Тур Хейердал. Биография. Книга I. Человек и океан

У дедушки. В гостях у отца Тура в Ларвике

Раздор

Листва сияла всеми цветами осени. Вскоре лужи и озерца затянуло ледяной корочкой, и пошел снег. Дети играли возле дома, а Тур сидел в сарае и писал. Лив в доме наводила порядок, расставляла по местам книги, стирала белье и угощала Алисон, когда та приходила в гости. Все как будто было по-старому, в точности как шесть лет назад, когда они собирались отправиться в Канаду.

И рукопись Тура была та же, разве что стала толще. Но чем больше он писал, тем сильнее становилась его уверенность в том, что люди когда-то плавали на бальзовых плотах из Южной Америки в Полинезию. Он все больше убеждался в том, что полинезийцы, проделав длительное путешествие с юго-восточной окраины Азии, пробыли долгое время на северо-американском континенте, прежде чем нашли дорогу к своим островам. На Фату-Хиве он нашел решение задачи с Колумбовым яйцом^{449}, и оставалось только представить его специалистам с надлежащим обоснованием.

Тур был разочарован тем, что не сумел убедить ученых из международного Клуба исследователей, например, Герберта Спиндена. А то, что Маргарет Мид сказала решительное «нет» его теории о северо-западных индейцах — это просто очередное невезение. Он утешал себя тем, что они не знают всех его аргументов. Стоит ему только приехать в США со своей рукописью, которая, как ему казалось, переполнена доказательствами, они не только прислушаются к тому, что он говорит, но и поймут, что его материалы произведут революцию в социальной антропологии^{450}. И тогда состоится его карьера ученого — он получит и научное признание, и средства для достойной жизни.

В конце весны 1946 года рукопись была готова. Тур связался с судоходной компанией «Фред Ульсен», чтобы заказать каюту на теплоходе, который поплывут через Атлантический океан.

Для Лив его решение отправиться в США не стало неожиданностью — Нью-Йорк был центром исследований цивилизаций Тихого океана, и Тур, конечно же, хотел продемонстрировать там результат многолетнего труда, иначе вся его работа могла оказаться напрасной. Лив поддерживала мужа, но уже не так рьяно, как раньше. Ей вовсе не хотелось после долгой разлуки снова остаться одной с детьми. К тому же Тур время от времени заводил разговоры о путешествии на плоту, и хотя они казались Лив далекими от реальности, становилось ясно, что проекту не видно конца. Война и долгая разлука привели к тому, что между супругами возникла какая-то неопределенность. Все было не так, как прежде, и когда Тур собрался в путь, отношения между ними не улучшились.

Когда война окончилась, и они снова оказались вместе, Лив исполнилось двадцать девять лет, а Туру скоро должен был исполниться тридцать один. Они были молоды, и их по-прежнему объединяли взаимная любовь и жажда новой, насыщенной событиями жизни. Все это нашло отражение в переписке. Однако вскоре после долгожданной встречи они поняли, что совместная жизнь не ладится.

Пока шла война, они не просто жили врозь, но находились в различной среде и в разных условиях. Если Тур подчинялся строгой солдатской дисциплине, то Лив жила как гостья в роскошном особняке. Если Тур терпел лишения и унижения и страдал от бесцельности существования, то Лив пользовалась уважением и вела жизнь, насыщенную событиями.

Раньше Тур все время подчеркивал, как они с Лив похожи, как одинаково они думают, чувствуют, смотрят на жизнь и ощущают ее смысл. Именно благодаря схожести характеров они смогли вместе отправиться на Фату-Хиву. Когда же Лив вернулась из США, Тур с ужасом заметил, как сильно она изменилась. Сам Тур изменился мало, но теперь многие его качества, которые Лив раньше нравились, начали ее раздражать.

Первая перемена заключалась в том, что она начала курить. Тур не мог и не хотел с этим мириться. Против курения восставала его природолюбивая душа: курить вредно для здоровья и поэтому глупо. Кроме того, он считал, что курение — признак современного упадка морали и связано со слабостью характера^{451}. В письмах из Шотландии Тур спрашивал жену, не начала ли она курить, но Лив делала вид, что не замечает вопроса, — она знала, как он будет реагировать. А когда он наконец получил ответ, то воспринял это как предательство.

Еще хуже было то, что у них появились разногласия во взглядах на войну, и это отражало зарождающиеся различия в мировоззрении. Для Тура солдат по-прежнему был антигероем, символом отвергаемого им мира. Для Лив после войны солдат стал героем, символом чего-то очень важного^{452}.

Тур видел войну вблизи. Западные державы выиграли ее, и он гордился тем, что внес в это свою лепту. Однако он был уверен в том, что союзники победили не благодаря умелому ведению боевых действий, а потому что немцы воевали еще хуже^{453}. С точки зрения Тура, победа не решила главную проблему: общество как было, так и осталось больным, — убийство многих миллионов человек не сделало его здоровее.

Лив не сталкивалась с ужасами войны, она жила в стране, где солдата превратили в идола, а оружие — в часть национальной души. По мнению Тура, она идеализировала солдат именно потому, что никогда не видела настоящей войны^{454}.

И если война сделала Тура еще большим антимилитаристом, чем раньше, то Лив двигалась в противоположную сторону. Поэтому война для них превратилась, к обоюдному изумлению, в трудную тему для разговора.

Вновь возникал вопрос — на что они будут жить? Мать двоих детей, Лив больше чем когда-либо ранее хотела быть уверенной в завтрашнем дне — ей надоело жить в постоянном напряжении. Во время войны вышли новое издание книги Тура о Фату-Хиве и ее перевод на датский язык. Таким образом, по возвращении домой их ждали кое-какие деньги. Кроме того, Тур получил от отца из Ларвика ценные бумаги в счет будущего наследства. А что дальше?

После возвращения домой в Норвегию семья отпраздновала дни рождения маленького Тура и малыша Бамсе — им исполнилось семь и пять лет. Они и раньше были озорниками, а сейчас требовали усиленного внимания. Но поскольку рукопись стояла как стена между Туром и мальчишками, все родительские обязанности легли на Лив. В силу необходимости она больше занималась сыновьями, чем Туром, и уже не успевала перепечатывать на машинке то, что он писал от руки^{455}. У Тура же возникло впечатление, что Лив уже не разделяет его идей. Противоречия накапливались, и понемногу чувства, которые они испытывали друг к другу, начали осла бевать. К весне Тур почувствовал, что Лив охладела к нему^{456}. Новый медовый месяц, которого он так ждал, не наступил.

Братья. Тур-младший и Бамсе отметили по прибытию в Норвегию седьмой и пятый дни рождения

Однако вместо того, чтобы заметить «бревно» в собственном глазу, он стал сваливать вину на свою мать.

«Она имела на Лив огромное влияние, <…> и Лив испытывала к ней огромное уважение. <…> Так что когда мы с Лив расходились во мнениях насчет воспитания детей, она всегда слушалась мою мать. А я чувствовал себя униженным. <…> Под влиянием матери они объединялись… <…> и относились ко мне как к мальчишке, а не как к отцу сыновей»^{457}.

Ему вспомнились детские обиды. Как отец тайком прокрадывался к его кровати и они вместе читали «Отче наш», а мать приходила и разрушала их идиллию, недовольно спрашивая отца, чему это он учит ребенка. Тур помнил теплоту и радость, возникавшую во время этой молитвы, и с некоторых пор стал приходить перед сном к маленькому Туру и Бамсе, чтобы прочитать молитву^{458} в надежде на то, что они почувствуют такое же тепло. Лив это не нравилось. Она считала, что вопрос веры мальчики должны решить для себя сами^{459}.

Тур не был ревностным христианином, но все же он был шокирован, когда в один прекрасный день выяснилось, что Лив во время пребывания в США стала атеисткой^{460}. Он не верил в церковь, но признавал существование во вселенной некоей духовной силы, причем силы доброжелательной. Лив решила быть последовательной и официально вышла из государственной церкви[30] ^{461}. Туру подобное в голову не приходило, хотя в конфликт со священниками и церковью он вступил очень давно — еще когда подростком готовился к конфирмации.

Причины изменения взглядов Лив, возможно, следует искать в атмосфере, царившей в доме судовладельца Ульсена. Супруги Генриетте и Томас Ульсен придерживались христианских заповедей, но особой религиозностью не отличались. По воскресеньям их не видели в церкви, а если в доме заходил разговор о христианстве, то только потому что судовладелец ненавидел иезуитов и любил порассуждать о зле, которое они натворили на протяжении истории^{462}. А, может быть, на Лив оказал влияние американский материализм: ведь она всегда была рационально мыслящим человеком.

В марте 1946 года, когда они вместе пробыли дома уже полгода, к ним приехал в гости Арнольд Якоби, друг детства Тура. Он пробыл в Рустахогде целую неделю, и вечерами они с Туром сидели у камина и разговаривали; в эти дни Тур как раз заканчивал работу над рукописью. В своей книге о Туре Хейердале Якоби описал свои впечатления от этих встреч:

«Война наложила свой отпечаток на всех нас — Лив это коснулось меньше, но все же ощутимо. Годы испытаний забрали у нее часть кипучей, бьющей через край энергии и взамен дали ей зрелость и самостоятельность. Тур все еще оставался культурным дикарем, сохранившим юношеское обаяние, но утратившим последние остатки неуверенности. Какая-то особая динамичность, которая раньше проявлялась лишь изредка, стала его основной чертой»^{463}.

С появившимся у Лив стремлением к самостоятельности ее супруг никак не мог примириться. На Фату-Хиве и в Белла-Куле Тур считал себя образцовым главой семейства^{464}. Сейчас он уже не мог играть эту роль. Лив больше не хотела уступать ему просто так, и это раздражало его.

То, что Лив находилась под влиянием своей сильной по характеру свекрови, не подлежит сомнению. Однако утверждать, что она стала жертвой стремления Алисон к господству над окружающими, по меньшей мере странно.

В последние три года войны Лив в отсутствие Тура вынуждена была сама принимать решения, касающиеся ее самой и жизни ее детей. Кое-что из того, что она делала, шло наперекор ценностям, которых придерживался Тур. Когда Лив возвратилась домой, она продолжала действовать в том же духе, оставив за собой право иметь собственное мнение по вопросам политики и религии.

Лив была доброжелательным, общительным человеком; эти качества особенно проявились в гостеприимной атмосфере американского дома Ульсенов. Однако она много болела и порой ее тяготила зависимость от своих благодетелей. Она предпочитала справляться с трудностями сама и действовала по возможности самостоятельно. Трудности закалили Лив, и по возвращении в Норвегию она была уже совсем другим человеком — мужественным и независимым в суждениях. Когда-то она стремилась угождать Туру, чтобы сделать его счастливым. Желание видеть мужа счастливым не исчезло, но угождать ему она больше не хотела.

«Отец чувствовал новую роль матери. А ему была нужна женщина, над которой он мог бы главенствовать. Ему было трудно признать, что во время войны мать справилась с трудностями без него, — сказал Тур Хейердал-младший в беседе с автором этих строк. — Отцу был нужен молниеотвод, и он частенько обвинял ее в вещах, в которых она совсем не была виновата. Мать не могла с этим примириться. Она охладела к нему — после всей его ругани она уже не могла быть нежной и заботливой».

И если Тура раздражало стремление Лив к самостоятельности, то ей не нравилась его неугомонность, подмеченная Арнольдом Якоби и ставшая основной чертой его характера. Она по-прежнему восхищалась его энергией и силой воли. Но если раньше она позволяла ему тратить все силы на себя самого, то сейчас считала, что пора подумать и о других. Он не видел детей со времени «Малой Норвегии», но в Лиллехаммере он тоже почти не общался с ними — разве что во время вечерней молитвы или по воскресеньям, когда отдыхал от работы.

Как только на березках в Рустахогде появилась первая листва, Тур сунул готовую рукопись в чемодан и попрощался с Алисон, Лив и сыновьями. Через десять месяцев после воссоединения, в мае 1946 года, нетерпение погнало его за порог дома. По словам Лив, Тур воспринял войну как «личное оскорбление, как задержку в работе»^{465}, не говоря уже о том, что он называл ее абсолютной глупостью. Потерянное время надо было восполнить, и единственную возможность для этого он видел в том, чтобы вернуться в США и начать с того места, где остановился. Он считал, что годы, проведенные в военной форме, пропали зря.

Назад, к природе. После шести лет в США и Канаде было приятно вернуться домой в Рустахогде под Лиллехаммером

Однако попасть в США оказалось не так-то просто. Американские иммиграционные власти ввели правило, согласно которому от иностранцев, приезжающих в страну, требовалась справка о том, что они добропорядочные граждане. Когда Тур связался с генерал-инспектором войск связи, выяснилось, что получение справки требует времени. Тем не менее лейтенант Кнут Хаугланд и его начальник Рольф Палмстрём приложили старания, чтобы справка была готова в срок. В «должностной характеристике», датированной 9 мая 1946 года, указывалось, что все отзывы о Туре Хейердале «отличные». В свидетельстве о военной службе генерал-инспектор особо подчеркнул его административные и организаторские способности. Ни в одном из документов не упоминалось об осуждении на шестьдесят дней условного тюремного заключения за отказ выполнить приказ.

Туру не составило труда упросить Томаса Ульсена предоставить место на одном из теплоходов компании. Ульсен по-прежнему восторгался его работой. Во время совместного горного похода осенью 1945 года они много говорили о теории Хейердала. Тур даже завел разговор о возможной экспедиции на плоту. Возможно, он надеялся на то, что судовладелец пообещает ему поддержку. Однако ничего конкретного из этой беседы не вышло. Тур заметил, однако, что мысль об экспедиции на плоту вызвала у Ульсена интерес^{466}.

Тур отправился в Соединенные Штаты на теплоходе «Лауриц Свенсон» — том самом, на котором Лив и дети прибыли в Норвегию. По дороге курс судна был изменен, и оно направилось в город Сантьяго-де-Куба, находящийся в юго-восточной части острова Куба. По пути Тур так «загорел, что, — как написал он Хаугланду, — когда выполз на берег на Кубе, был похож на объевшегося индейца»^{467}.

На Кубе судно оказалось неожиданно, и у Тура не было визы. Поэтому он очень волновался, разрешат ли ему сойти на берег. Однако судовладельческая компания связалась со своим агентом в Гаване, и когда Тур спускался по трапу, его приветствовали как «барона». Кубинские власти, которые вообще-то очень ревностно относились ко всяческим штампам, даже не заглянули в его паспорт; более того — Хейердала заверили, что он может оставаться на Кубе сколько пожелает. Тур даже получил в свое распоряжение машину с водителем, и «блюстители закона» сопровождали его по ресторанам и ночным клубам^{468}.

Такой же прием ожидал его в Гаване, куда он попал, проехав за сутки на поезде через весь остров. Там его встретил агент компании, по совместительству — норвежский консул, который, оказывается, был на Кубе известным человеком. Тура разместили в «Национале», самом роскошном отеле Гаваны. Гостиницу построили в 1930-е годы, здесь останавливалась международная знать.

Однако сразу за стенами гостиницы путешественника подстерегал контраст — страшная бедность и нищета. Во время своих путешествий Тур повидал много нищеты, но такого как в Гаване, он не видел нигде. Нищета прокралась даже в вестибюль отеля в виде толпы мальчишек-рассыльных, заманивающих клиентов фотографиями красивых женщин и предлагавших друг дружку на продажу. А тем, кому это предложение казалось недостаточно соблазнительным, они обещали раздобыть девочек семи-восьми лет^{469}. Тур Хейердал не смог забыть эти гаванские сцены, и, видимо, поэтому много лет спустя принял приглашение Фиделя Кастро. Он «надеялся увидеть другую Кубу». И увидел^{470}.

Перед отъездом агент дал ему рекомендательное письмо в отель класса люкс, расположенный в Майами. Пробыв там некоторое время, Тур сел на поезд, идущий в Нью-Йорк, и 15 июня прибыл на Пенсильванский вокзал. На перроне его встречал капитан Вильхельм Эйтрем с женой Амбьёрг. Эйтрем когда-то плавал на судах Фреда Ульсена, а сейчас работал в офисе судовладельческой компании Ульсенов в Нью-Йорке.

Первое время Тур жил у четы Эйтрем в Бруклине. Каждое утро Эйтрем подвозил его на машине до Манхэттена. Хейердал выходил на углу 42-й улицы и 5-й авеню и исчезал в великолепном здании Нью-Йоркской публичной библиотеки^{471}. Библиотека содержала богатейшие собрания книг по всем гуманитарным наукам, и в течение душного лета Тур изучил всю имеющуюся литературу о царстве инков и плотах из бальзового дерева.

Пробыв в Нью-Йорке некоторое время, он разослал нескольким ученым свою рукопись под названием «Полинезия и Америка. Исследование доисторических связей». Спустя несколько месяцев, не получив ни от одного из них ответа и сгорая от нетерпения, он пишет Кнуту Хаугланду: «Я начал нападение на самую тяжелую материю в мире — на старых бородатых профессоров. <…> По-видимому, это гораздо более трудная задача, чем я предполагал, отчасти потому, что лето было настолько жарким, что те немногие, кто не уехал из города, лежали в ванных и пили виски с содовой, и расшевелить их оказалось невозможно»^{472}.

Ему удалось все же привлечь на свою сторону «несколько отдельных специалистов», как он выразился, «но ни одного из старых, запылившихся авторитетов, которые просто взбесятся, если будет признано, что я прав»^{473}.

В конце письма Тур выражает надежду на то, что Кнут уехал в отпуск и не корпит над бумагами в Осло. «А если еще нет, то представь, как я брожу по Нью-Йорку, может быть, это тебя утешит. О если бы я сидел на своем легком плоту»^{474}.

Полковник Рольф Палмстрём иногда посылал своего адъютанта Кнута Хаугланда с заданиями в Йорстадмуен, находящийся недалеко от Лиллехаммера. В таких случаях Хаугланд всегда заезжал в Рустахогде, чтобы навестить Тура и Лив. Когда приходили гости, разговор часто заходил о работе Тура, и Хаугланд слушал так же внимательно, как когда-то во время их первого разговора у стога сена. И когда Тур начинал говорить о том, что ему, видимо, придется построить плот, Кнут обратил внимание на то, что Лив не выражает энтузиазма по этому поводу. Ее куда больше беспокоило то, что у ее супруга не было постоянной работы.

Однажды Тур как бы невзначай спросил Хаугланда, не хочет ли тот, если путешествие состоится, совершить его вместе с ним. Кнут довольно решительно ответил, что сделает это с удовольствием^{475}. Правда, Хаугланд сомневался в том, что Тур осуществит свою задумку с плотом. У Тура не было твердого плана, и он толком не знал, где надо строить такой плот и как его оснащать. Покидая Норвегию, он не провел никакой подготовки^{476}, поскольку, полагаясь на доказательную силу своей рукописи, не видел в этом необходимости.

Отсутствие четкого плана действий объяснялось некоторыми опасениями. Ведь было совершенно ясно, что такой проект — дело рискованное. Хотя Тур преодолел детскую водобоязнь, но это не означало, что он избавился от страха перед океаном. В нем еще были живы воспоминания о поездке на шлюпке к острову Хива-Оа.

Тур переживал в Нью-Йорке одно разочарование за другим. Время шло, а ему никак не удавалось заинтересовать своей теорией научные круги. Тем не менее он все чаще думал о плоте из бальзового дерева. И внезапная тоска по «своему легкому плоту», нашедшая выражение в письме к Хаугланду, указывала на то, что зарождается какой-то план.

Среди ученых, которым он послал свою рукопись, был его старый знакомый из международного Клуба исследователей и Бруклинского музея, доктор Герберт Спинден. Однако Спинден не отвечал, и устав ждать, Тур решил постучать в дверь его офиса. Седовласый ученый принял его хорошо, но Тур потерял дар речи, когда увидел свою рукопись у него на столе нераспечатанной.

Не успел Спинден открыть рот, как Тур понял, что старый антрополог непоколебим в своих взглядах. Никто не мог доплыть из Южной Америки в Полинезию во времена инков. У них не было для этого кораблей. Бальза впитывает воду, и плот потонет через две недели, как установил его коллега Самуэль Киркланд Лотроп. В 1945 году это утверждение поддержал самый известный в то время исследователь тихоокеанских цивилизаций сэр Питер Бак. Он был родом из Новой Зеландии и по происхождению наполовину маори. Бак много лет изучал культуру полинезийцев и не сомневался в том, что этот народ, к которому он сам принадлежал, был родом из Азии. В своей книге «Введение в антропологию полинезийцев» он отверг всякую возможность того, что южноамериканские индейцы могли заселить острова Полинезии. Ведь у них не было ни кораблей, ни необходимых познаний в мореплавании, чтобы переплыть океан^{477}.

Тур уставился на свою отложенную в сторону рукопись. «Этот старик даже кусочка бальзового дерева никогда в жизни не видел», — подумал он^{478}.

Спинден заговорил почти отеческим тоном. Он сказал, что любит Тура и ценит его рвение, и принялся всячески расхваливать коллекцию предметов с Маркизских островов, которую Хейердал во время войны продал музею. «Великолепное качество» — так охарактеризовал коллекцию музей в письме к Службе информации Норвегии в Нью-Йорке^{479}. Затем Спинден перешел к главной теме:

— У них не было кораблей.

Тур знал это. «Аксиома» Лотропа.

— Да, но у них были плоты, — нерешительно возразил Тур. — Вы же знаете, из бальзового дерева.

Спинден снисходительно улыбнулся и сказал свое последнее слово, положившее конец дискуссии:

— Что ж, попытайтесь сами совершить путешествие из Перу к островам Тихого океана на плоту из бальзовой древесины^{480}.

Тур настолько смутился, что не нашел, что ответить. Почти восемь лет — не больше и не меньше — он трудился над своей рукописью, создавая по кирпичикам свою теорию, а Спинден даже не взглянул на его труд. Тур был просто в отчаянии^{481}.

Чтобы как-то разрядить атмосферу, Спинден предложил Туру пожить в его квартире на 46-й улице, рядом с библиотекой. Совсем бесплатно, да еще и домработница будет ему помогать. Сам же доктор Спинден как раз собрался в Мексику.

Тур поблагодарил. Это было очень любезно. Он поднялся, и Спинден проводил его до двери. На прощание он посоветовал Туру специализироваться либо на Полинезии, либо на Америке, и не смешивать две различные части света. Это ни к чему хорошему не приведет.

— И не забудьте это, — он протянул рукопись^{482}.

Тур взял коричневую папку и двинулся вниз по Истерн Паркуэй. Итак Спинден поддразнил его: если ты уверен в своей теории, то садись на плот и плыви.

Тур прожил несколько недель в квартире Спиндена. В библиотеке он находил все новые материалы в поддержку своей теории. Он сделал восемьдесят добавлений к рукописи, причем некоторые заняли многие страницы^{483}. Свободное время он коротал в беседах с домработницей-негритянкой.

Денег у Тура было немного, и жил он по-спартански, все вечера проводя в библиотеке Спиндена. Он не мог не обратить внимания на то, что труды Лотропа занимают очень много места на полках. Иногда он сидел и рисовал. Он хотел создать альбом с рисунками á lа Сторм Петерсен[31], который будет называться «Современный человек и другие дикари». И если альбом не придется по вкусу американцам, то уж в Норвегии наверняка будет иметь успех^{484}.

Работая всю неделю между небоскребами на Манхэттене, Тур с нетерпением ждал выходных. Вильхельм Эйтрем с женой переехали в дом Ульсена в Оссининге, и там он всегда был желанным гостем. В воскресенье 15 сентября они как всегда сидели у бассейна. Тур вдруг заговорил о своих планах совершить путешествие на плоту от перуанского берега к островам Тихого океана. Он достал принесенную с собой карту и попросил Эйтрема, используя свой капитанский опыт, рассчитать, сколько времени займет такое морское путешествие.

Капитан страшно изумился и стал отговаривать его даже думать об этом. Эйтрем не сомневался в мореходных качествах бальзового плота, но спрашивал, что Тур будет делать в экстренном случае, если понадобится помощь. Ведь плот почти невозможно отыскать в океане. А если кого-то смоет в море во время шторма, то он наверняка утонет^{485}.

Аргументы Эйтрема не подействовали на Тура. «Уж если Тур вбил себе что-нибудь в голову, то его не переубедишь»^{486}.

К следующему воскресенью Эйтрем раздобыл судоходную карту Тихого океана, где были показаны направления и сила ветров и морских течений. Тур набросал маршрут от морского порта Кальяо в Перу до ближайшего атолла во Французской Полинезии. Расстояние составило около четырех тысяч морских миль или почти восемь тысяч километров. Эйтрем рассчитал, что с учетом существующих условий — силы течений и ветров — в начале года плот сможет плыть со скоростью около полутора узлов или 40 морских миль в сутки. Путешествие займет, таким образом, примерно сто или точнее, девяносто семь дней. Расчет основывался, однако, на том, что все пойдет по плану. Но путешественникам на всякий случай, нужно было взять с собой все необходимое по крайней мере дней на сто двадцать.

Девяносто семь дней или около того. Это была чрезвычайно важная цифра для путешествия на плоту, ибо фактор времени играет главную роль в любой экспедиции.

В один из дней пришел наконец ответ от доктора Фей-Купера Коула, руководителя антропологического института при Чикагском университете и эксперта по так называемому Малайскому архипелагу — Филиппинским островам и Индонезии. Он прочитал рукопись и нашел, что автор хорошо аргументирует возможную связь между американским континентом и Полинезией. Однако, по его мнению, Хейердал приступил к работе, уже будучи сторонником «определенных идей о происхождении полинезийцев». Коул покритиковал Тура за игнорирование сходства, которое имелось также между Полинезией и Азией, но, тем не менее, отметил, что диссертация может быть стимулом для интересной дискуссии, и пожелал Туру успеха в дальнейшей работе.

Для Тура такая условная поддержка была совершенно недостаточной, и в письме тестю и теще он со всей силой обрушивается на Коула: «Он принадлежит к тому типу ученых, которые до смерти боятся всего нового, еще не признанного авторитетами, и критикует меня, хотя не имеет никаких контраргументов и не может опровергнуть приводимые мной факты»^{487}.

Тур не видел трудностей в том, чтобы защитить свою позицию. Связи полинезийцев с Азией были детально исследованы и без него, ибо все, кто занимался проблемой, без исключения, были убеждены в том, что именно Азия — родина полинезийцев. Никто из них не счел нужным изучить возможную общность полинезийцев и жителей американского континента. Тем не менее он отнесся к словам Коула серьезно и, дабы защитить себя от подобной критики в будущем, решил изложить свои соображения во вступительной части к рукописи.

Поскольку на американском научном фронте дела шли неважно, Тур решил попытать счастья в Канаде, тем более что однажды он уже получил поддержку от канадского профессора Чарльза Хилл-Тоута. Теперь он обратился к изучавшему связи между полинезийцами и северо-западными американцами доктору Мариусу Барбо, в котором когда-то видел своего конкурента. В конце сентября он приехал к Барбо в Оттаву и оставил ему свою рукопись. Барбо обещал дать ответ к 1 ноября.

К этому времени Тур надеялся также получить ответ от антрополога Рут Бенедикт из Колумбийского университета в Нью-Йорке. Когда-то она училась вместе с Маргарет Мид, и американские индейцы входили в круг ее научных интересов. Тур уже встречался с ней в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе, где она поделилась с ним одним любопытным наблюдением: корни полинезийцев, вероятно, следует искать в культуре с иерархическим общественным строем, где народом правил своего рода обожествленный король-священник; аналогичный общественный строй был у индейцев, живших на территориях современных Мексики и Перу^{488}. Поэтому Хейердал надеялся, что Рут Бенедикт поддержит его.

Однако положа руку на сердце, он уже начал терять веру в то, что чего-нибудь добьется. В Свиппоппе он был уверен, что сумеет убедить ученых в своей правоте. Однако единственное, чего он до сих пор добился, — это дружеское похлопывание по плечу, которым его удостоили антропологи Спинден и Коул.

Семнадцатого октября он отправил письмо одному из своих друзей в Норвегии Эрлингу Шервену, фотографу, работавшему в фирме «Кодак». «Я хотел бы, чтобы ты пока никому не рассказывал то, о чем я сейчас тебе пишу, пока задуманное не обретет более ясную форму. Ты знаешь, что я приехал сюда, чтобы отстаивать мой тезис о том, что население тихоокеанских островов — это просто-напросто американские индейцы, добравшиеся сюда на своих примитивных суденышках в доисторические времена… <…>»

Тур пишет далее Шервену, что если ему не удастся получить признания своей теории, он построит плот, который будет точной копией плотов инков, существовавших ко времени появления в Америке конквистадоров и точно описанных испанскими летописцами. А после бесед с Эйтремом около бассейна он решает, что плот отправится в путь с «экипажем из 12 гребцов».

Интересен повод, побудивший Тура написать это письмо. Во время такого путешествия появится возможность сделать множество отличных снимков, и он просит Шервена написать рекомендательное письмо к нужному лицу в главном офисе фирмы «Кодак» в США. «Ведь такая экспедиция будет дорого стоить, и я хочу попытаться получить поддержку повсюду, где это возможно».

Наступает 1 ноября. Ответа нет ни от Бенедикт, ни от Барбо. Научный путь закончился неудачей. Остается попробовать вариант с плотом.

На следующий день Тур пишет письмо в Норвегию: «Я принял окончательное решение. Я больше не могу сидеть в Нью-Йорке, ждать и обивать пороги заспанных ученых с устоявшимися взглядами»^{489}.

Деревянный плот, о котором было так много споров, будет построен. Из письма следует, что в какой-то момент Хейердал решил плыть через океан в одиночку. Но это были, конечно, фантазии; во всяком случае в письме к Шервену он отдает предпочтение реалистическому взгляду на вещи. Правда, через две недели он приходит к выводу, что двенадцать — это слишком много и сокращает число членов экспедиции до шести.

Тур рассчитал, что экспедиция обойдется в сумму от десяти до пятнадцати тысяч долларов, которую, как он полагал, раздобыть будет нетрудно. Понятно, что его надежды в значительной степени были связаны с Томасом Ульсеном. Лив писала ему, что судовладелец по-прежнему с интересом относится к путешествию на плоту, если таковое состоится.

Тур принял твердое решение плыть после того, как вконец отчаялся пробить стену непонимания. Чтобы не попасть в период штормов, он должен покинуть Перу не позже февраля-марта 1947 года, то есть через пять-шесть месяцев. Фактор времени и все ухудшающееся финансовое положение не оставляли ему выбора. Он больше не мог позволить себе бесконечное ожидание приговора ученых. Семейные ресурсы еще не совсем истощились, но валютные ограничения, введенные Норвежским банком после войны, поставили преграды на пути денежных переводов в США; впрочем, дело шло к тому, что и Лив в скором времени пришлось бы экономить на всем.

Тур провел в США уже много времени и сделал следующий вывод: «Если я осуществлю эту экспедицию, то заставлю их слушать себя и открыть глаза на вещи. Здесь в Америке главный пароль — деньги или имя, а остальное не имеет значения, что бы ты ни сделал. <…> И я думаю также, что такое путешествие принесет мне средства, чтобы довести борьбу до конца. А отказаться от труда, в который так много вложено, от теории, в правоте которой я абсолютно уверен, — для меня невозможно».

Эти мысли напоминают нам рассуждения Руала Амундсена, покорителя Южного полюса. Фритьоф Нансен разрешил ему воспользоваться полярным судном «Фрам», чтобы достичь Северного полюса. Однако пока Амундсен готовился к экспедиции, пришло сообщение о том, что Северный полюс уже покорен американцем, и Амундсен, не афишируя это, обратил взгляд на юг. Его истинный замысел стал известен лишь по прибытии в Мадейру, и, когда он в письме исповедуется перед Нансеном, то находит себе извинение в том, что лишь не открытый до сих пор Южный полюс может «вызвать интерес широких масс населения» и, таким образом, предоставить ему средства — от издателей, редакторов и других спонсоров. Теперь Тур Хейердал собирался использовать бальзовый плот в тех же целях, ибо лишь совершив нечто новое и сенсационное, он мог добиться внимания и получить необходимые средства для достижения своей главной цели. Только так он сможет заткнуть рот Лотропу и его сторонникам.

Эта стратегия предполагает также один тщеславный мотив чисто личного характера — желание стать знаменитым. Тур уже почувствовал первое опьянение славой после возвращения с Фату-Хивы, когда он издал книгу, выступил с множеством докладов и снискал внимание прессы. В Канаде и США статья в «Нэшнл джиографик мэгэзин» вмиг обеспечила ему широкий доступ к простым людям, ее читали в автобусах и поездах, его приглашали выступать с докладами. В Лондоне, когда он носился от одной радиостанции к другой, его представляли как исследователя тихоокеанских цивилизаций и писателя — человека, о котором многие уже слышали ранее.

Лив нисколько не сомневалась в том, что Тур всерьез занимается наукой. Однако она знала, что им движет не только жажда познания, но и желание добиться известности^{490}.

Кто же будут эти шестеро?

Единственный, кто значился в списке Тура в начале ноября, когда он принял окончательное решение о путешествии на плоту, был Эрик Хессельберг, друг детских и юношеских лет^{491}. Они были одного возраста, Эрик вырос в такой же, как и Тур, буржуазной семье, правда несколько обедневшей. Они вместе ходили в среднюю школу, но позже, когда Тур поступил в гимназию, Эрик нанялся матросом и ушел в море. Когда спустя несколько лет он вернулся и поступил в морское училище на берегу Санде-фьорда, они с Туром часто ходили вместе в походы в горы с палаткой и спальными мешками, используя Казана в качестве тяглого животного. Они исходили Рондане, Довре и Ютунхеймен, посещали Улу в Хинне на берегу озера Хорншё. Однажды недалеко от вершины Глиттертинд они чуть не погибли, когда вдруг начался буран и стало так темно, что они не видели даже собственных рук, не то что опасного обрыва. Однако гренландская собака нашла дорогу и привела их вниз.

Эрик много лет провел в море, но затем в нем проснулись иные, доселе дремавшие способности, и, когда Тур отправился на Фату-Хиву, он поехал в Гамбург изучать историю искусства. Он получил диплом в самом начале Второй мировой войны, вернуться в Норвегию не смог и устроился декоратором в одном маленьком немецком городе. Там он встретил девушку по имени Лисе Лотте Гюльднер и женился на ней. Однажды он получил заказ сделать иллюстрации к праздничному адресу для директора сталелитейного завода. Эрику этого очень не хотелось, поскольку директор был видным нацистом. Впрочем, благодаря этому заказу он сделал зарисовки сталелитейного завода, которые впоследствии очень пригодились союзникам, когда они бомбили военные цели в Германии.

Когда Эрик получил письмо от Тура, он жил с женой в Осгорстранне, и у них только что родилась дочка. Так что решиться на путешествие Эрику было нелегко. Как покинуть жену и ребенка и отправиться на плоту в Тихий океан? Бывший моряк ни на секунду не задумался над тем, что замысел Тура может быть опасным^{492}. Как всего год спустя после войны оставить немку одну в маленьком норвежском городе?

Жена Эрика Лисе не препятствовала ему, наоборот — убеждала, что все будет в порядке, ведь она хорошо говорит по-норвежски. А возможно у нее не было выбора, если она хотела сохранить мужа. Ведь Лисе знала, что он не откажет Туру. В январе 1947 года Эрик приготовился к отъезду.

Пожив в квартире Герберта Спиндена, Тур Хейердал переехал в норвежский Дом моряка на Хэнсон-плейс в Бруклине. Там были низкие цены, кормили норвежской едой, и была возможность пообщаться с моряками. Они ничего не знали про плоты, но зато могли многое порассказать о волнах. Вдоль побережья волны зачастую были гораздо выше и своенравнее, нежели в открытом океане. Если судно может плыть вдоль берега, то оно поплывет и в открытом море. А размеры судна особой роли не играют, меньшие по размеру суда порой легче скачут по волнам, чем большие. Они рассказывали множество историй о моряках, спасшихся на спасательных шлюпках, после того как их корабли разметало на части.

Как-то раз во время завтрака за его столик сел хорошо одетый человек атлетического сложения. Туру показалось, что его сосед вовсе не похож на моряка. Поэтому он не удивился, когда узнал, что перед ним инженер, выпускник тронхеймской Высшей технической школы, который приехал в Нью-Йорк изучать производство холодильников. Он жил неподалеку от Дома моряка и заходил сюда, чтобы поговорить на родном языке и съесть кусочек козьего сыра.

Должно быть, этот человек произвел на Тура хорошее впечатление, ибо за разговором он изложил ему свою теорию, рассказал о закоснелых ученых-консерваторах и путешествии на плоту, в которое собирается отправиться, чтобы доказать свою правоту. Неважно, что Тур совсем не знал своего собеседника, ему просто надо было выговориться.

Через несколько дней новый знакомый снова оказался с Туром за одним столиком и поинтересовался, как идут дела. Он сказал, что его зовут Герман Ватцингер и предложил себя в члены экипажа. Будучи инженером, он разбирается в технике, а на плоту сможет отвечать за гидрографические и метеорологические исследования.

Тур с радостью принял это предложение^{493}. Герман ответил на оказанное ему доверие широким жестом и уволился со своей очень доходной должности.

Ватцингер был моложе Тура на два года. У него был ребенок, но он развелся со своей женой перед отъездом в США, где жил с февраля 1946 года. Во время войны Герман служил в армии и в 1940 году принимал участие в боях против немцев у Рёруса.

Чтобы обеспечить научную достоверность путешествия, Тур задумал построить свой плот как точную копию плота инков. Он решил связать бревна между собой, а не прибивать их одно к другому гвоздями, хижину хотел построить из бамбука, а не из досок, — словом, вообще забыть про гвозди и проволоку. Вся утварь на борту также должна была быть доисторической. Поэтому Тур собирался обойтись без радиопередатчика.

Эта идея сильно обеспокоила Германа. Радио никак не могло повлиять на само путешествие, однако было необходимо для передачи метеорологических наблюдений и сообщений о местонахождении плота. И хотя нельзя было рассчитывать, что сигнал SOS поможет им спастись в океане, где почти нет кораблей, все же радиоприемник и передатчик будут создавать ощущение некоторой уверенности и безопасности.

Тур дал себя уговорить. После войны он не касался радиопередатчиков, но готов был признать, что больше нельзя руководствоваться своей старой неприязнью ко всяким кнопкам и крутящимся ручкам. Однако несмотря на то, что он несколько лет проходил курс обучения в США и Канаде, он не собирался выполнять роль радиста экспедиции. Эту задачу он хотел возложить на кого-нибудь другого, и здесь кандидатов было достаточно.

Первым шел Кнут Хаугланд, который еще до отъезда Тура из Норвегии проявил интерес к путешествию на плоту, затем — Торстейн Петтерсен, или Торстейн Роби (Петтерсен была его подпольная кличка), с которым он был вместе в Финнмарке, а кроме того, — Бьорн Рёрхольт. В этих людях Тура привлекали далеко не только их познания в радиоделе. Он познакомился с ними в трудные времена, а это он ценил больше, чем знание азбуки Морзе.

В конце ноября Тур написал Кнуту Хаугданду, что плавание на плоту состоится и что для него забронировано свободное место; единственное, что просил он, так это дать быстрый ответ. Кнут очень хотел отправиться с Туром, но вот ответить сразу не смог, поскольку не знал наверняка, дадут ли ему отпуск в военном ведомстве.

В 1937 году Кнут, сдав в гимназии экзамен на аттестат зрелости, поступил в военное училище. Во время войны он участвовал в знаменитой операции по уничтожению запасов тяжелой воды в Рьюкане, а также прославился благодаря эпизоду в родильном доме Осло. Он передавал шифровку, спрятавшись в вентиляционной трубе здания больницы. Гестаповцы запеленговали его радиопередачик, и здание было окружено немецкими солдатами. Но Кнут, отстреливаясь из револьвера, пробился из оцепления и сбежал под градом пуль, убив в перестрелке немецкого солдата. Кнут Хаугланд был героем войны и кавалером многих орденов, в том числе Военного креста с мечом, а также британского ордена «За безупречную службу».

Через несколько дней после письма Кнуту Тур пишет загадочное письмо Торстейну Роби: «Дорогой старый бандит. Я пишу тебе вовсе не для того, чтобы уговорить тебя что-то сделать, я хочу всего лишь изложить суть дела и услышать твое мнение». Но заканчивал Тур следующим образом: «Единственное, что я могу обещать тебе — это бесплатный проезд до Америки и Перу, занятия спортом на свежем воздухе, множество интересных впечатлений, веселье на Таити и некоторых других островах в Тихом океане и в завершение веселое возвращение в Америку»^{494}.

Ответная телеграмма Торстейна была по-военному лаконична: «Еду. Торстейн».

Однако у него была та же проблема, что и у Кнута. Торстейн Роби учился в военном училище и для участия в плавании должен был получить отпуск.

Торстейн родился в 1919 году и, таким образом, был на пять лет младше Тура. Он окончил гимназию, выучившись свободно говорить по-французски, по-английски и по-немецки, и получил в 1937 году в Руане аттестат зрелости. После этого он проучился два года в Высшей технической школе в Тронхейме. Во время войны Торстейн был на нелегальном положении, работал с подпольным радиопередатчиком, пока в 1943 году не был вынужден бежать в Швецию. Оттуда он перебрался в Англию и стал агентом Секретной разведывательной службы.

Когда Торстейн встретился с Туром в Финнмарке, он по соображениям конспирации не мог рассказать Туру, чем на самом деле занимается. И конечно же, он не сказал ни слова о той роли, которую сыграл, помогая британцам в 1943 году вывести из строя немецкий линкор «Тирпиц».

Немцы переместили линкор с базы в Тронхейм-фьорде в Кофьорд около Алты, откуда корабль постоянно угрожал союзным конвоям, направлявшимся в Мурманск. Поэтому «Тирпиц» считался важнейшей целью. Торстейн был направлен в Альту с радиопередатчиком, и благодаря его донесениям английские карликовые подводные лодки смогли подобраться к «Тирпицу» и прикрепить взрывчатку к корпусу судна. Бьорн Рёрхольт, который годом раньше принимал участие в наблюдениях за передвижениями корабля в Тронхейм-фьорде, позднее охарактеризовал донесения Торстейна как «самый замечательный вклад разведки во время войны»^{495}.

Так же как Рёрхольт и Хаугланд, Торстейн Роби был награжден британским орденом «За безупречную службу». Этот знак отличия высоко ценился и в США, и если бы Туру удалось привлечь к путешествию на плоту еще и Бьорна Рёрхольта, то три героя войны могли бы сделать экспедиции должную рекламу, что не помешало бы для привлечения спонсорской поддержки.

Осенью Бьорн Рёрхольт приехал в Вашингтон для изучения новейшей радиотехники в Университете Джорджа Вашингтона. Он не скрывал своих амбиций и собирался в течение года усердно готовиться, чтобы поступить в престижный Гарвардский университет или в Массачусетский технологический институт. В Вашингтоне он числился в посольстве «помощником военного атташе». Эту должность Рёрхольт считал своего рода прикрытием; впрочем, он полагал, что она как-нибудь может пригодиться ему по прямому назначению^{496}.

Когда Тур спросил Рёрхольта, не хочет ли он войти в экипаж, тот сразу же отказался, причем для этого у него было несколько причин. Во-первых, его нисколько не интересовала сама цель путешествия, а во-вторых, это путешествие никак не сочеталось с планами дальнейшей учебы^{497}. Кроме того, Рёрхольт, как и многие, испытывал сильные сомнения относительно безопасности экспедиции. Он «после войны счел разумным придерживаться точки зрения, что надо держать ноги на земле и не заниматься слишком много ветрами и течениями»^{498}.

Однако если Рёрхольт и не впал в восторг, когда Тур изложил ему свою теорию, он тем не менее очень заинтересовался экспедицией в той части, которая касалась передачи сообщений на плот и с плота на материк. Поэтому он вызвался помочь Туру раздобыть необходимое радиооборудование и обещал по мере сил содействовать подготовке к плаванию. Доверительные отношения, сложившиеся у него с Туром во время войны, сохранились, и Тур в качестве ответного жеста возложил на Рёрхольта ответственность за все, что касалось радиосвязи. Таким образом, получилось так, что Бьорн Рёрхольт считался членом экспедиции, хотя и не собирался принимать в ней участие.

Бьорн оправдал доверие. Он бросился выполнять обещанное со свойственной ему энергичностью, и здесь очень помогло то, что он был помощником военного атташе. Вскоре Рёрхольт стал для Тура, который находился в Нью-Йорке, своего рода офицером связи с норвежскими властями в Вашингтоне.

Норвежский военный атташе полковник Отто Мунте-Кос был искренне уверен в том, что экспедиция вызовет интерес, причем не только в научных кругах. Он считал, что она будет способствовать «привлечению внимания к Норвегии в Америке»^{499}. С его помощью Тур приобрел ценные контакты в американском министерстве обороны, и вскоре как военно-морское, так и военное ведомство пообещали ему помочь с оснащением плота. Затем интерес к экспедиции начала проявлять и британская военная миссия в Вашингтоне.

Двенадцатого декабря в самый разгар подготовительной работы в министерстве обороны США состоялся прием, о котором полковник Мунте-Кос сообщил норвежскому послу памятной запиской. На нем Мунте-Кос представил Тура и Германа, специально приехавших из Нью-Йорка, американским военным чиновникам; присутствовал на приеме и Рёрхольт. Все прошло удачно, и были назначены новые встречи для обсуждения деталей. Была также достигнута договоренность о том, что Хейердал и Ватцингер будут представлены внешнеполитическому ведомству.

В своей записке военный атташе не преминул упомянуть о том, что двое из участников экспедиции Хейердала получили за военные заслуги британский орден «За безупречную службу».

По возвращении в Нью-Йорк Тур получил телеграмму от Рёрхольта. Посол Моргенштерн любезно приглашал господ Хейердала и Ватцингера на рождественский праздник. Форма одежды — смокинг.

Пока что Туру везло с набором команды для экспедиции. При условии, что и Кнут, и Торстейн получат отпуска, их уже было четверо. Тур предложил еще одного человека, но по желанию посольства от его кандидатуры пришлось отказаться. Еще несколько человек, выразивших желание принять участие в плавании, впоследствии отпали — либо потому, что их сочли недостаточно крепкими физически для такого путешествия, либо потому, что они испугались грядущих трудностей сами. Тур решил до поры до времени отложить вопрос пополнения команды — он был уверен в том, что в конце концов все решится само собой.

Ему повезло также в отношениях с американским военным ведомством. Генералы поверили в проект и заключили соглашение о поставке всего оснащения — начиная с водонепроницаемых спальных мешков, резиновых лодок и спасательных поясов и кончая фото- и кинопленками, запасами продовольствия и лекарств. Экипаж «Кон-Тики» получил даже порошок против акул, который, будучи высыпан в море, должен был, по задумке военных, отпугивать морских хищников.

Поскольку на Таити не было аэродрома, велись переговоры о том, чтобы за экипажем после путешествия прислали военный самолет. Тур очень хотел — при условии, что удастся договориться насчет самолета, — чтобы на Таити по прибытию его встречала Лив. Во всяком случае, он собирался написать ей и узнать, хочет ли она этого^{500}.

Взамен члены экспедиции должны были составить отчеты о том, как проявило себя в плавании предоставленное американцами оснащение. Кроме того, американцы хотели получать сообщения о погодных условиях, ветрах и течениях — в районах, по которым пролегал маршрут плота, из-за неразвитости судоходства метеорологические наблюдения практически не велись.

Туру нужны были, однако, не только команда и оснащение, но и деньги. И в этом отношении ему сильно повезло еще раз.

В качестве члена международного Клуба исследователей Тур иногда посещал помещение клуба на 72-й авеню. Здесь не был слышен шум нью-йоркских улиц, и он словно «погружался в атмосферу львиной охоты, восхождений на горные вершины и полярной жизни, смешанную с ощущением пребывания в салоне комфортабельной яхты, совершающей кругосветное плавание». Он бродил по залам, изучая трофеи — чучела бегемотов и оленей, смотрел на барабаны, копья и одеяла индейцев, слышал, как в красивой гостиной члены клуба рассказывали о своих впечатлениях о далеких странах^{501}. Затем, сидя в кресле, он предавался размышлениям и мечтам или же шел в бар и завязывал с кем-нибудь разговор за кружкой пива.

Международый Клуб исследователей в Нью-Йорке. Тур Хейердал обсуждает планы экспедиции «Кон-Тики» с одним из участников проекта Германом Ватцингером и известным датским путешественником Петером Фрейхеном

В международный Клуб исследователей можно было приводить друзей, и Тур как-то привел туда Германа Ватцингера. В этот же день в клуб заглянул исследователь Гренландии Петер Фрейхен. Во время санного похода вместе со своим знаменитым соотечественником Кнудом Расмуссеном в 1926 году он так сильно обморозил ногу, что ее пришлось ампутировать. Позже Фрейхен переехал в США, где добился успеха в качестве писателя и кинопродюсера.

Тур набрался мужества и рассказал знаменитому датчанину, что собирается переплыть Тихий океан на плоту из бальзового дерева. Фрейхен пришел от этой идеи в восторг, он топнул своей деревянной ногой по полу и попросил пива. Какой замечательный план! Как бы я хотел отправиться с вами!^{502}

Петер Фрейхен жил среди инуитов в Гренландии, путешествовал по Аляске и Сибири и видел, как полярные народы передвигаются на каяках вдоль побережья или на каноэ и плотах по рекам. Он не был ученым и ничего не знал о бальзовых плотах, но он знал одно — люди, которые живут у воды, наверняка умеют строить лодки. Он решил помочь Туру и уже на следующий день пустил в ход все свои контакты в прессе^{503}.

Перво-наперво он встретился с корреспондентом Норвежского телеграфного агентства Эгилем Тресселтом, которого нашел в здании ООН. Тресселт «чрезвычайно заинтересовался делом». За короткое время Фрейхену удалось договориться с несколькими влиятельными американскими журналистами, которые создали комитет, взявшийся за заключение контрактов с газетами, новостными агентствами, издателями и кинопродюсерами. Дело понеслось как снежный ком.

Кроме того, Тур сам предпринял все возможное, чтобы раздобыть денег. Он не забыл, что в прошлый раз издательство «Гильдендал» предоставило ему аванс на написание книги, и отважился написать директору издательства письмо: «Уважаемый господин Григ, я обращаюсь к Вам вновь спустя столько лет, потому что собираюсь совершить новое путешествие в Тихий океан». Если издательство заинтересовано в «норвежском издании книги», то он готов предоставить ему такое право взамен на «соответствующий аванс в размере минимального гонорара».

Харальд Григ ответил очень быстро. «Ваш авантюрный план чрезвычайно меня заинтересовал, и я очень хочу издать книгу, которую Вы собираетесь написать о путешествии». Он предложил аванс в четыре тысячи крон, но не смог удержаться от лаконичного комментария: «Эта сумма останется в силе, даже если путешествие окажется настолько рискованным, что книга не будет написана».

Тур очень не хотел вновь обращаться к Томасу Ульсену, но все же незадолго до случайной встречи с Фрейхеном написал ему письмо, в котором сообщил о своем решении отправиться в плавание. «Поэтому я хочу спросить тебя, проявляешь ли ты по-прежнему интерес к путешествию на плоту, как ты об этом говорил в прошлом году в горах. <…> Я надеюсь, что ты напишешь мне пару слов и честно изложишь свою точку зрения по этому вопросу»^{504}.

Тур возлагал также довольно большие надежды на Национальное географическое общество. В письме к его руководству он напомнил о статье, написанной им о Фату-Хиве в 1941 году, затем с помощью Посольства ему удалось встретиться с директором общества — доктором Гилбертом Гросвенором. Директор пришел в такой восторг от проекта, что сразу же пообещал поддержку. Он сказал, что Хейердал может сразу приступать к делу, не дожидаясь завершения формальностей^{505}.

Это было в середине декабря. Ситуация, казалось, улучшается. Однако к Рождеству Тур обнаружил, что радоваться особенно нечему. Комитет, созданный журналистами, оказался воздушным замком — двое американских журналистов на словах наобещали многое, но ничего не сделали. Они взяли на себя обязательство раздобыть 25 тысяч долларов, однако когда подошло время подписывать контракт, принесли лишь свои извинения. Тур напрасно надел смокинг и пришел на решающую встречу вместе с послом — ему не дали ни цента.

В Национальном географическом обществе также, должно быть, что-то случилось, ибо формальности так и не были завершены, а без документов нельзя было оплачивать счета. Что касается Томаса Ульсена, то и здесь Тура поджидало разочарование — судовладелец, похоже, раздумал поддерживать проект.

Тур пытался, насколько это возможно, скрывать от газет всё, что связано с экспедицией. Однако сведения все же просочились в прессу; внимание со стороны газет и журналов значительно усилилось, когда начали ходить слухи о том, что в деле участвуют американские военные власти. В конце концов 26 декабря военное ведомство решило провести пресс-конференцию. В 15.00 Тур Хейердал лично явился в Пентагон, чтобы дать интервью.

Он рассказал об экспедиции и всей ее предыстории. Газета «Нью-Йорк таймс» сообщила, что «г-н Хейердал» процитировал слова своей жены о том, что она приняла бы участие в плавании, «если бы не двое детей». На этой пресс-конференции ему пришлось нелегко. Он говорил о проекте, в осуществлении которого уже не был совершенно уверен.

В Вашингтоне Тур жил в гостинице «Уордмарк». Вернувшись в свой гостиничный номер, он взял несколько листов бумаги и начал писать.

«Пусть это будет один-единственный листочек дневника. И пусть на нем стоит дата 26 декабря 1946 года, ибо я никогда еще в своей жизни не сталкивался с такими контрастами в один и тот же день. Успех и унижения непрерывно сменяли друг друга уже много лет. Сегодня они настигли меня вместе, поднявшись до рекордной отметки. Уже несколько месяцев я хожу в одиночестве по большому городу с рукописью, которую никто не хочет читать. День за днем тают деньги. Когда время начало поджимать, я принял решение о путешествии на плоту. Я поставил на карту всю свою жизнь и не оставил себе путей отступления, чтобы сосредоточиться на пути вперед. Я твердо стоял на своем, как никогда прежде в своей жизни, я верил и хотел. Жребий брошен.

Большинство людей выразили желание вложить в наш проект свое имя. Некоторые согласились предоставить нам частичку государственного изобилия. Но никто не хочет давать собственные средства. Мы достигли такого положения, когда имеется избыток интереса, самое необходимое оборудование и ни гроша денег, чтобы начать экспедицию. Снежный ком катился слишком быстро, и мы не могли его остановить, так как тогда экспедиция лопнула бы как мыльный пузырь. Все, что сделано до сих пор, было совершенно необходимо, чтобы раздобыть денег, а также, чтобы запустить механизм подготовки к путешествию.

Сегодня эта сторона вопроса достигла кульминационного пункта — когда был опубликован пресс-релиз военного ведомства и состоялась пресс-конференция, на которой присутствовала вся американская пресса. После всех этих мероприятий каждый пошел своей дорогой — американцы, норвежский военный атташе, норвежский пресс-атташе, Рёрхольт и Ватцингер. Я вернулся в гостиницу и сделал следующие подсчеты:

Мое общее состояние составляет 35 долларов и 35 центов. Это остаток от тех 200 долларов, которые я одолжил у Рёрхольта, когда приехал в Вашингтон; у меня совсем кончились деньги. Завтра вечером я возвращаюсь в Нью-Йорк. Моих 35 долларов и 35 центов не хватит даже на оплату счетов в гостинице и за цветы, которые мы вручили госпоже Моргенштерн в рождественский вечер. <…> От Томаса Ульсена нет никаких известий с тех пор, как он прислал телеграмму, где высказал предположение о том, что, возможно, компания „Америкэн бизнес“ захочет профинансировать экспедицию. Кроме этого, у нас нет ни одного финансового предложения, и в настоящий момент я не вижу никакой возможности в скором будущем раздобыть деньги.

Сегодня второй день Рождества 1946 года. Я съел сегодня на ланч бутерброд с сыром, а сейчас ложусь спать без ужина. Вчера я шел по улице и позволил себе купить плохонькое жаркое из индейки в китайском ресторане, да и оно было слишком дорогим для меня. Сегодня знаменательный день. Ровно десять лет назад в этот же день рядом со мной была Лив, верная и твердая, как скала. За годы борьбы она потеряла веру в меня. Сегодня я иду один. Передо мной только один путь — путь вперед, пути назад нет. Я верю в то, что всё получится, я хочу, чтобы всё получилось. Но я хочу запомнить этот день, эту борьбу и этот опыт, вплоть до того дня, когда я смогу спустить плот на воду»^{506}.

Перо остановилось. Он складывает листы бумаги и засовывает в конверт. На конверте он пишет: «НЕ ОТКРЫВАТЬ пока. Т.Х.». Потом откладывает конверт в сторону.

Спустя восемнадцать лет Тур попросил своего друга и биографа Арнольда Якоби открыть конверт. Якоби передал содержание этих записей в своей книге о Хейердале. Но он опустил строчки о Лив.

За годы борьбы она потеряла веру в меня.

Это суровые слова. Как будто он ее обвиняет.

В этот момент Тур был столь же подавлен, как и в тот день, когда вышел из офиса Герберта Спиндена. Тогда исчезла надежда на признание его гипотезы, а сейчас нависла угроза краха экспедиции — еще до того, как срублено первое бальзовое дерево. Восемь лет работы впустую, если больше ничего не произойдет. Ведь только совершив плавание на плоту, можно опровергнуть «аксиому» Лотропа.

После пресс-конференции многие газеты и журналы проявили интерес к будущим материалам путешествия. Но никто не хотел платить аванс за приобретение прав на них, за исключением газет Уильяма Рандольфа Херста. А с ними Хейердал общаться не хотел, полагая, что их склонность к погоням за сенсациями может повредить экспедиции. Он отклонил также все предложения, связанные с рекламой, потому что опасался, что рекламные цели отодвинут в сторону научное содержание экспедиции.

Тур понял, чем объяснялась внезапная экономическая засуха, когда через некоторое время получил ответ из Национального географического общества. Руководство общества дало обратный ход, после того как научный комитет общества отклонил предложение поддержать его экспедицию. На словах Хейердалу сообщили, что подобное плавание на плоту равносильно самоубийству, а поскольку Национальное географическое общество самоубийств не одобряет, оно не будет помогать Хейердалу^{507}. Во-первых, это просто аморально, а, во-вторых, приведет к тому, что деньги будут просто выброшены на ветер. Вероятно, и все остальные, кто знакомился с проектом, также приходили к такому же мнению.

Тур Хейердал оказался в неплохой компании, когда Национальное географическое общество назвало его кандидатом в самоубийцы. Когда Фритьоф Нансен в 1888 году готовился пересечь на лыжах Гренландию, он работал в музее Бергена. Его коллеги по музею также полагали, что «не подобает серьезному ученому пускаться в такое глупое и самоубийственное предприятие»^{508}.

В письменном обосновании своего отказа Национальное географическое общество использовало более мягкие и уклончивые выражения. Общество сочло неразумным поддержать экспедицию, имеющую такую спорную цель. Ведь если Хейердал получит деньги, кому-то может прийти в голову, что общество действительно полагает, что население Полинезии родом из Америки, а не из Юго-Восточной Азии^{509}. Такой аргумент не был для Тура новостью. Журнал «Нэшнл джиографик мэгэзин» уже использовал его, когда редакция в 1941 году вырезала из статьи Хейердала неподходящие пассажи.

Чтобы сгладить противоречие, возникшее между доктором Гросвенором и научным комитетом, было объявлено, что у директора не было времени подумать. И поэтому он не успел как следует вникнуть в рассматриваемый вопрос^{510}.

Впрочем, Национальное географическое общество проявило к экспедиции некоторый интерес. Если экспедиция окажется удачной и будет сделано много хороших фотографий, то редакционный совет общества с удовольствием примет статьи Хейердала к рассмотрению. Однако Тур теперь и думать не хотел о сотрудничестве с обществом. Он чувствовал себя обманутым и не хотел иметь с ним ничего общего.

В конце концов Туру Хейердалу удалось заключить контракт с северо-американским газетным концерном «Норт Америкэн ньюспейпер альянс», в который входила газета «Нью-Йорк таймс». И хотя контракт был заключен на сумму две тысячи долларов, толку от него было мало, поскольку деньгами нельзя было воспользоваться, пока плот не будет спущен на воду Тур заключил также соглашение с Норвежским телеграфным агентством о том, что пятьдесят процентов доходов агентства за написанные им статьи о путешествии на плоту, должны пойти на счет экспедиции. Однако эти деньги также принадлежали будущему.

Новый год был на носу. Бальзовые бревна дожидались в Эквадоре. А у Тура не было денег даже на авиабилет.

Единственной радостью было письмо от Мариуса Барбо из Оттавского университета, который прочитал рукопись и имел некоторые возражения. Это, однако, не помешало ему незамедлительно провозгласить Тура Хейердала ведущим мировым ученым в вопросах доисторических связей между Америкой и Полинезией^{511}.

Ведущий мировой ученый. Тур с наслаждением смаковал эти слова. Он не смог удержаться и написал об этом Томасу Ульсену. Эти слова были также вставлены в «проспект», изданный для представления экспедиции.

Пришел также ответ от госпожи Рут Бенедикт. Она пока не сделала никаких выводов, но с интересом прочитала рукопись.

Эти сообщения ободряли Хейердала, но, в сущности, они уже не имели решающего значения. В мыслях он находился уже на бальзовом плоту, и его не остановили бы теперь ни Лотроп, ни Спинден. Не хватало только денег.

Возможно, подействовало рождественское настроение, а, может быть, и что-нибудь еще. Но вдруг совершенно независимо друг от друга на помощь Хейердалу начали собираться добрые силы. На этот раз уже не американские, а норвежские. Если американцы, проявившие поначалу интерес к экспедиции, так или иначе поддались на миф о завуалированном самоубийстве, то норвежские спонсоры остались невозмутимы. Если американцы просто согласились с мнением, что плот потонет, то норвежцы положились на Хейердала, говорившего, что плот поплывет. Первым, кто начал действовать, был норвежский военный атташе полковник Отто Мунте-Кос. Он вложил в это дело столько своих усилий и к тому же, подключив посла Моргенштерна, поставил на карту престиж посольства, что не мог потерпеть, чтобы затея с экспедицией на плоту провалилась. Он предоставил Туру Хейердалу личный заем в две тысячи долларов «на покрытие стартовых расходов», как значилось в долговом обязательстве. Деньги подлежали возвращению через год с пятипроцентной рентой^{512}.

На четвертый день Рождества Бьорн Рёрхольт пришел в гости к крупному бизнесмену Георгу Унгеру Ветлесену, который родился в Норвегии, но большую часть жизни прожил в США, где занимался судостроением. Во время войны он много помогал норвежцам, в том числе внес значительный вклад в создание военно-воздушных сил в «Малой Норвегии». Когда Бьорн уже собирался уходить, Ветлесен задержал его и сказал: «Если придется трудно, приходи ко мне, и я дам вам несколько тысяч, но только с возвратом»^{513}.

В тот же день капитан Вильхельм Эйтрем, работающий в пароходной компании «Фред Ульсен», получил от Томаса Ульсена телеграмму следующего содержания: «Тур Хейердал просит (хочет?) денег. 3 grand if important to him might be interested»[32] ^{514}

Три тысячи долларов от Томаса! Туру пришлось смириться с выговором, сопровождающим эти деньги. Эйтрем ругал его за то, что он ходил вокруг да около вместо того, чтобы прямо сказать, что ему надо и сколько. Именно в этом была причина того, что судовладелец так медлил с ответом^{515}.

Еще один повод к радости дали две тысячи долларов, предоставленные фабрикой «Мустад» из Йовика.

Однако решающую роль в спасении экспедиции сыграл самый старший Хейердал. В начале Нового года он сообщил, что основательно порылся в своих карманах — как и в прошлый раз перед путешествием Тура и Лив на Фату-Хиву. На этот раз он предоставил сыну двадцать одну тысячу крон. Кроме того, он согласился выплачивать женам членов экспедиции ежемесячно по 500 крон в течение полугода, пока их супруги будут отсутствовать^{516}.

Тур Хейердал-отец редко видел сына с тех пор как тот в 1933 году переехал в Осло, и в архивах нет сведений о том, что они часто переписывались. Отец узнавал о делах сына в основном из писем, которые Тур посылал Алисон и которые она по просьбе Тура ему зачитывала. Однако нерегулярность контактов нисколько не мешала ему восхищаться достижениями сына. Осенью 1941 года, когда Тур и Лив находились в Балтиморе, он получил письмо от невестки, которое затем переслал матери Лив в Бревик. К письму Хейердал-отец приложил небольшую записку следующего содержания: «У меня нет слов, чтобы описать радость, которую доставляет мне Тур. Как я уже написал Алисон, это дает нам, его родителям, основания забыть те качества, которые он не унаследовал, потому что ему несомненно достались наши лучшие качества»^{517}. Пивовар нисколько не сомневался в том, что в конце тихоокеанского путешествия сына ждет новая победа.

Таким образом, на пути Тура больше не было препятствий, если не считать двух проблем деликатного свойства. Дело в том, что ни Торстейн Роби, ни Кнут Хаугланд не получили отпуска. А кроме того, Тур не мог воспользоваться деньгами Томаса Ульсена и своего отца, пока сохранялись валютные ограничения на перевод денег в США.

Большие начальники в Вашингтоне забеспокоились. В организации экспедиции участвовало американское военное ведомство, в военной карьере членов команды мелькали такие названия, как Веморк и «Тирпиц». К тому же благодаря активности норвежского посольства у американской военной элиты сложилось впечатление, что экспедиция получила благословение от норвежского правительства. Так почему же тогда Тур Хейердал не может получить деньги, предназначенные для экспедиции?^{518}

Рано или поздно все, вероятно, удалось бы утрясти, но Тур спешил и поэтому вместо того, чтобы идти по инстанциям, решил обратиться прямо в высшие сферы. Вопрос с отпусками был решен путем неформального контакта с министром обороны Йенсом Кр. Хауге^{519}. А с помощью Лив, выступившей координатором для Томаса Ульсена и Тура Хейердала-старшего, Арвиду Монсену, директору «Андресенс-банка», удалось в виде исключения получить разрешение от Норвежского банка на перевод средств^{520}. Лив не случайно обратилась именно к Арвиду Монсену — ведь он был женат на Ингерид, сводной сестре Тура.

После отъезда мужа Лив жила в Лиллехаммере. Однако, когда в начале 1947 года дело приняло плохой оборот, исполнительный директор экспедиции в Вашингтоне Бьорн Рёрхольт попросил ее приехать в Осло, чтобы попытаться помочь экспедиции с норвежской стороны. Бьорн и Лив были хорошо знакомы. После войны он налаживал линии радиосвязи в Рустахогде недалеко от Свиппоппа, и заходил к Хейердалам в гости. Тур обычно рано ложился спать, а Бьорн нередко засиживался с Лив до поздней ночи^{521}.

О том, что Тур все-таки принял решение отправиться в плавание на плоту, Рёрхольт узнал из его письма. Он сразу же понял, что стоит перед выбором — либо начать отговаривать друга от этой безумной затеи, либо наоборот, «помогать ему по мере сил?» Бьорн переписывался с Лив, и под воздействием ее позитивного отношения к экспедиции решил оказывать Туру посильную помощь^{522}.

То же самое, в сущности, делала Лив.

Десятого января Тур сел вместе с Германом Ватцингером в поезд, идущий из Вашингтона в Майами. Они решили не рисковать и не лететь самолетом, поскольку из-за плохой погоды самолет мог задержаться. Во Флориде стояла солнечная погода, и 12 января они полетели дальше, в портовый город Гуаякиль в Эквадоре.

Они прибыли сюда, чтобы купить бревна для постройки плота. Но пока они решали проблемы экспедиции в первобытном лесу, в Вашингтоне грянул гром. До этого все несчастья сыпались на экспедицию извне. Сейчас удар был нанесен изнутри.

Кнут Хаугланд и Торстейн Роби прилетели в Нью-Йорк 18 января. В аэропорту их встретил Бьорн Рёрхольт. Они должны были привезти каждый по тысяче долларов из норвежских средств, но не смогли этого сделать, поскольку не были до конца утрясены проблемы, связанные с валютными ограничениями. Таким образом, они прибыли без гроша в кармане. Рёрхольт сообщил им, что финансовое положение экспедиции не лучше. На данный момент касса пуста.

Бьорн повел Кнута и Торстейна к Георгу Унгеру Ветлесену, который жил в фешенебельном доме номер один на Бекман-плейс в центре Манхэттена. Ветлесен ранее дал понять Рёрхольту, что поможет экспедиции деньгами. Однако состоявшийся разговор дал неожиданный результат. Как пишет Ветлесен, когда Рёрхольт «рассказал о господине Хейердале и его денежных делах, я очень удивился и теперь не хотел нести никакой ответственности за экспедицию на „Кон-Тики“ и вообще, чтобы мое имя упоминали в этой связи. Это мое личное мнение, и я надеюсь, что я ошибаюсь. Рёрхольт ведь очень увлекающийся человек, и возможно он слишком увлечен и поэтому не может трезво смотреть на вещи»^{523}.

Два члена экспедиции без гроша в кармане, внезапно оказавшиеся в гостиной у Ветлесена, свалились на него «как снег на голову». Вместо того чтобы дать деньги на экспедицию, он выдал Хаугланду и Роби по тысяче долларов каждому — чтобы спасти их от унизительного положения. Это был своего рода знак признательности их военных заслуг^{524}. Хаугланд и Роби приняли подношение Ветлесена, однако, будучи людьми чести, рассматривали его не иначе как заем^{525}.

Правая рука. Герман Ватцингер первым согласился принять участие в путешествии на плоту и оказался незаменимым в трудных ситуациях

После посещения Унгера Ветлесена Бьорн стал настаивать на том, чтобы Кнут и Торстейн положили полученные деньги в кассу экспедиции. Они отказались по двум причинам: во-первых, потому, что это будет противоречить желанию Ветлесена, и, во-вторых, потому что, к своему удивлению, обнаружили — учет средств экспедиции не ведется. Тем не менее, они выразили готовность выделить часть денег, полученных от Ветлесена, на общие нужды, однако с условием, что все крупные выплаты будут производиться с их согласия. Их первым действием в качестве кассиров-самозванцев была выдача Туру, находящемуся в Эквадоре, 500 долларов, о которых он попросил Рёрхольта.

Через несколько дней Рёрхольт направил в Гуаякиль письмо следующего содержания: «Дорогой Тур, я пытаюсь изо всех сил таскать для тебя каштаны из огня. <…> Ветлесен считает, что ты обманул его насчет финансов и что с моей стороны было неправильно покрывать тебя в этом. Он сначала выписал чек на две тысячи долларов на твое имя, но затем передумал и выписал два чека по тысяче долларов Хаугланду и Роби».

Это письмо Тур прочитал, когда они с Германом Ватцингером вернулись в Гуаякиль, девять дней провозившись в джунглях с бревнами. Поначалу он надеялся, что они смогут раздобыть бревна в городе, однако оказалось, что во время войны западные державы скупили в доступных местах всю бальзовую древесину, которую использовали в авиапромышленности, чтобы сделать военные самолеты более легкими. Поэтому им пришлось взять у американского военного атташе в Киото джип с водителем и отправиться на заготовку самим — несмотря на многочисленные предупреждения о том, что дороги стали непроходимы по причине наступившего сезона дождей. По илу и грязи Тур и Герман пробились к небольшому поселку в джунглях под названием Кеведо, где владелец плантации дон Фредерико позволил им срубить нужные деревья. Затем они связали бревна и сплавили их по реке к побережью.

Бальзовые бревна. Туру пришлось отправиться в джунгли Эквадора, чтобы найти подходящее дерево для постройки плота. Он сплавлял бревна по реке к побережью океана

Эта поездка затянулась. Проведя пять дней на импровизированном плоту, Тур «очень устал»^{526}. Он открыл письмо от Рёрхольта и не поверил своим глазам. Обвинения Ветлесена в нечестности он воспринял как настоящее оскорбление. Неприятен показался ему и тон письма Бьорна, особенно в конце: «Если ты хочешь, чтобы я по-прежнему на тебя работал, то я не имею ничего против, но только при условии доверенности. Я говорю начистоту. Не забывай, что мои условия в связи с этим делом еще не рассматривались, и только моя дружба к тебе и твоей семье побуждают меня действовать. Но не забывай, что нельзя этим слишком злоупотреблять. С наилучшими пожеланиями, Бьорн».

Оставив Германа Ватцингера в Гуаякиле охранять бальзовые бревна и заботиться об их дальнейшей отправке в порт Кальяо в Перу, где должен был быть построен плот, Тур сел в самолет и полетел в Лиму для завершения формальностей. Он останавливается в гостинице «Боливар» и здесь пишет ответное письмо Рёрхольту.

Он констатирует, что Бьорн Рёрхольт за последнее время оказал ему неоценимые услуги, но в то же время написал «письма полные таких чудовищных обвинений, что у меня внутри все обрывается, когда я читаю их. <…> Я лучше чем кто-нибудь другой понимаю, что тебе пришлось пережить чертовски трудные времена. При таком большом объеме работ, отсутствии персонала и времени совершенно естественно, что все не могло пройти гладко. Я благодарен тебе за то, что ты сделал, поверь мне, но и у меня есть чувство чести. Утверждения некоторых о том, что я был нечестен в описании финансового положения, есть обвинение настолько чудовищное и несправедливое, что я хотел бы поподробнее узнать об этом, когда приеду».

Тур пишет также, что не совсем понимает, что имеет в виду Рёрхольт, когда сообщает, что нельзя так злоупотреблять его дружескими чувствами. И все же, какую-то вину Тур за собой чувствует, ибо затем он добавляет: «Если там и был беспорядок, то отвечаю за это я».

В своем письме Рёрхольт сообщил также, что направил копию письма Мунте-Косу, и непонятно, зачем он это сделал. Впрочем, он проинформировал не только военного атташе. Рёрхольт изложил свою версию происшедшего также и Лив, после чего она написала очень сердитое письмо Туру, который, в свою очередь, с горечью пишет Рёрхольту: «Если тебя это интересует, то я могу сообщить, что Лив глубоко потрясена тем хаосом, который я оставил, уезжая в Перу, и совсем не хочет ехать на Таити»^{527}.

Тур, признаться, сильно разозлился на Лив за то, что она думала, будто он развлекается в Эквадоре. В длинном письме матери он рассказывает, в каком он был отчаянии, когда вышел из джунглей с «обетованными» бревнами: «Если Лив думает, что я здесь прохлаждался как турист, то я могу вас заверить, что если бы я не установил нужные контакты и не организовал джип и поездку в джунгли, то нам пришлось бы строить плот из досок и столбиков»^{528}.

Когда Тур вернулся из джунглей, его ждало также письмо от Кнута Хаугланда, который был настолько потрясен положением дел, что умолял Тура вернуться в Вашингтон и «заняться всем самому или ограничить полномочия Бьорна, ибо тот делает совершенно безумные вещи»^{529}.

Бьорн Рёрхольт был начальником Тура во время войны, когда они служили в условиях строго подчинения. Звездочки на воротнике определяли их место в системе. Теперь роли переменились, и Тур стал начальником Бьорна. Однако роли были очерчены не очень четко, сотрудничество было добровольным, и они больше не имели звездочек. Тур был искренне рад, когда Бьорн предложил свои услуги, и хвалил его за то, что он придал экспедиции больший размах, нежели предполагал Хейердал^{530}.

Но, кроме обаяния, удивительной энергии и таланта решать трудные проблемы, Бьорн обладал еще и редкостным самомнением. Когда к Рождеству создалось нагромождение трудностей, и Тур проявил нерешительность, возник некоторый вакуум власти, которым Рёрхольт сразу же воспользовался. Он организовал работу так, как привык действовать, будучи командиром в норвежской армии, и за очень короткое время экспедиция нашла доступ в высшие сферы в Вашингтоне. Именно Тур разработал чрезвычайно смелый план экспедиции и привлек к участию в ней увешанных медалями героев войны, а Бьорн Рёрхольт всего лишь проявил себя отличным организатором, но стоило Рёрхольту оказаться в центре внимания, он начал высказываться таким образом, что у всех создалось впечатление, будто он и есть настоящий руководитель проекта. Это впечатление подтверждалось тем, что он вел переписку о подготовке к экспедиции^{531}. В одном из писем Лив Рёрхольт зашел настолько далеко, что пригласил ее в Вашингтон, чтобы она была его правой рукой, пока Тур плавает на плоту. Об этой идее Тур ничего не знал, пока ему не сообщила сама Лив. Ему было приятно узнать, что она сразу же отклонила это предложение^{532}.

Тур сделал вывод, что «Бьорн… <…> написал целый ряд писем, свидетельствующих о том, что он хочет выдать себя за центральную фигуру экспедиции, а меня представить как рассеянного ученого, которому принадлежит только сама идея путешествия»^{533}.

Чувство радости от дружеской помощи сменилось сожалением о том, что он позволил Рёрхольту зайти так далеко. Тур решил вернуться в Вашингтон и оставить Ватцингера одного для решения практических проблем, связанных со строительством плота.

«Я надеюсь, что ты получила кое-какое представление обо всем и что Лив поймет, что я занимался делами, а не устраивал беспорядок. Не забывай — я начал с пустыми руками», — заканчивает он длинное письмо матери.

Вернувшись в Вашингтон, Тур узнал, что норвежское министерство обороны направило в посольство письмо, в котором говорилось, что «Бьорн Рёрхольт никогда не получал назначения на должность помощника военного атташе»^{534}. Называть себя так разрешил ему полковник Мунте-Кос. Дело в том, что он был не только начальником Рёрхольта, но и его дядей; впрочем, когда полковник испросил официального согласия министерства на назначение племянника, ответ пришел отрицательный^{535}.

Но гораздо серьезнее с точки зрения Тура было то, что Рёрхольт настолько разругался с Хаугландом и Роби, что они отказывались даже разговаривать с ним. Тур поручил ему раздобыть радиоаппаратуру для плота, однако он не стал обсуждать свои планы с теми, кто должен был использовать это оборудование, и не выполнил поручения. Когда Тур начал допрашивать Рёрхольта с пристрастием, выяснилось, что он не приобрел «ни одного винтика или кусочка антенны. Наши два радиста были потрясены до глубины души»^{536}.

Дальнейшее расследование показало, что Рёрхольт необходимую радиоаппаратуру все-таки приобрел, но, как пишет Хейердал «сознательно ввел нас в заблуждение, в надежде оказать на нас давление». А когда Тур сообщил ему, что им удалось раздобыть такое же оборудование самостоятельно, Рёрхольт признался, что «это был бизнес. Он прямо сказал, что хотел получить деньги за то, что сделал»^{537}.

Этот момент Тур пережил очень тяжело. Рёрхольт был его наставником во время войны, его единственным настоящим товарищем. Во многом благодаря Рёрхольту он попал в Финнмарк, и именно Рёрхольт научил его руководить людьми. Но теперь уважение к Рёрхольту исчезло, и, чтобы спасти экспедицию, надо было с ним распрощаться. О том, чтобы в подготовке одновременно участвовали и Рёрхольт, и Хаугланд с Роби нечего было и думать. Однако Тур был стольким обязан своему старому другу, что попытался все же избавиться от него «без скандала»^{538}.

В эти же дни Тур занимался поисками человека, который мог бы держать в руках все нити, пока он находится в океане, — отвечать на вопросы журналистов, следить за средствами экспедиции и выполнять роль связующего звена между плотом и землей; этому человеку предназначалась непростая роль поддерживать трудные и весьма деликатные контакты с родственниками членов команды в Норвегии.

Такой человек нашелся. Ее звали Герд Волд, и она работала в посольстве. С молчаливого согласия посла Герд получила разрешение выполнять роль секретаря экспедиции.

Во время войны Герд Волд работала в шифровальном отделе норвежского Верховного командования, и сыграла серьезную роль в обеспечении деятельности группы Линге. После войны она очень хотела поехать в США, и долго не раздумывала, когда ей предложили должность в посольстве в Вашингтоне. С Туром она познакомилась через Бьорна Рёрхольта — человека, которого ей предстояло заменить. Она сообщила Туру, что сотрудничать с Рёрхольтом было трудно, — тот смотрел на Герд свысока, потому что она была женщиной. Поэтому, с энтузиазмом согласившись вести дела, пока Тур будет в отъезде, Герд Волд выставила условие, что именно она, а не Рёрхольт, получит полномочия представлять интересы экспедиции^{539}.

«Герд Волд — очень приятная женщина и всем нравится, она — очень порядочная и толковая девчонка. Она почти как парень, и пользуется всеобщим доверием», — написал довольный Тур в письме к матери в Рустахогду^{540}.

Кнут Хаугланд и Торстейн Роби полностью поддержали назначение Герд Волд. Они видели, как она работает, и не могли нахвалиться на нее^{541}.

Приближалось время отъезда в Перу. Тур вспоминает о Ватцингере, находящемся в одиночестве в Кальяо, и пишет ему: «Здесь пришлось разгрести столько дерьма, сколько не снилось ни одному ассенизатору, но сейчас все налаживается». Самое важное, о чем сообщает Тур, — «письма Лив говорят о том, что она начинает что-то понимать»^{542}.

Тур думает также о полковнике Мунте-Кос, который как он опасается, пришел в растерянность, узнав об отстранении от дел экспедиции своего племянника Бьорна Рёрхольта. Тур пишет полковнику о своем сожалении, что «разногласия и открытый конфликт, случившиеся внутри тесного круга друзей в Нью-Йорке и Вашингтоне, <…>…сосредоточились вокруг Рёрхольта». При этом Тур благодарит полковника за решающий вклад в удачное начало экспедиции, который тот сделал как военный атташе и как частное лицо^{543}.

В то время как Хаугланд, Роби и Тур собирались лететь в Лиму, Хессельберг пересекал Атлантику, держа курс на Панаму, на борту теплохода «Лауриц Свенсон», принадлежащего Томасу Ульсену.

В экспедиции по-прежнему не хватало шестого участника.

Южная Америка. Тур Хейердал рубил бальзу в Эквадоре и строил плот в Перу

Путешествие

Когда-то давным-давно у озера Титикака жил бог, который был сыном солнца, и звали его Кон-Тики Виракоча. У него были белая кожа и длинная борода, и носил он одежду до пят. Никто не знал, откуда он пришел, — одни полагали, что Кон-Тики приплыл с севера, высадился на побережье и оттуда добрался до высокогорного озера Титикака, другие утверждали, что он явился с одного из островов в этом озере.

На берегу озера Кон-Тики повелел выстроить город из больших белых каменных глыб, и из этого города, названного Тиахуанако, он посылал своих людей во все концы Перу. Его посланцы, люди с белой кожей и длинными бородами, проповедовали индейцам, что солнце сотворило Кон-Тики, а Кон-Тики создал людей. Белые наставники учили людей поклоняться солнцу и строить пирамиды, возделывать землю и организовывать общество.

Согласно легенде, Кон-Тики не поладил с людьми — собственными детьми. В их отношении к нему любовь постепенно уступила место ненависти. Люди начали угрожать Кон-Тики, и когда один из местных вождей убил нескольких его соратников, белокожий бог решил покинуть Тиахуанако.

Вместе со своими людьми Кон-Тики добрался до тихоокеанского побережья, там они построили из бальзового дерева плоты и, гонимые ветром, поплыли на запад; позднее так же поступили индейцы квакиутли, покинувшие свои жилища в районе Белла-Кулы.

На основе общества, созданного Кон-Тики, впоследствии построили свое царство инки. Они сохранили легенду о Кон-Тики и белых богах, и именно инки назвали Кон-Тики «Виракоча», что на их языке означает «морская пена». Когда-нибудь, говорили они, Виракоча обязательно вернется.

От инков европейцы узнали о бальзовых плотах и Кон-Тики. Такие плоты были в ходу у инков, когда в начале XVI века конквистадоры испанца Франсиско Писарро, одержимые золотой лихорадкой, но с Библией в руках растоптали царство инков. Писарро почти не встретил сопротивления. У него были белая кожа и борода, и инки подумали, что, как и предсказывала легенда, вернулся Виракоча. К счастью, посреди кровопролития конквистадоры нашли место и для мирных занятий. Испанские завоеватели привезли с собой летописцев, и именно благодаря их описаниям Тур Хейердал смог построить плот, очень близкий к оригиналу Кон-Тики. И если невозможно доказать, что почти полторы тысячи лет тому назад на таком плоту покинул берега Перу сын солнца, то, во всяком случае, точно известно, что существовал народ, который верил в это, считал его богом и сохранил о нем память. Этим народом были инки. Но предки Теи Тетуа, каннибала с Фату-Хивы, тоже сохранили память о божественном Тики, творце всех вещей.

— Откуда он пришел? — спросил Тур старика.

— С востока, — ответил Теи Тетуа.

Возможно, Тур и вспоминал этого каннибала, когда вместе с другими членами своей команды завершал строительство плота на верфи в Кальяо. Он, во всяком случае, не сомневался в том, что Кон-Тики, белый вождь и бог с озера Титикака «был идентичен белому вождю и богу Тики, сыну солнца», о котором рассказывал Теи Тетуа и которого все «обитатели восточных тихоокеанских островов почитали как своего прародителя»^{544}.

И вот теперь, когда они собирались повторить на плоту путешествие бога солнца, как же еще можно было назвать плот, как не «Кон-Тики»? Тур принес кокосовый орех, молоком которого решили «окрестить» плот, и попросил сделать это Герд Волд. Двадцать седьмого апреля в 11.30 утра в порту Кальяо у Яхт-клуба собралось довольно много людей. Они внимательно следили, как Герд на высоких каблуках с трудом удерживала равновесие на круглых и скользких бальзовых бревнах. Вот она подняла кокос и с такой силой ударила им о нос плота, что молоко брызнуло вокруг. В газетах ее назвали la madrina de la balsa[33].

Крещение. Секретарь экспедиции Герд Волд крестит плот соком кокосового ореха. «Кон-Тики» — имя солнечного божества, которое, согласно легенде, взяло с собой свой народ с озера Титикака и отправилось по морю на запад

Большое количество народу, прежде всего чиновников и журналистов, свидетельствовало о том, что плот стал знаменитым, еще не успев отправиться в путь. На причале стояли послы трех великих держав — США, Великобритании и Франции, — и даже китайский посол прибыл из своей резиденции в Лиме. Были представлены и перуанские власти, явились также посланники Норвегии, Швеции и Бельгии.

Тур произнес речь, и все захлопали — даже американский посол, который делал это с явной неохотой. Он предпринял колоссальные усилия, чтобы отговорить Тура от путешествия на плоту, — отчасти потому, что если что-нибудь случится и придется посылать спасательную экспедицию, то расплачиваться будут американские налогоплательщики, а отчасти потому, что поверил в басню о запланированном самоубийстве столь экзотическим способом.

— Ваши родители будут огорчены известием о вашей смерти, — предупреждал он Хейердала^{545}.

Однако Тур был непоколебим. Теперь, когда плот был готов и покачивался у причала порта Кальяо, он еще больше верил в свою теорию и искусство инков строить плоты.

Ничего не боялся и шведский этнолог Бенгт Даниельссон, который после недолгих переговоров стал шестым участником экспедиции. Тур познакомился с ним в феврале в Лиме, когда приехал туда, после того как были срублены бальзовые бревна. Он сидел в гостинице, когда вдруг раздался стук в дверь. «Вошел высокий загорелый парень с окладистой бородой и в тропическом костюме». Вряд ли Тур когда-либо видел человека, так похожего на путешественника-первооткрывателя^{546}.

Посетитель сказал, что его зовут Бенгт Даниельссон, ему двадцать пять лет, он — этнолог из Упсалы и пишет докторскую диссертацию в университете Сиэтла. Он только что прибыл из джунглей Амазонки, где участвовал в шведско-финской научной экспедиции, измерял черепа и изучал жизнь южноамериканских индейцев.

Вместе с одним геологом он собирался продолжать свои исследования вокруг Тиахуанако около озера Титикака. Тур слегка вздрогнул, когда услышал об этом: «я почувствовал себя так, как будто кто-то наступает мне на пятки», — ведь он сам собирался когда-нибудь, когда будет время, вместе с Эриком Хессельбергом отправиться в Тиахуанако — город Кон-Тики. Однако в Лиме Даниельссон услышал про экспедицию на «Кон-Тики» и отважился постучаться в дверь к Хейердалу, чтобы узнать, в чем заключается его теория.

Несмотря на «отдавленные пятки», Тур рассказывал долго и подробно. Возможно, этому не следует удивляться: он вовсе не был избалован вниманием со стороны ученых — они не проявляли особого интереса к его работе. Красноречию Хейердала способствовало и то, что Бенгт принадлежал к людям, умевшим слушать. «Вначале он был настроен скептически, но, в конце концов, пришел в восторг и загорелся моей идеей. Он сказал, что теория логична, а экспедиция — просто фантастика». Разговор закончился тем, что Даниельссон попросился в члены экспедиции^{547}.

Тур не мог дать ответ сразу, поскольку должен был посоветоваться с остальными участниками, а также — не в последнюю очередь — с норвежским военным атташе в США полковником Мунте-Косом, который был весьма озабочен, как экспедиция отразится на имидже Норвегии в Америке. Именно поэтому с самого начала было решено, что в экспедиции примут участие только норвежцы. И вот Тур пишет полковнику в Вашингтон о своем желании включить в члены экипажа «Кон-Тики» Даниельссона, сообщая, что «единственное „но“ состоит в том, что он не норвежец, а швед».

Но еще до отправки письма он для себя уже принял решение. Даниельссон произвел на него очень приятное впечатление, а, кроме того, ему не нужно было покупать билет для перелета через Атлантику или из США — он «был готов к употреблению» на месте отправления плота. Даниельссон был ученым, и Хейердал заявил, что он будет полезен экспедиции: швед не только повысит научный уровень исследований, но и «станет добровольным и полезным сторонником моего нового „учения“»^{548}. К тому же Тур считал, что швед как член экипажа, окажет честь норвежской экспедиции.

Серьезных возражений ни у кого не возникло, но, поскольку экспедиция уже наделала много шуму, потребовалось некоторое время для официального одобрения кандидатуры Даниельссона в качестве члена экспедиции. Как бы то ни было, за несколько недель до отплытия Тур собрал команду из шести человек, — число шесть подходило для организации четырехчасовых вахт у руля в течение суток, а, кроме того, для хорошей компании на борту.

Какое-то время Тур, впрочем, подумывал о том, чтобы в качестве шестого участника взять на борт женщину. Ведь летописцы Писарро писали о том, что инки часто брали с собой женщин в морские путешествия. Но затем он отказался от этой мысли; и не только потому, что боялся, что атмосфера на борту будет испорчена из-за ревности. Скорее он опасался, что такой выбор вызовет чрезмерный шум, который нанесет вред экспедиции^{549}.

Отплытие было назначено на 28 апреля, на следующий день после церемонии крещения плота. Они запаздывали по сравнению с планом, хотя постройка плота заняла всего два месяца. Тур принял окончательно решение об экспедиции в начале ноября предыдущего года, и на все сборы ушло около шести месяцев. Должно быть, это рекордный срок для экспедиции такого масштаба. Полковник Рольф Палмстрём, вероятно, не ошибся, когда в характеристике, данной Хейердалу, подчеркнул его административные и организаторские способности.

Предполагалось, что путешествие на плоту будет проходить точно как у древних индейцев и, значит, без современных вспомогательных средств. Это означало, что первые несколько недель им придется усиленно грести, чтобы выйти в открытое море^{550}. Но затем Тур решил, что для экономии времени все-таки стоит воспользоваться помощью для выхода из порта и из бухты. Надо было пойти на уступку обстоятельствам и попросить буксир.

Кон-Тики. Плот имел размеры: 15 метров в длину и 6 метров в ширину. Он был точной копией бальзовых плотов, на которых плавали индейцы, когда испанцы прибыли в Перу в 30-е годы XVI века

Буксир «Гуардиан Риос» появился к концу дня, а когда совсем стемнело, огни города виднелись уже далеко-далеко. «Гуардиан» должен был буксировать их до утра, так как они опасались, что ночной ветер или местные течения пригонят плот обратно к берегу. Буксир оставил плот, когда они находились на расстоянии пятидесяти морских миль от берега.

С буксиром Тур отправил последнее письмо, адресованное «всем вместе» дома в Норвегии. «Наше отличное судно сейчас уже в океане — начался второй этап в авантюре Кон-Тики». Далее он сообщил о том, что один американский полковник перед самым отплытием подарил им зеленого попугая. Попугая назвали Лорита, и он стал талисманом плота. Лорита обожала сидеть в бороде Бенгта Даниельссона и вскоре обучилась нескольким шведским словам в дополнение к испанским, которые она знала раньше.

В этом письме Тур предупреждал домашних, чтобы они не верили «падким на сенсации журналистам, которые пишут всякую чушь».

Буксир исчез за горизонтом, и они остались в одиночестве. Подул легкий юго-восточный бриз, пора было поднимать парус. Нельзя сказать, что неуклюжий плот помчался вперед, но он определенно сдвинулся с места.

Ветер усилился, и волны начали биться о плот. Путешественники попытались пустить в ход рулевое весло, но к своему ужасу обнаружили, что плот почти неуправляем. Вдруг порыв ветра ударил в парус со стороны кормы и вывернул его наизнанку. Парус наклонился, стал бить по мачте, людям и бамбуковой хижине, плот развернуло. Тур и его товарищи, разинув рот, смотрели, как он поплыл кормой вперед. Наконец они опомнились, и кто-то бросился к рулевому веслу, чтобы развернуть плот обратно, а остальные схватились с парусом, и образовалась куча-мала. После тяжелой борьбы им все же удалось повернуть «Кон-Тики» обратно, и он двинулся правильным курсом.

Они проплыли еще недостаточное расстояние, чтобы выйти из-под влияния ветров с Анд и течения Гумбольдта. Это сильное морское течение идет на север вдоль побережья Южной Америки, а примерно на широте Перу поворачивает на запад и устремляется в открытое море. Хейердал рассчитывал, что именно это течение будет относить «Кон-Тики» от материка по направлению к Полинезии. Ночью ветер усилился, громадные океанские волны одна за другой вздымались из пучины и, ревя и пенясь, накатывали на плот. И как ни старались люди на этом доисторическом суденышке справиться с парусом и рулевым веслом, им не удавалось удерживать равновесие. Постепенно волны развернули плот, парус опять вывернулся наизнанку, и плот во второй уже раз поплыл задом наперед.

Члены экипажа с трудом продержались ночь, следующий день и еще одну ночь, но потом окончательно выбились из сил. И когда на третьи сутки около четырех часов утра громадный вал снова развернул плот, они отказались от борьбы и свернули парус. Тур отменил ночную вахту, все члены команды заползли в спальные мешки и заснули как убитые. Отданный на власть стихии, с голой мачтой неуправляемый плот свободно поплыл по океану — и вскоре оказалось, что это наилучший способ борьбы с непогодой. «„Кон-Тики“ отлично справляется со стихией, прыгая по волнам, как пробка», — записал Тур в судовом журнале, с восхищением взирая на то, с какой грациозностью их маленькая посудина ускользает от высоких волн. А если и случалось, что какая-нибудь волна ударяла в борт и захлестывала палубу, то вода быстро исчезала в просветах между бальзовыми бревнами. Черпак на «Кон-Тики» не понадобился.

Проснувшись, Эрик определил с помощью секстанта местоположение плота; оказалось, что ветер отнес их на северо-запад и они находятся на расстоянии ста морских миль от суши. Ветер не утихал. Они поставили парус и боролись со стихией до вечера, а на ночь опять парус убрали. В следующие дни море немного успокоилось, и расстояние между идущими на плот валами стало увеличиваться. Шторм стихал. Ветер дул с юго-востока, и по мере удаления плота от суши становился все слабее. Они поняли: если им удастся развернуть плот так, чтобы ветер дул с левого борта, то будет легче управлять и сохранять правильный курс. «Кон-Тики» держал курс на запад-северо-запад и шел на хорошей скорости. За первые десять суток они прошли пятьсот морских миль. А это, согласно расчетам капитана Вильхельма Эйтрема, было совсем неплохо.

Они вошли в царство пассата — мечту старого морского волка. Пути назад уже не было. «Кон-Тики» не мог плыть против ветра, и если бы они вдруг пожалели, что отправились в путешествие, и решили вернуться, то сделать этого не смогли бы при всем желании. Тур Хейердал и его команда были обречены оставаться на плоту, пока он не уткнется в землю на западе. Они оказались одинокими пленниками океана, хотя и поддерживали радиосвязь с материком. И теперь от них самих и взаимоотношений между ними зависело, распространится ли это одиночество на их души или нет.

Материальная часть их мира была ограничена крошечным плотом в огромном океане. Плот был построен из девяти стволов бальзового дерева и имел размеры пятнадцать на шесть метров. Бревна были заострены по краям и связаны пеньковой веревкой. Поверх них в поперечном направлении укрепили девять более тонких бальзовых бревен для скрепления конструкции; они же стали основанием для палубы, на которой установили хижину. Ее построили из бамбука и переплетенных бамбуковых побегов, а крышу сделали из бамбуковых циновок. Путешественники спали на соломенных матрасах, и если в непогоду они собирались в хижине все вместе, то вынуждены были лежать, как сардины в консервной банке. В углу хижины размещалась радиостанция, и стояли коробки с личными вещами членов экипажа. Провиант и воду хранили на палубе и в щелях между палубой и девятью основными бревнами.

В нескольких местах между бревнами были просунуты пять толстых досок, так называемые гуарас, которые уходили в воду на полтора метра вниз под прямым углом к плоту. Они служили в качестве выдвижных килей — швертов. Как было известно Туру, такого рода кили использовались инками для управления плотами — они должны были предотвращать снос ветром и течением.

На палубе перед хижиной были установлены две мачты, сделанные из очень твердой древесины. Они стояли наклонно друг к другу, а их верхушки были связаны крест-накрест. На рее укрепили большой тяжелый парус, на котором красовался нарисованный Эриком портрет бородатого Кон-Тики.

На корме имелось рулевое весло, настоящая ахиллесова пята всей посудины. Сделанное из той же древесины, что и мачта, оно было тяжелым, как свинец; длина его достигала шести метров. Стоило на море случиться небольшому волнению, не менее чем двум членам экипажа приходилось удерживать весло, пускавшееся в дикий танец в уключинах.

У руля. Тур и команда испытали значительные трудности в управлении плотом

Команда. Слева направо: Кнут Хаугланд, Бенгт Даниельссон, Тур Хейердал, Эрик Хессельберг, Торстейн Роби и Герман Ватцингер

Но что же заставило людей отчалить на плоту от чужого берега и пуститься в далекий путь без малейшей возможности повернуть назад?

Большинство экспедиций заботятся о том, чтобы создать промежуточную базу, какое-то надежное место, где можно было бы найти пристанище в случае неудачи. Так обычно поступали британские полярники, которых из поколения в поколение учили: первое, что они должны сделать, прежде чем начать двигаться по льду, это обеспечить базу — лагерь на суше или корабль на якоре, а потом все время следить за тем, чтобы база оставалась в пределах досягаемости. Может быть, именно поэтому британские полярники очень редко достигали поставленных целей — риск, который они себе позволяли, не шел ни в какое сравнение с той жертвенностью, на которые часто были готовы пойти люди, пересекающие ледяные пустыни.

Чтобы сломать британский стереотип поведения, понадобился полярник с совершенно иным менталитетом. Когда Фритьоф Нансен презрел дружеские предостережения британцев и отправился на полярном судне «Фрам» в дрейф по Северному Ледовитому океану, он сознательно сжег за собой все мосты и отрезал все пути к отступлению. Его база — корабль «Фрам» — дрейфовала вместе с ним, и таким образом Нансен получил то, чего всегда не хватало британцам, — безграничный радиус действия.

Для достижения успеха предприятия Нансен должен был набрать себе команду, которая бы верила в него и соглашалась на то, что многие считали безумной затеей. Кроме того, имелись еще два необходимых условия. Во-первых, гипотеза Нансена о том, что в Северном Ледовитом океане существует течение, должна была оказаться верной, и, во-вторых, ему необходим был корабль особой конструкции, способный выдержать давление паковых льдов. Норвежскому исследователю повезло, и он обставил британцев.

Хейердал во многом следовал Нансену. Отпустив конец буксирного каната, он сжег последний из остававшихся мостов. Теперь им оставалось либо идти вперед, либо умереть. У него также была своя теория, а вместо корабля — плот. Однако требовались особые смелость и настойчивость, чтобы принять то решение, которое он принял, и ни секунды не сомневаться в успехе эксперимента. Когда Колин Арчер построил «Фрам», Нансен был абсолютно уверен в том, что это именно такой корабль, какой ему нужен. Тур Хейердал точно так же не сомневался, что плот «Кон-Тики» — именно то плавательное средство, на котором он сможет пересечь океан. И все же, невзирая на то, что инки и их предки спокойно плавали на бальзовых плотах, а Хейердал был твердо убежден в том, что они доплывали на этих плотах до Полинезии, их экспедиция была чистым экспериментом. А любой эксперимент сопряжен с риском и может закончиться неудачей — причем вовсе не обязательно потому, что могла оказаться неверной гипотеза или мог не выдержать плот. В то время как южноамериканские индейцы столетиями накапливали опыт плавания на бальзовых плотах, у Хейердала в момент отплытия такой опыт отсутствовал, и, возможно, именно здесь и таилась наибольшая опасность. Ни Тур и его товарищи, ни помогавшие им перуанские рабочие не владели искусством строительства плотов, и поэтому шансы на то, что они в спешке могут допустить какую-нибудь роковую ошибку в конструкции, были достаточно велики.

За исключением Эрика Хессельберга, все они были настоящими сухопутными крысами, а Эрик хотя и плавал через океан, но на более крупных судах. Кое-чему они должны были обучиться перед отплытием, например, управлению плотом. Однако в Перу уже никто толком не умел управляться с гуарас, а кроме того, они уже и так потеряли много времени и не хотели задерживаться ради обучения. Тур сгорал от нетерпения, ему хотелось поскорее отправиться в путь. Они, правда, успели совершить небольшое пробное плавание, которое, впрочем, показало лишь то, что плот может плыть и что рулевое весло, по-видимому, действует исправно.

Поистине кажется загадкой, как это взрослые, бывалые мужчины могли пуститься в борьбу с неизвестной им стихией, да еще под руководством человека, который вырос, страдая водобоязнью, и был среди них самым молодым.

Хейердал пользовался безграничным доверием своей команды. Он говорил, что если южноамериканские индейцы, недалеко ушедшие от людей каменного века, сумели переплыть на плоту океан, то уж они-то, отправившись по стопам индейцев, наверняка смогут сделать то же самое. Его товарищи и не думали в этом сомневаться. При этом, кроме желания помочь Туру одержать победу в его споре с наукой, каждый из членов команды имел свои личные мотивы для участия в путешествии.

Кнут Хаугланд многое пережил во время войны — в отличие от Хейердала ему довелось побывать в ближнем бою; теперь он хотел немного пожить совершенно иной жизнью. Прослышав о возможности совершить плавание из Южной Америки в Полинезию, он загорелся этой идеей — Хаугланду казалось, что это путешествие поможет ему восстановить душевное равновесие.

У Германа Ватцингера произошел разрыв с женой, после чего, желая оказаться как можно дальше от дома, он отправился на стажировку в США. Когда ему представилась возможность отправиться в еще более дальние края, он, не раздумывая, согласился.

Бенгт Даниельссон хотел отдохнуть от тяжелой работы в джунглях Амазонки и надеялся, что спокойная жизнь на плоту позволит ему поразмыслить над докторской диссертацией. Чтобы стимулировать свои размышления, он прихватил с собой семьдесят книг по специальности. Но основную роль в том, что он оказался на «Кон-Тики», сыграл, конечно, его интерес к занятиям Тура и постоянная потребность в приобретении новых знаний.

Что касается Эрика Хессельберга и Торстейна Роби, то их притягивали не столько научные идеи Хейердала, сколько сама возможность путешествия. Оба они были парни веселые, и в этом плавании их привлекал, прежде всего, его авантюризм.

Итак, группа состояла из людей довольно разных, но все они были яркими личностями. У них имелась одна общая черта — по мнению Тура, все они были отличными парнями.

Когда «Кон-Тики» покидал Перу, Тур был связующим звеном между членами команды, так как только он один знал каждого из них. Таким образом, от его способности разбираться в людях зависела, какая на плоту будет атмосфера. Если бы он ошибся в выборе, то группа могла бы расколоться с вытекающими отсюда последствиями для общего психологического состояния и тем самым поставить под угрозу безопасность экспедиции.

Германа Тур называл джентльменом с хорошо развитым чувством юмора. Ватцингер был представителем аристократического сословия, человеком, сильным духовно и физически, готовым на все ради спасения друга^{551}.

Торстейн, как и Кнут, во время войны не раз смотрел в глаза смерти. Но это не мешало ему постоянно радоваться жизни и во всем видеть светлые стороны. И если имелся на борту человек, который почти ничего и никогда не боялся, то это был Торстейн. Оборотной стороной этого бесстрашия было то, что он не верил ни в каких богов^{552}.

Кнут, правильный во всем, добросовестный, самый рассудительный из всего экипажа, был образцом морали и любви к родине. Он скорее откусил бы себе язык, чем сказал бы неправду; поражала его постоянная готовность к самопожертвованию^{553}.

Эрик, бесшабашный малый, самый крупный физически, эдакий огромный мишка, любил играть на гитаре и петь песни Эверта Таубе. Ему было наплевать на теорию Тура и миссию экспедиции, он просто радовался тому, что Тур захотел взять его с собой и у него появилась возможность пуститься в авантюрное плавание^{554}.

Бенгт — книжный червь, проглатывавший одну книгу за другой; тем самым он несколько изолировал себя от остальных членов экспедиции. Но он был прирожденным комедиантом и своими представлениями способствовал повышению духа команды^{555}. Он также отлично готовил, а это совсем немаловажное качество во время долгого и опасного путешествия.

Неутомимый читатель. Шведский этнолог Бенгт Даниельссон взял с собой 70 книг

Тур был неоспоримым лидером группы. Он управлял по принципу: наилучшее решение — это такое решение, которое пользуется всеобщей поддержкой. Он нередко выполнял роль наблюдателя, который самым дипломатическим образом вмешивается в назревающую ссору между членами команды. И если ему не удавалось предотвратить конфликт, то он предпочитал не делать резких выводов в надежде, что время само все расставит по местам. Однако повседневный быт на плоту не требовал великих решений. Быстро установился рутинный порядок, и каждый знал свои обязанности.

Еще до того, как все собрались, Тур решил назначить Германа своим заместителем. Но, когда Тур перед отплытием из Кальяо подписывал контракты с членами экипажа, возникли сомнения в необходимости официального закрепления этой роли. Все должны были быть равны перед Туром, и в случае его «отсутствия или неявки», как значилось в проекте контракта^{556}, должно было вступить в силу правило «один за всех и все за одного». Один из членов экипажа счел этот принцип настолько важным, что отказывался подписать контракт, и вместо того, чтобы вступать в спор, Тур отложил контракт в сторону^{557}. И все же не было сомнения в том, что команда приняла Германа как заместителя командующего^{558}. Он стоял у истоков предприятия, и именно он отвечал за постройку плота.

На основе вышесказанного может сложиться впечатление, что на борту «Кон-Тики» царила идиллия. Но это было совсем не так, хотя, надо признать, на протяжении большей части пути им удавалось избегать ссор, способных испортить отношения между членами экипажа, что представляло гораздо большую опасность, нежели любой шторм. Идиллию в основном нарушали опасения, возникающие в непредвиденных случаях, как, например, когда обнаружилось, что «Кон-Тики» поддается лишь небольшому отклонению от курса, определенного ветром и течением. Иными словами, плот не поддавался управлению. Это означало, что они мало что смогут сделать, чтобы избежать возможной опасности, или, что еще хуже, плот будет трудно направить к определенной цели, скажем, острову, если они в один прекрасный день увидят пальмы на горизонте.

Правда, в первые дни путешествия плохая управляемость плота мало влияла на жизнь экипажа. Гораздо хуже было то, что плот всего через неделю начал впитывать воду.

Печальнее всего обстояло дело с кормовым поперечным бревном. Тур «засунул кончик пальца в размокшую как губка древесину, и в ней захлюпала вода»^{559}. Ничего не говоря спутникам, он отломил кусок намокшего дерева и выбросил за борт. Деревяшка пошла ко дну. Позже Тур наблюдал, как некоторые из его товарищей проделывали то же самое, тоже тайком. Он вспомнил Самуэля Лотропа и его утверждения о том, что бальзовый плот потонет через четырнадцать дней. Неужели американский антрополог окажется прав?

Путешественники провели эксперимент: вонзили в бревно нож и увидели, что он проник внутрь на целый дюйм, прежде чем уперся в твердое дерево. Значит, если вода будет проникать в бревна неизменным темпом, то к тому времени, когда, по расчетам Эйтрема, на горизонте должна будет показаться земля, плот уже не сможет держаться на поверхности океана^{560}.

Когда Тур и Герман покупали лес в Эквадоре, они отбирали стволы, наполненные древесным соком. Бревна должны были быть «средней крепости, недавно срубленными и сырыми»^{561}. Древесный сок, как им сообщили, действовал подобно укрепляющему древесину составу, и сейчас, когда Тур стоял, держась за нож, наполовину вошедший в промокшее бревно, ему ничего не оставалось, как надеяться на то, что эти сведения верны. На протяжении следующих дней и недель они время от времени пронзали бальзовое дерево и смотрели, далеко ли проникла вода.

Веревки, связывающие бревна плота, также вызывали опасения. Бревна находились в непрерывном движении, и, когда свободные от вахты члены команды залезали в хижину и ложились спать, они «слышали, как бревна скрипели, стонали, терлись одно о другое и шуршали». А что если веревки перетрутся?

Когда они в Кальяо готовились к отплытию, в порт зашло норвежское торговое судно. Капитан и несколько опытных матросов внимательно осмотрели плот и вынесли приговор: эта куча досок никогда не поплывет, а если ее понесет течением, то путешествие через океан займет годы. Но пусть Хейердал не беспокоится — плот развалится гораздо раньше. Через четырнадцать дней бревна перетрут веревки. Если не скрепить бревна железными болтами, «Кон-Тики» не имеет ни малейшего шанса^{562}.

Таковы были ясные аргументы людей, которые, должно быть, знали, о чем они говорят. Тур честно признался в том, что он не моряк, и поэтому не может привести никаких контраргументов. Он действовал как ученый и в этом качестве отдавал отчет в своих действиях. В конечном итоге он решил положиться на солнечного бога и своих спутников, а не на матросов, привыкших к стальной палубе под ногами.

И все же это предостережение не могло не вызывать опасений. Озабоченные душераздирающими звуками, которые издавали бревна, они ежедневно осматривали веревки. Однако веревки держались, и мало-помалу стало ясно почему. Бальзовая древесина была так мягка, что веревки постепенно врезались в дерево, и бревна предохраняли их, вместо того, чтобы перетирать.

Постепенно проникновение воды в бревна прекратилось. Древесный сок выполнил свою функцию.

Тур Хейердал мог поздравить себя. Ни одно из страшных пророчеств пока не сбылось. А у него на руках оставались все козыри.

Жизнь на борту вошла в более спокойное русло. Плот скользил по воде, попав под власть устойчивого пассата. Мореплаватели жили среди сардин, тунцов и дельфинов, иногда к ним наведывались киты и акулы. Каждое утро они подбирали летучих рыб, упавших ночью на палубу. Зажаренные на сковородке, они по вкусу походили на скумбрию.

Эрик бренчал на гитаре. Кнут, искусный плотник, мастерил модель «Кон-Тики». Торстейн рассказывал небылицы. Бенгт устраивал театральные представления. Герман ходил с приборами и измерял давление и силу ветра.

Проблемы. Кнут Хаугланд и Торстейн Роби были на «Кон-Тики» телеграфистами. Им часто приходилось трудиться, чтобы поддерживать оборудование в исправности

Любительское радио. Позывными «Кон-Тики» был сигнал «Lima India 2 Bravo». Команда поддерживала связь с радиолюбителями, особенно из Норвегии и США

Тур вел дневник путешествия. Как обычно, он внимательно следил за всеми проявлениями природы. Он описывал пылающее ярко-красное солнце, которое в течение нескольких минут каждый вечер медленно проплывало вдоль горизонта и точнее любого компаса показывало путь на запад. Описывал луну, которая как тяжелый и круглый шар поднималась на востоке и показывала, откуда они пришли. Описывал рыб и птиц, а также моллюсков, начинавших прирастать к плоту. Описывал жизнь на борту, заносил в дневник координаты и курс, а также расстояние до ближайшей суши.

Общались они на плоту по-норвежски, но он писал по-английски, водоустойчивыми чернилами — вдруг что-то случится с плотом и людьми или пропадет судовой журнал; английский язык в любом случае давал лишние шансы на то, что дневник будет прочитан. Кроме того, Тур готовился к будущей книге о путешествии. Ведь он рассчитывал на широкий круг читателей из разных стран, и почему бы ему, человеку, который привык мыслить системно, не начать подготовку издания на английском языке прямо сейчас?^{563}

Один день на плоту «Кон-Тики» мог иметь несколько кульминационных моментов. Вот, к примеру, Эрик в двенадцать часов замеряет высоту солнца и наносит на карту новую отметку — смотрите: еще один рекорд! Со вчерашнего дня плот прошел шестьдесят морских миль! А Бенгт вдруг обнаруживает номер гётеборгской газеты трехмесячной давности, который он захватил с собой в шведской миссии в Лиме. Не говоря уже о тех минутах, когда удается установить связь по радио и узнать о том, что с родными и близкими по другую сторону земного шара все в порядке.

Самые знаменательные события были, однако, впереди. Семнадцатое мая, День Конституции, норвежский национальный праздник, отмечен свежим ветром и легким волнением на море. «Кон-Тики» неспешно плывет вперед, и Тур хвалит его изо всех сил. «Отличное мореходное судно, гораздо лучше, чем мы представляли себе в наших самых смелых мечтах», — отмечает он в судовом журнале. Они устанавливают связь с радиостанцией в Кальяо и посылают статью в американский информационный синдикат и в «Нью-Йорк таймс». Статья появляется через несколько дней и повествует среди прочего об акулах, представляющих большую опасность для экипажа «Кон-Тики». Герд Волд, давно вернувшаяся в Вашингтон, упоминает об этой статье в одном из писем, которые она еженедельно шлет семьям мореплавателей, и добавляет: «Будем надеяться, что наши ребята настолько научились уважать акул, что держатся на плоту, а не под ним»^{564}.

Семнадцатое мая решено отпраздновать как следует — в этом отношении маленький кусочек Норвегии, плывущий в Тихом океане, не должен быть исключением. Тем более что на борту достаточно виски и акевита[34]. Звенят стаканы, звучат песни и снова звенят стаканы. Все за исключением Кнута, напиваются^{565}.

Посреди пиршества на корму накатывает большая волна и смывает небольшой деревянный ящик, на котором лежит компас. К счастью оказывается, что Тур несколько дней тому назад привязал ящик веревкой, и драгоценный прибор удается спасти^{566}.

Однако это происшествие пугает Тура, и он объявляет сухой закон до конца путешествия^{567}.

Суббота, 24 мая, полдень. Стоит тихая погода, море спокойно. Кнут несет вахту у рулевого весла. Солнце в зените, и ему становится жарко. Он наклоняется над бортом, чтобы смочить лицо и руки водой. И в этот момент слышит какой-то шум в воде, который доносится непонятно откуда. Он поднимает глаза, и от удивления теряет дар речи. «Всего в каких-то трех метрах от меня возникла акула гигантских размеров. Ее голова была настолько широкой, что я вряд ли смог бы обхватить ее. Тело… <…> вздымалось над поверхностью воды как плавучая скала. Рядом… <…> плыла целая стая рыб-лоцманов., <…> тут и там к ее туловищу присосались длинные прилипалы. Это было ужасающее зрелище», — записал Кнут в своем дневнике^{568}.

Тур как раз окунулся в воду, когда услышал громкий вопль Кнута, переходящий в фальцет: «Акула-а-а!»^{569}

Вся команда бросилась к Кнуту и замерла при виде огромной уродливой морды, какой ни один из них никогда не видел. «Тигровая акула», — пробормотал Тур, вспомнив, что он зоолог. Ему ни разу не приходилось ни читать, ни слышать об акуле таких размеров^{570}.

Чудовище ничего особенного не предпринимало, а просто тихо плавало вокруг, с любопытством обнюхивая плот и время от времени ныряя под него. Голова и хвост акулы высовывались с разных сторон плота — они оценили ее длину примерно в восемь метров. Одна только жабья пасть достигала, казалось, целого метра в ширину^{571}.

И хотя акула вела себя спокойно, на борту началось волнение. Тур достал фотоаппарат и пленку, а Торстейн залез на рулевое весло, которое тут же вдруг оказалось на спине чудовища. Кто-то нацепил наживку на огромный крючок и швырнул под нос акуле, однако она не соблазнилась на приманку.

Наконец Эрик встал во весь рост, держа гарпун, который казался маленькой зубочисткой по сравнению с морским чудовищем. Кнут записал в своем дневнике: «Он сказал, что было бы безумием покушаться на такое чудовище, но мы подстрекали его, и он запустил в акулу гарпун. Тот со свистом вошел ей в спину. Акула на секунду замерла, а потом подскочила, ударила своим гигантским хвостом и нырнула вниз. Веревка гарпуна пролетела над бортом и зацепилась за край плота. Когда я попытался отцепить ее, она больно хлестнула меня по ноге, оставив кровавую рану и царапину на бедре. Веревка представляла собой полудюймовый пеньковый канат со стальным креплением».

Веревка натянулась и лопнула как кусок шпагата. Оторвавшееся древко гарпуна показалось на поверхности воды недалеко от плота. Акула продолжила свой путь в глубину с гарпуном в спине или без него, и больше они ее не видели^{572}.

Мужчины были в напряжении в течение получаса, пока продолжался визит этой огромной рыбы, одного удара хвоста которой хватило бы, чтобы сломать плот. Рыба не проявила агрессивности, но они все равно напали на нее. Зачем? Она им не угрожала, и использовать ее мясо они тоже не могли. Для забавы? Из отвращения?

Тур Хейердал впоследствии осудил этот поступок. Он говорил, что дал Эрику ясный приказ не трогать животное^{573}, а тот просто потерял голову^{574}.

Однако ни из описания Хаугланда, ни из записей Хейердала не следует, что Тур пытался остановить бойню. Наоборот, Хейердал пишет, что стоял на крыше хижины и снимал происходившее на кинокамеру и что чуть не свалился вниз, когда веревка гарпуна начала хлестать по плоту.

Вообще довольно странно видеть, что у членов экипажа постепенно начинает появляться кровожадность, и встреча с тигровой акулой, по-видимому, усиливает это чувство. Больше они не встречали таких морских чудовищ, но обычных акул по пути попадается предостаточно. И хотя те им вообще-то совсем не нужны, они не могут удержаться от соблазна их уничтожения.

Как-то утром в начале июля, проснувшись, мореплаватели обнаружили, что вокруг плота кипит жизнь. Океан буквально кишел тунцами, дельфинами и акулами. Они словно взбесились и все участвовали в грандиозной схватке. Хейердал и его товарищи решили воспользоваться этим для рыбной ловли. В ход пустили удочку, состоящую из стального троса, флаг-фала и крючка с тунцом в качестве наживки. Дневник Тура запечатлел происходящее, не скупясь на подробности:

«Первой попалась на крючок и была вытащена на плот шестифутовая акула. Как только крючок был освобожден, его проглотила восьмифутовая акула, которую мы также вытащили на борт. Когда удочку снова забросили в воду, на него попалась еще одна шестифутовая акула, мы подтянули ее на край плота, но тут она высвободилась и нырнула. Крючок был сразу же снова заброшен, его схватила восьмифутовая акула, и после короткой борьбы мы вытащили ее голову на бревна, но вдруг все четыре стальных троса оборвались и акула скрылась в глубине. Заброшен новый крючок, и мы вытянули еще одну семифутовую акулу. Теперь стало опасно стоять на скользких бревнах кормы с камерой в руках, поскольку первые две акулы продолжали бешеное сопротивление и хватали бамбук и все что им попадалось. <…> Мы снова забросили крючок, океан все еще кишел беснующимися рыбами. <…> Затем мы поймали и благополучно вытащили шестифутовую акулу, за ней пяти-с-половиной-футовую. Потом мы поймали еще одну шестифутовую акулу. Когда крючок был снова заброшен, мы вытащили еще одну семифутовую акулу. <…> Мы так устали от рыбалки, от вытягивания тяжелых лес, что через пять часов прекратили ловлю. <…> На борту становилось небезопасно, так как каждые 45 минут одна из акул оживала и начинала хватать все вокруг»^{575}.

Кровавая баня. Команда «Кон-Тики» забавлялась охотой на акул. Им не нужна была рыба, но время от времени требовались развлечения

Совершенно изнуренные, они наконец упали на соломенные матрасы и заснули.

На следующий день Бенгту исполнилось двадцать пять лет, и они подняли шведский флаг, после чего вновь схватили удочку и опять начали вытаскивать акул на палубу, которая стала такой грязной от крови, что пришлось выбросить несколько бамбуковых циновок.

Когда в тот вечер они легли спать, только что пережитая оргия не давала им покоя. Перед глазами вставали «хищные раскрытые пасти акул и пятна крови. А запах акульего мяса преследовал нас»^{576}.

Команда «Кон-Тики» начала охоту на акул не потому, что акулы напали на плот. С акулами все, наверное, обстоит так же, как с волками. И те, и другие считаются воплощением жестокости, и одна только мысль о них возбуждает в человеке страсть к убийству. Тур и его товарищи могли забавы ради ловить и других крупных рыб, но именно акула, а не тунец, пробуждала в них примитивные инстинкты. И даже Тур, который всегда восхищался природой во всем ее непостижимом многообразии, не отказался от участия в этой бойне. А может быть, им двигали корыстные мотивы — ведь он так старательно снимал эту кровавую резню на кинокамеру.

Шла десятая неделя их плавания в океане, когда однажды вечером Тур уловил первые признаки, предвещающие перемену настроения на борту. Кнут сказал, что было бы неплохо ступить ногой на землю какого-нибудь острова. Ему, дескать, надоела теснота на плоту, и он не скрывал, что его тошнит от запаха акульей крови. В этот момент Тур подумал о том, что речь идет о своего рода кульминационном пункте путешествия, хотя никаких признаков ослабления мотивации у экипажа заметно не было^{577}. Ясно, что Кнут «был бы рад увидеть что-нибудь другое вместо холодных рыб и бурного океана»^{578}.

Однако через неделю Кнут пришел в норму. Он сказал Туру, что после войны ни разу не чувствовал себя лучше, чем сейчас, и что это путешествие заставило его полюбить море; впрочем, Кнут добавил, что по-прежнему мечтает оказаться на суше^{579}. Кровь с палубы смыли. Однако, возможно, мимолетные приступы дурного расположения духа у Хаугланда объяснялись не только акульей бойней. Было нечто, о чем ему не хотелось говорить. «После войны у меня регулярно случаются приступы ужасной головной боли. Они продолжаются минимум один день и ввергают меня в такую хандру, что мне ничего не хочется делать», — пишет он в своем дневнике.

Весельчак Торстейн тоже мечтал поскорее увидеть землю, но при этом утверждал, что никогда в жизни ему не было так весело, как на плоту. Герман хотел, чтобы путешествие продлилось подольше, и говорил, что ему жаль, что через пару недель они достигнут островов. Эрик думал об опасностях высадки на берег в конце путешествия и считал, что торопиться незачем. Бенгт не успел прочитать все свои книги и потому охотно задержался бы в океане еще на месяц-другой^{580}. Тур был несколько раздражен тем, что Бенгт со своими книгами изолируется от коллектива, но ничего ему не говорил^{581}.

Сам Тур не переставал радоваться каждой минуте пути, каждый день после отплытия из Кальяо приносил ему что-то новое. Его мысли, как и мысли Бенгта, были поглощены книгами, но он думал не о книгах, написанных другими, а о книге, которую собирался написать сам. «Мне предстоит еще многое написать, и я боюсь, что мы достигнем суши, прежде чем я успею записать главное»^{582}. Кроме того, много времени у Тура занимало сочинение статей для американской и скандинавской прессы; они передавались во время сеансов радиосвязи.

Плавание превосходило все его ожидания: «Кон-Тики» описывал дугу от Перу до островов Туамоту. Десятого июня плот достиг самой северной точки под 6°18’ южной широты, а 14 июня пересек меридиан под 110° западной долготы. В этот момент они находились на полпути к островам Туамоту и на той же долготе, что и остров Пасхи, но несколько севернее. Таким образом, они вошли в воды Полинезии.

На скорость также не приходилось жаловаться. «Кон-Тики» шел со средней скоростью 1,5–2 узла, как они и предполагали еще до начала путешествия.

С погодой им тоже поначалу везло, но затем, перед кровавой резней акул, «Кон-Тики» вошел в зону тропических дождей. Черные тучи поднимались над горизонтом, и на плот обрушивались шквалы сильного ветра с ливнем, а волны выбивались из монотонного ритма, к которому члены экипажа привыкли за время длительного пассата. Стало трудно держать правильный курс. Парус выворачивало, и команда тратила много сил, чтобы вернуть его в прежнее положение.

Однажды вечером, когда Тур находился на вахте у руля, он почувствовал недомогание, но перед лицом грозящей опасности заставил себя собраться. Ветер все время менял силу и направление, волны перехлестывали через плот, и порой вода доходила ему до пояса^{583}.

Затем, однако, произошло то, что часто случается на море, — после шторма наступил штиль. «Кон-Тики» остановился в мертвой зыби, не продвигаясь вперед, — Тихий океан оправдывал свое название.

Когда парусник ложится в дрейф, терпение экипажа подвергается худшему из испытаний. И хотя никто никуда не опаздывает, все равно — если приборы показывают те же координаты, что и накануне, у людей возникает ощущение, что время уходит даром. В такие минуты ими овладевает беспокойство — злейший враг мореплавателей.

«Кон-Тики» в этом отношении не был исключением. Десятого июля Кнут пишет в своем дневнике: «Вчера и сегодня мы почти не продвинулись. Почти полное отсутствие ветра и постоянный дождь сделали атмосферу совсем безрадостной, и, похоже, что кое-кто из нас совсем упал духом».

Больше всех переживал Тур. У него были «усталые глаза и лицо. Обычно очень вежливый, обходительный и добрый, он в последние дни стал ворчливым и брюзгливым. Наверное, плохо высыпается», — продолжает Кнут.

Тура тревожило не только состояние погоды. Долгое время он был уверен, что «Кон-Тики» идет курсом, близким к идеальному, но постепенно курс ему разонравился. Ведь Тур вышел в море не в поисках приключений, а чтобы доказать правильность своей теории. Теория получит наиболее веское обоснование, если плот опишет, повинуясь течению, естественную кривую линию, а им приходилось все время самим поворачивать на запад. Однако после затишья ветер переменил направление с востока-юга-востока на северо-восток. Держать западный курс стало еще труднее, и навигатор Эрик Хессельберг двинулся в юго-восточном направлении.

Тур не был доволен этим решением и считал, что надо было, по крайней мере, пытаться плыть на юго-запад. Какое-то время они держали курс на ближайший остров Пукапука, который надеялись вскоре увидеть. Но когда ветер переменился, возникли опасения, что их отнесет на юг и они проплывут мимо острова, и тогда нарушится изящество кривой линии, намеченной Туром. Правда, Эрик утверждал, что опасения Тура напрасны и что взятый им курс в данный момент наилучший.

Эти разногласия раскололи команду. Герман поддерживал Тура, в то время как Торстейн полагал, что прав Эрик. Кнут считал, что Тур зря паникует, но помалкивал. Бенгт читал свои книги и тоже не вмешивался в дискуссию.

Перед Туром встала дилемма. Как руководитель экспедиции он мог приказать Эрику. Но так как его поддерживал только Герман, он предпочел сдаться. Ведь в конце концов Эрик больше остальных понимал в навигации^{584}.

Справедливости ради надо сказать, что «Кон-Тики» шел на небольшой скорости, и пока что выбор курса не имел особого практического значения. До острова Пукапука было еще довольно далеко, и, учитывая большие расстояния в Тихом океане, требовалось еще немало времени, чтобы отклонение от курса отразилось на кривой, намеченной Хейердалом. Однако с психологической точки зрения конфликт грозил взрывом; не в последнюю очередь это объяснялось тем, что команда после более чем двух месяцев пребывания на плоту обнаружила первые признаки усталости. Спор о выборе курса в море может закончиться плохо, поскольку из-за постоянно меняющейся погоды невозможно понять, что правильно, а что нет. В этом случае отстаивание своей точки зрения часто превращается в обыкновенное упрямство, а если от успеха в споре зависит личный престиж, то разногласия рискуют превратиться в позиционную войну. Тур вовремя понял, что проблема слишком незначительна, чтобы позволить ей отрицательно сказаться на сплоченности команды, и прекратил спор. Но это решение далось ему непросто — ведь он был очень честолюбивым человеком. Кнут, видевший его насквозь, отмечал: «спокойствие и самоуверенность Эрика, очевидно, сильно раздражают Тура, ибо я еще никогда в жизни не видел его в таком удрученном состоянии».

Но вот ветер опять прекращается, и конфликт постепенно сходит на нет. Юг или запад — это уже не имеет значения, когда плот стоит без движения. Тур, должно быть, умело разыграл свои карты, потому что на следующий день Эрик по собственной инициативе заявил, что во всем полагается на руководителя экспедиции. И Туру не осталось ничего, как констатировать, что тучи, нависшие над «Кон-Тики», рассеиваются и хорошее настроение возвращается^{585}. Кнут поддержал его в этом мнении и заодно дал ему такую характеристику: «Он упорно трудится и никогда не обмолвится и словом о том, что выполняет столь важную для всех нас задачу».

На носу «Кон-Тики» было оборудовано место для надувной резиновой лодки. В хорошую погоду мореплаватели отправлялись в ней на прогулку. Когда они впервые увидели, как выглядит плот со стороны, то смеялись до упаду, ибо такого судна никому еще не приходилось видеть. Как выразился Тур, плот напоминал старый добрый норвежский сеновал.

Людям, которые еще совсем недавно были типичными сухопутными крысами, нелегко даются мореходные навыки. Однажды лодочная прогулка Тура с одним из членов команды едва не закончилась несчастьем. Ветер и течение понесли «Кон-Тики» быстрее, чем они думали, и, хотя Тур изо всех сил налегал на весла, лодка, не привязанная к плоту веревкой, стала сильно отставать. Если бы их товарищи на плоту не проявили бдительность и не спустили парус, неизвестно, удалось бы лодке догнать плот. С этого дня было решено отплывать в резиновой лодке, обязательно привязав ее длинной веревкой к плоту.

Для этой цели был приготовлен канат, который, однако, постоянно «запутывался, так что когда надо было его натянуть, это никак не получалось»^{586}. Тогда плотник Кнут изготовил для каната барабан. Результат превзошел ожидания. «Теперь канат резиновой лодки можно подтянуть и красиво намотать на барабан, чтобы он не запутался. Зато требуется гораздо больше сноровки в обращении с резиновой лодкой — в кризисной ситуации не получается действовать быстро»^{587}.

А в том, что кризисная ситуация вполне вероятна, они всерьез убедились, когда однажды волной смыло за борт попугая Лориту. Поскольку «Кон-Тики» нельзя было ни повернуть, ни остановить, спасти птицу не удалось, и утрата талисмана не могла не вызвать уныния. При этом все осознали, что упади кто-нибудь из них за борт, его судьба будет решена. Один раз за бортом — навсегда за бортом, — такой урок был извлечен из печальной кончины Лориты.

Тур еще больше ужесточил правила безопасности. Они даже провели учения, во время которых Кнут и Герман решили поплавать наперегонки с плотом. Кнут надел вокруг талии пояс с веревкой и прыгнул в воду, Герман веревку держал, а Тур снимал все это на кинопленку. В тот день на море было волнение, но очень соленая вода помогала держаться на плаву. «Мне только несколько минут удалось плыть наравне с плотом, его несло слишком быстро. Мы изготовили спасательный жилет с длинной веревкой на случай, если кто-нибудь свалится за борт», — записано в дневнике Кнута.

Спасательный жилет бросили за борт, метров на двадцать пять от плота. Кнут прыгнул в воду, чтобы проверить, как далеко он может отплыть от плота и схватиться за канат. Оказалось, что не дальше, чем на пятнадцать-двадцать метров. Если он отплывал дальше, то и плот и жилет, оказывались недостижимы.

В дневнике появилась следующая запись: «Я полагаю, что надо больше тренироваться в плавании и спасании, потому что в один прекрасный день кто-нибудь упадет за борт, и тогда надо будет действовать быстро. А далеко не все на борту умеют хорошо плавать»^{588}.

Здесь Кнут имеет в виду Хейердала. Да, Тур не умел плавать, когда пустился в путешествие на «Кон-Тики».

«Мы купались вместе в Перу, так что я это знаю точно. Он только ходил по воде, Тур не умел плавать», — сказал как-то Кнут Хаугланд в беседе с автором этой книги.

На «Кон-Тики» Кнут обратил внимание на то, что Тур, купаясь, всегда держится за плот. Хаугланд приводит один эпизод: «Как-то, когда было совсем спокойно, один из нас сидел на мачте и высматривал акул, а Торстейн, Герман и я плыли рядом с плотом. Тур также был в воде, но держался за веревку».

В юности Тур Хейердал очень стыдился того, что не умеет плавать^{589}. Однако позже он стал утверждать, что научился плавать в реке, пока жил у вождя Терииероо на Таити. Дело, по рассказу Хейердала, было так. Он брел вдоль берега в поисках раков и вдруг наступил на что-то острое, потерял равновесие и упал в реку. Река оказалась достаточно бурной, он сразу запаниковал и решил, что тонет^{590}. Но затем взял себя в руки и «начал плыть длинными ровными движениями; я знал, как это делается, но никогда не пробовал. Удивительно легко я выбрался из течения и вышел на берег»^{591}.

В беседе с автором этой книги Кнут Хаугланд, улыбаясь, покачал головой: «Ну, Тур мог иногда и прихвастнуть».

Двадцать первое июля, понедельник. Раннее утро. Направление ветра: восточное. Сила ветра: сильный ветер. Волнение на море: бурное море. Погода: пасмурно.

Кнут, Эрик и Бенгт сидят в хижине, и каждый занимается своим делом. Вдруг они слышат шум на палубе и крик Германа. Они реагируют не сразу, думая, что он увидел акулу или еще что-нибудь необычное, ведь в этих случаях обычно кричат. И Кнут продолжает вырезать ножом модель «Кон-Тики».

И тут раздается еще один крик, хриплый и душераздирающий. Предчувствуя беду, Кнут выбегает на палубу и видит голову Германа в волнах на расстоянии пятнадцати-двадцати метров позади плота.

Герман — хороший пловец. Он изо всех сил плывет кролем, чтобы догнать плот. Но «Кон-Тики» мчится на полной скорости, и он отстает.

Тур, когда раздается крик, стоит на носу и наливает масло в лампы. Он кидается на корму и видит Германа в воде, кричащего о помощи. Торстейн, несущий вахту у рулевого весла, и Эрик пытаются бросить Герману спасательный пояс. Но веревку заедает, и когда им, наконец, удается бросить пояс, ветер швыряет его обратно на плот. Тур несется к носу, чтобы спустить на воду резиновую лодку. Но она привязана так крепко, что он никак не может отвязать ее.

Кнут бросает Герману жилет, ему помогает Бенгт, но жилет, как и пояс, сносит в сторону ветром. Кнут видит товарища на гребне волны, теперь уже довольно далеко и понимает, что нельзя терять ни секунды. Он принимает решение мгновенно: находчивость — его характерная черта со времен войны. Он хватает веревку со спасательным поясом и прыгает в воду.

Он не успевает надеть пояс. Держа пояс в одной руке, он гребет другой. Это не легко, но Кнут весит немного и словно порхает по волнам.

Силы Германа на исходе, он скорее барахтается в воде, нежели плывет. Но вот Кнут подплывает к нему, и они хватаются друг за друга. Кнут отдает товарищу спасательный пояс, а сам держится за веревку.

Остальные четверо бегают взад и вперед по плоту. Парус согнулся дугой и подгоняет плот вперед. Какого черта они его не спустили? Ведь это первая заповедь — спустить парус, если произойдет самое страшное и один из них упадет за борт. «Они в панике!» — думает Кнут.

Тур, Эрик и Торстейн хватают веревку и начинают лихорадочно, изо всех сил тянуть ее к себе. Веревка натягивается как тетива, она тонкая и непрочная, и Кнут боится, что она лопнет. Он думает — оба или никто — и не бросает своего измотанного товарища, он не может вернуться на плот без него.

Метр за метром тянут их сквозь бурлящий кильватерный след. И Кнут молится про себя о том, чтобы те, кто на плоту, взяли себя в руки и действовали осторожнее.

Веревка выдерживает. Сильные руки вытаскивают Германа и Кнута на борт.

— Тур, а как же парус? — говорит Кнут.

Тур бормочет что-то насчет того, что они пытались, но не смогли развязать узел на сигнальном фале.

Кнут Хаугланд. Его хладнокровие помогло спасти Германа Ватцингера от верной смерти, когда он по неосторожности упал за борт

Больше не раздается ни звука. Кнут заползает в хижину и падает на матрас.

Сигнальный фал — канат, который держит парус. Один удар мачете, или его собственным острым ножом, который всегда лежит на виду — ведь он работает над моделью «Кон-Тики», и парус был бы спущен.

Их парализовало от страха, вот в чем было дело. Впервые Кнут стал свидетелем того, как Тур оказался не на высоте^{592}.

Проходит несколько секунд, и в хижину вползает Герман. Они одни. Он берет Кнута за руку и с силой сжимает ее.

— Спасибо, Кнут.

В то утро Торстейн положил свой спальный мешок на крышу хижины, чтобы проветрить. Видимо, он плохо привязал мешок, потому что его сдуло за борт. Герман хотел поймать мешок на лету, но по неосторожности потерял равновесие и свалился в воду.

Экипаж «Кон-Тики» часто обсуждал возможную ситуацию — человек за бортом. Они договорились, что будут действовать по следующему плану:

1) опустить парус,

2) спустить на воду лодку^{593}.

Когда Герман оступился и упал за борт, никто не побежал к мачте.

Руководитель экспедиции, забыв отдать команду «спустить парус», пытался вместо этого выполнить пункт два — спустить резиновую лодку. Но ее слишком крепко привязали — чтобы отвязать бензеля требовалось время, которого у них не было. Бенгт прибежал на помощь Туру, и, пока они возились с найтовом, он надеялся, как записано в судовом журнале, что парус спустит кто-то другой. Но все остальные схватились за спасательный пояс — в отсутствии ясного приказа они тоже забыли про парус. А когда Тур и Бенгт подбежали к корме с лодкой, то увидели в волнах уже не одну, а две головы.

Тур больше ничего не пишет в судовом журнале о парусе. Но когда Кнут спросил, почему не был спущен парус, Тур ответил, что на фале был узел.

С таким объяснением Кнут никак не мог согласиться. Он понял: когда Тур увидел Германа в воде, его парализовало от страха.

Для мореплавателей ситуация «человек за бортом» — самое страшное, что может случиться. Успех спасательной операции зависит от правильности и быстроты решения. «Кон-Тики» невозможно было управлять, когда он плыл, гонимый ветром, да и снизить скорость можно было единственным способом — спустив парус. Но Тур не имел достаточного опыта плавания под парусом, чтобы действовать по рефлексу, и парус остался на месте. Сам он плавать не умел, и это также влияло на его восприятие происходящего. Когда наступил кризис, именно эти обстоятельства стали главной причиной того, что он потерял контроль над ситуацией.

Постепенно экипаж «Кон-Тики» успокоился. Тур созвал собрание. Он выразил общую радость по поводу того, что Герман по-прежнему с ними, и все сказали множество приятных слов Кнуту^{594}. Затем они еще раз обсудили, как повысить безопасность на плоту, и, в сущности, ничего нового не придумали. Тур призвал свою команду к осторожности и заметил, что Герман проявил беспечность и поэтому отчасти сам виноват в случившемся. «В наказание за то, что он свалился в воду, ему вменили в обязанность следить за тем, чтобы спасательный пояс и канат всегда были в порядке», — отмечает Кнут в своем дневнике. На этот раз Кнут безоговорочно поддержал Тура.

В этом деле есть один тонкий момент. «Герман Ватцингер не падал в воду. Это мы придумали потом, чтобы его выгородить. Не подумав как следует, он прыгнул за спальным мешком, который свалился за борт», — признался Кнут автору этих строк.

К вечеру ветер усилился, и в течение пяти дней тропическая непогода держала экипаж в напряжении. На темном небе сверкали молнии, ветер выл и пытался растерзать плот на части, обрушивая на него потоки воды. Рулевое весло сломалось, парус разорвался. Бальзовые бревна погрузились еще глубже, и бензели ослабли. Сомнения не было — плот понемногу начинал разваливаться.

Однако плыть им оставалось уже недолго. Двадцать восьмого июля Эрик сказал, что судя по его расчетам, до острова Пукапука всего шестьдесят морских миль — полтора дня пути. На следующий день они каждые четверть часа по очереди залезали на мачту. Первому, кто увидит землю, была обещана шоколадка.

Кнут пишет в своем дневнике: «Хоть бы только увидеть первую верхушку пальмы — и пусть все делят шоколадку между собой»^{595}.

Птиц вокруг плота становилось все больше — верный признак того, что недалеко суша. Однако острова в этой части Тихого океана невысокие, их наивысшие точки, как правило, расположены на уровне верхушки самой высокой пальмы. И если они пройдут мимо Пукапуки на расстоянии больше десяти-двенадцати морских миль, то не увидят острова.

На следующий день Эрик по высоте солнца определил, что они находятся довольно далеко от того места, где должны были быть по его расчетам. От радиолюбителя с островов Кука они узнали, что координаты Пукапуки зафиксированы не очень точно, и поэтому положение острова на разных картах отличается. Так, найдут ли они остров?

Наступила ночь, а земли так и не видно. В небесах — полнолуние.

На рассвете 30 июля Герман выигрывает шоколадку. В 6 часов 10 минут утра он замечает остров Пукапука в виде бледной полоски на горизонте в юго-восточном направлении.

Экипаж быстро вскочил на ноги и все по очереди начали рассматривать остров в бинокль. Над вершинами пальм стоял густой столб дыма, и ветер доносил до них запах гари. Давненько они не ощущали ничего подобного! У Тура вид Пукапуки пробудил воспоминания об острове Фату-Хива.

Наконец-то земля! Капитан Вильхельм Эйтрем утверждал, что при самых благоприятных обстоятельствах им потребуется 97 дней, чтобы дойти до первого острова. Шел 93-й день плавания.

Земля! Тур Хейердал обещал премию в виде плитки шоколада тому, кто первый увидит землю

Однако мореплаватели не потеряли голову от счастья. Они, конечно, радовались, что достигли Полинезии, но были огорчены тем, что не могут причалить к берегу. До пальм на горизонте было около десяти морских миль, а течение и ветер относили их в сторону от острова.

Но Пукапука — это только первый из многих островов. У них еще остаются шансы.

Они обсуждали этот вопрос неоднократно, но когда увидели землю, вопрос стал ребром: «Как закончится путешествие? Что произойдет, когда кончится океан и начнется земля?» — пишет Тур в судовом журнале.

Острова архипелага Туамоту — атоллы. Вход в лагуну атолла обычно закрывает коралловый риф. Часто из океана в лагуну ведет только один проход, и этот проход обычно бывает с подветренной стороны рифа. В таких проходах, как правило, сильное течение, и в них бывает трудно управлять даже хорошо оснащенным парусным судном. А плотом «Кон-Тики» — они знали это — управлять будет просто невозможно. Плот нельзя ни остановить, ни повернуть, а, чтобы идти на веслах, их слишком мало на борту.

Альтернативный вариант состоял в том, чтобы обогнуть остров, подплыть к нему с подветренной стороны и надеяться на то, что удастся бросить якорь.

Другая более опасная альтернатива — пустить «Кон-Тики» прямо на рифы. Но тогда под угрозой окажется и сам плот, и жизни людей. Поэтому Тур решил отказаться от этого варианта. Команда начала собирать старые батарейки и другой хлам для устройства якоря.

Третье августа — норвежский праздник, 75-летие короля Хокона VII. С плота была направлена телеграмма с поздравлением и получен ответ. Король пожелал им удачи.

В тот же день на горизонте показался атолл Ангатау. На этот раз остров возник на западе, и шансы пристать к нему выглядели неплохо. Когда они подошли ближе, то увидели белую кипящую массу разбивающихся о рифы волн. Они направили плот вдоль острова к юго-западу. До пальм оставалось не больше нескольких сотен метров.

Вдруг они увидели людей на острове и пирогу с двумя полинезийцами, плывущую по направлению к ним. Тур вспомнил несколько слов, выученных им на острове Фату-Хива, и дал понять, что они хотят пристать к берегу. Полинезийцы стали размахивать руками в сторону мыса, на котором стояли два человека с французским флагом, показывая, где начинается проход между рифами. Под слабым восточным бризом Эрику удалось повернуть «Кон-Тики» на несколько градусов вправо. Экипаж уже предвкушал радость сельского праздника.

В этот момент над островом показалась небольшая туча. Ветер сменился на северо-западный, и Эрику не удалось удержать заданный курс. Члены экипажа «Кон-Тики» и полинезийцы, перебравшиеся на плот, схватились за весла, но ветер крепчал, и они совсем не приближались к земле. Солнце клонилось к закату, вот-вот должно было стемнеть. Полинезийцы прыгнули в свою пирогу и дали им понять, что хотят вернуться на остров за помощью. В парусе нужды не было, и поэтому его сняли. Через некоторое время около плота появились четыре пироги с девятью островитянами.

На «Кон-Тики» закрепили канаты, протянутые к корме каждой из пирог, и гребцы налегли на весла, пытаясь отбуксировать плот к берегу. Мужчины на плоту также гребли изо всех сил, но встречный ветер дул так сильно, что они оставались на месте. Кнут предложил взять резиновую лодку и привезти еще островитян на помощь. Тур сказал «нет», но Кнут не понял его и прыгнул в лодку. Опустилась кромешная тьма, и Тур пытался передать Кнуту азбукой Морзе, чтобы тот немедленно вернулся.

На берегу стояла толпа; люди помогли Кнуту вытащить его резиновую лодку. Кнут разглядел сигналы азбуки Морзе и понял, что его товарищи отказались от мысли завести плот в лагуну. Тем временем полинезийцы чуть ли не силой потащили его в деревню. С помощью жестов Кнуту удалось объяснить им, что он должен вернуться на плот. Ему дали в сопровождение одну пирогу, и он погреб обратно.

Кнут отсутствовал довольно долго, и на плоту росло беспокойство. «Кон-Тики» относило все дальше от берега, и они поняли, что Кнуту возвращаться опасно. Торстейн изменил сигналы и передавал теперь: «Оставайся там, где ты есть, не возвращайся».

Но Кнут не послушался и греб изо всех сил. Он ни за что на свете не хотел оставаться один на Ангатау. «В конце концов я добрался до плота и бесшумно залез на корму, так что никто не заметил. Они сидели и говорили обо мне, и размышляли, что им делать, когда я вдруг свалился на них, и все закричали „ура“»^{596}.

Радость по поводу возвращения Кнута, конечно, не знала предела. Но при этом никто не скрывал разочарования оттого, что они были так близки к цели и не смогли ее достичь.

Они решили парус не поднимать и залезли в хижину. Тур даже не назначил на эту ночь вахтенного. Все заснули как убитые. «Кон-Тики» дрейфовал дальше на запад.

Прошло еще несколько дней. Если верить измерениям, они приближались к еще одному атоллу — Рароиа.

Была ночь с 6 на 7 августа. Туром овладело странное беспокойство. Он не мог спокойно спать, то и дело выбегал на палубу и смотрел на компас. «Кон-Тики» шел неизменным курсом. Ветер сохранял направление. Волны накатывали как обычно, но плот качался как-то по-особому — изменился ритм.

Когда рассвело, Тур увидел неотвратимое. Цепь маленьких островов простиралась дугой вдоль всего горизонта. Чтобы не угодить прямо на рифы, надо было срочно уходить к югу. Но если ветер не изменит направления, они ничего не смогут сделать и попадут прямёхонько в волны прибоя.

Ветер не менялся, и мореплаватели поняли: надо готовиться к окончанию путешествия.

Герман и Бенгт занялись спасательным оборудованием. Кнут и Торстейн — проверкой радиостанции. Эрик встал у весла. На долю Тура выпало общее руководство. Но в запасе у него сегодня, в сущности, имелась одна-единственная команда — держаться, во что бы то ни стало, крепко держаться, когда они налетят на риф.

Скоро 10 часов. До рифа всего сто метров. Если бы имелся выбор, они предпочли бы избежать столкновения. Но выбора уже не было.

Они бросили якорь. «Кон-Тики» описал полукруг и повернулся кормой к бурунам.

И тут они увидели гигантскую волну, грозящую перевернуть стоящий на якоре плот. В последний момент успели обрезать якорный канат, и их как лилипутов понесло в пучину.

Наступил сто первый день пути.

Кто-то закричал: «Кто верит, тот должен молиться, это последний шанс!»

Тур посмотрел на своих ребят: даже если только один из них погибнет, ему этого не пережить. И он стал тихо молиться про себя.

Накатилась еще одна волна и обрушила на плот целое море воды. Затрещала мачта, окунулся в воду парус, поплыли ящики. Люди вцепились в оснастку изо всех сил, и вдруг, к своему ужасу, Кнут увидел, что Тура и Торстейна сносит за борт. Торстейну удалось залезть обратно, но где же Тур? В этот момент перед глазами Кнута стеной встал риф, а затем волна откатилась назад и забросила Тура обратно на плот^{597}.

Прибой. Они смотрели на приближающуюся волну. Пена убеляла ее вершину, и вся она была полна гнева…

Крушение. После 101 дня плавания «Кон-Тики» попал на риф Рароиа, атолла Французской Полинезии

Тур, ошалевший от удара, едва понял, что с ним произошло. Он видел лишь, как Бенгта ударила по голове падающая мачта и что Герман висит над хижиной.

Море ревело и грохотало. Накатила следующая волна — зеленая как бутылочное стекло и больше предыдущей. Она ударилась о плот, и кто-то закричал:

— Держитесь!

И они держались. Из последних сил.

Вдруг раздался страшный треск: волна приподняла «Кон-Тики», насадила сверху на риф и, сделав свое дело, ушла. Они почувствовали, как плот дрожит под ногами.

Кнут схватил канат, разбежался и прыгнул. За ним последовал Торстейн. Тем временем новые волны толкали «Кон-Тики» все ближе к берегу.

Тур вернулся на плот и отыскал кокосовый орех, привезенный ими из Перу через океан. Он и его товарищи прошли несколько метров вброд к маленькому, поросшему пальмами островку — и вот, наконец, под их ногами теплый и сухой песок.

Это самый чудесный момент в жизни Тура Хейердала. Они живы, и они достигли цели^{598}. Ему удалось доказать, что солнечный бог мог пересечь океан на плоту.

Они выкопали небольшую ямку и посадили перуанский кокосовый орех.

Остров Кон-Тики. На рифе, где они высадились, был маленький необитаемый остров. Там Тур Хейердал посадил кокосовый орех из Перу