Тур Хейердал. Биография. Книга I. Человек и океан

Назад к природе. Лив и Тур хотели сбежать от цивилизации и жить как можно проще. Эту хижину на Фату-Хиве построил для них последний каннибал

Королевская терраса

Капитан Винни Брандер был очарован норвежской парой, которая отправилась в столь далекий путь, чтобы укрыться от цивилизованного мира. В некоторой степени он сделал то же самое, когда много лет назад простился с Европой, чтобы обосноваться в тихоокеанской глуши. Но ему хватило Папеэте, «столицы» Таити, хотя и туда в последние годы проникла цивилизация. Там даже появились автомобили. Жить на одном из дальних, совершенно не затронутых цивилизацией островов было для него слишком, и он с трудом мог понять желание молодоженов поселиться на Фату-Хиве. Если говорить откровенно, он совсем не хотел высаживать там норвежцев.

Брандер был капитаном шхуны «Тереора», ходившей между островами Французской Полинезии. По происхождению он был британец, ему довелось плавать по многим морям. С годами он стал куда спокойнее чувствовать себя на суше, нежели в море; впрочем, как только он всходил на корабль, да еще если в досягаемости оказывался стакан виски, кровь моряка начинала бурлить в жилах. В водном пространстве между Таити и Маркизскими островами было полно рифов и невысоких атоллов, но он знал их как свои пять пальцев. Везде, где бы он ни появлялся, островитяне выбегали на берег и приветствовали его. Для них капитан Брандер и его судно были связующим звеном с внешним миром, именно он забирал у них урожай копры и привозил взамен соблазнительные плоды цивилизации.

Поскольку Брандер недолюбливал современный мир, ему не очень нравилась роль своего рода негоцианта. Зачем, спрашивается, жителям дальних островов нужны эти «трехколесные велосипеды, швейные машинки, нижнее белье и консервированный лосось»?^{64} Но поскольку и ему надо было чем-то зарабатывать себе на хлеб, капитан спокойно делал свою работу — в конце концов как человек практичный он хорошо понимал, что всегда найдется некто, кто будет возить все эти товары в здешние края. И он привозил консервированного лосося людям, у которых были полные лагуны рыбы.

В общем-то роптать было нечего — начинавший уже седеть капитан устроил себе подходящую жизнь. В этой части мира никто не думал о расписании, и он отправлялся в плавание, когда ему хотелось. Для людей, которые ждали появления на горизонте его двухмачтовой шхуны, важно был не точное время ее прихода, а тот факт, что она вообще придет. Только спустя месяц после того, как Тур и Лив покинули океанский теплоход в порту Папеэте, капитан Брандер решил, что пора поднять паруса. Трюмы шхуны уже были заполнены под завязку, а его запасы виски изрядно уменьшились. В общем, самое время отправляться в путь.

«Тереора» шла по волнам с особым шиком — бесшумно, на одних парусах. Она была похожа на старого лебедя с немного побитыми перьями, но все еще совершенного в своих движениях.

С капитанского мостика Брандер рассматривал молодоженов, лежащих на носу и наблюдавших за горизонтом. Что знали они о трудной жизни на Фату-Хиве? О туберкулезе, проказе, не говоря уж об элефантиазе — знаменитой слоновой болезни? О влажной и нездоровой погоде, царившей в сезон дождей? О комарах и москитах, бесконечные укусы которых оставляли болезненные раны и доводили людей до сумасшествия?

Он думал и о том, что на острове из белых людей только католический священник, да и тот не живет там постоянно, а лишь время от времени навещает местных жителей, ну и префект-метис. Брандер уважал выбор этих молодых людей, но он чувствовал своим долгом переубедить их. «Два года, может дольше» — вот что молодые люди ответили на его вопрос, надолго ли они собираются остаться на Фату-Хиве. «Они, должно быть, не совсем в своем уме», — подумал капитан^{65}.

Тур и Лив наслаждались приятным путешествием по морю, но они были не одни на борту. Палуба «Тереоры» была заполнена «толстыми матронами и кричащими детьми, корзинами с курами, рыбой и бананами, игривыми женщинами, мужчинами с укулеле[13], рожками и трубами, мешками, ящиками, телятами и свиньями», — рассказывал Тур об этом путешествии в статье для газеты «Тиденс тейн».

Через несколько дней они увидели пальмы, словно вырастающие из моря. К великой и шумной радости пассажиров и встречающих их на берегу, Брандер ловко провел шхуну через пролив к Такароа — одному из атоллов широко разбросанного архипелага Туамоту.

«Лагуна была гладкая как зеркало, внизу в чистой воде рыба всех цветов и фасонов сновала туда-сюда между красно-зелеными и белыми кораллами», — писала Лив в одном из писем в газету «Варден».

Шли дни, а капитан Брандер, похоже, не торопился отправиться дальше. Лив и Тур уже теряли терпение, ведь — как бы ни было хорошо на Такароа — конечным пунктом их плавания все-таки значилась Фату-Хива. Но для погрузки требовалось время — так во всяком случае говорил Брандер, которому как раз доставили на борт партию горячительных напитков. Поскольку пассажиры платили не за расстояние, а за количество дней, проведенных на борту, ему было выгоднее стоять у берега, чем плавать.

Через неделю Тур взорвался. Его раздражало не только пьянство капитана. Основным поводом стало то, что Брандер откровенно не понимал серьезности их с Лив предприятия и относился к ним, как к романтическим дурачкам^{66}. Он сказал Брандеру, что если тот не снимется с якоря, он позаботится о том, чтобы мировой прессе стало известно о безобразиях, творящихся на борту его судна. Тур вынул фотоаппарат и стал угрожать, что начнет фотографировать, если они тотчас же не отправятся в плавание. Блеф сработал, и Брандер отдал команде приказ поднять паруса. «Внезапно он начал уверять, что у него и в мыслях не было брать деньги за то время, что они стояли на приколе», — не без юмора отметила Лив в заметке, опубликованной в газете Скиене.

Спустя две недели они добрались до Фату-Хивы. Зеленый скалистый остров круто поднимался из океана, его вершины уходили в облака. Там и тут тропический лес прорезывали узкие долины, бороздами спускались они между скалами к узкому пляжу. Тур и Лив стояли у поручней, окаменев от вида величественной, обильной, но в то же время мрачной красоты. Наконец-то!

Но где им высаживаться, где разбить лагерь?

Они посмотрели на Брандера.

— Ничего хорошего, — только и сказал он.

Лично он не собирался даже ступать на этот остров, даже на час.

Некоторое время они плыли вдоль берега.

— Здесь, — сказал Тур, показывая пальцем.

Пассажир из островитян покачал головой.

— Аое tevai. Там нет питьевой воды^{67}.

— Тогда здесь!

Лив перегнулась через поручни и стала разглядывать маленькую деревню среди пальмовых крон.

— Нет, — ответил Брандер. — Это Ханававе, там распространена слоновая болезнь.

Слоновая болезнь? В раю?

Но вот перед ними открылась обширная долина. Она спускалась к пляжу, у которого были разбросаны хижины. Лив и Тур посмотрели друг на друга. Здесь, и нигде больше.

Брандер попросил их подумать в последний раз. Еще было не поздно передумать, и он с превеликим удовольствием забрал бы их обратно на Таити.

Когда капитан понял, что они упорствуют, он попытался напугать их одиночеством. Они окажутся отрезаны от мира морем и горами, у них не будет возможности позвать на помощь в случае необходимости. На острове нет почты или телеграфа и, тем более, никакого врача. Он не знает, когда «Тереора» вернется сюда. Возможно, через два-три месяца, а может быть, и через год.

Тур и Лив стояли на своем. Ведь они искали именно уединения.

— Уже поздно возвращаться, — сказал Тур.

Пьянящий запах тропиков распространялся в воздухе. Они уже готовы были перейти от жизни, которой жили до сих пор, в жизнь новую, ожидавшую их, — в сад Эдема.

Брандер спустил якорь. Тур и Лив собрали вещи и покинули борт. Шлюпка оттолкнулась, и в несколько сильных взмахов гребцы преодолели прибой. Вскоре молодожены стояли на пляже.

Прибытие. Шхуна «Тереора» бросила якорь, сильные ребята помогают Туру и Лив выбраться на берег Фату-Хивы

Фату-Хива! Мечта холодных зим.

От радости Лив захлопала в ладоши. Они оба засмеялись, увидев, что из чемодана высунулся край свадебного платья.

Префекта Фату-Хивы звали Вилли Греле. В качестве представителя французского правительства, он пользовался авторитетом, которого не мог добиться на острове даже католический падре. Кроме того, Греле был единственный человеком на острове, имевшим некоторое право называть себя богачом. Он, конечно, получал содержание как префект, но состояние заработал в первую очередь на производстве копры. В подвале дома у него был своеобразный магазин, где он между посещениями капитана Брандера продавал рубашки, муку, рис и сахар.

Поскольку мало кто из островитян имел деньги, Греле более чем охотно брал в уплату копру — высушенную сердцевину кокосовых орехов, которая используется для производства масла; высокая цена копры на мировом рынке делала ее вполне пригодной в качестве заменителя денег в его магазине. В этом, безусловно, была определенная доля справедливости, — ведь чуть ли не все островитяне могли производить копру. Но когда за копрой приходил корабль, оказывалось, что только у Греле ею забит склад. В общем, не было ничего странного в том, что именно он извлекал прибыль из единственного на острове экспортного продукта.

Наверное, неудивительно, что Вилли Греле ощущал превосходство над остальными жителями Фату-Хивы. Но когда он смотрел на островитян свысока, причиной тому было не богатство или должность префекта, а его происхождение. Его отец был выходцем из Швейцарии, и благодаря ему маленький Вилли рано понял преимущество наличия в своих жилах европейской крови. Вскормленный своей полинезийской матерью, он выучил местный язык, но и по-французски говорил весьма бегло. Его самоуверенность подкреплялась еще и тем, что отец был близким другом знаменитого французского художника Поля Гогена, который в 1890-е годы приезжал в Полинезию за вдохновением. Гоген, очарованный полинезийцами и их культурой, обосновался на Хива-Оа, соседнем с Фату-Хивой острове, где он умер в 1903 году и был похоронен.

Несмотря на свое состояние и достаточно молодой возраст, Вилли Греле жил уединенно. Он редко покидал Фату-Хиву и нечасто принимал гостей из внешнего мира, от которых было одно только беспокойство. Так что Греле не испытал большого счастья, когда в один прекрасный день в марте 1937 года, на пляже у деревни высадилась пара молодых европейцев. Шхуна, доставившая их, тут же отправилась обратно на Таити — капитан лишь дождался, пока шлюпка будет поднята на борт.

Префект не вышел на пляж. Другие жители деревни тоже не пошли встречать новых поселенцев — они попрятались за пальмами и тайком подсматривали за тем, что они будут делать. Кто они? Что им тут надо? Обычно белые сходили на берег ненадолго и отбывали вместе с судном, которое их доставило.

Тур и Лив стояли и смотрели вслед «Тереоре». У капитана, конечно, имелись недостатки, но все-таки он был из тех, кто всегда готов помочь. Грустно и в то же время тревожно им было смотреть, как шхуна уходит за горизонт, — ведь с Брандером исчезала последняя связь с внешним миром.

Легкий ветерок тронул вершины пальм. Запели тропические птицы. Явственнее послышался шум волн, ударявшихся о берег.

Но разве здесь нет людей?

Вот она Фату-Хива, о которой они так долго мечтали в унылом Осло! Они нашли этот остров с таким трудом — ведь остров еще нужно было выбрать. В бесконечном Тихом океане их насчитывались тысячи. Не сосчитать, сколько раз они изучали карту. То, что они искали, должно было представляло собой «точку, не замеченную миром, единственный кусочек, свободный от железных объятий цивилизации». Они хотели оторваться от «искусственной жизни» и найти остров, где они могли бы жить «только за счет собственных рук, как наши прародители». Они хотели построить себе дом «из ветвей и листьев» и питаться «фруктами, рыбой и яйцами». Поэтому им нужен был остров с плодородной почвой. Кроме того, желательно, чтобы там отсутствовали люди, по крайней мере, их должно было быть немного и уж, конечно, им не следовало быть белыми. Непростая задача найти такой остров — каждый раз, стоило им подумать, что будущее место жительства в Полинезии определено, тут же возникала проблема. На одном острове имелась такая неприятность, как автомобильная трасса, другой посещали туристы, на третьем не было питьевой воды, а на четвертом не росли фруктовые деревья. Но вот искомый Эдем нашелся — Фату-Хива удовлетворяла всем требованиям, и вообще, если верить добытым сведениям, это был самый богатый остров в Тихом океане. Принадлежащая к Маркизским островам, Фату-Хива находилась всего лишь в нескольких градусах от экватора.

Пока европейцы не заразили полинезийцев своими болезнями, на острове насчитывалось более сотни тысяч жителей. Теперь их осталось не более двух тысяч. Тур, готовясь к путешествию, прочитал, что полинезийская раса находится в ужасающем состоянии и ей грозит полная гибель. Тем не менее, он не испугался и был уверен, что они найдут «участок, свободный от туземных болезней».

Решено: Фату-Хива! Тур и Лив улыбнулись друг на другу и обвели остров жирной линией. Они поедут туда! Зимний туман опускался на норвежскую столицу…

И они уже на месте, стоят на пляже и рассматривают соблазнительное зеленое изобилие. Вернутся ли они когда-нибудь домой? Нет, этого они не сделают, они оставили свое время и убежали «на тысячу лет назад, к… <…> настоящей жизни в ее наиболее простой и полной форме»^{68}.

Они вернулись назад к природе.

Счастливые молодые люди решили повторить жизнь Адама и Евы — что может им помешать? Им нечего бояться — ведь их двое, и они все обдумали и взвесили!

Тур посмотрел на Лив. Он давным-давно понял, какая она смелая^{69}.

Она покинула родителей и беззаботную студенческую жизнь в Осло, чтобы отправиться с ним в неизвестность. Во время длинного морского плавания из Марселя на Таити они путешествовали первым классом — самым роскошным образом, который можно себе представить. Тур и Лив гуляли по палубе, к их услугам был бассейн, они по нескольку раз в день переодевались — и к обеду, и к шампанскому. Но пока их попутчики переживали впечатления, которые им приносило путешествие, молодожены ощущали пустоту. Время, проведенное на борту роскошного лайнера, было их прощанием с прежней жизнью. Танец на усыпанном розами полу салона не мог быть целью для юного Тура Хейердала. И вот теперь вместе с женой и единомышленницей Лив он стоял на берегу тихоокеанского острова.

Они взяли чемоданы и направились к деревне. Тур вдруг подумал, что в любом случае голодать они не будут, — качающиеся пальмы изобиловали кокосами.

И тут они увидели людей, которые спрятались за деревьями.

Одетые в лохмотья, островитяне имели жалкий вид. Неулыбчивые, в отличие от жителей Таити, они лишь пристально смотрели на непрошенных гостей.

Тур и Лив тоже смотрели на них, словно не веря своим глазам. Они прибыли на красивейший в мире остров — неужели людям здесь живется так плохо? Неужели правы встреченные на Таити европейцы, которые убеждали молодоженов не ездить на Маркизские острова? Один из них, рассказывая о тамошней ужасной жизни, предрек, что Тур и Лив сбегут оттуда с первым же судном. По его словам, горы на островах изобильны, но одиночество, которое испытывает белый человек, ужасно, а местные жители мрачны. «Кроме того, — завершил он свою проповедь, — не так давно на островах жили каннибалы»^{70}.

Меж деревьев было много народу, здесь, похоже, собралась вся деревня, но ни один человек не подал приветственного знака. Тур и Лив посмотрели друг на друга. Что ж, их никто не приглашал, — они высадились на остров, который, строго говоря, им не принадлежал.

И в самом деле: остров, по местным обычаям, был закрыт для европейцев. Если белые люди и попадали сюда, то им не разрешалось оставаться более чем на сутки; после этого следовало отправляться восвояси^{71}. Но этим двоим, что стояли на песке с багажом в руках, уплывать было не на чем, — все знали, что «Тереора» не скоро вновь появится в здешних водах.

С формальной точки зрения у Тур и Лив все было в порядке. Французские власти выдали им вид на жительство и известили об их прибытии главу местного самоуправления. Но приветственной церемонии не последовало, несколько секунд и прибывшие европейцы, и местные зрители, казалось, с ужасом ждали, что же произойдет дальше.

Белые и туземцы сталкивались лицом к лицу на пляжах Тихого океана еще со времен Магеллана, и многое в их поведении определялось предрассудками. За что, собственно, было туземцам благодарить белого человека? За болезни? За церковные проповеди? За деньги, которые стали чуть ли не вторым богом после Христа? В свое оправдание Тур Хейердал мог сказать, что преследует совершенно иные цели, нежели его предшественники — мореплаватели, миссионеры и купцы. Он не станет ничему учить полинезийцев. Наоборот, он сошел на их землю, чтобы учиться у них самому.

Первой шаг навстречу им сделала одна старуха. Тур и Лив выучили на Таити несколько полинезийских слов, но когда старуха начала свою речь, понять ничего не смогли. Певучий язык показался им знакомым, но слова звучали для норвежского слуха как поток сплошных гласных. Тур пожал плечами и рассмеялся. Это подействовало. Морщинистое лицо старухи растянулось в улыбке, и вскоре смех передался всем, кто собрался вокруг гостей.

Старуху прежде всего заинтересовала Лив. Белых людей она видела в своей жизни предостаточно, но все белые, прибывавшие на остров, были моряками и посему мужчинами. Но белая женщина? Это, должно быть, переодетая девушка с Таити. Старуха несмело протянула палец и провела по щеке Лив. Белая краска не стерлась — выходит, перед ней стояла настоящая девушка. Смеху не было конца.

Молодую пару с шумом отвели в деревню. С ужасом Тур и Лив обнаружили, что многие из жителей страдают слоновой болезнью или проказой. Их первым желанием было как можно скорее убежать в джунгли, чтобы не заразиться^{72}.

Внезапно Тур обнаружил, что исчез багаж, но он решил не придавать этому значения. В голове роились другие, куда более серьезные мысли; кроме того, большая часть содержимого чемоданов теперь казалась бесполезной. Ценность представляли разве что химические сосуды и растворы, предназначенные для консервации насекомых и мелких пресмыкающихся.

Деревня состояла, если не считать одного деревянного строения, из нескольких хижин, сооруженных из бамбука и веток кокосовых пальм. Между ними бродили куры, высунувшая язык собака тщетно пыталась найти прохладу в тени хлебного дерева.

Посреди деревни стоял крепкий деревянный дом с крышей из гофрированного металла — это был очевидный символ богатства. Перед ним яростно жестикулирующая толпа остановилась.

Из дверей вышел человек и подошел к Туру и Лив. Заговорив по-французски он пригласил их войти. В этом человеке, сообщившем, что его зовут Вилли Греле и он префект острова, было, как показалось Туру, что-то европейское.

Оказалось, что это Греле позаботился о багаже. Чемоданы, незаметно унесенные с пляжа парой его помощников, стояли в доме на полу. Греле пригласил Тура и Лив переночевать у него. Они с удовольствием согласились.

Уже вечерело, и вскоре солнце огненным шаром скатилось в океан. Когда тьма сгустилась, Греле зажег свечи, и они продолжили разговор.

Он хотел знать, почему они здесь оказались, и молодожены рассказали о своих планах. Греле удивился: никогда у него не было таких странных гостей; может быть, поэтому он слушал больше, чем говорил. Впрочем, Тур постепенно понял, что Греле вообще не особенно разговорчив, — похоже, префект очень стеснялся. Это не помешало ему проникнуться интересом к их проекту и предложить свою помощь. В верхней части спускавшейся к их деревне долины, которую местные жители называли Омоа, Тур и Лив должны были, по его уверениям, найти то, что они ищут. Там фрукты растут повсюду, а люди появляются редко. Уже на следующий день он попросит своего зятя показать им дорогу.

Было уже довольно поздно, когда путешественники, наконец, улеглись спать. Правда, сон превратился в мучение, потому что в течение дня солнце так нагрело железную крышу, что дом Греле превратился в печку. Ворочаясь в поту, Тур думал, зачем нужна эта железная крыша? В его размышлениях между кровельным железом и цивилизацией стоял очевидный знак равенства^{73}. Они с Лив построят хижину без досок и кровельного железа, стены и крыша их дома будут дышать.

Зятя Вилли Греле звали Иоане Нахеекуа. С восходом солнца он пришел, чтобы показать чужеземцам путь в верхнюю часть долины. Лив и Туру не хотелось оставаться в деревне — их план предусматривал жить по возможности уединенно. Они прошли по деревне и направились в джунгли. Вскоре на пути попалась маленькая речка, они пошли вдоль нее, поднимаясь все выше и выше, и через некоторое время речка превратилась в ручеек.

Везде сквозь заросли Тур замечал остатки старых жилищ. Когда-то долина была густо населена. Но европейцы принесли с собой болезни, с которыми туземцы не смогли справиться, — например, слоновую болезнь. В деревне было множество людей с ногами, похожими на бревна. Когда Тур и Лив прибыли на Фату-Хиву, здесь оставалось лишь несколько сотен жителей.

Наконец, они добрались до родника, который давал начало ручью.

— Здесь, — сказал Иоане и ткнул пальцем в листву. Тур и Лив разглядели что-то, похожее на террасу. — Здесь вы будете жить. Здесь жил последний король Фату-Хивы.

Последний король? Но какое дело Туру до времени? Их путешествие пришло к той точке, где кончалось будущее и начиналось прошлое.

Иоане происходил из королевского рода. Бабушка его дедушки была королевой при последнем короле, которого низложили французские колонизаторы. Но хотя иностранцы и отняли у них остров, они не конфисковали королевскую собственность. С тех пор она передавалась по наследству и теперь принадлежала Иоане. Тур подумал, что если уж местные короли считали эту террасу пригодной для жизни, то она сгодится и для них с Лив. В этот торжественный момент он не мог не вспомнить библейский миф о сотворении мира; разница была лишь в том, что Адаму и Еве пришлось покинуть райский сад, а он и Лив вошли в него^{74}.

За аренду террасы, однако, следовало назначить плату. И хотя Тур не мог примириться с мыслью, что деньги играют определенную роль и здесь, за тридевять земель от цивилизации, он подумал, что 50 крон в год — сумма незначительная. За эти деньги им разрешили брать материалы для хозяйства, и, кроме того, они могли есть сколько угодно любые фрукты, какие только найдут в округе. А природа здесь была чрезвычайна щедра к человеку. Везде висели кокосы, бананы, апельсины, лимоны, манго, папайя и вдобавок ко всему этому — загадочные плоды хлебного дерева. Здесь были даже заросли кустов кофе. И ванили.

День клонился к вечеру. Иоане попрощался. Тур и Лив разбили маленькую палатку, в которой собирались спать, пока не построят дом. Они разожгли костер и в знак своего превращения в людей каменного века сломали последнюю спичку. Теперь они должны были поддерживать тлеющие угли, а если угли все же погаснут — разжигать новый огонь с помощью двух палочек из гибискуса. Лив испекла на огне плод хлебного дерева. Он оказался на удивление вкусным.

Хлеб насущный. Они жили тем, что могли собрать с деревьев и кустарников. Бананы, плоды хлебного дерева и кокосовые орехи составляли основную часть рациона. У палатки, где они жили первое время

Полные восторга от своего нового места пребывания, они забрались в палатку. Но прошло не так много времени, как нервы молодых супругов подвеглись испытанию. Они только заснули, как их разбудил хруст ломающихся ветвей. Кто-то явно находился снаружи! Хруст послышался снова, и они представили себе «мстительного туземца, который стоит у палатки с копьем или, может быть, с поднятым над головой камнем». Может быть, в ком-то из туземцев все еще давала о себе знать кровь каннибалов?^{75}

Оказалось, что это всего лишь собака, прибредшая из деревни.

Чуть позже их разбудил грохот — будто вдалеке выстрелили из пушки. Затем что-то похожее на взрыв послышалось рядом с палаткой, и они поняли, в чем дело: кокосы, сорванные ветром, падали с большой высоты на землю. Тур испугался, что такой орешек попадет кому-нибудь из них в голову, и они решили передвинуть палатку^{76}.

Но больше всего их мучили появившиеся с наступлением темноты агрессивные комары, которые не знали жалости. Молодожены спугнули собаку и передвинули палатку, но от комаров им убежать не удалось.

Три дня они расчищали заросшую террасу от травы и деревьев, а на четвертый приступили к постройке хижины из веток и листьев. Но тут внезапно появился Иоане. Увидев, что они делают, он стал улыбаться и качать головой. Он, как мог, объяснил им, что из листьев хижину строить нельзя — ее разрушит первый же дождь или затопчут дикие лошади, которые водятся на острове.

Норвежцам понравился Иоане. Его морщинистое лицо постоянно расплывалось в улыбке. Иоане был средних лет, в нем чувствовалась сила, и при необходимости он ловко взбирался на пальмы и хлебные деревья. Вся одежда Иоане состояла из белых шортов и соломенной шляпы. Тем не менее, Туру казалось, что в нем есть что-то аристократическое, указывающее на королевское происхождение. Кроме того, Иоане был большой шутник. Тур и Лив быстро прониклись к нему доверием.

Иоане сказал, что дом следовало строить из бамбука, если они хотят, чтобы стены и крыша защищали и от дождя, и от животных и всяких тварей, которые могут приползти из джунглей. Если они пожелают, он может привести помощников из деревни, и дом будет готов в два счета. Тур понял, что имеет дело с экспертом по части возведения туземных жилищ, и кивнул в знак согласия, хотя, конечно же, он был готов обойтись без посторонней помощи. Иоане пришел в восторг — видно было, что покладистость Тура пришлась ему по душе; на следующий день он привел на террасу двух мужчин и трех женщин, одна из которых была его женой.

Но прежде, чем начать работы, нужно было договориться об оплате, поскольку даже в раю рабочая сила не была дармовой. Тур знал, что дневной заработок на Таити составляет семнадцать с половиной франков, а поскольку Фату-Хива была такой же неотъемлемой частью Французской Полинезии, как и Таити, то, соответственно, на нее распространялись те же условия.

Впрочем, на деньги в деревне покупать было нечего, и Иоане не стал скрывать, что вместо денег они с удовольствием примут подарки. Именно он принес чемоданы Тура и Лив на королевскую террасу и по дороге успел ознакомиться с их содержимым — мужским костюмом, свадебным платьем, нижним бельем, микроскопом, спичками и медицинскими сосудами. Настоящими сокровищами из внешнего мира были для него спички и консервы из говядины и лосося. Не говоря уж о ручных часах, которые Тур положил в один из чемоданов. Иоане, оказывается, все время думал об этом маленьком тикающем чуде.

Постройка маленькой бамбуковой хижины заняла куда больше времени, нежели обещали туземцы, — целых три недели: за это время мужчины нарубили бамбук и поставили каркас, а женщины сплели крышу и стены из листьев кокосовой пальмы. Трудились они с охотой, но с еще большей охотой отдыхали и угощались рыбой и поросятами, которых приносили с собой из деревни; наевшись до отвала, они всякий раз укладывались часок поспать. Они были довольны собой, и, собственно, их можно было понять: жалование текло бесперебойно, а впереди маячила реальная перспектива получить подарки из чемоданов!

Тур вполне мог потерять терпение, и, конечно же, не из-за денег, которые он должен был ежедневно платить. Но он решил не торопить туземцев. С полинезийцами, решил он, нельзя обходиться так, как с «примитивными неграми», где было достаточно ударить кулаком по столу и изобразить Бвану[14],^{77}. Если Тур хотел сохранить дружеские отношения с «коричневыми», как он называл Иоане и его народ, он должен был предоставить им «свободу действий». Тур и Лив хорошо понимали, сколь важно установить хорошие отношения с жителями Фату-Хивы, рядом с которыми они собираются жить.

Может быть поэтому Тур в конце концов и не смог отказать Иоане, когда тот захотел получить в подарок его наручные часы. Это решение далось ему с большим трудом. В тот момент, когда Хейердал отдал часы, он лишил себя возможности символически разбить их о камень.

Ведь Тур считал, что часы воруют время. Ему надоело спешить по их команде. Если он хотел вернуться к природе — в мир, который существовал до появления современных людей, то он должен был разделаться с понятием времени. Он считал, что лучше всего это сделать под звук «бьющегося стекла и рассыпающихся шестеренок»^{78}. С самого первого рассвета древние люди определяли время по положению солнца на небе. Этими же «часами» хотел пользоваться и Тур Хейердал.

Наконец, маленькая бамбуковая хижина площадью два на три метра была готова. Молодожены получили возможность справить новоселье в джунглях, и Тур решил, что настал подходящий момент, чтобы «упразднить» время и разбить часы о камень. Именно сейчас шестеренки должны были разлететься на все четыре стороны, именно сейчас стрелки должны были отделиться от циферблата, чтобы никогда больше не показывать время. Должен был начаться новый отсчет времени, который уже не зависел о того, какое сегодня число, не говоря уж о том, какой сейчас год. Но Иоане выпросил у него часы и, когда он ушел, Тур понял, что упустил неповторимый момент для введения нового порядка. Он думал об этом не только в те дни, но и намного позже. Даже полвека спустя он писал: «Я никогда не мог простить Иоане и себя самого за то, что позволил ему уберечь мои часы от ужасной судьбы; он оставил меня с нереализованным жгучим желанием, которое так никогда и не исполнилось»^{79}.

Иоане, получив часы, превратился в ребенка. Он, конечно же, должен был узнать, как они выглядят внутри, — и в конце концов, не в силах более противостоять соблазну, туземец открыл часы. Увы, заставить их ходить он больше не смог. Поэтому наручные часы не смогли украсть время у Иоане, и это послужило для Тура некоторым утешением.

Первые недели первобытной жизни на королевской террасе прошли в радости. Кукушка будила их на рассвете, и, пока Тур и Лив обнаженные, смеясь, окунались в родник, который они назвали Источником Королевы, в джунглях начинали петь и другие птицы. Завтракали они рано — с первыми лучами солнца, пробивающимися сквозь кроны деревьев; на завтрак у них были бананы и другие фрукты. Потом Тур, подобно первобытному мужчине, отправлялся на поиски пропитания, а Лив оставалась дома и занималась хозяйством. Ее главной задачей было поддерживать огонь в очаге.

Тур хотел отправиться на Фату-Хиву без какого бы то ни было снаряжения. Все необходимое он собирался сделать на месте из подручного материала. Даже лекарства он брать не хотел^{80}. Но на Таити ему настоятельно рекомендовали взять с собой хотя бы мачете и кастрюлю. Нехотя он согласился на это, про себя решив, однако, что они расстанутся с ножом и кастрюлей, как только научатся обходиться без них.

— Обязательно научимся! — сказала весело Лив. — Мы не сдадимся^{81}.

Прожив на острове недолгое время, они поняли, какими наивными они были еще совсем недавно. Обойтись каменными рубилами и деревянным молотком не удалось — нож (как, впрочем, и кастрюля) оказался жизненно важным предметом. Постепенно Лив научилась готовить на углях. Но рацион на основе печеных кокосов, бананов и тропического клубня таро, близкого родственника картофеля, быстро им наскучил, а с помощью кастрюли она могла легко разнообразить блюда. Кроме того, некоторые растения были съедобными только в вареном виде.

Нож словно стал продолжением руки Тура — он чистил растения, вскрывал кокосовые орехи, разделывал все, что можно было употребить в пищу. Купленное на Таити мачете было достаточно большим и тяжелым, и с его помощью Тур мог тесать деревья.

Сахарный тростник. Лив грызет сладости, предоставленные самой природой

Более или менее легкое начало жизни Тура и Лив на Фату-Хиве объяснялось не только и не столько наличием кастрюли и ножа. Главным образом, этому способствовал Терииероо а Терииерооитераи, вождь, у которого они жили на Таити, в ожидании, пока капитан Брандер направит свои паруса к Маркизским островам. У него и его многочисленной семьи они научились отличать съедобное от несъедобного, разжигать огонь без спичек, печь на костре плоды хлебного дерева, ловить рыбу в лагуне и раков в речке, забираться на тонкий ствол пальмы. Именно на Таити Тур и Лив впервые ощутили вкус полинезийской культуры и научились одеваться, как туземцы. Там Тур стал свидетелем спокойного отношения полинезийцев к личной собственности. Задолго до появления христианства полинезийцы жили по законам любви к ближнему (исключение тут, конечно, составляло военное время). Положение человека определялось в их обществе не по размерам его собственности. Тур с удовлетворением узнал, что наивысшего уважения здесь достигает тот, кто делится с другими людьми всем тем, что у него есть^{82}.

Вождь. На Таити Терииероо научил Лив и Тура различать в джунглях съедобное и несъедобное

Издали остров Таити казался корзиной цветов, встающей из моря, но с прибытием в Папеэте начались разочарования. Тур представлял, что рай откроется им сразу же, как только они войдут в гавань, но по мере приближения парохода к пристани, до него все явственнее доносилась какофония звуков цивилизации: гудели автомобили, ворчали жандармы, кричали таможенники, плакали дети. Толпа народу, что собралась на пристани в ожидании редкого события, — а таким событием несомненно становилось каждое прибытие парохода из самой Франции — была, к удивлению Тура, одета совершенно по-европейски. Он увидел соломенные шляпы, галстуки и хорошо отглаженные брюки. Женщин были на каблуках, их лица были нарумянены, губы напомажены, некоторые из них даже курили сигареты. Повсюду здесь был тяжелый и сладковатый запах копры, лежащей в мешках на пристани и ждущей погрузки. И непонятно было: откуда же исходил тот нежный запах цветов, что встретил их в море?

Тур проглотил комок^{83}. Он сошел на берег и узнал, что им, может быть, придется ждать несколько недель, прежде чем «Тереора» отправится на Маркизские острова. О точных сроках отплытия знал только капитан, остальные ведали лишь то, что капитан Брандер не отправится в плавание, пока сам не решит, что пора сниматься с якоря. В общем у супругов Хейердал не оставалось другого выбора, кроме как обосноваться на время на Таити. Они устроились в местном весьма примитивно устроенном отеле. Комнаты здесь разделялись невысокими перегородками, и любопытным соседям достаточно было вытянуть шею, чтобы увидеть, чем занимаются молодые любовники^{84}.

Первый европеец появился на Таити в 1767 году. Это был английский моряк Самуэль Уоллис. На следующий год здесь высадился Луи-Антуан де Бугенвиль, который очень хотел стать первым французом, совершившим кругосветное плавание. А затем, в 1769 году, Таити в первый раз посетил знаменитый Джеймс Кук. Все они возвратились в Европу с рассказами о невероятной красоте острова. Речь, однако, шла не только о природе. Красивые женщины занимали их в гораздо большей степени. Их эротические танцы возбуждали страсть даже у отъявленного моралиста, а уж когда дело дошло до простодушных приглашений заняться любовью!.. Ранние первооткрыватели смотрели на таитянскую жизнь с точки зрения христианских ценностей и соответственно ее описывали, однако это не помешало возникновению в Европе представления, что Уоллис, де Бугенвиль и Кук нашли настоящий рай. Само название Таити, или Отахеити, как называли остров полинезийцы, стало синонимом счастья и беззаботности.

Открытие европейцами Таити совпало с эпохой Просвещения. Европейские философы занимались в это время поисками исконной сущности человека и образа жизни, который предшествовал появлению религии и общественных институтов. Все это делалось с целью осознать ошибки, которые совершило человечество, — чтобы легче было построить более светлое будущее. Центральным элементом этой философии стал термин, предложенный французским философом Жан-Жаком Руссо — «благородный дикарь» (the noble savage). Эти «благородные дикари», по Руссо, изначально жили в состоянии равенства между индивидами, не зная ни добра, ни зла. Как только человек попал в зависимость от другого человека, в мире появилось неравенство и, соответственно, добро и зло. Через это знание о перволюдях современные люди должны были понять, как им в гармонии с природой, — где здравый смысл, а не Бог, должен править миром, — совершенствовать свой образ жизни.

Чтобы воплотить свои идеи, философы стали искать «живые» модели среди известных в мире сообществ, и некоторые из них действительно заслуживали внимания. Таити в этой связи приобрел особый статус — здесь можно было найти основание для оптимистического взгляда на человеческое будущее. И Уоллис, и де Бугенвиль были потрясены природными богатствами острова и приветливыми гостеприимными жителями — сочетание этих ценностей как нельзя лучше подходило для философских построений^{85}.

Тура Хейердала тоже одно время занимала идея Руссо о «благородном дикаре». Когда-то в разговоре с другом Арнольдом он сравнил цивилизацию с домом, полным людей, которые никогда не выходили наружу и, соответственно, не знали, как этот дом выглядит со стороны. Чтобы узнать это, хотя бы один житель дома должен был выйти за дверь, — именно это Тур и сделал. Он переплыл океан, чтобы на практике проверить идеи философов эпохи Просвещения. Вместе с Лив он хотел «попытаться доказать, что современные европейцы могут вести образ жизни первобытных людей в природных условиях», — сказал Тур корреспонденту при отплытии^{86}. Но если он мечтал вернуться к природе, то Руссо считал, что это невозможно. Для него развитие цивилизации возможно было только на основе нового общественного договора^{87}. Для верующего в здравый смысл Руссо не было необходимости отправляться на поиски рая, и тем более — на край света.

В эпоху Просвещения многие европейцы говорили о необходимости сексуальной свободы и поэтому восхищались рассказами о Таити; в то же время христианская Европа не желала допускать распространения полинезийской распущенности. В последующие годы и британцы, и французы отправляли миссионеров на Таити и соседние острова, которые тут же приступали к делу, уничтожая культуру тихоокеанских народов и заменяя ее своей собственной. Миссионеры распространяли учение о первородном грехе, борьбе Бога и дьявола и вечном проклятии для тех, кто не желал спасения души. Как бы то ни было, они добились успеха — полинезийцы охотно позволили обратить себя в христианство.

Тур Хейердал объяснял это тем, что религия всегда занимала центральное место в их жизни. Как и христиане, народы Тихого океана имели храмы, священников и религиозные обряды. Хотя понятия о том, что является приличным, у христиан и островитян были различны, в религии полинезийцев тоже существовали четкие запреты, выражаемые словом «табу». Поскольку «такие важные основополагающие понятия как священство, обряд и место для священных собраний у островитян имелись», «европейским миссионерам оставалось лишь заменить почитание старых невидимых богов на почитание нового невидимого Бога», — пишет Хейердал^{88}.

Как только новообращенные стали собираться для молитвы Господу Иисусу Христу, старые капища были разрушены, их заменили новыми, которые миссионеры стали называть церквами. Распространенный у туземцев обычай татуировки объявили нехристианским и запретили. Миссионеры хотели также запретить эротические танцы и промискуитет[15], но это оказалось им не под силу. Истории о райском Таити не теряли популярности, и остров притягивал, как магнит, жителей Европы и Северной Америки. Понемногу вырос Папеэте, первый тихоокеанский город, и его улицы наполнились джентльменами удачи всякого рода. Вслед за ними появились купцы и чиновники, и новые бесконечные потоки воинственных протестантских пасторов и католических прелатов, ибо нет лучших христиан, чем протестанты и католики, — особенно тогда, когда они ведут неустанную борьбу за полинезийскую душу.

Со временем на острове появились китайцы. В 1860-е годы один британский предприниматель основал хлопковую плантацию и получил разрешение привезти сюда тысячу кули[16]. Когда плантация со временем разорилась, китайцы, которые остались на острове, занялись мелкой торговлей и распространением наркотиков. Широкие возможности привлекли на острова новых китайцев, и в конце концов они составили около десяти процентов населения, составлявшего около 20 000 человек.

Традиционно полинезийцы довольствовались сбором фруктов в джунглях и ловлей рыбы в лагуне, поэтому у них не было опыта торговой деятельности. Китайцы, напротив, были в этом деле мастерами; поскольку торговля стала играть все более серьезную роль с тех пор, как европейцы принесли на остров христианство и деньги, они образовали экономический средний класс. Таким образом, китайцы внесли свой вклад в лишение полинезийцев их культурной самобытности.

Именно китайское влияние потрясло Хейердала — это был элемент неожиданный и потому показавшийся ему наиболее чуждым^{89}. Туру чудилось, что китайские торговцы встречались ему на улицах Папеэте повсюду. Из «своих грязных щитовых домов, доверху наполненных разнообразными изделиями»^{90}, они правили торговлей промышленными и продовольственными товарами. Если они не стояли за прилавком, то навязывали свои товары с ручной тележки, которую они таскали за собой по переулкам. Тур заметил, что на здешних рекламных плакатах с французскими и полинезийскими текстами всегда соседствовали китайские.

Однако, несмотря на влияние извне, Таити сохранил свое магическое обаяние. Некто сказал, что каждый, хоть однажды побывавший на острове, должен написать об этом книгу. Многие такие книги писали, и литература о Таити становилась все обширнее. В зависимости от автора, Таити и Папеэте назывались то тихоокеанской жемчужиной, то тихоокеанской клоакой^{91}. Первым впечатлением Хейердала было то, что он, во всяком случае, прибыл не на жемчужину. Увиденное им на тихоокеанском острове сильно противоречило его ожиданиям^{92}. После нескольких дней пребывания в этом, как им показалось, аду Тур и Лив решили сбежать из Папеэте.

Они пришли на автобусную остановку и стали ждать транспорта. Им сказали, что автобус появится в два часа, но в два он не пришел. Однако они проявили изрядное терпение и остались сидеть на чемоданах «все эти долгие минуты вплоть до трех часов»^{93}. Время, от которого легко раздражавшийся Тур с удовольствием бы избавился, пустило глубокие корни в его душе — в отличие от полинезийцев, не думавших о часах. На Таити Тур понял: важно только то, что происходит, а время само по себе не имеет значения. Островное время — так называли приезжие этот феномен, к которому они со своей привязанностью к часам привыкали с большим трудом.

«Ни одна душа не сочла опоздание автобуса на час чем-то странным. Напротив, все считали, что все в порядке»^{94}, — констатировала Лив, когда они наконец забрались в автобус, который на самом деле был грузовиком с небольшой кабинкой, устроенной в кузове. Похоже, что в этот момент Тур и Лив утратили кое-какие из своих иллюзий по поводу жизни на тихоокеанском острове.

Они оставили чемоданы на тротуаре, и теперь, сидя в кузове, Лив смотрела, как сильные руки туземцев закидывают их на крышу самодельного автобуса к квохчущим курам, кроватям, тюкам с одеждой, стульям и рыбе. Их «собственные персоны втолкнулись внутрь кабинки и уселись на деревянную скамью рядом с сухой китаянкой, что крепко сжала губы — видимо, недовольная такой компанией». Еще с ними ехали «толстобрюхие полинезийские матроны, строившие беззубые гримасы под своими огромными шляпами», и «тихоокеанские красотки с волнистыми, черными как вороново крыло волосами, спускавшимися по спине, одетые по последней европейской моде и воспринимавшие происходящее с невозмутимым спокойствием»^{95}.

Грузовик тронулся с таким сильным толчком, что все полетели друг на друга. Лив, разумеется, подумала, что они направились в пункт назначения, но это было совсем не так. У пассажиров, как оказалось, были какие-то дела в городе, к тому же они то и дело, увидев знакомого, останавливали водителя и выходили для обстоятельной беседы. Шофер послушно исполнял все желания пассажиров, и Лив пришлось со вздохом констатировать, что «полинезийцы не знают, что такое спешка»^{96}.

Наконец у нее и Тура иссякло терпение — им хотелось поскорее попасть к вождю, проживающему в долине Папеноо, к которому, собственно, они и направлялись в надежде увидеть нечто отличное от жизни в Папеэте. Они должны были передать вождю привет из Норвегии. Времени до отплытия у них еще хватало, и пока они могли ездить, куда хотели. По договоренности Брандер должен был прислать кого-нибудь за ними, когда придет время сняться с якоря.

Под концерт пернатых на крыше автобус выехал из города. По пути они проехали бухту Матавай, в которой капитан Вильям Блай провел полгода со своим судном «Баунти» с грузом хлебного дерева для Вест-Индии. В тех краях среди владельцев сахарных плантаций бытовало мнение, что плоды хлебного дерева можно использовать как дешевую пищу для африканских рабов. Но ни «Баунти», ни Блай так никогда и не попали в Вест-Индию. Вскоре после того, как судно покинуло Таити в апреле 1789 года, на «Баунти» случился мятеж, который возглавил штурман Флетчер Кристиан.

Рассказы об этом известном на весь мир мятеже внесли большой вклад в создание мифа о таитянском рае. Беззаботная жизнь, которую вели на цветущем острове среди красивых и доступных женщин члены команды «Баунти», приобрела среди белых мужчин легендарную окраску.

Капитан Блай был весьма невоздержан на язык. Больше всех от его беспардонного поведения страдал штурман Флетчер Кристиан. У него было много причин для возмущения. Тем не менее самым значительным поводом направить оружие против Блая стала тоска штурмана по сладкой жизни и любимой Маитими. Высадив Блая со товарищи в море на двадцатитрехфутовой шлюпке, Кристиан и его соратники направили «Баунти» обратно на Таити. Там он взял на борт свою Маитими и поселился с ней на острове Питкэрн, который с тех пор превратился в «остров мятежников с „Баунти“».

Автобус, подпрыгивая на ухабах, ехал по дороге. Лив вскрикнула от страха, когда несколько диких свиней выскочили прямо под колеса. Тут же один из пассажиров предупредил путешественников из Европы, что им выходить после следующего поворота, — они наконец добрались до деревни, которой управлял вождь, к которому они ехали.

Автобус остановился у дома с железной крышей, частично скрытого кустами цветущего гибискуса. Рослый мужчина показался на веранде; затем в сопровождении женщины он вышел им навстречу. Они оба были одеты в обычную одежду полинезийцев парео — кусок ткани, которым мужчины оборачивались, начиная от талии, а женщины — от подмышек. Тур понял, что это и есть вождь Терииероо а Терииерооитераи с женой Фауфау Таахитуе. Он протянул письмо и сказал, что привез привет от Бьярне.

— От Бьярне. Вы друзья Бьярне?

Тур кивнул.

Терииероо и его жена страшно обрадовались. После объятий они проводили Лив и Тура в дом и пригласили их оставаться в гостях, сколько они пожелают.

Тераи Матеата

«Одна из первых и самых больших удач в моей жизни», — так Тур Хейердал называл свою встречу с Бьярне Крёпелиеном^{97}. Именно с помощью этого человека Тур по-настоящему открыл для себя Полинезию.

Крёпелиен в течение многих лет собирал книги, так или иначе посвященные Полинезии. Когда Тур познакомился с ним почти сразу после поступления в университет, библиотека Бьярне Крёпелиена насчитывала около двух тысяч томов. Она включала как специальную, так и художественную литературу и была в своей области самой обширной в мире. Тур, мысленно уже взявший курс на Южный океан, набросился на эти книги и до своего отъезда успел прочесть большую их часть. Он так хорошо изучил этот предмет, что университет пригласил его читать лекции о Маркизских островах^{98}.

Бьярне Крёпелиен был виноторговцем; благодаря этому он и познакомился с отцом Тура — ведь они, в сущности, трудились в одной отрасли. Именно по рекомендации отца однажды осенью 1933 года Тур пришел к Крёпелиену, который жил в просторной квартире на улице Томле, неподалеку от площади Солли. В этой квартире и находилась знаменитая библиотека.

Сама комната, где хранились книги, была относительно невелика. Но она поражала! Все здесь было выдержано в английском стиле — словно по желанию настоящего аристократа. Книжные полки красного дерева занимали стены от пола до потолка, и Тур с почтением разглядывал кожаные переплеты редких изданий. Он, конечно же, не мог не заметить подборку Крёпелиена о мятеже на «Баунти». Особенно удивился, увидев книгу, которую капитан Блай сам выпустил в 1792 году, — в ней капитан делал попытку опровергнуть обвинения, предъявленные ему после возвращения в Лондон. Был в библиотеке Крёпелиена и настоящий раритет — единственный сохранившийся экземпляр первой книги, напечатанной на Таити. Это были псалмы, изданные миссионерами в 1818 году. Главным же сокровищем коллекции была полная подборка всех номеров рукописной газеты «Ле сурир» («Улыбка»), которую, живя на Таити, иллюстрировал Поль Гоген. У этой газеты было тридцать подписчиков^{99}.

Крёпелиен разрешил юноше приходить в библиотеку, когда ему заблагорассудится, и вскоре Тур стал проводить здесь, за старым письменным столом, времени больше, чем в зоологической лаборатории университета.

Крёпелиен разбогател на винной торговле в Кристиании. Дела у него шли хорошо, доходы росли. Однако под влиянием таких писателей, как шотландец Роберт Луис Стивенсон, француз Пьер Лоти, американец Уоррен Стоддард, он мечтал о большем, нежели богатство и спокойная жизнь. Он зачитывался их произведениями, в которых описывались южные моря; кончилось все тем, что однажды Крёпелиен собрал чемодан и отправился в путь. В 1917 году, через три года после начала Первой мировой войны, он стоял на палубе парохода «Палуна», проходившего под мостом Золотые Ворота. Пароход курсировал между Сан-Франциско и Новой Зеландией — это был один из немногих маршрутов, по которому во время войны можно было попасть на Таити.

Он с удовольствием закурил. Впереди ждали счастливые острова Кука и Бугенвиля, а за кормой — война и ужас^{100}.

Что ему было нужно, знал только сам Крёпелиен. Почти все знакомые отговаривали его от поездки — они были убеждены, что острова на юге Тихого океана населены каннибалами. Но, как говаривал Крёпелиен, кто не рискует — тот не пьет шампанского^{101}.

Проведя некоторое время в Папеэте, который ему показался слишком европейским и шумным, он постарался выбраться из города. И здесь с ним случилась романтическая история: под деревом манго он познакомился с Туиматой, шестнадцатилетней девушкой с грудью цвета меди. Она как раз вступила в возраст, когда, по обычаю таитянских женщин, должна была найти себе мужчину. В общем, Крёпелиен подвернулся весьма кстати. Туимата пригласила его пойти искупаться в небольшой речной заводи — и Бьярне Крёпелиен был околдован. Туимата не могла выговорить «Бьярне» и стала звать его Темехани. Ему тогда пошел двадцать восьмой год.

В Папеэте у Крёпелиена появился друг, ловец жемчуга, которому он рассказал о встрече с Туиматой. Ловец жемчуга внимательно посмотрел на него и сказал, что Бьярне, как и многие другие приехавшие на Таити, скоро утонет в мире туземцев. С каждым днем он будет замечать, что старая жизнь удаляется от него, пока совсем не поддастся влиянию туземцев и не решит остаться на Таити навсегда. Ловец жемчуга попросил друга хорошо подумать, прежде чем сжигать все мосты^{102}.

Крёпелиен ни о чем думать не захотел. Неподалеку от того места, где жила семья Туиматы, на косе, простиравшейся в океан, он снял дом и поселился в нем вместе с девушкой.

Оттуда он время от времени отправлялся в походы по острову и однажды оказался в долине Папеноо, где познакомился с местным вождем — высоким и сильным человеком по имени Терииероо а Терииерооитераи. Терииероо отлично говорил по-французски, он с интересом выслушал новости о войне в Европе. Вождь посчитал само собой разумеющимся, что Крёпелиен останется у него переночевать, и предоставил ему отличное помещение. После обильной трапезы они сидели на веранде и разговаривали — теперь уже, в основном, о жизни на Таити.

Терииероо понравился Крёпелиен. Наутро он посоветовал новому другу оставить дом на мысу, забрать с собой Туимату и перебраться в долину Папеноо. Здесь можно ловить рыбу и охотиться на диких свиней — в общем, жить жизнью обычного островитянина, за чем, собственно, Крёпелиен сюда и приехал. Терииероо пообещал предоставить ему в своей деревне отдельный дом.

Туимата сначала скептически восприняла идею о переезде. Для нее долина Папеноо была слишком далеко — дальше, чем она когда-либо бывала. Она не хотела уезжать из родных мест. Но когда она увидела, как сильно желает Темехани переселиться в Папеноо, согласилась. Чтобы Туимата не так сильно тосковала по своей семье, Бьярне разрешил ей взять с собой младшую сестру.

Жизнь под покровительством вождя Терииероо была для Крёпелиена простой и беззаботной. Постепенно он погружался в мир туземцев, как и предсказал ловец жемчуга, он решил «сложить свои паруса… <…> будучи уверенным, что находится среди лучших людей в мире»^{103}.

В один прекрасный день Бьярне Крёпелиен был усыновлен вождем Терииероо и получил его имя. По этому случаю в деревне состоялся праздник, завершившийся застольем, для которого жители деревни натащили в огромном количестве свиней, птиц, рыбу, кокосы, бананы и другие фрукты.

Вождь выступил с речью.

— Мы собрались здесь, чтобы отдать тебе все, что у нас есть, больше мы ничего не имеем, — начал он. — С этого времени бананы и кокосовые орехи в долине Папеноо станут твоими, как и рыба, и дикие свиньи в долине. Живи у нас со своей женщиной. Теперь ты не будешь белым чужестранцем среди нас, а твои дети станут нашими детьми, как и ты^{104}.

Свежеиспеченный Терииероо ответил словами благодарности. Он и в самом деле хотел навсегда остаться здесь со своей Туиматой. Но счастье длилось недолго. Одно из судов, причаливших в Папеэте, привезло на борту заразную болезнь.

Инфекция быстро распространялась по острову. Болезнь выкашивала целые деревни.

Когда весть об эпидемии достигла Папеноо, Туимата захотела быть рядом с родителями, братьями и сестрами. Бьярне Крёпелиен одолжил у Терииероо лошадь и повозку, и они отправились в путь.

Но едва они добрались до места, заболел отец Туиматы, и Крёпелиен решил ехать дальше — в город. Там вместе со знакомым аптекарем он организовал в бараке примитивный лазарет. Но вскоре аптекарь заразился и умер, и Крёпелиену пришлось бороться с эпидемией в одиночку. Трупы кучами валялись на улицах, хоронить их было негде, и Крёпелиен договорился с несколькими китайцами, которые вывозили их из города и сваливали в море на радость акулам. Местные жители приходили от этого в ужас, но Крёпелиен не знал, как решить эту проблему по-другому.

Однажды заболела и Туимата, помогавшая в лазарете.

— Ты должен обещать мне, Терииероо, — сказала она, назвав Крёпелиена новым именем, — ты должен мне обещать, что, когда я умру, ты не отдашь меня акулам, а похоронишь за домом и поставишь на могиле крест, слышишь, ты должен мне обещать!

Крёпелиен дал ей слово и сдержал его — когда Туимата умерла, он вырыл за домом могилу и поставил крест.

Это была испанка. В течение двух недель в 1918 году вымерла почти треть населения Таити.

После смерти Туиматы Крёпелиен нанялся на канадское судно, направлявшееся в Новую Зеландию. До отъезда он успел съездить в Папеноо, чтобы попрощаться. Вождь Терииероо уговаривал его остаться.

— Это ненадолго, — говорил он, — жизнь скоро станет прежней, и мы вместе пойдем охотиться на диких свиней.

Но Крёпелиен не выносил даже мысли оставаться на Таити без Туиматы.

Судно отправилось в путь. Крёпелиен стоял на корме и смотрел на косу, где он жил с Туиматой, — там он оставил свое сердце^{105}.

Он знал, что никогда больше не вернется на Таити. Но словно в память о таитянской жизни, с тех пор, как он снова ступил на норвежскую землю, Бьярне Крёпелиен начал собирать свою библиотеку. Он доставал книги у антикваров по всему миру и покупал их, не считаясь с ценой.

Его коллекция приобрела международное признание и получила название «Библиотека Крёпелиена»^{106}.

Три года, что Тур Хейердал провел на улице Томле, стали основополагающими для молодого ученого. Сам Хейердал ничуть не сомневался в том, что полученные в библиотеке Крёпелиена знания стали решающими в выборе его жизненного пути^{107}. Они, во всяком случае, способствовали тому, что он отправился на Фату-Хиву.

Терииероо а Терииерооитераи никогда не забывал Бьярне Крёпелиена, хотя с тех пор, как тот уехал, прошло девятнадцать лет. Привет, переданный от приемного сына Туром и Лив, нашел живой отклик в его душе. В честь Бьярне Терииероо назвал своего внука, который — вождь с удовлетворением отмечал это — ловко лазал по кокосовым пальмам. Теперь в его дом пришел другой человек из далекой страны Бьярне. Самое удивительное было в том, что этот человек разделял интересы Бьярне и с таким же усердием учился местным обычаям.

Когда Хейердал встретился с Терииероо, вождю было уже шестьдесят два года. Его род — род вождей — насчитывал несколько поколений, благодаря этому Терииероо пользовался особым уважением в традиционном таитянском обществе. Однако он не был чужд новому времени и поступил на службу французским колониальным властям — сначала стал почтовым служащим, а затем учителем. Позже его взяли на работу в административные органы, и в течение многих лет он возглавлял местную власть района Папеноо. В тот год, когда Хейердал приехал на Таити, Терииероо был назначен членом коллегиального органа, занимавшегося экономическими и финансовыми вопросами колонии.

Таким образом, вождь Терииероо пользовался авторитетом у обеих сторон — как у своих односельчан, так и у колониальной администрации Папеэте. Сам он одобрял далеко не всё, что принесли с собой французы, но смирился с их присутствием с истинно полинезийским спокойствием — что ж поделать, если так случилось? Впрочем, кое-что с появлением на островах французов изменилось к лучшему — например, полинезийцы обнаружили, что проще купить хлеб у булочника, чем добывать плоды хлебного дерева. Бьярне вождь Терииероо возил на повозке, запряженной лошадью, а Тура — по той же самой дороге — на автомобиле. Когда Тур спросил, почему он предпочел жить в душном доме из досок с железной крышей, а не в прохладной и хорошо проветриваемой хижине из пальмовых ветвей, Терииероо с удивлением посмотрел на него: Туру следовало понять, что вождь должен соответствовать цивилизации, поскольку та добралась и до Таити, — соседи считали бы его дикарем, если бы он по-прежнему жил в плетеной хижине^{108}. В общем, взаимодействие с Францией привело к некоторому прогрессу, без которого, несмотря на угрозу собственной культуре, вождь уже не хотел обходиться.

Это был прогресс, который Хейердал любил называть регрессом. При этом он видел, что Терииероо любит культуру своих предков и делает все возможное, чтобы сохранить ее. Планы Тура привели его в восторг. С блеском в глазах он сказал, что если бы был моложе, то отправился бы с ним на Маркизские острова, где много фруктов и никаких китайцев.

Терииероо не сомневался, что у Тура и Лив хватит воли и сил осуществить задуманное. В то же время он понимал, что они еще не готовы к своей миссии. Если они хотят отправиться в джунгли и жить, как первые люди, надо многому научиться. И Терииероо начал обучение.

В Хорншё под Лиллехаммером Тур и Лив пытались подготовить себя к жизни в джунглях. Они, например, ходили босыми, пробовали разжечь огонь с помощью двух палочек, — правда, безуспешно. На Таити под мудрым руководством Терииероо они постепенно поняли, как наивны были тогда. После сближения с ним они уже не жалели о том, что капитан Брандер задержался с отплытием.

Автомобиль и гофрированное железо не мешали единению Терииероо с природой. Навострив уши, Тур слушал его рассказы и учился таким образом практической зоологии и этнографии, узнавая много такого, о чем никогда не услышал бы в университете^{109}.

Терииероо находился под сильным влиянием религиозной философии^{110}. Он был глубоко верующим христианином. В самый первый день он спросил своих гостей, какую религию они исповедуют. Тур, отвергавший церковь и не чувствовавший принадлежности к какой-либо определенной конфессии, ответил уклончиво — дескать, в его стране большинство людей по рождению являются протестантами. Терииероо это очень обрадовало, так как и он сам был протестантом. После этого он не удержался и с плохо скрываемой гордостью рассказал, что большинство верующих на Таити — протестанты^{111}.

Однако, отрекшись от верований своих предков, Терииероо их не забыл. Он знал не только библейские рассказы о сотворении мира, но и таитянские — о боге Таароа, что в начале всего сущего плавал в мировом пространстве, укрывшись в раковину. Из своего тела он создал мир и свою дочь Хину. Однажды, когда она вышла на берег, Таароа оторвал лист от хлебного дерева, коснулся им Хины, и она забеременела. У нее родился сын Оро, и к нему должны были обращаться люди, чтобы говорить с Таароа. С тех пор люди строили каменные алтари везде, где они жили, и у каждого рода был свой алтарь, который они называли марае^{112}.

Именно эти алтари превратились теперь в церкви. Терииероо ходил в церковь со всей своей семьей каждое воскресенье, молясь Иисусу Христу вместо Оро. Тур присоединялся к нему. Он надевал белый костюм с галстуком и вместе с Терииероо возглавлял многочисленное семейство. За ними следовали жены — Фауфау и Лив в широкополых шляпах и викторианских платьях. Тур удивлялся, что полинезийцы не ходят в церковь в своей традиционной одежде. Тут, оказывается, сыграло свою роль мнение священника: парео выставляло напоказ слишком много открытого тела, и посему дети солнца, когда слушали слово Господа, вынуждены были одеваться по европейской моде конца XIX века.

О чем Тур думал во время этих церемоний (такое очень редко случались в его жизни), он никогда не говорил. Но ему нравилось пение псалмов в полинезийском приходе, «это само по себе было наградой за то, что он пришел туда»^{113}.

Хотя Туру не нравилось в церкви, он терпимо относился к тем, кто ходил туда и искал утешения у своего пастыря. Он не переносил священников — это чистая правда, но он никогда не позволял религии становиться между ним и другими людьми. Христианская вера Терииероо не составила для Тура никакой проблемы. Несмотря на разницу в возрасте в сорок лет, между ними возникла дружба.

Они оставались у Терииероо шесть недель, и за это короткое время вождь так же много стал значить для Тура, как в свое время для Бьярне. Он научил его практическим приемам — например, как охотиться на диких свиней или ловить пресноводных раков с помощью копья; кроме того, Терииероо воздействовал на Тура духовно. Французская культура, безусловно, повлияла на вождя. Но он сохранил полинезийскую идентичность, и именно это имело для Тура особое значение. Он видел в Терииероо символ людей всего мира, которые, где бы они ни жили, все были частью одного целого^{114}.

Туру и раньше доводилось общаться с людьми неевропейского происхождения. Но в Папеноо он, пожалуй, впервые испытал на собственном опыте, что между ним и местными жителями куда больше общего, чем различий^{115}. Полинезийцы не были дикарями, какими их представляли мыслители эпохи Просвещения, они отличались радушием, участливостью и терпимостью. То, как его и Лив приняли в семье Терииероо, оставило значительный след в сознании Тура. Книги Крёпелиена пробудили в нем интерес к Полинезии. Но именно вождь из долины Папеноо помог ему полюбить эти места.

Настал день, когда из Папеэте прибыл посыльный с известием, что капитан Брандер готов к отплытию. Новость вызвала суматоху в Папеноо. Дом Терииероо заполонили люди, принесшие свиней и кур, кокосы и плоды хлебного дерева, апельсины, манго и бананы. Балкон вождя украсили цветами.

Тур описал праздничную трапезу, устроенную в их честь:

«Люди пили и ели. Все разрешалось. Пальцы в суп и ноги на стол. Сахар на сало и курица в чае, и если у людей не находилось слов благодарности за угощение, это выражалось каким-нибудь другим образом… Все были сыты»^{116}.

Местные правила приличия не разрешали разговаривать во время еды. Но Терииероо нарушил это правило. Он захотел сказать речь.

С тех пор, как он впервые женился шестнадцатилетним юношей, он пережил много жен — у него уже было 29 детей, своих и приемных. Пристально посмотрев на Лив и Тура, он заявил, что хочет усыновить еще двоих.

Рядом с Туром за столом сидел священник, он был одет в шорты и смокинг. Но дал усыновленным новые имена сам Терииероо.

Лив и Тур были единственными голубоглазыми в Папеноо, и может быть, именно голубой цвет глаз стал определяющим при выборе их имени. «Голубое небо, — так назвал их вождь. — Тераи Матеата».

Тур стал братом Бьярне Крёпелиена, а Лив — его сестрой.

Прежде, чем они отправились на судно капитана Брандера, Терииероо протянул Туру письмо. Оно было адресовано протестантскому пастору на Фату-Хиве, которого звали Пакеекее.

— Передавай от меня привет, — сказал Терииероо, который познакомился с Пакеекее, когда тот учился на Таити. — Он хороший человек. Он поможет вам.

Пассажиры. Лив и Тур на борту шхуны «Тереора», на которой капитан Брандер курсировал между островами Французской Полинезии

Рыба на камне

Пакеекее не было на Фату-Хиве, когда Тур и Лив прибыли туда. Так, во всяком случае, сказал Иоане, когда они спросили его о пасторе. Но однажды Тур, пытаясь поймать рака в ручье под королевской террасой, увидел человека, кравшегося среди деревьев с копьем в руке. С гривой лохматых, торчащих в разные стороны волос он на первый взгляд был похож на убийцу. Прежде, чем Тур успел что-то сообразить, человек ударил копьем в воду. Когда он с улыбкой поднял его, на острие был надет рак.

Это и был пастор.

Он находился на другом конце острова, когда «Тереора» бросила якорь. А Иоане, не любивший Пакеекее, предпочел честно на вопрос Тура не отвечать.

Тур пригласил Пакеекее в бамбуковую хижину и показал ему письмо от Терииероо, в котором говорилось, что Тур и Лив не только его приемные дети, но и протестанты. Пакеекее раздумывать не стал. Он тут же решил устроить в честь Тура и Лив праздник в собственном доме и отвел себе для подготовки два дня.

Пиршество продолжалось трое суток. Гости ели свинину, кур и прочие местные деликатесы. Но происходило все совсем не так, как в Папеноо, где Терииероо приглашал за стол всю деревню. В доме Пакеекее за столом сидело только четверо.

Кроме пастора, Тура и Лив, приглашение получил местный житель Тиоти. Тур узнал его, худого и высокого, — Тиоти заходил к ним в один из дней, когда они еще только строили свой дом. У него болел зуб, а он слышал, что чемодан Тура полон всяких чудесных вещей, которые могут унять боль. Тур смочил ватный тампон в этиловом эфире и засунул его в рот насмерть испуганному пациенту. После нескольких примочек боль в поврежденном зубе, ко всеобщему удивлению, исчезла. Теперь Тиоти был рад отплатить за добро и вовсю старался, прислуживая за столом.

Движимые любопытством, остальные жители деревни собрались у дома. Что же там такое творится? Почему пастор Пакеекее пригласил эту странную пару к себе в гости?

Среди многих лиц Тур разглядел Иоане. Его поразило, как виновато тот прятал глаза.

Тиоти служил звонарем в протестантском приходе. Тур вспомнил триумфальные нотки в голосе Терииероо, когда тот говорил, что протестанты составляют большинство верующих на Таити. Он поинтересовался у пастора, сколько всего протестантов на Фату-Хиве. Пакеекее ответил без восторга, что их немного.

Постепенно выяснилось, что на самом деле их только двое: пастор и звонарь. Было еще двое, но один умер, а другой уехал на Таити. Поэтому-то застолье у Пакеекее оказалось столь немногочисленным — все прочие островитяне были католиками. В этом, по словам Пакеекее, виноват был католический священник отец Викторин. В борьбе за души туземцев он использовал рис и сахар.

Когда Тур и Лив прибыли на Фату-Хиву, никто не спросил об их религиозной принадлежности. Пригласив европейцев в гости, Пакеекее показал всей деревне, что они протестанты. Тур понял, что пастор поймал его и Лив в свои сети, — так или иначе, сложилась ситуация, которую они не в состоянии были контролировать^{117}.

И если, подружившись с Терииероо, они невольно оказались на стороне наиболее удачливой конфессии, то на Фату-Хиве все случилось наоборот. Еще больше, чем когда-либо, захотелось Туру уединиться в джунглях. Он с трудом дождался, пока пиршество у Пакеекее, наконец, закончилось, и они с Лив вернулись к себе в долину.

А пастор и звонарь направились в протестантскую церковь, представлявшую собой маленький плетеный домик рядом с домом пастора, — наступало время воскресной службы. Колокола в церкви не было, поэтому, зазывая на службу, Тиоти дул в конкули[17]. Звуки разносились по всей деревне, но никто не спешил присоединиться к пастору и звонарю.

Католический приход собирался в стоявшем на берегу белом доме с железной крышей, которую венчал шпиль. В дни, когда Тур и Лив обживались на острове, отец Викторин отсутствовал — он утешал души на соседних островах, и поэтому в церкви Девы Марии было тихо, как в могиле.

Пакеекее. Протестантский пастор, которому так и не удалось обратить в свою веру никого из католиков Фату-Хивы. Он обрадовался, когда вдруг на острове появились Лив и Тур из протестантской Норвегии

Тиоти. Протестантский звонарь, единственный настоящий друг Тура и Лив на Фату-Хиве

Стоило священнику отлучиться, как его прихожане переставали воспринимать христианского Бога всерьез, а заодно и выполнять наказ падре держаться подальше от еретика Пакеекее и его звонаря. Таким образом, их совсем не беспокоило, к какой конфессии принадлежат Тур и Лив. Это немного удивляло Тура, поскольку главным вопросом, к примеру, для Терииероо был именно вопрос веры, — и вообще полинезийцы, в отличие от европейцев, религией интересовались больше, чем политикой^{118}.

Чувство, что Пакеекее перехитрил их, вскоре прошло. Теперь, когда бамбуковая хижина была готова, и они научились добывать себе пищу и поддерживать огонь, Тур всерьез посвятил себя научной работе. Вооружившись сачком и наполнив рюкзак ватой, формалином и прочими предметами, необходимыми для консервации образцов, он отправлялся на охоту за насекомыми и пресмыкающимися.

Под камнями, на листьях, пнях и в воздухе он ловил жуков и пауков, мух и бабочек. Он не мог оторвать глаз от улиток всех цветов радуги, ползавших с домиками на спинах. Он восхищался красотой водившейся здесь маленькой фруктовой крысы, покрытой белым мехом. Из своей хижины он наблюдал, как эти проворные животные снуют по апельсиновым деревьям. Поймать их было очень непросто. Однако Тур сумел соорудить эффективную ловушку с помощью коробки, которую ему дал Греле.

Из теплокровных животных на полинезийских островах изначально были только птицы. Фруктовая крыса появилась здесь вместе с переселенцами, которые привезли ее, в сущности, в качестве домашнего животного, поскольку ценили ее вкусное мясо^{119}. Таким же образом появились на Фату-Хиве свиньи и собаки, что в изобилии бродили по острову, когда первые европейские корабли подошли к берегу^{120}. Но пауки, жуки и мириады различных улиток — откуда взялись они? Как можно вообще объяснить наличие фауны на островах, созданных подводными вулканами, которые поднимались на поверхность раскаленными и стерильными, без всякого намека на семена или личинки? И как вообще здесь, в полной изоляции, могла развиться жизнь? В геологическом отношении острова считались молодыми — они никогда не были частью континента, ближайшая суша находилась за тысячи километров отсюда.

На эти вопросы и хотел ответить Тур Хейердал, идя по стопам Чарльза Дарвина. Он собирался подготовить материал для докторской диссертации.

Докторская диссертация, однако, предполагала одно обязательное обстоятельство, а именно, что однажды он соберет свои материалы и отправится домой, в Норвегию. Но разве таковы были их планы? Разве не решили они с Лив вернуться обратно к природе насовсем? Разве не потому Тур был в таком восторге от Лив тогда в Ставерне, когда она сказала, что, если уж решаться на что-то, то делать это следует всерьез? Они еще совсем мало пробыли на Фату-Хиве, и пока не случилось ничего такого, что заставило бы их изменить планы, — скорее, наоборот, с каждым новым днем они чувствовали себя в этом раю все счастливее. Туру и Лив нравилось их бамбуковое жилище, украшенное черепашьими панцирями и гибискусом. Они купались в Источнике Королевы и «ощущали, как здорово выйти из купальни и встать на шелковый мох и согретые солнцем камни»^{121}. Контакт с природой был абсолютным, они это чувствовали обнаженной кожей — и как здорово было сбросить одежду!

К тому же у этих современных Адама и Евы пока не было никакого запретного плода.

Тур Хейердал верил, что образование может дать ему очень многое, когда осенью 1933 года записался на лекции в зоологическую лабораторию, как в то время назывался зоологический факультет. Когда он поднялся по высокой лестнице Домус Медиа[18] и открыл тяжелую дубовую дверь, то ожидал увидеть чучела животных и заспиртованные органы. К своему удивлению, первое, что он увидел, был человеческий скелет, известный у студентов под именем Ульсен^{122}. С латинскими названиями, надписанными на костях и черепе, Ульсен был призван подчеркнуть, что зоология охватывает и изучение человека, поскольку с биологической точки зрения он находится на высшей ступени развития животного мира и поэтому к животным ближе, чем к ангелам.

Пройдя дальше внутрь, Тур встретился с профессором Кристине Бонневи. С лорнетом, который она то и дело подносила к глазам, Бонневи выглядела старовато, но Тур понадеялся, что «она окажется более приятной на слух, чем на глаз»^{123}.

Профессор спросила, почему он выбрал зоологию. Тур ответил, что животные его интересуют с детства. Он хотел стать путешественником и открывать новые виды^{124}.

Сказано было честно, однако неудивительно, что профессор восприняла такое объяснение с недоверием. Бонневи поприветствовала Тура в качестве студента, но предупредила, что с образованием зоолога трудно будет найти приемлемую работу, если, конечно, он не захочет преподавать в высшей школе^{125}.

Как и мать Тура Хейердала, Кристине Бонневи происходила из известной в Тронхейме семьи. Они были ровесницами, и так вышло, что Алисон довольно давно заинтересовалась работами Бонневи. Это объяснялось не только тем, что Бонневи больше верила Дарвину, чем Библии, но так же и тем, что она отстаивала в обществе права женщин. Когда она в 1906 году защитила докторскую диссертацию, женщины в Норвегии не имели ни избирательного права, ни права на профессию. Поэтому профессорская кафедра для одаренной исследовательницы была закрыта. Однако под давлением возмущенных коллег с ее факультета стортинг в 1912 году принял закон, отменявший запрет на профессию, и Кристине Бонневи получила профессорское звание.

Она посвятила свои исследования изучению морской фауны, написала труды об улитках и оболочниках. Постепенно ее стали интересовать вопросы человеческой наследственности. В 1916 году вместе с тремя другими профессорами она выступила инициатором основания института генетики^{126}. В то время, когда Бонневи стала научным руководителем Тура, она все еще остро интересовалась вопросами наследственности. Это подразумевало, что в основном она изучала жизнь под микроскопом. Но Хейердал мечтал не об этом. Он хотел изучать жизнь невооруженным глазом — так, как это делал Ула Бьорнеби в диких окрестностях Хорншё.

Но избежать работы с микроскопом ему не удалось — изучение строения стенок кишечника и структуры коры головного мозга входили в обязательную программу. Однажды его посадили считать волоски на спинках мух-дрозофил, чтобы подтвердить законы наследственности Менделя, и казалось, этим волоскам не будет конца. Его товарищ по учебе не выдержал, открыл окно и выпустил всех своих дрозофил, объяснив это тем, что законы наследственности Менделя уже известны и они зря теряют время, сидя здесь и пытаясь открыть их снова. В глубине сердца Тур полностью был с ним согласен; если бы у него не было возможности отвести душу в библиотеке Крёпелиена, он бы давно сошел с ума от скуки.

Своему другу Арнольду Якоби он сказал, что изучение зоологии оказалось сплошным разочарованием^{127}. Тур понимал, что резекции и микроскопия необходимы для понимания строения и жизнедеятельности организмов. Но считал, что эти занятия занимают слишком большое место в учебе, а на специализацию времени остается совсем мало. Он осознавал важность изучения отдельных деталей строения животных и насекомых, но у него, например, никак не укладывалось в голове, как можно написать кандидатскую диссертацию по такой странной теме, как «цветовая структура трихофитии у пернатых»^{128}. Ему больше хотелось изучать поведение животных, их образ жизни и ареалы их обитания. Поэтому он считал, что бинокль как инструмент обязательно должен соседствовать с микроскопом^{129}.

Несмотря на недостатки преподавания, Тур тем не менее вгрызался в учебу. Зоология была нужна ему для осуществления своего грандиозного плана.

Во-первых, он не хотел пугать родителей тем, что навсегда уезжает на тихоокеанский остров. Следовательно, ему была нужна уважительная причина, чтобы отправиться в такое путешествие, а что могло быть в таком случае лучше экспедиции для сбора материала для докторской диссертации?

Во-вторых, если попытка вернуться к природе «вопреки всем ожиданиям»^{130} окажется безуспешной, у него будет диссертация, которой он займется по возвращении. А подготовка диссертации, в свою очередь, требовала серьезного подхода к сбору коллекций. Для сбора же коллекций потребовалось научное оборудование, и, таким образом, ему пришлось забыть о своем намерении обойтись без оборудования. Хотя Тур и намеревался покинуть цивилизацию, он в то же время вынужден был прихватить с собой ее кусочек.

Частью этого «кусочка» стали также фотоаппарат, пишущая машинка, копировальная бумага, карандаши и блокноты. Но никаких книг он с собой не взял^{131}.

Со временем, вдобавок к Бонневи, у Тура появился еще один научный руководитель — профессор Ялмар Брок. Он также интересовался морской фауной и был экспертом по коралловым животным. Когда оба профессора поняли серьезность амбиций Хейердала и его желание сочетать в будущем экспедиционную и научную деятельность, они посоветовали ему заняться еще и географией. Тур не заставил себя уговаривать, это был предмет, который — в том, что касается Полинезии, — он с успехом мог изучать благодаря книгам Крёпелиена. Изучение географии Тихого океана помогло ему найти место, где им с Лив предстояло начать новую жизнь.

В программу обучения входила также «математическая география». Тур Хейердал не любил учебники, но нельзя не признать очевидное — именно учебникам он обязан пониманию того, что же все-таки представляет собой Тихий океан, покрывающий почти половину планеты и соединяющий берега Юго-Восточной Азии и Южной Америки, лежащие, если так можно выразиться, на противоположных сторонах земного шара. Все морские маршруты, проложенные по так называемому большому кругу от Филиппин до Перу, почти не отличались по длине, и поэтому путь через Тихий океан вдоль экватора не был короче пути через Аляскинский залив.

Но, признаться, большие круги и морские маршруты занимали Тура во время учебы в университете постольку поскольку. Задолго до Фату-Хивы его заинтересовало совсем другое — как сформировался животный мир Полинезии и кем были полинезийцы, откуда они приплыли на острова и как смогли преодолеть гигантское расстояние по океану? Этими вопросами задавались и в книгах из библиотеки Крёпелиена.

Бонневи считала, что, изучая улиток, можно найти ответ на вопрос, как появилась и развивалась потом жизнь на Маркизских островах. На улиток, по ее мнению, и должен был Хейердал в первую очередь обратить свое внимание. Улитки жили колониями, разделенные друг от друга значительными расстояниями, и следовало выяснить, как эти факторы влияют на происхождение видов и вариаций внутри видов? Имеет ли, к примеру, значение высота над уровнем моря? Отличаются ли улитки, живущие на дне долины, от тех, что живут в горах?

Профессор Бонневи сформулировала Хейердалу нелегкое задание. Острова были мало изучены, что значительно ограничивало возможность использования трудов других ученых. Расстояния и отсутствие средств коммуникации не позволяли держать связь с руководителями из Осло. И хотя Лив последовала за мужем на Фату-Хиву и готова была помогать ему во всем, научные исследования целиком ложились на самого Тура.

В поисках ответов он должен был прибегнуть к сравнительному анализу — научному методу, связанному с приложением больших усилий и значительной тратой времени. Этот метод требовал, чтобы Тур, собирая материалы, то и дело перемещался из долины в долину по непроходимым джунглям и был готов, если ситуация потребует, к поездкам на другие острова архипелага. После этих экспедиций ему предстояла кропотливая работа по сравнению находок, и только потом, после тщательного анализа, можно было делать выводы. Только таким образом его докторская диссертация могла приобрести настоящее научное значение и превратиться для самого Хейердала в сдачу экзамена на владение основополагающими научными методами, а в более глубоком смысле — на понимание им сущности науки.

Но, увы, Тур не любил считать волоски у мух-дрозофил. Многие делали это до него, и результат уже известен, — какой тогда в этом смысл? Любой преподаватель, конечно, скажет, что это необходимая часть обучения научной методике. Но хотя Хейердалу в дальнейшем и могло потребоваться знание методик для более глубокого исследования добытого материала, ему не хватало терпения, необходимого для их кропотливого изучения. Есть ли смысл считать улиток? Пусть даже до него никто этого на Фату-Хиве не делал.

Профессор Брок высказал идею, что, кроме улиток, ему было бы полезно изучать домашних животных, привезённых европейцами. Когда целые деревни вымирали во время эпидемий, лошади, коровы, козы, кошки и собаки разбегались по лесам и превращались в диких животных. Нечасто ученым предоставлялась такая уникальная возможность — узнать, как изменились одомашненные животные, вновь попав в условия, бывшие когда-то их естественной средой обитания.

Хейердал слушал. Возможно, изучать одичавших лошадей интересно. Но что это даст для науки? И потом: он хотел следовать по пути Дарвина. Английский естествоиспытатель, прибыв на Галапагосские острова, изучал черепах и вьюрков. Он определил, что у вьюрков при сохранении общих признаков вида развивались различные формы и размеры клюва, что помогало им легче приспосабливаться к новым видам пищи, и в результате уменьшить внутривидовую конкуренцию. Нечто похожее он обнаружил и у черепах. Чтобы максимально использовать ресурсы растительной пищи на засушливых островах, среди них постепенно появились особи с длинными или короткими шеями в зависимости от того, где они добывали себе пищу — на кустах и нижних ветвях деревьев или на поверхности земли. Перед Хейердалом возник вопрос — сможет ли он найти подобные мутации у улиток на Фату-Хиве, или — как бы сформулировал это Дарвин — была ли борьба за существование среди улиток настолько жестокой, что им пришлось изменяться ради выживания?

Важную роль в жизни Тура Хейердала сыграли Ула Бьорнеби и Бьярне Крёпелиен. Не менее серьезное влияние на него оказала Кристине Бонневи, встреча с которой стала значимым событием в его жизни^{132}. Тур чувствовал себя перед ними в неоплатном долгу. Но он не знал, удастся ли этот долг вернуть: когда они с Лив снежным рождественским днем 1936 года сели на поезд, а Арнольд Якоби стоял на перроне и махал им вслед, сын пивовара сомневался, что ему доведется увидеть их снова.

«Разочарование в изучении зоологии, дискомфорт, ощущаемый им в большом городе, неопределенное будущее для нас, бывших в то время молодыми, укрепили его недоверие к новым временам, — писал Арнольд Якоби. — Затем в мире произошло несколько серьезных потрясений, в том числе гражданская война в Испании. Большинство из нас, кто слышал о Первой мировой войне, считали ее уникальным событием, которое никогда больше не повторится. Тур, напротив, настаивал на том, что мир болен и эта болезнь скоро вновь проявит себя болезненным нарывом, который Должен прорваться новой войной, гораздо более серьезной и опасной, чем войны, когда-либо случавшиеся прежде. <…> Тур не хотел участвовать ни в какой войне. Он хотел убежать»^{133}.

На королевской террасе никто не спрашивал о новостях — ни о гражданской войне в Испании, ни о ситуации в Германии. Борьба между испанскими правительственными войсками и мятежниками Франко к тому моменту, когда молодые супруги покинули Норвегию, длилась уже полгода. Газеты широко освещали ход этой войны, и родители молодоженов всерьез опасались, что в Гибралтаре их судно подвергнется торпедной атаке^{134}. Тур боялся другого: вся Европа говорила об оружии, и рано или поздно должно было случиться непоправимое^{135}. Современные люди, которых он презирал и от которых хотел убежать, ничему не научились в окопной войне и битвах под Верденом и на Сомме; гибель сотен тысяч солдат ничего не изменила в мире. Напротив, эти современные люди изобретали все новые виды вооружений и изощренные способы убийства друг друга. Мир действительно изменился со времен Аристотеля, но сделались ли люди умнее? Ни в коем случае! И когда, например, утверждали, что человек, печатающий на пишущей машинке, имеет более развитый мозг, нежели крестьянин, идущий за примитивным плугом, Хейердал воспринимал это как бесстыдную фальсификацию идей Дарвина. Равно глупо было бы утверждать, что действия солдата с автоматом более этичны, чем действия воина, имевшего в своем распоряжении лишь пращу^{136}.

Сложные процессы, идущие в мире, способствовали политизации общества. Хейердал достиг совершеннолетия в период социального беспокойства и массовой безработицы, слабой власти и экономического хаоса. Последствия краха на Уолл-стрит в 1929 году, когда он учился в гимназии, сказались и на повседневной жизни в Норвегии, а в 1931 году страна пережила острейший период классовой борьбы, символом которого стало восстание в Менстаде. Буржуазные партии тщетно пытались стереть с лица земли растущее и крепнущее с каждым годом рабочее движение — несмотря на большинство в стортинге, их влияние на исполнительную власть становилось все слабее и слабее. Европа тоже переживала изменения. В тот год, когда Тур окончил гимназию, в Германии пришел к власти Адольф Гитлер.

В 1935 году Тур вместе с отцом отправился в Берлин; эта поездка была своеобразным этапом в его обучении. В столице Германии они посетили Этнографический музей, где отдельной экспозицией были представлены предметы полинезийского быта. В адресованной матери открытке Тур описал немецкую столицу как «ужасный большой город, но в отношении музеев и коллекций — рай! Сегодня был в огромной оранжерее, где растут кокосовые и банановые пальмы, тропические цветы и огромные папоротники». Во время поездки он увидел Германию, где уже укрепился нацизм, но с удивлением констатировал: «на одном из больших представлений, что я видел, здешний режим абсолютно открыто высмеивали». Но самое любопытное, связанное с этой поездкой, случилось уже после возвращения в Осло. Тур получил письмо от человека, которого он называл «главным антропологом Гитлера»^{137}, — профессора Ганса Гюнтера. Антрополог интересовался, не мог бы Хейердал привезти ему несколько черепов с Маркизских островов, коль скоро он все равно туда отправляется. Гюнтер предположил, что полинезийцы могут принадлежать к арийской расе, и поэтому хотел более детально изучить строение их черепов^{138}. О черепах полинезийцев Хейердала просил также университет Осло, и Тур решил выполнить эти просьбы, если представится возможность.

Непохоже, что драматические события как в Норвегии, так и во всем мире, сформировали у юного Хейердала интерес к политике. Он, конечно, обсуждал те явления в обществе, которые ему не нравились, и высказывал свое мнение по разным вопросам, но в разгоравшейся политической борьбе он не поддерживал ни одного направления, или лучше сказать, не придерживался какой-либо идеологии. Он не имел представления о том, как следует усовершенствовать общество. Кризисные ситуации как дома, так и за границей он воспринимал не как что-то, с чем нужно бороться, но как признаки болезни, которую все равно не остановить. Люди не хотели ничему учиться; отсутствие этого качества дети Земли, к разочарованию Хейердала, демонстрировали еще с древних времен. Поэтому он видел только один путь к счастью: люди должны вернуться к истокам и начать все сначала. Именно так он сам и собирался поступить.

В один из дней после того, как Тур и Лив уже обустроили свое жилище, на королевской террасе вдруг появился Тиоти. С того длительного обеда у Пакеекее он пытался подружиться с этой странной парочкой, что поселилась на острове, но не в деревне, как это было принято у приезжих, а в уединении, да еще и в джунглях. Тиоти показывал им окрестности и не мог не заметить особого интереса Тура ко всему живому: к улиткам на земле, птицам на деревьях или рыбам в океане. Теперь он появился с известием, что обнаружил кое-что особенное, что, по его мнению, должно было привлечь интерес Хейердала. Двое деревенских сообщили ему, что нашли в джунглях и а те кеа и готовы показать это место Туру за определенное вознаграждение.

Что за и а те кеа? Тур не понял, о чем говорит Тиоти. При самой первой встрече с Вилли Греле Тур попросил префекта помочь ему составить элементарный разговорник с такими словами, как «да», «нет», «ты», «я». С тех пор он тщательно записывал новые слова и выражения в маленькую книжечку. В том, что говорил Тиоти, он узнал слово «рыба» — но что за рыба? Тиоти, пытаясь объяснить, нарисовал рыбу на плоском камне и прижал к этому камню руку Тура. Рыба и камень. Возможно, он имел в виду ископаемое? На острове, образованном из вулканической лавы? Нет, этого Тур не мог себе представить. Но надо было проверить. Они взяли мачете и пошли, пробиваясь сквозь джунгли.

После долгого пути, вымокнув под тропическим дождем, они, наконец, пришли к двум каменным выступам, покрытым кофейными кустами. Туземец указал на один из них, и Тур увидел вырезанную на камне рыбу двухметровой длины.

Рыба на камне. Находка этого наскального рисунка стала одним из важнейших событий в жизни Тура Хейердала

Это было не ископаемое. Это был наскальный рисунок. Рыба, выбитая в камне. Каменная рыба.

Тур был поражен. Насколько он знал, это был первый наскальный рисунок, найденный на Фату-Хиве, да и во всей Полинезии. Тут же возник вопрос: кто? Кто и когда сделал этот рисунок?

Тур принялся размышлять. Этой каменной рыбе, должно быть, несколько сотен лет, прошедших «с тех времен, когда на Маркизах царила неизвестная культура». Культура, созданная людьми, о которых никто ничего не знал: кем они были, откуда пришли — «неразгаданная загадка для науки». Но в любом случае эти люди представляли «одну из ветвей того неизвестного народа, что когда-то воздвиг удивительные каменные головы на острове Пасхи»^{139}. Семьсот лет назад это племя вымерло после того, как другой, более воинственный народ явился с моря и оттеснил его в сухие и малоплодородные горные районы. Этим новым народом и были полинезийцы; их потомки теперь живут на островах, они и показали Туру рыбу, вырезанную на камне. Но вопросы на этом не иссякли, ведь полинезийцы, как и их предшественники, тоже представляли собой неразгаданную загадку. Многие пытались ее разрешить, но Тур констатировал, что никто не знал, «откуда они приплыли в своих лодках по бесконечному океану»^{140}.

Рыба была не одна. Ее окружало множество удивительных рисунков и фигурок, также изящно вырезанных на каменном выступе.

Тур попросил туземцев очистить пространство вокруг камня от кустарников и дерна, и оказалось, что здесь имеется еще один камень, покрытый «примитивными рисунками мужчин и женщин, а также черточками, которых мы не понимали»^{141}.

Туземцы испугались и стали шептать про себя:

— Тики, менуи тики.

Боги, множество богов.

Хотя Тиоти и двое его друзей обратились в христианство, это, однако, не спасло их от страха при виде чужих богов, вдруг появившихся перед ними, — им показалось, что творение рук дьявола.

С деревьев все еще капало после дождя. Тур хорошенько рассмотрел фигурки и увидел, что среди человекоподобных существ там были «черепахи, маски богов и огромные, пристально смотрящие глаза». И еще там был рисунок, который он не мог разобрать: «Что это было — сороконожка, рак или корабль с рядами весел?»^{142}

Возвратившись в бамбуковую хижину, Тур и Лив, усталые прилегли на кровать и стали говорить о том, что увидели — о рыбе на камне и других фигурках, и о «вымершем народе, что когда-то правил островами здесь и к югу, вплоть до острова Пасхи»^{143}. Тур размышлял и о том, кто были те люди, что пришли позже и вытеснили первых поселенцев.

Он полагал, что первые поселенцы были «белокожие, высокого роста, с прямыми волосами» и поэтому имели «почти нордическую внешность». Некоторые представители «этой древней чистой расы были блондинами». В таком случае, размышлял он дальше, они, должно быть, потомки «древних викингов, этих лучших в мире мореплавателей»^{144}. Но откуда же они тогда пришли? Как говорится, голова есть, но где же хвост?

За время своего недолгого пребывания на Фату-Хиве Тур почти каждый день видел следы древних культур: плато, стены, террасы — а теперь вот рыбу и другие наскальные рисунки вокруг нее. Чего тут, наверное, только нет среди деревьев — стоит только поискать?

В этот вечер он дал всему этому такое определение: «Фату-Хива — остров, обойденный наукой»^{145}.

Художник. Тур хорошо рисовал. Здесь — его юмористическая версия наскальных рисунков с Фату-Хивы

После этого Хейердалу совершенно расхотелось думать о проблемах улиток, которыми его озадачила профессор Бонневи. Все его мысли занимала встреча с каменной рыбой. На террасах островитяне строили жилища и разводили фруктовые деревья. А рыбу и другие наскальные рисунки они оставили, чтобы передать свои взгляды на окружающий мир. «Тики, Тики», — шептали Тиоти и его товарищи-полинезийцы при виде рисунков. Были ли скрыты в них религиозные символы?

В последующее время Тур уже не занимался изучением улиток и жуков в пробирках и банках. Вместо этого он принялся искать то, что могло бы рассказать о культурах, когда-то существовавших на острове. Он постоянно находил древние предметы — разные инструменты из ракушек и маленькие каменные фигурки. С помощью «хитрости и богатого вознаграждения» он смог заполучить себе «гротескные изображения богов из черного и кроваво-красного камня», деревянные чаши и «украшения из зубов и человеческих костей»^{146}. К коллекции со временем добавились целые костюмы, сотканные из человеческих волос и волокон кокосовой пальмы, и королевские короны, вырезанные из панциря черепахи^{147}.

Движимый своим новым увлечением и заодно выполняя просьбу университетов из Осло и Берлина, он попытался добыть черепа жителей острова и в конце концов узнал, что их следует искать на месте давным-давно заброшенного капища. Чтобы попасть туда, Туру и Лив нужно было пройти через деревню, где за ними, к большому неудовольствию Тура, увязался один из местных жителей^{148}. Придя на место, они увидели за стеной несколько сотен кораллово-белых черепов. Тур не смог удержаться, чтобы не сравнить открывшуюся картину с инкубатором для страусиных яиц^{149}.

Местный житель, которого, как Тур понял, деревенские послали в качестве шпиона^{150}, следил за каждым их шагом. Когда Тур поднял один из черепов, чтобы внимательнее рассмотреть его, туземец выбежал вперед и, как мог, показал им, что смотреть можно, сколько угодно, но ни в коем случае нельзя брать черепа с собой.

Тур понимал, какую научную ценность представляют эти черепа, и какой восторг они вызовут у ученых. Здесь кости все равно рано или поздно сгниют, и он решил нарушить табу туземцев. Он оставил Лив сидеть на месте, а сам пошел дальше. Шпион побежал за ним, и, пока Тур водил его за нос, Лив наполнила черепами мешок. Создавалось полное впечатление, что в мешке лежат кокосовые орехи, и он не вызвал у туземца никаких подозрений. Так Туру удалось украсть несколько черепов. Он удачно сыграл на предубеждении туземцев против женщин — они были способны лишь готовить еду и отдаваться мужчинам, и кто мог предположить, что они способны еще и красть черепа?

Черепа. Тур пообещал немецкому профессору Гансу Гюнтеру черепа из Полинезии. Вместе с Лив он украл несколько штук со старого кладбища на Фату-Хиве

Учась на зоологическом факультете, Тур получил некоторые навыки распознавания черепов. Те, что удалось добыть Лив, довольно сильно различались по размерам, и это, по мнению Тура, подтверждало теорию, с которой соглашались многие ученые: «До появления европейцев в Полинезии жили люди разных типов»^{151}.

Тур Хейердал собирался писать докторскую диссертацию о том, как в Полинезии появились животные и насекомые. Но со временем, под влиянием новых впечатлений, он пришел к выводу, что «никакой другой вид не интересен так, как человек»^{152}. Первоначальный план докторской, таким образом, был отклонен еще до того, как началась работа по существу. Хейердалу уже не хотелось быть экспертом по тихоокеанской фауне. Он хотел стать экспертом по тихоокеанским народам.

Он больше не хотел быть биологом. Он будет антропологом.

Встречи с Улой Бьорнеби в горном лесу, с Лив на школьном вечере, с Бьярне Крёпелиеном в библиотеке, с Кристине Бонневи в университете и Терииероо в долине Папеноо — все они были решающими в жизни Тура.

Такой стала и его встреча с рыбой на камне.

Обретенный рай. Лив и Тур купаются в Источнике Королевы рядом с бамбуковой хижиной на Королевской террасе

Чума

Они жили теперь в красоте, как и мечтали. Зеленые и плодородные джунгли, голубое небо и чистая вода в источнике. Ручей приносил течением кроваво-красные цветы гибискуса, солнечные лучи, попадая на капли росы на ветках папоротника и листьях, превращали их в сверкающие драгоценные камни. Над головой у них при постоянном пассате качались кроны пальм — как охлаждающее опахало.

И еще они жили в уединении. Только Тиоти время от времени приносил им рыбу, а других людей они не видели иногда по нескольку недель.

Тур был счастлив. У него все получилось. Он уехал от всего, что имел, и из ничего создал все. Хочет ли он когда-нибудь вернуться обратно? Нет!

У него, кроме того, была Лив. Они обнаженными бегали вокруг своего жилья, играя в перволюдей из библейской истории сотворения мира, они прыгали, не разжимая жарких объятий в Источник Королевы.

Они были похожи друг на друга — оба рассудительные по характеру, они умели сдерживать себя. Конечно, они могли спорить, конечно, время от времени между ними возникали разногласия, но они никогда не ссорились^{153}. У них ведь было общее дело. Тур и Лив бросили вызов условностям, и это заставляло как можно бережнее относиться друг к другу.

Их выбор требовал мужества, затем на первый план вышли воля и способность преодолевать любые разочарования. Тур излучал такую уверенность, будто был наделен безграничной силой. И он целиком полагался на Лив, которая в ибсеновском духе сказала ему, что, если она поедет с ним, все должно делаться всерьез.

Шел 1936 год. В то время молодежь не ездила по свету, как сейчас. Пик экономического кризиса, правда, уже прошел, но в Норвегии не текли молочные реки с кисельными берегами. Многие с трудом сводили концы с концами, и молодежи, как и остальной части населения, надо было работать, чтобы добиться сносных условий существования. В этом плане Туру повезло. У него был богатый отец. Кроме того, у него была любимая девушка, которая разделила его устремления. Но невероятные идеи невозможно приобрести за деньги, любовь к женщине сама по себе не может породить страсть к познанию. Тур был удивительным человеком — иначе он сидел бы дома.

В то время считалось странным, но вполне допустимым, что молодой человек захотел поселиться на острове в Тихом океане. Сыновья богатых родителей всегда делали все, что им заблагорассудится.

С Лив дело обстояло иначе. Она выросла в буржуазном доме, где четко оговаривалось, что прилично делать девушке. Для ее родителей в самой мысли отправиться на тихоокеанский остров еще до того, как она достигнет совершеннолетия, было нечто потрясающее вековые устои.

Путешествие в далекую Полинезию, разумеется, было достаточно опасным. Но, в отличие от Тура, от Лив потребовалось проявить и мужество совсем иного рода, чтобы присоединиться к мужу в его выборе. У нее, конечно, были сомнения, но она решительно приняла вызов. Она перешагнула не только через мнение своих родителей, но пренебрегла общественными нормами, предписывающими, как должна себя вести женщина.

Понимал ли Тур, чего это стоило?

Он восхищался ее мужеством, когда они стояли на пляже, впервые ступив на Фату-Хиву. Но каким мужеством? Что она осмелилась отправиться на остров или что она осмелилась вырваться из дома?

Тур вырос в такое время, когда местом женщины считался дом. Если мальчики обучались ремеслу или шли в гимназию, то девочки учились в школе для домохозяек. Мужчина должен был обеспечивать жену и детей, поэтому его воля и властвовала в семье. Соответственно за ним закреплялось право на инициативу, а женщине оставалось лишь следовать за ним. Ей надлежало помогать мужчине и поддерживать его во всех начинаниях.

Когда Лив отправилась с Туром на Фату-Хиву, она сделала это добровольно. Она могла бы остаться дома, как однажды, под влиянием отца, уже, казалось бы, твердо решила. Но в идеях Тура было нечто, перед чем невозможно было устоять. В сущности, Лив поняла, что поедет с Туром, прежде, чем он услышал от нее «да».

Она многим пожертвовала — бросила учебу на экономиста и, следовательно, отказалась от образования, доступного немногим женщинам. От Тура никаких жертв не потребовалось, и трудно сказать, понимал ли он, на что ради их союза пошла Лив. Если быть честным, он всегда удивлялся, как она может изучать такой неинтересный и скучный предмет, как экономика. То, что Лив бросила университет, ничего особенного для него не значило — ведь он сам от изучения экономики мог отказаться совершенно безболезненно.

Но Туру отказываться ни от чего не пришлось. В Норвегии его тыл обеспечивали два профессора, и если бы дела в Полинезии не пошли, ему не составило бы труда вернуться к научной карьере.

Фату-Хива была проектом Тура. Он никогда без личной заинтересованности не отправился бы туда и почти наверняка не поехал бы из-за Лив, но при этом ему было ясно, что без женщины у него ничего не получится. Он, подобно Адаму, не мог жить без женщины и потому так упорно искал ту, на которую сможет опереться. Когда Тур получил письмо, в котором Лив отказывала ему, ссылаясь именно на учебу, он в отчаянье бросился навстречу снежной буре. Там, в горах Довре, он, по собственному мнению, почувствовал себя мужчиной. Но там же Тур понял и другое: человек, когда он один, слаб.

При главенствующей тогда морали и в силу своего воспитания для Тура и Лив было немыслимым начать совместную жизнь, не поженившись. Свадьба была одним из условий, без выполнения которых невозможно было получить разрешение на поездку. Когда они отправились в путь, у них не было никакого опыта в трудном искусстве совместной жизни, кроме пребывания в Хорншё под присмотром Алисон. На Фату-Хиве они сразу оказались в почти полной изоляции. Повлияли ли трудные будни на их взаимоотношения? О чем они говорили в своей бамбуковой хижине? Неужели красота так их околдовала, что они точно решили не возвращаться домой? Что думали они по поводу будущего, когда оно уже наступило? И как они собирались поступать, если Лив забеременеет?

Однажды Тур и Лив увидели, как по тропинке к ним поднимается всадник. Это был Тиоти. Они сразу почувствовали: что-то неладно. Тиоти не улыбался, как обычно, — он выглядел бледным и усталым.

Лив и Тур как раз возвращались домой с источника. Они несли корзину с фруктами.

— Дошла ли сюда чума? — спросил Тиоти, подъехав к ним.

Чума? Разве на острове появилась чума?

Да, на остров пришла болезнь столь же страшная, как чума. Многие в деревне заболели, некоторые уже умерли. Болезнь завезла шхуна под названием «Моана», приходившая, чтобы забрать копру.

Тур и Лив почувствовали холодок. Они не забыли, что Бьярне Крёпелиен потерял свою любимую Туимату, когда на Таити обрушилась эпидемия испанки.

У них не было с собой лекарств. Это предусматривалось проектом возвращения к природе. Они должны были справляться с болезнями без всяких дополнительных средств, к которым относились и лекарства.

Тиоти протянул им кусок свинины, завернутый в банановые листья. Это был подарок от Пакеекее.

— Чума уже пришла в долину, — сказал он, стегнул лошадь и поехал прочь.

Лив испекла свинину на углях, но кусок не шел в горло. Они почувствовали, что «все райское настроение улетучилось с острова»^{154}.

Шли дни. Они нервно ждали. Однажды утром оба почувствовали симптомы болезни. У Тура запершило горло, у Лив начался понос. Но этим все ограничилось. Легкая простуда. Они вздохнули с облегчением.

Наконец, опять приехал Тиоти. На этот раз он выглядел хуже. Кожа пожелтела, было видно, что у него жар.

Он попросил, чтобы «месье» взял фотоаппарат и пошел с ним в деревню. Он хотел сфотографировать сына — единственного, который у него остался.

Тур взял фотоаппарат, Лив пошла с ними. В деревне их ожидало ужасное зрелище. Мертвые и умирающие во многих домах. Те, кого болезнь пока пощадила, резали поросят к поминальной трапезе.

У жителей деревни не было ни врача, ни лекарств, ни возможности покинуть остров.

С тех пор, как появились европейцы, болезни, что они привезли с собой, возникали неожиданно и поражали людей безжалостно. Туберкулез, оспа, проказа и слоновая болезнь за пару сотен лет унесли жизни почти девяноста процентов населения. Теперь на немногим оставшимся угрожала эпидемия гриппа.

За местным плотником Иоане посылали каждый раз, как только кто-то оказывался при смерти. Он делал гроб прямо возле кровати, на виду у больного. Островитяне умирали без страха. Из-за отсутствия отца Викторина они лишались возможности предсмертного соборования, однако в их сердцах еще сохранялись остатки старых верований. Спокойно ожидали они встречи со своими предками, считая, что по смерти им предстоит проделать главный путь в жизни.

Тур не успел сделать фотографию. Когда они вошли в дом, последний сын Тиоти уже лежал мертвый, завернутый в белое. Несчастный отец не ответил на их вопрос, сколько всего у него было детей.

Тур и Лив не заболели, так как их организмы могли сопротивляться гриппу. Но не так обстояло дело с туземцами, которые никогда прежде не сталкивались с этой инфекцией. У них не было лекарств, они не знали правил гигиены и не понимали опасности заражения, поэтому оказывались бессильны перед болезнью. «Цивилизация — это медицина», — сказала Лив, когда они оказались на королевской террасе^{155}.

Тур, выполняя свой план возвращения к природе, решил, что не следует брать с собой лекарства — ведь лекарства это часть цивилизации. Но теперь, увидев страдания, к которым привело отсутствие лекарств, он вынужден был признать, что и у цивилизации есть положительные стороны.

Опустилась ночь. Тур и Лив находились под влиянием впечатлений, полученных ими в деревне; впервые после приезда на Фату-Хиву они почувствовали беспокойство — что-то было не так^{156}. И могли ли они быть уверены, что сами не заболеют?

Больше всего они боялись слоновой болезни^{157}.

Спустя некоторое время на якорь у деревни встало новое судно. Это была никем не ожидавшаяся «Тереора». Сообщение о ее прибытии на королевскую террасу привез специально присланный из деревни всадник. Капитан Брандер не хотел отправляться в дальнейшее плавание, пока не поговорит с Туром и Лив. На одном из южных островов кто-то сказал ему, что они оба заболели слоновой болезнью и ждут судно, чтобы отправиться восвояси.

На каяке, выдолбленном из ствола дерева, туземцы доставили Тура и Лив на «Тереору». Старый морской волк с радостью убедился, что слухи об их болезни оказались ложными и они оба живы и здоровы. Однако он беспокоился за их дальнейшую судьбу и по-прежнему настаивал, что им нужно возвращаться на Таити. Но Тур и Лив убедили его, что они никогда не жили так хорошо, как сейчас, и даже в мыслях не собираются возвращаться в тот мир, из которого вышли^{158}.

Супруги лишь попросили капитана взять с собой несколько писем, которые они написали своим родителям. И, наконец, Тур и Лив попросили его передать привет Терииероо.

Капитан Брандер пообещал позаботиться о письмах и передать привет вождю, усыновившему Тура и Лив. Он хорошо угостил их — они сидели за столом до тех пор, пока не пришла пора прощаться. Когда они перелезали через леера, Брандер как и в прошлый раз подумал, что возможно больше никогда не увидит их снова. Он провожал каяк глазами до тех пор, пока они не высадились на пляж. Через минуту Тур и Лив скрылись за деревьями.

Как обычно, в деревне, когда капитан Брандер завернул в бухту и встал на якорь, началась суматоха. Приход судна был редким событием в однообразной жизни и привлекал всеобщее внимание. Первая шлюпка с корабля еще только спускалась на воду, а шумные туземцы уже толпились на берегу, готовые ее встретить. Они сразу же узнали фигуру в тропическом шлеме.

— Отец Викторин…

Отец Викторин. Католический священник, настроивший свою паству против Тура и Лив, развязавший религиозную войну против протестантского пастора

Испытывая одновременно страх и радость, островитяне помогли священнику выбраться на берег, подняв его на своих сильных руках, чтобы не намокла сутана. Его багаж был доставлен к маленькому домику у церкви, где он жил, когда бывал на Фату-Хиве.

Эпидемия отступила, но падре понимал, что жизнь на острове наладится не скоро и поспешил сюда, чтобы туземцы могли посещать церковь и получать здесь необходимое им утешение. Первым делом священник захотел узнать, что происходило на острове за время его отсутствия, и Иоане, облеченный общим доверием, взял на себя обязанность все ему рассказать. То, что Иоане, помимо прочего, происходил из королевского рода и был зятем префекта, придавало его миссии соответствующий вес. Иоане сообщил отцу Викторину главную новость: несколько месяцев назад на острове появились двое белых, которые не отправились дальше с судном, а поселились в верхней части долине Омоа. В деревне их видели только тогда, когда они навещали Пакеекее и его звонаря.

Отец Викторин, потрясенный, уставился на Иоане. Он тридцать три года, находясь на службе у Папы, провел на островах, и точно знал: если белые приезжают сюда и остаются, то это наверняка миссионеры. У него еще были свежи воспоминания о событиях на Такароа. На этом маленьком атолле архипелага Туамоту, расположенном между Маркизскими островами и Таити, жили триста человек, и все они были католиками. Но однажды двое братьев из мормонской Церкви Иисуса Христа Святых последних дней высадились на берег и — раз, два! — все туземцы стали мормонами. Падре ни секунду не сомневался, что мужчина и женщина, поселившиеся на Фату-Хиве, занимаются тем же вредным для Святого Престола делом. Лишнее подтверждение своей гипотезе он увидел в том, что они общались исключительно с отвратительным протестантом Пакеекее.

Отец Викторин, не медля, собрал паству к мессе.

На королевской террасе о том, что отец Викторин начал свои проповеди, узнали от Тиоти. Теперь, когда падре вернулся, религиозные противоречия на острове получили новую жизнь. Звонарь и его жена выжили во время эпидемии, но детей их забрал Господь.

Тиоти принес с собой немного рыбы. Пока Лив пекла ее на углях, Тур с нетерпением ждал рассказа Тиоти о маршруте запланированного ими похода. Вместе с одним деревенским жителем в качестве проводника они собирались отправиться к странным пещерам на противоположной, восточной, стороне острова. Ходили слухи, что там спрятаны различные старинные предметы, украшения и небольшие каменные фигурки богов, а входы в пещеры охраняли большие вырезанные из дерева тики.

Крутые горы не позволяли добраться до пещер по суше. Но и морской путь предстоял достаточно трудный, поскольку на востоке острова дул постоянный пассат, а у берега был сильный прибой. Выдержать путешествие могло только большое каноэ, в деревне таких было три. За немалые деньги Тур нанял одно из них с «экипажем» из четырех гребцов.

Никто из нынешних жителей деревни не бывал в пещерах, которые, согласно местным верованиям, принадлежали предкам и охранялись табу. Проводник, знакомый Тиоти, когда-то побывавший у пещер, так и не осмелился войти внутрь, поскольку боялся тики; он ограничился тем, что заглянул в пещеру снаружи.

Тур с нетерпением ждал, пока Тиоти заговорит.

Тиоти почесал спину и наконец с большой неохотой начал разговор. «Похода к пещерам не будет, — сказал он. — Гребцы не хотят отправляться в путь».

Хейердал подумал, что туземцы просто ленятся и не хотят грести. Но нет, оказывается, причиной всему возвращение на остров отца Викторина. Когда падре узнал, что в джунглях живут двое белых, которые общаются с Пакеекее, он тут же собрал всех католиков в церкви. В проповеди своей он напустился на Тура и Лив, назвав их еретиками. Им нельзя помогать, заявил отец Викторин, зато их можно обманывать. Нет никакого греха в том, чтобы лгать людям, которые не придерживаются правильной веры. И если кто-то все же будет вынужден им что-то продать, нужно не стесняться просить самую высокую цену. Священник без труда уверил свою паству, что каковы бы ни были намерения Тура и Лив, на остров они пришли отнюдь не с благой целью.

Отец Викторин призвал прихожан следить за каждым шагом еретиков. Все прихожане должны были стать его шпионами^{159}. Под конец проповеди, когда туземцы уже покидали церковь, он потребовал от них сделать все, что в их силах, чтобы заставить белых пришельцев покинуть остров^{160}.

Скривив лицо и продемонстрировав на нем глубокие складки, Тиоти сообщил, что жители деревни вовсю обсуждают, как им поскорее исполнить указание падре. Он рассказал о Хаии, старике, страдающем от прогрессирующей слоновой болезни. Хаии был известен в деревне как изготовитель хмельного напитка из забродившего кокосового сока и апельсинов. Однажды он решил угостить своей брагой Пакеекее, но сделал это весьма странным образом, предварительно помочившись в сосуд с напитком. Хаии считал, что слоновость передается через мочу, и надеялся таким образом извести еретика пастора. Тиоти предположил, что тот же метод может быть использован против Тура и Лив.

Он также слышал о том, что кто-то поймал скорпиона и собирается запустить его в бамбуковую хижину Тура и Лив, когда их не будет дома.

Тур так описал свое состояние после того, как он услышал о планируемом против них заговоре: «Мы были поражены, мне очень хотелось отправиться вниз и дать хорошую взбучку этому мерзавцу-черноризцу, который настроил коричневых против нас. Внезапно здесь, в диком месте, у нас появился опасный враг — белый человек, о котором мы никогда не слышали и которого не видели! С нами обошлись чертовски несправедливо. Мы и не думали красть какую-либо из его коричневых душ»^{161}.

Лив вряд ли когда-либо прежде видела своего мужа таким рассерженным. Он высказал все, что думал по поводу происходящего, и она была с ним согласна. Но ситуацию следовало разрешить с умом. Конфликтовать с католическим священником смысла не имело, пользы от этого не могло быть никакой. К тому же они знали, что у них нет возможности покинуть остров. Никто не знал, когда «Тереора» или какая другая шхуна бросит здесь якорь в следующий раз.

Тур взял себя в руки. Они сидели и разговаривали всю ночь. То, что рассказал Тиоти, вызвало у них чувство отвращения. Они приехали на Фату-Хиву изучать жуков и улиток и жили здесь, не обидев и мухи, но вот появился священник — Тур сравнил его с дьяволом^{162} — и обвинил их в том, что они хотят украсть души его паствы.

Вполне могло случиться, что Тиоти несколько преувеличил опасность, но Тур и Лив не могли это проверить. Они решили на время уйти с королевской террасы и перебраться на жительство в горы, подальше от людей и комаров. Тиоти дал им лошадь. Пока они грузили фрукты и кокосовые орехи, жители деревни наблюдали за ними издали. Туземцы теперь не здоровались, как раньше, — только стояли в стороне и шептались. Тиоти проводил их вверх по склону и показал тропинку, ведущую в горы. На высоте примерно в тысячу метров они нашли родник, там и разбили лагерь.

Тур был рад перемене ландшафта и флоры. Целый день они наслаждались свежим воздухом, но ночью сильно замерзли — на высокогорье после захода солнца температура была значительно ниже, чем в долине. Фрукты и кокосовые орехи через несколько дней закончились, а ничего съедобного найти поблизости не удалось. Вскоре голод заставил их спуститься с гор.

И тут начался дождь.

Маркизские острова лежат в тропическом поясе, там нет времен года. Разница температур зимой и летом незначительна, ветра почти всегда дуют с востока и очень редко достигают силы шторма. Продолжительность дня и ночи одинакова. Единственное, что вносит разнообразие, — это дождь. Как бы компенсируя все остальное, здешние дожди весьма переменчивы.

Тур и Лив прибыли на Фату-Хиву в апреле, в прекрасное время. Постоянно светило солнце, на ночном небе сверкали звезды. Иногда с моря приносило тучи, и осадки освежали людей и растения. Но в июле все поменялось. Небо постепенно посерело, тучи чаще стали заслонять солнце и звезды. Потом пошел дождь, сначала умеренный, затем все сильнее и сильнее. Песок и земля превратились в кашу, везде была непролазная грязь. Воздух сделался тяжелым и влажным, одежда прилипала к телу, людей охватила вялость. Только комары чувствовали прилив сил. Они роились у водоемов сильнее, чем когда-либо.

С дождями жизнь на королевской террасе изменилась, но не дожди были тому виной. Война, объявленная отцом Викторином, потрясла Тура и Лив. Они не знали, какую каверзу придумают жители деревни, и не понимали, что им делать. Из-за дождя ходить по джунглям становилось все труднее. В конце концов, они стали покидать свой дом только тогда, когда нужно было что-то найти поесть, но и сидя в четырех стенах не чувствовали себя в безопасности.

Находить пищу было все труднее. Во время дождя ручей вышел из берегов, и вода унесла с собой всех раков; кроме того, закончился сезон плодоношения у хлебного дерева. Стало меньше бананов и апельсинов. Даже кокосовые орехи приходилось искать, и они постоянно задавались вопросом — почему? Однажды случилось так, что им нечего было есть на ужин. Голод пугал их больше всего — это была демонстрация того, что они больше не владеют ситуацией. Добрый Тиоти по-прежнему помогал им, время от времени принося рыбу в подарок.

Однажды рано утром они получили объяснение уменьшению количества фруктов и кокосовых орехов, когда Тур случайно заметил, как гробовщик Иоане с группой женщин и мальчиков пробирается сквозь джунгли. Они были нагружены мешками с кокосовыми орехами и бананами. Оказывается, туземцы собирали урожай на участке, где жили Тур и Лив. Под прикрытием дождя и темноты они совершили много таких походов.

Тур разозлился и побежал за ними. Он заплатил за землю, на которой они живут, в том числе и за растущие здесь орехи и фрукты.

Иоане отверг обвинения. Он сказал, что собирал орехи и фрукты на соседнем участке. Тур ответил ему, что он лжет.

— Мы не можем жить без кокосовых орехов, — в отчаянии крикнул он.

Но поделать он ничего не мог. Он знал, что за этим стоит священник. Следовательно, то обстоятельство, что закон на их стороне, не имеет никакого значения. С горечью ему пришлось признать, что человек, помогавший им строить хижину, сделался их врагом.

Иоане погрузил мешки на стоявших неподалеку лошадей. Прежде чем отправиться вниз, в долину, он высокомерно заметил, что Тур и Лив могут собрать оставшиеся орехи.

«Гоните их с острова!» — говорил в церкви отец Викторин, и Иоане решил, что лучшим способом заставить этих белых уйти будет лишение их пищи. Надо заметить, что гробовщик Иоане был весьма богобоязненным человеком и строгие указания священника воспринимал весьма серьезно.

Расстроенный Тур вернулся в хижину к Лив. Она сидела на кровати и смотрела на свои ноги, покрывшиеся язвами и волдырями. Сначала проявления болезни были незначительными, но дождь и влажность способствовали ухудшению. «Это фе-фе», — сказал Тиоти, когда в очередной раз принес рыбу. Он отправился в лес и набрал там трав, из которых потом сварил кашицу. «Прикладывай ее к волдырям, — сказал он Лив, — и они пройдут через неделю».

Лив все делала, как велел Тиоти, — каждый день она намазывала ноги травяной кашей. Но пользы было мало. Волдыри действительно исчезли, но на их месте остались незаживающие язвы. Тур тоже заболел, но не так сильно, как Лив. У него обошлось без волдырей — сразу появились язвы, и не было болей, как у Лив.

Из-за язв все больше страданий им доставляла другая напасть, на которую они раньше мало обращали внимания, — муравьи и комары. Тур и Лив почти не спали, и однажды ночью, когда Лив стало совсем плохо, они признали, что сражение проиграно. Капитан Брандер был прав: они не смогут жить на острове, им нужно уезжать. Разве не предупреждал старый морской волк о влажном климате, о жалящих насекомых, не говоря уже о слоновой болезни, от которой умирают местные жители? Они ему не поверили, ибо видели, как сияет солнце, дающее жизнь острову, как ветер играет с пальмами. Но это все было раньше; теперь, с началом сезона дождей, они поняли, что капитан не сгущал краски.

С каждым комариным укусом усиливался не только зуд, но и страх — ведь именно через комаров слоновая болезнь передавалась новой жертве. Впрочем, наверняка они знали об этой болезни лишь то, что первым признаком заражения является высокая температура. Заболевшему, по словам Брандера, следовало как можно скорее, пока ноги и руки не начали распухать, сменить климат на более прохладный^{163}.

Они решили все бросить и покинуть Фату-Хиву. Но следующий корабль — когда он придет? Никто не знал. Им оставалось только ждать.

Проходили недели и месяцы. Но горизонт оставался чист.

Дела на королевской террасе становились еще хуже. Тур и Лив все сильнее беспокоили ноги. Язвы множились, становились более глубокими. У Лив уже голое мясо «виднелось… <…> как мраморная салями»^{164}. Когда они иногда выбирались в деревню, то даже туземцы приходили ужас при виде того, что с ними произошло.

Повязки. Лив пришлось перевязать некоторые особенно сильно инфицированные язвы на ногах. На высокогорье стало лишь немногим легче, в конце концов, ей пришлось ехать на соседний остров за медицинской помощью

В деревне ситуация тоже складывалась не лучшим образом. И здесь люди понемногу начали испытывать недостаток в пище. Капитан Брандер доставил в последний раз товаров значительно меньше, чем обычно. Магазин в подвале Вилли Греле опустел, там больше не было муки, риса и сахара — продуктов, без которых запросто обходились первобытные люди, но, увы, уже не могли обойтись жители Фату-Хивы.

Самым большим страдальцем оказался отец Викторин. Под сутаной падре уже много лет скрывал ужасную тайну — во время своей неутомимой деятельности по спасению язычников и обращения их в католическую веру он заразился слоновой болезнью. Его ноги невероятно распухли. В этом мире не стоит ждать благодарности даже от Бога.

Тур и Лив узнали это, когда однажды вечером решились постучаться в его дверь. Они хотели сказать священнику, что ему нечего бояться. Они — не миссионеры, а всего лишь двое молодых людей из Норвегии, которые хотят жить сами по себе.

Отец Викторин принял Тура и Лив, пригласил сесть. Выслушав их рассказ, он сменил тему и начал рассказывать о себе, о Франции, которую покинул более чем тридцать лет назад, о примитивной жизни среди туземцев, об одиночестве и тоске. У него не было друзей (если не считать самого себя), и он не скрыл зависти к тому, что Тур и Лив прибыли на остров вдвоем. Глядя на больного служителя Господа, молодые норвежцы почувствовали к нему жалость. Впрочем, Тур при этом не мог не обратить внимания на его «колючие глаза, так контрастировавшие с улыбкой и всем обличьем этого человека». Хейердал был уверен, что, несмотря на всю свою вежливость, католический священник их ненавидит^{165}.

Как Тур и Лив, падре с нетерпением ждал судна. Наконец, он так отчаялся ждать, что решил, рискуя жизнью, покинуть остров самостоятельно. Он отправился к Вилли Греле, владевшему старой шлюпкой, которая, выброшенная за негодностью, валялась на берегу — сухая и в трещинах, и попросил спустить ее на воду. Префект стал объяснять, что шлюпка давно прохудилась, но пастор был непреклонен. В компании нескольких прихожан он решил отправиться на Хива-Оа — остров примерно в пятидесяти морских милях к северу от Фату-Хивы. Там находилась французская администрация Маркизских островов, и соответственно был оазис цивилизации. Отец Викторин пообещал туземцам помочь запастись на обратном пути мукой и рисом.

Несколько дней шлюпку конопатили. Когда щели были заделаны, падре дал сигнал к отплытию. На море было волнение, и Тур, пораженный мужеством священника, долго смотрел вслед шлюпке — одетая в сутану фигурка, казалось, скакала вверх-вниз по волнам.

Через неделю лодка вернулась. Смертельно уставшая команда выбралась на берег. Священник удачно добрался до Хива-Оа, но на обратном пути лодка стала протекать. Туземцы черпали воду, как сумасшедшие, и сумели спастись, но от муки и риса осталась лишь несъедобная клейкая жижа.

Но почему не пришла шхуна? В течение трех месяцев деревня держала на вершине наблюдателя. Но все это время он видел только море.

Неужели началась война? Тяжкие мысли не давали Туру покоя. Уже шесть месяцев они не получали никаких известий из внешнего мира. Правда, туземцы, вернувшиеся с Хива-Оа, ничего не говорили о войне. Они рассказывали, что шхуна не пришла, потому что сильно упали цены на копру и перевозить ее стало невыгодно. Поэтому капитан Брандер решил выждать — у него, в отличие от Тура и Лив, было море времени.

Терпение Тура и Лив иссякло. Состояние их ног требовало медицинской помощи. Они сделали ошибку, отказавшись из-за своих идеалистических воззрений взять с собой лекарства, и теперь им требовалась медицинская помощь. На Хива-Оа имелся медпункт, и, когда Вилли Греле решил снова сплавать на соседний остров, чтобы все-таки привезти муки для деревни, они решили закрыть глаза на ужасное состояние шлюпки. Если смог отец Викторин, то смогут и они. Их ничего не удерживало: недавний рай превратился в ад. Единственным утешением для Тура и Лив было то, что с отбытием отца Викторина деревенские жители снова подобрели к ним. Даже Иоане начал улыбаться.

Рулетка

Полумертвая Лив лежит на дне лодки. Ноги вздулись, как будто у нее слоновая болезнь. Из ран сочится какая-то жидкость. Тур сидит рядом, ему хочется сказать что-нибудь утешительное. Но Лив его все равно не услышит — от боли и качки она потеряла сознание.

Ветер очень сильный, лодку гоняет между волн. Все чаще вода переплескивается через край. Багаж, бананы и плоды хлебного дерева плавают кругом. Люди усердно черпают воду.

— Ты меня слышишь? — кричит Тур.

Лив не слышит ничего.

Теперь он боится. Боится, что они утонут, погибнут. Боится за Лив.

Все, что у них есть для починки лодки, если вдруг образуется щель и лодка начнет протекать, как это случилось в прошлый раз, — это кусок доски, молоток и ржавые гвозди. Днище прогнило, выдержит ли оно?

Тур стал смотреть вперед. Каждый раз, когда лодка падала вниз с гребня волны, он был уверен, что они тонут. В страхе он вспоминал те далекие моменты, когда отец сидел у его детской кровати и они вместе читали «Отче наш». Он не заметил, как начал молиться. Он молился о «помощи и милосердии», обращаясь к Тому, Кто, как он надеялся, был «невидимой силой, стоящей за чудесами природы»^{166}.

Когда сегодня на заре они — те, кто собрались плыть на Хива-Оа, — встретились на берегу, в кронах деревьев ревел ветер, а по небу ходили темные тучи. Никто не толком знал, каково состояние лодки и можно ли отправляться на ней по океану в такую погоду. Префект взвешивал в уме «за» и «против», попивая апельсиновый напиток.

Пока отец Викторин был в деревне, Греле занимал по отношению к Туру и Лив выжидательную позицию. Он не мучил их, как другие, но и не оказал никакой помощи, когда им пришлось трудно. Но как только священник отбыл с острова, префект стал вести себя так, словно испытывает к к Туру и Лив самые добрые чувства.

Однажды он заговорил о Поле Гогене. Действительно ли этот французский художник так известен, как он слышал?

Тур кивнул и сказал, что именно поэтому оставшееся от Гогена, представляет такую ценность — не только картины, но также письма и другие вещи.

Не мог ли Тур рассказать поподробнее, насколько все это ценно?

О, ценность вещей Гогена колоссальна! Целое состояние! — ответил Хейердал.

Через пару дней после этого Вилли Греле явился с винчестером; насколько Тур мог судить, ружье уже пережило свои лучшие дни — оно было старым, ржавым.

— Вот, — сказал с гордостью Греле, протянув ему винчестер. Тур вопросительно посмотрел на него.

Греле указал на приклад, который был украшен резьбой с изображением человека, сидящего спиной вперед на повозке, запряженной быками.

— Это вырезал сам Поль Гоген. Это было его любимое ружье. Он подарил его моему отцу, — сказал Греле.

Тур с удивлением посмотрел на резьбу и спросил, не хочет ли префект продать ружье?

Греле согласно кивнул.

— Сколько? — спросил Тур.

— Состояние.

Тур прикусил язык. Он сам виноват — это он первый произнес слово «состояние».

Он назвал сумму.

Греле покачал головой.

Тур увеличил сумму в три раза.

Ответ Греле по-прежнему был отрицательным.

— Тогда сто, — сказал Тур.

Греле согласился. Сумма, представлявшая для него состояние, для Тура особого значения не имела. Обе стороны остались довольны переговорами. Тур и Лив были счастливы, что стали обладателями столь ценного предмета искусства^{167}.

Приклад. С Фату-Хивы Тур привез с собой этот приклад, украшенный резьбой всемирно известного французского художника Поля Гогена

Последнюю ночь перед поездкой на Хива-Оа Греле разрешил им провести в его доме. У него не было комаров, и впервые за долгое время Тур и Лив хорошо выспались.

Попивая апельсиновый настой, Греле рассуждал о том, что пассат, судя по всему, не утихнет еще несколько недель. Приближался октябрь — время, когда ветер бушует с особым остервенением. Поэтому не было никакого смысла ждать у моря погоды.

Греле отставил чашку, посмотрел на своих людей и приказал поднимать паруса.

Поднялся страшный галдеж. Паруса хлопали, люди кричали. Громче всех раздавался голос Иоане, который, взявшись за рулевое весло, объявил себя капитаном.

Лодка отчалила, ветер наполнил паруса. Пока плыли вдоль острова, все казалось совсем не страшным. Но Тур думал о том, что будет дальше, когда они выйдут в открытое море? Борт лодки поднимался над водой пугающе низко.

Греле взял с собой восемь лучших гребцов, разместив их парами на банках. Девятый член команды держал черпак, ему же поручили следить за тем, чтобы молоток и гвозди все время были под рукой. Вместе с Греле, Иоане, Лив и Туром на борту оказалось тринадцать человек.

Им предстояло одолеть путь в пятьдесят морских миль, направляясь на северо-северо-восток. Юго-восточный ветер был для них попутным. Чтобы добраться до Хива-Оа до захода солнца, нужно было сохранять скорость в пять-шесть узлов. У них не имелось ни карты, ни компаса, но Иоане крепко держал руль — он правил лодкой так уверенно, будто унаследовал это умение от своих далеких предков, однажды прибывших сюда морем.

Отойдя от острова, они заметили, что волны стали сильнее. Высокие и крутые, они с шипением вставали в шеренги и надвигались на лодку. Но Иоане выдерживал взятый курс, и Тур, хотя и был вне себя от страха, с восхищением смотрел, как он правит лодкой.

Но Иоане не мог ничего поделать с летящими брызгами и с водой, которая начала переливаться через низкий борт, и людям в лодке пришлось изо всех сил работать черпаком. Тур и Лив прижались друг к другу. Банановые листья, которыми они обвязали ноги вместо повязки, смыло водой, на волдыри и язвы попала соленая вода. Впервые в жизни Тур увидел, как Лив плачет^{168}. Затем она закрыла глаза и впала в забытье.

Постепенно Фату-Хива утонула в море, тучи исчезли, и палящее солнце вступило в свои права. Хива-Оа находился где-то впереди, за горизонтом. Тур раньше почти не плавал на шлюпке, и уж точно никогда не заплывал так далеко, чтобы не было видно земли. К нему вдруг словно вернулся старый детский страх перед глубокой водой.

Однако страх не мешал Хейердалу удивляться. Они плыли в лодке, которая изначально служила спасательной шлюпкой на шхуне, но, похоже, была пригодна не столько для спасения жизней, сколько для того, чтобы преспокойно заполниться водой и утонуть. От океана их отделяло лишь несколько тонких досок, которые в штормовом море могли разъехаться когда угодно; разве не безопаснее было бы отправиться в путь на плоту? Тур, правда, знал о плотах не так уж много, но было очевидно, что плот невозможно наполнить водой и утопить^{169}. На Фату-Хиве он слышал рассказы о предках туземцев, строивших плоты из бамбука и плававших на них за сотни морских миль на юг, к атоллам архипелага Туамоту^{170}. Так почему же, хотелось ему спросить, потомки этих мореплавателей отказались от плотов в пользу лодок — таких, как шлюпка, в которой они сейчас плыли, или каноэ, столь любимое полинезийцами?

В том, что каноэ не лучше, Тур убедился однажды, когда Тиоти пригласил его и Лив прокатиться вдоль берега. Заодно они хотели посетить долину, на которую один местный лекарь (надо полагать, не самый умный) наложил табу и где с тех пор, по словам Тиоти, не бывал ни один человек. Каноэ, на котором они отправились в плавание, Тиоти обычно использовал для рыбалки. Выдолбленное из ствола, оно было «вдвое длиннее обычной ванны, но лишь вполовину шире ее»^{171}. Чтобы суденышко не перевернулось, на одном из бортов был установлен аутригер. В каноэ с трудом смогли уместиться три человека со связкой бананов.

На обратном пути разразился шторм. Ветер пришел, как обычно, с востока, и им пришлось ожесточенно грести, чтобы каноэ не унесло в море. В борта били волны, им пришлось вычерпывать воду, чтобы удерживать каноэ достаточно высоко на плаву, и при этом маневрировать. Каноэ не могло утонуть, даже наполнившись водой, но управлять им стало бы невозможно — оно превратилось бы в бесполезное бревно, которым было когда-то.

Когда стемнело и берег исчез из виду, они всерьез испугались. Тиоти забыл про свое протестантство и начал ворчать, что лекарь наказал их за нарушение табу. Тур, в свою очередь, тоже думал о том, что рано или поздно неизбежно приходишь к мысли о существовании где-то «доброй силы», способной помочь, если ей хорошо помолиться. И хотя он не был склонен верить в эту силу, он вдруг обнаружил, что молится вслух в надежде на спасение^{172}.

С удвоенной силой он налег на весло. Тиоти последовал его примеру, и вместе они смогли увеличить скорость. Тур услышал, как Лив сказала: «Господи, если они действительно пришли с востока, то у них должны были быть сильные руки»^{173}.

Они все-таки добрались до мелководья и поплыли на свет далекого костра. Испуганный их долгим отсутствием Пакеекее встретил их на берегу. Когда они выбрались на сушу, звонарь получил от пастора прощение за то, что в минуту опасности больше верил в злой дух лекаря, чем в милость Божью.

Но для Тура все было не так просто — в табу лекаря он, конечно, не верил. Но кто был прав — отец, что молился Богу, или мать, существование Бога отрицавшая? Впрочем, действительно ли она думала, что Бога нет? Не могло ли быть так, что мать на самом деле тоже верила, но основу ее веры в Бога составляло учение Дарвина, а не Священное Писание?

В четырнадцатилетнем возрасте Тур сказал «нет» священнику и конфирмации — церковь тогда была для него худшим местом в мире. Потому что если и существовал Бог, то это был бог любви, а не бог священников.

Плывя в каноэ по бурному океану, он рисковал жизнью не меньше, чем когда провалился под лед на пруду Херрегорд, чуть не утонул в Церковной бухте или заблудился в бурю в горах Довре. И теперь Хейердал опять пошел на смертельный риск, отправившись на Хива-Оа в дырявой лодке с больной Лив. Тур испытывал сильный страх — скоро ему должно было исполниться двадцать три, и если у человека, как у кошки, тоже есть девять жизней, то он уже использовал половину этой квоты. Каждый раз, когда он оказывался в опасности, у него усиливалось убеждение в существовании невидимой силы, к которой можно обратиться с просьбой или за утешением. Это могло означать только одно — что в глубине души Хейердал чувствовал потребность в вере.

Что представляет она собой — эта невидимая неподдающаяся определению сила? Во что ему верить? Чьему последовать примеру — отца или матери?

Много лет спустя, когда в 1974 году Хейердалу исполнилось шестьдесят лет, он вспоминал поход на каноэ с Тиоти: «Мы гребли и черпали воду, и я сказал себе, что я — слепой дурак. В кромешной тьме, в открытом море, скорее всего именно там, я должен был понять, что самая могущественная сила — не человек и не то, что он может видеть в свой микроскоп, но всегда присутствующее нечто, что заставляет хлебное дерево вылезать из сухой почвы, паука — плести свою паутину, а краба-отшельника искать пустую раковину. Разве я, месяцами живя в тесном соприкосновении с природой, не видел везде свидетельства существования сверхчеловеческих сил, не ощущал постоянного подтверждения существования чего-то в высшей степени реального, чему наука еще не придумала название — силы, которая заставляет природу творить, гениальным образом развиваться и автоматически поддерживать баланс?»^{174}

Чему наука еще не придумала названия. Церковь называла эту силу Всемогущим Богом. Пожалуйста. Но Тур Хейердал искал ответа не как верующий человек, а как ученый.

Между тем они увидели очертания Хива-Оа. Иоане твердо и уверенно держал шлюпку по курсу. Тур сказал Лив, что терпеть им осталось немного, но она не слышала его.

На самом деле им еще предстояло несколько часов пути, и впереди оставался наиболее трудный участок. Рядом с Хива-Оа находится еще один остров — Тахуата, в проливе между островами сильное течение, а у берега мощный прибой. При сильном ветре управлять судном в проливе практически невозможно. Но у людей в шлюпке выбор отсутствовал, им нужно было достичь берега, и после короткого размышления Греле велел Иоане идти вперед. Лодку начало бросать из стороны в сторону, полетели брызги, и в эти минуты совершенно невозможно было поверить в гипотезу, вычитанную в книгах Крёпелиена, — что первые полинезийцы приплыли на острова из Азии. Как, каким образом они преодолели тысячи миль вопреки сильному ветру и опасным течениям в своих открытых каноэ, из которых постоянно нужно было вычерпывать воду?

Иоане вцепился в руль. С преодолением каждой волны он выигрывал несколько метров, и через некоторое время они оставили самое опасное место пролива позади. Но им еще предстояла высадка на берег. Деревня Атуона, в которую они направлялись, находилась на юго-востоке острова. В Атуоне имелись и медпункт, и почта, туда довольно часто приходили суда с Таити, но там, увы, не было ни мола, ни пристани — лишь пляж с продолжительным мелководьем. Когда волны доходили до этого мелководья, они заворачивались, как сыр на терке, росли в размерах и прибавляли в силе.

Шлюпка подошла к прибою.

В прибое паруса бесполезны, и Иоане отдал приказ их спустить. Теперь восьмерых гребцов ожидал серьезный экзамен. Люди уже устали бояться за свою жизнь, устали вычерпывать воду, их мучила жажда, они обгорели на солнце, но при столкновении с прибоем у них будто открылось второе дыхание.

Лив пришла в себя и села в лодке. Она вряд ли понимала, что происходит вокруг, и поэтому лишь безучастно смотрела на прибой, положив голову на плечо Тура.

Гребцы из последних сил удерживали лодку на месте и ждали сигнала от капитана.

Иоане следил за волнами и тоже ждал — подходящую волну, которая выбросит их на берег. И как только она появилась, Иоане неистово закричал:

— Гребите! Гребите!!

Весла, словно ножи, ударили в воду. Пока волна настигала шлюпку, они набрали большую скорость, и вот волна подхватила их и понесла на крутом гребне к берегу. Весла работали как гребное колесо, удерживая лодку в правильном положении. Но вдруг один гребец выронил весло, потом другой, и еще один, и еще — лодка завертелась и перестала слушаться руля. В следующий момент она стала добычей волны, но прежде чем она опрокинулась, люди бросились в воду. Тур схватил Лив и, пока лодка вздымалась в последнем, смертельном броске, прежде чем ее затянуло в воронку, перевалился через борт. Вода потащила их вместе с чемоданами и мешками, но они смогли встать на ноги и добрели до берега.

Они на месте, опасность осталась позади.

Путь на Хива-Оа дался им тяжко, но вскоре они получили вознаграждение за свою решительность. Местный фельдшер Тераи, осмотрев раны на их ногах, сразу поставил диагноз «тропический фурункулез». Доставая скальпели, пинцеты и стерильный перевязочный материал, он сказал, что Тур и Лив успели в последний момент. Еще пару недель — и инфекция у Лив перешла бы на кости. Единственным лечением в такой ситуации оставалась бы ампутация, да и то при условии, что Лив удалось бы переправить в больницу на Таити. При нынешнем же течении болезни достаточно будет удалить пораженные мышечные ткани и ногти на ногах. Тераи прочистил Туру и Лив раны и наложил мазь^{175}. Уже через неделю им стало легче. Впрочем, до окончательного выздоровления было еще далеко — по словам Тераи, им следовало приготовиться к тому, что пройдет немало времени, прежде чем раны зарубцуются.

Для Тура их драматичное морское путешествие имело колоссальное значение. Во-первых, он пришел к выводу, что открытые лодки не годятся для плавания по морю, а предки полинезийцев поменяли плот на лодку лишь потому, что лодка развивает большую скорость. Но это стоило им безопасности, и если бы Тур мог выбирать, он, конечно, выбрал бы плот, где ему не пришлось бы черпать воду как ненормальному, чтобы удержать свое средство передвижения на плаву.

Во-вторых, плавание дало новую пищу для размышлений по вопросу, занимавшего Тура с тех пор, как Тиоти показал ему рыбу, изображенную на камне. Откуда они пришли — люди, что сделали эти рисунки? Чуть не утонув сначала на каноэ Тиоти, а затем на шлюпке Греле, он подверг сомнению утверждения о том, что такие маленькие лодки как каноэ могли справиться с ветрами Тихого океана^{176}. Он согласился с Лив, что в таком случае у них должны были быть невероятно сильные руки. Но если отказаться от мысли, что колыбелью полинезийцев была Азия, то откуда же они тогда приплыли?

Попробуй, ответь.

И снова случай пришел к нему на выручку. На Хива-Оа Тур Хейердал познакомился с человеком, который посвятил его в удивительную тайну. После этой встречи мир для него изменился навсегда. И за это Тур — с подачи судьбы! — должен был благодарить смертельно опасные фурункулы Лив и плавание, похожее на страшный сон.

Норвежец в Полинезии. Хенри Ли показал Туру Хейердалу каменные статуи на соседнем с Фату-Хивой острове Хива-Оа. На фотографии: Хенри Ли вместе со своей полинезийской женой и сыном Алетти

Хенри Ли

О Хенри Ли мы знаем лишь то, что в 1909 году он покинул борт одной парусной шхуны, бросившей якорь у Хива-Оа, и что он был из Тронхейма. Жизнь на шхуне с постоянно пьяными капитаном и штурманом и дерущейся командой постепенно стала невыносимой для молодого юнги. Когда его и несколько других членов команды послали на берег за водой, он воспользовался случаем и дал деру. Юнга спрятался в пещере, и, хотя разъяренный капитан предпринял все меры к поиску, его не нашли. В конце концов, капитан плюнул на все и решил предоставить беглеца самому себе.

Вскоре Хенри Ли получил работу на немецкой шхуне, ходившей между полинезийскими островами. Через несколько лет он женился и обосновался на Хива-Оа. Частично с помощью накопленных денег, частично благодаря наследству жены он купил долину на северной стороне острова. Там он основал кокосовую плантацию, ставшую с годами наиболее производительной во всем Маркизском архипелаге. Кроме того, у него был маленький магазинчик, с помощью которого, как и Вилли Греле на Фату-Хиве, он удовлетворял растущие потребности туземцев в товарах нового времени.

Хенри Ли вел тихую и уединенную жизнь. Он довольствовался обществом жены и сына Алетти и редко покидал долину. Когда жена умерла, он съездил на Таити, где впервые в жизни увидел самолет и услышал радио. Поездка была весьма полезной и по другой причине. На Таити он встретил женщину, которая согласилась отправиться с ним на Хива-Оа и стала его второй женой.

Среди туземцев у Хенри Ли друзей не было. Он видел, что и другие белые в этом не преуспели, — белому человеку вообще редко удавалось сблизиться с полинезийцами. Это, по мнению Хенри Ли, объяснялось тем, что у туземцев не было нужды в общении с белыми, кроме тех случаев, когда они могли получить ту или иную материальную выгоду^{177}.

Однажды вечером, когда он жарил яичницу, в дверь постучали. Кто бы это мог быть? Он никого не ждал, тем более сейчас, когда уже стемнело.

Он открыл дверь. На пороге стояли мужчина и женщина, оба белые.

— Добрый вечер, — сказали они на местном наречии и представились на языке, который Хенри Ли не слышал уже почти тридцать лет.

Раз в месяц фельдшер Тераи посещал другие населенные пункты острова и справлялся о здоровье людей. Тур и Лив в это время скучали в Атуоне, ожидая, пока раны на ногах заживут. Когда Тераи однажды утром оседлал лошадь, чтобы отправиться в долину Пуамау, где, по слухам, жил один норвежец, они попросились с ним. Фельдшер осмотрел ноги Лив и сказал, что ей по-прежнему нужен покой. Но поскольку оба настаивали, Тераи оседлал еще двух лошадей.

До Пуамау было 45 километров. Тропинка шла по непроходимой местности, в крутых горах. На самой высокой точке пути они спешились и полюбовались видом на море. Вдали они увидели Фату-Хиву. И хотя последнее время пребывания там было для Тура и Лив несладким, они почувствовали некоторую грусть, даже, пожалуй, тоску.

— Как здесь красиво! — сказал вдруг Тераи.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Тур. Ему было непривычно слышать, что туземец говорит что-то хорошее о природе, ему казалось, что местным жителям природа безразлична.

— Горы, джунгли, да вообще все.

Тераи был ровесником Тура, но при этом он был очень похож на Терииероо. Такое же сильное тело, те же чувство юмора и доброжелательность. Та же симпатия к природе.

Тераи приехал с Таити и хорошо знал, кто такой Терииероо. Тур сказал, что его таитянское имя — Тераи Матеата. Тераи улыбнулся — выходит, они были тезками.

Спуск был крутым, они шли не спеша. Спускалась тьма. Всадникам пришлось положиться на то, что лошади найдут дорогу.

И тут они увидели свет, который пробивался между деревьев. Они были у дома норвежца. Тур и Лив пошли к дому первыми. Тераи остался немного позади.

Дверь открыл мужчина с внешностью типичного норвежца. Светлые волосы. Голубые глаза. Ему было, должно быть, около пятидесяти.

Хенри Ли поджарил еще яиц. Затем на столе появилась бутылка.

Когда Тур и Лив проснулись на следующий день, Ли уже ушел работать на плантацию. В комнате, где они спали, было много книг и журналов. Тур пробежался глазами по полкам и с удивлением обнаружил множество книг, знакомых ему по библиотеке Бьярне Крёпелиена.

После завтрака Тераи обработал раны Лив и велел ей отдыхать после утомительного вчерашнего путешествия. Затем он сел на лошадь и отправился по делам. Ему нужно было навестить больных в деревне, находившейся на берегу.

Алетти, сын Хенри Ли, пригласил Тура на прогулку в долину. Вскоре они зашли в плотные заросли. Алетти сделал окошко в густой листве. В его движениях было что-то торжественное. Тур сунул голову в окошко и был потрясен увиденным. Это превзошло все его ожидания:

«Они стояли там, дьявольски гротескные. Неподвижные, величаво возвышавшиеся над местностью. С красным телом, с огромными, как тазы, глазами, и пастью, улыбавшейся от уха до уха. Они напоминали неуклюжих троллей. Огромные, круглоголовые, с маленькими корявыми ножками и ручками, сложенными на животе, они стояли на открытом святилище и улыбались. Некоторые повалились на землю. Беспомощные, лежали они, уставив свои дьявольские маски на звезды, совершающие свой ход по небу. Это боги Пуамау»^{178}.

В библиотеке Крёпелиена Тур читал, что на Маркизских островах есть каменные статуи. Теперь он стоял с ними лицом к лицу. Самая большая была три метра в высоту и такая толстая в талии, что один человек не мог ее обхватить. Она была высечена из красного камня и весила несколько тонн. Сама каменоломня, как рассказал Алетти, находилась немного выше в долине. Те, кто сделал эти статуи, надо полагать, умели перетаскивать по непроходимой местности тяжелые и неудобные для транспортировки предметы.

Загадка, которую Тур пытался разрешить с тех пор, как увидел рыбу на камне, вновь встала перед ним во всей красе. Кем были люди, оставившие потомкам наследство, ради создания которого им пришлось приложить столько усилий? В то, что это были полинезийцы, верилось с трудом. На Фату-Хиве и здесь, на Хива-Оа, Хейердал видел, насколько ленивы местные жители, — они предпочитали проводить время, сидя на корточках около своих домов или вытянувшись на соломенных циновках в тени. В отличие от такого человека, как Хенри Ли, «всегда стремящегося расширить свои плантации», у туземцев не было «других желаний, кроме как набивать свой живот или заниматься любовью», считал Тур^{179}.

Вскоре стало понятно, что Хенри Ли занимается не только производством копры. Он живо интересовался каменными статуями в долине и, прежде всего, их происхождением. Недаром у него было столько книг по полинезийской культуре и истории. Когда Ли узнал, что Тур тоже испытывает интерес к статуям, он предоставил копру самой себе и на следующий день лично возглавил поход к идолам.

Потом они сидели и обсуждали увиденное. Тур был восхищен познаниями бывшего моряка. Хенри Ли не соглашался с большинством исследователей, которые считали, что люди на полинезийские острова пришли с запада. Норвежец долго жил среди полинезийцев и знал их устные предания, в которых сообщалось о появлении на островах задолго до европейцев некоего народа.

Центральным элементом полинезийской культуры был культ предков. Но, как считала Лив, если бы гигантские статуи воздвигли предки нынешних жителей островов, то рассказы об их создании передавались бы из поколения в поколение. Но ничего похожего в местном фольклоре не было. Иначе говоря, какой-то другой народ расчистил место под святилище и воздвиг каменные статуи, и этот же народ, вероятно, вырезал на камне рыбу, которую Тур видел на Фату-Хиве.

Постепенно к их разговорам подключился третий человек — француз, живший в долине; это был единственный человек, которого Хенри Ли считал своим другом. Страсть к приключениям однажды заставила его отправиться по миру, и он хвастался, что охотился на медведей в Канаде, мыл золото на Аляске и был пастухом в Новой Зеландии. Затем он нанялся коком на яхту, но быстро разочаровался, как и Ли, в судовой жизни и, прибыв на Хива-Оа, сбежал на берег. Оба они ощущали недостаток образования, но при этом, как ни странно, свело их друг с другом именно интеллектуальное общение.

Однажды вечером, когда Ли, Тур и Лив собрались в достаточно примитивном жилище француза, он извлек книгу, в которой описывалось путешествие по Южной Америке, и обратил внимание присутствующих на опубликованные в ней фотографии.

— Что ты об этом думаешь? — спросил он Тура.

На одной из фотографий была изображена статуя, как две капли воды похожая на самую большую статую в долине Хенри Ли: «Голова составляла почти две трети всей фигуры, оставшаяся треть пришлась поровну на короткое тело и удивительно кривые ноги; руки, скрещенные на толстом животе, притягивающее демоническое лицо с огромными круглыми глазами, плоский широкий нос и очень широкий рот с толстыми губами, улыбающийся от уха до уха»^{180}.

Снимки были сделаны в одном из районов Колумбии, называвшемся Сан-Августин.

— Посмотри на руки!

Француз еле сдерживался. Каждая из статуй на Хива-Оа, сказал он, имеет «такое же особенное положение — согнутые под прямым углом локти и руки, переплетенные на животе».

Выходит, предки полинезийцев прибыли из Южной Америки?

Хотя никто с уверенностью не мог сказать, откуда произошло древнее и нынешнее население Полинезии, Южную Америку все эксперты единодушно исключали. В любом случае, такая постановка вопроса казалась настолько странной, что большинство ученых считали ее не заслуживающей даже статуса гипотезы. Не предприняв ни малейших изысканий для подкрепления своих убеждений, эти ученые утверждали, что южноамериканские аборигены в принципе не могли проделать путь со своего континента на острова Тихого океана. Объяснение было простым, можно даже сказать банальным — у них отсутствовали транспортные средства, способные выдержать столь далекое и опасное морское путешествие. Кроме того, делались заявления, что у южноамериканских аборигенов для этого вряд ли хватило бы мужества. Утверждалось, что никто не мог справиться с этим огромным расстоянием, пока любопытные европейцы не преодолели его на своих каравеллах в XVI веке.

Юный Тур Хейердал разделял эту точку зрения, навязанную книгами, — в них без обиняков говорилось, что острова были населены людьми, прибывшими с запада, а не с востока. Но оказавшись в Полинезии, он увидел, что ветер здесь все время дует с востока. С востока на запад направлялись и морские течения. Во время плавания с Фату-Хивы на Хива-Оа Тур на практике понял, как серьезно влияет все это на мореплавание в здешних водах и как трудно противостоять стихии.

И вот теперь он сидел с норвежцем, которого Тихий океан забросил на Хива-Оа, и с французом — другом этого норвежца. Они считали, что люди впервые пришли сюда по морю откуда-то с американского побережья. Они ничего не могли сказать об их транспортных средствах, но были уверены, что статуи, высеченные из красного камня и стоящие в долине за их домами, не только похожи на статуи из Колумбии, но можно сказать, ничем от них не отличаются.

Вполне возможно, что это случайность. «Но нет ли тут какой-нибудь связи?» — задумался Тур. Поначалу, увидев фотографии, он попросту растерялся. Ученые говорили «нет»: по их мнению, первые люди, нашедшие дорогу в Полинезию, не могли прибыть сюда из Южной Америки — они родом из Азии, утверждали ученые, у южноамериканцев не было подходящих плавсредств. Но владелец плантаций, его новый друг Хенри Ли говорил прямо противоположное, приводя в подтверждение своей гипотезы веский аргумент: статуи лгать не могут.

Когда Тераи побывал во всех близлежащих деревнях и ему пришло время возвращаться в Атуону, Хенри Ли попросил норвежских гостей остаться. Он хорошо знал болезнь фе-фе и мог заняться их лечением. «Никогда не ходите босиком, и сразу же обрабатывайте любую царапину», — сказал он Туру и Лив, а ведь они, в своем стремлении подражать первобытным людям, давно выбросили обувь. Таким образом, они — по крайней мере, отчасти, — сами были виноваты в том, что заболели.

Тур и Лив обрадовались приглашению. Ведь благодаря ему Тур получил возможность основательно изучить святилище и статуи, а Лив смогла продолжить восстановительное лечение в более комфортной обстановке. Но, погостив у Хенри Ли неделю, они почувствовали, что им пора отправляться отсюда. Им не нравилось на Хива-Оа. Надо было на что-то решаться.

Прервать свой эксперимент и возвращаться в Норвегию? Поджать хвост и признаться, что попытка вернуться к природе не удалась? Французское военное судно с губернатором на борту вот-вот должно было прийти в Хива-Оа, и их, конечно же, взяли бы до Таити. Или, несмотря на все пережитые на Фату-Хиве неприятности, дождаться оказии и вернуться туда, чтобы они продолжить начатое дело?^{181}

Лив решительно отказалась просить о помощи. Раны уже зажили, и ей хотелось начать жизнь с начала на Фату-Хиве. Тур не возражал ей, по его мнению «было бы глупо все бросить, не попробовав еще раз»^{182}. Он хотел вернуться на Фату-Хиву и по другой причине. Под кроватью на королевской террасе были спрятаны черепа и коллекция собранных им культурно-исторических экспонатов. Он не мог оставить такое сокровище. Кроме того, хотя наскальные рисунки и особенно статуи на Хива-Оа заставили Хейердала попрощаться с биологией, он обещал профессору Бонневи пробирки с заспиртованными жуками и улитками.

Губернатор не часто наносил визиты на острова. Администрация Хива-Оа собралась на заседание — чтобы подготовиться перед встречей с ним. Был составлен внушительный список просьб и пожеланий — возглавляла его просьба устроить на острове такое же уличное освещение как на Таити. В середине горячей дискуссии кто-то задал вопрос, не пора ли послать фельдшера и на Фату-Хиву? Предложение тут же отвергли. Кто-то сказал: «Фату-Хиву уже не очистить. Лучше пусть они вымрут сами по себе», и собрание целиком и полностью с этим согласилось^{183}.

Тем временем, к берегу пристала шхуна, направлявшаяся на Фату-Хиву, и Тур и Лив поднялись на ее борт. Стоя во время нового путешествия на корме, они наслаждались свежестью морского воздуха. Когда они высадились на Фату-Хиве, на острове шел дождь; оказывается, все шесть недель, что они были на Хива-Оа, он лил, не переставая. От земли шли испарения, комары роились, как никогда, и туземцы не могли припомнить времена, когда насекомые докучали им так сильно.

Последний каннибал. Теи Тетуа хвастался, что ел человечину. Он рассказал о боге Тики, приплывшем с востока по морю. На снимке он играет на носовой флейте

Каннибал

Прибыв обратно на Фату-Хиву, Тур и Лив решили не останавливаться в деревне, а поскорее отправились в верхнюю часть долины Омоа, к своей хижине. Теперь, наученные горьким опытом, чтобы избежать царапин на ногах, они соответствующим образом оделись. Как дети, они радовались возвращению на знакомые тропинки. Но на королевской террасе их ожидала прискорбная картина. Джунгли завладели хижиной, и они не сразу разглядели ее в свежих зарослях, даже бамбуковые палки, служившие хижине каркасом, пустили побеги. Крыша продырявилась, а стены стали хрупкими, как бумага. Везде ползали сороконожки и пауки.

Ночь Тур и Лив провели в лесу на ложе из листьев, накрывшись сеткой от комаров. Прибавилась и еще одна напасть — дождь, и к рассвету они вымокли насквозь. Облако комаров ожидало, когда они встанут и откинут сетку, эти кровопийцы весь следующий день роем преследовали их повсюду.

Стало ясно, что на старом месте жить больше нельзя. Лив особенно боялась рецидива болезни фе-фе. Она считала, что нужно последовать примеру туземцев и переселиться на побережье, где постоянный ветер мешал вольготной комариной жизни.

Тур и Лив отправились к Пакеекее за советом, и тот сразу предложил им пожить у себя. Но ни за что на свете молодые норвежцы не хотели селиться в деревне, где правили бал болезни. Они не для того возвращались к природе, чтобы жить с прокаженными и больными слоновой болезнью!

Как не раз прежде, на помощь пришел Тиоти, который посоветовал Хейердалу перебраться на восток острова, где всегда дул пассат. В тех местах, в деревне под названием Оуиа, одиноко жили два человека — старик и его приемная дочь. Путь через горы был труден, и Тиоти выразил желание проводить их. Пока они разговаривали, Лив заметила, что одна нога у звонаря распухла. Бедняга, слоновая болезнь поразила и его!

Старика звали Теи Тетуа. При появлении гостей он пришел в восторг, тут же была заколота свинья и устроено застолье. Без лишних церемоний Теи Тетуа пригласил Тура и Лив пожить у него. Он пообещал им помочь с постройкой дома. Еды здесь хватало; правда, не было муки и риса, но зато в изобилии имелись свинина, куры и фрукты. Туру и Лив в Оуиа понравилось, и они решили остаться.

Когда-то в деревне Теи Тетуа бурлила жизнь, у него было двенадцать жен, и он правил четырьмя родами. Но после того, как пришли двойные люди, все его подданные умерли один за другим. «Двойные люди» — так Теи Тетуа называл белых, потому что они носили головные уборы: когда двойные люди снимали шляпы, под ними оказывались головы. Двойные люди носили обувь, и когда они ее снимали, выяснялось, что у них есть «вторые» ноги. А когда они снимали одежду, показывалось новое тело. Но у них было не только второе тело внутри тела. К сожалению, они принесли с собой лихорадку. Пока не пришли двойные люди, никто в долине не умирал от болезней, — так, во всяком случае, считал Теи Тетуа.

Он был очень стар, так стар, что жители острова по ту сторону гор уже начали причислять его к предкам. На это у них имелось полное право, поскольку Теи Тетуа был единственным жителем острова, который ел человечину. Он был последним каннибалом Фату-Хивы.

«Люди по вкусу похожи на сладкий картофель», — рассказывал он. Они обычно заворачивали человеческое мясо в банановые листья и запекали между горячих камней — так же, как готовят свинину. «Лучшие кусочки, — рассказывал Теи Тетуа с улыбкой, — это внутренняя часть руки молодых женщин».

Лив содрогнулась.

Как и многие другие местные обычаи, каннибализм исчез после появления на тихоокеанских островах миссионеров. На Фату-Хиве последняя трапеза с блюдами из человечины состоялась где-то в конце XIX века^{184}, когда Теи Тетуа был еще молод. Среди ученых шли споры о том, насколько было распространено людоедство. Однако ясно, что оно не было всеобщим, — традиционно каннибализма придерживались только вожди и воины, и поедали они, в принципе, только врагов. Это помогало утолить жажду мести; еще более важную роль в сохранении людоедства играло представление о том, что поедание мяса врага придает победителям магическую силу и наносит вред вражескому племени. Случалось также, что людоедство происходило по нужде. Перенаселенность маленьких островов — не редкий феномен, к тому же случались неурожаи.

Воины считали, сколько людей они убили и затем съели, делая пометки на своем оружии. С появлением каждой новой метки рос статус воина. Каннибализм также был своеобразным религиозным обрядом, начало которому положили сами боги^{185}. Выполняя ритуал, пленника сначала волокли в святилище и убивали там в качестве жертвы богам, а затем уже он отправлялся в котел.

Во время своих путешествий Джеймс Кук наблюдал каннибализм у маори в Новой Зеландии, полинезийцев в Тихом океане и индейцев на западном побережье Северной Америки^{186}. Однажды он стал свидетелем того, как маори содрали, поджарили и съели мясо с головы пятнадцатилетнего мальчика, и совершенно естественно выразил отвращение по поводу такой бесчеловечной жестокости. Кук писал, что, судя по всему, этот обычай передается по наследству со времени сотворения мира. Пока жизнь маори не основывается на христианских ценностях, считал Кук, отвратить их от этого варварства будет трудно. История показала, что в этой части он оказался прав; кстати, кое-кто из миссионеров тоже попал в кастрюлю, прежде чем христианство победило. В общем, именно католицизм отвратил Теи Тетуа и его друзей от людоедства.

Вскоре Тур и Лив перебрались в новый дом на сваях на берегу. После всех неприятностей они переживали достаточно приятные времена. Здесь хорошо дышалось, и совершенно не было комаров. Часами они могли сидеть в тишине и смотреть на море, наблюдая, как ветер гонит волны к берегу.

— Странно, — сказала однажды Лив, — странно, что такого прибоя никогда не было на той стороне острова.

Вечерами Тетуа часто приглашал их в гости. Обычно ели свинину, которая была неотъемлемой частью здешнего меню. Приемную дочь Теи звали Тахиа-Момо, ей было одиннадцать-двенадцать лет. Она обнимала Лив с такой нежностью, будто узнавала в ней свою мать.

Однажды вечером, пока костер разгорался, Теи Тетуа начал петь. Его длинная песня была об истории сотворения мира, Теи слышал ее от своего отца, а тот — от своего. Тики, бог людей, жил на небесах, он сотворил землю. Он сотворил воду, рыб, птиц и фрукты. Тики создал свиней и, наконец, он сотворил людей.

— Ты веришь в Тики? — спросил Тур.

Теи Тетуа посмотрел на него.

— Я католик. Но я верю в Тики, — ответил он. — Тики и Иегова — одно и то же^{187}.

Когда пришли миссионеры, Теи Тетуа и его народ посчитали, что они, когда рассказывают о своем Боге, говорят именно о Тики. То, что миссионеры называли Тики другим именем, было не более удивительно, чем то, что у них имелись другие слова для камня, который Теи Тетуа называл kaha, или костра, который для него был ahi.

Тур сказал, что у предков Тетуа, наверное, было много богов, а не один только Тики.

— Ну да, — сказал Тетуа, — выдающиеся вожди становились богами, когда умирали. Но Тики был единственным создателем. Это Тики привел его предков через море на острова.

Тур навострил уши.

— Откуда?

— С востока^{188}.

Старик не покидал свой маленький мирок на подветренной стороне Фату-Хивы. Всего два раза в своей жизни он бывал в деревне по ту сторону гор. Там он посетил церковь и видел, что христиане изображают Иегову так же, как его собственные жрецы вырезают Тики из камня. Наряду с Терииероо и Тераи, Теи Тетуа был самым что ни есть настоящим полинезийцем из всех, с кем Туру довелось познакомиться близко. И вот именно он сказал, что его предки пришли из большой страны на востоке — оттуда, где встает солнце. У Теи Тетуа, в отличие от Хенри Ли, не было фотографий каменных статуй по ту сторону океана. Зато он хранил легенду своего народа, облеченную в историю сотворения мира.

Хенри Ли рассказывал Туру о живущих на Хива-Оа стариках, утверждающих, что их корни на востоке. О том же Тур прочитал у Эдварда С. Крэйгхилла Хэнди, американского этнолога, который в 1930-х гг. издал много книг о культуре туземцев Маркизских островов. Хэнди ссылался на одно предание, передававшееся из поколение в поколение. Предание утверждало, что однажды мужчины, женщины и дети, жившие на Хива-Оа, ступили на борт большого судна и отправились на поиск земли предков. Они добрались до цели, и некоторые остались на земле предков, а остальные вернулись. В 1933 году немецкий этнограф Карл фон ден Штайнен опубликовал книгу о мифах Маркизских островов, в которой с удивлением писал о том, что туземцы говорят о земле на востоке^{189}.

«Теперь была моя очередь собирать такие же сведения — на Фату-Хиве, где еще никто не был», — писал Тур Хейердал^{190}.

Рыба на камне, статуи на Хива-Оа, а теперь — легенда, живое предание, услышанное от Теи Тетуа. Есть ли тут связь?

Переполняемый мыслями, Тур упал в кровать. Но прежде чем заснуть, он добавил еще одно звено к этой цепочке загадок. Когда он готовился к путешествию в Норвегии, он тщательно изучил вышедший в свет в 1931–1935 годах трехтомник американского ботаника Фореста Брауна, посвященный полинезийской флоре. В то время его еще не интересовали пути миграции в Тихом океане. Он читал Брауна преимущественно с целью узнать побольше о съедобных растениях в Полинезии, поскольку они с Лив надеялись жить тем, что дает природа. Но сейчас, лежа и слушая постоянный шум прибоя, он вдруг понял, что Браун сделал нечто большее, чем просто описание флоры. Если он сам прибыл на Фату-Хиву, чтобы изучать происхождение местной фауны, то американец задавался тем же вопросом относительно флоры.

Случай заставил Брауна однажды подняться в горы над заброшенной деревней каннибалов. На высоте 900 метров он обнаружил вид ананаса, произрастающий только в Южной Америке; позже Тур и Лив с помощью Теи Тетуа нашли эти ананасы и объедались ими^{191}. Браун был уверен, что ананасы произрастали на островах Маркизского архипелага намного раньше появления здесь первых европейцев. Этот фрукт не способен сохраниться в воде, дрейфуя с морским течением, — следовательно, на острова его могли завезти только люди. То же самое касалось и других растений — сладкого картофеля (батата), папайи и бутылочной тыквы. Их родина Южная Америка, но в доколумбово время они широко распространились и в Полинезии.

Находки Брауна поставили под сомнение главенствующие теории антропологов. Он ничего не понимал в судах и мореплавании и поэтому не мог аргументировано опровергнуть утверждения, что аборигены Южной Америки не имели судов, способных вынести такое плавание. Но в то же время он не мог закрывать глаза на результаты собственных исследований. «Хотя основные миграционные потоки в Полинезию, похоже, шли с запада, в направлении противоположном тому, откуда появилась местная флора, несомненно, существует какая-то связь между туземцами американского континента и Маркизских островов», — пишет он в третьем томе своего ботанического труда^{192}.

Лив засыпала, а Тур все говорил о каменных статуях на Хива-Оа, что похожи на своих собратьев из Южной Америки, о времени, прекратившем существование, о том, как «сейчас» заменило в Полинезии и «завтра», и «вчера», о Тики, чей корабль он своим внутренним зрением видел стоящим в бухте с поднятыми парусами, о мужчинах и женщинах, бредущих по воде, несущих корзины, полные кореньев и фруктов, которые они потом посадят, о…

Лив слышит его, но откуда-то издалека. Неужели Тур опять говорит о Южной Америке? Она засыпает и лишь бурчит что-то в ответ.

Счастливые дни у Теи Тетуа оказались недолгими. Благодаря Тиоти весть о беззаботной жизни у старого каннибала распространились и по другую сторону гор. Там полно свиней и кур, рассказывал звонарь, а кроме того, — и это подчеркивалось особо — они там наслаждаются огромным количеством варенья, которое белая пара привезла с Хива-Оа. Однажды вечером Тур и Лив отдыхали в своей хижине, когда вдруг раздался сильный шум. Через несколько минут в деревню ворвалась толпа мужчин, женщин и детей; за ними следовали лающие собаки. Теи Тетуа запрыгал от радости и тут же кинулся резать свиней. Он пригласил всех оставаться, сколько им угодно, и они остались.

Через две недели из-за гор явилась новая партия гостей. Поскольку передовой отряд запировал у Теи Тетуа и не вернулся обратно, остальные жители деревни на западе сделали вывод, что рассказы Тиоти об изобильной жизни у Теи Тетуа чистая правда. Для Теи Тетуа их приход был только в радость, он постоянно улыбался и резал свою живность, чтобы накормить пришедшую в гости ораву.

Прибывшие со второй партией оказались не такими приятными людьми, как их предшественники. Среди них были худшие жители Омоа, которые, по мнению Тура, не умели в жизни ничего другого, кроме как варить апельсиновую брагу, напиваться допьяна и шуметь почем зря. Казалось, что этот спектакль под предводительством одного типа со странным именем Наполеон будет продолжаться вечно, и бедный Теи Тетуа каждый день будет готовить на них на всех. Однако случилось такое, чего ни Тур, ни Лив не могли себе даже представить. Наполеон ухитрился натравить на них добряка Теи Тетуа. Однажды утром последний каннибал Фату-Хивы явился к ним в состоянии сильного похмелья, с покрасневшими глазами и вдруг потребовал деньги за проживание. Он хотел получить плату за еду, предоставленный участок земли и работу. Подарки, полученные им от Лив и Тура, здесь, понятное дело, не учитывались.

Когда один туземец собрался посетить свою деревню, Тур попросил его за плату передать письмо Пакеекее, но туземец отказался. Стало ясно, что против них составляется заговор. Вскоре несколько пьяных после буйного вечера залезли в их хижину в надежде чем-нибудь поживиться, и норвежцам пришлось признать, что ждать больше нельзя: у них нет другого выхода, кроме как убраться отсюда. Наполеон и его соратники были преисполнены ненависти к ним.

На следующий день, рано утром, пока гости Теи Тетуа еще не проснулись, они, не попрощавшись ни с кем, отправились в путь через горы. Ночью они разбили лагерь в одном из ущелий. «Мы не хотели возвращаться в долину Омоа. Нам надоели эти коричневые»^{193}. Поскольку королевская терраса тоже не могла больше служить им местом жительства, они не знали, как быть и что делать.

Голод, однако, заставил Тура и Лив спуститься в деревню. Здесь Вилли Греле пригласил их на солонину. Потом они пошли за советом к Пакеекее и Тиоти, и еще раз звонарь выручил их. Он предложил проводить их на южную оконечность острова, где есть пещера, в которой можно жить, и пообещал время от времени приносить пищу.

Тур и Лив ничего не оставалось, как согласиться на это предложение.

Хейердал попросил сообщить, когда придет шхуна. Теперь он хотел домой. Проект, на который возлагались такие большие надежды, не увенчался удачей. Оказалось, что вернуться к природе невозможно. Он осознал, что не сможет жить так, как жили люди тысячи лет назад. Он понял, что человеку на современной стадии развития цивилизация необходима и сбежать от нее невозможно. Без котелка, подаренного Терииероо, они бы не смогли приготовить пищу. Без мачете ему не удалось бы заострить кол, которым он вскрывал кокосовые орехи. Без лекарств Тераи Лив осталась бы без ног. Кроме того, с опозданием Тур подумал, что если вдруг многие захотят сменить цивилизацию на примитивный образ жизни, то всем места не достанет. Ему и Лив еды хватало вполне, но случались дни, когда они не знали, удастся ли завтра добыть хоть что-нибудь на обед, — к примеру, когда Иоане воровал фрукты на королевской террасе, они по настоящему голодали. Возможно, полинезийцы собирали эти плоды, за которые Тур, как он считал, заплатил, вовсе не потому, что католики хотели выжить белую пару «протестантов» с острова. Могло быть и так, что они приходили сюда с мешками, потому что им самим нечего было есть. Шхуна не приходила, у них кончились запасы муки и риса; ясно, что вовсе не нарывы Лив, а именно недостаток продовольствия заставил Вилли Греле выйти в море на дырявой шлюпке.

Тур представлял себе первобытный рай как место, где нет права собственности, где царит дух коллективизма, а не эгоизма. Но во время пребывания на Фату-Хиве он постепенно стал ощущать себя гостем, который больше не имеет права питаться с чужого стола, — вся пища здесь принадлежала коренным жителям. Молодой человек, мечтавший вернуться к природе, чтобы питаться ее плодами, вдруг понял, что ест чужой хлеб, что он лишний рот в этом раю. Тур, конечно, не ожидал, что на острове, который он считал самым плодородным на всем Тихом океане, возникнет недостаток пищи, но можно ли было обвинять тех, кто имел тысячелетнее право на этот урожай, в том, что они при наступлении голодного времени в первую очередь позаботились о себе?^{194}

Напугала Тура и санитарно-эпидемическая обстановка на Фату-Хиве. Он думал, что они окажутся на острове, свободном от инфекций^{195}, но в первый же день, едва ступив на эту землю, они увидели людей, гнивших от проказы и опухших от элефантиаза. Даже им с Лив не удалось избежать болезней, и они в любой момент могли снова заболеть фе-фе или слоновой болезнью.

Как второй Робинзон Крузо, сидел Хейердал у пещеры и смотрел в море, в надежде уридеть парус. Продукты, взятые из деревни, закончились. У них оставались пара кокосов, несколько плодов папайи, и, кроме того, было немного моллюсков и крабов, собранных во время отлива. Они не голодали в полном смысле этого слова, но их рацион долгое время оставался однообразным. Особенно хотелось мяса, обоим снился кровавый бифштекс. Неудивительно, что они очень обрадовались, когда появились, наконец, Тиоти и его жена и принесли с собой курицу.

Тур Хейердал всю жизнь смотрел вперед. Он не любил говорить о прошлых событиях, если, конечно, это не касалось научных исследований. Когда люди просили его рассказать о путешествии на «Кон-Тики», он пытался направить разговор в другое русло. Но для Фату-Хивы было сделано исключение: Тур часто вспоминал проведенные там дни. Наверное, это и неудивительно, ведь с Фату-Хивы все и началось — именно там зародились идеи и философия, оказавшая влияние на всю его жизнь.

По рассказам Хейердала о пребывании на Фату-Хиве складывается впечатление, что Лив была единодушна с ним в решении вернуться домой. На деле все выглядело по-другому. Несмотря на все препятствия или «палки в колесах», как говорил Тур^{196}, Лив не хотела прерывать эксперимент, по крайней мере, сейчас. Они собирались, если эксперимент удастся, остаться на Фату-Хиве навсегда, по крайней мере, не меньше, чем на два года. Через год выяснилось, что их план себя не оправдал, и что же? Неужели взять да и сразу бросить все?!

Лив с большой охотой согласилась принять участие в проекте. Она знала, что путешествие потребует от нее изрядного мужества и внутренне была готова к тому, что кое-что может и не получиться. Но ее вера в успех была столь велика, что Лив, преодолев все свои сомнения, твердо сказала «да», полностью отдавшись достижению поставленной цели. И вот теперь Тур хочет домой…

Лив после того, как излечилась на Хива-Оа от болезни, настаивала на возвращении обратно на Фату-Хиву, чтобы Тур, которому было жалко бросить все, не сделав еще одной попытки закрепиться в «раю», понимал: он имеет в ее лице единомышленника. Но удивительное дело: когда на Фату-Хиве у них снова возникли проблемы, сломался Тур, а не Лив.

Тур высоко ценил ее отвагу, она стойко переносила все тяготы и никогда не жаловалась^{197}. Она всегда поддерживала мужа и никогда не винила его в том, что все, что они переживают, следствие его «идиотской выдумки». Она никогда не говорила ему, что хочет домой, наоборот — «Фату-Хива стала ее домом»^{198}.

Именно Тур, желавший «сбежать на тысячу лет назад, к настоящей жизни в ее наиболее простой и полной форме», до истечения двухлетнего срока первым выбросил белый флаг. Фату-Хива не стала местом, где он хотел остаться на всю жизнь. Здесь нельзя было создать семью. Они беспрепятственно занимались любовью под тропическим небом, и, судя по всему, Лив могла забеременеть «когда угодно, этим распоряжалась природа»^{199}.

Впрочем, перспектива забеременеть вовсе не пугала Лив. Поскольку они во всех вопросах положились на природу, она с самого начала учитывала вероятность этого.

«Мать мне говорила, что она не хотела так легко сдаваться, как это сделал отец, — сообщил автору этой книги Тур Хейердал-младший, старший сын Лив. — Она хотела остаться на Фату-Хиве, даже если бы забеременела. Но отец на это никогда бы не согласился. Принять роды в джунглях ему казалось невозможным, при мысли об этом он впадал в панику. Хотя он был биологом, в этом вопросе он плохо разбирался. Мать в целом была более сильной личностью, чем отец, и отличалась более холодным умом. Она доказывала, что если женщины-туземки сотни лет рожали своих детей на острове, то и она это сможет сделать».

Для Лив все проблемы казались решаемыми. Она четко следовала программе пребывания на острове, которую разработал муж, но по ходу дела Тур изменил свои планы, и это Лив не понравилось.

Лив бросила семью, университет и положение в обществе, когда они отправились в путь. Этот разрыв дорогого стоил, но он подкреплял мотивацию — все мосты были сожжены. И Лив, и Тур обладали сильной волей, но вот по части терпения Тур сильно уступал жене. Трудности сваливались на них одна за другой: сначала пришлось бороться с отцом Викторином и Иоане, затем с ливнем, комарами и болезнями и, наконец, с Теи Тетуа и негодяем Наполеоном — и терпение Тура постепенно начало иссякать. Из направляющей силы проекта он превратился в его весло. Незаметно моральное превосходство в их отношениях перешло к Лив.

Кроме всего прочего, была одна вещь, которая, по сравнению с Туром, давала ей преимущество в отношениях с местным населением. В полинезийском обществе важную роль играли танцы и песни, а Лив очень любила и умела петь и танцевать. Тур же в песнях и танцах понимал мало и не особенно ими интересовался. Поэтому Лив было легче найти понимание у туземцев^{200}.

Можно не сомневаться, что письмо Терииероо к Пакеекее, где он просил своего брата по вере помочь Тур и Лив на Фату-Хиве, сыграло свою роль в создании отчуждения между норвежцами и туземцами. С другой стороны, нет никаких сомнений и в том, что Лив и Тур сами способствовали этому. От Терииероо они много узнали о полинезийских традициях и технике выживания. Но одну мудрость они все-таки не постигли. Несмотря на то, что они так тесно вошли в ту общность, что царила в доме Терииероо, и он в конце концов их усыновил, Тур и Лив не поняли, что именно эта общность является основой полинезийской культуры. Движимые нетерпением скорее начать свой проект, они даже не познакомились как следует с жителями Омоа. Они отправились в лес уже на следующий день по прибытии, а в тех краях такое поведение было немыслимым. Неудивительно, что туземцы отнеслись к ним с подозрением. Чем они занимаются там, в джунглях? Почему они не хотят жить с нами, как другие гости? Они нас не любят? Еще до того, как отец Викторин прибыл на остров и начал выдавливать их с Фату-Хивы, в воздухе витала напряженность, которая, возможно, заставила жителей деревне проявить столь необычное усердие, выполняя указания падре.

В представлении Тура о первобытной жизни был еще один парадокс. Покинув свое собственное общество, полное стресса, он почувствовал себя почти обиженным, когда увидел, что полинезийцы (так ему, во всяком случае, показалось) лишь занимаются любовью и ждут, пока кокосовый орех упадет с пальмы. Где же их трудовая мораль, задавался он вопросом, восхищаясь при этом неутомимым владельцем плантаций Хенри Ли и очевидно не думая о том, что ищет именно те настроения, которые, как он сам считал, столь серьезно навредили его собственной культуре. Характеризуя туземцев как лентяев только потому, что они не думали о завтрашнем дне, он проявлял неуважение к ним, таким же свидетельством неуважения стала и кража черепов. В этом смысле он был дитя своего времени, когда примитивные народы считались экзотическими, но бесполезными. Обнаруженное европейцами отсутствие у полинезийцев интереса к тому, что произойдет после следующего восхода солнца, создало почву для предубеждений и критики их образа жизни. В первую очередь в этом повинны миссионеры, которые всеми силами старались пробудить у полинезийцев понимание будущего, чтобы определение «страшный суд» приобрело для них какой-то смысл. В колониальное время не было недостатка и в чисто материальном интересе в отношении туземцев, и поэтому их постоянно критиковали за лень и отсутствие стремления трудиться.

Ждать и догонять труднее всего. Недели в пещере тянулись медленно. Во время прилива вода попадала внутрь, и пол становился скользким и мокрым. Иной раз после отлива между камней оставались извивающиеся мурены с острыми и ядовитыми зубами. Лив понимала, что Тур примирился с окончанием путешествия. Они часто взбирались на ближайшую возвышенность и высматривали судно, но солнце садилось, а горизонт оставался все так же пуст.

Потерянный рай. Последние недели на Фату-Хиве они жили в пещере, ожидая шхуну капитана Брандера

Но однажды это случилось — Лив увидела вдали парус. Радостные, они побежали в деревню. Попрощаться с ними на берег пришли Тиоти, Пакеекее, Вилли и Иоане.

На палубе шхуны их встретил улыбающийся капитан Брандер.

Пока поднимали якорь, Тур и Лив бросили на Фату-Хиву последний взгляд. Они думали о том, что полинезийцы, стоящие на берегу скоро их забудут. Но сами они получили впечатление на всю жизнь.

Двадцать седьмого декабря 1937 года, почти ровно через год после того, как они попрощались с друзьями на железнодорожной станции в Ларвике, Тур и Лив поднялись по трапу своего старого знакомого «Комиссара Рамеля». Капитан взял курс на Панамский канал и дальше — на Марсель.

Тур и Лив устроились в каюте второго класса, им не нужен ни смокинг, ни свадебное платье. Они смотрели на океан и чувствовали себя «счастливейшими людьми в мире»^{201}!

Через девять месяцев, 26 сентября 1938 года, родился маленький Тур. Природа сделала свое дело.