Тур Хейердал. Биография. Книга I. Человек и океан

Снова дома. Лив и Тур в доме Свиппопп под Лиллехаммером. Они купили этот дом на деньги, которые Тур заработал на своей первой книге

Писатель

Таксист не знал, что делать. Он знал Берлин как свои пять пальцев, но не мог понять, каким образом некий Ганс Гюнтер может жить по адресу Саксонская аллея, 16. Под этим номером значился мыловаренный завод.

Он знал, что от пассажиров-иностранцев помощи ждать нечего. Они протянули ему лишь записку с именем и адресом. Все, что таксист понял, — это то, что они не ориентируются в немецкой столице.

Молодая пара на заднем сиденье, в свою очередь, удивлялась, почему так трудно найти профессора Гюнтера, — он ведь был знаменитостью. Днем раньше, 6 февраля 1938 года, в гостинице «Хоспиц ам Жендарменмаркт» на улице Моренштрассе они на всякий случай решили проверить по телефонной книге, правильный ли у них адрес господина Гюнтера. Легко сказать, но трудно сделать. Распространенное сочетание имени и фамилии Ганс Гюнтер занимало в книге целую колонку. Молодые люди тщательно эту колонку изучили, но ни одного профессора не нашли, зато среди Гюнтеров было много пекарей и парикмахеров. Но никто из них не жил на Саксонской аллее.

Тем не менее они решили взять такси и поехать по имевшемуся у них адресу. Когда такси подъехало к мыловаренному заводу, шофер остановился и посмотрел на своих пассажиров. Может быть, предположил он, этот человек живет в доме № 36, а не № 16 — не хотят ли они проехать дальше? Пара почувствовала, что шофер близок к разгадке. Табличка на двери у дома № 36 показала, что адрес оказался правильным.

Они позвонили.

Дверь открыла горничная. Сначала она не хотела впускать незваных гостей, но когда поняла, что они норвежцы, проводила их в гостиную. Там их встретила хозяйка дома.

Хотя прошло уже несколько лет с тех пор, как они виделись последний раз, хозяйка сразу узнала вошедшую в комнату молодую женщину. Прежде чем выйти замуж за Ганса Гюнтера, хозяйка звалась Магдой Блом, или тетей Магген — так ее называла Лив. Тетя Магген выросла в Скиене, она была подругой детства Хенни Кушерон, матери Лив. После объятий Лив представила тете Магген своего мужа — Тура Хейердала из Ларвика.

Тур возлагал большие надежды на встречу с профессором Гюнтером. Это «один из выдающихся людей нового государства, надеюсь, он нам поможет, он просил нас достать черепа, так как это его специальность», — написал он в то утро своей матери Алисон. Впервые Тур встретился с Гюнтером во время посещения берлинского Этнографического музея перед поездкой в Полинезию. В тот раз он обещал профессору привезти череп с Маркизских островов. И вот он стоял в гостиной профессора с черепом в руках.

Но была у четы Хейердалов и другая цель. Проведя год в путешествии, они остались практически без средств к существованию. Лив приехала в зимний Берлин в летнем платье, ей нужна была новая одежда. И хотя Тур, напротив, мог написать матери: «мои костюмы выдерживали здешний климат, так что, выходит, я был лучше экипирован», их расходы неуклонно увеличивались, и они надеялись, что профессор поможет найти выгодное применение их находкам с Фату-Хивы. Особые надежды в плане установления хороших отношений с Гюнтером Тур, судя по всему, возлагал на «вылеченную голову». На Хива-Оа он нашел череп, доказывающий, что древние знахари владели искусством примитивной трепанации. Бедняга полинезиец проломил череп при падении или, что скорее всего, пострадал от удара вражеского молота. Древний лекарь очистил рану от костных осколков, отшлифовал края и поставил заплату из точно подобранного по размеру кусочка скорлупы кокосового ореха. Другим сокровищем, имевшим, как они надеялись, некоторую ценность, была «удивительная пара сережек с миниатюрными фигурками богов, вырезанных из человеческой кости».

Тетя Магген попросила их прийти вечером следующего дня, когда профессор Гюнтер будет дома.

Ганс Гюнтер и Магда Блом познакомились в Дрездене, где она училась музыке. Профессор был женат, но оставил семью, чтобы повести любимую к алтарю. В 1923 году они уехали в Скиене, где прожили пару лет^{202}.

Гюнтер был филологом, но после окончания учебы его заинтересовала расовая теория. В 1922 году он издал книгу «Раса немецкого народа»^{203}, в которой делал вывод, что чистую расу среди людей найти уже невозможно, и тут же противоречил себе и доказывал, что немецкий народ сможет возродить идеальную нордическую расу — если будет избегать кровосмешений, особенно с теми, кого Гюнтер называл вредоносным еврейским элементом. «Раса немецкого народа» продавалась огромными тиражами, она заложила основы национал-социалистической расовой теории^{204}. В последующие годы Гюнтер написал множество книг на эту тему, его считали ведущим расовым антропологом новой Германии^{205}. Он получил должность профессора в Йенском университете, а затем, в 1935 году, перебрался в Берлин, где занял пост директора института расовых исследований и биологии населения. В том же году он получил премию Национал-социалистической партии за научные достижения^{206}.

Тур считал Гюнтера одним из самых выдающихся людей нового немецкого государства. В немецкой научной иерархии профессор занимал довольно высокое положение. Правда, Гюнтер не имел прямого доступа к Гитлеру, но зато был вхож к Альфреду Розенбергу^{207}, идеологу нацистской партии. Однако на повестке дня встречи Гюнтера и Хейердала стояла не политика, а полинезийские черепа и вопрос о том, откуда произошли полинезийцы. Когда они впервые встретились пару лет назад, немецкий антрополог предположил, что этот тихоокеанский народ принадлежит к арийской расе^{208}, и теперь, в разговоре с Туром, он выразил надежду, что привезенный череп поможет получить дополнительные сведения по этой части. В любом случае, «он был очень тронут подарком», — сообщала Лив в письме Алисон.

Встреча с Гюнтером носила научный характер, но в ней нашлось немного места и разговору о Норвегии. Следует отметить, что Хейердал в то время не испытывал неприязни к национал-социалистической Германии, по крайней мере, он ничего не имел против встречи с ведущим представителем нового режима. В течение года он не мог следить за развитием событий в этой стране, где евреев вешали на фонарных столбах, а оппозиционеры все чаще оказывались в концлагерях. Правда, еще до отъезда Хейердала из Норвегии нацистская Германия была у всех на устах — происходящее там вызывало у норвежцев акции протеста, и гимназисты и студенты принимали в них активное участие. Когда Тур вступил на немецкую землю после длительного путешествия на Фату-Хиву, он не мог не заметить, как широко распространилась любовь к униформе и нацистской символике со времени его последнего визита в страну. Все это вызывало у него отвращение, но он воспринимал происходящее на немецкой земле лишь как частные губительные проявления так называемого человеческого прогресса.

Помощь, которую он оказал антропологическим материалом ведущему гитлеровскому расовому идеологу, свидетельствовала скорее не об интересе к расовым теориям Третьего рейха, а о политической наивности, происходящей из-за отсутствия интереса к процессам в современном обществе. Отсутствие у Хейердала неприязни к Гюнтеру и его деятельности можно объяснить еще и тем, что ему очень понравилось, как вели себя простые немцы, с которыми ему довелось столкнуться в феврале 1938 года.

Тур и Лив не нашли рая в южных морях. Прибыв в Марсель после долгого и утомительного путешествия, они испытывали усталость и разочарование. В этом французском порту им пришлось ждать почти двое суток, пока их сложный багаж прошел таможню, а затем их ожидало не менее утомительное путешествие по железной дороге с пересадками и пересечениями границ. Смертельно уставшие, они прибыли в Берлин в одиннадцать вечера, а на следующий день Тур написал матери: «Я никогда не забуду прибытие в Марсель, особенно таможню, это было самое ужасное. Мы оба презираем все французское. Такого лживого, невежливого и некультурного народа не встретишь нигде, если иметь дело с чистой буржуазией. Французский этикет и учтивость можно найти только у представителей самого высшего общества, но не у обычных французов. У нас на всю жизнь сформировалось предубеждение против этой страны. Грязная, невежественная, эгоистическая, аморальная и невежливая во всем, за исключением языка. Все так переменилось, когда мы пересекли немецкую границу, что с трудом поверили, что это возможно. Чистые, любезные, готовые помочь, культурные и вежливые. Ты, наверное, скажешь „фи“, мама, но я действительно так считаю. За время путешествия мы встречались со многими людьми, и существует значительная разница между англичанами, американцами, немцами и скандинавами, с одной стороны, и французами, испанцами и полинезийцами, с другой стороны. Первые отличаются постоянством характера, они честные и искренние, в отличие от тех других, у которых мы не нашли никаких положительных качеств. <…> Нам очень понравились англичане, даже, пожалуй, больше, чем немцы, поскольку у них нет такой страсти к униформе, но ты не представляешь, как чудесно было встретиться с такой отличающейся постоянством расой после того, как мы долго имели дело с Францией. <…>»

Пожив рядом с полинезийцами и французами на тихоокеанских островах, молодой противник цивилизации теперь больше всего жаждал порядка и постоянства. Тур столь сильно восхищался немецким народом, что даже просил прощения у матери, — ведь Алисон восхищалась англичанами, а все немецкое считала отвратительным. У Тура же вызывала беспокойство только страсть немцев к униформе.

Это письмо дает представление о характере Хейердала, чье мнение о чем-то обычно в значительной степени зависело от того, нравится ему это в данный момент или нет. Удивительно, но после пребывания на Фату-Хиве Тур стал испытывать глубокую неприязнь к полинезийцам. Хотя, к примеру, у Терииероо он нашел качества, которые характеризовали туземцев очень хорошо. Но конфликты с местными жителями на Фату-Хиве изменили это представление до такой степени, что по возвращении в Европу Хейердал отнес полинезийцев к тому же роду народов, что и «льстивых некультурных французов».

Вернувшись с Тихого океана, Тур Хейердал приобрел интерес к культурным различиям народов. Но он также приобрел и предубеждения, показывающие, что он не понимал ни причин, ни глубины этих различий. Его разочарование, вызванное неудачей эксперимента по возвращению к первобытной жизни, понять нетрудно. Однако в письме к матери обнаруживается одна деталь: Тур как будто обижен на кого-то, словно в том, что эксперимент не удался, виноваты другие, а не он сам. В то время, как «предательство» полинезийцев, особенно обидевшее Тура, было для него лишь своеобразной расплатой за наивную мечту вернуться назад в каменный век.

Письмо из Берлина к матери — первое свидетельство того, что происходило в душе молодого исследователя по возвращении его к цивилизации. Он не мог уснуть после утомительного железнодорожного путешествия в Берлин и сел за письменный стол в убогой комнатке гостиницы «Хоспиц ам Жендарменмаркт». Как блудный сын после долгого отсутствия, он не медлит с главным сообщением: «Дорогая, любимая мамочка!!! Скоро, скоро мы снова будем дома — с тобой!!!»

Ему не терпится рассказать ей, что они живы и здоровы, что им удалось вырваться из «тихоокеанского ада без болезней и увечий». Он не говорит об утраченных иллюзиях насчет первобытных людей, довольствуясь лишь сообщением, что он, несмотря на все пережитое в этом аду, «никогда уже не испытает таких удивительных приключений». Тур понимает, что мать беспокоится за их материальное положение, и пишет, что он с нетерпением ждет возможности продать некоторые находки с Фату-Хивы. Он нашел несколько утешающих слов и по поводу будущего: «Наши лучшие фотографии лежат в чемодане непроявленные, герметически упакованные, так что мы сможем свести концы с концами, этого мы не боимся!»

Прежде чем бросить все и отправиться в Тихий океан, Тур Хейердал опубликовал множество статей в газетах Вестфолда и Телемарка[19]. Позже о нем узнали и читатели влиятельных общенациональных газет «Тиденс тейн» и «Скифоренингенс орбёкер». Планируя поездку в Полинезию, Тур решил извлечь пользу из имевшегося у него незначительного журналистского опыта. Он предполагал, что будет описывать события, связанные с экспедицией, и на всякий случай заручился аккредитацией — в паспорте он значился и как зоолог, и как журналист. В напечатанных после возвращения статьях, иллюстрированных фотографиями или собственными рисунками, Тур рассказывал о путешествии и впечатлениях от горной природы. Его рисунки отличались остроумием и фантазией — в Хейердале открылся талант карикатуриста, и окружающие говорили, что он мог бы стать хорошим сатириком, если бы предпочел рисование путешествиям за океан^{209}.

Но на этом Тур не остановился. Отправляясь на Фату-Хиву, он вооружился фотоаппаратом и теперь представлял, как будет выступать с лекциями. Письмо к матери из Берлина показывает, что отсутствием самоуверенности он не страдал. Хейердал расценивал те 700 фотографий, что лежали непроявленные в багаже, не иначе, как золотую жилу.

В свете таких приготовлений хочется спросить, насколько серьезным было решение Тура и Лив уехать навсегда. И аккредитация, и фотоаппарат являлись яркими символами цивилизации, от которой они хотели сбежать; так зачем же тогда все это было им нужно, если они стремились к образу жизни первобытных людей? И зачем они взяли с собой по несколько костюмов?

Образ их жизни на Фату-Хиве не был настолько примитивным, чтобы нарушить обязательства, налагаемые как журналистской аккредитацией, так и необходимостью делать фотографии. И Тур, и Лив писали заметки, и, хотя контакты с Европой были довольно редки, им удавалось передавать свои статьи в редакции таких газет, как «Варден» в Скиене, «Эстландпостен» в Ларвике и «Тиденс тейн» в Осло. Они в романтическом духе описали плавание на «Тереоре», постройку хижины и встречу с Хенри Ли.

Результатом работы над написанием статей стало возникшее еще на острове желание написать книгу. Естественно, это должна быть книга с иллюстрациями. Учитывая, что Тур всегда был очень амбициозен и рассчитывал на наилучший результат любого начатого им дела, то он и к фотосъемке стал относиться серьезнее^{210}.

Прибыв в Берлин, Хейердал приложил немалые усилия, чтобы продать собранные на Фату-Хиве этнографические материалы. Он рассчитывал, что их стоимость составит около 20 000 крон^{211}, что по тем временам равнялось нескольким годовым зарплатам. Он относился к сбору материалов не только как ученый, но и как бизнесмен. Если вспомнить, что ему, кроме всего прочего, удалось привезти десять ящиков зоологического материала, то вполне можно предположить, что, готовясь к поездке, он хорошо спланировал не только пребывание на острове, но и возвращение домой.

Тур говорил, что хочет сбежать от цивилизации и вернуться в прошлое. Тем не менее, он позаботился о том, чтобы будущее не убежало от него, пока он будет в отъезде. Хейердал старался представить поездку на Фату-Хиву путешествием в один конец, но мало что говорит о том, что он действительно собирался сжечь все мосты. Чтобы обеспечить себе тыл, он даже купил заранее обратные билеты на «Комиссар Рамель», следующий по маршруту Таити-Марсель.

Международный состав въехал под стеклянную крышу и, дернувшись, остановился.

Среди пассажиров, покинувших поезд на Восточном вокзале Осло, были Тур и Лив Хейердал. После долгого пути из Берлина они чувствовали себя очень разбитыми. Поездка себя не оправдала. Они не нашли покупателей на свои полинезийские сокровища и вынуждены были довольствоваться твердыми полками в третьем классе. Но их души радовало то, что они приехали домой; выйдя из душного здания вокзала, они наконец смогли вдохнуть полной грудью норвежский холодный февральский воздух.

У молодых супругов не было жилья в столице, и они рассчитывали пожить у матери Хейердала, поэтому поспешили в квартиру на улице Камиллы Колет. В письме из Берлина Тур писал, что с нетерпением ждет возможности рассказать матери обо всем, происшедшем с ними, и вот наконец он мог удовлетворить это желание. Вскоре они посетили и отца в Ларвике^{212}.

Лив очень хотелось увидеться со своими родителями, и она отправилась дальше в Бревик. Там ее нашел корреспондент газеты «Порсгрюнн дагблад», одновременно работавший и в «Афтенпостен». Четвертого марта в «Афтенпостен» вышла статья под заголовком: «Ядовитые скорпионы и подозрительный каннибал заставили Тура Хейердала и его жену покинуть южноокеанский остров на год раньше срока».

На год раньше срока? Именно так! «Потому что там, — рассказывала Лив, — было слишком много болезней, да и туземцы не отличались доброжелательностью». Нужно было смотреть в будущее, и они вернулись к собственной культуре.

Тур не жалел ни о чем, вернувшись в Осло. Кроме написания статей и подготовки выступлений, еще два дела не ждали отлагательства — найти издателя для задуманной книги и новый дом для себя и беременной жены.

Случилось так, что кузен Тура (и его товарищ по лыжным походам) Гуннар Ниссен переехал в Осло и устроился на работу в книжный магазин издательства «Каппелен». Пока Тур был на Фату-Хиве, кузен переправлял его статьи в норвежские газеты, в том числе, в «Тиденс тейн». Когда Гуннар понял, что Тур хочет писать книгу, он, естественно, счел, что она должна выйти в издательстве «Каппелен». Идея нашла отклик и у будущего писателя, и в издательстве^{213}.

Вскоре на одной из вечеринок по поводу их возвращения в Норвегию Тур упомянул свой книжный проект. Один из гостей, работавший в издательстве «Гильдендал норск форлаг», услышав, что в качестве издателя рассматривается «Каппелен», будучи настоящим «гильдендальцем», не замедлил заявить: «Если ты надеешься на успех, тебе надо публиковаться в „Гильдендале“!»^{214}

Тур, возможно, ощутил себя выше ростом, когда осознал, что два крупных норвежских издательства заинтересованы в получении его рукописи. «Каппелен» сделал ему предложение первым, но «Гильдендал» привлекал его больше. После недолгих мук совести он направился на Университетскую улицу к знаменитой медной двери «Гильдендаля». Двадцать пятого февраля был заключен предварительный договор на издание. Предполагалось, что первый тираж книги в 200–250 страниц составит 3000 экземпляров. Срок сдачи рукописи установили 1 августа.

Писатель. Летом 1938 г. Тур, не отрываясь, писал книгу о своих приключениях на Фату-Хиве

Договор был подписан, но книга все еще не имела названия. Оговаривалось только, что это будет книга о пребывании автора на южноокеанских островах. Денежный вопрос для Тура был гораздо важнее названия. Издательство выдало ему аванс в 2500 крон, и с этой суммой он начал искать жилье. Так много денег Хейердалу прежде самостоятельно заработать еще не удавалось.

Лив и Тур были единодушны в нежелании жить в Осло. Несмотря на все неприятности, пребывание на Фату-Хиве не отбило у них желания жить уединенно и в близости к природе.

В те две-три недели, когда они сидели у пещеры и ждали судно, в разговорах часто упоминались Хорншё и окрестности Лиллехаммера. Тур представлял себе дом в Рустахогде, откуда открывался вид на долину и окрестности, а рядом был лес и горное плато за ним. Не успев, как следует, погостить у родителей после возвращения в Норвегию, они сели на поезд в Лиллехаммер. Там они нанесли визит юристу, занимавшемуся недвижимостью. Тур рассказал, что они хотели бы поселиться в Рустахогде, и поинтересовался, нет ли там свободных участков, где можно построить дом. Юрист посмотрел на них и сказал, что если их устроит для начала что-нибудь попроще, то он может порекомендовать в Рустахогде выставленный на продажу домик традиционного типа с бревенчатыми стенами и с крышей, покрытой дерном. Домик хороший и теплый, правда там нет электричества и водопровода. Зато есть сарай с небольшой комнатой, помещение для дров и туалет.

Юрист не скрыл, что домик выставлен на продажу уже давно. Именно поэтому собственник соглашался продать его за 3000 крон, практически за бесценок. Это было немногим больше, чем полученный Туром аванс за книгу. Хейердалы тут же отправились на место. Домик, весьма приятный на вид, находился как раз в том месте, которое они представляли в своих мечтах на Фату-Хиве. Договор купли-продажи заключили немедля^{215}. Таким образом, пробыв в Норвегии всего три недели, супруги Хейердал купили себе жилье — пусть довольно примитивное, но как раз по собственному вкусу. Отдаленность от городской суеты была для них важнее, чем электроплита и вода из крана.

Однако жизнь среди елок в Рустахогде занимала отнюдь не первое место в дальнейших планах молодых путешественников. Вернувшись в Норвегию, они с удовольствием отметили, что интерес к их приключениям чрезвычайно велик. Не было отбоя от журналистов, Тур и Лив охотно давали интервью — это была отличая реклама перед планируемым ими турне с лекциями. Они говорили как о радостях, так и о разочарованиях, которые им принесла жизнь в Полинезии. Тот, кто умел читать между строк, понемногу стал понимать, что они, и особенно Тур, вспоминают свои приключения как нечто не очень приятное.

Но как бы то ни было, Хейердал пытался смотреть вперед. Среди всех своих дел в первое самое напряженное после возвращения время, он находил возможность писать письма своему другу Арнольду Якоби, который когда-то был первым, кого Тур посвятил в планы возвращения к природе. Теперь же Хейердал двумя предложениями обозначил свои взгляды и расставил все по местам: «Рай на земле сегодня найти невозможно. Его можно найти только внутри себя»^{216}.

Хейердал с ранних лет мечтал о полноте бытия, но эта мечта разбилась вдребезги, когда он понял, что Фату-Хива — всего лишь иллюзия. Однако это его не остановило. Когда рай убежал от него, он быстро понял, что надо не мечтать о райской жизни, а переделывать самого себя. Это открытие стало для него поворотным пунктом, и он сразу оказался гораздо ближе к реальности. Он решил, что отныне во всем будет опираться не на иллюзорные идеи, а на кропотливый постепенный труд.

Двадцать третьего марта он выступил с первым докладом о путешествии в Полинезию, и не где-нибудь, а в главном зале университета Осло. Анонсы в прессе привели к тому, что зал был полон; присутствующие аплодировали докладчику от души.

На следующий день Хейердал отправился в Ларвик, чтобы прочитать лекцию землякам в кинотеатре «Мункен». В местной газете сообщалось, что молодая жена докладчика тоже присутствовала в зале, но выступить постеснялась.

Газеты обоих городов не скупились на похвалу, особенно они восхищались умением Хейердала вести занимательный рассказ. Чтобы лучше донести свою мысль до публики, он задал тон уже в названии выступления: «Наша дикая жизнь на южноокеанском острове Фату-Хива. Бамбуковая хижина на костях мертвых каннибалов». Лекция продолжалась два часа, за это время Тур показал 150 слайдов.

Приключения в южных морях в 1938 году были для норвежцев диковинкой. Большинство слышало о райской жизни на таких островах, как Таити, но побывали там единицы. Люди хотели рассказов о рае, и Хейердал говорил о шелесте пальм и кокосовых орехах, стараясь избегать страшных историй о каннибалах. Впрочем, он не мог не показать и темную сторону полинезийского рая. Для контраста он рассказал о болезнях и деградации туземной культуры.

В интервью в связи с первой лекцией Хейердалу задали вопрос о том, достаточные ли меры предпринимают французские колониальные власти для улучшения жизни туземцев. Нет, сказал Тур, они этого не делают, и тут же, несмотря на свою антипатию к французам, оправдал их действия: «Французам просто-напросто надоел этот сброд. Чтобы они не делали для полинезийцев, все воспринимается с крайним недоверием и неблагодарностью»^{217}.

С этим словом «сброд» наружу прорвалась не только неприязнь к полинезийцам, но и горечь, которую Хейердал испытывал из-за провала своего проекта. Свою с Лив жизнь среди туземцев он описал следующим образом: «Они сделали нашу дальнейшую жизнь там невозможной, они показали себя злобными отвратительными людьми, и вряд ли можно найти какую-нибудь гадость, которую они не попытались нам сделать. Но не думайте, что они ненавидели только нас, — они и между собой постоянно ссорились»^{218}.

Между делом Хейердал рассказал журналисту, что один туземец хотел поменять свою жену на его Лив; в придачу Тур должен был получить его четырех детей. Полинезийцы были удивлены его отказу, они не могли понять мотива и считали, что он много потерял. Ничуть не задумываясь о культурных различиях, создавших основу для непонимания, Хейердал обобщил в интервью: «То, что мы называем любовью, — совершенно не существующее для них понятие, любая и каждая женщина на острове — проститутка, а когда с очередным кораблем появляются моряки, то женщины практически силой навязываются им».

Несомненно, что полинезийское понятие любви значительно отличалось от того, что подразумевалось под этим словом в Норвегии 1930-х годов. Но назвать беспорядочную половую жизнь полинезийцев проституцией мог только предубежденный человек. Учитывая, что Тур Хейердал долго изучал полинезийскую культуру в библиотеке Крёпелиена, нельзя сказать, что его предубеждение основывалось на отсутствии знаний. Напротив, объяснение следует искать в господствовавших во времена его юности взглядах на сексуальность, которых придерживалась и его добропорядочная мать. Для чопорного Хейердала несоответствие поведения полинезийцев моральным нормам, привитым ему в детстве, было настолько грубым, что он воспринял это почти как оскорбление.

Он отправлялся в Полинезию не только жить в джунглях, он хотел поближе познакомиться с туземцами и их культурой. Живя на Фату-Хиве, он многое узнал и о собственной душе, но путешествие не сформировало у Хейердала стремления к большей терпимости. В том же интервью он возлагал вину за ужасное положение полинезийцев на «так называемых белых людей», но, считая туземцев жертвами жестокого поведения европейцев, он не стеснялся едких характеристик и в их адрес. Насколько у него отсутствовало понимание политических процессов в собственной части мира, настолько же он не разбирался в причинно-следственных связях между действиями колониальных властей и прискорбным положением туземцев.

Турне с лекциями оказалось успешным. Тур выступал в городах и деревнях, перед студентами и на радио — и всякий раз, в зависимости от аудитории, рассказывал по-разному. Его высокий, негромкий голос завораживал публику. Таким образом, Хейердал независимо от своего отношения к полинезийцам, сделал немало для популяризации их культуры.

Между лекциями Тур и Лив переехали в домик над Лиллехаммером. Бывший его владелец, Пелле Хаслев, управляющий гостиницы «Невра Хойфьелльхотель», назвал его «Свиппопп» («Сбежать наверх»), так как любил время от времени сбегать сюда, когда ему требовался отдых от туристов. Ни Туру, ни Лив название их нового жилища не понравилось, но они решили его не менять.

Маленькое помещение в сарае Тур использовал как рабочий кабинет. Скромная обстановка состояла из письменного стола, плетеного стула и книжной полки. Тепло обеспечивала печка, керосиновая лампа — свет. На полке стоял глобус, повернутый Тихим океаном к владельцу кабинета.

Здесь Хейердал работал над рукописью книги и готовил новые лекции. Находил он время и для чтения. Книги лежали штабелями, и все они были посвящены одной теме — американским индейцам.

В библиотеке Крёпелиена он узнал, что колыбель полинезийцев находится в Азии. Но пребывание на Фату-Хиве и Хива-Оа заставило его усомнился в правильности этого утверждения. Не могли ли предки полинезийцев с таким же успехом прийти туда из Америки? Этот вопрос продолжал занимать его и по возвращении домой, и наконец он получил возможность приступить к поискам ответа на него. Но чтобы продвигаться дальше, надо было узнать больше о жизни людей в доколумбово время, о том, как они расселялись вдоль побережий Северной и Южной Америки. В этом крёпелиеновские книги ему помочь не могли, поэтому он стал искать сведения в библиотеке университета Осло^{219}.

Когда Тур бывал в столице, читая лекции или по другим делам, он отбирал нужные книги, но заботы о том, чтобы монографии были заказаны, доставлены в Лиллехаммер, получены и после прочтения отправлены обратно, обычно поручал Лив.

Тур воспринимал как должное, что Лив брала на себя всю практическую работу и по другим делам. Она готовила еду, стирала одежду и убирала дом. Лив готовилась к появлению ребенка и заботилась о том, чтобы, когда он родится, все необходимое было на месте. Без электричества и воды вести хозяйство было нелегко — это создавало дополнительные трудности.

При этом Лив живо интересовалась занятиями Тура, они оживленно обсуждали все, что он находил в книгах. Их, например, поразило удивительное сходство некоторых индейцев на фотографиях с Терииероо и Теи Тетуа, которые, в глазах Тура, представляли собой последних «настоящих» полинезийцев. Они также очень удивились, заметив, что индейцы используют орудия труда практически того же типа, что они видели на Фату-Хиве. Оба народа шили одежду из коры деревьев, а молоты, которыми эту кору обрабатывали, имели явно выраженные сходные признаки. То же самое касалось каменных топоров. Еще они поняли, что как у полинезийцев, так и у индейцев не было керамики, а пищу и те и другие готовили в земляных печах.

Помогая мужу во всех его делах, Лив однако в некотором роде вынуждена была отказаться от собственного интеллектуального развития. Когда они вернулись в Норвегию, сразу стало ясно, что только один из них сможет продолжить учебу. Причин тому было несколько, и самая главная была связана с их финансовым положением. Было принято вполне естественное по тем временам решение — что учиться будет Тур. Лив не жалела, что ей пришлось навсегда распрощаться с экономикой. В конце концов она всегда мечтала о журналистике и решила учиться на экономиста только потому, что журналисту полезно знать экономические законы, по которым развивается общество. Она хотела писать, делать репортажи^{220}.

Лив удалось опубликовать в норвежской прессе несколько статей о приключениях в Тихом океане. У нее было меньше журналистского опыта, нежели у Тура, но по стилю изложения она мужу не уступала. Однако необходимость помогать Туру в его интенсивной работе, беременность и добровольная изоляция на хуторе в горах над Лиллехаммером, не оставили Лив выбора. Журналистику пришлось отложить до лучших времен.

Она превратилась в домохозяйку.

Из-за частых поездок мужа ей все чаще приходилось оставаться одной. Хотя нельзя сказать, что она была в полном одиночестве. Вскоре после того, как они купили Свиппопп, свекровь продала квартиру на улице Камиллы Колет и переехала в дом, находившийся всего в трехстах метрах от них. Алисон ничего не связывало с Лиллехаммером, если не считать дачу, что она когда-то снимала в Хорншё. Но в Осло она чувствовала себя одинокой. Она прекратила общение с владельцем пивзавода из Ларвика, а до семьи в Тронхейме было далековато. В Рустахогде Алисон снова могла каждый день видеть сына; она привыкла быть рядом с Туром с тех пор, как покинула супружескую спальню и переселилась в его комнату Похоже, Алисон больше не хотела отпускать сына от себя — то ли для того, чтобы защищать его от жизненных невзгод, то ли для того, чтобы руководить его поступками, а вероятнее всего, и для того, и для другого.

Из своих многочисленных детей Тура она любила больше всех, она его почти обожествляла и со временем впала в психологическую зависимость от него. Впрочем, что касается переезда Алисон, то в дело вмешались и практические соображения. Хейердалы ждали ребенка, и кто, как не будущая бабушка, мог оказать им наилучшую помощь в устройстве быта.

Лив нравилось общество свекрови. Они не успели толком познакомиться до поездки на Фату-Хиву, но в Свиппоппе сблизились и стали доверять друг другу. Как и Тур, Лив звала Алисон мамой. У свекрови и невестки был одинаковый тип интеллекта, и их взаимная симпатия постепенно переросла в дружбу.

Все лето Тур неустанно трудился над рукописью, прерываясь только на еду, которую Лив подавала на кухне. Он писал от руки. Затем Лив помогала ему перепечатывать рукопись на маленькой портативной печатной машинке^{221}. В августе текст был готов, и Тур снова отправился к знаменитой медной двери «Гильдендаля».

Тем временем Лив пришло рожать.

Тур-младший родился в конце сентября в больнице Лиллехаммера. Никто не сомневался в том, как его назвать, — Туром звали отца, и Туром звали деда.

Дискуссия развернулась по поводу крестин. Хотя атеистка Алисон и разрешила крестить своего сына Тура, она осталась принципиальной противницей крещения детей. И если в остальном они с Лив были единомышленницами, то здесь их мнения разошлись — Лив считала необходимым крестить младенца. Правда, церемония была отложена; лишь восемь месяцев спустя сын Тура и Лив прошел обряд крещения в церкви Ларвика. На церемонии присутствовал дедушка-пивовар. Алисон в церкви не появилась^{222}.

Сдав рукопись, Тур Хейердал с новой силой взялся за решение полинезийского вопроса. Он планировал создать новый, сугубо научный труд, дав ему рабочее название «Полинезия и Америка»^{223}.

Его родители были недовольны, что он забросил зоологию. Ведь Тур покинул университет, где получал научную подготовку, — и как тогда быть с запланированной докторской диссертацией? И хотя Тур теперь «целиком и полностью перешел от биологии к полинезийской антропологии»^{224}, он так и не оформил перевод на обучение с зоологического факультета на этнографический. Главным образом, это случилось потому, что учиться ему до смерти надоело. Но не только подсчет волосков на спинах мух-дрозофил отвратил Хейердала от цитадели знаний. Он никогда не принимал участие в каких-либо объединениях, и, будучи индивидуалистом, чувствовал себя неуютно в университетской среде. Он хотел учиться, но не обучаться. Он хотел все делать сам.

Три поколения. Тур-старший, Тур и Тур-младший

У него не оставалось другого фундамента для своих научных изысканий, кроме сведений, добытых в библиотеке Крёпелиена, и опыта, приобретенного на Фату-Хиве. Изучая труды антропологов, биологов, ботаников, археологов и лингвистов, посвященные островам тихоокеанского бассейна, и рассматривая их результаты во взаимосвязи, Тур надеялся пролить новый свет на старые проблемы. Его метод нарушал правила того времени, когда каждая наука с болезненным усердием охраняла свою территорию и не терпела, когда кто-то извне пытался проникнуть в ее владения. Но Тур Хейердал не признавал никаких такого рода препятствий, он искал знания везде, где их можно было найти, хотя порой за это приходилось дорого платить.

Погружаясь в сухие научные данные, он иногда вспоминал, как Лив удивлялась, почему прибой ударяет только в восточный берег Фату-Хивы, и никогда в западный, и как они боролись со смертью в убогом каноэ Тиоти и дырявой лодке Греле. Он вспоминал красных каменных богов Хенри Ли, рассказы каннибала о Тики и момент, когда к нему впервые пришла дерзкая мысль о том, что полинезийские острова населялись с востока. Теперь же Тур находил новые доказательства своей гипотезе: изучая научную литературу, он убедился, что у полинезийцев и индейцев с западного побережья Канады есть сходные черты.

Но литература содержала массу аргументов, подтверждающих и противоположную точку зрения. Наиболее существенным из них была найденная лингвистами языковая общность полинезийцев и малайцев. Кроме того, ученые утверждали, что тип полинезийского каноэ возник на западе, то же самое касалось привычки держать свиней, кур и собак как домашних животных. При этом малайцы и полинезийцы использовали одни и те же культурные растения — банан, кокосовый орех, хлебное дерево, таро, батат и сахарный тростник^{225}.

В рабочем кабинете в Свиппоппе складывалась, если сказать помягче, весьма странная и беспорядочная картина, и Тур пока был не в состоянии сделать какие-либо выводы. Время от времени он пристально смотрел на глобус, на огромный Тихий океан, покрывавший половину поверхности Земли, где расстояния для тех, кто хочет пересечь этот океан, одинаково велики, если плыть вдоль экватора или в более высоких широтах. Но тем, кто двигается против ветра и течений, плыть гораздо труднее, чем тем, кого попутные ветер и течение подгоняют. Из лекций по математической географий он знал, что северная часть Тихого океана подобна гигантскому водовороту: водные массы направляются к западу в экваториальных широтах, затем склоняются к северу вдоль азиатского побережья к Аляскинскому заливу и снова возвращаются на юг вдоль побережья Северной Америки. И если предположить, что…

Однажды размышления Тура Хейердала прервал стук в дверь.

Это был хозяин расположенного ниже Свиппоппа двора, где они брали молоко. К нему приехал брат, давно эмигрировавший в Канаду. Прошлым вечером они слушали по радио лекцию Тура, в которой он рассказывал о наскальных рисунках и старинных статуях на некоторых островах Полинезии. Продавец молока интересовался, не согласится ли Тур зайти к ним на чашечку кофе. «Мой брат хочет кое-что показать вам», — сказал крестьянин.

Лив совсем недавно вернулась из больницы, и у нее было много дел с ребенком. Но, заинтригованная, она поручила ребенка заботам Алисон и пошла вместе с Туром. Крестьянин провел их на кухню. Там за столом сидел седой человек, лет семидесяти от роду. Перед ним лежало несколько фотографий, он предложил Туру и Лив взглянуть на них.

Они взяли фотографии, взглянули на них и не поверили тому, что увидели.

Фотографии

Седого человека звали Ивер Фогнер. Ему едва исполнилось двадцать лет, когда он в начале 90-х годов XIX века оставил родной дом в окрестностях Лиллехаммера и уехал в Америку. Там он обосновался в Крукстоне, маленьком городке в штате Миннесота. Через год он попробовал получить американское гражданство. Но это стоило один доллар, а у него не было денег, и Фогнер решил оставить все, как есть^{226}.

Ему удалось получить место учителя, но американская мечта оставалась недосягаемой. В Крукстоне жили и другие норвежцы, которым тоже не повезло разбогатеть, и они постоянно говорили о том, чтобы ехать дальше. Один из них, священник, читал о неком месте на западном побережье Канады, которое могло бы им подойти. Место это называлось Белла-Кула, и священник взялся съездить туда на разведку. Он вернулся воодушевленный: канадские власти открыли Белла-Кулу для новых поселенцев, и там было много земли^{227}. Но лучше всего было то, что Белла-Кула лежала среди высоких гор на берегу фьорда, и это было так похоже на Норвегию.

Ивер Фогнер присоединился к группе норвежцев, отправившихся со священником в Белла-Кулу. Он был целиком и полностью уверен, что стоит на пороге лучшей жизни. В Белла-Куле и в прилегающей долине действительно было очень красиво, но священник не разглядел главного: жизнь здесь оказалась весьма тяжела. Фогнер испытал такое разочарование, что поначалу хотел уехать и отсюда. Но куда податься он не знал и решил остаться — как он думал, ненадолго. Но так никуда и не уехал. Он продолжил учительствовать и постепенно сросся со здешней норвежской колонией, кишащей, как муравейник, — народа в Белла-Куле все прибывало и прибывало. В какой-то момент он почувствовал, что уехать отсюда будет все равно, что дезертировать с поля битвы.

Удача все-таки улыбнулась учителю. В долине Белла-Кула жило много индейцев, и властям провинции понадобился человек, который мог бы заняться их делами. Ивер Фогнер давно интересовался культурой индейцев. Он с трудом накопив денег, даже заказал себе через почтовый каталог первый в долине фотоаппарат, чтобы фиксировать памятники декоративного искусства и наскальные рисунки. Поэтому неудивительно, что должность «агента по индейцам» досталась именно ему. Таким образом, Ивер Фогнер не только улучшил свое материальное положение. Хобби стало для него в некотором роде источником хлеба насущного.

Он стал представителем властей провинции в индейском племени, в его задачу входила забота о нуждах индейцев. Но со временем Фогнер не меньше, чем об индейцах, а может быть даже больше, стал заботиться о благосостоянии норвежских переселенцев. Индейцы сочли его несправедливым и невзлюбили его. Они называли его «Кривая Челюсть» — отчасти потому, что у него действительно была искривленная челюсть, но в основном потому, что считали его обманщиком^{228}.

Шли годы, и совесть все сильнее мучила Фогнера, когда он думал о Норвегии. Ему давно следовало бы съездить домой, чтобы вновь взглянуть на места, где он играл ребенком, навестить брата и старую мать. Но мать умерла, а время бежало и бежало вперед, когда он, наконец, на шестьдесят девятом году жизни все же собрался и поехал. Чтобы показать брату, как он живет в Канаде и чем занимается, он взял с собой пачку фотографий. Когда он услышал по радио, как сосед брата рассказывает о полинезийских наскальных рисунках, все показалось ему таким знакомым, что он попросил пригласить этого соседа в гости.

Тур и Лив с удивлением рассматривали фотографии Ивера Фогнера. На них были запечатлены наскальные рисунки из долины Белла-Кула и изображения богов, вырубленные из камня. Тур и Лив видели такие рисунки прежде, но не в Канаде, где они никогда не бывали, а на Фату-Хиве. Сходство потрясающее, и тут же возник вопрос: случайность это или между рисунками действительно есть связь?

Главное сходство наблюдалось в стилизованном изображении лиц богов, состоявших, главным образом, из больших глаз, изображенных с помощью концентрированных кругов, и овального рта. Как правило, нос и уши, волосы и подбородок у богов отсутствовали. Ни на Фату-Хиве, ни в Белла-Куле древние художники не обеспокоились тем, чтобы очертить собственно форму головы. Они вполне довольствовались тем, что добавляли к специфическому выражению лиц изогнутые, сливающиеся брови^{229}.

Тур сходил домой и принес листы, на которые он перенес наскальные рисунки Фату-Хивы. Потом они долго сидели за кухонным столом и сравнивали рисунки и фотографии^{230}.

Несмотря на трения между Ивером Фогнером и индейцами, он все же сумел немало узнать о них. Хенри Ли и его французский друг связывали статуи с Хива-Оа с Колумбией и Южной Америкой, с помощью же Фогнера Хейердал увидел связь наскальных рисунков, найденных на Фату-Хиве, с Белла-Кулой и Северной Америкой. Сходство было столь очевидным, что Хейердал отказывался верить, что это простое совпадение^{231}. В очередной раз случай вторгся в его исследования. Домой они с Лив возвращались в приподнятом настроении.

Как раз в это время вышла из печати его книга «В поисках рая». Двадцатого октября она появилась в книжных магазинах по всей стране. Кто придумал это название — неизвестно, возможно, за этим стоял знаменитый издатель, владелец «Гильдендаля» Харальд Григ. В любом случае, это был не автор. Туру Хейердалу название не понравилось^{232}. Он-то, конечно, искал рай, но, увы, не нашел. Для последующих изданий книги он выбирал более подходящие, как ему казалось, названия. В 1974 году книга вышла под названием «Фату-Хива. Назад, к природе», в 1991 году Хейердал придумал поэтическое название: «Зеленой была Земля в седьмой день».

О книге писали во всех газетах, и он радовался хвалебным отзывам. В «Тиденс тейн» говорилось: «У него есть и чувство юмора, и наблюдательность, книга читается с интересом от начала до конца». В «Опланд арбейдерблад» критик утверждал, что «не помнит, когда прежде читал настолько захватывающую книгу». Ларвикская «Эстландпостен» выразила настоящую любовь к земляку, назвав «В поисках рая» «книгой-праздником». Получила книга отклик и за границей. Литературный критик шведской газеты «Сюдсвенска дагбладет» заявил, что это «один из лучших рассказов о путешествиях, который я когда-либо читал».

Заголовки вроде «Медовый месяц среди дикарей» или «Нельзя купить билет в рай» показывали, на что в первую очередь обращали внимание критики. Одновременно страшась и восторгаясь, они рассказывали читателям о темных и светлых сторонах приключений молодой супружеской пары; некоторые благодарили Хейердала за то, что он развенчал представление о тихоокеанских островах как о рае на Земле. Единственным журналистом, который взглянул на книгу в более широком контексте, был Хеннинг Синдинг-Ларсен из газеты «Афтенпостен». Его в первую очередь заинтересовали главы, рассказывающие о туземцах и их памятниках: «складывается впечатление, что Хейердал там столкнулся с новым материалом, представляющим значительную этнографическую ценность».

Однако в бочке меда обнаружилась и ложка дегтя. С книгой познакомился обозреватель «Дагбладет» Мумле Гусиное яйцо, знаменитый своими язвительными статьями. За этим псевдонимом скрывался писатель Йохан Борген. В своей заметке о книге Борген поинтересовался: «Слыхали ли вы о двух норвежцах, что отправились на тихоокеанский остров Умба-Юмба? Разве нет? <…> Это просто удивительно, ведь газеты время от времени пишут о них. Странно, что кто-то едет на тихоокеанский остров, чтобы учиться. <…> Но теперь мы знаем достаточно о наших друзьях, поехавших на тихоокеанский остров Умба-Юмба — и о чем они думали, отправляясь туда, и как им все это понравилось, когда они прибыли туда, и что они делали, пока были там. Но вот в один прекрасный день они возвращаются домой и начинают рассказывать всем газетам о том, как там было на Умба-Юмбе, практически нетронутом до недавнего времени острове. Затем оказывается, что с настоящим рассказом о своих приключениях на Умба-Юмбе они только еще собираются выступить, и, чтобы мы раньше времени не умерли от нетерпения, они начинают рассказывать в газетах, о чем будет это выступление, — разумеется, о положении дел на Умба-Юмбе. <…> К этому времени нам казалось, что мы уже получили достаточно полное представление о ситуации на Умба-Юмбе, но оказывается это не так, ведь действительно полное представление получить невозможно. В конце концов нам сообщают, что наши друзья собираются издать книгу о Умба-Юмбе и своих приключениях там. <…> И в один прекрасный день, действительно, книга выходит, и вот она лежит у нас на столе, и наши путешественники опять дают интервью всем газетам, рассказывая, о чем эта книга, и что они пережили на Умба-Юмбе. <…>»

Те, кто знали Тура Хейердала, говорили, что у него хорошее чувство юмора. За это его ценила и Лив. Но он не умел смеяться над самим собой. У него отсутствовала самоирония. Камешек, брошенный Йоханом Боргеном, очень его обидел, и он запомнил эту обиду на всю жизнь^{233}.

Но Хейердалу еще предстояло испытать настоящий удар в спину, причем со стороны не кого-нибудь, а своего учителя Бьярне Крёпелиена — человеку, чья библиотека открыла для него мир Полинезии, не понравилась книга «В поисках рая».

Как только книга вышла из типографии, Крёпелиен получил экземпляр с посвящением от автора:

«Господину Бьярне Крёпелиену, в качестве скромной благодарности за помощь в планировании поездки.

Без Вашей любезной помощи мы не нашли бы эти интересные острова, и хотя мы не нашли рая, мы, в любом случае, пережили приключения, наполнившие нашу жизнь смыслом.

За последние годы многое изменилось, но не прекрасная природа и менее всего — вождь Терииероо.

С наилучшими пожеланиями от автора»^{234}.

Прочитав книгу, Крёпелиен написал Туру Хейердалу письмо, которое, к сожалению, не сохранилось. Зато в бумагах, оставшихся после смерти Крёпелиена, которая последовала в 1966 году^{235}, сохранилось ответное письмо Тура. Хейердал начал так:

«Спасибо Вам за письмо. Вы высказали свое мнение по поводу книги, которую я Вам послал, как только она вышла, и, хотя прочитать такое я не ожидал, должен сказать, что ценю то, что Вы честно высказали свое мнение. А с тем, что книга пришлась Вам не по вкусу, мне придется смириться».

Особое неприятие Крёпелиена вызвало то, как Хейердал описал поведение Терииероо за столом. Он считал, что Хейердал вернулся домой с искаженным представлением о полинезийском обществе. Крёпелиену было грустно видеть, как полинезийская культура гибнет под давлением европейской цивилизации, но в то же время он считал, что было бы неправильно пытаться отгородиться от этой цивилизации — да это и невозможно сделать. Полинезийцы, так же как и европейцы, интересовались продуктами технических достижений человечества — к примеру, автомобилями и кровельным железом. Чем критиковать влияние европейцев, считал Крёпелиен, лучше бы поспособствовать тому, чтобы оно было наиболее безболезненно.

Мы не знаем, что именно написал Крёпелиен в письме Хейердалу. Но у него остался племянник Йохан Фредрик Крёпелиен, поддерживавший с дядей очень близкие отношения. Он рассказал, что Крёпелиен придавал серьезное значение роли миссионеров. Не потому, что он сам был христианином, а потому, что считал миссионеров своего рода буфером между туземцами и западным влиянием. При этом, по мнению Крёпелиена, если бы полинезийцы попытались вернуться назад к своей культуре, как того хотел Хейердал, ничего хорошего из этого не получилось бы^{236}.

Хейердал признавал право Крёпелиена на негативное мнение о своей книге. Но слова о том, что ему не следовало писать о Терииероо с такой симпатией, вызвали у него удивление и обиду.

«Терииероо — замечательный человек, — пишет он в ответ Крёпелиену и добавляет: — С ним исчезнет и старый Таити. Он презирает новую культуру».

Далее Хейердал выразился весьма резко:

«Все ненастоящее и искусственное, что заставило меня уехать, я снова нашел там, даже в более выраженной степени и в более пародийном виде. Там одежда имеет значение. И деньги. И выражения. Все чисто по-европейски. Именно это я и хотел показать в книге, а не те немногочисленные исключения, с которыми мы все же встретились, и людей, чью расовую гордость всегда будем помнить и уважать. Это были Терииероо, фельдшер Тераи, священник Пакеекее, Тиоти, Теи Тетуа и некоторые другие. Хотя старый Теи оказался каннибалом, я считаю, что его манеры приличнее, чем ультрасовременная жажда денег у основной массы островитян, а ведь когда-то им было присуще стремление к беззаботному счастью.

Вы мне не поверите. И Вы никогда меня не поймете. В этом смысле письмо мое бесполезно. <…> Но я знаю, что если Вы когда-нибудь снова туда поедете, то, к сожалению, поймете меня».

У Бьярне Крёпелиена не было ни малейшего желания возвращаться на Таити. Он хотел сохранить юношеские воспоминания о месте, где осталось его сердце, и не желал сталкиваться с произошедшими там — в этом он отдавал себе отчет — изменениями^{237}.

Но полностью связь с Таити Крёпелиен не порвал. Будучи сам приемным сыном Терииероо, он усыновил своего тезку — маленького Бьярне, внука вождя. Поскольку полинезийское усыновление — это прежде всего культурный феномен, не имеющий юридических последствий, то и вытекающие из него обязательства также носят в первую очередь моральный характер. Усыновление по-полинезийски создает между людьми чувство общности и налагает на приемного отца обязательство помогать обретенному сыну, а приемный сын, в свою очередь, должен дарить усыновителю подарки или оказывать ему материальную помощь. Именно этими представлениями руководствовался Крёпелиен, когда посылал деньги на обучение маленького Бьярне и даже купил ему участок земли в долине Папеноо^{238}.

Еще до того, как Крёпелиен раскритиковал Хейердала, в их отношениях появилась некоторая прохлада. Тур не упомянул Крёпелиена в книге — это уже потом, в более поздние годы своей жизни, он выразил библиофилу признательность за сведения, которые почерпнул в его библиотеке. А тогда, после возвращения с Фату-Хивы, Хейердал даже не попытался вновь установить с ним связь^{239}. И решив подарить Крёпелиену экземпляр своей книги, Тур подписался не именем, а ограничился более формальным — «от автора».

Это можно истолковать по-разному. Возможно, так проявилась присущая Хейердалу стеснительность, а, может быть, наоборот, его чрезмерная гордыня — ему было приятно именоваться автором. Как бы то ни было, установленная Туром дистанция раскрывает перед нами новую сторону его характера, свойственную еще с юных лет таким людям, как, например, Фритьоф Нансен и Руал Амундсен. Дело в том, что Хейердал почувствовал: он сделал что-то великое. Вместе с молодой женой он, к всеобщему восхищению, провел год среди тех, кого с его слов газеты называли тихоокеанскими дикарями. Кроме того, он дебютировал в качестве писателя и приступил к еще более значительному проекту, пытаясь найти ответ на вопрос, с которым наука мучается уже долгое время. И тут ни Крёпелиен, ни его библиотека помочь не могли — Крёпелиен перестал быть нужен Хейердалу. Он сделал свое дело, и его можно отставить в сторону. Говоря иначе, Тур Хейердал хотел идти дальше и показывал, что, подобно Нансену и Амундсену, ему некогда оглядываться назад — для этого у него совершенно нет времени.

Как и Крёпелиен, Хейердал тоже был усыновлен Терииероо. С моральной точки зрения у него были те же обязательства, что и у «названного брата». Но хотя Тур восхвалял Терииероо в своей книге, он не стал поддерживать связь со старым вождем. Так же, как и Крёпелиен, Терииероо исполнил свою роль в жизни Хейердала, и теперь про таитянского вождя тоже можно было забыть.

Удивительно, но он также забыл и о Лив — не в буквальном смысле, но на страницах своей книги. Они вдвоем приняли решение о поездке, вместе жили на Фату-Хиве, но в тексте везде на первый план постоянно выходит «я» Хейердала. Лив, конечно, подразумевалась в качестве второго лица, когда автор говорит «мы»; кроме того, она была запечатлена на фотографиях, помещенных в книге. Но как самостоятельная личность она появляется в книге лишь изредка и, когда это случается, выступает скорее в роли статиста, а не полноправного участника. Вот она готовит пищу, поддерживает огонь. Вот она заболела, и у нее на ногах появились язвы. Но полноценного портрета жены Тур не создает — несмотря на то, что книга анонсировалась не только как рассказ о приключениях среди дикарей, но и как повествование о необычном свадебном путешествии.

Отзывы были хорошими, о книге говорили много. Тем не менее, к разочарованию Хейердала и издательства, коммерческого успеха книга не принесла. «В поисках рая» вышла только одним тиражом.

Возможно, Мумле Гусиное яйцо был прав. Книга не сообщала читателю ничего нового — все уже было рассказано в интервью, репортажах и выступлениях. Имелась и другая причина: той же осенью «Гильдендал» издал другие путевые заметки, тоже в основном связанные с пребыванием в Тихом океане, тем самым создав конкуренцию книге Хейердала.

Несколькими годами раньше трое жителей Драммена покинули родной город на «Хо-Хо», спасательной шхуне длиной в 39 футов, которая, как и «Фрам», была спроектирована Колином Арчером. Они хотели совершить кругосветное путешествие, но потерпели крушение вблизи острова Норфолк у восточного побережья Австралии. Поначалу путешественники решили, что все кончено, и стали думать, как добраться до дома. Однако с помощью островитян, большей частью потомков мятежников с «Баунти», после десяти месяцев упорного и тяжелого труда им удалось починить шхуну и продолжить путешествие. Вернувшись в Драммен-фьорд холодным декабрьским днем 1937 года, они стали первыми норвежскими путешественниками, осуществившими кругосветное плавание. Свое путешествие и испытанные во время него трудности моряки совместно описали в пикантной книге под названием «Вокруг света на „Хо-хо“». Эта книга быстро стала культовой среди норвежских любителей ходить под парусом.

Дебютировав в качестве писателя, Тур Хейердал, возможно, слишком завысил планку своих ожиданий. Несмотря на интерес к его приключениям, после выхода книги «В поисках рая» у него появилось ощущение, что он потерпел поражения. Было неприятно предстать посмешищем на страницах «Дагбладет», а когда его намерения подверг сомнению Крёпелиен, у Тура будто земля ушла из-под ног. Плохо было и то, что непостоянство интереса публики повлияло на его материальное положение. Попытка издательства перевести книгу на английский язык и издать ее в США закончилась неудачей^{240}. Таким образом, весь гонорар с книги ограничился авансом, который уже был потрачен на покупку дома. При этом Тур как был, так и остался безработным. Кроме заработков, которые давали лекции и статьи, у маленькой семьи не было никаких источников доходов и, что значительно хуже, никаких перспектив на этот счет.

Это, однако, не мешало их интеллектуальным занятиям. После встречи с Ивером Фогнером за завтраком в соседском доме полинезийским вопросом вслед за Туром загорелась и Лив. Они не знали, где взять денег, но, долго не раздумывая, решили отправиться в Канаду, чтобы на месте исследовать наскальные рисунки Белла-Кулы. Кроме того, Тур хотел поглубже познакомиться с древней историей индейцев, создавших эти рисунки. Лив же хотелось новых приключений — и Канада казалась ей для этого местом вполне подходящим. Как видно, пережитые на Фату-Хиве испытания отнюдь не сделали ее трусихой.

В ближайшее время, однако, на повестке дня стояли другие, самые прозаические задачи. Тур все больше углублялся в изучение литературы из фондов университетской библиотеки, Лив занималась домом и ребенком. Из своего скудного бюджета они при каждой возможности пытались отложить несколько крон на предстоящую экспедицию.

Жизнь в Свиппоппе становилась все труднее, и постепенно из нее стала исчезать гармония. Тур начал замыкаться в себе, то и дело ворчал и все чаще запирался в своем кабинете. В доме ощущалось напряжение, и Лив уже подумывала, не стоит ли ей набраться мужества и поговорить обо всем с Алисон. Но она все же не осмелилась сделать это^{241}.

Несмотря на все сложности жизни, поездку решили не откладывать. С большими усилиями Хейердалам удалось накопить денег для полугодового пребывания в Белла-Куле^{242}. Но у них не было ни кроны на дорогу, и они не знали, как и когда смогут отравиться в путь.

Самый простой путь на западное побережье Канады лежал через Панамский канал. Тур испытал некоторое возбуждение, когда узнал, что регулярные рейсы из Осло в Ванкувер по этому маршруту осуществляет компания «Фред Ульсен». Однажды, когда Тур еще был ребенком, один из самых влиятельных норвежских судовладельцев Фред Ульсен собственной персоной снизошел до визита в их дом на Стенгатен в Ларвике. Он и его супруга интересовались антиквариатом, и до них дошло, что у Алисон есть премиленькая коллекция.

Тур наблюдал, как они рассматривали мебель, и, если хорошенько вспомнить, то он был уверен, что мать предложила им выпить. Это было довольно весело^{243}. И теперь Алисон, вспомнив о том давнем знакомстве, предложила Туру сходить в пароходство и узнать, нельзя ли получить скидку на билеты.

Когда старый Фред Ульсен умер в 1933 году, его дело перешло к сыновьям Рудольфу и Томасу. Хейердалу удалось добиться аудиенции у Томаса Ульсена. Он ожидал, что судовладелец будет спрашивать о целях поездки, и хорошо подготовился. Когда Тур вошел в помещение пароходства в Осло, у него под мышкой была зажата объемная папка^{244}. Там лежали рисунки, показывающие сходство наскальных изображений и других памятников в Полинезии и на западном побережье Канады. Там была также карта ветров и течений в северной части Тихого океана. И, кроме того — в папке была карта, нарисованная самим Туром, которая показывала, как он спустя год после возвращения с Фату-Хивы представляет себе миграцию предков полинезийцев в Тихом океане. Многие идеи он позаимствовал у других исследователей; впрочем, как мы знаем, эти идеи уже были отвергнуты сплоченным научным большинством. После встречи с Ивером Фогнером и зимних часов, проведенных за изучением культуры индейцев, Хейердал пришел к выводу, что в истории миграции полинезийцев существует незамеченное учеными связующее звено. Однажды у него возникла мысль, которую он долго не осмеливался произнести вслух: все дело в Японском течении! Водные массы, направляются от Филиппин мимо Японии в залив Аляска и затем далее — к западному побережью Канады, где находится Белла-Кула…

Судовладелец с интересом склонился над картой.

Хейердал обозначил стрелочками маршруты, которыми, как он считал, следовали полинезийцы. Выводы он представил в письменном виде:

«Из центра своего возникновения и сосредоточения на полуострове Индостан индо-американская раса распространялась в следующих двух направлениях:

1. По всему Малайскому архипелагу. <…>

2. Продвигаясь вдоль побережья на северо-восток… <…> представители этой расы попали в сегодняшнюю Америку и беспрепятственно распространились по всему континенту.

Одна из ветвей северо-восточных индейцев-рыбаков в более позднее время, похоже, переселилась на Гавайи, а затем с попутным северо-западным пассатом^{245} достигла острова Савайи в архипелаге Самоа. Оттуда индейцы распространились на весь необитаемый полинезийский архипелаг и Новую Зеландию. Только на крайнем востоке — на островах Пасхи и Маркизского архипелага — им пришлось потеснить других, только что прибывших поселенцев, скорее всего, представителей индо-американской культуры из Перу. На западе индо-американская раса наткнулась на культурную стену австро-меланезийской расы, путем смешения здесь образовалось микронезийское островное население»^{246}.

Лекция Хейердала в конторе Томаса Ульсена имела успех. Заразившись энтузиазмом молодого человека, а также заинтересовавшись поставленными им вопросами, он удовлетворил его просьбу о дешевых билетах: Тур-старший, Лив и Тур-младший поплывут на его судне в Ванкувер всего за пять крон в сутки^{247}.

Томас Ульсен стал первым, после Лив, человеком, кому Хейердал показал карту^{248}. Можно сказать, что этим Тур оказал ему честь, — ведь, как выяснилось в дальнейшем, эта карта стала основанием всей последующей жизни и исследовательской деятельности Тура Хейердала.

Карта. Тур Хейердал рано выступил с теорией, которая заложила основы его жизни как ученого. На этом рисунке, созданном им после возвращения с Фату-Хивы, он стрелками указал, как, по его мнению, была населена Полинезия

Арнольд Якоби, похоже, стал единственным, с кем Тур возобновил связь по возвращении с Фату-Хивы. Историю создания знаменитой карты, которую можно назвать краеугольным камнем теории Хейердала, он передал в анекдотической форме. Арнольд рассказывал, что в то время у него был глобус, и этот глобус очень нравился Туру, так как внутри у него была встроена лампочка. Однажды вечером они сидели и смотрели на глобус, воображая, будто они — люди каменного века из Азии. Вместе с другими представителями своего народа они отправились в дрейф с Японским течением к побережью Северо-Восточной Америки, где поселились в одном из фьордов и стали жить рыболовством. Затем, тысячу лет назад, они снова решили отправиться в море в больших двойных каноэ — возможно, их вынудили пуститься в путь враждебные, племена. Ветер и течения отнесли их к Полинезии, где они встретились с бородатыми народом из Перу, приплывшим туда на плотах пятьюстами годами ранее^{249}. Именно этот народ, по мнению Хейердала, и вытеснили новые поселенцы.

Первого сентября 1939 года Адольф Гитлер отдал немецким войскам приказ о наступлении на Польшу. Через два дня Великобритания и Франция объявили Германии войну. Тур и Лив родились во время Первой мировой войны. Они едва успели повзрослеть, как началась Вторая.

Пароходство не назначило Туру и Лив окончательной даты отъезда, но они твердо решили, что начало войны не помешает их планам. Тур сетовал по поводу «негодяя» Гитлера и нацистской пропаганды, которая уже была заметна и в Норвегии^{250}, но они с Лив очень надеялась, что Гитлер не успел придумать чего-нибудь такого, что помешало бы их путешествию^{251}. В конце месяца из пароходства, наконец, сообщили, что они могут отправляться в путь, и вскоре супруги Хейердал вступили на борт корабля «Авраам Линкольн», который взял курс на Ванкувер.

В путешествии. Сын Тур, или Тур-младший, как они его называли, плыл осенью 1939 года вместе с родителями в Ванкувер. По пути судно приняло на борт груз бананов

Последним норвежским портом в их плавании был Ставангер; оттуда Тур с Лив послали письмо Алисон. Тур с гордостью описал, как они обедали за капитанским столом и как вообще они очень уютно устроились в каюте, поставив манеж маленького Тура между койками. Среди попутчиков они встретили настоящего норвежского золотоискателя, направлявшегося в Колумбию, трех американцев, направлявшихся в Панаму, и супругов-англичан, плывших в Калифорнию.

В конце письма несколько строк добавила Лив. Она написала:

«Дорогая наша, любимая мамочка!

Наконец, мы отправились в путь. Я так этому рада. Я боюсь, что Тур не выдержал бы еще одну зиму в Рустахогде. <…> Самое худшее, что ему там нечего было делать. Никто не может быть счастлив, когда все застопорилось. И я — я также люблю приключения, как и Тур. Ты это сама понимаешь, хотя и говоришь, что Рустахогде — лучшее место в мире. Мама, я так надеюсь, что тебе будет хорошо там этой зимой.

И еще одно я хочу тебе сказать — это очень трудно было сказать тогда, когда мы вместе занимались повседневными заботами. Ты так много значишь для меня — бесконечно больше, чем ты думаешь. Это касается не только помощи по дому и возни с маленьким Туром. Ты много раз помогала в самые трудные моменты, когда мне было плохо, ты никогда не давила на меня, и я могла развиваться свободно, — вряд ли кто-нибудь другой создал бы мне такие условия. Я хочу, чтобы ты поняла меня правильно; я вовсе не говорю, что я несчастна в браке, напротив, я счастлива. Последний год был таким трудным. Но теперь мы вырвались из всего этого, впереди у нас новые впечатления, и новые приключения заставят нас забыть все старые неприятности. Ты знаешь о них — они связаны с книгой, да и кое-что другое. Дорогая мама, я так рада, что нас ожидает что-то новое и Тур снова сможет почувствовать себя молодым и счастливым. Через два часа мы будем в Ставангере. Маленький Тур постоянно спит — морской воздух разморил его.

С самым сердечным приветом! Лив».

Письмо датировано 26 сентября 1939 года. В этот день маленькому Туру как раз исполнился годик.

Эвакуация. Когда 9 ноября 1940 года война пришла в Норвегию, семья Хейердала находилась в Канаде. Тур записался добровольцем в норвежский военный лагерь «Малая Норвегия». Лив с детьми осталась в США до конца войны

Белла-Кула

Вход в узкий залив Белла-Кула очень похож на вход в один из фьордов в Вестланде. Внезапно возникают крутые горы с вершинами, одетыми в снег и лед. Общая длина фьорда составляет девяносто километров.

На берегу залива и в прилегающей долине индейцы жили тысячи лет — с тех пор, как их боги сотворили мир. Первый раз они увидели белых людей в 1793 году. Тогда в залив зашла лодка под парусами, которым энергично помогали гребцы. В лодке сидели члены команды корабля Джорджа Ванкувера «Дискавери», ставшего в отдалении на якоре. Боясь, что испанцы захватят и эту часть Америки, британское адмиралтейство отправило «Дискавери» с целью картографической съемки побережья от Калифорнии до Аляски.

В XIX веке в Белла-Кулу прибыли охотники за пушниной, золотоискатели и миссионеры. С ними пришли болезни, и в 1862 году эпидемия оспы покончила с большей частью индейского населения. В конце века здесь появились норвежские поселенцы, которые поделили землю между собой. Они построили церковь и управляли долиной, как деревней в Норвегии. Будучи убежденными протестантами и придерживаясь весьма строгих правил, они ввели полный запрет на алкоголь. Любой норвежец мог быть изгнан из долины, если он начинал пить. Индейцам, научившимся от охотников готовить брагу, разрешили остаться, но им приходилось платить большие штрафы «Кривой Челюсти». Алкоголь довершил дело, которое начали завезенные белыми болезни. Когда-то в округе жили несколько тысяч индейцев, но, когда Тур Хейердал прибыл в Белла-Кулу с женой и ребенком, индейцев здесь оставалось лишь несколько сотен.

Маленькая семья прибыла местным пароходиком из Ванкувера промозглой ночью накануне Рождества 1939 года. Шел мокрый снег, и Лив была разочарована тем, что они не могут насладиться видом залива и гор. Все, что она увидела, стоя у поручней, — лишь несколько огоньков на пристани^{252}.

Но сколько тут было людей! Встречающие, как только спустили трап, тут же, чтобы поскорее увидеть своих родственников и друзей, устремились на борт рождественского судна и набились в теплый салон. Капитан обещал Туру и Лив помочь, но он исчез в толпе и, лишь когда они уже отчаялись ждать, возник вновь вместе с человеком, который представился на северо-норвежском диалекте Улафом Фосбаком. У него на пристани была машина, старый «Форд». Хейердалы погрузили багаж, и Фосбак отвез их к своей сестре Марит Кристенсен, хозяйке единственной в Белла-Куле настоящей гостиницы, называвшейся «Макензи». Лучшие времена гостиницы явно были уже позади.

Туру и Лив досталась небольшая комната, и, когда им нужно было заняться ребенком, места уже не хватало. Мебель состояла из кровати, стола, трех стульев и печки. Стены рассохлись, и когда дул северный ветер, комната продувалась насквозь.

Путешествие из Норвегии в целом прошло благополучно. Многие отговаривали Лив от такой дальней поездки с годовалым ребенком. Но маленький Тур отлично перенес путешествие, и Лив ни разу не пожалела, что они взяли сына с собой. Она никогда не отпустила бы мужа одного, да и ребенка не оставила бы с бабушкой, хотя они собирались отсутствовать всего полгода.

Лив радовалась величественной природе и новым людям. По соседству с гостиницей жил Клифф Копас с женой Мае, у них был сын Лесли, ровесник маленького Тура. Пока матери ухаживали за детьми, отцы вели беседу об индейцах. Клифф Копас вырос в канадской провинции Альберта, а здесь поселился всего несколько лет назад, перебравшись верхом через горы. Он зарабатывал себе на жизнь литературным трудом и фотографией. Копас хорошо знал историю индейцев и, таким образом, оказался очень полезным для Тура человеком.

Туру также помог Ивер Фогнер, к тому времени уже вернувшийся из Норвегии. Тур быстро понял, что старик считается среди колонистов выдающимся человеком. В благодарность за его заслуги перед норвежской колонией, люди назвали в его честь гору. Маунт-Фогнер величественно возвышалась над деревней.

Фогнер уже сложил с себя полномочия «индейского агента». Он больше не мучил индейцев штрафами за незаконное производство алкоголя. После этого его отношения с коренным населением, должно быть, улучшились, — во всяком случае, индейцы принимали Фогнера, когда он представлял им Тура, с большим удовольствием. В свою очередь Хейердал завоевал их доверие интересными рассказами о возможных связях между северо-западными индейцами (такими же, как и они) и народом с дальних островов в Южном океане.

При этом он никак не хотел смириться с тем, что они носили европейскую одежду, а их собственные культурные особенности казались почти стертыми^{253}. То же самое он наблюдал среди туземцев на Фату-Хиве. Но, хотя Хейердал и обвинял вездесущих европейцев в преступлениях против культуры коренных народов, он с разочарованием отмечал, что местное население не особенно старается сохранить свои традиции и обычаи. Впрочем, на этот раз его интересовали наскальные рисунки, а не люди, живущие первобытным образом.

В один прекрасный день Тур и его добровольные помощники отправились по берегу реки, протекающей по долине Белла-Кула. Через некоторое время они вышли на тропинку, которая уходила направо и дальше в лес. Огромные деревья росли здесь очень густо, почву покрывал мох. Тропинка забирала вверх, подъем становился все круче. Когда он завершился, они уперлись в ручей и продолжили путь вдоль него.

Вдруг человек, шедший впереди, резко остановился и палкой начал разгребать мох. Другие окружили его, Тур был весь в нетерпении. Постепенно стала проявляться фигура, у нее были загадочные концентрические глаза. Лицо, вырубленное в камне, — маска бога.

Тур уже видел такое лицо. На Фату-Хиве, за тысячи километров отсюда.

Позже он увидел здесь множество таких лиц. Одно из них было изображено с закрытым глазом — совсем как лицо с наскальных рисунков, которые ему показал Хенри Ли в долине Пуамау на Хива-Оа. Тур подумал, что художник хотел изобразить божество, слепое на один глаз^{254}.

Фигуры с фотографий Ивера Фогнера, казалось, оживали, а Тур испытывал потрясающие ощущения. Его гипотеза подтверждалась — какие тут могут быть сомнения?

То, что рисунки были покрыты мхом, доказывало, что они уже не имели никакого значения в жизни индейцев Белла-Кулы. Когда Тур поинтересовался мнением индейцев, они ничего не смогли объяснить, — они не знали, что обозначали эти фигуры и кто их сделал. Для их религиозных обрядов были необходимы тотемы и маски, используемые для ритуальных танцев, превращавших танцующего в кита, ворона или медведя, не говоря уж о страшной «громовой птице», которая посылала на индейцев грозу из своего логова в горах.

Но если не индейцы Белла-Кулы сделали эти изображения — то кто тогда?

Когда Тур Хейердал и его семья после морского путешествия длиною почти в шесть недель попрощались с капитаном «Авраама Линкольна», они не сразу отправились в Белла-Кулу. Тур для начала хотел побольше узнать о северно-западных индейцах, и поэтому они провели некоторое время в Ванкувере, где он посетил этнографическую экспозицию местного университета. Кроме того, он съездил в Сиэтл, где побывал в местном университете, а затем семья Хейердалов направилась в столицу Британской Колумбии Викторию, расположенную на острове Ванкувер. В этом «самом английском» из всех городов Канады они поселились в мансарде с видом на Тихий океан. Пока Лив и маленький Тур развлекались игрой на берегу рядом с домом, Тур-старший проводил время в местном музее.

В подвале этого музея стояли ящики с археологическими и этнографическими находками из индейских поселений северо-западного побережья. По той или иной причине они не были распакованы, но директор дал Туру ключ от подвала и разрешил рыться в этих ящиках.

Ученые единодушно считали, что первые поселенцы Америки произошли из Азии, — они попали сюда, преодолев Берингов пролив, а затем распространились по континенту. Но если некоторые считали, что это случилось восемь-девять тысяч лет назад или чуть позже, вскоре после окончания последнего ледникового периода, то другие пришли к выводу, что миграция произошла всего за несколько сотен лет до нашей эры. Большинство все же разделяло мнение, что миграция из Азии проходила в течение более длительного времени и разными путями.

Тур Хейердал придерживался именно этой точки зрения. Археологические раскопки указывали на то, что побережье было заселено позднее внутренних районов и те, кто там поселился, могли прибыть туда как морем, так и через горы. Когда первые европейцы достигли побережья к северу от Ванкувера, встретившиеся им племена еще не знали железа. Хейердал посчитал это признаком того, что их предки покинули Восточную Азию еще до конца каменного века или, во всяком случае, не позже, чем за две-три тысячи лет до нашей эры^{255}.

Между узкими заливами и высокими горами со временем образовались различные племена индейцев. Племя, которое жило в плодородной долине Белла-Кула и вдоль богатых рыбой прибрежных районов, называлось квакиутль. И если племена на севере и юге подвергались давлению со стороны народов, приходивших на побережье из материковых областей, то недоступность местности в районе Белла-Кулы способствовала тому, что индейцы квакиутли какое-то время жили более или менее спокойно. Этим, по мнению отдельных ученых, и объясняется то, что они сумели восстановить и развить свою морскую культуру. Они были хорошими мореплавателями и в этом значительно превосходили своих соседей^{256}.

Когда Тур покинул Норвегию, он твердо решил не «говорить ни слова о том, что они собираются изучать в Канаде»^{257}. Поэтому в интервью студенческой газете в Ванкувере, почти сразу по прибытии, он сказал лишь то, что хочет узнать больше о северо-западных индейцах, поскольку их наскальные рисунки удивительно похожи на те, что ему довелось видеть у полинезийцев^{258}. Несколько дней спустя Хейердал сообщил журналистам «Ванкувер сан», что это сходство указывает на связь, которая, должно быть, существует между этими двумя районами^{259}, но не стал останавливаться на том, в чем, собственно, эта связь заключается.

Впрочем, Тур понимал: для получения доступа к нужному материалу, сказать что-то конкретное о цели своих исследований ему все-таки придется. Но вместе того, чтобы говорить о том, что Полинезия, судя по всему, заселялась индейцами из Британской Колумбии, он из тактических соображений перевернул проблему с ног на голову и предпочел поддерживать всеобщее убеждение в том, что «полинезийцы во время своих многочисленных плаваний посещали эти районы». Дескать, он проделал длинный путь из Норвегии, чтобы исследовать возможные следы этих событий^{260}.

Директор Музея провинции Британская Колумбия считал, что один ключ к пониманию прошлого народов, в разное время живших на побережье провинции, все-таки есть, и это — загадочные наскальные рисунки, оставленные ими в Белла-Куле и в других местах по побережью. Но, добавлял он, до сих пор еще никому не удавалось сдернуть завесу тайны с этих рисунков, и, скорее всего, они так и останутся неразрешимой загадкой^{261}.

Директор не только предоставил Хейердалу доступ к сокровищам в подвале. Норвежский исследователь получил возможность работать в конторе директора, где ему никто не мешал изучать литературу о северо-западных индейцах, которую невозможно было достать в Норвегии.

В музее Тур Хейердал обратил внимание на то, что еще Джеймс Кук и Джордж Ванкувер удивлялись сходству образа жизни и культуры полинезийцев и индейцев северо-западного побережья Северной Америки^{262}. Два британских путешественника и первооткрывателя вместе и по отдельности вдоль и поперек избороздили Тихий океан и в своих записях делали смелый вывод, что между собой эти народы находятся в родственных отношениях^{263}. На Гавайях Кук видел топляк, который, должно быть, дрейфовал на юг с северо-американского побережья; бревна были такими большими, что туземцы выдалбливали из них каноэ — точь-в-точь такие же, как и коренные жители Северной Америки.

Наибольшее значение для Тура Хейердала в то время имела встреча со знаменитым канадским антропологом и лингвистом Чарльзом Хилл-Тоутом. Англичанин по происхождению, выпускник Оксфорда, Хилл-Тоут обосновался в Ванкувере, где у него возник интерес к северо-западным индейцам. В одном из своих больших трудов он показал, что большинство языков, на которых говорят эти индейцы, имеют явные сходные черты с полинезийским и малайским языками, и это сходство столь велико, что случайностью его считать нельзя^{264}. Поэтому не может быть сомнений, считал Хилл-Тоут, что между Северной Америкой и Полинезией существовали контакты через океан. Как и другие эксперты, с которыми встречался Тур, — были ли они антропологами, лингвистами или археологами, — Хилл-Тоут считал, что эти контакты нельзя объяснить иначе, как тем, что полинезийцы приплывали в Америку со своих тихоокеанских островов.

Завершив научные изыскания в Ванкувере и Виктории, Тур Хейердал констатировал, что он был единственным, кто считал, что все обстояло наоборот. Удивительно, но никто из ученых всерьез не рассматривал гипотезу о том, что не полинезийцы, а именно северо-западные индейцы установили эту связь.

Правда, он забеспокоился, услышав, что известный канадский антрополог Мариус Барбо начал работу над книгой о сходстве между северо-американскими индейцами и полинезийцами. «Я испугался, что кто-то опередит меня», — писал он своему свекру^{265}. Но судя по более поздним письмам, беспокойство это вскоре рассеялось, ибо «многие упоминали о таком сходстве», но никто не мог представить достаточно обоснованную гипотезу о том, откуда оно пошло. Хейердал предположил, что багаж сведений Барбо едва ли больше, чем у других исследователей; впрочем, если даже Барбо действительно располагал какими-то новыми данными, он был настолько «медленно работающим ученым», что вряд ли мог опередить Тура^{266}.

Набравшись знаний и укрепившись в намерениях, Хейердал вместе с Лив и маленьким Туром поднялся на борт рейсового пароходика, чтобы преодолеть последний отрезок пути до Белла-Кулы. Итак, директор музея считал, что ключ к разгадке скрывается в наскальных рисунках. Но если директор был в первую очередь заинтересован в том, чтобы открыть дверь в прошлое северо-западных индейцев, то Тур надеялся, что рисунки помогут проложить путь к новым, более далеким горизонтам в научных исследованиях.

В гостинице «Макензи» жизнь постепенно наладилась. Эта гостиница — трехэтажное деревянное здание, продуваемое сквозняками, — заставила Тура почувствовать, что он находится в настоящей ковбойской стране^{267}. В обществе грубых лесорубов и других не менее колоритных личностей, по случаю заезжавших в Белла-Кулу, семья Хейердалов завтракала, обедала и ужинала в столовой, где их обслуживал несколько странный официант. Среди постоянных посетителей была одна полная надоедливая дама, оказавшаяся школьной учительницей.

Канадское западное побережье. Семья Хейердал прибыла на местном пароходике из Ванкувера в Белла-Кулу, где Тур собирался искать древние наскальные рисунки индейцев

Семейное пристанище находилось на третьем этаже, под чердаком. Однажды Улаф Фосбак помог им сломать стену в соседнюю пустующую комнату, и у них стало больше места. Им поставили дополнительную печку и они стали самостоятельно готовить пищу. Улаф был родом из городка Барду в провинции Тромс и принадлежал к первой группе норвежцев, прибывших в Белла-Кулу. Он был дорожным рабочим и умело управлялся с лошадьми. Жил Улаф один, без жены. Дорожный рабочий был намного старше Тура, но, если не считать Клиффа Копаса, он стал единственным, с кем у Тура сложились более или менее дружеские отношения. Они проводили вместе немало времени, и Улаф часто возил Тура на своем «Форде». Остальные поселенцы, поскольку Тур, против местных обычаев, редко ходил в гости, были разочарованы его необщительностью^{268}. Впрочем, это не мешало им относиться к нему с симпатией.

Лив, как правило, сопровождала мужа в путешествиях по окрестностям, и, пока они пробирались по лесу, маленький Тур сидел в корзине за спиной у Тура-старшего. По дороге им попадались выдры, олени и горные козы, а в вышине парили орлы. Кудахтали куропатки, стучали дятлы, вдали пролетали дикие гуси. В лесу водились медведи, а, стоило Хейердалам сесть в лодку и выйти в залив, как вокруг них начинали выпрыгивать из воды синеперые каранксы — рыбки из отряда лососевых, а чуть поодаль лениво ворочались тюлени.

Со временем Тур так сдружился с индейцами, что племя его усыновило^{269}. Индейцы открывали ему свои тайны, и он все больше убеждался в том, что его теория верна. Как только спускалась тьма, он садился среди сушившихся пеленок и работал с книгами и заметками. В другом конце комнаты Лив укладывала малыша; однажды она поняла, что снова беременна.

Тур Хейердал удивлялся, что индейцы, с которыми он познакомился, никак не могут объяснить происхождение рисунков. Тем не менее, ответ был прост. Индейцы, что жили в самой долине Белла-Кула, уже не принадлежали к племени квакиутлей, — они входили в племя салишей, чьи земли лежали гораздо южнее. Много лет назад племя салишей расширило свои владения и вытеснило квакиутлей с их территории.

Вырубка изображений из гранита с помощью каменных инструментов требовала достаточно много времени и сил. На суровом побережье, где у людей весь день уходил на добычу пропитания, не было места для такого «хобби». В долине Белла-Кула все обстояло иначе. Залив и река изобиловали рыбой, леса были полны дичи. Кроме того, в долине росли большие кедры, которые индейцы без труда валили даже с помощью примитивных орудий каменного века, — дерево шло на постройку домов и лодок. Поскольку долина естественным образом защищалась горами, неудивительно, что люди чувствовали себя здесь уверенно и спокойно.

Годы спустя Клифф Копас написал историю Белла-Кулы, в которой содержится не один панегирик Туру Хейердалу. Копас упомянул о пребывании норвежца в долине и о значении этого периода для работы Хейердала по изучению миграционных путей полинезийцев. Копас пишет:

«История учит нас, что лень и недостаточные меры безопасности приводят к проблемам, и Белла-Кула не составила исключения. Внезапно враги обрушились на живущих здесь. <…> Как развивалась борьба, можно только догадываться, но те, кто создал эти наскальные рисунки, были изгнаны из долины. Они, должно быть, сбежали к родственникам и соседям в глубине залива, но Хейердал нашел для них более драматичный сценарий. Он позволил выжившим сбежать в своих каноэ. <…> Должно быть, случайно они ушли так далеко в море, что их подхватило сильное южное течение и понесло дальше к островам в южной части Тихого океана. Конечно, не всех, но их было достаточно для того, чтобы основать новую расу»^{270}.

В походе. Два Тура отдыхают в долине Белла-Кула, где природа во многом напоминает Норвегию. Норвежцы поселились в долине в 90-е годы XIX века

Тур Хейердал внес бы в это описание одно изменение: не случайность заставила беженцев из племени квакиутлей отправиться в море. Они сделали это добровольно.

Когда враждебные индейцы из племени салишей оказались близки к победе, у квакиутлей было два возможных пути отступления. Они могли уйти в высокогорные районы через проход в глубине долины, но там им пришлось бы встретиться с другими враждебными племенами. Или же они могли, как писал Копас, сесть в каноэ и бежать морем. Надо полагать, что для народа, сохранившего свою морскую культуру и способности к мореплаванию, именно морской путь представлялся естественной альтернативой.

Племя беженцев, рассуждал Хейердал, должно было взять с собой жен и детей, чтобы не оставлять их в рабство враждебному племени. Индейцы квакиутли хорошо знали богатые рыбой и устрицами банки[20] у своих берегов и на некоторое время нашли убежище на островах в проливе, который они называли Хакаи. Этот пролив был последними воротами в океан^{271}. Но острова в проливе Хакаи не годились для постоянного места жительства, и рано или поздно индейцам пришлось отправляться дальше. У них оставался только один путь — в океан.

Для этого требовались достаточно большие, способные выдержать плавание в океане транспортные средства — были ли они у индейцев?

Чтобы ловить рыбу и передвигаться вдоль побережья, индейцы всегда пользовались каноэ. Они совершенствовали это средство передвижения и создали такие его виды, которые выдерживали океанское плавание в акватории, близкой к побережью, и могли взять на борт несколько человек. Некоторые исследователи считают, что выдолбленные каноэ северо-западных индейцев — одно из лучших достижений коренных народов, и если их связать по два, то можно плыть, куда угодно^{272}.

Каноэ было основным элементом культуры северо-западных индейцев, или, как говорили исследователи: «каноэ для северо-западных индейцев — то же самое, что лошадь для арабов»^{273}.

По мнению Хейердала, только беженцы, не имевшие возможности вернуться, могли осмелиться взять с собой женщин и отправиться в бесконечный неизвестный океан в надежде найти новый дом на другой его стороне. Это, несмотря на все трудности и непредсказуемость результата, воспринималось как меньшее зло по сравнению с воинственными индейцами племени сэлиш, которые пришли не только для того, чтобы завоевать землю квакиутлей, но и чтобы снять с них скальпы^{274}.

Во время пребывания в Ванкувере Хейердал услышал удивительную историю капитана Джона Восса. В 1901 году капитан купил у каких-то индейцев на самом севере острова Ванкувер, недалеко от пролива Хакаи, каноэ, выдолбленное из ствола дерева более пятидесяти лет назад. Вдохновленный примером американца Джошуа Слокума, который несколькими годами раньше стал первым мореплавателем, совершившим кругосветное путешествие в одиночку, Восс захотел повторить этот подвиг — правда, вместе с другом.

Длина каноэ составляла 38 футов, перед плаванием оно подверглось небольшой реконструкции. Его оснастили килем, рулем, парусом и балластом, но сам корпус остался нетронутым. Лодка получила имя «Тиликум», что на языке индейцев означает «друг».

Они начали плавание в Ванкувере, проплыли мимо Гавайских островов, а затем достигли Новой Зеландии. В конце концов, в 1904 году, «Тиликум» прибыл в Лондон, преодолев в общей сложности 40 000 морских миль. Каноэ Восса было выставлено на всеобщее обозрение в Эрлз-Корте[21].

Эта история произвела большое впечатление на Тура Хейердала. Он увидел в ней подтверждение тому, что на выдолбленных бревнах вполне возможно совершить плавание через океан. Индейцы квакиутли наверняка не знали ни киля, ни руля, но они владели техникой связки каноэ по два, знакомой и полинезийцам, и маори — коренным жителям Новой Зеландии.

Поскольку Полинезия не была заселена людьми почти до середины нашей эры, то исход квакиутлей из долины Белла-Кула, по расчетам Хейердала, вероятнее всего, состоялся около 1000 года. Это произошло примерно через 4000 лет после того, как они прибыли на территорию современной Канады, дрейфуя от побережья Восточной Азии вместе с Японским течением. Квакиутли нашли новый дом на Гавайях — по мнению Хейердала, своим названием острова обязаны проливу Хакаи, откуда квакиутли отправились в путь^{275}. Таким образом, полинезийское кольцо, похоже, замкнулось.

После нового года параллельно с исследованиями наскальных рисунков в долине Белла-Кула Хейердал продолжил работать над этнографическим трудом, которому по возвращении с Фату-Хивы дал название «Полинезия и Америка».

«Тур сейчас работает в полную силу и его труд растет так, что мне вскоре придется сесть за печатную машинку», — пишет Лив в начале января 1940 года^{276}.

Через три недели: «Тур сидит и пишет с половины десятого-десяти каждого утра и вплоть до восьми часов вечера с коротким перерывом на обед. Кроме того, всю ночь он лежит и думает о том, что напишет на следующий день. Я вижу, что он работает слишком много, но он не успокоится, пока все не будет готово»^{277}.

Еще через неделю: «Тур начал четвертую главу своего труда, и это гораздо интереснее любого романа. Я хорошо помню, как заинтересовала меня загадка острова Пасхи, когда я впервые прочитала об этом в журнале „Аллерс“ много-много лет назад. Мне было тогда не больше 11–12 лет, и теперь Тур разгадал эту загадку. Это очень, очень здорово!»^{278}

Хейердал прервал работу над докторской диссертацией по зоологии. Это, однако, не означало, что он отказался от мысли о степени доктора. Пока он сидел среди гор в Белла-Куле и писал, ему пришло в голову представить на защиту работу о миграции полинезийцев. Тур полагал, что защита такой докторской диссертации, кроме всего прочего, поможет ему пристроить этнографическую коллекцию с Маркизских островов, которую он безуспешно пытался продать в Берлине^{279}.

В свое время Туру Хейердалу не нравилось в университете — он чувствовал себя так, будто его посадили в клетку. Однако ему хотелось стать своим в академическом мире. Это не отменяло желания идти собственным путем — невзирая на то, что именно академическая наука думает о вопросах, над решением которых он работает. Белла-Кула, или индейская резервация, как он ее называл^{280}, стала для Хейердала лабораторией. Как эта долина была, по его мнению, перевалочным пунктом для полинезийцев во время их тысячелетней одиссеи из Азии на острова в Тихом океане, так для него она сделалась опорной точкой в его изысканиях по истории полинезийской миграции.

После Фату-Хивы у этой гипотеза была только одна нога. В Белла-Куле появилась вторая. Теперь, считал Хейердал, его идеи обрели твердую опору.

Однажды весной к Туру зашел Клифф Копас и пригласил его на медвежью охоту, в которой должен был принять участие индеец по имени Клейтон Мак — известный в здешних краях охотник на медведей.

У Клейтона была небольшая моторная лодка, и они загрузили в нее припасов на неделю. Их путь лежал в залив Кватна — узкую, зажатую берегами полоску воды, расположенную в сорока морских милях от Белла-Кулы. В лесах, окаймлявших залив, было полно медведей.

На месте они обосновались в охотничьей хижине. Тур смотрел на залив, лес и горы, покрытые льдом и снегом, и ему казалось, будто он находится в затерянном мире.

На следующий день на них внезапно вышел гризли. Клейтон вскинул ружье, и тут Тур почувствовал, что ему не хочется, чтобы индеец выстрелил. Это была бы победа цивилизации над мирной природой^{281}. Однако выстрел раздался, и медведь упал. И, несмотря на всю нелюбовь к цивилизации, гордый Тур Хейердал помогал тащить убитого медведя к хижине.

Охота на медведя. Тур и Клэйтон Мак везут добычу в каноэ домой

Когда они, довольные, через несколько дней вернулись в Белла-Кулу, на пристани стоял человек и кричал:

— Норвегия сдалась.

Сдалась?

— Кому? — закричал Тур в ответ^{282}.

Сильно обеспокоенный, он выбрался на берег.

— Гитлеру.

Тур чуть не потерял сознание. Его первая мысль была о матери, которая «на пятьсот процентов была против Гитлера и его нацистов»^{283}. Что с ней будет? С отцом? С остальной семьей?

Он побежал в гостиницу и разыскал Лив. Она еще ничего не знала^{284}, да это было и не удивительно. Новости распространялись вдоль побережья не очень быстро — здесь не было ни дорожного, ни авиационного постоянного сообщения. Почта приходила нерегулярно, а радиосигналы не всегда находили себе дорогу между горами.

На войне после того, как Германия оккупировала Польшу, ничего особенного не происходило. Гитлер не предпринимал новых действий, он производил перегруппировку войск. Французы спокойно сидели за линией Мажино, так же тихо сидели на своих островах британцы. На фронтах стояло затишье, и после суровой зимы люди заговорили о «странной войне», то есть о войне, которая, по сути, не была войной.

Канада входила в состав Британского Содружества, главой своего государства канадцы признавали британского монарха. Начало Первой мировой войны в 1914 году подразумевало, что канадцы обязаны принять участие в войне на стороне Великобритании. После произведенных в 1931 году изменений в конституции, повлекших за собой расширение канадского самоуправления, страна сама могла решать вопрос об участии в войне. Однако когда Великобритания объявила Германии войну, канадское правительство сомневалось недолго, и 10 сентября Канада присоединилась к британцам и французам. Чтобы подсластить пилюлю для канадского населения, премьер-министр объявил, что в Европу будут посылать только добровольцев.

Первые канадские войска высадились в Великобритании тремя месяцами позже. Но, за этим исключением, война никак не сказалась на канадцах. К тому же не было в стране места более глухого, чем отдаленная Белла-Кула, — если кому-то хотелось спрятаться от событий, то делать это следовало именно здесь. Когда поступили первые сообщения о том, что немецкая военная машина вновь пришла в движение, у Тура не было возможности реально оценить происходящее. Он не мог понять, зачем кому-то завоевывать Норвегию — страну, которая едва ли участвовала в каких-либо военных действиях со времен викингов^{285}.

Он пытался представить себе оккупированную страну.

— Смотри, что стало с гнилой цивилизацией, — сказал он жене.

Лив с ним согласилась. Цивилизация стала загнивать, потому что у нее нет опоры.

Именно несовершенства цивилизации заставили их бежать на Фату-Хиву. Но там их постигло разочарование — они поняли, что от цивилизации убежать невозможно. И вот теперь безжалостная рука цивилизации вновь добралась до них.

— Разве я не говорил о том, что будет война.

Тур не смог сдержаться. Кроме горечи, его точило противное чувство того, что он оказался прав. Бесполезно плакать о том, что цивилизация, которую они презирали, снова лежит на смертном одре. Но в Норвегии их семьи оказались в оккупации. Нужно было что-то предпринять — но что?

Теперь они постоянно слушали новости по трескучему радио в гостинице — картина складывалась безрадостная. Наконец, они решили поехать в Ванкувер. Там Хейердал собирался пойти в норвежское консульство и записаться в добровольцы, чтобы помочь Родине. Это было нелегкое решение, Туру пришлось выдержать серьезную борьбу с самим собой. Он никогда не служил в армии, никогда не учился воевать. К тому же он был убежденным пацифистом^{286}.

Основой тому было его отношение к войне как к разрушителю любой цивилизации. Еще он боялся авторитетов. Он даже не хотел и думать о том, что ему придется выполнять команды других, не говоря уже о марше строем^{287}.

То, что к началу войны Тур Хейердал, как и многие другие норвежцы, не имел никакой военной подготовки, связано с законом, принятым стортингом в 1926 году. В Норвегии был большой дефицит бюджета, и законодатели, чтобы сэкономить, решили сократить призыв. Кого освободить от призыва, решали с помощью лотереи.

Хейердал после окончания гимназии в 1933 году стал военнообязанным. В то время около 70 процентов выпускников избегали призыва на военную службу. Досталось ли Хейердалу освобождение по жребию, выяснить не удалось. Но, скорее всего, именно так оно и было — ведь у него не было освобождения от службы в армии по медицинским показателям.

Пока они собирали чемоданы, по Белла-Куле прошел слух, что Норвегия не просто сдалась, но и встала на сторону Гитлера. Слухи множились — к примеру, утверждалось, что немцы заставляют норвежцев есть хлеб из коры и сухих листьев^{288}.

Учительница, с которой Хейердалы познакомились в столовой, однажды вечером пришла к ним в гости и выражая участие, сказала, что лучше бы их родители умерли до оккупации, тогда, мол, они избежали бы страданий. Тур едва сдержался. Его вдруг стала раздражать ее непомерная полнота^{289}.

В мае погрузились на рейсовый пароходик, идущий в Ванкувер. Горы, прощаясь, отражались в воде залива. Маленькому Туру еще не исполнилось и двух лет, а Лив снова ждала ребенка, который должен был родиться ближе к осени. Они направлялись домой — туда, где шла война.

Во второй раз они проиграли битву за рай.

Прогулка с коляской. Лив нянчила двух друзей — Тура-младшего и Лесли Копаса

Безработный

Шестого мая 1940 года знаменитый иллюстрированный американский журнал «Лайф» выпустил репортаж под названием: «Как несколько тысяч нацистов захватили Норвегию. Рассказ очевидца о том, как удался самый крупный блеф в современной истории».

Очевидца звали Лиланд Стоуи. Он рассказывал, что Гитлеру удалось быстро и легко завоевать Норвегию благодаря предателям, а эти предатели смогли захватить власть, потому что в свободный норвежский народ внедрились шпионы.

Стоуи был известным американским журналистом. В 1930 году он получил Пулитцеровскую премию за свои репортажи о так называемом плане Янга, преследовавшем цель реструктурировать огромный военный долг Германии после Первой мировой войны.

Переговоры по этому плану велись в Париже, где Стоуи в течение многих лет возглавлял штаб-квартиру «Геральд трибюн». В 1939 году он удостоился новых журналистских наград за свои репортажи с финской войны, в этот раз в качестве корреспондента «Чикаго дейли ньюс» и двадцати четырех других изданий.

В конце марта — начале апреля Стоуи находился в Стокгольме. Он собирался отправиться в Кируну и Нарвик, чтобы написать об экспорте руды в Германию. Но кто-то подсказал ему, что главные события вскоре развернутся в Осло. В норвежскую столицу он прибыл 4 апреля, а 9 апреля немецкие войска уже маршировали по улице Карла Юхана.

Стоуи писал от первого лица, его эмоциональный репортаж, сопровождавшийся рядом фотографий, занял едва ли не дюжину страниц в журнале «Лайф». Под одним из снимков, запечатлевшим немецких солдат на улице Карла Юхана, стояла подпись: «Передовые отряды войск захватчика беспрепятственно маршировали по главной улице Осло мимо 30 000 апатичных жителей. <…> В городе не раздалось ни единого выстрела». На другой фотографии немецкий духовой оркестр из двенадцати человек играл на следующий день на площади перед стортингом, чтобы «усыпить чувства норвежцев». Вокруг стояла молодежь «и с восхищением глазела на крепких сильных немцев». Много поездивший по миру Стоуи не мог себе представить, что в какой-либо стране ему придется стать свидетелем такой, как он говорил, покорности своей судьбе.

Информация из репортажа быстро распространилась по североамериканскому континенту, ее на все лады перепевали газеты в США и Канаде. Впечатления Стоуи от немецкого вторжения потрясли многих, они в течение долгого времени определяли американское и канадское отношение к Норвегии. Именно этот репортаж породил слухи, которые дошли до Тура и Лив в Белла-Куле и с которыми еще в большей степени им пришлось столкнуться в Ванкувере. То, что Стоуи отметил «неизвестного офицера-артиллериста» из Оскарборга, потопившего тяжелый крейсер «Блюхер», не изменило сложившегося впечатления о том, что норвежцы приняли немцев с распростертыми объятьями.

Едва прибыв в Ванкувер, Тур сразу же отправился в норвежское консульство. Человек, представившийся фон Штальшмидтом, открыл дверь. Он говорил по-английски с весьма заметным немецким акцентом, и Тур удивился, что в такое время норвежским консулом является выходец из Германии. Тем не менее, без обиняков изложил суть дела: он хотел записаться добровольцем, чтобы воевать с оккупантами.

Тур заметил, что консул воспринял это с раздражением, — он явно был на стороне немцев. Довольно грубо фон Шталынмидт посоветовал Хейердалу заняться освобождением индейцев вместо того, чтобы создавать проблемы работе консульства. Норвегия, заявил он, больше не участвует в войне — страна сдалась^{290}.

На этом разговор закончился. Без лишних церемоний консул выставил несостоявшегося добровольца за дверь.

От ванкуверского агента Томаса Ульсена Хейердалы узнали, что их обратные билеты в Норвегию уже не действительны, да и вообще пассажирское сообщение с Европой практически прекратилось. Таким образом, они лишены были возможности вернуться домой. У них подходили к концу деньги, а разрешения на работу в Канаде Хейердал не имел. Тур и Лив писали в Норвегию письма, но те не доходили до адресатов, они не имели представления о том, что происходит дома, и, конечно же, у них не было возможности получить деньги переводом. Поскольку Канада находилась в состоянии войны, США ужесточили пограничный контроль, и без визы Тур не мог попытать счастья и там. А получить визу тоже не было никакой возможности, поскольку единственным документом, оправдывающим его нахождение в Канаде, было разрешение на учебу. С точки зрения добычи средств, чтобы содержать семью, толку от него было немного.

Туру и Лив пришлось съехать из гостиницы. Они чувствовали себя подавленно. Единственное, что они смогли себе позволить — простая комнатка у моря. Она находилась над угольным складом, грязь там была неимоверная. Хозяйка не отличалась легким характером, а когда она узнала, что они — норвежцы, то стала относиться к ним с откровенной враждебностью^{291}. Но как бы то ни было, пока у них, по крайней мере, была крыша над головой.

В Ванкувере Хейердала ждал еще один малоприятный сюрприз. Критики из научного мира добрались до его теории.

Однажды прошлой зимой, когда они еще находились в Белла-Куле, Тура посетил заехавший в поселок молодой канадец. Застав Тура склонившимся над изображением, перенесенным с наскального рисунка, он проявил большой интерес к его занятиям. Приезжий показался Туру весьма назойливым, и тем не менее, будучи уверен в состоятельности своей теории, он поддался соблазну нарушить данный самому себе обет молчания и посвятил юношу в некоторые из своих идей.

Седьмого февраля агентство новостей «Юнайтед пресс» выпустило сообщение, появившееся, в том числе, и в «Ванкувер сан»: «Норвежский ученый разгадал загадку острова Пасхи»^{292}. Тур не знал, что и думать. Неужели человек, которому он открылся, — журналист?

«Заголовок в „Ванкувер сан“ нас прилично напугал. Работа Тура должна ведь была как можно дольше оставаться в тайне, пока она не выйдет в печати», — писала Лив родителям^{293}.

Из статьи следовало, что Тур Хейердал считает, что между маори в Новой Зеландии и индейцами на канадском побережье существует связь. Сообщалось также, что ученый пока не хочет более подробно говорить о своих находках, но он поведает миру обо всем месяца через два-три.

Через несколько дней после выхода в свет сообщения о теориях Хейердала в «Макензи» прибежал обеспокоенный писатель и фотограф Клифф Копас. По соглашению с агентством новостей «Канадиан пресс» он должен был сообщать обо всех событиях в районе Белла-Кулы, и вот теперь он получил письмо, в котором агентство пеняло ему на то, что конкурент «Юнайтед пресс» первым получил важную новость. Неужели Копас не следит за событиями?

Копас следил. Более того — он много раз просил Тура о том, чтобы сделать репортаж о его занятиях, но Тур все время отказывался. Поэтому Копас был «вне себя из-за этого выговора»^{294}.

Чтобы смягчить удар, Тур пообещал написать статью о наскальных рисунках, но в то же время взял с Копаса обещание, что тот ни слова не скажет о содержании самой теории. За это он будет первым, кому Тур передаст всю информацию, когда придет время сделать эту теорию достоянием гласности.

Ждать пришлось недолго. Газеты Британской Колумбии, ссылаясь на источник в «Канадиан пресс», уже 2 апреля сообщили, что норвежский ученый Тур Хейердал, «похоже, сделал величайшее антропологическое открытие нового времени». Хейердал позволил процитировать себя: он «установил, что следы полинезийской расы, живущей на Гавайях и южных островах в Тихом океане, ведут в долину Белла-Кула в Британской Колумбии». Работа над этой темой была похожа на складывание мозаичной картинки, но когда он нашел ключ, все кусочки сами собой встали на место. Ключ находился в наскальных рисунках Белла-Кулы.

Утверждение о том, что полинезийцы когда-то жили на северо-западном побережье Америки, вызвало интерес, и новость быстро распространилась по канадским и американским редакциям.

Тем не менее, этот интерес оказался недолгим. Он тут же пропал после того, как один журналист из «Канадиан пресс» попросил известного американского антрополога Маргарет Мид прокомментировать находки Хейердала. Она сообщила, что эта теория возникала и раньше, и если Хейердал не нашел новых достоверных археологических подтверждений, у нее нет оснований принимать его всерьез. Тот факт, что Хейердал нашел на северо-западном побережье объекты, напоминающие соответствующие объекты в Полинезии, она объяснила тем, что, должно быть, Джеймс Кук и его моряки привезли их туда с Гавайских островов^{295}.

В 1928 году Маргарет Мид выпустила книгу «Достижение совершеннолетия на Самоа», где исследовала воспитание детей в полинезийской культуре. Проведя девять месяцев на Самоа и ведя там наблюдения, Мид, среди прочего, узнала, что тамошняя молодежь откладывает на много лет вступление в брак, чтобы насладиться сексуальными утехами. Это, по ее мнению, объясняло тот факт, что у жителей Самоа переход от подросткового состояния к взрослому происходил совершенно безболезненно — в отличие от США, где молодежи приходилось переживать соответствующий возраст, испытывая страх и разочарование.

В США, где господствовала христианская этика, такие заявления показались неоднозначными, и книга Маргарет Мид вызвала бурю возмущений. Но она стала бестселлером и сделала автора одним из ведущих американских антропологов. Позднее Мид подтвердила свою репутацию эксперта по тихоокеанской культуре, осуществив новые исследования на островах Меланезии. Учитывая ее авторитет, неудивительно, что интерес к теории Хейердала был уничтожен на корню.

Никто уже не вспоминал о ней, когда спустя почти два месяца после этого Тур прибыл в Ванкувер. После того, как Мид расправилась с его идеями, у газет и агентств нашлись другие темы, и их уже не интересовало, откуда произошли полинезийцы. Всё это сильно огорчало Хейердала, он злился, что находился далеко от редакций и не смог защитить себя. Неужели Мид считает, что наскальные рисунки в Белла-Куле сделал Джеймс Кук?

Впрочем, у Хейердала нашлись и защитники. Его полностью поддержал профессор-лингвист Чарльз Хилл-Тоут. Высказывания Маргарет Мид ничуть не тронули профессора, который ссылался на свои исследования и указывал, что сами полинезийцы находят сходство между своим языком и языком северо-западных индейцев. Особенно заметно, утверждал Хилл-Тоут, языковое родство индейцев с маори, живущими в Новой Зеландии. Заявление Мид по поводу Джеймса Кука он счел совершенно необоснованным. «Принимая во внимания языковое сходство, такую постановку вопроса можно отбросить с абсолютной уверенностью», — сказал он^{296}.

Хотя Маргарет Мид и отправила его работу в мусорное ведро, это подобие научных дебатов между исследователями подстегнуло Хейердала к продолжению исследований. «Когда я представлю свой труд, дискуссия среди ученых будет еще более острой», — написал он в одном из писем матери. Но тут же обреченно добавил: «Там, где мы сейчас находимся, научная работа приказала долго жить по причине обстоятельств».

Тур Хейердал привык контролировать свою жизнь. Он рано начал планировать свою работу и всегда строго следовал по намеченному расписанию. Но теперь возникли «обстоятельства», и безжалостная правда жизни заставила его признать, что в условиях разгорающейся войны, ему придется остаться в Банкувере на неопределенное время. Обстоятельства складывались так, что их дальнейшее развитие невозможно было представить; подобное случилось с ними на Фату-Хиве. Но с острова в Тихом океане они все же смогли уехать, а теперь такой возможности не было.

У Тура в голове вертелась только одна мысль. Ему нужно было найти работу, чтобы прокормить своего маленького сына и беременную жену.

Но в Канаде свирепствовала безработица, и работу ему найти не удавалось. В борьбе за те рабочие места, что предлагались, он проигрывал, так как у него не было профессии, он не умел плотничать или класть кирпич. Когда после многочасовых очередей на бирже труда он все же добирался до окошка и его спрашивали о профессии и навыках, Тур отвечал, что он зоолог. Он был готов делать все, что угодно, но никому не нужен был зоолог с аристократическими руками без мозолей или других видимых признаков того, что он сможет выдержать тяжелую работу. В таком беспросветном состоянии проходили недели. Часами Тур шагал взад-вперед по комнатке над угольным складом, он стал раздражительным, а со временем совсем отчаялся^{297}. Очередная попытка продать коллекцию этнографических находок с Фату-Хивы успеха не принесла^{298}.

Хейердал не получал никаких известий из Норвегии, и это его мучило. Уже начался июль, прошло три месяца с тех пор, как немцы захватили Норвегию, а он все еще не знал, что с родителями и остальными членами семьи. Он пишет письма сам, надеясь, что их все-таки доставят по назначению. «Дорогая, любимая мамочка! Посылаю лишь краткую весточку в надежде, что она дойдет, и ты увидишь, что у нас троих все хорошо. Как бы мы хотели то же самое услышать о вас».

Боясь напугать мать, он сильно приукрасил действительность: «Могу тебя успокоить, с деньгами у нас все в порядке. Мы живем у прекрасного пляжа за городом, у нас две большие меблированные комнаты + большая кухня, ванна и туалет. <…> Можешь себе представить, как здесь сейчас красиво, все цветет, ничего подобного я еще не видел. И так много фруктов!»

Поскольку с началом войны письма, отправленные в Норвегию из Канады, как правило, возвращались обратно, ему удалось наладить отправку писем через США, где консульство в Сиэтле обещало помочь с их дальнейшей отправкой. Поэтому он указывал адрес консульства как адрес отправителя.

Лив в это время почти не выходила из их комнатки над угольным складом. На самом деле там не было ни ванны, ни больших комнат, и, конечно, никакого пляжа. Когда Тур однажды вернулся домой после очередного безнадежного дня на бирже труда, она позволила ему выплеснуть эмоции, но сама сдержалась^{299}. Она, конечно, мечтала о другом, но никто не был виноват в том, что они оказались в таком положении, и жаловаться было бесполезно. Чтобы выдержать эти испытания, им нужно было держаться вместе, как это было на Фату-Хиве, когда начались болезни и голод. Там в течение нескольких дней, когда Иоане и его друзья собрали весь урожай с деревьев вокруг королевской террасы, их пищу составляли несколько кокосовых орехов да немного раков-отшельников. В Ванкувере вскоре им придется сидеть на одном хлебе, но может случиться и так, что не будет и этого.

Лив вообще-то привыкла, что трудности делали супруга раздражительным. Она пережила это, когда они сидели в пещере на Фату-Хиве и ждали корабля. То же самое ей пришлось испытать в Свиппоппе перед поездкой в Канаду. «Дорогая мама, я так рада, что нас ожидает что-то новое и Тур снова сможет почувствовать себя молодым и счастливым», — так она писала Алисон перед тем, как их судно покинуло Ставангер.

Она была права: Тур обрел второе дыхание в Белла-Куле, и их любовь расцвела с новой силой. Там он вновь напал на след затерянного прошлого полинезийцев. Лив восхищалась его постоянной любознательностью, она любила слушать его рассказы, и порой ему удавалось ее рассмешить! Он, со своей стороны, не переставал восхищаться ее волей и мужеством, ее терпеливостью. Лив не теряла присутствия духа даже в ситуации, когда сидела в грязной, запачканной углем мрачной комнате и считала последние шиллинги, а живот рос, и нужно было готовиться к родам.

Для Тура ожидание и постоянные разочарования на бирже труда стали не только источниками страдания, но и уроком. Теперь он стал одним из них, бедных и ничего не значащих неудачников, находящихся на самой нижней ступени общества. Будучи выходцем из состоятельных кругов Ларвика, он не знал, что такое бедность, и почти не сталкивался в жизни с несправедливостью. Но теперь он вкусил это в полной мере, каждый день видя апатичные лица людей, которые уже сдались, но по привычке приходят на биржу труда, потому что это единственная дверь, открытая для них. Очередь создавала чувство некоторой социальной общности, там они могли выпустить пар и даже посмеяться над своей судьбой. Годы бедности, тем не менее, заставили их осознавать, что им никогда не попасть в мир богатых, и они, бессильные что-либо изменить, смирились с этим.

Эта общность, однако, надежно охраняла свои ряды и чужаков, подобных Туру, не принимала. Он был ненастоящим. «Редко случалось, чтобы кто-то заговаривал со мной, и если я пытался о чем-то спросить, то получал лишь короткий ответ, — рассказывал он своему биографу Арнольду Якоби. — Одежда, лицо и руки выдавали меня»^{300}.

Его положение усугублялось тем, что он был иностранцем. Это были их рабочие места. Кроме того, многие из них считали, что Норвегия — это гнездо шпионов, сотрудничающих с ненавистными немцами.

Ниже Тура стояли только безработные иммигранты, не знавшие английского языка. Они приехали в Канаду в надежде на лучшую жизнь, но встретили здесь холодный отпор.

Наука пошла Хейердалу впрок. В автобиографической книге «По следам Адама» он писал: «Когда я остался с последними шиллингами в кармане, которых не хватало на следующий взнос за жилье, и смотрел на чудесные продукты в витринах магазинов, но не имел возможности прийти домой с чем-нибудь вкусненьким для Лив и маленького Тура, тогда несправедливость современного культурного общества предстала предо мной в ужасающем виде»^{301}.

Казалось, он видел зло везде, где появлялось цивилизованное общество. Раньше он боялся того клина, который современные технологии вбивали между человеком и природой. В Ванкувере к этому добавилась ощущение несправедливости и голода, в которых виновато современное общество. Еды на земле было достаточно для всех, но, тем не менее, некоторым приходилось голодать.

Пришел день, когда семья Хейердал осталась без хлеба. Лив обшарила все карманы и заявила, что у них осталось всего 30 центов. На следующий день надо было вносить плату за жилье, и они рисковали остаться без крыши над головой. Хозяйка не испытывала никакого сочувствия к тем, кто не мог платить.

Они испытующе посмотрели друг на друга. Тур ощутил страх: их жизнь находилась под угрозой^{302}. Где они будут спать? Что они будут есть?

Маленький Тур бегал вокруг родителей по комнате. Он ничего не знал. Пока он мог ложился спать сытым. А что до Тура и Лив, то они, чтобы сэкономить, часто обходились без ужина.

Тогда Лив собрала монетки, пошла в магазин и вернулась с пакетом булочек. «Пойдем, — сказала она, — на улицу, там солнце. Давайте пойдем в парк!»

Хейердалы покинули свое жилище, окруженное кучами угля. Улицы по мере того, как они отдалялись от своего дома, становились все шире и светлее, пока, наконец, не привели их в расположенный на берегу залива парк Стэнли. «Смотри, — сказала Лив и она открыла пакет; ее платье развевалось на легком осеннем ветру. — Сейчас мы наедимся досыта!»

Они поели в обществе установленных в парке высоких фигур тотемов. Руководство парка привезло их из мест обитания индейских племен, чтобы посетители всегда помнили о культуре, что существовала здесь тысячи лет до прихода европейцев.

Булочки не улучшили настроение Тура. «К черту теорию»^{303}, — сказал он и посмотрел на один из тотемов. На нем были изображены фигурки людей и животных, боровшихся за восхождение к вершине, — вечная борьба за выживание. А он должен был думать о собственном выживании, о выживании Лив, маленького Тура — и младенца, который готовился появиться на свет.

Тур сам не заметил, как склонил голову и сложил руки. Он молился тем богам, которых знал, — «создателям неба и земли»; не знал он точно только одно: где эти боги находятся — среди звезд или внутри него самого.

В это время показался человек в униформе — он был очень далеко, и Хейердалы не разглядели сразу, полицейский это или просто парковый охранник. Но человек быстро направился прямиком к ним, и они увидели, что это полицейский. Тур и Лив содрогнулись, когда он остановился около них и попросил предъявить документы.

Тур подал ему паспорт, куда были вписаны жена и ребенок. Констебль листал страницы, пока не дошел до отметки о въезде на канадской границе. 4 ноября 1939 года. Два месяца. Разрешено. Не иммигрант. Пониже: 4 января 1940 года. Продлено на четыре месяца. В самом низу: 29 мая. Продлено до августа 1940 года. На самом верху следующей страницы: 28 июня 1940 года. Продлено до 31 декабря 1940 года.

— Вам следует пройти со мной в полицейский участок, — сказал он, закончив изучать отметки.

Неужели что-то не так с видом на жительство? Вряд ли. До сего дня к ним не было никаких претензий, а до конца декабря оставалось еще много времени.

— Не беспокойтесь, — сказал полицейский. — Ничего серьезного^{304}.

В участке их ждало письмо для Тура Хейердала — от ванкуверского агента судовладельца Томаса Ульсена. Агент писал, что хочет встретиться с господином Хейердалом в своей конторе — и как можно скорее. Он просил прощения, что пришлось обратиться в полицию, попросив ее разыскать молодую норвежскую пару с маленьким сыном. Этот свой шаг он объяснял тем, что не имел адреса Хейердала и не знал, где его искать.

Было воскресенье, и Туру пришлось ждать следующего дня, чтобы узнать, что хочет от него агент судовладельца. Он не осмеливался думать о причинах неожиданного интереса, но в глубине души надеялся, что речь идет о работе.

Оставив Лив дома с маленьким сыном, Тур-старший в понедельник утром отправился к агенту. Он был немало тронут, узнав в чем дело. Когда началась война, Томас Ульсен обеспокоился тем, как идут в Канаде дела у супругов Хейердал и на что они там живут. В Норвегии о них ничего не было известно.

У самого Томаса Ульсена хлопот хватало. Он был англоманом и не захотел оставаться в Норвегии — из оккупированной страны он совершил побег с драматическими подробностями и оказался в Великобритании, а затем через Галифакс перебрался в Нью-Йорк. Он попытался спасти свое имущество от немцев, и ему удалось увести у них из-под носа большую часть флота, который влился в пароходство «Нортрашип». Но среди этих забот он пустил стрелу в темную ночь, надеясь, что она все-таки попадет в цель, — Ульсен послал телеграмму своему агенту в Ванкувере с указанием найти Тура Хейердала и выдать ему средства, необходимые для поддержания жизни его семьи.

Тур стоял в конторе агента судовладельца и не знал, что сказать. То чудо, о котором он молился перед тотемами в парке Стэнли, случилось. Да, это было настоящее чудо — теперь он сам мог решать, сколько денег им нужно для проживания. Конечно, это ссуда, которую он потом обязан будет возвратить, — но все же!

Хейердал подумал и назвал сумму: пятьдесят долларов. Пятьдесят долларов в месяц. Это были очень скромные деньги, абсолютный минимум, но их должно было хватить. Они привыкли жить скромно и вполне могли провести еще некоторое время рядом с угольными кучами. Кроме того, он будет по-прежнему искать работу — и не может же ему все время не везти?!

Младший сын. Бьорн Хейердал, в просторечии называемый Бамсе, родился в Канаде

Деньги Томаса Ульсена поступили как раз вовремя еще по одной причине. Пятнадцатого сентября Лив родила в ванкуверской больнице второго сына. «Я проснулась в 2 часа ночи, прибыла в больницу в 3 и без десяти 4 появился ребенок»^{305}. Его назвали Бьорном в честь медвежонка, которого они видели в лесах Белла-Кулы. Но пока он не стал ходить, его называли Бамсе[22].

Тур был очень рад, что у маленького Тура появился брат, однако написал: «больше детей нам не надо»^{306}.

В это время Тур тоже испытывал нечто похожее на родовые схватки. Несмотря на жалкое существование на угольном складе, ему удалось написать довольно большую статью о пребывании на Фату-Хиве. В сопровождении фотографий, большинство из которых были представлены оригинальными негативами, он отправил ее не кому-нибудь, а самому Гилберту Гросвенору, главному редактору журнала «Нэшнл джиографик мэгэзин». Несколько недель прошли в ожидании окончательного ответа, будет ли престижный журнал печатать этот материал.

Работать над статьей Туру помогала журналистка «Ванкувер сан» Дорис Миллиган. С нее, собственно, все и началось. Двадцать четвертого июня она написала письмо Гросвенору. «Здесь, в Ванкувере живет молодой норвежский ученый… <…> в 1936 году попытавшийся сбежать от цивилизации. <…> Эту историю еще никогда не рассказывали на английском. Если журналу будет интересно, он хочет, чтобы я помогла ему с языком»^{307}.

Журнал заинтересовался. Из редакции ответили, что с удовольствием посмотрят его статью, но, как мистеру Туру Хейердалу должно быть понятно, не могут что-либо обещать. В конце августа пришло новое письмо. Редакция получила рукопись и собирается внимательно изучить ее. Автор будет извещен, как только они примут решение.

Редакторам материал понравился. Внутренняя редакционная записка гласила: «В наше военное время история побега на тихоокеанские острова особенно понравится читателям. Кроме того, это весьма поучительная история». В другой записке говорилось: «Это лучшая история бегства от цивилизации, которую мне доводилось когда-либо читать»^{308}.

Двадцать четвертого сентября Тур получил ответ. Статью приняли! Он впервые будет напечатан на английском языке! Статья должна была выйти в январском номере под названием «Повернуть время вспять в южных морях». Этот заголовок придумала Дорис Миллиган.

К письму прилагался чек на головокружительную сумму — 200 долларов! Деньги, в основном, ушли на оплату пребывания Лив в больнице, покупку необходимых вещей для младенца и празднование дня рождения маленького Тура, которому через два дня исполнилось два года. Все это, конечно, было важно. Но для Тура Хейердала не менее важной была возможность напечататься. Он бы с удовольствием отказался от гонорара, если бы это стало условием появления его имени в журнале^{309}.

Почти перед самой публикацией редакция вырезала несколько абзацев, где Хейердал разъяснял свою точку зрения на происхождение полинезийцев. Как ему сообщили в пояснительном письме, это было сделано, «так как Ваша теория значительно отличается от общепринятой среди этнографов» и потому, что место, отведенное для статьи, не позволяло развернуть дискуссию для разъяснения основ этой теории.

Туру это не понравилось, но он предпочел не афишировать свое недовольство, заметив лишь, что принимает объяснения журнала. В общем-то, у него не было оснований жаловаться. Статья, представлявшая собой сжатое содержание книги «В поисках рая», сопровождалась анонсом на обложке, текст с 33 фотографиями и двумя картами занял 27 с лишним страниц. Написана статья была в форме рассказа путешественника.

Хотя война препятствовала продолжению его научных изысканий, Хейердал не хотел откладывать развитие своей теории. Он попытался заинтересовать ею научные учреждения США, но поскольку Маргарет Мид уже выразила свое негативное мнение, его обращения не встретили откликов. Но теперь у него возник шанс получить помощь от «Нэшнл джиографик мэгэзин», с которым у него сложились хорошие отношения.

В письме в редакцию Хейердал спросил, не будет ли им интересно прочитать научный труд, который он завершил до отъезда из Белла-Кулы. Труд объемом в 60 000 слов получил новое название: «Американские индейцы тихоокеанских островов». Возможное прочтение не предполагало «каких-либо обязательств для обеих сторон». Тур надеялся, что редакция поможет ему с контактами в научной среде, чтобы он смог представить доказательства, на которых базируется его теория. Он достаточно дерзко заявил, что сделанные им открытия представляют «особый интерес для древней истории Америки»^{310}.

Ответ пришел положительный, и он отправил рукопись в журнал.

Через несколько недель рукопись вернулась назад. В сопроводительном письме значилось: «Мы прочитали Вашу работу с большим интересом. Но, к сожалению, она не подходит для нашего журнала. Поэтому мы не можем просить Вас переработать материал для печати у нас»^{311}.

Его, должно быть, не поняли — ведь он посылал рукопись не для печати. Хейердал снова обратился в редакцию, и ответ пришел довольно быстро. Да, один из сотрудников редакции, к сожалению, неправильно его понял. Теорию Хейердала журнал планировал обсудить с мистером Мэттью В. Стирлингом, руководителем отдела американской этнологии Смитсонианского института в Вашингтоне. Но Стирлинг еще несколько месяцев будет находиться в Мексике, где занят археологическими раскопками, в которых принимает участие и Национальное географическое общество. Если Хейердал пожелает, то он может обратиться в журнал еще раз, когда Стирлинг вернется.

Это уже было кое-что. Доктор Мэттью В. Стирлинг был археологом и экспертом по культуре ольмеков, процветавшей в период между 1300 и 400 годами до нашей эры на части территории современной Мексики, многие считали ее родоначальницей культуры майя. То, что Стирлинг работал в Смитсонианском институте, выглядело в глазах норвежского ученого большим плюсом. Смитсонианский институт являлся уникальным учебным и архивным центром, где, кроме прочего, значительное место отводилось американской истории.

Хейердал поблагодарил за такую возможность и сказал, что отправит рукопись Стирлингу. В это же время Хейердалу поступило неожиданное предложение.

Группа еврейских ученых, сбежавших из присоединенной к Германии Австрии и обосновавшихся в Нью-Йорке, собралась издавать научный журнал под названием «Интернэшнл сайнс» («Международная наука»). Предполагалось, что журнал будет выходить раз в два месяца и заниматься вопросами взаимовлияния различных культур. Среди инициаторов этого проекта был австрийский этнолог Роберт фон Гейне-Гелдерн, который испытывал особый интерес к Юго-Восточной Азии и культурной экспансии оттуда в Америку. Вниманием к себе Хейердал был обязан дискуссии, которая развернулась после того, как «Ванкувер сан» пересказала некоторые аспекты его теории.

Не попав под влияние критики Маргарет Мид, редакция журнала поинтересовалась у Хейердала, не согласится ли он написать статью для первого номера. Средств на выплату гонорара у журнала не было, но Хейердал, польщенный вниманием, набросился на работу. Впервые он сам представит свою теорию — в серьезном научном журнале! Эту статью, напечатанную в мае 1941 года, он назвал «Происходила ли полинезийская культура из Америки?».

Тур начал с риторического вопроса: «Кто такие полинезийцы?» и констатировал, что ответов на него существует множество, а работ на эту тему еще больше. После этого он прямо приступил к собственному ответу. Хейердал рассказал читателям «Интернэшнл сайнс», что он попробовал взглянуть на этот вопрос со всех возможных точек зрения, но всегда приходил к одному результату. Его выводы оставались в целом такими же, какими он представил их Томасу Ульсену, когда просил о дешевых билетах до Ванкувера. Но отточенные заключительные формулировки показали, что пребывание в Белла-Куле способствовало еще большей уверенности в своих взглядах: «Кроме незначительного меланезийского влияния, все, что мы знаем о Полинезии, можно приписать американскому происхождению. Азиатские народы никогда не добирались до восточных тихоокеанских островов. Это сделали американские индейцы».

Как и «Нэшнл джиографик мэгэзин», «Интернэшнл сайнс» с трудом приняла то, что написал Хейердал. Но вместо купюр редакция сопроводила статью послесловием, в которой выразила несогласие с некоторыми выводами. Среди тех, кто отвергал американское происхождение полинезийцев — северное или южное — был Гейне-Гелдерн. Но, несмотря на замечания, и он, и его коллеги нашли статью побуждающей к размышлению — по их мнению, она «в высшей степени» заслуживала того, чтобы быть напечатанной.

Оценка была, конечно, довольно лестной. Но средств у издателей было мало, и журнал вышел очень небольшим тиражом. Он не стал достоянием широкой научной общественности, и Хейердалу, таким образом, не удалось, как он надеялся, достучаться до антропологических кругов. Если кто-то и захотел подискутировать с Хейердалом на страницах журнала, ему никогда не представилось такой возможности. Первый номер «Интернэшнл сайнс» стал единственным.

Этим общественный интерес к его трудам ограничился. Тур еще некоторое время надеялся на то, что его книгу «В поисках рая» удастся издать в США, — одно из крупнейших здешних издательств «Дублдэй Доран» предприняло даже попытку ее пробного перевода. «Но перевод оказался некачественным», — писал разочарованный Тур матери, и ему пришлось смириться с тем, что и на этот раз ничего сделать не удалось.

Вообще-то Хейердал предпринял поездку через Атлантику не для того, чтобы продавать книги, хотя американское издание прибавило бы чести. Он приехал на Американский континент, чтобы развивать свою теорию, и он нашел, что искал. Наскальные рисунки в Белла-Куле укрепили его аргументацию в такой степени, что он начал говорить об открытиях и доказательствах, будто теперь обладал истиной в последней инстанции, а не гипотезой, как раньше. «Я знаю, что смогу подтвердить свои утверждения», — писал он в «Нэшнл джиографик мэгэзин»^{312}.

Говоря иначе, с уверенностью в себе у молодого исследователя было все в порядке. За решительностью также дело не стало. Но впереди его ждала смена декораций, которая должна была стать важным испытанием для его характера. Жизнь в комнатке над угольным складом была нелегкой. Но то, что ожидало новоиспеченного заводского рабочего Тура Хейердала, выглядело намного хуже.

Плавильный завод в Трейле. Война вынудила Тура Хейердала остаться в Канаде на неопределенное время. Чтобы содержать семью, он устроился на работу на этот завод

Заводской рабочий

Когда-то город окружали зеленые лесистые холмы. Парки изобиловали цветами. Чистая и прозрачная река несла свои воды. Ночью на небе можно было видеть звезды.

Но вот металлургический завод начал испускать яд. Лес умер, цветы завяли, речка помутнела, а промышленный смог закрыл звезды. Сменяющие друг друга управляющие объясняли, что во всем виноват прогресс. Технологическое развитие нельзя остановить.

Ядовитых отходов было много. Хуже всего на природу воздействовали пары серной кислоты. Из-за них в радиусе нескольких десятков километров от завода болели деревья и другие растения. Со временем болезни начали проявляться и у рабочих.

В дыму было много и других ядовитых веществ. Завод производил кадмий, магний, свинец, цинк, ртуть, медь, фосфат и мышьяк — весьма опасные вещества. Однако руководство завода совсем не волновал вред, который их производство приносило природе и людям. Соображения выгоды были для них на первом месте.

Завод, называвшийся «Объединенная горнодобывающая и металлургическая компания Канады», находился в Трейле, маленьком городке на берегу реки Колорадо в пяти-шести сотнях километров к востоку от Ванкувера, к северу, если идти от американской границы. Его основали на рубеже веков после открытия месторождения минералов, и со временем он стал одним из крупнейших в отрасли.

Жители Трейла не имели другой возможности заработать себе на жизнь и зависели от этого предприятия, поэтому они молча смотрели на загрязнение окружающей среды. Но американцы по ту сторону границы думали иначе. Когда вредные выбросы завода дошли и до них, они потребовали принятия мер. Руководство завода пропустило их заявления мимо ушей, и американцы обратились в суд. Они выиграли, и завод получил предписание остановить выбросы или прекратить деятельность.

Такая постановка вопроса представляла прямую угрозу интересам предприятия, и заводские инженеры получили задание что-нибудь придумать. Одного из них звали Робертом Лепсё, он был выходцем из Норвегии. Лепсё внедрил некоторые технические усовершенствования, и дым, исходивший из высоченной трубы, стал менее ядовитым. В 1938 году Лепсё за свои заслуги получил ежегодную премию лучшего работника металлургической индустрии.

У него был сын, изучавший медицину в Ванкуверском университете; таким образом, встреча Лепсё-младшего и Тура была практически неизбежна. Тур рассказал новому знакомому о тяготах безработицы. Лепсё-младший, которого, как и отца, звали Робертом, сразу вспомнил об отцовском заводе в Трейле. Он ничего не обещал, но сказал, что попытается что-то сделать.

Оказалось, что у инженера Лепсё есть нужные связи, и ему удалось, хотя и не без труда, получить для Тура разрешение на работу. В результате Тур смог получить место на металлургическом заводе в Трейле. Сообщение об этом пришло в один из октябрьских дней 1940 года, и Хейердалы сразу же начали собирать вещи. Вскоре они уже были в пути.

Тяжелейший запах металлургического производства ударил им в нос, как только они вышли на перрон в Трейле. Сквозь желтоватый туман они могли видеть очертания завода. Как неприступная крепость, лежал он на холме над городом.

Тур с презрением относился к современной цивилизации и ее разрушительному влиянию на окружающую среду. В Трейле, как ему показалось, он очутился в самом эпицентре разрушительных сил. Куда ни брось взгляд, везде он видел вредоносные следы заводских выбросов. Даже лица людей и те носили страшный отпечаток. Теперь ему также предстояло стать жертвой ядовитой силы.

Лепсё устроил его на работу, и за это Тур был благодарен инженеру. Но работа была такова, что вскоре он ее возненавидел. Тура смущала не грязь под ногтями, хотя впервые ему пришлось зарабатывать деньги физическим трудом; прежде всего ему не давала покоя мысль о ядовитых веществах, действию которых он постоянно подвергался. Донимало его и унизительное обращение мастера, причину которого он видел в возобладавшем на заводе мнении, что Норвегия сражается на стороне немцев.

Как не имеющий специальной подготовки, Тур был назначен разнорабочим. Учтя предшествующий опыт издевательств в очередях на бирже труда в Ванкувере, он попробовал выглядеть так, как и большинство новичков-рабочих. Он пришел в зеленых рабочих штанах, запачканных известью и краской, рукавицах и грязной шапочке; с собой принес мятую коробочку с едой. Чтобы больше походить на обычного трудягу, перед выходом на работу Тур три дня не брился.

Мастер посмотрел на него и засмеялся:

— Пошли со мной, Мак.

Мак?

— Я не Мак.

— Мне наплевать. Для меня ты Мак.

Костюм Тура не произвел на него впечатления. Мастер сразу понял, что ему прислали вовсе не рабочего — и какого дьявола ему тут надо? Он вручил Туру тачку и поставил его в бригаду, таскавшую цемент к бетономешалке. Люди шли по кругу, по очереди нагружали тачки, гуськом друг за другом везли и сгружали. Чтобы добраться до бетономешалки, предстояло взобраться наверх по наклонной доске. Тур оценил ситуацию и заранее набрал скорость, но не смог преодолеть препятствия. Ему пришлось вернуться и попробовать еще раз; рабочие позади него начали ругаться — он сбивал их с ритма. Цемент был тяжелым, и после нескольких кругов Тур устал до головокружения. Наконец он не смог правильно въехать на доску, промахнулся мимо нее, и тачка перевернулась. Мастер разразился руганью, а рабочие засмеялись.

Унижений было много. Как и на бирже труда в Ванкувере, Тура здесь считали отбросом общества. Как только находилась какая-то грязная работа, мастер назначал на нее Тура. После нескольких дней работы с тачкой он научился с ней управляться, у него налились мускулы. Он радовался, что работает на улице, а не в ядовитых цехах фабрики. Но вот мастер отправил Тура на дно огромного резервуара. Его снабдили лопатой и резиновыми сапогами, доходившими до бедер. Пока он спускался вниз, ему сказали, что дно покрыто серной кислотой и его задача состоит в том, чтобы выгнать эту кислоту через отверстие. Усмехаясь, мастер попросил его держаться на ногах. Если он упадет, то едкая кислота прожжет и одежду, и кожу, и мясо.

Как-то Тур, намереваясь создать карикатуру на всеобъемлющую мечту человечества о прогрессе, нарисовал картинку, где основное место занимали пыль и шум. На заводе в Трейле ему пришлось увидеть этот рисунок воочию. Когда он выгнал всю кислоту до последней капли, ему дали пневматический бор, маску для рта и носа и фонарик. Ему следовало забраться в одну из плавильных печей и убрать грязь со стенок. Он сам рассказал, каково это было:

«Пневматический бор работал так, что казалось, будто в ушах без конца раздается пушечная стрельба, и все это вместе с пылью, недостатком вентиляции в маленькой плавильной печи, с потом, струившимся от тяжелой работы, почти сводило меня с ума. Я практически не слышал собственного голоса, я помню, что с каждым ударом я кричал одно и то же: „Ненавижу!“»^{313}.

В такие моменты он думал о том, почему же все-таки тысячи людей покидают поля и отправляются на работу в шахты или фабричные цеха. Ему казалось, он нашел ответ: «Они хотели принять участие в танце вокруг машин, как народ Моисея танцевал вокруг золотого тельца»^{314}. Это, однако, был такой танец, которому не позавидуешь. Этот телец был сделан не из золота, а из грязи. Тур понимал, что он не будет рабочим до конца жизни. Он надеялся, как только ситуация позволит, вернуться к своим научным занятиям. Но парни в Трейле знали точно — они будут брести по ядовитой долине, пока их путь не подойдет к концу… Когда-то Тур думал, что зло цивилизации можно ликвидировать, вернувшись обратно к природе. Эту мысль опровергла Фату-Хива, и теперь он не видел никакого выхода для третируемых парней из «Объединенной горнодобывающей и металлургической компания Канады».

Трейл находился на высоте 1400 метров над уровнем моря на западной стороне Скалистых гор. Огромный завод возвышался над горожанами; при взгляде с холма, где он располагался, люди казались карликами. Некоторые постройки вздымались подобно башням, другие вытягивались в длину на сотни метров. Посреди завода в небо устремлялась гигантская труба, испускавшая желтый дым.

Рабочие завода не имели ничего против того, чтобы жить внизу, в городе, где, будто пойманный в котел, постоянно лежал туман. Жилье там стоило дешевле, чем на лесистых холмах, где жили функционеры. Но Тур возражал, чтобы Лив и дети дышали грязным воздухом. Поэтому он снял маленькую квартирку, состоящую из комнаты и кухни, в соседнем городке под названием Россленд. Он писал матери:

«Огромное спасибо за доброе письмо с добавлением, которое показывает, что до тебя дошла новость о присоединении Бамсе к нашей семье и что ты тоже в восторге от этого! Он уже большой и сильный карапуз, который преданно отдается в восторженное, но грубоватое обращение Тура-младшего. Горный воздух, похоже, чудесным образом действует на них обоих, они краснощекие и светятся здоровьем. <…> Здесь мы живем в сельской идиллии, хотя я работаю в соседнем городе. Таким образом, я еду на машине 11 километров каждое утро, чтобы добраться до работы»^{315}.

Фабричный рабочий. Возвращение после длинного тяжелого и опасного для здоровья рабочего дня

Хейердал не упоминает о том, что он — индустриальный рабочий, с которым плохо обращаются, и потому ли, чтобы оградить мать, он умалчивает о своих неприятностях? Скорее, его молчание можно расценить как выражение стыда, ибо он никак не мог примириться с тем, что он живет среди отбросов общества. Дома в Ларвике он всегда держался на достаточном расстоянии от рабочего класса, он и разговаривал-то с рабочими лишь по необходимости.

Пришла зима, холодный ветер со Скалистых гор дул над заводом. Тур получил назначение в бригаду кровельщиков, работающую на крыше нового восьмиэтажного здания. Он замерзал и боялся высоты. Но это все равно было лучше, чем серная кислота и пневматический бор.

Однажды в январе, когда кровельщики заканчивали ланч, появился человек в галстуке, который сказал, что будет инспектировать их работу. Но понаблюдав немного, инспектор спросил рабочего по фамилии Хейердал. Один из парней показал на Тура.

Инспектор подошел к нему и спросил, не он ли был в Тихом океане и написал статью об этом в «Нэшнл джиографик мэгэзин». Тур ответил утвердительно.

— Не согласились бы вы выступить с докладом в здешней торговой палате? — спросил он громко — так, что это слышали другие рабочие.

Да, он сделает это с удовольствием.

— Хорошо, так и договоримся. В четверг, шестнадцатого числа. Вечером. Темный костюм.

Работяги вытаращили глаза. В торговой палате? Перед «белыми воротничками»?

День настал. Тур не успевал заехать домой и прихватил костюм с собой в чемоданчике. Ему разрешили закончить работу на полчаса раньше, чем обычно, и он успел принять душ и переодеться.

Предполагалось, что после доклада будет специальный ужин, и там будут приезжие. Среди присутствующих был и инженер Лепсё^{316}.

Тур рассказывал о Фату-Хиве и показывал слайды. Ко всеобщему удивлению он упомянул, что был в Белла-Куле и нашел там доказательства того, что полинезийцы состоят в близком родстве с индейцами с побережья Британской Колумбии.

На следующий день местная газета опубликовала подробный репортаж о докладе. В нем Тур Хейердал упоминался как норвежский студент, временно проживающий в городе и вынужденный из-за войны и сложностей с получением материальной поддержки из дома работать на заводе. Газета ничего не написала о том, кем работает Хейердал, но утверждала, что доклад получился захватывающий^{317}.

Читать доклад перед членами торговой палаты почиталось за большую честь, поэтому гонорар не полагался. Но Туру возможность публично говорить о том, что его занимает, казалась важнее денег, хотя он и был весьма озабочен тем, чтобы поскорее выплатить долг ванкуверскому агенту Томаса Ульсена.

Если его выступление нашло отклик у местной элиты, то реакция пролетариата с «холма» была совсем другого характера. Рабочие посчитали, что Хейердал подлизывается к начальству, а этого на заводе не прощали. Товарищи по работе, чье отношение к нему едва начало изменяться к лучшему, теперь вовсе отвернулись от Тура. Хейердал ничего не мог понять, у него не было опыта классовой борьбы и социального чутья, которые не были бы в создавшейся ситуации лишними.

Но если отношения с товарищами по работе были плохими, то с самой работой все обстояло еще хуже. Цех по выплавке свинца и производству мышьяка считались на заводе самыми опасными местами, и именно туда, в свинцовые пары и мышьяковую пыль, мастер отправил Тура на работу. С каждой сменой он все больше слабел и уставал, пока не понял, что просто-напросто отравлен. Однажды ему стало так плохо, что он решил: пора заканчивать. После этого он начал откровенно саботировать работу и получил то, на что, в сущности, набивался, — его уволили.

Материальное положение семьи было очень тяжелым, но он не хотел ставить на карту свое здоровье. Вскоре, правда, Тур снова — опять по протекции Лепсё — оказался на заводе. Норвежский инженер открыл специальный цех, где должны были проводиться эксперименты с новой плавильной печью для свинца. Тура взяли туда разнорабочим, но затем доверили считывать показания с приборов. Он вел записи, и Лепсё и другие инженеры по достоинству оценили его точность и аккуратность. Когда открылась вакансия инспектора в цеху по производству магниевого порошка, выбор пал на Тура. Он стал зарабатывать больше и вскоре выплатил последнюю часть долга агенту Томаса Ульсена.

Рука помощи. Норвежский инженер Роберт Лепсё устроил Тура на работу на фабрику. Семья Лепсё стала надежной опорой в трудные времена

Когда пришла весна, Лепсё предложил Туру поселиться с Лив и детьми в его домике в местечке Эрроу-Лэйк, у озера Эрроу, куда не доставал ядовитый дым завода. Тур с признательностью согласился, хотя теперь ему приходилось преодолевать до работы не одиннадцать, а пятьдесят километров. До завода он добирался сначала на велосипеде, потом на пароме и автобусе. Чтобы успеть к началу работы, он вставал в полпятого утра, а возвращался не раньше восьми-девяти часов вечера. Домик Лепсё устроен был очень просто — и этим напоминал домик в Хорншё, но дети чувствовали себя там замечательно, а Лив ко всему прочему получила возможность общаться со столь любимой ею дикой природой.

На лучшую работу, чем должность инспектора в магниевом цеху, Тур вряд ли мог рассчитывать. Но эта работа едва не стоила ему жизни. Однажды утром, выйдя из автобуса, он увидел, что все здание исчезло. Произошел взрыв, и все, кто работал в ночную смену, погибли. Тур понял, что взрыв легко мог случиться и в его смену, и вернулся тем вечером в Эрроу-Лэйк подавленный. Все, с него хватит! Он сказал Лив, что хочет уехать отсюда.

И тут весьма неожиданно принесла плоды статья в «Интернэшнл сайнс». Хейердал получил письмо из этнографического и археологического музея при Ванкуверском университете. Директор предлагал ему постоянную должность куратора!

«Предложение казалось очень заманчивым, так как коллекции музея состояли большей частью из экспонатов, поступивших с тихоокеанских островов и от северо-западных индейцев; кроме того, я в свободное время мог бы помогать препарировать животных, — написал он Алисон. — Но мы уже получили документы на въезд в США, а мысль о продолжении пребывания в Британской Колумбии была так невыносима, что я отказался от него».

Невыносимость жизни в Британской Колумбии, конечно же, была связана с работой в «Объединенной горнодобывающей и металлургической компании Канады», и позже Тур пояснил в одном из писем матери, что он воспринимал поездку в США как «освежающий отпускной тур после десяти месяцев утомительной работы на заводе в Британской Колумбии, где я работал семь дней в неделю всю осень, зиму и весну. Одно время я работал около ста дней без единого выходного при десятичасовом рабочем дне. Рабочий день был с семи утра до половины шестого вечера лишь с получасовой передышкой на принесенный с собой ланч. <…> Но я хочу сказать, что это было настоящее приключение, и я могу рассказать тысячу вещей о той зиме, когда я был кровельщиком и зарабатывал свои первые большие деньги голыми руками».

Но не только тяжелая жизнь в Трейле повлияла на решение Тура и Лив. «Несмотря на все удивительные приключения и впечатления, испытанные нами в долине Белла-Кула и на озере Эрроу, мы никогда не чувствовали себя действительно свободными — быть иностранцами в Британской Колумбии вовсе не весело. Тем не менее, мы многое извлекли из нашего пребывания здесь и из нашей поездки на Тихий океан как в научном отношении, так и в развлекательном! Только то, что мы чувствовали себя нежелательными гостями, заставило нас отправиться восвояси»^{318}.

Впечатление о норвежцах, созданное Лиландом Стоуи и его статьей в журнале «Лайф», не изменилось у канадцев даже год спустя после немецкого вторжения в Норвегию.

Тур Хейердал долгое время поддерживал контакт с норвежским посольством в Вашингтоне, и это принесло свои плоды. Посольство содействовало им в получении виз и разрешения на работу, оно же помогло Туру найти работу в Балтиморе, куда он стремился. Там находился Университет Джона Хопкинса — весьма подходящее, по мнению Хейердала, место для завершения труда об индейцах в Тихом океане, труда, который он планировал представить к защите как докторскую диссертацию.

Была и другая, более насущная причина, по которой он хотел попасть в США как можно быстрее. Вернувшись домой с медвежьей охоты на берегу залива Кватна и услышав о немецкой оккупации, Тур сказал Лив, что хочет записаться добровольцем. Это желание по-прежнему оставалось в силе, и он надеялся, что посольство в Вашингтоне поможет ему и в этом. Попытка отправиться на войну из Канады потерпела неудачу из-за немца — норвежского консула в Ванкувере. С тех пор Хейердал все силы положил на то, чтобы обеспечить средства к существованию себе и своей семье.

Две цели, конечно же, противоречили друг другу. Хейердал не мог одновременно участвовать в войне и защищать докторскую диссертацию в американском университете. Но это, судя по всему, его не очень беспокоило. В дальнейшем с каждым шагом, удалявшим его от Трейла, Тур испытывал облегчение — хотя бы потому, что больше не будет страдать от той неприязни, которую канадцы испытывали к норвежцам. Все становилось на свои места. Правда, пока Хейердал уехал из Канады без семьи. Он решил пересечь Соединенные Штаты на автобусе.

Меса Верде

Летним утром 1941 года вчерашний рабочий Тур Хейердал сел в Трейле в автобус, который — для начала — должен был довезти его до американской границы. Накануне вечером Лепсё подвез его на машине до города. Прощание с Лив и детьми было трогательным, но без слез. Они собирались приехать к нему в Балтимор, как только представится возможность. Но чтобы они смогли получить разрешение на въезд, Тур, по требованию иммиграционной службы, обязан был устроиться на работу, которая будет приносить ему постоянный доход.

Тур выбрал автобус, а не поезд, не только потому, что так было дешевле. Путешествуя на автобусе, он сам мог составить себе маршрут, а после изнурительного труда на металлургическом заводе он не торопился поскорее добраться до цели. Если не считать короткого пребывания в университете Сиэтла, он был в США впервые, и неутомимое любопытство, которое он испытывал всегда, когда сталкивался с чем-то новым, побуждало его не спешить.

Вообще-то одно срочное дело у него имелось; поэтому он сразу же направился в Спокан, ближайший крупный город США. Перед Рождеством 1940 года отец послал ему 200 долларов, но из-за войны деньги застряли в одном из американских банков. Теперь Хейердал смог их получить, и его обуревало чувство, будто он выиграл в лотерею. Из Спокана он продолжил свой путь по Монтане и оказался в Солт-Лейк-Сити, столице штата мормонов Юты. Там он посетил знаменитый молельный дом и с удовольствием послушал органиста, игравшего Бетховена, Баха и Моцарта; в программе значился даже «Танец Анитры» Грига.

В Солт-Лейк-Сити Тур познакомился с одним мормоном, который пригласил его с собой на Соленое озеро; там он чуть не умер от смеха, глядя на тучных супругов, плавающих на поверхности воды, как два воздушных шарика. Это озеро одно из самых соленых в мире, и когда он «сам отправился купаться, то постоянно всплывал на поверхность, и не мог опустить вниз в воду ноги, не подняв одновременно вверх туловище и руки!»^{319}.

В тот же вечер он продолжил свой путь в дикие горы Колорадо. Пока автобус взбирался по одной из дорог посреди красивейшего американского ландшафта, Хейердал познакомился, как он пишет, «с одним пианистом, совершавшим мировое турне, и когда он услышал, что мы с женой жили одно время на острове в южной части Тихого океана, он сказал, что может рассказать историю, прочитанную им в „Нэшнл джиографик мэгэзин“ о людях с похожим опытом. Когда я рассказал, что эту историю я не только слышал, но и написал, мы стали лучшими друзьями»^{320}.

Пианист предложил Туру путешествовать вместе, и тот не стал отказываться. Пианист приглашал его в дорогие рестораны, брал с собой на экскурсии. Все это, конечно, находилось за пределами материальных возможностей Тура. Правда, у него в кармане лежали отцовские деньги, но он берег их как зеницу ока на случай, если наступят трудные времена.

Когда они прибыли в Дуранго в юго-западной части Колорадо, Тур Хейердал смог благодаря пианисту увидеть национальный парк Меса Верде. Природа и уникальная история этого места лишили его дара речи.

«Первое, что я увидел в Меса Верде, была огромная зеленая равнина, или плато… <…> с отвесными обрывами со всех сторон. Солнце стояло у горизонта и придавало Меса Верде („Зеленому столу“) какой-то волшебный оттенок. Невольно на ум приходила мысль, что там, наверху, наверняка все еще бродят динозавры и другие доисторические животные. <…> Там, этажом выше нашего убогого мира, казалось, находится затерянный мир. <…> И ни одного города, никаких следов цивилизации не видно! <…> Мы с пианистом решили, что это лучшее из всего, что нам доводилось видеть»^{321}.

Дорога уперлась в бревенчатый туристический отель. И тут Хейердала посетила идея, и он распрощался со своим состоятельным другом-пианистом. Ему пришло в голову пройти пешком через Меса Верде и поискать следы индейцев, когда-то там живших. Неподалеку от отеля раскинулся палаточный городок — там он и обосновался на ночь, взяв за один доллар палатку; тем же вечером у костра ему довелось выслушать рассказ об ушедшей культуре этого народа.

Археологи установили, что народ пуэбло жил здесь в период с 600 по 1300 год. Изначально индейцы пуэбло был кочевниками, но на плато нашлось достаточно средств для поддержания жизни, и народ перешел к оседлости. У них появилось земледелие, и, хотя все свои силы они тратили на производство продуктов питания, а в неурожайные годы им приходилось бороться с голодом, постепенно у пуэбло появилась архитектура, от которой у современных людей перехватило дыхание, когда они в конце XIX века открыли Меса Верде. В 1906 году район был провозглашен национальным парком — в первую очередь для того, чтобы сохранить удивительные города, которые люди каменного века создали в скалах глубоких каньонов, так называемые скальные пещеры.

Пик развития культуры пуэбло пришелся на XIII век, но затем в течение пары поколений народ исчез. Ученым так и не удалось ответить на вопрос, почему это произошло; некоторые предполагают, что виной всему истощившийся за сотни лет тонкий слой почвы, который больше не мог использоваться для земледелия.

Ночь в Меса Верде оказалась холодная. Тур распаковал чемодан, постелил на землю пальто вместо матраса и укрылся халатом вместо одеяла, но все равно никак не мог согреться. Рассвет он встретил на ногах, однако, чтобы отправиться к пещерам, пришлось подождать. В национальном парке жестко соблюдали правило — никто не мог посещать пещеры пуэбло без сопровождающего. Но Тур сумел найти выход из положения: пока в палаточном городке шли сборы, он познакомился с директором парка, который мало того, что оказался этнографом, так еще и был знаком с теорией Хейердала о миграции индейцев Белла-Кулы в южную часть Тихого океана — он читал статью в «Нэшнл джиографик мэгэзин». «Директор снабдил меня специальным письменным разрешением проводить исследования по собственному усмотрению, а когда он понял, что я опытный турист, он разрешил мне следовать собственными маршрутами»^{322}

Тур предполагал уйти в одиночный поход на пару-тройку дней. Прежде чем отпустить его, директор решил убедиться, что у норвежца есть необходимое снаряжение. Особенно важно было взять с собой достаточный запас воды, поскольку источников с питьевой водой в Меса Верде было немного, да и они не внушали доверия.

Покидая Трейл, Тур не предполагал, что отправится в пеший поход, и в чемодане у него имелся самый обычный набор вещей. «У меня было все, что угодно, начиная смокингом и заканчивая пижамой, халатом, пишущей машинкой и тапочками; но ничего похожего на походное снаряжение — разве что только нож для открывания консервов и рюкзак»^{323}. Поэтому у Тура не оставалось иного выхода, кроме как соврать. Он уверил директора, что у него для похода есть все необходимое, в том числе вода. Но если честно, поскольку у него не было термоса или другой подходящей емкости, единственным запасом жидкости стала бутылочка лимонада. Перед дорогой он выпил полраковины воды и рассчитывал на то, что справится с любой ситуацией, — ведь «пребывание на тихоокеанском острове показало, что все так или иначе устраивается».

Директор дал ему нарисованную вручную схему плато и двух каньонов, где должны находиться скальные пещеры, еще не обследованные археологами. Крестиком он обозначил место, называемое Спринг-Руинс, где находился источник.

— Берегитесь горных львов и гремучих змей, — предупредил напоследок директор.

Этот поход был, конечно, предприятием безумным. Тур не успел выйти в дорогу, как его начала мучить жажда. Еды у него тоже не было, только немного печенья. Но он продолжал путь, наблюдая встречавшихся доселе ему неизвестных животных и рассматривая жилые постройки, уже сотни лет висевшие на желтых скалах подобно гнездам ласточек.

Внизу, в первом каньоне, он встретил трех индейцев, которые принялись отговаривать его идти дальше. Поняв, что Хейердал твердо стоит на своем, индейцы предупредили, чтобы он не вздумал пить воду в Спринг-Руинс, если, конечно, не хочет заболеть.

Тур поблагодарил за советы, но все равно продолжил путь. Мысль о том, чтобы проникнуть в неизвестные места, где бывали лишь немногие, «так как американцы забыли, что они могут ходить пешком, а не только ездить на машине» прибавляла ему энтузиазма.

Переночевав на земле, вечером следующего дня Тур добрался до Спринг-Руинс. Бутылки лимонада хватило ненадолго. Солнце пекло нещадно, жара была неописуемой, — сгорая от жажды, он начал искать источник, пить из которого индейцы ему запретили. Тура больше не интересовали древние памятники культуры, ради которых он сюда пришел, он как в бреду ходил между скал с единственной мыслью в голове: вода. В поисках источника он набрел на большую пещеру, где сохранились постройки, но не нашел даже и следов влаги.

Солнце склонялось к горизонту, и, пока не стемнело, надо было найти место для ночлега. Индейцы рассказывали, что ночью, когда температура воздуха заметно понижается, гремучие змеи сползаются на тепло человеческого тела, и он искал место, куда бы они не могли добраться.

«Я нашел маленькое отверстие в стене красивого четырехэтажного дома и забрался в него. Я оказался в маленькой четырехугольной комнатке, где пахло древностью. Высоко в стене было маленькое оконце, и, когда глаза привыкли к темноте, я смог разглядеть очень низкую дверь в другой стене, в которую я едва протиснулся. Теперь я попал в большую комнату, или в зал, с двумя солидными колоннами, идущими прямо к потолку, который, собственно, и был крышей дома. Чисто инстинктивно я заметил, что здесь внутри с воздухом творится что-то странное, и обнаружил каменную лесенку, которая привела меня к маленькому темному колодцу! Никогда ледяная вода не казалась мне такой вкусной, и, хотя с тех пор, как жители пещер пили из этого колодца, прошло 800 лет, я понял, что вода не отравлена, потому что к ней вразвалку подошла большая толстая ласточка и стала пить. Меня не беспокоило, что вода кишела комариными личинками».

Он отправился в горную пустыню на несколько дней и взял с собой только бутылочку лимонада. Как можно было продержаться на этом? Неужели он не понимал, что если бы он не нашел воду, ему пришлось бы плохо? Впрочем, он нашел воду: «пребывание на тихоокеанском острове показало, что все так или иначе устраивается».

Неужели ему не было страшно? Да, вероятно, он испытывал страх. Но этот страх не был настолько сильным, чтобы возобладать над любопытством, или решимостью, как в тот раз, когда он получил письмо от Лив, в котором она писала, что не сможет отправиться с ним на Тихий океан, и он вместе с Казаном бросился навстречу снежному шторму в горах Довре. Тур будто бы выполнял особую миссию и не хотел думать о том, что дело может пойти плохо. Он все время желал совершить что-то из ряда вон выходящее, и это желание отправило его в свое время на Фату-Хиву, а затем — в Белла-Кулу. Конечно, ему случалось испытывать трудности — например, когда отец Викторин развязал против них с Лив религиозную войну или когда безработица заставила его отправиться к плавильным печам в Трейле. Эти обстоятельства, конечно, доставляли неприятности и портили настроение, но всякий раз они постепенно превращались в мелочи, которые не могли смазать общую картину.

Что бы не происходило в его жизни, в целом он всегда чувствовал себя спокойно. У него был крепкий тыл, ему очень повезло — он сам не осознавал, насколько — в том, что у него была Лив, сохранявшая присутствие духа даже в самые черные дни, когда только и остается, что превратить в булочки последние тридцать центов. Она многим пожертвовала ради того, чтобы быть рядом с Туром в его богатой на впечатления жизни. Она поехала вместе с ним на Тихий океан и в Северную Америку, родила ему двух сыновей. Теперь она занималась детьми, беззаботно играющими на берегу озера Эрроу, и не имела ни малейшего представления о том, как рисковал Тур в Меса Верде.

Утолив жажду, он забрался на верхний этаж доисторического дома и нашел балкон, где и решил провести ночь. В песке он решил сделать углубление, некое подобие ложа, и несказанно удивился, когда пальцы наткнулись на горшок и высохшие початки кукурузы — должно быть, такие же древние, как и жилища.

Тур лег и вытянулся во весь рост, довольный тем, что находился на месте «гораздо более мистическом и величественном, чем пирамиды».

Солнце село и взошла луна.

Он слышал, как бродили звери, время от времени раздавался резкий вопль, когда чья-либо пасть хватала свою добычу.

«Вероятно, я пережил самую волшебную ночь в жизни, вдали от суеты мира, один в руинах доисторического города, при свете полной луны. <…>»^{324}

Дальнейший путь проходил через Денвер, Канзас-Сити, Сент-Луис, Вашингтон, и, наконец, Тур добрался до Балтимора. Здесь выяснилось, что работа, которую ему нашло посольство, оплачивается столь плохо, что заниматься ею нет никакого смысла. Но поскольку разрешение на работу у него имелось, он довольно быстро устроился грузчиком в Рейд-Эвери, на крупный металлургический завод, где зарплата была вдвое выше.

В начале сентября он написал матери — рассказал о своей поездке и о том, как счастлив он был, наконец, оказаться в США. В это время Лив и дети уже покинули Трейл и через пару дней должны были приехать к нему.

Работа на заводе в основном состояла в укладке запакованных картонных коробок, весивших по двадцать пять килограммов каждая. Но матери, писал Тур, не следует беспокоиться — его начальники строго приказали ему делать передышки, если он устанет. Они прочли статью в «Нэшнл джиографик мэгэзин» и предпочитали приглашать Тура к себе домой и слушать его рассказы о Тихом океане, а не выматывать его на работе. В общем и в целом, «американцы безгранично любезные и гостеприимные», — писал Тур.

Это практически единственное упоминание об американцах в письме матери — длинном и подробном. Хейердал с большим удовольствием рассказывал о природе, животных, старинной культуре индейцев, но не написал ни слова о том, чем живет американское общество, и это несмотря на то, что Алисон всегда интересовалась общественно-политическими вопросами. Тур же испытывал живой интерес к процессам в доисторическом обществе, а жизнь собственной эпохи казалось ему слишком скучной.

Историк нашел бы такую постановку вопроса не совсем понятной, поскольку мы обращаемся в прошлое, чтобы лучше понять настоящее, — знание о прошлом имеет смысл, если его можно применить ко времени, в котором живет исследователь. Этим подразумевается, что и настоящее время следует изучать так же пристально, как и другие времена, а вот с этим принципом Хейердал не желал мириться. Вместо того чтобы постараться понять настоящее, он его осуждал и пытался сбежать от него. Поэтому сам факт начала войны он воспринял как подтверждение своей правоты.

Он воспринимал войну как выражение дисгармонии между людьми. Это в немалой степени касалось политики, и особенно, по его мнению, партийной политики. Хейердал очень не любил политические споры, он считал политику в большей степени причиной проблем, чем средством их решения. Он утверждал, например, что нет смысла обращаться к политике, если нужно решить проблемы, подобные тем, с которыми ему пришлось столкнуться на заводе в Трейле^{325}.

Как бы то ни было, Тур едва опомнился после поездки, как ему уже не терпелось начать работу по доведению добытых им «обширных материалов до сведения общественности». Как только у него выдавалась свободная минутка, он шел в Университет Джона Хопкинса, — продолжалась шлифовка его труда о связях индейцев и полинезийцев. Однажды его пригласили выступить перед выходцами из Норвегии на подворье норвежской церкви в Балтиморе. Когда Хейердал под бурные аплодисменты закончил свой доклад, к нему подошел высокий крепкий человек и предложил место клерка на городской судоверфи. Тур немедля согласился. С этого дня он стал получать зарплату, соответствующую 1000 норвежских крон в месяц. Но самым большим преимуществом этой должности было то, что теперь у него появился собственный кабинет, и со временем, освоившись со своими обязанностями, он смог использовать часть рабочего времени для занятий.

В Балтиморе супруги Хейердал впервые за много лет получили возможность пожить нормальной жизнью. Вместе с парой, приехавшей из Бергена, они жили в доме на две семьи в хорошем пригородном районе. У них появились друзья, которые стали приглашать их в выходные на автомобильные прогулки. Они завели собаку и постепенно стали превращаться в рядовых жителей американского предместья.

В этой идиллии война, казалось, отошла на второй план. Общественное мнение в отношении норвежцев понемногу менялось, до американцев с опозданием дошли сведения, что население Норвегии не поддерживает Видкуна Квислинга и что, напротив, его имя стало в норвежском народе синонимом предателя.

Восемнадцатого октября Тур написал своим родителям: «Дорогие и любимые мама и отец! Мы с нетерпением ждем весточки от вас, уже давно вы ничего нам не писали. <…> Война для нас стала чем-то далеким и невообразимым, лишь рассказом, который мы слушаем по радио, и мы очень счастливы, что были эти два последних года в Америке, а не в Европе». Желание записаться добровольцем и отправиться на войну тоже угасло. «Работа занимает большую часть моего времени, и так, наверное, будет, пока не пройдет зима и мы не накопим достаточно денег, чтобы строить новые планы. Конечно, мы останемся в Америке, пока идет война, но как только в Европе снова установится мир, мы обязательно вернемся домой».

Документы иммигрантов позволяли семье Хейердал остаться в США навсегда, «но мы не станем жить нигде, кроме как в нашем домике в Гудбрандсдалене! Надеемся, что ждать придется недолго, когда мы все снова будем вместе!»

Каждое утро сосед подвозил Тура на работу. Лив занималась домом и радовалась, что маленький Тур вырос из подгузников, а у Бамсе появились первые зубы.

Но находились поводы и для беспокойства.

В тот же день, когда Тур отправил письмо домой, Лив написала письмо своим родителям в Бревик. Воскресное утро, восемь часов, а дети уже два часа как на ногах.

«Они действительно самые беспокойные и дикие дети на свете, — вздыхает она и добавляет: — Но я и не могла ожидать чего-либо лучшего».

Возможно, в этих словах проявилось чувство юмора Лив, но, тем не менее, в них чувствуется и боль. Она смотрит на спальню, где Тур все еще спит, и пишет: «а мои дети встают в шесть часов утра».

Ну да, у него выходной, и он имеет право выспаться. Однако очевидно, что ответственность за детей все больше и больше ложится на Лив. Она ощущает это как тяжкое бремя, ведь у нее, как и у Тура, есть тяга к самовыражению, она хочет продолжить образование. К тому же она, в отличие от Тура, не очень довольна кругом их общения: «Мы общаемся здесь почти исключительно с норвежцами». Связанная обязанностями хозяйки дома и тесными рамками местного общества, она может лишь мечтать: «То, что больше всего меня привлекает в Балтиморе — это обширная университетская библиотека, и сейчас я углубляюсь в историю инков, ацтеков и майя. Хотелось бы иметь возможность изучать археологию, но после того, как я прибавила к населению мира двух мальчишек, мне, пожалуй, следует вместо этого попытаться воспитать их как следует, хотя мое собственное воспитание не имеет пока какого-либо видимого влияния. Самые наилучшие пожелания вам обоим. <…>»

Археология! Инки и майя!

Жизнь с Хейердалом, конечно, определенным образом влияла на Лив.

Но если не могла Лив, то Тур, при любом раскладе, должен был учиться. «Я надеюсь, что Тур сможет продолжить свои занятия», — смиренно пишет она.

Лив рассказывает, что Тур познакомился с профессором Университета Джона Хопкинса, который «всегда интересовался теорией Тура и уже давно обещал ему рабочее место в университете, где он мог бы самостоятельно заниматься». Но Тур медлил с принятием этого предложения. Он не мог одновременно учиться и зарабатывать деньги. Как и раньше, они возлагали главные надежды на единственную имевшуюся у них ценность — этнографическую коллекцию с Фату-Хивы. «Теперь, надеемся, мы сможем продать коллекцию и таким образом обеспечить себе наличные, чтобы Тур смог продолжить свои исследования».

Но им опять не повезло, и Туру пришлось продолжить работу на судоверфи.

Пока они были в Канаде, жизненные трудности заставляли постоянно откладывать крещение Бамсе. Когда священник в Балтиморе 7 декабря, наконец, осуществил это таинство, мальчику уже было больше года. В этот же день японцы атаковали Пёрл-Харбор. Американцы были в шоке. Они не могли больше оставаться сторонними зрителями и объявили войну Японии. Через несколько дней пришло известие, что войну Соединенным Штатам объявили Гитлер и Муссолини. Война перестала быть европейской, она стала мировой.

Могла ли новая ситуация утвердить Тура в решении остаться в США до конца войны? Вероятно, да. Мысль о том, чтобы отправиться на войну добровольцем, как он собирался сделать, когда узнал о нападении немцев на Норвегию, посещала его все реже. С тех пор, как Хейердал перешел на новую работу, у него появилось время для налаживания контактов с Университетом Джона Хопкинса. Так что если у него и возникли вновь мысли о военной службе, то был и хороший повод повременить с переменой своего положения. Как раз в это время в его исследовательской работе появилась новая цель. Он по-прежнему хотел «разгадать нерешенные загадки Тихого океана», но теперь поставленная им перед собой задача стала значительно шире — Тур пришел к необходимости произвести революцию в научных методах, разрушив то, что он называл склонностью ученых к догматическому мышлению. Двадцать восьмого января 1942 года он достает чистый листок бумаги и пишет:

«Науке требуется новая кровь, новые организаторы. Она как народ без вождя, как армия без офицеров. У нас есть тысячи людей, которые копают и копают. Они достают тысячи фрагментов, но где те, кто составит их в единое целое? Где те, кто направит свою работу вширь вместо глубины, те, кто свяжет все воедино и получит результат? Таких людей у нас и нет. Потому что сейчас нужно быть членом священного клана, идти своей дорогой, быть специалистом. Моя цель — в первую очередь подорвать веру в клан. Нам нужна новая форма науки, нужны ученые, идущие поперек, строящие и связующие воедино. Нам нужны университеты для таких людей. <…>»^{326}

Идущие вширь и связующие воедино. Это так называемый холистический (комплексный) метод. Ученые должны сотрудничать, видеть целое, а не сидеть каждый в своем огороде. Этот принцип стал основополагающим в научной философии Тура Хейердала, которой он придерживался всю жизнь.

Профессора, который предлагал Хейердалу рабочее место в университете, звали Исайя Боуан; он был географ. Профессор Боуан не только руководил университетом, но и в течение двадцати лет возглавлял Географическое общество США. Тур давно, еще со времен Белла-Кулы, поддерживал с ним переписку — он был горд, что такой выдающийся исследователь проявил интерес к его занятиям. Тем с большим огорчением он, приняв во внимание материальные соображения, был вынужден отказаться от лестного предложения, которое в перспективе могло способствовать достижению степени доктора.

Тем не менее, знакомство с Боуаном все равно оказалось для Тура чрезвычайно полезным. Дело в том, что географ был одним из ведущих членов нью-йоркского международного Клуба исследователей; новые члены принимались в клуб очень редко, и Хейердалу очень хотелось стать одним из них.

Международный Клуб исследователей объединял путешественников-первооткрывателей, то есть для того, чтобы вступить в него, недостаточно было совершить путешествие в более или менее неизвестное место. Оно должно было иметь научную составляющую и, в конечном счете, способствовать расширению географических знаний о мире. Таким образом, игольное ушко, через которое предстояло протиснуться потенциальным членам клуба, было весьма узким, а кандидату, чтобы быть признанным достойным членства, нужно было сначала получить рекомендацию от члена клуба, а затем пройти через специальную отборочную комиссию.

Весной 1942 года Тура Хейердала представили президенту клуба — доктору Герберту Спиндену, который был антропологом и специалистом по культуре майя. Кроме Мексики, за свою научную карьеру он предпринял множество поездок в страны Южной Америки, прежде всего в Колумбию, Эквадор и Перу. С 1929 года он возглавлял отделение этнографических коллекций в Бруклинском музее в Нью-Йорке. Эти коллекции в первую очередь состояли из предметов культуры индейцев Северной и Южной Америки, но там нашлось место и для экспонатов из Африки и с островов Тихого океана.

Спинден внимательно выслушал рассказ Хейердала о поездке на Маркизские острова и в Британскую Колумбию, а также изложение тех идей, которые возникли у него в отношении происхождения полинезийцев. Американский этнограф не принял точку зрения Хейердала, но нашел этот вопрос весьма интересным с научной точки зрения и посоветовал норвежцу продолжить свои исследования. У Спиндена не было никаких сомнений в том, что благодаря своему путешествию Хейердал — достойный кандидат в члены международного Клуба исследователей, и он с удовольствием взял на себя обязанность предложить его кандидатуру.

Заявление на вступление в члены нужно было составить письменно на особом бланке. Там было мало места, и Тур, любивший размахнуться, когда писал на любимую тему, вынужден был ужать себя до телеграфного стиля. Это заявление хранится в архивах международного Клуба исследователей; при прочтении, несмотря на свою краткость, оно открывает ряд сюрпризов.

Первое, что хотела знать отборочная комиссия, был характер экспедиций, предпринятых заявителем. О поездке на Фату-Хиву Хейердал писал: «Одиночная экспедиция в 1937–1938 гг. на Маркизский архипелаг в юго-восточной Полинезии в сотрудничестве с Зоологическим музеем университета Осло».

От заявителя также требовалось представить сведения об образовании. Тур указал, что он прервал «непосредственную учебу в университете после трех с половиной лет», и с тех пор, согласно университетским правилам, выполняет необходимые условия для получения докторской степени, которую получит, если «посредством независимых научных исследований сможет представить доказательства необходимой для этой степени квалификации». Исследования зашли уже так далеко, что у него уже «идет работа над рукописью».

Первое, что бросается в глаза, — это то, что он назвал поездку на Фату-Хиву одиночной экспедицией. Говоря иначе, он обесценил участие в экспедиции своей жены — но почему он это сделал? Было ли это потому, что он хотел выступить один перед отборочной комиссией? Или же он просто хотел принизить роль в путешествии Лив, тенденции к чему прослеживались уже сразу после возвращения с Фату-Хивы, что и заставило Лив пожаловаться Алисон? Может быть, Хейердал хотел дополнительно подчеркнуть первооткрывательский характер своей экспедиции, создав впечатление, что отправился в далекие края в одиночку? Все это в любом случае выглядит неожиданным и признаться, не очень честным по отношению к Лив — ведь само осуществление экспедиции зависело от ее участия. Она не только поддерживала мужа морально, в чем он очень нуждался, но и была его первым помощником во всем, начиная с приготовления пищи и заканчивая сбором научного материала. Когда Хейердал, вступая в «Международный клуб путешественников», не признал жену участником тихоокеанской экспедиции, он принизил ее до уровня некоего бессловесного создания.

Галантным поступком это не назовешь, особенно если принять во внимания те жертвы, на которые Лив постоянно шла, чтобы карьера мужа не пострадала. Но если посмотреть на ситуацию с точки зрения того времени, когда все это происходило, то она предстанет несколько в ином свете — и уж точно вовсе не такой драматичной. В 40-е годы XX века женщина в западном мире все еще имела подчиненное положение по сравнению с мужчиной. Это правило было по умолчанию принято и у супругов Хейердал.

Интересно также, как Хейердал описал свое образование. Он откровенно пренебрег официальными формулировками, поскольку за исключением вступительных экзаменов в университет Осло не мог предъявить никаких других сданных экзаменов. Говоря строгим академическим языком, у него было незаконченное высшее образование — неважная характеристика для человека, который желает, чтобы его принимали за серьезного ученого.

Ему ничего не мешало защитить докторскую диссертацию в Осло, следуя по пути, описанному им в заявлении, то есть без изучения дополнительных предметов и кандидатской. Правда, такое случалось редко, можно сказать — никогда, так как те, кто всерьез думал о докторской, начинали обычно с академической подготовки, которая заключалась в написании кандидатской. Но, как мы уже видели, Туру Хейердалу не нравилось работать в коллективе. А после того внимания, которое, несмотря ни на что, его теория привлекла в Канаде и США, он уверился в том, что самостоятельно сможет обеспечить себе необходимую академическую подготовку.

Тур написал заявление с просьбой о приеме в «Международный клуб путешественников» 17 мая 1942 года. Его кандидатуру представил к рассмотрению Герберт Спинден и поддержал другой влиятельный человек — канадский полярный исследователь Вильялмур Стефансон. Через несколько месяцев Тур Хейердал получил сообщение об избрании членом клуба^{327}. Для него это имело очень большое значение, ведь он смотрел на членство в этом престижном клубе как на новый — и очень важный — шаг к признанию^{328}.

1942 год стал тяжелым годом для союзников. Гитлер одерживал победы на большинстве фронтов. Немецкие войска все дальше продвигались по советской территории, они закрепились в Северной Африке. Фюрер и государства-сателлиты Германии почти полностью контролировали Европу. Уже мало кто думал, что война продлится долго. Но в 1942 году ситуация изменилась, и у союзников появились основания для оптимизма. При этом стало ясно, что война закончится еще нескоро. Хотя прошло уже целых два года после 9 апреля 1940-го, когда немецкие войска вошли в норвежскую столицу, Тур Хейердал понимал, что он, вероятно, еще долго не увидит своих родителей. Понемногу в нем вновь созрело решение пойти добровольцем в армию. Он узнал, что отряды норвежцев формируются в Канаде и Великобритании, и обратился за помощью в посольство в Вашингтоне; там ему посоветовали отправиться в Нью-Йорк, где был открыт норвежский призывной пункт.

Это был очень трудный выбор. Он должен оставить семью — оставить Лив, Тура-младшего и Бамсе в чужой стране, где у них нет ни родственников, ни друзей. Все мысли о докторской он тоже решил временно отставить.

Но на что будет жить семья без него?

Коллекция. Теперь или никогда. Они должны найти покупателя.

Через международный Клуб исследователей Тур познакомился с профессором Ральфом Линтоном, одним из немногих археологов, кто проводил раскопки на Маркизских островах. В 1923 году Линтон написал монографию, посвященную этим исследованиям. Профессор всячески расхвалил коллекцию Хейердалов, и нашлись люди, которые проявили к ней интерес. Однако времена были тяжелые, и никто из них не мог заплатить сразу.

Герберт Спинден из Бруклинского музея оказался единственным, кто предложил наличные — 1000 долларов. Он знал, что коллекция стоит дороже, и с удовольствием заплатил бы больше, но его финансовые возможности ограничивались этой суммой.

У Тура не было выбора, и он согласился. С тысячей долларов Лив и дети смогут пережить некоторое время, пока он не начнет получать солдатское жалование и пособие на иждивенцев. Утешением ему послужило то, что коллекция из потерянного рая нашла пристанище в солидном научном учреждении.

Тур встал на учет в призывном пункте в Нью-Йорке. Одновременно они решили, что Лив с детьми отправится в Трейл, к семье Лепсё. Вот как она описала первую часть своего пути:

«Тем временем мы сели на поезд — маленький Тур, Бамсе и я. Было уже одиннадцать вечера. Как обычно, с деньгами было туго, и я из-за экономии взяла сидячее место. Я больше никогда так делать не буду. В поезде было полно „армии и флота“, так что детей некуда было положить. Когда мы зашли в вагон, солдаты были уже выпивши. А бутылка все ходила и ходила по кругу. Двенадцать часов, час, два. Солдаты все больше напивались. Одного вырвало прямо сзади меня. Четыре неподвижных и блестящих глаза уставились в полутьму — маленький Тур и Бамсе. Меня охватило своего рода отчаяние. В четыре часа мы забылись сном и проснулись в семь. Я отправилась в туалет с детьми, и, оказалось, что Бамсе надо сменить подгузник. Побежала с детьми обратно за ним. Но чемодан с подгузниками и зубной щеткой пропал, да так и не нашелся. Что мне оставалось делать? Я пожертвовала собственными „невыразимыми“ и в течение дня мне приходилось жертвовать еще и еще, так что когда мы прибыли в Чикаго в 5 часов вечера, под платьем у меня не осталось никакой одежды. <…>»

Летом Тур Хейердал получил приказ отправиться в город Люненбург, расположенный в канадской провинции Новая Шотландия. Девятого июля он был официально зачислен в личный состав одной из норвежских воинских частей, дислоцированных в этом прибрежном канадском городе.

Пацифист стал солдатом.