, преодолевая зло и вне и внутри себя и отметая всякие побочные, отрицательные влияния. Начинается это, да, где-то далеко, на подступах, в детстве, но процесс это вовсе не временный, ограниченный какими-то определенными, детскими годами. Нет. С течением времени меняются обстоятельства, требования общества, меняется сам человек и окружающие его люди и приходится «переучиваться» заново. И по сути дела, он воспитывается всю жизнь и всю жизнь учится жить. Да и вообще, жизнь — это творчество: жить в семье, воспитывать детей, строить свои отношения с людьми, не говоря уже о труде, о работе, — все это непрерывное творчество. И тем-то и бывает жизнь интересна для человека, что он постоянно борется, что-то преодолевает и что-то создает. А когда жизнь бездумна и бессмысленна — она немилосердно скучна.

И в этой связи я не могу еще раз не сослаться на роман польского писателя Казимежа Брандыса «Между войнами».

«Пока человек жив, судьба его не может считаться завершенной. Упорная, неотступная борьба за настоящее и будущее воодушевляет человека, несмотря на то, а может быть, именно потому, что в этой борьбе, как и во всякой другой, человека подстерегают опасности… Никто никогда не может с полной уверенностью утверждать, что он все выполнил: каждый, кто сам решает свою судьбу, в той или иной степени подвергается опасности. Ошибки и падения всегда поджидают нас на пути, и только тот настоящий человек, кто до конца отражает их удары. Убивать зло и ложь, уничтожать в себе и вокруг себя все, что представляет угрозу для добра и правды, — разве существует долг более важный?»

Может быть, этому «равняется человек»?

Здесь мы подходим к главнейшему, пожалуй решающему, вопросу — вопросу о целях. Я не хочу вмешиваться в ведущийся по этому поводу спор: новые цели пробуждают в человеке новые потребности или, наоборот, повышенные потребности рождают и новые цели. И то и другое хорошо. Хорошо, когда человек стремится к хорошему.

Припомним блестящего майора, стрелявшего в жену, и посмотрим на то, что предшествовало этому безумному мигу, погубившему его жизнь.

«Еще будучи юношей, я мечтал о самостоятельной жизни, примерно так, — пишет он, — маленькая уютная комната с голубым абажуром, патефон и пластинки с лирическими вещами, и — нежная, ласковая подруга. Жизнь потребовала от меня более конкретных взглядов и вытряхнула из меня этот «лирический», обывательский идеал».

Вы видите мелкость идеалов, а дальше — мелкость мотивов и целей даже в большой общенародной трагедии:

«Когда началась война, вставшая перед сознанием действительность затмила прошлое. Всю горечь за неудавшиеся годы юности я вложил в ненависть к врагу и пошел в бой без страха и боязни за свою никому не ценную жизнь, жалеть обо мне было некому».

Мечты о голубом абажуре — в жизни, «горечь за неудавшиеся годы юности» — в бою. Не эта ли мелкость целей, идеалов, мотивов и критериев на далеких подступах и определила такое катастрофическое крушение в тяжелый час испытания характера?

Но прежде чем говорить о целях, я хочу сказать об отсутствии цели, а, может быть, вернее, о «бесцелии», да простят мне это не совсем законное слово.

«Добрый день, Григорий Александрович!

Судя по вашим произведениям, вы очень большое внимание уделяете молодежи. Вот поэтому я и решила поведать вам о своей беспомощности.

Мне 22 года. И представьте себе, я еще никак не могу найти себя: все мои сверстницы учатся в вузах, а я…

Расскажу немного о себе. Самое злое и опасное во мне — лень, из-за которой здорово пришлось пострадать в школе. Но мне кажется, что если я найду свое призвание, то обязательно сотру с лица своей натуры эту отвратительную черту характера. А вот как найти это призвание? Если бы наряду с психологами были бы ученые, определяющие призвание человека, то, может быть, не пришлось… нет, нет! Вы не подумайте, что это признак несамостоятельности. Просто действительно трудно разобраться в себе. Ведь в жизни так много прекрасных профессий. Меня, например, влечет к музыке и физике, литературе и математике, спорту и театру (между прочим, в школе меня считали очень способной ученицей). Порой меня одолевает мысль: а что если сразу, учиться в нескольких вузах? Но, к сожалению, это даже физически невозможно.

Видите ли, некоторые мои сверстницы рассуждают так: «Лишь бы учиться в институте, а в каком — не имеет значения». А для меня самое важное — определить свое призвание. Ведь Надежда Константиновна писала, что человек, если он любит то дело, которым занимается, может черпать в нем радость, удовлетворение, проявлять богатую инициативу, повышать без утомления напряженность труда.

Очень прошу вас: помогите мне найти что-то определенное, я буду вам благодарна. Кстати, может ли человек регулярно прочитывать все газеты, еженедельные и ежемесячные журналы?

Жду с нетерпением ответа. Эмма».

«Здравствуйте, Эмма!

Вы с нетерпением ждете мой ответ — этим заканчивается ваше письмо. Ответ на что?

Вы пишете: «Все мои сверстницы учатся в вузах, а я…» Почему же вы не закончили мысль? Почему поставили это многозначительное и в то же время ничего не говорящее многоточие? Кто вы и что вы? Ведь я должен это знать, чтобы вам что-то ответить. А вы ничего о себе не говорите, кроме того, что вы страдаете от своей лени и не можете найти свое призвание. И действительно, ваша внутренняя лень дошла до того, что вы мечтаете о том, чтобы ученые, психологи определяли призвание человека. Что же тогда остается самому человеку? И что же тогда будет представлять из себя человек, если он по чужим заданиям будет жить и что-то делать в жизни?

Вы пишете, что вас интересуют самые различные области жизни… Впрочем, жизни ли? Вы пишете о музыке и физике, литературе и математике, спорте и театре. Вы думаете о том, чтобы регулярно прочитывать все газеты и журналы. А что вы думаете делать в жизни? И что вы делаете в жизни? Вообще, повторяю свой вопрос: кто вы и что вы? Без этого, без понимания вашей жизни и личности, трудно ответить на те вопросы, которые вы поставили.

Боюсь, что вы не ответите мне, но это обнаружит вашу несерьезность. Если же ответите, тогда поговорим обстоятельнее».

Эмма, конечно, не ответила и тем подтвердила то, что я и предположил: видимость жизни, видимость поисков и мечтаний, нечто от современной моды. На самом деле этой, очевидно, пресыщенной всеми благами жизни и избалованной девице не нужно ничего: ни физики, ни лирики. Она, видите ли, хочет учиться во всех вузах, читать все газеты и журналы. Но газеты и журналы — это плод человеческих трудов и поисков, это арена борьбы и орудие жизни. Она хочет брать все это в готовом виде и, как луна, светиться чужим, отраженным светом, не давая ничего от себя, — особая, утонченная, «интеллектуальная» форма паразитизма.

Это ложная личность. И основной закон ее — тщеславие. Быть первым, выделиться из толпы не подлинными своими достоинствами, а чем-то искусственным и показным — сногсшибательной прической или небесно-голубыми брюками, плохо заученной английской фразой, ложной ученостью или, наоборот, подчеркнутым легкомыслием, фальшивым смехом или напускной грубостью, позой, напускными, взятыми напрокат у других внешними чертами характера, — но обязательно выделиться, чего бы это ни стоило, быть не тем, что он есть, а тем, что помогло бы ему заиграть среди прочих каким-то особым, хотя и отраженным светом. Неспособные подняться на вершину раскинувшегося перед ними древа жизни силой своего труда, ума, таланта, щедростью своей души, такие птенцы машут куцыми крылышками, стараясь взлететь выше всех лишь для того, чтобы быть выше всех.

Фальшивая монета! Им невдомек, как много включает в себя понятие подлинно человеческой личности, «истинной индивидуальности», как говорил Маркс. Это прежде всего — чувство общности, осознание себя частицей общества, коллектива, ощущение своей ответственности и за него, и за себя и сознание своего долга. Без чувства долга нет человека.

Это даже, я бы сказал, чувство вечности, да не вызовет недоумения это высокое слово. Смысл его великолепно выразила академик Нечкина:

«Представим себе — хотя это очень трудно — человека нашего времени, не имеющего понятия об истории человечества. Может быть, он — неплохой строитель, геолог, даже мастер по части вычислительных машин, и, с технических позиций, дело спорится в его руках: не дает течи построенная им плотина, велико новое месторождение руды, точно составлена запускаемая в машину программа.

Однако прошлое человечества не только отпало от его сегодняшнего рабочего дня. Оно вообще отрезано от его жизни тупым ножом невежества и покрыто белесым туманом. Его история, его собственное «я» начинается лишь с детских воспоминаний о бабушке.

Мы сразу остро ощущаем ущербность этого человека. Он обделен и неполноценен. Он не может даже приблизительно ответить на вопрос, в чем смысл его жизни. Его работа — для чего она? Кто он сам — песчинка, гонимая ветром в пыльном вихре, или участник коллективных дел своей страны, мира? В ответ на это он промолчит или даст узенькие, не стоящие на ногах ответы, ограниченные его вкусами, выгодами, специальными интересами, случайными пристрастиями. Круг событий сдавлен для него сегодняшним днем, а его сегодняшний день оторван от движения человечества…»

Чувствовать это движение человечества и быть участником его — без этого нет подлинно человеческой личности в наши дни, осознать свои связи и с прошлым и с будущим, и с древним камнем, лежащим у дороги, и с посаженным тобой деревцем. Отдавать, создавать, вкладывать пусть крупицы, но твои крупицы в общее, большое и растущее здание. И любить — любить жизнь, любить людей, любить свое дело и радоваться тому, что вышло из-под твоих рук. И ненавидеть зло.

Тогда жизнь может засветиться самым неожиданным образом, и ты почувствуешь ее полноту. И такой человек всегда найдет себя, свое место в жизни, найдет красоту и смысл в любом деле и в любом положении.

«Мне очень хочется рассказать о том, что произошло в моей жизни за один год. Почему-то я очень хотела стать журналистом. Что именно влекло меня к журналистике — трудно понять. Просто хотелось все время ездить, быть среди людей. Новые впечатления, люди. Но конкурс я не выдержала. Домой ехать и неохота, и почему-то было стыдно. Раз мне хочется чего-нибудь необыкновенного, новых впечатлений, значит, надо ехать на стройку. И вот шестнадцать девушек, таких же «неудачниц», как и я, приехали на строительство казахстанской Магнитки. Ни у кого из нас не было строительной специальности; но работа не ждет: мы и учились и работали. Через три месяца получили удостоверения штукатуров четвертого разряда. Смешно вспомнить, как неумело мы держали мастерок в руке, каким тяжелым казалось ведро с раствором и как боялись мы пройти по трапу через канаву. Теперь мы сами смеемся, вспоминая первую прогулку по стройке.

Сейчас мы строим жилье для рабочих будущего завода.

Трудно было зимой, приходилось по очереди топить печи-времянки, чтобы не замерзала штукатурка. Длинной-длинной была ночь, кажется, что никогда не настанет утро. О многом думаешь, сидя около печи, — и о доме, и о будущем, вспоминаешь, что ты делала в это время в прошлом году.

Интересно наблюдать пробуждение стройки. Сначала в окнах загораются огни, а потом на белом поле начинают появляться движущиеся точки: это люди идут на работу. А ближе к восьми они идут уже сплошным потоком. И все — строители.

Ветер часто менял направление, печи дымили. Дорогу часто заметало снегом, машины не ходят, значит, раствор нам не привезут. Но не было случая, чтобы девушки ушли с работы. Все переносили вместе.

Были среди нас и такие, кто проклинал себя, что приехал. Вот, мол, убегу домой. Приходилось всей бригадой переубеждать, стыдить.

Сдружились мы за девять месяцев на стройке, пережили суровую зиму, теперь ничего не страшно. Проверили свои характеры, лучше узнали себя, разобрались в своих желаниях. Теперь готовимся поступать в институты — кто куда, но уже заочно.

Мы нисколько не жалеем, что приехали сюда, наоборот, очень довольны: здесь мы прошли еще одну школу — школу жизни, познали радость труда, горечь неудач, научились переносить трудности и невзгоды, — этому в институтах не учат.

А сейчас мы активно участвуем в озеленении нашего города. Возле кинотеатра посадили молодые деревья, возле каждого дома по будущему проспекту Строителей.

Идешь по городу и про себя отмечаешь: вот твой первый объект, где началась твоя трудовая жизнь; этот дом штукатурили, когда первый раз выпал снег. И радостно становится, что ты не в стороне от этого полезного дела, что и твой труд приносит пользу».

Вот оно что значит настоящая, живая, богатая личность, творческое начало в жизни! Мечтала о журналистике, о широкой арене, поездках, впечатлениях, людях. Но… провалилась! Ну что тут поделаешь? Провалилась! Вы помните, как с этой самой неудачи начала путать и окончательно запутала свою жизнь Тамара Махова. Но Нина Замятина не упала духом, не сдрейфила, не заблудилась, а, наоборот, осмыслила тот участок жизни, который перед ней волею судеб открылся, и светом своей личности осветила и облагородила трудное, будто бы и неинтересное, и скучное, и грязное занятие штукатура. И вот мы сидим с ней около дымящей печки и видим, как по снегу к стройке ранним утром цепочкой тянутся рабочие; вместе с нею радуемся тому, как растут дома на пустынных землях; вместе с нею представляем, как шумят только что посаженные деревья на будущем проспекте Строителей. Поэзия! И какой жалкой, какой внутренне бедной, нищей духом представляется по сравнению с ней изощренная во всех искусствах Эмма с ее метаниями между музыкой и математикой, театром и спортом!

Цели! Это самое главное — цели! Вернее, идеалы, потому что цель может быть и чисто практической, идеал немыслим без нравственного устремления.

Я уже не говорю о людях большой жизни и великой души, которые, как светильники, стоят на пути человечества и освещают его. Перечитайте дневники Ф. Э. Дзержинского. Какое величие духа, высота целей, какая несгибаемая, самоотверженная воля, способность идти на все, на любые лишения, на страдания, на смерть ради этих высоких целей!

«Не стоило бы жить, если бы человечество не озарялось звездой социализма, звездой будущего. Ибо «я» не может жить, если оно не включает в себя всего остального мира и людей. Таково это «я»…

Необходимо вселить в массы нашу уверенность в неизбежном банкротстве зла, чтобы ими не овладело сомнение… Обнажить и выявить это зло, обнажить страданиями и муки масс и отдельных вырванных из их среды борцов… Вдохнуть в массы мужество и моральное сознание необходимости борьбы…

В тюрьме я созрел в муках одиночества, в муках тоски по миру и по жизни… Я не проклинаю ни своей судьбы, ни многих лет тюрьмы… Здесь мы осознали и почувствовали, как необходим человек человеку, чем является человек для человека. Здесь мы научились любить не только женщину и не стыдиться своих чувств и своего желания дать людям счастье… Помни, что в душе таких людей, как я, есть святая искра, которая дает счастье даже на костре».

Только одна фраза может, пожалуй, равняться с этими по титаническому накалу души. Это предсмертные слова Юлиуса Фучика: «Люди, я любил вас! Будьте бдительны!»

Да, но ведь это Дзержинский, Фучик! Какие люди и какое время! — слышу я скептические голоса. «А если учат совести люди, не имеющие у себя того, чему учат, бездушные и грубые? Другое время!»

«Отошли эти бурные годы, время Павки Корчагина, время молодости наших отцов, — пишут две подружки с Волынщины. — Сегодняшний день не сравнить с тем временем. Недостатки есть еще в нашей жизни, и мы, молодежь, комсомольцы, должны смотреть за своими товарищами, выручать их из беды, не давать возможности пятнать нашу жизнь и нашу честь».

Нет, нет и нет! Наше время не хуже, наше время, может быть, ответственнее, потому что оно должно окончательно осуществить, воплотить в жизнь то, о чем мечтали великие провидцы вроде Дзержинского, «чтобы не было на свете несправедливости, преступления, пьянства, разврата, излишеств, чрезмерной роскоши, публичных домов, в которых люди продают свое тело или душу, или то и другое вместе; чтобы не было угнетения, братоубийственных войн, национальной вражды». Все это мы должны еще осуществить, осуществить на деле, и на все это нужны люди чистые, светлые, люди высокой души и больших устремлений.

«Злым гением человечества стало лицемерие: на словах любовь, а в жизни — беспощадная борьба за существование, за достижение так называемого «счастья», карьеры… Быть светлым лучом для других, самому излучать свет — вот высшее счастье для человека, какого он только может достигнуть».

Это сказал тот же человек со «светлой искрой» в душе — Феликс Дзержинский, сам излучавший свет и освещавший им каждое дело, за которое брался. Но эта же задача остается неизменной и для нас: чтобы строить и бороться, нужны люди сильные, мужественные, убежденные в правоте нашего великого дела, люди большой, смелой, благородной, красивой души.

Значит, и для нас высота моральных критериев соответствует высоте наших целей. Значит, и для нас остается великая задача, преодолев сопротивление всех «бездушных и грубых», до конца осуществить высокие цели и привести в соответствие с ними всю нашу жизнь. Это тоже требует и ума, и таланта, и душевной силы, моральной стойкости, и чистоты, и воли, и веры, требует возвышенности духа, упорства и настойчивости, а порой, глядя по обстоятельствам, может быть, и риска, и самоотверженности — требует борьбы. И в свете этих общих критериев и целей каждый уже должен найти свое место в жизни, свое поле деятельности, свои моральные устои и принципы, если он хочет идти в общем строю, а не «шукать» свое маленькое, узкое, а иной раз и уродливое счастьице где-то на стороне.

Я не хочу повторять общеизвестное — о Мересьеве, Гагановой, Загладе, о космонавтах и многих, многих других. Но я не могу не напомнить читателю о генерале Петрове, очерк о котором был как-то напечатан в «Известиях». Девятнадцатилетним мальчишкой пошел он на фронт и в бою потерял обе руки. Сколько раз мы видели подобных, и даже с меньшими потерями, инвалидов, поющих песни по вагонам, собирающих милостыню и потрясающих костылями. А этот человек преодолел все, превозмог все и вернулся на фронт, командовал частью и вел людей в атаки; и сейчас в полной генеральской форме смотрит он на нас с фотографии задорно, гордо, решительно, — несмотря ни на что остался человеком.

А вот женщина не менее трагической судьбы — Клавдия Щерба из Гомеля:

«Мне 37 лет. Солидный возраст. Но я как-то не чувствую его. Может, потому, что «жизнь прошла мимо» и я не видела ее, не жила. Я мало видела хороших людей, много плохих, много перенесла горя и обид, но верю в людей, во все хорошее в жизни. Просто, мне кажется, что исключительные обстоятельства, в которых я нахожусь, не дали мне возможности встретить хороших людей и самой сделать что-то хорошее.

Я смотрю на людей, на молодежь, как они иногда бесцельно живут, убивают время и, убивая свои лучшие годы жизни, не могут найти и увидеть счастье, которое тут же, рядом. Меня поражает инертность натуры, отсутствие стремления к какой-либо цели, какая-то душевная леность. Но это опять-таки, может быть, потому, что самой мне не дано никаких возможностей. Я ведь совсем не хожу ногами, с самого детства. Я не ходила в школу, не бегала, не играла с детьми. Судьба била меня жестоко. Так топчут травинку прохожие, и она сгибается под их ногами, желтеет от недостатка влаги, а прошел дождь — и опять она стоит и радуется солнышку».

А вот ее жизнь. Из родных у нее есть только мать. Был отчим, пьяница и скандалист, отравлявший и без того безрадостное ее детство. Были война, фашисты, были тяжелые послевоенные трудности и моральные страдания из-за разного рода злых людей. Но была, видимо, в ней огромная жизненная сила, что не давала ей сломиться, и она, как травинка, пробившаяся меж камней, радовалась красоте мира. Помогали ей в этом книги с их совершенно другим, сложным, иногда тяжелым, а иногда солнечным радостным миром. Но из этого книжного мира ее тянуло к людям, хотелось принести им хоть какую-нибудь пользу. Пробовала писать, но таланта не оказалось — «Островского из меня не получилось». Надумала изучить иностранный язык с целью стать литературным переводчиком. Язык изучила, но работы переводчика не нашла. Стала давать частные уроки, а то и бесплатные консультации отстающим ученикам. Это приносило и материальный доход, а главное — большое моральное удовлетворение. «Мне было так хорошо, что я смогла что-то сделать, хоть и очень мало, но лучше, чем ничего. Иногда, правда, бывает так одиноко и тоскливо, чувствуешь себя никому не нужной, что жить просто невыносимо. Но у меня есть старая мама. Я сознаю свой долг быть ей опорой, потому что я душевно сильнее ее. Это единственное, что заставляет меня продолжать свое бесцельное существование».

А вот другое письмо, подобное же:

«Мне 23 года. Три последних года я инвалид второй группы. Жестокая и мучительная болезнь страшно терзает меня, гнетет и давит, доставляя столько страданий и горя, что порой хочется выть от дикой боли… Но черта-с два! С ранней юности я сросся душой с «железным» Островским, прошел его суровую школу, учусь стоицизму. Работаю литсотрудником районной газеты. Никто не знает, что я инвалид, никому, никогда я не рассказываю и не показываю своих мук. Пощады себе не даю. Счастье нахожу в одержимости. Осознав до конца судьбу, решил сгореть на работе».

Вот что значит сила человеческого духа! Значит, нет, значит, не только во времена Островского были Павки Корчагины, значит, и в нашей, мирной жизни может тоже закаляться сталь! Сколько людей, как мы видели, нравственно гибнет, например, из-за разного рода жизненных бед и неурядиц, а вот Надя Соколова из Молдавии нашла в себе силы подняться над всем этим и сохранить самое высокое представление о человеке:

«Вы меня простите, может, я не умею хорошо говорить и писать, но я умею чувствовать и стараюсь понять правду и сложность жизни. Я простая девушка, колхозница, и горжусь, что своим скромным трудом вношу хотя бы малую долю в общее дело. В поле так хорошо, легко, свежий воздух, без конца можно любоваться природой, особенно весной, когда рано утром выезжаем в поле, — какие красивые бывают картины! Ведь у нас в Молдавии неповторимая красота природы!

Но мне очень трудно найти правильную позицию поведения. Вот нам с детства твердят о беспрекословном почтении к старшим, а моя мать эгоистка, лживая и мелочная, и я не могу считать ее такою, каких воспевают в книгах и песнях. Как можно любить и уважать человека, который сам себя не уважает и которому ничего не дорого. Когда человек не знает чего-то, это еще не беда, но когда человек и не хочет знать из упрямства и мелкого самолюбия, этому нет названия. Мне это очень обидно и очень тяжело переживать.

Я с детства старалась делать так, чтобы не обидеть и не оскорбить других. Ведь если бы люди старались хотя бы думать больше о добром, это было бы большое достижение — ведь думы и мечты рождают действия.

И самая гордая красота в человеке — красота души. В этой красоте сочетание всех благородных качеств: честность и верность долгу, простота и скромность, смелость и самоотверженность в труде и в борьбе, великодушие и прямота, бескорыстие и чистосердечие, принципиальность».

Высота и низменность, разность нравственных уровней — вот психологический водораздел человеческого рода, и когда-нибудь он станет основным. И не обязательно быть героем, не одних богатырей родит земля. Но быть человеком, личностью, со своим стержнем, направленностью, со своей, как Бажов говорил, «живинкой», может и должен каждый.

«Иные ничего не хотят знать, и выпить для них — высшее удовольствие. А я хочу видеть землю, знать жизнь, понять ее справедливость и логику. А когда приходится до декабря жить в степи, в палатке, — дело военное, — когда есть случается на морозе, так что ложка примерзает к губам, когда читать удается только при луне и ловить любую свободную минуту да еще находить время для комсомольской работы — я секретарь комсомольской организации — романтика! И как бы я хотел, чтобы такую школу прошли ребята, которые, сидя в шумных, благоустроенных городах, кричат о скуке.

С гвардейским приветом Егор Анищенко».

Живинка!

В Сибири, в селе Маркове, произошло событие мирового значения: ударил фонтан самой древней и самой ценной кембрийской нефти. А первым более 30 лет назад возможность этого высказал тогда еще студент, явившийся в Москву из печорских лесов, Василий Сенюков, и более 30 лет он доказывал и добивался, и пробовал, и ошибался и снова вел разведки, и вот добился, потому что он верил и знал. Это была его человеческая идея, его личный вклад в общее дело.

Вот человек ищет исчезнувший, потерянный город Черни на берегах Днестра; это поможет раскрыть то-то, то-то и то-то, важнейшие элементы древней культуры — и пусть ищет, это его личный вклад в общее дело.

А вот самый простой человек, с образованием церковноприходской школы, Ильин Сергей Николаевич. Мальчишкой еще он «поступил в революцию», семнадцатилетним парнишкой был принят в партию, в гражданскую войну был политруком полка, потом был в первой тысяче советских парашютистов, поднимался на Эльбрус, чтобы сверху поглядеть на землю. Поднялся, поглядел. Потом — жестокий ревматизм, постель, больница и, казалось бы, конец жизни. Но нет, болезнь, лишающую людей возможности ходить, он победил ходьбой, стал ходить, ходить и сделался инструктором туризма. Ему уже 63, он все ходит и в ходьбе обнаружил удивительное явление: камни-следовики. Они лежат, оказывается, и на полях, и в лесах с какими-то непонятными знаками: кисть руки, ступня, крест. Что это значит? Видимо, это тоже какие-то следы нашей родной русской древности, которые еще нужно разгадать, а Сергей Николаевич пока ходит и исследует их, описывает, фотографирует — и все сам, по своей воле, по своему интересу, на свою самую обычную собесовскую пенсию. Живинка!

Или письмо Людмилы Бушуевой из Кировской области:

«Мне 19 лет, и я простая колхозная доярка. Образование мое очень маленькое: всего семь классов. Мне очень трудно было учиться — нас было у мамы шестеро детей, а папа погиб на фронте, и ей одной трудно было нас воспитывать, и мы все мало учились, но продолжаем учиться уже взрослыми. И вот я тоже учусь: заочница второго курса сельскохозяйственного техникума. Думаю, достигну своей цели, чтобы принести хоть часть моего труда на благо нашей замечательной Родины». Живинка!

Выступление по телевидению. На экране — сухое, угловатое лицо молодого человека, не знающего, куда девать глаза от смущения. Это — студент Ленинградского горного института, начальник партии по изучению одного из камчатских вулканов. Он рассказывает о работе этой партии, но потом обнаруживается, что в самое пекло, в кратер действующего вулкана, на самое его дно спускался-то несколько раз, по сути дела, он один, вооруженный простой пожарной каской, предохраняющей от ударов камней, да плохим противогазом, который, в конце концов, приходилось снимать. «Страшно?» — затаив дыхание, спрашивают его слушатели. «Ничего, привык», — отвечает юноша и опять не знает, куда девать глаза. Живинка!

А вот и еще судьба, трудная судьба человека с очень большой «живинкой» в душе.

«Вы меня извините, дорогой тов. Медынский, что я отрываю у вас несколько минут дорогого времени, но мне хотелось бы вам рассказать правду о той категории людей, которых в большинстве случаев штампуют по шаблону, и в литературе, и в жизни. Давно к вам собираюсь написать письмо, и все как-то совестно открыть свое сердце перед посторонним человеком. Но так хочется поделиться с вами своими невзгодами и счастьем в жизни, и, если на вас нет недоступной писательской скорлупы, вы меня поймете.

1937 год… по нашей земле прошел ураган ежовщины. Девятнадцатилетний юноша работал радистом в Гражданской авиации. Первая любовь. Она прекрасная девушка. На юношу пишут ложный донос в НКВД. Его оклеветали перед Родиной. Тюрьма. Суд. Многие годы лишения свободы на далекой, холодной Колыме. Тяжелые годы заключения обрушились на молодые плечи. Потеряна любовь, свобода и незаслуженный ярлык «враг народа», как гранитная глыба, придавил молодое сердце к вечной мерзлоте Колымского края…

Шел 1953 год. Над лагерями прояснилось солнце правды. Это солнце обогрело и мою измученную душу, — на шестнадцатом году заключения меня освободили из лагеря и разрешили самолетом вылететь домой, к родным. Шестнадцать лет без выхода из неволи я варился в одном котле со всякими отбросами человеческого общества. Но мне поверили, я на воле! Хочется жить, хочется работать, любить людей и все хорошее на свете. Правда, обидно смотреть на некоторых людей, которые теряют человеческое достоинство и топчут под ногами прекрасное назначение человека в жизни.

В 1955 году я окончил школу бригадиров тракторных бригад. Работаю. Встретил хорошую женщину. Полюбил ее. Она когда-то закончила десять классов. Не прошедши по конкурсу в пединститут, она поступает в техникум культпросветработников. По окончании техникума едет работать в один из райкомов комсомола на западе Украины. Секретарь райкома комсомола, молодой человек, политически развит, заочник пединститута, вожак молодежи района и пример всему лучшему в человеке. Вот таким на вид был этот… к сожалению, человек. Безусловно, молодой девушке вскружили голову лирические слова и нежная любовь секретаря райкома комсомола. Она его полюбила. В то время, когда он читал по селам возвышенные лекции о советской морали, оставленная и забытая им девушка рожала его сына. Он к ней не пришел. Даже денег на пеленки не прислал своему сыну. И этот тип сейчас считается большим человеком и, где-то во Львове по-прежнему читает студентам лекции о морали, о долге человека на земле. Хотел я поехать и плюнуть в лицо этому человекоподобному типу, но жаль тратить на него время. А следовало бы поехать. Дело в том, что именно эта девушка стала мне женой. Я усыновил ее сына. Правда, «тот» дал этому ребенку каплю крови, но я вложил ему свое сердце, душу и считаю, что это мой сын. У нас есть еще два мальчика. Теперь я отец троих детей. Живем мы дружно и хорошо. Я люблю свою жену, ребятишек, наших маленьких «трех мушкетеров». Наш старший сын, Сережа, семи лет, читает, рисует, задачки решает, наверное, будет художником. Средний сын Саша, пяти лет, любит на ходу сочинять разные происшествия и уверяет всех, что это истинная правда, — очевидно, будет поэтом. Самый маленький, Толя, ему идет третий год, этот будет военным — с пистолетом неразлучен ни днем, ни ночью. Мы собираемся строить новый дом, я получил участок. А будет дом, будет хороший сад, выращу отличных хлопцев. Будете в Киеве, обязательно приезжайте к нам в гости.

Простите меня, если что не так написал, но мне очень хотелось поделиться с вами и своими невзгодами, и счастьем в жизни, и чтобы вы за моим письмом увидели душою писателя и человека кусочек жизни самого обыкновенного вашего соотечественника; таких, как я, на свете много. Мне очень хотелось бы, чтоб люди пера не шаблонно создавали образы в своих книгах: раз человек из тюрьмы, значит, мол, подлец и проходимец, и кричат на все лады: «Караул! Берегите карманы!», а если он из института или… не дай бог, из райкома, раскройте ему сердце и душу!.. а он возьмет и… нагадит туда. Вот что толкнуло меня описать вам свою жизнь.

Григорий Александрович! Если вы захотите что-нибудь узнать об этом дипломированном подлеце, то я скажу: он бросил свою жену и ребенка, обманул девушку — теперешнюю мою жену, — потом бросил и ее с ребенком. Окончил он заочно Львовский пединститут. Сейчас, кажется, работает в обкоме комсомола во Львове. Очевидно, за это время счет его грязным делам увеличился. Ни первое дыхание его родного сына, ни слезы молодой матери не в силах были сдуть и смыть ту груду пепла с его подлой души, которую носит этот «человек» в своей груди, прикрываясь прекрасными документами, обманывая человеческое общество.

Растоптать человеческую душу — это большое преступление! Если вы что-нибудь задумаете предпринять против него, Евгения Зуба, и ему подобных, то пусть вас благословит вдохновение, светлый ум и человеческое негодование».

Единственное, что я могу предпринять против такого «типа человеческой породы», — это сохранить его имя и фамилию, чтобы люди знали, кто ходит рядом с ними. А у того, благородного человека, автора письма, Матвея Карповича Листопада, я был в гостях, видел жену его, Оксану, — красивую, энергичную украинку, и трех его «мушкетеров», и комнатку в совхозном общежитии, и новый дом, который по-немножечку, полегонечку растет неподалеку, и шкафы с книгами, и всю их хорошую, дружную жизнь. Вот и провел человек шестнадцать лет в неволе! Разве его не обидели, разве не оскорбили его жену? А ведь и они могли бы разобидеться на всю жизнь, на общество, на весь белый свет, а смотрите, какую светлую и благородную душу сохранили:

«Я жизнь люблю. Каждый знает, что во имя жизни на земле человечество очень дорого заплатило. Во имя жизни и счастья людского погибли и пролили свою кровь лучшие представители общества. И как после этого можно быть пессимистом и не ценить жизнь?! Ведь мы, живые, должны в меру своих сил и способностей, ценить, сохранять и продолжать жизнь на нашей земле. А поэтому каждому живому нужно внести какую-то частицу самого прекрасного в общее дело жизни.

Было время, я тоже носил есенинский шнурок в кармане, писал разную дрянь… Слава богу и людям (свет не без добрых людей!), я остался жить, работать и продолжать жизнь в моих детях: я выращу их настоящими людьми. В память погибших за жизнь мы обязаны жить человечески красиво, вкладывая свою лепту в дело человеческого общества. Для этого стоит жить и трудиться на земле. Я люблю все человеческое, и преклоняюсь перед всем человечным, и ненавижу все бесчеловечное. Я готов до слез смотреть в звездное небо, а зимою слушать завывание вьюги. Увидевши цветок, хочется расцеловать его каждый лепесток, а встретившись с настоящим человеком, хочется ему поклониться.

Вы знаете, когда я после шестнадцати лет жизни на Крайнем Севере возвратился на Украину и вышел на привокзальную площадь в Киеве, то заплакал.

У меня всегда на уме слова Горького: «Человек — это звучит гордо!» Но я убедился, что Человек звучит гордо тогда, когда он свободен в полном смысле этого слова, когда он доволен своей жизнью и жизнью ему подобных!

И еще хочу сообщить вам одну новость. Невдалеке от нас на Днепре начинается строительство Киевской ГЭС. Киевское море будет бить своей волной у самых стен нашего поселка, который превратится в портовый городок и примет совершенно другой вид. Мы, механизаторы РТС, переходим на это строительство, а я на Колыме приобрел разные специальности и ко всему готов. Буду строить море».

Смотрите, сколько душевной бодрости и силы сохранил человек, жизнь которого, казалось, навсегда была разбита и потеряна. И вот он смотрит на звездное небо, и радуется цветку, и растит своих «мушкетеров», в которых видит продолжение жизни, и помнит о тех, кто погиб за эту жизнь, и готов работать еще, и работать во имя будущего счастья. Так и кажется, что звучит возвышающая душу «Поэма экстаза» Скрябина с ее призывами к жизни! К жизни!

Этот призыв слышится и в том, что написал в журнале «Юность» о своей жизни Кирилл Смирнов, тоже строитель морей. Волго-Дон, Куйбышев, Братск, Красноярск — большие этапы этой большой и содержательной, красивой жизни. Неоглядные донские дали, степи, курганы, на которых скифы и хазары когда-то жгли свои боевые сигнальные огни. «Лишь четыре года назад приходилось говорить, указывая на разбивочные колышки: «Вот здесь будет шлюз, здесь головное сооружение ирригации, здесь здание ГЭС». Некоторые замечали: нас все убеждают в том, что будет, а мы хотели бы видеть, что уже есть!

Вот теперь все есть! А мы здесь стали лишними и снова покидаем насиженные, ставшие привычными и милыми места… Мы уходим вновь в места неблагоустроенные, необжитые, в хаос новой стройки, туда, где трудно, где грязно, где опасность снова будет подстерегать нас на каждом шагу. И все же мы идем именно туда, хотя нам не закрыта тропа к спокойной и размеренной жизни. В контрастах неимоверного труда и радости одержанной победы мы видим счастье!»

Затем новый этап, новый неистовый шквал событий, напряжений и радостей и — новый итог.

«Тихая, звездная ночь. Вдвоем с женой мы направляемся на берег. В порту за ковром цветов стоят у причалов красавцы дизель-электроходы. Огни их, уходя в темную ночную неизвестность, отражаются в неподвижном, черном зеркале водохранилища. Шлюзы. Километровый путь по бетонной водосливной плотине. Широкий гребень земляной плотины с контурами молодых деревьев по обочинам дорог, а там и она, наша гидростанция, с ее монотонным пением двадцати работающих агрегатов.

Пройдут годы, десятилетия, и так же будет слышен этот гул, как он был слышен в эту незабываемую ночь, и, когда в живых уже не будет создателей станции, гул ее будет продолжаться и соединит их с поколением победившего коммунизма. И пусть дети и внуки наши, посещая красавец гидроузел в Жигулях, с непокрытой головой отдадут дань уважения сделанному их отцами и дедами».

А дальше — Братск, Красноярск, все новые и новые этапы, наполненные таким же упоением труда и творчества, и вот уже маячит новое задание — Шушенская электростанция у покрытых снегом Саян, которыми любовался когда-то Владимир Ильич. Человек летит в лучах восходящего солнца над своей большой родной землей, полный планов и дум о дальнейшей своей неустанной работе:

«Солнце догнало самолет и лучами жизни залило и нас и нашу Родину. Без устали, радостно ступаю по земле, удовлетворенный днем минувшим и окрыленный предстоящим завтра. Я знаю: в нем буду!»

А вот корреспонденция с командного пункта при одном из взлетов наших космических кораблей:

«Часто мы думаем об ученых. Теоретик космонавтики — человек сильный и целеустремленный и долг ставит превыше всего, дорого ценит время. На стартовой площадке он был весел и возбужден, но нервы его были натянуты, как струны. Видимо, нельзя оставаться равнодушным, когда по твоим математическим расчетам свершается небывалое.

— Вот настоящий человек, — сказали мы о нем друг другу. Мы как бы впитывали в себя даже на расстоянии исходящую от него энергию».

И не в этом ли заключается главная радость и главный, может быть, смысл человеческой жизни: быть в завтра, в построенной электростанции, в городе, воздвигнутом на пустом месте, в проложенной дороге, вспаханном поле, посаженном дереве, в написанной книге, картине, в разумно воспитанном школьнике, в умном слове, в добром деле, направившем жизнь человека, сохранившем его для новых добрых и больших дел. Связь с вечностью, связь с общностью, ощущение себя как живой частицы общего дела и большой-большой народной жизни?

Необязательно лететь к звездам, но главное — идти по звездам и среди них найти свою ведущую, и не терять ее — даже когда тебе трудно и на тебя надвигается мрак и тернии жизни обступили тебя со всех сторон, никогда не терять ее, твою путеводительную звезду, потому что ты человек и кто же, кроме тебя, победит тернии жизни? Как великолепно сказал Назым Хикмет:

И вспомним еще раз Дзержинского: «Быть светлым лучом для других, самому излучать свет».

Вот, видимо, этому, этой способности «светить» и «излучать свет» и светом своим рассеивать тьму и равняется в конце концов человек. Этот свет, идущий от самых ярких, от самых чистых светильников наших, постепенно пронизывает всю нашу жизнь, ее самые глубокие глубины и потому в конце концов не может не победить.

Итак, наше путешествие по берегам «черной» Арагвы подходит к концу, путешествие трудное и, надо сказать, невеселое — если под весельем разуметь выключение из жизни и пренебрежение ее сложностями. Но есть другое веселье и другие радости — радость преодоления, вздох облегчения, свет, блеснувший во тьме. Хочется верить, что проблеснул этот свет и нам сквозь хаос жизненных нагромождений и отступил сумрак, ползущий за нами из глубины веков.

Искоренимо ли зло?

Вот мы по мере наших сил и возможностей исследовали его возникновение и его биографию и видели, как на наших глазах мутились и наполнялись воды «черной» Арагвы, как из сложностей жизни возникали сложности воспитания, а из них произрастали злые стебли преступности. Нет, не потому, что отец мало читал наставлений сыну, а мать не просматривала его школьные дневники, — все обстоит значительно сложнее. Воспитание — многосторонний общественный процесс, и нарушение его в одной какой-то стороне ведет к искривлению в другой и третьей. Жизнь мстительна и сурова. В результате — конфликт между обществом и искривленным человеком, конфликт, проявляющийся часто неожиданно и даже внезапно. Но внезапность эта мнимая, проистекающая из далеко не полного знания и понимания нами сложностей жизни, сложности человека и человеческих отношений.

И вот в познании, в изучении всех этих сложностей и заключается подлинная профилактическая работа по предупреждению зла. Мы об этом много говорим, но мало делаем и иной раз, может быть, и не знаем, что делать, полагаясь на магическую силу хороших фраз. Но фразы не помогут, фразы никогда и ни в чем не помогали. Нужно шаг за шагом прослеживать все звенья жизненной цепи, все обстоятельства, факты и условия, которые ведут к искривлению человека и его отношений с обществом. Только таким путем мы сможем перекрыть внутренние родники, питающие воды «черной» Арагвы.

И работы здесь, нужно прямо сказать, непочатый край, работы мысли и сердца, работы человеческой, общественной, а не чиновной. И это вполне понятно, так как этим никогда не занимались, так как общество прошлого ставило всегда только одну задачу: пресечение. Но зло нельзя пресечь, потому что, пресекая, мы воздействуем на следствие, оставляя в неприкосновенности причины. Лишь предупреждение, исследование и искоренение причин могут искоренить зло.

Кстати, и само пресечение приобретает у нас новый смысл. Конечно, общество необходимо охранять от своеволия искривленных личностей, это совершенно ясно и естественно. Но и эта задача в период строительства коммунизма теряет свою односторонность и тоже требует вдумчивой работы, большой и сложной, работы мысли и сердца, работы тоже человеческой, общественной, а не чиновной.

Вот перед нами прошли судьбы, многие судьбы, которые могли быть жертвой зла, которые стали жертвой зла, которые были в когтях у чудовища и были вырваны из них силой нашего общества. Припомним того, кто в детстве прятался под столом от родительского гнева, а потом, став человеком, пел гимны «молодильным яблокам коммунизма». Припомним историю Юры Вольфа и его душевной учительницы Галины Забрянской, историю армянского юноши Манукяна, укравшего пальто у соседа — инженера Ерканяна, а ставшего благодаря его чуткости передовым рабочим, почетным человеком на заводе, историю алтайского школьника Алексея, пришедшего в журнал «Юность» с вопросом: «Как мне быть?» — и многие, многие другие судьбы.

Вспомним Виктора Петрова, имя которого не раз упоминалось в книге в связи с публикацией нашей переписки («Повелевай счастьем»). Вступив в комсомол, он стал дружинником, членом областного штаба «Комсомольский прожектор», одним словом, хорошим активистом, заканчивает институт. Пройдя в свое время по острию ножа, он теперь уже сам ведет большую воспитательную работу с неустойчивыми «желторотиками», способными заблудиться на жизненных путях и дорогах.

А Саша Пшенай, правдолюбец и правдоискатель, человек чистейшей души, сохранивший ее, несмотря на двойную судимость и большие жизненные трудности. Я продолжаю регулярно переписываться с ним и вижу эти трудности: больная, получившая производственную травму жена, слабенькая, не выходящая из больницы дочка. Трудно парню, а он не сдается, и сдаваться не собирается, и по-прежнему хочет «жить не кротом, не рабом, а человеком». А Юра Спицын, начавший с глупых претензий к Родине за свои собственные преступления перед ней, а кончивший искренними словами покаяния в присланном недавно большом стихотворении «Мое последнее слово».

А припомним Васина Андрея Павловича, любителя путешествовать и выпить, того, кто с такою страстью проклял «крестораспятие» и так поэтически воспел простого русского воробья. Он семь раз бежал из мест заключения, а теперь, честно отбыв наказание, с увлечением работает в колхозе кузнецом, всей душой радуется родившейся дочке, приветствуя в ней «нового человека, пришедшего в мир», и снова пишет стихи:

И по законам этой любви он, сорокапятилетний бывалый человек, в свободное время занимается еще и детской художественной самодеятельностью.

«Артистов у меня одиннадцать человек, самому старшему 14, а младшему — 6 лет, — пишет он. — Читают наизусть Некрасова, Пушкина, Лермонтова. Очень милые люди!.. Вкусен, пусть и сухой, хлеб, добытый у горна или на любом трудовом поприще. Оттиск тюремной решетки срубаю зубилом до крови, до сладкого изнеможения».

Да разве все эти судьбы перечислишь? А в каждой из них — поэзия нашей эпохи и нашей жизни. И каждая из них — подтверждение того неоспоримого факта, что зло преодолимо.

Даже если оно сопротивляется. Прочтите хотя бы вот это письмо:

«Григорий Александрович! Разрешите вам признаться.

Мы все, осужденные, внимательно следим за вашими статьями о нашей жизни. Большинство были полностью согласны с вами, но было и меньшинство, в том числе и я, которые ссылались на жизнь, на время, на судьбу и, прикрываясь нелогичной аргументацией, пытались оправдать себя и вызвать сожаление, не имея в себе тех качеств, по которым можно твердо сказать, что он может с честью носить высокое звание Советского человека.

На страницах нашей производственной газеты открылась в свое время интересная полемика под девизом: «Человек сам зажигает счастливые звезды», где было напечатано и несколько ваших статей. Болезненное самолюбие во мне было сильнее здравого рассудка, и в связи с этим я яростнее всех из того меньшинства защищал позиции людей, не думающих о будущем.

От вас я получил тогда два письма. На первое ответил очень грубо, с ядовитым сарказмом, оскорбительно, искал неправдоподобное в хорошем вашем романе «Честь», но вы были выше этого и ответили мне вторично, доброжелательно, хотя и строго. Я до сих пор помню Ваши слова: «Что же нужно делать с человеком, если он с ножом в руке врывается в общество?»

Я не ответил на это, второе письмо, мне нечего было писать, а признать себя неправым не хватило духу. После этого я освободился, но на свободе был всего лишь один год и — снова колония. Почему? Сослаться на плохое благосостояние трудящихся — это будет неправда. Ведь жизнь очень прекрасная сейчас. А мне вот 29 лет, а из них 9 лет уже вычеркнуто. Почему?

Потому что я оказался в числе того меньшинства, которое не признает прямой дороги в жизни, его путь — обочина, паразитизм. Теперь, отвечая на Ваше письмо после перерыва в два с лишним года, я от чистого сердца прошу извинить меня. Жизнь, сама жизнь заставила меня понять многое, чего я не хотел знать. Пожалуйста, Григорий Александрович, извините меня, хотя мне очень трудно было написать это письмо».

И никаких корыстных просьб, никаких намеков на ходатайство. Зло отступает.

А вот другое письмо, такое же:

«Извините, пожалуйста. Я вел себя, как капризный ребенок, требующий внимания. Мне стыдно!»

Зло отступает. Зло преодолимо.

Нет, это, конечно, не легкое дело, но это тот луч света, который прорезывает сумрак проблем, сгрудившихся вокруг «черной» Арагвы.

А вот уже не луч света, а целый прожектор, выхватывающий из этого сумрака труднейшие вопросы. Припомним недобрую, упоминавшуюся выше статью, в которой авторы объявляли поход против чистого белья, белых занавесок, против шахмат, кино и радио, то есть по существу против элементов человечности и простой разумности по отношению к заключенным. Эта статья вызвала тогда горячие, страстные споры, отражавшие те два подхода к этим вопросам, о которых мы говорили. И вот решение: оставляя в силе строгий, даже особый, режим для особо опасных рецидивистов, партия наметила и другой путь в решении этих сложных проблем: вывод на поселение тех заключенных, которые заслуживают общественного доверия. И вот мы читаем в газете «Известия»:

«Сущность советской системы уголовного наказания, по-моему, состоит вот в чем, — говорит в этом очерке главный инженер одного из таких поселений. — Человек сбился с пути, совершил уголовное преступление, его постигла законная кара. Он лишен свободы, но не отвергнут, не обречен безнадежно. Мы верим, что человечное в нем не угасло и с нашей помощью все же возьмет верх. Вот это доверие нашло, пожалуй, свое высшее выражение в том новом порядке жизни и труда заключенных, что осуществляется, в частности, в одном из здешних хозяйств».

Об этом новом порядке, а по существу о новых, советских принципах в решении проблем преступности и рассказывается дальше. Говорится уже не о чистом белье и о белых занавесках и не о шахматах, говорится о тумбочках и кроватях с пружинами, о бритвенных приборах и в складчину купленных радиолах, о выходных костюмах и фетровых шляпах, о свободном труде, без конвоя, о книгах и учебниках, о Диккенсе на английском языке, о праве и возможности жить с семьей, то есть о человеческом существовании, доверии и уважении, которые не мешают, а, наоборот, способствуют воспитанию когда-то совершивших ошибку людей.

А вот другая форма поисков этих других, новых путей в борьбе с преступностью: досрочное освобождение для участия в строительстве, мера, дающая тоже свои результаты.

Пусть эти добрые и мудрые начинания Советской власти, пока еще только начинания, опыт, но можно быть уверенным, что этот опыт усилиями преданных и чистых сердцем людей утвердится в жизни и проложит принципиально новые пути в борьбе со злом. Можно быть уверенным, что в ответ на оказанное доверие в среде надломленных жизнью людей поднимется ответная волна того здорового, человеческого начала, которое, несмотря ни на что, живет в этой среде и которое нужно поднять, поддержать и использовать.

Об этом говорится уже и здесь, в этом очерке, что «элементы принуждения с каждым днем утрачивают здесь свою обязательность. На смену им все уверенней приходят живая увлеченность делом, азарт первооткрывателей, страстное и вполне понятное желание осужденных не только оправдать доверие к ним, но и показать, на что способен раскаявшийся преступник, когда нет рядом с ним человека с винтовкой».

По существу, это является осуществлением принципов А. С. Макаренко. Только там был опыт талантливого педагога-новатора, здесь это становится элементом государственной политики. Параллельно фактору принуждения и административного воздействия начинает действовать фактор нравственный, который со временем все больше и больше будет выступать, конечно, на первый план.

А вот еще яркий пример осуществления в нашей теперешней жизни принципов А. С. Макаренко. Припомним «суд над равнодушием», о котором говорилось выше, припомним самого молодого, но и самого дерзкого из фигурировавшей там компании — Колю Хвостова, четырнадцати лет. Я помню, как о нем сказал в своем выступлении бывший воспитанник А. С. Макаренко, по «Педагогической поэме» Карабанов, а ныне уважаемый всеми директор детского дома С. А. Калабалин:

— Отдайте мне этих хлопцев, ну хотя бы самого малого. Я уверен: мы внесем все необходимые поправки в проект человека, каким пока является Коля Хвостов.

Народный суд удовлетворил просьбу душевного педагога, и вместо тюрьмы Коля Хвостов оказался в детском доме у С. А. Калабалина. И вот Семен Афанасьевич пишет в газете «Вечерняя Москва»: «Когда я сидел в президиуме суда, организованного комсомольцами, и вглядывался в ребят, ставших жертвами равнодушия, я спрашивал себя: а как бы поступил Антон Семенович?

И вспомнил 1920 год. Нас, подростков, находившихся в Полтавской губернской тюрьме, должны были отправить в колонию имени Горького. Каким-то образом Антон Семенович заочно познакомился с нами, а потом сказал тюремной администрации:

— Карабанова я заберу сам.

— Карабанов убежит от вас. Вы рискуете, — испуганно всполошился начальник тюрьмы.

Макаренко спокойно ответил:

— Вот именно: рискую. Но ведь риск — это тоже средство. Сам риск — штука старая. А в нашем педагогическом деле он будет явлением новым, неожиданно поражающим. Подростки эти с явными признаками гордости, мальчишеского самолюбия. Поверим им. Поставим их в неожиданные условия — рискнем.

Вот мне и подумалось, глядя на Колю Хвостова и на других: «А что, если полоснуть по ним, уже пребывающим в состоянии испуганной обреченности, актом доверия, актом риска?»

— Да никакой ты, Колюха, не вор! Чепуха! Ты просто сослепу попал в дурацкую суматоху. Оступился. А ну-ка стань тверже, уверенней. Голову выше! Шире глаза!

И вот сидим мы рядом с Николаем и советуемся. Писать, ворошить годовой давности события, которые могли стать роковыми для него?

— Пишите, может, на пользу будет слепым котятам, каким был Колька Хвост… Напиши́те спасибо суду.

Что рассказывать о Коле? Пионер Николай Хвостов — командир самого большого группового коллектива детского дома. Показал себя умелым организатором, хорошим товарищем, коллективистом. Учится хорошо, абсолютно честен. Я в нем уверен и склоняю свою голову в благодарном поклоне перед судом».

Вот что получилось из того самого дерзкого подростка Николая Хвостова. А в дополнение нужно сказать, что его и вовсе нет больше на свете, Николая Хвостова, а есть Николай Калабалин: Семен Афанасьевич его усыновил.

Так искореняется зло. Так шествует по жизни и так побеждает новое, наше, человечное.

Да иначе и не может быть, так как такова тенденция нашего общего развития, определенная программными решениями XXII съезда партии. Конечно, в основе основ лежат материальные условия жизни, влияющие и на психику людей, на их характеры, интересы, на отношения между собой, на их нравственные понятия, и потому наша хозяйственная работа над всемерным развитием общественного производства имеет высокий нравственный смысл. Но в такой же мере можно сказать, что и наша «нравственная работа» имеет не менее высокий хозяйственный смысл, приобретая, если можно так выразиться, материальное выражение. В жизни эти два начала диалектически между собой связаны. Вот почему XXII съезд так решительно поднял вопрос об идейном и нравственном воспитании народа. Эта общая линия партии должна пронизать всю нашу жизнь сверху донизу и не может не сказаться на решении всех частных вопросов, и в том числе тех больших и больных вопросов, о которых у нас идет речь. Нравственное отношение к жизни, нравственное отношение к обществу, к людям, нравственное отношение к себе, к своим обязанностям является тем началом и тем условием, которое поможет нам разрешить как эти вопросы, так и многие другие. А их у нас немало.