Твой единственный брат

ВИТАМИНЫ ДЛЯ ПРОВИДЕНИЯ

Вот уже вторые сутки в море. Шли вдоль Курил, на север. Путешествие свое еще полмесяца назад Вениамин видел в цвете, на большой карте, которую расстилал вечерами по полу в проходной комнате, чем вызывал ворчание тещи и недовольство Галки. По карте он елозил неделю, вычерчивая путь из Владивостока до бухты Провидения, на самой Чукотке. И вот теперь сухогруз «Ангаралес» забирался все дальше к северу, распарывая неприветливое, хотя и июньское море. И тучи были какие-то слежавшиеся, и волны тыкались в борта вразнобой, но чувствительно.

Впрочем, почему — море? Когда Вениамин смотрел по карте, получалось, что можно было идти и океаном, тогда Курилы оставались бы слева. Но сейчас он предпочитал море, потому что в океане судно, наверно, трясло бы еще сильнее. Островов не было видно ни справа, ни слева из-за плотной сизой мути, на которую, казалось, навечно улеглись облака, и Вениамин надеялся, что теплоход идет по Охотскому морю и что самое худшее все же остается пока справа, за невидимыми островами, в океане, по иронии судьбы прозванном Тихим. Да, сейчас Вениамину сильно не хватало спокойного бытия. Лучше всего, по правде, оказаться на причальной стенке, ощущая спиной надежную громаду Владивостокского морского вокзала. Он бы с удовольствием помахал платочком уходящему без него теплоходу…

Вениамин и не подозревал, что окажется таким чувствительным к морскому волнению. Может, так бывает со всеми, кто впервые идет в море? Он то и дело сползал с верхней койки, мчался на палубу и свешивался через борт, вцепившись мертвой хваткой в леера. Так и болтался, пока свежий, пахнущий больницей морской ветер вдувал в него жизнь.

Это повторялось каждые полтора часа. Вениамин не сразу возвращался в каюту, а плелся, облегченный и вялый, на корму, где штабелем бугрились под брезентом ящики с капустой. К нему понемногу возвращалось самолюбие, и он делал вид, что осматривает штабель. Дергал за веревки, приподнимая края брезента. Пытаясь сквозь полумрак и щели в ящиках разглядеть вилки капусты, Вениамин придумывал для тещи Лены Сергеевны всякие прозвища. Наиболее подходящее — «Хидна». Хидна Сергеевна! Как она вымарала в паспорте первую букву в своем полном имени, так и он теперь с ней. Вполне подходит. Сейчас-то Вениамин понимал, что теща устроила его на эту проклятую должность экспедитора из своих педагогических установок. Одним словом — ехидна! Если даже отбросить «е» — суть та же.

В одну из таких беглых проверок Вениамин и обнаружил утечку капусты. На первый взгляд все было на месте: так же свисал до палубы брезент, морщинили его веревки. Но с задней стороны штабеля во втором ряду снизу один ящик был слегка выдвинут. Вениамин потянул ящик на себя, тот скользнул легко, будто из письменного стола. И в нем явно не хватало трех вилков.

Что там три вилка? Ерунда, мелочь! Все-таки в штабеле пятьдесят тонн капусты — пятьдесят тысяч килограммов. Не самой, конечно, отборной, но вполне хорошей, главное — первой в этом году. Витамины нужны не только северянам, экипаж теплохода — это все-таки три десятка молодых ртов.

Но это только в первое мгновение Вениамин не придал особого значения случившемуся, как не видел ничего страшного в том, что еще школьником половинил мелочь в отцовских карманах. Но все же путь на север предстоял неблизкий — больше недели, мало ли можно за это время вытаскать капусты? А дальше пришло следующее соображение: кочанчики-то из его кармана текут, ведь он полностью отвечает и за капусту, и за сметану с огурцами, которые, слава богу, хранятся в трюме, под замком. А потом накатило возмущение: как же так, кормят на судне словно на убой, четыре раза в день, а они будто с голодухи на капусту набросились!

Вениамин спустился с кормовой надстройки, зашагал вдоль трюмных люков, цепляясь от качки за леер правой рукой. В голове формировалась навязчивая мысль. Не об этом ли предупреждал Рулин, когда инструктировал по поводу обязанностей экспедитора? Главное, мол, самим не остаться в прогаре, своего не заплатить, если вдруг будет недостача. Могут же и при погрузке надуть, недогрузить. Или при выгрузке незаметно прихватить лишнее. Так что тут надо соображать… Конечно, Рулину виднее, он не впервые этим делом занимается. И если вдруг началась утечка, тут только Рулин или Иван Филиппович могут сообразить. Надо посоветоваться.

Ни на открытой палубе, ни в нижних переходах, где с одной стороны тянулись двери кают, а с другой за тускло-желтой стальной перегородкой стучали и свистели дизеля, Вениамин никого не встретил.

Он уже давно подметил эту особенность. За двое суток беготни на корму и назад, ему мало кто встречался. Лишь в день отхода на палубе сновали матросы, провожающие. А как вышли в море — куда кто и девался. А жаль. Рассуждая логически, кто-то должен был знать и рассчитать, когда Вениамин в очередной раз возвращается в каюту. И воспользоваться этим. Иначе говоря, он должен был следить за Вениамином. А в таком случае Вениамин сразу бы почувствовал, что за ним — глаз. Галка, правда, не очень-то верила в такую его способность, хотя он уже неоднократно замечал за собой, что может наверняка определить: спросит ли его преподаватель на семинаре или чей прикуп при игре в «тысячу одно». Но сейчас он ничего такого не почувствовал, сколько ни вспоминал. А может, морская болезнь мешала проявиться тем самым иррациональным силам?

Так ничего и не сообразив, он очутился в каюте своих компаньонов. Забыв про высокий порог (комингс, кажется), Вениамин пролетел от двери почти на диван, где его затормозил круглый и тугой живот Ивана Филипповича.

— Капустку-то нашу щипают, — как можно небрежнее бросил он, восстановив равновесие.

Лежавший на койке Рулин сел, подобрался на диване и Иван Филиппович. Его лысая голова пришлась на иллюминатор, и образовался лучезарный венчик.

— Точно, — еще небрежнее бросил Вениамин, — три вилка, как минимум, стибрили.

Рулин заметно успокоился, а Иван Филиппович шумно вздохнул:

— Вы что, Веньямин? Так до инфаркта можно довести. При моей-то ишемии это дважды-два. Разве можно так?

Рулин опять вытянул на койке свое большое тело в синем спортивном костюме, и улыбка скользнула по его губам. Спокойная улыбка, несколько снисходительная. Вениамин даже растерялся, так как именно от Рулина ждал действий.

Светлый нимб вокруг головы Ивана Филипповича засиял радостней:

— Вы, Веньямин, учтите, что я, как фармацевт и близкий к медицинским наукам человек, могу засвидетельствовать: всякое нервное потрясение ведет к целому комплексу недугов. Больной зуб, например, вызывает болезни любого органа и даже сердца, что крайне нежелательно…

— Забудем, — прервал его Рулин. — Считай, что это я капусту выдал матросикам на пропитание. Так что все в порядке. Я вижу, Веня, тебе полегчало. Побудь с нами. Ситдаун плиз.

Он слегка подвинулся, и Вениамин присел на край его койки, упершись затылком в ребро верхней. А Иван Филиппович вернулся к прерванному его приходом занятию.

На газете перед Иваном Филипповичем лежали коричневая сухая колбаса, желтый сыр, зеленый огурец и темный бородинский хлеб. Все это было аккуратно разрезано на сантиметровые кубики и поделено на четыре кучки. Иван Филиппович по очереди отделял ножичком от каждой кучки по кубику и отправлял в рот, быстро и тщательно пережевывая. Он что-то при этом говорил, но Вениамин слушал невнимательно. Обидело такое отношение сотоварищей к его сообщению. Тем более, если Рулин решил распорядиться капустой в каких-то целях, то мог бы предупредить: ведь Вениамин считал, что обязан после каждой проверки докладывать, что все в порядке. Благо, каюты их рядом. Конечно, Рулин старший в их компании, но все же мог…

— Веньямин, — после паузы, занятой тщательным умыванием рук, сказал Иван Филиппович, — судьбе было угодно свести нас вместе. Вас — юного, полного надежд студента, и нас — двух пятидесятилетних пожилых людей, которых надежды уже оставили, но что-то еще подталкивает жить, куда-то стремиться. В данном случае, на Чукотку…

Вениамин не старался изобразить интерес, как он это обычно делал на лекции, садясь хотя и не за первый стол, но обязательно на виду у преподавателя. Надежно проверенная поколениями студентов тактика: ему действительно становилось интересно. У Ивана Филипповича пропала обычная скороговорка. И отец-командир, как Вениамин называл про себя Рулина, больше наблюдал за ним, а не за своим соседом по каюте.

Вениамин не ожидал, что должность, облюбованную всеми сатириками, с ним вместе будут исполнять такие люди. У обоих наверняка высшее образование, один, как призналась Хидна Сергеевна, — заместитель начальника крупнейшего морского вокзала, другой — фармацевт, что уже само за себя говорит. И оба — мужики с юмором. Веселенькая компания, будет о чем рассказать в своей группе. Словом, поездка наклевывалась неплохая, если бы не проклятый организм. Если вытерпеть до конца, если не будет штормов да кое о чем умолчать, ему еще позавидуют.

Тем самым иррациональным силам сейчас было просто уловить, что его компаньоны не прочь установить с ним более тесный контакт. Этому в течение двух суток мешало вполне объективное препятствие, теперь же они видели, Вениамин готов. Он привстал, хотел бежать в свою каюту, но отец-командир придержал его.

— Ах, Веньямин, — точно расценил жест своего соседа Иван Филиппович, — вы прекрасный товарищ. И прошу вас — простите старика. Когда Владимир Федорович сказал мне о вас перед поездкой, то я — очень простите — засомневался. А увидел вас — и многое понял. У вас располагающее лицо.

Иван Филиппович передвинулся, исчез за потоком света, хлынувшим из иллюминатора, голос его стал глухим. Затем снизу в свет вынырнула рука с бутылкой водки и следом лицо — радостное, с сияющей лысиной сверху. Какие уж там пятьдесят — едва сорок можно дать. Как, впрочем, и отцу-командиру, чье свежее, холеное лицо, правда, слегка портили мешки под глазами.

— Я очень рад, что ваше недомогание проходит, что вы становитесь полноценным членом нашей дружной группы. Понимаете, Веньямин, мы с Владимиром Федоровичем, как вы уже наверняка заметили, не впервые отправляемся в такое путешествие. Представьте — это наш отпуск. И это же прекрасно! Свежий океанический воздух… — Вениамин на «океаническом» чуть не захлебнулся, решив одним глотком расправиться с теплым пойлом, при одном запахе которого у него забурчал желудок.

— … Вот почему хотелось, чтобы на отдыхе рядом были только свои, только друзья. Отдых должен быть полноценным.

— У вас беспокойная работа? — решил посочувствовать Вениамин.

Отец-командир хмыкнул.

— Смеетесь? — подозрительно глянул на Вениамина Иван Филиппович. — Э-э… что вы понимаете в современной фармакопее?

— Да я…

— Нет-нет, я не сержусь. Вы молоды, а я уж в том возрасте, когда хочется поделиться, по-доброму рассказать. Ну, наставить, что ли, как принято говорить в газетах… Современная фармакопея — это прежде всего отношения. Да-да, отношения между людьми. Очень сложные отношения, ведь мы имеем дело, сами понимаете, с больными людьми. А нередко — и с мнимо больными. Как бы там ни было, человек к нам приходит за помощью, и мы обязаны ему помочь. А как же иначе? Иначе нельзя.

Это «нельзя» было произнесено с такой силой, что Вениамин вздрогнул. Если раньше он представлял себе, что провизор должен быть обязательно тощим и черным, молчаливым, то сейчас видел его кругленьким, румяным, весьма обходительным…

Рулин, кажется, тоже слушал с интересом. А Иван Филиппович продолжал:

— Я понимаю, что может возразить Владимир Федорович. И он будет прав, в его положении взаимные отношения также играют громаднейшую роль. Но это другие отношения, так сказать, совершенно другой уровень. А отсюда и привычки, и образ жизни другой. Не так ли, уважаемый Владимир Федорович?

Вениамин тотчас уловил настороженность Рулина, словно тому что-то не понравилось в словах Ивана Филипповича.

— Но отдыхаем-то мы вместе, — продолжал толстяк. — Отдых, покой — вот что связывает всех человеков. Сон ночью, сон после обеда, сон, простите, в кресле за рабочим столом — это основа всего. И даже смерть — это тоже покой, это, если хотите, необходимость. Отдых, покой всех уравнивает, вот почему надо, чтобы рядом были только свои люди, только те, которым можно довериться.

Иван Филиппович ворожил словами, негромко и быстро, не давая остановиться мыслью на чем-либо им сказанном. И одновременно подливал, крошил свое четырехцветное кушанье, пододвигал каждому в тарелочках.

Водка была теплой. Да и откуда ей взяться холодной? На судне водки не полагается, так что не потащишь ее хранить в холодильник капитана или на камбуз. Да и вообще на теплоходе, как казалось теперь Вениамину, кроме открытой палубы, нет прохладного места — везде жарко. И еще постоянный свист, и стук дизелей, иногда неровный, а чаще до того нудный, что начинало казаться — это кровь так часто бьет в висках. Но сейчас стук дизелей вроде бы приноровился к голосу Ивана Филипповича, словно подпевал.

— … А что самое страшное во время отдыха? Суета! — И такое осуждение послышалось в голосе Ивана Филипповича, что Вениамин принял этот упрек на свой счет. — Что ж это за отдых такой, если постоянно одни заботы? Владимир Федорович, дорогой, ну как бы вы поступили, если бы в данный момент появился некто в солидном ранге или без оного и попросил бы помочь побыстрее доставить что-то такое грузоподъемное? А в порту очередь, все хотят скоренько из порта убраться, у всех горит…

И вновь Вениамин почувствовал, как насторожился Рулин.

— Нет, отдых — священное дело, — продолжал Иван Филиппович. — Запомните это, Вениамин. Как нельзя без крайней нужды будить спящего человека, так нельзя по пустякам прерывать покой отпускника. Да я бы того человека, что стал бы сейчас просить у меня дефицитное лекарство, адресовал бы весьма далеко. Ну что ж, бывает грешим, не без того. Люди-то верят. В такую вот ерундовину вроде аспирина, а верят. Разве можно лишать этой веры? Человек и так уже во многом разуверился, пусть хоть что-то останется. Верит в женьшень — ну и пусть его. Мы этот самый корень и предоставим. Не беда, что не так уж дешево он обойдется. Не в этом дело. Главное — человеку помочь. Веру в нем поддержать. А будет верить, легче станет преодолевать свои боли. Вот если руководитель верит в свою непогрешимость, так и пусть его, с большей уверенностью будет руководить. Это и делу на пользу. Бурно живет?. Так и что? Значит, расстановка его судьбы такая. Всегда с людьми, всегда в центре. Встречайся с другим руководством, говори. Там — банкет, здесь — накоротке. И денег, и здоровья много надо. Трудно, сложно, — а надо. Куда от этого денешься, не всякий возьмет на себя такую обузу, не каждому по плечу такая бурная, порой ночная жизнь…

— Иван Филиппович, разговор какой-то… — не выдержал отец-командир.

— Да что вы, Владимир Федорович! — всплеснул руками толстяк. — И в мыслях не таил. Это же для примера. Для примера многообразия жизни, сложности ее, так сказать. Кому что нравится, кого какие обстоятельства в свой омут затянут. Разве способен, к примеру, я на такую руководящую бурную жизнь? Мне просто не справиться, организм не выдержит. Да и не по характеру мне это. Мне что попроще, потише. С колбами да пробирками, с болячками людскими. И дома чтобы тишина была, порядок. Шторки спокойных тонов. Потому что это надо. Надо, чтобы кто-то вот так жил, а другие — по-другому. Потому как одни к другим придут и попросят. А ты — поможешь. С тем, чтобы потом тебе помогли. Не так ли, Владимир Федорович? Надо, чтобы кто-то тихо жил, если хочешь, чтоб другие могли бурно жить. Бот тогда и будет равновесие…

Ох и недоволен был отец-командир монологом Ивана Филипповича. Но почему-то открыто свое недовольство не выражал, только ворочался, сопел. Что-то не складывалось в отношениях давних знакомых. Но Вениамин не испытывал особого желания вникать в происходящее. У него хватало своих забот: от водки опять стало мутить. Не прощаясь, он вышел из каюты и быстро зашагал на открытую палубу.

Судно подрагивало, шелестела вода за бортом, иногда захлестывая иллюминатор темно-синей от первых сумерек волной. Вениамин лежал на своей верхней койке. После прогулки ему стало легче, но только не на душе. Он по-прежнему опасался, что такое его состояние протянется до самой Чукотки, и тогда насмарку все его путешествие. Неведомые острова, незнакомые края… Представится ли еще такая возможность? Через три года с университетом надо будет распрощаться, куда еще устроится работать — бог знает. Зашлют в какую-нибудь тьмутаракань, если только Галка свободный диплом не получит… А так все хорошо начиналось.

… Теща Лена Сергеевна как всегда ворвалась к ним в комнату деловая, вся из себя энергичная:

— Так, прежде чем пойдете разгружать сумки, состоится один не телефонный разговор: — Почему-то она всегда врывалась в неподходящую минуту. — Зятек, есть возможность отличиться, к тому же кое-что заработать.

Все-то она знала, все могла добыть. Ведь вся женская рать морского порта проходила через ее руки. Вернее, все руки этой самой ударной силы проходили перед ней. И ноги тоже. Теща Лена Сергеевна делала маникюр и по совместительству — педикюр. Она имела, как любила повторять, все краски Земли. И лаки, конечно. Все это хранилось под замком в кладовке на бесчисленных полках, оборудованных бывшим ее мужем, которого она изгнала три года назад за внезапное и, казалось бы, совершенно беспочвенное пьянство. Надо признать, что ногти она красила отлично. Галкины пальцы после ее обработки из коротких становились длинными. Так что притираниями, прижиганиями и лакировкой теща занималась профессионально. А потому и кладовка ее не оскудевала.

Лена Сергеевна вечно отыскивала какие-то денежные дела, которые при ближайшем рассмотрении лопались так же легко, как задумывались. И не всегда они были по эту грань закона. Поэтому Вениамин поначалу недоверчиво выслушал новое предложение. Да и Галка была недовольна матерью, но молчала.

— Да эту должность годами ожидают, очередь на километр! — кипятилась теща. — Зарплата идет, командировочные идут, питание на судне бесплатное. А с тобой будут такие мужики, что все устроят чин по чину. Покажи себя мужчиной, зятек!

И это было в ее духе. Она постоянно подчеркивала, что надо быть настоящим мужчиной, не зевать, брать от жизни. Похоже, в тот год, что Вениамин жил здесь, ее окружали только настоящие мужчины, так как она нередко возвращалась домой к полуночи, чрезмерно веселая. Даже как-то подмигнула Вениамину:

— А что, я еще ягодка, да? В мои-то полвека!..

Что ж, и возможность подработать, и перспективы насчет разных дефицитных вещей, которые будто бы на севере легче добыть, были привлекательны. Но больше все же манило другое — синее море, белый теплоход… То, чего он никогда в жизни не испытывал. А кем ехать — не столь важно при таких перспективах. И теще угодить не грех.

Скоро Вениамин уже был в «Морторгтрансе», в каких-то списках обнаружили его фамилию, оформили документы. Потом состоялось свидание с Рулиным в его небольшом кабинете с большим письменным столом, с большим, забранным в белую решетку настольным вентилятором и множеством рекламных проспектов на разных языках. Парочку Вениамин успел бросить в свой «дипломат». Рулин хорошо смотрелся в форме, рядом с моделью парусного судна на подставке, по которой змеилась надпись по-английски. «Вы, капитан, не с этого фрегата?» — чуть было не спросил Вениамин. Только потом он узнал (от тещи, разумеется), что Рулин предпочитал проявлять служебное рвение на берегу. Но и без морского кителя Рулин, как скоро убедился Вениамин, не терял величественности. А это, кто бы там ни возражал, — нужное качество для руководителя. Так считал Вениамин, сын начальника «Райсельхозтехники».

Через несколько дней Рулин позвонил, встретил Вениамина у вокзала и повел в порт. Был он уже в джинсовом «отпускном» костюме, и все же тетка с пистолетом на боку вытянулась, когда они появились в проходной. Рулин небрежно кивнул на Вениамина:

— Это со мной.

«Ангаралес» стоял на шестом причале, уже подавали груз. Здесь их встретил Иван Филиппович и сразу понравился Вениамину своей круглостью, — говорливый и одновременно прислушивающийся к собеседнику.

На погрузке дежурили поочередно по восемь часов, так как погрузка шла круглосуточно. Порт торопился отправить первые суда на север, где навигация в этом году задержалась из-за больших льдов. В «их» трюм на корме грузчики с помощью портального крана укладывали ящики с трехлитровыми банками томатного и виноградного сока, с пол-литровыми — вишня в вине. В холодильные камеры поместили десять тонн огурцов, длинных и невкусных, в больших с крышками корзинах, и несколько десятков фляг сметаны. А капусту, как нам уже известно, разместили на открытой палубе, затянув брезентом и опутав веревками. Между прочим, брезент и веревки пришлось выпрашивать у старшего помощника капитана, за что пошли в ход огурцы и несколько банок вишни. А накрывать капусту пришлось самим — уже перед самым отходом, когда все трое собрались с вещами на борту.

Их груз предназначался поселку Провидения. Другие трюмы забили контейнерами и мешками с мукой, но за этот груз они не отвечали.

В последнюю ночь дежурил на погрузке отец-командир, и Вениамин был дома.

— Веныч, может, торбаса будут на мою ногу, не забудь — тридцать восемь…

Вениамин кивал в темноте, улыбался. Ему даже такой радости сейчас хватало. До решения об отъезде не все у них ладилось, что-то Галка дулась на него.

Прожили они чуть больше года, сыграв свадьбу сразу после первого курса. И какую свадьбу! Отец расстарался, пригнал машину за четыреста километров, и чего только не было в багажнике и на заднем сидении. Вениамин считал, что теоретически подкован неплохо, в первые же дни убедил Галку, что стоит лишь им пережить период приживаемости длиной в двенадцать месяцев, и дело пойдет. Есть, мол, такой критерий в сексологии.

Год-то они прожили неплохо. Самая красивая пара на курсе. Галка недаром торопилась забрать его из общежития к себе домой, — филологини, обделенный на этот счет народец, наперебой добивались благосклонности высокого гибкого мальчика. Но вот прошел год, и Вениамин все чаще стал ловить внимательный, словно бы изучающий взгляд жены. Она время от времени хандрила, а он старался подлаживаться, не понимая, в чем дело. Не в том же, что он не пытался устроиться на приработки, как это делали другие. Хватало и того, что присылал отец. Правда, теща жаловалась, что много денег уходит на дефицитные деликатесы, так могла бы не покупать, никто не заставляет. Умные люди сказали, что добро должно делаться бескорыстно. Если бы теща не подначивала, трений больших не было бы, считал Вениамин.

Так что решение о поездке многое сгладило. Вениамин готов был купить Галке все самое оригинальное, лишь бы она была довольна. Торбаса, естественно, в первую очередь.

Теплоход отчаливал после обеда, но они собрались на борту с утра. Оформляли последние бумаги, увязывали капусту, размещались по каютам. Вениамину достался в соседи помощник механика, весь пропахший машинным маслом.

Перед самым отходом агенты морской торговли решили обмыть свое путешествие. Рулин выставил ярко-красную смесь в литровой банке, остро пахнущую чесноком и еще чем-то диким. Вениамин выложил курицу, запеченную Галкой как-то по-особому. А Иван Филиппович как всегда аккуратно нарезал свою снедь кубиками.

В голосе Рулина была сплошная деловитость.

— Ты, Вениамин, не трепыхайся сильно, — говорил он, толсто накладывая «горлодер» на кусок хлеба. — В море все будет нормально. Будем выходить иногда, пломбы смотреть на камерах, за капустой приглядывать. Но это так, для профилактики. Ребята на судне свои, лишнего не возьмут. Так что спи, отъедайся. Морем любуйся. Лена сказала, что ты еще ни разу не вы ходил в море. — Вениамин даже не сразу сообразил, о какой Лене речь.

Налили еще по одной. Оба спутника ели с громадным аппетитом, словно после большого и важного дела. Вдруг Рулин прислушался, глянул в иллюминатор:

— О, кажется, поехали.

— Как поехали?

Вениамин глянул тоже. В иллюминаторе что-то серое плыло в сторону. Он выбежал из каюты, пометался по переходам и трапам, наконец нашел выход. Опоздал! А так хотелось увидеть отдачу швартовых, услышать четкие команды капитана, свистки боцмана — то, о чем он много читал в детских книгах. Ничего этого не было. Только на баке возились двое матросов да внизу на воде пыхтел широкозадый буксир, вытаскивая судно на середину бухты. И провожающих не было видно, словно не на край света они отправлялись, а за угол газету купить.

Вениамин перешел на корму, за штабель капусты. Здесь он сидел на кнехте во время погрузки, если были свободные минуты. Хорошо было по вечерам, когда город походил на несколько громадных светящихся муравейников. Тогда бухта действительно напоминала золотой рог, лежащий изогнуто среди муравейников, полный желтого огня. Звенели далекие трамваи, коротко гудели паромы. Даже с верхнего этажа морского вокзала, где располагался ресторан, сквозь музыку и крики доносились звон бокалов, звяканье вилок. А может, это только казалось Вениамину. Как хорошо будет после путешествия опять очутиться среди людей, среди шума, множества знакомых лиц! Он никуда из этого города не уедет, сделает все, чтобы после университета останься здесь. Мало ли кто где нужен? Ему здесь нравится.

Теперь он смотрел на отплывающий с сушей город. Его город, который послал его вроде бы и с небольшой, но нужной миссией на север. Золотой рог таял, с его острия на бухту наползало тусклое густое облако. И скоро берег спрятался в тумане. Туман стлался следом за кораблем, цепляясь за корму, пока не вышли в Уссурийский залив, где на широком просторе ветер ударил раз, другой, отсек туман, сыпанул первые брызги на корму.

Вениамин вернулся к своим компаньонам. У них-то его и настиг первый приступ…

Давно уже кто-то стучал в дверь, а Вениамин то ли грезил наяву, то ли спал.

Он вскочил с койки. Когда это он мог закрыть дверь на защелку? Открыл, ожидая увидеть поммеханика в желтом облаке масла. Но перед ним стояло что-то вызывающе яркое.

— Что ты закрываешься? — напустилась на него коридорная. — У меня работа, а ты дрыхнешь! — Она резко протиснулась мимо ошарашенного Вениамина, мазнув его по бедру мокрой тряпкой и задев шваброй. Вениамин хотел было умыться, но увидев на себе лишь трусы, взлетел наверх.

Поспешно натянув джинсы, осторожно глянул вниз. Девушка терла пол, нисколько не заботясь о том, что короткое розовое платье ползло кверху. И вся она была розовая, как целлулоидная кукла…

Тут что-то шаркнуло Вениамина по кончику носа, он отпрянул, а над койкой возникло рассерженное девичье лицо:

— Больше не желаешь получить? Раз оставила в каюте, лежи, как морж, и шурши, как мышь, понял?

Вениамин лежал, улыбался, прислушиваясь к энергичному постукиванию, пришлепыванию. Потом снова над койкой появилось лицо, замерли, нахмурясь, темные густые брови. Нос аккуратный, губы полные и глаза в коричневую крапинку с зеленью.

— Как тебя звать?

— Вениамин.

— Венчик, значит. А ты ничего, симпатичный. Я ушла, — и хлопнула дверью.

Голос хороший, без всякой игры. Искренний.

Вениамин соскочил, подошел к умывальнику, глянул в зеркало. Лицо как лицо. Но чем-то оно все равно ему нравилось. И он засмеялся.

Пришел поммеханика, и точно — в облаке масла. Едва кивнул. Угрюмый и молчаливый. Вениамин опять залез на койку. Наверно, внизу, у двигателей, работают только такие, разучились из-за грохота говорить. Уйти бы к матросу какому. Из палубной команды. Вениамин уже знал, что есть такая — палубная команда. И есть машинная. Палубные — повеселее, недаром и в столовой они были шумливы, поддевали друг друга. Особенно нравился ему Сергей, Серый, Серж. Рыжий, растрепанные кудри во все стороны. И нос рыжий, даже губы. Среднего роста, плотный и подвижный. И девица рыжая на серой майке, тоже волосы во все стороны. И джинсы светло-коричневые, почти лопаются. Он как-то ночью стоял на вахте, еще при погрузке. Угощал Вениамина чаем, немного поговорили. К нему бы в каюту попасть…

Во сне, уже под утро, Вениамину опять стало плохо. Он стонал, заехал себе коленом в подбородок, чуть не сорвался вниз.

Глянул в иллюминатор — светало. Теплоход качало равномерно, до одури. И Вениамина, значит, качало. С боку на бок. Как в люльке… Он сполз с койки, кое-как оделся, поплелся на воздух. Прижался к фальшборту, стараясь не смотреть на море, где непрерывно и бесконечно катились волны. И даже не волны, а что-то ленивое и тягостное. Вениамин предположил, что это и есть знаменитая, тысячи раз описанная океанская зыбь. «Океанический» отдых никак не согласовывался с состоянием Вениамина. Леер тоненько подрагивал в потных ладонях, словно вызванивая некую опасность. А нечто темное под толщей воды вздымало и опускало судно, вздымало и опускало…

Тут его и увидела давешняя коридорная, пробегавшая мимо с ведром.

— Что, Венчик, плохо? Ты иди вон туда, посередке стань, там не так выматывает. Я сейчас…

Вениамин послушно пошел и встал на указанное место. А через несколько минут появилась она. В руках у нее была бутылка с чем-то темно-красным. Это оказался брусничный сок, терпкий и кислый. Вениамин пил, и тошнота отступала.

— Вот видишь, как хорошо.

Он покивал.

— А ты кем работаешь?

— Студент я.

— Мореманом будешь?

— Нет… — Чуть не сорвалось: «Филолог, я», но Вениамин вовремя вспомнил, как тогда же ночью сказал рыжему Сергею, что учится на отделении журналистики. — В газете буду работать.

И сам поверил своим словам. А почему бы и нет? Язык и литературу знать будет, складно говорить умеет — что еще требуется журналисту? С ребятами с отделения журналистики он знаком. Все они, что ли, семи пядей во лбу? Ну, повезло, поступили. Он не поступал — не было публикаций в газете, — да тогда и не намечал, шел наверняка, чтоб без конкурса: парням-то на филфаке предпочтение. На вопрос в приемной комиссии: чувствуете ли призвание к учительскому труду? — ответил: а как же, чувствую, готов вернуться в свой район после учебы. Ну и что ж, чем эти слова хуже тех, что многие говорили? Прямо-таки слезно обещали участвовать в художественной самодеятельности, бегать и поднимать тяжести в сборной университета, проявлять массу других талантов. А куда что делось, как только получили студенческие билеты…

— Журналист? А почему ты тогда с этими торгашами?

— Какими торгашами?

— Ну с этими, с Шариком и другим.

— Какие же они торгаши? Экспедиторы. А я как раз изучаю этот слой жизни. — Ловко у него получилось.

— Правда? — взгляд был недоверчивый.

— Конечно. Это очень интересная прослойка, — уверенно заговорил Вениамин. — Мы привыкли на них смотреть однозначно, а ведь и здесь, как во всех сферах нашей жизни, происходят большие изменения. Нравственные, в частности. Вот и надо показывать эти изменения.

Все-таки хорошо у него получалось. Может, и в самом деле что-нибудь этакое придумать, описать? Хотя бы для своей стенной газетки.

— Не знаю, как насчет других сфер, — медленно и четко сказала девушка, — но в этой я что-то не очень верю в большие изменения. Сама там работала.

Сейчас ей можно было дать и под тридцать. А ведь вчера, при первой встрече, Вениамин решил, что эта девчонка свою ершистость проявляет лишь для того, чтобы поменьше приставали.

— Ладно, Венчик, побежала я, — опять мягко сказала она. — Еще у капитана прибрать надо. А меня Галей звать. — И исчезла, не заметив, как вздрогнул он при этом имени.

— … О, так ты уже в цвет.

Вениамин обернулся. Широко расставив ноги в рыжих джинсах, перед ним стоял рыжий Сергей.

— Вот что значит красивая девушка! Вчера еще висел за бортом, как кривой огурец, а сегодня уже вокруг Галки петли вьешь?

Вениамин и впрямь чувствовал себя гораздо лучше. Он даже рискнул отпустить леер. И зыбь уже не казалась такой страшной, даже посветлело в воде, и судно меньше стало качаться.

— Хочешь освежиться? — предложил Сергей. — Есть великолепное средство.

Вениамин покорно поплелся за ним.

— Вот оно — лучшее средство от морской болезни, — пнул Сергей небольшое ведро, когда они зашли в каптерку, расположенную в кормовой надстройке. К ручке ведра была привязана длинная и тонкая капроновая веревка, по-морскому — конец. — Смотри только, на руку не наматывай, а то нырнешь следом. Гляди, как это делается.

Они пошли к борту. Судно опускалось все ниже, Сергей примерился, и ведро полетело за фальшборт дном вверх. Сергей мягко и сильно натянул конец. Наполненное ведро вынырнуло, а волна и судно помчались по вертикали друг от друга. Скоро и Вениамин приловчился и стал окатывать палубу, смывая невидимый мусор.

До завтрака время пролетело быстро. За столом Вениамин сидел рядом с Сергеем и наворачивал столь же энергично.

После завтрака наводили порядок в каптерке под кормой. Неслышно в дверях возник боцман, невысокий и крепкий, лет сорока, в темной куртке поверх клетчатой рубашки и в серых джинсах. Постоял, оглядел, одновременно внимательно и равнодушно, выпуклыми глазами Вениамина и так же неслышно исчез.

— Падаль, — вполголоса выругался рыжий. — Знал бы, что в один рейс с ним попаду, сидел бы лучше на бичу. Его ж весь флот знает. Ходит сыч, выглядывает. Сколько уже парней заложил…

Перед обедом зашли в каюту к Сергею. Он делил ее с другим матросом, двухметровым тощим парнем.

— Кинстинтин, — обратился к нему Сергей, — дай лапу студенту, жутко грамотный мужик.

Костя лениво протянул руку, которая действительно напоминала лапу для тренировки боксеров, и отвернулся.

Вениамин подсел к столу.

Каюта была точно такая же, как у него с поммехаником. Вениамин уже давно заметил, что кресла в самолете, купе или плацкартные полки в поезде, а теперь вот каюты на теплоходе потому так похожи устройством, что являются предметами, сопровождающими человека в его бесконечной езде по жизни. Потому и квартиры он строит похожими друг на друга, что они его сопровождают, что он все едет и едет… Эта теория, между прочим, была у Вениамина своя, без заимствования. И он ее понемногу развивал. Например, додумался до того, что в дороге люди сходятся быстрее из-за малого количества окружающих их вещей. Не на что отвлекаться. А квартиры или отдельные кабинеты разъединяют. У него было еще несколько теорий, но сейчас он нашел подтверждение именно для этой и был доволен. И полдня не прошло после его, считай, выздоровления, а у него и старое знакомство упрочилось, и новые появились. Он уже успел забыть про инцидент с капустой, про непонятное равнодушие компаньонов.

Эту каюту отличали от других три полки, битком набитые книгами с мудреными техническими надписями на корешках, где мелькали лишь одно-два знакомых слова вроде «морской». На рундуке висел большой откидной японский календарь в голубых тонах с желтыми девушками, задрапированными в глухие розовые кимоно. Ничего были девушки. Он давно уже просил тещу добыть в порту что-нибудь подобное, но та показывала на Галку пальцем и говорила:

— Вот твоя икона.

А Галка хохотала…

— Что, хороши девочки? — заметил его взгляд Сергей. — Друг с «России» подарил. Жаль, пока сам в загранку не ходил. Ничего, через полгода визу откроют, посмотрим весь свет. Тебе тоже скоро будет неплохо, да? Журналистам и морякам все дороги открыты. Послушай, все хотел тебя спросить, — легко тебе было поступать?

Вениамин пожал плечами. Что ему ответить? В общем-то, не трудно. Переговорили вместе с отцом со многими студентами, вызнали, к кому из преподавателей лучше садиться, у кого какой интерес в предмете. «А еще запомните, — говорил один из студентов-пятикурсников, которого они потчевали коктейлями в «Пингвине», — к экзаменационному столу надо подходить так, как вы идете к своему больному другу прямо в палату по коридору больницы со строгим режимом. Уверенно, независимо и чтобы блестели, стекла очков. Тогда никто не остановит, даже найдется нянька, которая вас знает как нового опытного врача». На экзаменах Вениамин держался согласно рецептам, и это помогло. К тому же в печати в тот год как раз опять развернулась борьба за то, чтобы молодые люди шли в учителя, — женщины уже не справляются с акселератами. «Понял, как надо? — сказал ему тогда отец. — Сперва все вызнать, взвесить, а потом уже действовать». Эту премудрость Вениамин знал наизусть — отец повторял ее постоянно. Может, потому и сам держался на своем беспокойном посту уже десять лет.

— А ты что, еще не поступил? — спросил он Сергея.

— Струсил. Веришь — испугался.

Трудно было в это поверить. Его новый товарищ такой энергичный, веселый, вокруг него все так и крутится на судне. Выходит, прав отец, — чтобы действовать, надо точно знать изломы психологии…

— Я же, понимаешь, поступал не после дневной школы. На судах учился, заочником. После восьмилетки пошел в порт, потом — в море. Затянуло, решил штурманом стать, вот и начал все повторять, пошел в девятый класс. Во Владивостоке решил поступать в высшее инженерное. Сам-то я из Находки, с матерью живу. Отец утонул. Давно. Он хотел, чтобы я стал моряком. А я пока так… матрос. Ну вот. Сдал документы. А пришел на экзамены — и не стал сдавать. Там столько этих было… между собой громко говорят, перебивают друг друга, сыпят всякими словечками, я их и не знаю. Очередь установили, каждый хочет побыстрее войти. Постоял, подумал. Они в городе, я — на судах. Они все знают, а я — ничего. И ушел.

— Даже экзамены не стал сдавать?

— Не стал. Со зла ушел на полгода на БМРТ, на рыбалку.

— И что ж — распрощался со своей мечтой?

— Как бы не так! Теперь-то как раз и не отступлю. Это потому, что побывал на рыбалке. Случай там был. Меня с траулера перебросили на плавзавод, на обработку, — не хватало людей, а сайра хорошая была. Там с мужиком познакомился. Чувствую, ломанула его судьба, а не рассказывает. Мужику уже под сорок, рыжая аккуратная бородка, животик. Из интеллигентов, сразу видно. Про международную обстановку рассказывал, — заслушаешься. Я первый месяц так уставал — падал. А все его дергал: чего, мол, сюда явился, — жена выгнала или от алиментов удрал? Молчит. А как-то не выдержал, сказал: «Деньги». И по мелочам кое-что добавил. Я не поверил. Из-за этого дерьма, из-за денег, в сорок лет ломать всю жизнь, уезжать от семьи? Нет, не то. А потом подумал: может человеку в чем-то главном не повезло, не задалась жизнь? Вот он и мается, не пристроившись к чему-то. А я сам? Вдруг и я так в переплет попаду? Все штормит меня. С того времени и решил твердо. Вот бы тебе с этим мужиком встретиться, написать о нем…

— Не пропустят, — уверенно сказал Вениамин.

— Кого не пропустят?

— В газету не пропустят. У нас только про героев пишут. Или если уж совсем на дно свалился.

— А жаль. Хороший мужик, жаль его. Мало ли таких. Ну, тогда напиши вот про Кинстинтина, — и Сергей засмеялся. — Он ведь в прошлом году залетел. Про «помидорное дело» слыхал?

— В газете читал.

— Хо, там не все. Да, Костик?

— Ладно тебе трепаться, — длинный Костик поднялся и молча вышел.

— Косте год условно отвалили. А его вины там мизер, он даже не подозревал. Он стивидором работал, ну ему липу в накладных и подсовывали, на погрузку. А он верил, — молодой еще, все же замначальника порта подписывал накладные. Вот за то, что лопухи развесил, ему и вкатили год.

Теперь Вениамин ясно вспомнил прошлогоднюю статью из краевой газеты. И что в деле фигурировали экспедиторы, тоже отвозили овощи на север. Но это же было с кем-то?..

— Пошли на обед, — прервал его раздумья Сергей. — На тебя Костя злится лишь потому, что старший ваш вроде тоже на «помидорах» был завязан. Только вовремя под воду ушел. Ну, пошли…

Единственное место на судне, где не слышно бесконечного свиста и стука двигателей, это открытая палуба на корме — там, где лежала капуста. Здесь Вениамин отдыхал от шума. Если посидеть с закрытыми глазами, начинало казаться, что где-то рядом — речной поток, а ты сидишь на берегу, и все в мире спокойно, и все еще впереди…

Шумела перемалываемая винтами теплохода океанская вода, и потоком рвалась из-под неустойчивого стального берега. Океан становился более или менее спокойным только вечером, при звездах. Тогда на Вениамина снисходило облегчение, а точнее — отупение.

Но сегодняшний вечер — продолжение хорошего утра, утра приятных знакомств, — был просто великолепен! Рядом с ним на ящике, том самом злополучном, в котором не хватало трех вилков капусты, сидела Галя. Вениамин выдернул ящик из штабеля, — не мог же он посадить Галю на кнехт или крышку люка, металл все же. Они сидели рядышком и болтали. Больше, конечно, она. Как только они уселись, Вениамин положил руку ей на плечи. А свободная рука Вениамина время от времени водворялась Галиной на место — на его колено.

Но это, впрочем, было несущественно, Вениамин даже не прикидывался обиженным. Как было не радоваться! Вокруг море. Или океан? Да не все ли равно! Звезды вверху и внизу. Верхние висели не двигаясь, а нижние колыхались, сливаясь в мерцающее светлое полотно, едва колеблемое подводным ветром. Путешествие начиналось. Хорошо задуманное, оно на короткое время испортилось. Но вот восстановилось здоровье, и так легко было телу, глазам принимать звездные ванны! Вениамин даже задремал.

— Ой, да что это я все болтаю и болтаю? — вдруг сказала Галя и замолчала, словно споткнулась.

Молчание-то и разбудило Вениамина. Он решил, что Галя обнаружила его постыдную дремоту. Но она была где-то не здесь. Может, даже не на борту судна…

Только сейчас Вениамин подумал, что у нее своя жизнь, свое прошлое. И надо бы знать, почему человек с тобой сидит, разговаривает, встречается. Этому учил его отец. А может, на теплоходе у нее кто-то есть? От этой мысли ему даже жарко стало. Даже приглушенные шаги почудились за штабелем. Не может такого быть, чтобы не было. Их всего-то на судне три женщины.

Галя почувствовала его настороженность, отстранилась, повернулась лицом:

— Ты ничего такого не думай. Я ведь все понимаю. Мне хочется тебе многое рассказать. Я весь день сегодня думала: а почему — тебе? Может, потому, что ты журналист? А еще у тебя лицо какое-то особенное, открытое, так смотришь, словно приглашаешь: мол, смелее, говори! Наверно, много читаешь?

— Да читаю…

— Или другое? — не слушая, продолжала она. — Ты — просто пассажир, отбыл свое в рейсе — и пропал. Может, потому мне хочется рассказывать?

Вениамин снова обнял ее за плечи одной рукой, прижал к себе. Она немного помолчала.

— Тебе не бывает страшно, когда говорят, что везде одно и то же? Что люди не только одинаково устроены, они во всем одинаковые? Год назад мне было очень страшно… Я после школы в магазин пошла работать. Торговое училище закончила и пошла. В большой универмаг хотела, в каком практику проходила, а послали в маленький, где все вместе: и одежда, и обувь, и парфюмерия. Это оказалось, по тем моим понятиям, гораздо лучше, чем быть в каком-то одном отделе. Район тихий, в сторонке, и магазин в старом доме. Такой весь из себя купеческий этот дом. Говорили, еще до революции какой-то Чурин строил. Да ты, наверно, знаешь, это в старом городе. Ну вот. Больше всего, конечно, довольна была маман. Через меня она перезнакомилась со всеми продавцами. Ну и пошло — тряпки, сапоги, косметика… В общем, сами оделись и стали всех знакомых одевать. Как в угаре… Что контроль? Это ж дом родной, одна семья. Все повязаны от макушки до, прости, гальюна. Я до сих пор не пойму, как сама-то оказалась в том магазине: они никого постороннего к себе не подпускали. Но пришлась ко двору. Да нет, они не воровали. А если что и было, мне ничего не известно. Они просто самое лучшее, дефицитное продавали своим. Ну, там, гастроном, маникюр-педикюр, овощной, поликлиника, аптека, книжный… Я их мафией называла. Про себя, конечно. Я привыкала к мысли, что везде так и есть, везде — одно. Так у нас в магазине говорили, особенно директриса любила повторять… Послали как-то меня с автолавкой на завод. Что-то они там перевыполнили вроде или юбилей был — не помню. Стою я наверху, торгую, а они — внизу, спокойно смотрят, ждут терпеливо. Я, значит, в кузове, а они внизу ждут, когда я эти крохи, что привезла, им предоставлю. Вроде те же люди, что я каждый день вижу на улице, в очереди перед прилавком, — и не те. Они ведь в своей рабочей одежде были, смена только кончилась. А руки чистые, помыли, прежде чем ко мне, к моим крохам, в очередь встать. Подходят, спецовки замазученные, а джинсы эти самые итальянские берут чистыми руками. Еще что-то я в тот раз продавала дефицитное, не запомнила. Джинсы, конечно, быстро кончились. В магазине бабы, помню, такой хай подняли однажды из-за этих джинсов, чуть меня и директрису не затоптали вместе с прилавком, пришлось показывать запаску. Да разве им найти? А эти, заводские, когда штаны кончились, спокойно разошлись. Я ведь по привычке приготовилась уговаривать и огрызаться. А тут — ничего. Еще подумала, что им просто стыдно хай поднимать, все же вместе работают, вот и не лаются. Там, правда, кто-то пытался что-то сказать, но на него и внимания не обратили… Ну вот, вернулась в магазин — и вдруг не по себе стало. Почему же, думаю, придет ко мне та же Танька из овощного и только мигнет, а я уже как дура кручусь, вспоминаю — где и что лежит, чтобы можно было этой жирной дуре предложить? Зачем? Чтоб она мне отобрала из всех ящиков большую сумку самых крупных и самых красных яблок — всего-то? И так тошно стало на душе! Словно гнилое яблоко попалось и никак сплюнуть не могу. Конечно, и раньше бывало накатывало, не люблю быть обязанной. А тут чуть не расплакалась, когда поняла, из чего моя жизнь состоит. Даже дома, во сне, распределяла товар. Той — кофту, этой — помаду, которой из книжного — сапоги финские… В общем, ушла я из магазина. На завод не пошла, — пришлось бы в городе жить. Вот на судно устроилась…

Галя замолчала.

— И что же — лучше тебе здесь? — осторожно спросил Вениамин.

— Лучше. Хотя тоже не сахар. Некоторые, сам понимаешь, смотрят как на лошадь, оседлать норовят. Зато на душе спокойно.

«Кому это еще на судне спокойно? — подумал Вениамин. — Ах да, моим компаньонам».

— Я ведь жить хочу, и сама, а не из милости. В магазине поняла: для того человека везде одно и то же, который не своей жизнью живет, которого ведут и ему этого хочется…

Чем-то она сейчас напоминала ему жену. Может, неженской твердостью.

— … хочется, чтобы ты меня любил. Хотя бы немного. Не надо скрывать, что ты женат. Да это мне и неинтересно. У меня был такой год… наверно, такое только при родах можно пережить. Я до сих пор, хоть уже год как ушла из магазина, не чувствовала себя вольным человеком. Боялась, что и на судне будет что-нибудь подобное. Но здесь много хороших ребят, Сережка с Костей, например. И работа не пыльная, а… мокрая! — засмеялась она. — А теперь и ты… мой будешь. Вот захочу — и отберу тебя у твоей супруги!

«Интересная была бы схватка, — подумал Вениамин. Кто бы победил? Во всяком случае, я бы в проигрыше не остался». Эта Галя, конечно, вовсе не желала незнакомой своей тезке зла. Она себе желала добра, которого пока видела в жизни мало. И, горькими словами облегчив душу от горькой ноши, она прижалась к нему теснее.

… Мерцало и колыхалось серебром море, судно ощутимо подымалось к северным широтам, все глубже уходя в ночь. Справа вдали желтели два огонька, — то ли одинокий остров подавал признаки жизни, то ли шел встречным курсом корабль. Тишина царила на неустойчивом стальном бреге, шатаемом бурным потоком океанской соленой воды.

— … Веньямин, Веньямин, разве можно так спать? Я понимаю, потеря сил, затраты организма — все это требует восстановления. Но в ваши годы я просто не знал, что такое сон. Вокруг все так прекрасно, столько жизни, красивых девушек, песен… Ах, Веньямин, так вы все проспите…

А действительно он — Шарик! — подумал полусонно Вениамин, повернувшись от переборки. Круглый иллюминатор сиял солнцем, и сверкала, освещая каюту, лысая голова Ивана Филипповича. Он покатался по каюте и уселся за стол. Шарик, конечно, но что в этом плохого? Каждый с годами начинает соответствовать своей, внешности. Или наоборот — внешность приспосабливается к нам? Каким я буду, если сейчас худой и почти высокий, если волосы не гладкие и не кудрявые, каштановые и далеко не густые? Станет толстой физиономия, шея — в складках?..

— Вы понимаете, Веньямин, Владимир Федорович обеспокоен. Вчера ни разу не зашли. Уж мы подумали, не случилось ли чего. Ведь у нас с вами большие обязанности, мы должны доставить груз в целости и сохранности. Везем первые в этом году овощи для северян, витамины, так сказать. Представляете, как их ждут люди? А тут товарищ боцман заходил, говорит, есть среди матросиков баловники. Даже называл одного, рыжий такой, Сергеем звать. Не знакомы? — глянул испытующе.

— Знаком, нормальный вроде парень.

— Может быть, может быть… Но надо бы камеры почаще проверять, да и за капустой присматривать.

— Я буду присматривать, — сказал Вениамин и собирался спрыгнуть с койки, но Иван Филиппович медлил уходить.

— Вы, Веньямин, наверно, помните наш позавчерашний разговор? Особого значения не придавайте, мы с Владимиром Федоровичем давно друг друга знаем, немного повздорили. Я вам даже скажу по какому поводу.

Вениамин неопределенно повел плечом. Он уж не помнил, о чем был разговор. Тогда он был занят своим нездоровьем.

— Понимаете, я защищал одного своего знакомого, его право на самостоятельное решение своей судьбы. Вы согласны, что человек должен сам распоряжаться своей судьбой? А ситуация такая, что человек решил в корне изменить свой образ существования. Скучно ему стало жить так, как жил до этого. Понимаете, он всегда был мягкий, тихий человек, звезд с неба не хватал, бурный образ жизни не вел, женщин у него было от силы две. Жил да жил, пока не исполнилось ему пятьдесят…

— Уж не о себе ли рассказываете, Иван Филиппович?

Тот слегка запнулся, хохотнул:

— А если и о себе? И у меня жизнь внешне сходна: тихая да размеренная. И мне уже полвека. Но все же не обо мне речь, не рискну я на такое, на что он решился. Как говорится, седина в бороду… В общем, противно ему стало спокойно жить, и он решил гульнуть. Все свои сбережения вложил в одно дело, которое не вполне соотносится… как бы лучше выразиться… с существующими законами. Всего-то лишь небольшое отступление, особой беды нет, никто совершенно не пострадает. Но иначе нельзя, ведь он рискнул, поставил практически на карту всю жизнь…

Неясно говорил Иван Филиппович, ходил вокруг да около. А главное, не мог уловить Вениамин, к чему вообще он завел этот разговор.

— Я принял его сторону, а Владимир Федорович не соглашается. Вот я его и упрекнул, что и ему приходится нарушать кое-какие моральные установки. Чтобы не был таким уж ревностным противником. Все мы люди: и ошибаемся, и падаем. Так надо ли слишком строго судить? Вдруг и я решу что-нибудь эдакое выкинуть? Иногда и мне моя провизорская жизнь становится поперек горла, думаешь: неужели все у меня так и пройдет? Вот и хочется, чтобы люди, близкие тебе по духу, не ругали, простили бы и поняли твои побуждения… Вы сейчас думаете: зачем, мол, он все это говорит, чего хочет? А того и хочу, чтобы вы были рядом, вижу в вас близкого мне человека по настрою ума, духа. Уж простите за откровенность, не часто такое бывает, чтобы люди быстро сходились, поэтому и надо ценить…

— Простите, я даже как-то растерян, — пробормотал Вениамин и поймал себя на том, что иронии не получилось, что он и в самом деле растерян, потому что и стиль этот и откровенность были для него настолько необычными, будто не Иван Филиппович с ним говорил, а актер из старой пьесы. Но это было серьезно, и потому растерянность росла. Видимо, и Иван Филиппович что-то уловил, так как помолчал, подумал несколько.

— Разволновался я, простите. — Он встал, пошел к двери, остановился. — Прошу вас, не говорите Владимиру Федоровичу, расстроится.

Если Иван Филиппович хотел вызвать умиление, сочувствие, сделать Вениамина своим сторонником, он этого добился. Доконал Вениамина его язык. Ну где бы он мог такое слышать, кроме как в кино со стилизацией под классику? Наш городской сленг, грубовато-откровенный, с претензией на остроумие, проник во все сферы, даже в кабинеты замминистров.

… Сразу после обеда Вениамин обошел штабель капусты, подергал за веревки. Спустился через люк по вертикальному трапу к камерам. Осторожно, чтобы не поскользнуться на покрытом изморосью стальном полу, двинулся по широкому, с низким потолком переходу к камерам. Освещение было тусклое, шаги отдавались гулко. Завернув за угол, Вениамин увидел, что массивные створки камеры, где хранились огурцы, раскрыты.

Забилось сердце. Он убавил шаг, ожидая, что кто-нибудь выскочит из камеры и придется драться. Представил, что это может быть такой верзила, у которого лапы, как у Костика. А если и в самом деле Сергей, что тогда делать? Друг же вроде?.. Но даже если кто другой, то не зря же он и каратэ немного знает, и бокс. Сумеет защититься и отстоять свой груз. Он даже прикинул, как это произойдет. Сначала левой в сплетение, затем снизу вверх правой. А потом заломит руки за спину и свяжет брючным ремнем…

Но никто из камеры не выскакивал. Вениамин боком, сжав кулаки, приблизился, заглянул за створку. Там, под единственной лампочкой, стояли отец-командир и боцман, о чем-то тихо беседовали. Рулин, заметив Вениамина, жестом подозвал его.

— Случилось что?

— Что? — непонимающе глянул отец-командир. Потом усмехнулся. — Что ты, разве может что-нибудь пропасть, когда у нас такой друг? Познакомься, — и он кивнул на боцмана.

Тот что-то бормотнул, подал теплую мокроватую руку.

— Мы спустились проверить, как тут огурцы, — сказал Рулин. — Не погнили бы. Жарковато наверху.

Боцман согласно кивнул.

Обратно Вениамин шел первым. Изморось серебрилась по углам и на потолке. Вениамин успел заметить, что у боцмана топырилась куртка над поясом. Да и наверху что-то он не помнил особой жары, наоборот, — было прохладно, прохладнее, чем в первые дни. Ну да бог с ними, могли бы и не вешать лапшу на уши: Ничего его компаньоны не боялись, а, наверно, просто держали его за дурачка. Вот это было обидно…

— … Венчик, я не слишком болтлива?

— Что? — рассеянно спросил он. — Нет, наоборот.

— Ты только не ври. Я же сразу пойму.

— Не вижу смысла врать.

— И правильно. Тем более, нам только трое суток осталось, а там расстанемся.

— Как — трое?

— Так.

— Мы же еще Курилы не прошли.

— Опомнился, дорогой! В Петропавловск заходить не стали, огибаем Камчатку и завтра будем в Угольной. А там Анадырь, Эгвекинот и — Провидения. Сойдешь на берег, помашет тебе морячка…

Значит, скоро конец путешествию? Близкому расставанию с Галей Вениамин, к собственной неловкости, не придавал особого значения. Мало ли что в жизни бывает. Ну, жалко ее, конечно, она хорошая девка. Но не расставаться же из-за нее с Галкой. Тут вообще какая-то жизнь совсем другая пойдет. А у него есть своя жизнь, налаженная, и планы другие… А тут еще эти мысли заглушались другими заботами.

… Отец-командир знал многое. И ящик из штабеля он выдернул тот же самый, и поставил его на то же место, на котором тогда сидели Вениамин с морячкой. Боцман ушел, а они уселись.

— Был у тебя Иван Филиппович? Был, не отпирайся. Просил я его подождать, а он все торопится. Ну не время сейчас, переждать надо. Тут ведь как цепная реакция — одно зацепят, и пошли круги. А он: вы не понимаете сложившейся ситуации, в одно место снаряд дважды не попадет. Так это же не артобстрел, это хуже! Лысый хрен, повязал всех своими настоечками, а теперь доит.

— Я что-то не пойму, Владимир Федорович…

— А что тут непонятного? Он же у тебя был. Еще одну карту решил в игру ввести.

— Да, был он в нашей каюте. Что-то говорил про своего друга, которого вы не одобряете.

— Как-как?

— Ну, будто бы у того бес в ребро вошел, стал чудить, а вам не по нраву.

— Так и говорил? — переспросил с явным облегчением отец-командир.

— Примерно.

— Вот лысый хрен, переплюнул! — воскликнул Рулин. — А про помидоры ничего не говорил?

— Про какие помидоры? Нет, ничего.

И только когда отец-командир ушел, Вениамин вспомнил, что про «помидорное дело» говорил Сергей. И даже связывал его с Рулиным.

Оттого он и слушал так рассеянно Галю. Разговоры с компаньонами не давали покоя…

Назавтра действительно пришли в Угольную. Слегка штормило. К борту подошел плашкоут, и долго, часа четыре, выгружали несколько контейнеров. Плашкоут падал далеко вниз, а потом взлетал над бортом теплохода. Сердце у Вениамина то замирало, то пускалось вскачь, но никто за борт не сорвался, не попал между плашкоутом и судном. Сергей ловко спрыгивал на плашкоут и помогал принимать контейнеры, хотя в его обязанности это не входило.

Анадырский залив встретил первой белой ночью, и Вениамин с Галей так и продремали за своим штабелем в ожидании настоящей темноты. Вениамин не нашел подходящей причины удрать в каюту.

В Анадыре разгружались, как и в Угольной, на рейде. Только здесь было тихо и разгрузка закончилась быстро. Вокруг теплохода плавала сиреневая нерпа, шевелила черным носом и белыми усами. Она подныривала под кусочки хлеба, но чайки все время ее опережали. Галя смеялась, дергала Вениамина за рукав, прижималась теплым бедром. Шумно проплыло в устье реки стадо белух, показывая грязно-желтые спины.

На палубу поднялся Иван Филиппович, завосторгался нерпой, выпросил у Вениамина хлеб и тоже стал бросать. Нерпа нырнула и долго не показывалась, потом появилась далеко в стороне. Галя ушла. Сергей, проходя мимо, округло обвел ладонью воздух вокруг головы Ивана Филипповича, звонко чмокнул тыльную сторону своей кисти и тут же невинно отвернулся. Но Иван Филиппович заметил его манипуляции, снисходительно усмехнулся:

— Ай-яй-яй, молодой человек, это опять вы. — И укатился с палубы.

Так и прошел день. Без происшествий. А после ужина Вениамин пришел к Сергею в каюту. Оба были на месте.

Поговорили о том, о сем. Сергея все так же интересовала психология поступления в вуз, до экзаменов-то оставалось немного. Костя молчал, но уже не был таким колючим.

— Костя, а ты не мог бы рассказать подробно про «помидорное дело»? — решился Вениамин.

— Зачем тебе? — сразу насторожился тот. Но у Вениамина была заготовка.

— Понимаешь, раз уж я стал экспедитором, та стараюсь это дело досконально изучить, посмотреть: где тут могут появиться лазейки для жуликов. Ну, и написать потом в газету. Для профилактики.

— А что, хорошая идея! — загорелся Сергей. — Расскажи, Костик.

Но тот молчал, кривил губы.

— Да если мои компаньоны — жулики, я к вам первым прибегу за помощью.

— Ну ладно…

И Костя рассказал. Группа жуликов имела в порту хорошие связи. В селах скупали овощи, предпочитая помидоры. Отправляли овощи в контейнерах или другими способами на север. Там, естественно, все это шло по солидным ценам. Компания действовала несколько лет и ворочала десятками тысяч рублей…

Белой ночью после Анадыря Вениамин долго не мог уснуть. Вспоминал, сопоставлял, прикидывал. По всему выходило, что его компаньоны тоже что-то везли. И спор у них возник не случайно, не из-за таинственного какого-то знакомого Ивана Филипповича. А если они что-то везут, то и его втянут. Вот позору будет. Это тебе не отцов карман или женина сумочка… Да, но в статье писали, что они орудовали несколько лет и попались совершенно случайно. Так, может, обойдется?..

И тут Вениамин поймал себя на том, что уже поставил себя на одну доску вместе с ними, со своими компаньонами, и ищет запасной ход не только для себя, но и для них…

Утром его разбудил Сергей. Был он взбудоражен.

— Дрыхнешь, а главные дела без тебя происходят!

— Что случилось?

— Я не знаю — случилось или нет. Но на моих глазах это первый раз. Шагай на корму, к своей капусте.

Вениамин поднялся на палубу. Теплоход прижимался к причалу, а над причалом, над теплоходом нависала мрачная сопка, срез которой расчерчивали косые серые и черные каменные пласты. Это походило на памятник молниям. Серо-мутные тучи ползли низко, рвались о вершину сопки. Зябкая была картина. Какие-то люди суетились на причале, быстро поднимались по трапу на борт судна, проходили мимо боцмана и направлялись на корму. И оттуда шли люди, не по-летнему тепло одетые, с сумками или просто со свертками.

Вениамин поднялся на корму. Здесь было много народу с берега. Брезент со штабеля полусдернут. Кочаны из ящиков летели через борт на причал, а с причала в ответ неслись какие-то комочки. В толпе на корме блестела лысина Ивана Филипповича, возвышался надо всеми Рулин.

Ничего не понимая, Вениамин подошел ближе и чуть не ахнул. На причале одни заталкивали кочаны в сумки, другие уже уходили с капустой под мышкой, третьи выискивали камешки, заворачивали их в трешки и пятерки и швыряли наверх, на корму. Эти денежные комочки ловил Иван Филиппович, подбирал их с палубы и торопливо заталкивал в карманы. Затем снова бросал на причал кочаны. На лице Ивана Филипповича было всегдашнее его благодушие. И Рулин вполне спокоен. Люди к нему сами подходили, совали деньги. Он небрежно пихал их в карман и выдавал из ящиков капусту…

Что-то тут не вязалось… Как ему объяснили во Владивостоке, капусту нужно было доставить в поселок Провидения и сдать в местную контору «Морторгтранса». А тут шла беззастенчивая частная торговля. Вениамин беспомощно оглянулся. Сзади стоял Сергей и мрачно на все это смотрел.

— Мы что, уже прибыли? — спросил Вениамин.

— Кой черт! Это же Эгвекинот.

Вениамин не знал, что делать. Пришло в голову, что он в подобную ситуацию уже попадал, где-то примерно так же было, когда через головы в очереди передают полные сумки. Прямо при тебе, стоящем рядом. Для других, значит, есть, а для тебя — фигу. Не свой, значит. И чего больше в такую минуту хочется — закричать, обозвать или быть своим, без нервов иметь все, — непонятно. А делать что-то надо. Или — или…

Вениамин повернулся к Сергею:

— Ладно, ты иди, я постараюсь разобраться.

Сергей молча ушел. Вениамин стал проталкиваться к Рулину. Отец-командир, увидев его, повернулся к борту, негромко позвал:

— Эй, Иван Филиппович!

В этот момент раздался басистый радиоголос капитана:

— Вахтенный, прекратить доступ посторонних на судно. Очистить палубу. Боцман, палубную команду — на швартовые…

Иван Филиппович, тоже заметив Вениамина, вмиг пошел к нему, засиял, замахал руками:

— Товарищи, товарищи, ну как вам не стыдно, ну что вам здесь — частная лавочка? Слышите, что сказал капитан: очистить палубу! Давайте, дорогие, давайте…

Корма быстро пустела, Вениамин подошел к Рулину. А сбоку уже рассыпался Иван Филиппович:

— Понимаете, Веньямин, спали мы еще, а судно причалило. Будит нас боцман и говорит: «Беда! Народ с берега прорвался, увидел капусту, требует». Мы с Владимиром Федоровичем сразу сюда. А капусту-то уже вовсю оприходывают. Что ж тут делать? По головке за это не погладят, за недостачу-то из своего кармана придется платить. А чем? Чем, к примеру, вы будете платить? Вот и стали спасаться…

— И почем? — вырвалось у Вениамина.

— Да так, — замялся Иван Филиппович, — по рублю за кочанчик. А что прикажете? Вот в Провидении как прижмут, еще красивее ахнете. Да и вовсе мы немного продали. Незаметно даже для такого количества.

Складно получалось у Ивана Филипповича. Словно было заготовлено заранее. И ящики пустые разбросаны…

На плечо Вениамина легла рука Рулина.

— Пойдем, Вениамин, успокойся. Ничего страшного не произошло. Народ северный, оголодал за зиму без витаминов, вот и не жалеют лишнего рубля. Да и что им здесь рубль — тьфу! А для нас, в самом деле, будет накладно. Нет здесь воров, не ищи. Ни среди нас, ни среди них. Пойдем. Дело житейское.

И Вениамин послушно пошел. Все произошло слишком неожиданно, чтобы он мог понять. Он не успел еще все осмыслить, а Рулин уже выдавал новую информацию. Мол, они во Владивостоке закупили немного капусты на свои деньги, чтобы иметь чуть-чуть навара. А тут непредвиденное. Но ничего, эту нехватку они восполнят своей капустой, вот все и сойдется. Никто не пострадает, ни государство, ни они. Ведь любой имеет право продавать огородную продукцию, никому это не воспрещается. По стране ездят тысячи экспедиторов, все ли они честно делают свое дело? Вон с Кавказа сколько вина везут, и ничего… Другое дело, если так зарываться, как те, на помидорах, — слыхал, наверно? Главное, ничего не бойся, никто ничего не узнает, а лишний рубль лишним не будет, пригодится в твоем тощем студенческом бюджете…

Под аккомпанемент слов, в чем-то убедительных, они дошли до каюты компаньонов. Там еще немного поговорили, выпили. Вениамину через полчаса все стало казаться проще, и он уже сам себе сказал: со стороны судить легко, называть одно черным, другое — белым. А если самому что-либо приходится делать в силу обстоятельств, разве это можно называть противозаконным? Кто так считает, тот просто твердолобый чурбан, тот не понимает всей сложности нашей жизни, человеческих отношений. Черт с ней, с капустой! Действительно, ни от кого не убудет…

Так пытался рассуждать Вениамин и в своей каюте, когда едва забрался на койку, забыв об обеде. Но его рассуждения были прерваны гостями. Они сразу оценили обстановку. Галя намочила полотенце, положила ему на лоб, Сергей ослабил болты и откинул иллюминатор.

— К черту! — отбросил полотенце Вениамин. — Нет черного, нет белого! Есть только мы и мы. Надо ко всем относиться терпимо, с любовью. А я за всех вас, я вас всех люблю…

Но тут подступившая тошнота сбросила его с койки, он ринулся к раковине, сорвав зеленую пластиковую занавеску. Ему полегчало.

После он уже лежал молча, приходил в себя.

— Они что-то тебе говорили? — спрашивал Сергей, пока Галя меняла полотенце.

Вениамин только кивал. Соображение восстанавливалось, он чуть было не рассказал об излишках капусты, но сдержался.

Пришел Костя. При нем Вениамин вообще не решался ничего говорить.

— Послушай, — наконец сказал Сергей, — если они жулики и запугивают тебя, тебе лучше — все начистоту. Расскажем капитану, свяжемся по рации с берегом, и их встретят. Не бойся ничего.

— Нет, ребята, — выдавил Вениамин, — все в порядке. У них есть указание продать в Эгвекиноте часть груза. Все законно.

— А что же ты так надрался?

— Ну, перепсиховал немного. Они меня не успели предупредить.

Сергей только головой покачал, а Костя смотрел недоверчиво. Когда они ушли, Вениамин тотчас с жаром сказал Гале:

— Пожалуйста, успокой ребят. Как бы не наделали глупостей. Я ведь правду сказал, иди к ним.

— Ну что ты, Венчик. Не волнуйся. Они тебе поверили. Не волнуйся.

— Иди, иди! — кричал он.

— Все, все. Я пошла.

Как только дверь захлопнулась, он повернулся к переборке и затрясся в истерическом плаче.

Вениамин выбрался к штабелю поздним вечером и постарался пройти незамеченным. Он выспался, чувствовал только слабый голод. Уселся на ящик и лишь тут обратил внимание на странные водяные разводы. Они окружали штабель, следы от ручейков извивались к борту. Но штабель был так же аккуратно затянут брезентом, перевязан веревками. И не было пустых ящиков. В общем, ничто не напоминало утреннюю сцену.

Хотя и было поздно, ночь не наступала. Вернее, стояла белая ночь. Слева по борту тянулась гряда невысоких сопок, небо было затянуто серой пеленой, но свет неизвестно откуда лился ровно, слегка приглушенно. Скоро появился Рулин.

— А я думал, ты забудешь по пьяни, не придешь, — сказал он, присаживаясь на край ящика, как это делала Галя.

Вениамин промолчал.

Что-то отцу-командиру не понравилось, он встал, огляделся, жестом попросил подняться и Вениамина. Передвинул ящик к углу штабеля, сел с края, заглянул за штабель, остался доволен и пригласил Вениамина сесть. Долго молчал, и Вениамин уже стал раздражаться.

— Что же я Лене Сергеевне скажу? — наконец сказал Рулин.

Эти слова вышибли Вениамина из седла. За всеми событиями он и думать забыл о теще, о жене. Не до них было. Да и много чего было за неделю путешествия, до того ли? Тем более, что теперь в его жизнь вступило такое, о чем вообще лучше помалкивать. Раньше жизнь была относительно красивая и спокойная, с неясным, но безоблачным будущим. А теперь?.. Что ж, теперь появлялись кое-какие выгоды, а покой? Хе, покой нам только снится. И с какой иронией не относись…

— Знаешь, что мне нравится больше всего в вас, нынешних молодых? — Отец-командир задумчиво уставился в мрачные чукотские сопки. Или только делал вид, что всматривается. — Вы рано начинаете отбрасывать все лишнее и четко мыслите. Акселераты, одним словом. Вот мой Генка… В шестом классе я попытался его вразумить, что такое женщина. А он мне сразу все так четко выложил, что я чуть на задницу не опрокинулся. Поэтому я удивился, когда ты по теплоходу стал носиться, как телок. Теперь понимаю — все для тебя было внове. А когда новое, тогда и сам вроде чище становишься. Хотя бы в своих глазах. Но не надо забывать: новое — оно только тебе новое, а другие среди этого давно живут и хотят иметь от этого все, что можно, чтобы еще лучше жить. Ты вот берешь от своих родных все, что они дают, и считаешь, что так положено, — мол, это тебе подарки. А на все «это» деньги нужны, чтобы твое «хочу» осталось сытым. Галка-то твоя тоже подарки ждет от тебя, не забывай, да и тещу, думаю, вниманием не обойдешь. Кстати, а про эту корабельную… пора забывать, порезвился — и достаточно. Так что не стоит говорить о мелочах. Ты оглянись: жизнь сейчас такая… — Рулин уже говорил полушепотом, быстро и горячо. — Не успеешь ты — возьмет другой. Еще раз не успеешь — отстанешь, а там и не догнать. Ты делай свою работу, руководи, если назначили, не бойся затратить энергию. Но если есть возможность — используй. Я вот одного знаю. Уже отделом руководил, а все по вечерам ходил полы мыть в другую организацию, для дома старался. И жену такую нашел. А сейчас пошел выше, хотя никакого призвания не имеет, просто много энергии в нем, всех растолкал. Вот каким надо быть. А от недовольных — избавляться, тогда и остальные притихнут. Понял?

Вениамин хотел что-то возразить, как иногда делал в разговорах с отцом, но не мог, не находил слов. Было в этом откровении отца-командира много жесткого, установочного.

Рулин поднялся. Встал и Вениамин и неожиданно для себя оказался одного роста с отцом-командиром. Тот сузил глаза, почти спрятал под толстыми веками:

— И вот еще что. Я многим обязан Ивану Филипповичу. А повздорили мы из-за того, что он хотел, в этот рейс взять слишком много. Но сейчас этого не нужно делать, горячо. Те зарвались, скорость превысили — и сгорели. Лучше бы вовсе поутихнуть, мало ли чего. Но Ивана зависть гложет, не любит делиться, а вынужден, у него казна. Я к тому тебе говорю, что он и тебя хотел сразу туго привязать. Но я думаю, тебе на первый раз и просто знания достаточно. Ты умный парень… Пойдем досыпать, часа через три будем на месте.

Но уснуть Вениамин уже не мог. Страха не было, ведь Рулин сказал, что он ни в чем не замешан. А то, что ребятам сказал неправду, так это останется только при нем. Было что-то другое, что не давало уснуть. Наверное, то самое «знание», которое ему вручили компаньоны в полной уверенности, что оно останется только при нем.

Слева приблизился берег. Серые потеки снега со льдом в складках-морщинах между сопок старили Чукотку и были похожи… На что? Какие-то обыденные они были, вечные и что-то обнажающие. И смотреть на них жутковато. Словно и с тебя сползает что-то, и обнажаешься, и сам себя боишься.

Теплоход, миновав длинную дамбу, перерезавшую наполовину вход, медленно вползал в бухту…

Через полчаса началась разгрузка. Стояла глубокая ночь, и Вениамин был рад, что на палубе почти никого не было из команды. В первую очередь на берег переправили капусту, потом принялись за трюм. В маленьком порту работа шла быстро и четко.

С борта видно было, как с приходом судна проснулся поселок, и тотчас у магазина образовалась очередь. Машины с капустой разгружали у магазина десятки рук. Хрипло и миролюбиво покрикивали продавцы.

Удивительно скоро — к утру — опустел трюм, на корме, на палубе осталось лишь несколько капустных листьев. Компаньоны, собрав вещи, пошли на выход. Вахтенным у трапа стоял Сергей.

— Уже? — нахмурившись, спросил он Вениамина. — А как же Галка? Она хотела тебя видеть.

— Я к ней заходил, — солгал Вениамин. — Попрощались. Заходите в гости, когда будете во Владике. — И поспешил вниз по трапу за компаньонами. Ожидал, что Сергей спросит адрес, но тот не спросил. Ну и к лучшему…

Документы оформили быстро. Получили командировочные, деньги на обратный проезд. Зарплату за дни работы экспедитором, как объяснили, Вениамину выдадут в порту отправления. «Хорошо», — равнодушно сказал он. И так же равнодушно подумал, что надо зайти в магазин, купить тушенку, что-нибудь для Галки. Ах да, она просила торбаса. Хватит ли денег?

Он вышел на улицу. Стояло северное утро с тусклым светом, с низкими облаками, медленно ползущими над поселком, над сопками. Поселок тянулся вдоль бухты старыми двухэтажными домами, штукатурка на стенах была словно поклеванная. Выше в сопку уходили пятиэтажки из светлого кирпича. А на противоположной стороне бухты, на небольшой возвышенности, рассыпался домиками еще один поселок. Там находился аэропорт, до которого можно добраться автобусом. Вениамин постоял, глядя на теплоход, на маленькие фигурки, суетившиеся на нем. Пошел к магазину. На полдороге его, запыхавшись, кто-то догнал. Но Вениамин не хотел останавливаться. Хоть и слабая, но билась в голове мысль, что еще не поздно, что можно обо всем рассказать и навсегда от этого всего освободиться. Его придержал за рукав Иван Филиппович.

— Веньямин, Веньямин, стоит ли так спешить? А мы вас ждем. Все закончилось, к нашей общей радости, вполне хорошо. Так неужели мы расстанемся? Поедемте с нами. Мы сейчас со своими друзьями прокатимся в один прибрежный поселок, это недалеко. Отдохнем пару дней, повеселимся. Мы же в отпуске.

Иван Филиппович добродушно улыбался. А Вениамин смотрел на теплоход и понимал, что дороги назад уже не будет.

— Кстати, Веньямин, я еще раз подчеркиваю, что вы мне очень нравитесь. И мне так хочется с вами поговорить наедине. С Владимиром Федоровичем у нас не очень-то получается, он человек хоть и простой, но приземленный. А в вас есть интеллигентность. Вы начитанный. И думаю, вам впрок идет все прочитанное. Есть в вас этакое что-то романтическое, устремленность… Поэтому мне доставляет особое удовольствие сделать вам небольшой подарок.

В руке Ивана Филипповича ниоткуда возник сверточек, и Вениамин машинально принял его. А когда понял, было поздно. Потому что молчали его иррациональные силы, молчало и все остальное, что до этого момента хотя и слабо, но шевелилось…

— Что это? — спросил он, хотя и так знал.

— Что вы, Веньямин? Ну не могли же мы, так далеко заехав, не прихватить несколько неучтенных тонн витаминчиков? В них так нуждается местное население. Держите, держите… Во имя будущих благ вашей семьи. Так если пожелаете, — найдете нас вон в той красивой автомашине. Видите, красный «жигуленок»? Мы еще минуток двадцать постоим.

И Иван Филиппович покатился по улице.