Трупы Большого театра

Сцена двадцать первая

Николай потащил отца на лестничную площадку второго этажа, огражденную мраморным парапетом. Отсюда открывался вид на фойе.

— Слушай, батян, тут две тетки болтают про этого, про Сафьянова. Тебе, наверно, интересно.

Степанов нагнулся. Внизу остановились Грушева и Молочкова в накинутых на плечи норковых шубках.

— Ну, — Степанов улыбнулся, — это не тетки. Это молодые красавицы, балерина и певица.

— Им же за тридцатник, — протянул сын.

— Разве это много?

— Еще бы. Старухи!

— Ну, это только для тебя.

Степанов прислушался. И вправду было прекрасно слышно: акустика была, как в зрительном зале.

— Какой он сентиментальный, этот Сафьянов, — звонко проговорила Молочкова.

— Никак не может забыть свою покойную жену, — подхватила Грушева.

— И как Томская это терпела?

— Ну, она терпела недаром!

— Ты имеешь в виду деньги?

— А что же еще!

— А ты заметила фото Томской на камине?

— А в спальне — фото покойной супруги.

— Послушай, у тебя с ним серьезно?

— Что может быть серьезного у премьера с балериной?

— А почему бы и нет?

— Ты представляешь, какой шум поднялся бы? А Мих-Мих шума не любит. И потом, если бы он сделался моим официальным мужем, он уже не мог бы продвигать меня.

— Почему?

— Ну, знаешь.

— Лучше так?

— Конечно, лучше не раздражать общественное мнение. А слухи мне безразличны.

— Покурим?

Закадычные подружки отошли к подоконнику и закурили. Степанов оглянулся на сына. Бедный мальчик. Сколько разочарований для него.

— Не знал, что балерины курят, — прошептал Коля.

— Бывает, — дипломатично заметил отец.

Задушевный женский разговор между тем продолжался.

— Как ты на него вышла?

— Уметь надо.

— Галка не простила бы тебе.

— Ты уверена, что старуха померла?

Собеседница промолчала.

— Надо бы успокоить Мих-Миха, пусть не убивается так.

Подружки прыснули.

— Я-то его успокою. Но как бы мое посмертное фото не пополнило его коллекцию.

— Он твой портрет на кухне повесит. В комнатах уже нет места.

— Завидуешь?

— Он умеет любить. Я хотела бы, чтобы меня так любили.

— Пока я жива, и не надейся.

— Не дуйся. Я пошутила.

— У него ведь всего две памятные фотки: жены и Томской.

— Тебя на гастроли берут?

— Глупый вопрос.

— Поможешь мне?

— А что, есть проблемы?

— Царедворского побаиваюсь.

— Не бери в голову. Его скоро устранят. Мих-Мих сказал.

— Ой, как здорово! Дай я тебя поцелую. И... вот тебе.

— Серьги? Зачем?

— Просто так.

— Дорогущие.

— Не имеет значения.

— Ты только не подумай, что меня надо будет подкупать, как Томскую.

Николай поскользнулся и ухватился за балюстраду. Женщины разом подняли головы. Степанов и Николай уже спускались вниз.

— Прячетесь, господин сыщик, — сыронизировала Молочкова.

— Напротив, рад вас видеть.

— Желаете обыскать? Мне раздеться?

— А вот этого не надо, — следователь покраснел.

— Ах да, здесь дети, — балерина кивнула в сторону Николая. Тот посмотрел сердито.

Молочкова приблизилась к Степанову почти вплотную. В ее дыхании смешивались запахи губной помады, сигарет и дорогого шоколада.

— Скоро ли обнаружится еще один труп? — спросила Молочкова с вызовом.

— Для того чтобы количество трупов не увеличивалось, надо помогать следствию, — наставительно проговорил Степанов.

— Если вы на меня намекаете, то я всегда готова помочь лично вам.

Молочкова кивнула Грушевой и, подхватив Степанова под руку, углубилась с ним в фойе.

— Ирка! Я ему сейчас всю правду открою, — крикнула балерина подруге, на мгновение обернувшись.

— Я вас слушаю, — сказал Степанов.

— Я знаю все. И все в театре знают. Да и вы ведь знаете больше, чем начальство позволяет.

Степанов сунул руку в карман и незаметно включил плеер, обнаруженный у убитого охранника. Теперь диалог Молочковой и следователя записывался на диктофон.

— Если, по-вашему, я все знаю, тогда что же вы хотите мне открыть? — полюбопытствовал Степанов.

— Я вижу, вы мною интересуетесь, — начала балерина. — Так вот, Мих-Мих сказал, что дело по-любому закроют. А вам с нами еще работать и работать, если, конечно, вас не снимут. Я хочу кое-что прояснить для вас.

— Вы говорите загадками. Как это я буду с вами работать? Я ведь не дирижер и не директор Большого.

— Нет, будете работать, в ближайшие пять лет или, может быть, в ближайшие три года.

— Почему именно такой срок?

— Потому что именно столько лет я буду королевой театра.

— Ну, допустим. А почему так недолго?

— Галина Николаевна правила четыре года до Сафьянова и три года с ним. Я столько не протяну. Лет пять или года три. А там посмотрим. Интуиция редко подводит меня.

— В вашей интуиции вы, как и Галина

Николаевна, полагаетесь, разумеется, на кого-то... — Степанов помнил о включенном диктофоне и потому вместо слов только поднял глаза к потолку.

— Ошибаетесь, господин следователь.

— Меня, между прочим, зовут Василий Никитич.

— Это все равно. Дело не в том, кто тебя поддерживает наверху, дело в собственных волевых качествах. Вы что-нибудь слышали о Кшесинской?

— Слышал.

— Невысокого полета балерина была, но благодаря покровительству Николая II, а затем великих князей целых десять лет распоряжалась в театре, как у себя дома. А Дункан, Айседора? Танцевала голая, ни кожи ни рожи, а собирала аншлаги.

— Неужели тоже благодаря чьему-то покровительству?

— Может быть.

— Допустим. И что же вы хотели мне сказать?

И балерина рассказала кое-что любопытное.

В тот вечер, когда исчезла Томская, Молочкова и Грушева задержались в театре. Они сидели в уборной Грушевой и болтали. Грушева примеряла новые туфли, обсуждали спектакль. Обе понимали, что Томская пела скверно, обе досадовали на публику, которая, как назло, ничего не смыслила в оперном искусстве. «Идиоты. Хлопают не хуже клакеров, как будто им заплатили», — сердилась Ирина Грушева. Она говорила, что ни она сама, ни Величаева никогда не смогут сделать карьеру в этом дурацком театре. Можно было бы перейти в Мариинку, но и там глухо, и там старые певицы правят бал. Потом речь зашла о зарубежных гастролях. «Если будут хорошие предложения, я останусь. В Россию не вернусь», — говорила Грушева. Молочкова вспомнила, что совсем недавно повздорила с Томской и наговорила глупостей. Теперь стоило помириться. Молочкова отправилась в уборную примы. Дверь была приоткрыта, явственно доносились голоса Томской и Антона. Мать и сын ссорились. Антон просил денег, мать не давала. Балерина подумала злорадно, что так и надо этой Томской, пусть помается с непутевым сыночком. Молочкова знала и Юпитера, любовника Антона, она уверяла следователя, что тот вымогал у Антона деньги.

—А кто он, этот Юпитер? Как его зовут по-настоящему?

— Понятия не имею.

— Он учится в балетном училище? — Да.

— Его родители работают в Большом?

— Думаю, нет. Если бы работали, я бы знала.

Молочкова рассказала Степанову, что Томская явно недолюбливала Юпитера.

— И вдруг я слышу выстрел, — говорила Молочкова. — Потом вижу — Антон бежит. Я испугалась и спряталась. На четвертом этаже не так много помещений. Вдруг смотрю: еще один сюрприз — Виталик, бывший муж Галины. Прокрался в уборную. Они уже давно разошлись. Когда-то Виталик слыл неплохим певцом, а его отец занимал важный пост в Министерстве культуры. Потом отец умер, Виталик спился. Может, он на бывшую жену и затаил, ручаться не могу. Так вот, крадется он в уборную к бывшей жене, и, конечно, оттуда вскоре раздаются дикие вопли. Я все же узнала голос Томской. Значит, Антон не убил ее. А что с ней творил Виталик, я не могла понять. Только слышала какие-то глухие удары. Я побежала за Ирой. Мы вместе поднялись на четвертый этаж, но там уже было тихо. И все-таки мы решили подождать. Вдруг открывается дверь уборной Томской, и выходит Мих-Мих. Пока дверь была открыта, мы успели разглядеть, что Томская лежит на полу, вся в крови. Похоже, Виталик ее о стенки колотил. Мы с Ирой успели даже разглядеть, что у нее с лицом. Совершенно разбитое лицо. Никакие пластические операции не помогут. С таким лицом уже на сцене делать нечего. Потом я расслышала, как Мих-Мих звонил этим олухам из поликлиники, Груберу и Книгину, племяннику Грубера.

— Книгин — племянник Грубера? — Да.

— А что дальше было, вы знаете?

— Виталика отпустили домой. А Томскую в конце концов доставили в больницу.

— Я должен допросить вашу подругу Грушеву.

— Не имеет смысла. Она скажет то же, что и я.

— А откуда у вас эти идеи насчет вашего царствования в театре?

— А вот я вам подарю иллюстрированную историю Большого, тогда и узнаете откуда.

— Вы достаточно внятно изложили вполне определенную версию. Но в эту версию не укладываются убийства Скромного, театрального охранника и случайная смерть одного из зрителей, студента-медика.

— Но бывают ведь на свете несчастные случаи.

— Бывают, но в вашем театре такое происходит в последнее время слишком часто.

В кармане шубки балерины зазвонил мобильник.

— Я перезвоню, Антон, — бодро сказала она невидимому собеседнику и с вызовом посмотрела на следователя.