Твой единственный брат

ДОМ

Ночью Генка проснулся от скрипа половиц. В дом кто-то ввалился. Ходил по комнатам, о чем-то громко говорил, похоже, сам с собой. Там, внизу, конечно, было сыро, сквозь разбитые окна шныряли сквозняки. По крыше бесконечно бил ливень.

«Что за бродягу принесло? Не догадался бы сюда полезть», — подумал Генка, вслушиваясь. На чердаке было сухо, тянуло теплом от большого железного листа, на котором еще вспыхивали и гасли угольки. Внизу вроде притихло, и Генка задремал, сломленный тяжкой дневной усталостью, ноющей болью в руках и плечах. Но вскоре очнулся, так как гость опять заворочался, ходил по комнатам, чиркал спичками. Замерз, видно, вконец. Как бы сдуру дом не подпалил… Генка решил окликнуть незнакомца, позвать его на чердак, здесь и сено было, и большой кусок брезента. Но тут же ему стало страшно, и он нащупал в изголовье охотничий топорик. Кто его знает, кто это, зачем занесло его среди ночи в эти глухие места, почти взятые в кольцо амурскими протоками? Тем более теперь, когда вода поднялась от августовских дождей и рыбаки не рискуют особенно удаляться от окраины города.

Снизу раздался громкий треск, будто выламывали половицу, затем громкое пение. Басистый голос орал: «Барабан был плох, барабанщик сдох… » Так и до пожара недолго. Генка разгреб сено, добрался до досок и постучал кулаком в перекрытие. Внизу все стихло, затем донесся дрогнувший голос:

— Эй, кто там?

— Залазь сюда, — стараясь сделать голос погрубее, позвал Генка.

— А ты кто?.. А, да ладно, чего терять. Где лестница?

— В торце, где ж ей быть?

Через минуту, пыхтя, вдавливая в чердачный проем холод, следом за большим рюкзаком влез незнакомец, заслоняясь рукой от мечущегося света костра, в который Генка подбросил щепок и пару поленьев.

— Да тут Ташкент! — воскликнул гость, плотно прикрыв дверцу. — Ух и околел я, думал, — все, хана. Ты уж извини, человече, что ворвался так нежданно. Я сам мирный, а ты — если простой рыбак, то и хорошо.

Генка не встал, даже не присел на постели. Ему важно было показать, что приход незнакомца не напугал его. Все так же грубовато сказал:

— В том углу брезент и сено.

— А звать меня Олифер Гудков, — сказал гость, расстелив брезент по другую сторону костра и переодеваясь в сухое. Вздохнул и повторил: — Олифер Гудков. Да, вот такое имя. — И принялся развешивать мокрую одежду по стропилам.

— Геннадий, — буркнул Генка.

Запахло мокрой землей, сразу пропал аромат сухого, уже с пылью, сена. Гудков еще что-то бормотал, но Генка не вслушивался. Незваный сосед ему мешал. Как-то тесно стало на чердаке, неуютно. А тут еще ударило в воду под самым берегом у дома. Генка нахмурился. Эти удары, глухие всплески, словно в воду рухнуло что-то громоздкое, раздавались все чаще. Четвертые сутки продолжался, не утихая ни на час, ливень. Берег обваливался…

Разбудили Олифера тяжелый топот и мелкие холодные брызги. Он открыл глаза, скосил их вслед задникам сапог, растаявшим в полутьме чердака за печной трубой. Затем что-то зашуршало там, словно зерно посыпалось. Гудков поежился, торопливо прикрыл глаза, когда сапоги вновь прогрохотали у его головы.

Когда дверца чердака захлопнулась, Олифер подскочил, торопливо пробежал за печную трубу. Что тут шуршит? Это был песок. Гудков потыкал в него пальцем, оставив влажные ямки. Сквозь чердачное оконце едва сочился мутный рассвет, и трудно было что-либо разглядеть, но по неясным очертаниям Олифер догадался, что песок в этой части чердака — везде. Он зарыл ладонь в один из невидимых бугорков, и песок потек из руки — сухой, щекочущий. Олифер вспомнил голос хозяина чердака: со старческим дребезжанием на некоторых звуках, словно простуженный, и в то же время моментами высокий, чистый. Такой же странный голос, как и этот песок на чердаке. «Мыть он его, что ли, собрался, золото искать?».

Олифер стал одеваться. Да, очень все это странно. Глушь, заброшенный дом, песок, непонятный мужик… Даже чаю ночью не предложил. Гудков всякое перевидал за свои сорок лет, но не потерял еще любознательности. Жизнь вел в основном походную, числил себя в здоровых и остепеняться пока не намечал. И все же предпочитал не попадать в рискованные ситуации. Это раньше, по молодости, пока дурь в голове была, мог не беречь себя в спорах, встревал во все, пытался доказать. Теперь не то. Теперь, как часто повторял он сам себе, на все плевать, только ходить и смотреть, ходить и смотреть, и пусть не мешают. Жизнь прекрасна, если тебя не задевают. А тут ситуация вроде неприятная, лучше, наверно, уйти. Но пока его никто не задевал, а любопытство проснулось.

И было от чего. В полутьме Гудков разглядел полку (длинная и широкая доска на рейках в изголовье постели), посуду на ней, книги, буханку хлеба в целлофане, чай в жестянке, консервные банки, мешочек с крупой. Даже какая-то картинка пришпилена над полкой. На полке все расставлено аккуратно. На широкой балке, огибающей чердак, — ровная пирамида напиленных и наколотых коротких поленьев. Эта основательность, аккуратность не вязалась с предположением, что здесь поселился выживший из ума искатель кладов. Но зачем жить на чердаке в наше-то время? Что в глуши — это Олифер еще как-то мог объяснить, самого временами тянуло бросить все и жить в одиночестве. Только почему не в доме, если он есть?..

Олифер накинул плащ, спустился вниз. Утро показалось светлым, хотя все так же безостановочно мутным потоком падал ливень. Гудков пристроился было за ближайшим углом дома, но, увидев неподалеку, за старым маленьким срубом без крыши, неясную шевелящуюся тень, подхватился и зашагал под прикрытие тальника, к бывшему огороду.

Потом вернулся к дому, пытаясь определить, туда ли он попал, куда хотел. Если туда, то здесь должны были стоять четыре дома, а ниже по течению протоки — еще шесть. Он долго оглядывался, стоя на самом краю берега. Дом слева — один. Странно… Тогда, десять лет назад, никакого одинокого дома тут не было, только те: четыре и шесть. В одном из них жили его давние знакомые. Все это вместе называлось отделением совхоза. Центральная усадьба была отсюда за двенадцать километров, у начала большой протоки.

Теперь Олифер внимательнее присмотрелся к дому, приютившему его. Кажется, похож. В таком доме жила семья — муж, жена и взрослая дочь! Его знакомые даже пытались женить Олифера на ней. Но Гудкову это было ни к чему. Потому и уехал он из родного города, что хотел быть подальше от жены, которой по суду достался пятилетний сын. А дом… Похож, очень похож. Ну да, крыша выделялась — слишком высоко вознесен конек, отчего дом казался гордым, первым парнем на деревне. Да и стоял повыше других, на бугорке, и от берега дальше. Но теперь он на самом краю, над водой. А где же другие?..

Он начинал понимать. Значит, сбылось то, о чем он предупреждал. Говорил же им, что зря здесь дома построили. Тут ведь песок, сплошной песочек под ногами, до самой преисподней. А если где и перемешан с глиной, так глина — мыло, в воде враз распускается. Вот и вышла боком дурость людская…

Что ж тогда здесь этот сумасшедший делает? Может, у него тут могила родная, бросить не может?… Фу ты…

Олифер подошел к дому с той стороны, что была ближе к воде, и остановился. Прямо под ногами чернел обрыв, а внизу, всего-то с полметра от края, крутясь и зло выстреливая тысячами сосков навстречу струям дождя, несся грязно-желтый поток. До дома ему оставалось всего ничего. А потом… Что ж, иного и быть не может. Да, а как же этот псих? Олифер только теперь понял, зачем его не очень-то гостеприимный хозяин таскал на чердак песок. Но это же полная дурость! При таком наводнении — пустая трата времени. Тут хоть несколько тонн загрузи на чердак, — не удержишь. Да и зачем? Ради чего? Чтобы жить вдали от людей, да еще на чердаке? Гудкову стало жутковато, опять появилось беспокойство. Надо уходить отсюда.

Олифер вернулся на чердак.

На железном листе горел небольшой костер, а над ним на черном крюке пыхтел чайник. Против дверцы, на свету, стоял большой чурбак, накрытый газетой. По бокам этого походного стола — два чурбака поменьше.

Когда под утро с берега вновь донесся глухой всплеск, Генка уже не мог спать. Он в который раз представил себе, как большой кусок глины погружается в воду, в быстрое течение, как по крыше потоком катится ливень, как повсюду пухнут протоки, сливаются, заливают и смывают острова, и вот уже река без берегов мчится черной массой, и лишь его дом, затерянный на крошечном островке, пока еще стоит, ждет его, а он на маленькой лодке пробивается сквозь дождь, выгребая против быстрого течения, чтобы спасти дом. Совсем немного осталось до островка, а дом уже накренился. От весел руки словно каменные. И вода горой встает…

Генка лежал и чувствовал, как все больше охватывает его враждебность к незваному гостю, здоровому мужику, который наверняка не захочет помочь. Ведь жили же здесь люди, семьями жили, но все бросили, ушли или уехали. А их было много, ведь еще в прошлом году, когда Генка обнаружил это место, здесь стояли три пустых дома. Сколько ж это было людей, которые могли спасти все дома, но не сделали этого? А теперь остался один-единственный…

Генка откинул одеяло, натянул сапоги, вспомнил почему-то, как отец кричал на него, когда он в прихожей надевал ботинки, сидя на полу («Мужчина должен обуваться стоя, по-солдатски, быстро!»). Накинул плащ с капюшоном и стал спускаться по лестнице, перебросив через плечо мешки. Дождь тотчас хлестнул по голым ногам выше голенищ, скользкие мокрые перекладины едва не ушли из ладоней, подошвы поплыли по старым отполированным деревяшкам. Генка замер, прижавшись к лестнице, перевал дух. Дальше спускался осторожно.

За банькой — небольшим бревенчатым срубом, уже без крыши, — влево к старым карагачам, сейчас едва темневшим за плотной завесой дождя, уходил прямоугольник бывшего огорода, густо заросшего репейником, лебедой и молодыми побегами тальника. На задах баньки, среди ржавых консервных банок, пружин автомобильного сиденья и прочего хлама, и дальше, за этой свалкой, — между огородом и протокой — буйно тянулся вверх густой и высокий тальник, танцевавший тысячами серебристых листочков под капельным перезвоном дождя. Это место Генка облюбовал еще в прошлом году, когда перебрался сюда. И в дождь с тех пор всегда переносил закидушки поближе к тальникам. Ему казалось, что серебряные, словно рыбки, узенькие листики танцуют, включаясь в ритм, который задают капли, выбивавшие то быструю, то замедленную мелодию на брезентовом капюшоне прямо над головой. Он сидел на чурбачке нахохлившись, держа на указательном пальце чуткую струну лески, и слушал, и все сильнее ощущал, как танец листьев, ритм капель перетекают в него, в его голову. По крови, по телу, ногам и рукам, сквозь пальцы уходят в леску, а по ней дальше в воду, вглубь, во все живущее там, под пляшущей поверхностью реки… Когда начинались летние дожди, Генка старался уехать на рыбалку. В июне, июле — в дожди, короткие, теплые, светлые — и рыба клевала лучше, и виделось дальше. Но вторую половину августа, памятуя август прошлого года, Генка ждал со страхом. И все повторилось. Или почти все…

Он постоял немного за банькой. Листья беспорядочно бились под дождем, а холод все сильнее проникал под плащ. Генка вздохнул, разложил мешки и взялся за лопату, прислоненную к срубу. Начинался третий день.

Он перетаскал на чердак несколько мешков песка, нарочно грохоча сапогами, пока не обнаружил, что гость куда-то исчез. Рюкзак, правда, остался. И это неожиданно обрадовало Генку. Он почувствовал усталость и рассердился на себя: «Совсем как старик». Но не стал спускаться за очередной порцией песка, занялся костром и чайником. Поставив чурбаки, все же решил проверить еще с вечера настороженные закидушки.

Постоял под стеной дома, вглядываясь и вслушиваясь в ливень. Здесь шум его не был таким угрожающе-бесконечным, как на чердаке. Но вода в протоке не спадала, даже показалось, что скорость ее увеличилась, больше стало щепок и пены, иногда и кусты проплывали, цепляясь за берег зелеными ветками. Прямо на глазах уже почти у самого угла дома в земле вдруг появилась черная щель и, быстро извиваясь, вонзилась в срез берега. Генка ощутил, как дом вздрогнул. Через щель, словно пытаясь удержать берег, натягивались, лопаясь, зеленые стебли травы и белые корешки. Кусок берега чуть сполз и повалился на воду, будто человек на спину. Земля, удерживаемая шапкой дерна, ушла под воду, всплыла немного и двинулась по течению среди веток, в кружении водоворотиков…

Генка пошел по берегу, провожая взглядом плывущий зеленый островок, от которого струйками, как хвосты кометы, потянулись желтые размывы песка и глины. Островок слегка задел леску правой закидушки, и Генка стал выбирать ее, стараясь думать лишь о том, что могло быть на крючках.

Леска бело-прозрачными кольцами ложилась на утоптанную землю, а в том месте, где Генка ее перехватывал, давила упругой тяжестью на пальцы или начинала ходить из стороны в сторону. На конце лески трепыхалось что-то увесистое. Ближе к берегу рыба заходила сильно, но без рывков, подчиняясь движениям Генкиной руки. Так мог идти только сом, но в его ход иногда вплетались более слабые, беспорядочные толчки.

Сом действительно был с Генкину руку. А та, что толкалась беспорядочно, — небольшая косатка. Проверив и вторую закидушку, Генка отвязал от кола кукан из лески-миллиметровки, на котором уже болталось с десяток плетей и косаток, нанизал ночной улов. Ну что ж, теперь завтракать — и снова за работу.

Он поднялся к дому, скользя на мокрой траве. Здесь, под прикрытием стены, ливень доставал меньше. Стена была северной, когда-то тут, впритык к дому, стояли пристройки для скота, они-то и спасали от ледяных зимних ветров.

Генка прижался плечом к темному и широкому брусу, из которого был сложен дом. Каждый брус плотно пригнан к соседнему, редкие узкие щели законопачены, и в который раз Генка подумал о людях, живших когда-то в доме и покинувших его. Ему показалось, что дом обрадовался, когда он в прошлом году, в июле, впервые добрался сюда. Его дорога на протоку всегда была некороткой. Из своего заводского пригорода он на двух автобусах, с пересадкой в центре, добирался до совхоза. От конечной остановки выходил сначала к Амуру, затем по берегу до большой протоки и уж вдоль нее искал подходящее место для рыбалки и ночевки. Но однажды он никак не мог найти чего-либо подходящего и все брел и брел берегом — часа два или три, пока в густых зарослях карагачей и тальника не увидел три дома. С тех пор рекой снесло два из них, и Генка понял, что и е г о дом постигнет та же участь, пока не сообразил, как ему помочь. Но он уже чувствовал большую усталость, а чердак покрыт песком лишь на треть. Да и достаточно ли толст и тяжел этот слой?..

Генка прижал ладони к брусу — дом был теплее его тела. Поверх бруса кое-где ромбами и вперехлест еще сохранялась дранка, поддерживающая штукатурку. Когда-то дом был выбелен и, наверно, издалека сверкал голубыми обрамлениями окон.

Генка еще постоял, за домом, стараясь разглядеть в серой хляби хоть какой-нибудь просвет, предвещающий перемену погоды. Это была пустая надежда. Ливень был уже не летний — желтый, короткий и водопадный, но и не осенний — из чистых, холодно-прозрачных струй. Дождь был предосенний — в нем понамешано всего, но больше мрачного, к тому же он льет и льет без остановки, может неделю так продолжать. От такой его неистощимости самая тоска-то и приходит. Особенно сейчас, когда лишь узкая полоска земли отделяет дом от среза берега. За ночь течением подмыло и обрушило почти полметра берега. Генка взял длинный прут, прислоненный к стене, замерил высоту берега до воды. Отметина, поставленная вечером, сократилась сантиметров на пятнадцать. А сверху все лило…

На чердаке было тепло. Блики от костра метались по скатам крыши, стропилам, печной трубе. Тоненько вызванивала крышка чайника. Олифер не спеша двигался по чердаку, внимательно все разглядывая. В правой руке он держал гайдаровскую «Школу». Дверца распахнулась — и на чердаке появился мальчишка: худенький, невысокий, лет четырнадцати, в плаще с откинутым капюшоном и в сапогах.

— А ты откуда здесь взялся? — вырвалось у Олифера.

Мальчишка, не ответив, сбросил плащ, быстро натянул потрепанные голубые джинсы и растянутый светлый свитер. Стал готовить завтрак: снял чайник с крюка, достал с полки две кружки — эмалированные, белые, с голубым рисунком низко летящей над камышом утки. Вынул из мешочка хлеб, отрезал несколько аккуратных ломтей. Поставил на стол коробку с пиленым сахаром.

Так это он и есть, Геннадий, — сообразил Олифер. Он пришел в себя, стал помогать. Достал из рюкзака кусок сала и крупные желтые помидоры. Сало нарезал мелкими кусочками, чтобы удобнее жевать, — староватое оно было, прошлогодней засолки. И все поглядывал на мальчишку. Видать, он и есть хозяин чердака. Удрал из дома и скрывается здесь. В таком возрасте это бывает. Любят они себя самостоятельными чувствовать. Гудков сказал для проверки, изобразив восхищение:

— Ну, ты тут прочно обосновался. Мне бы такие хоромы. Вишь — и полки устроил. Еще бы центральное отопление. А что — жить можно. Инструменты и посуда есть, дрова запасены, крупа и картошка тоже есть. Даже книги…

Генка промолчал. Он думал о своем, жевал равнодушно. Не сразу взялся за припасы Гудкова. Но когда у него в руке оказался помидор, глаза его предательски блеснули, и это еще более укрепило Олифера в мысли, что мальчишка сбежал из дому, причем давно: за короткое время столько песка одному не натаскать.

— Далеко же ты забрался. И не страшно одному?

Генка неопределенно повел плечами, занятый помидором.

— Наверно, ищут — осторожно спросил Олифер.

Мальчишка опять не ответил.

«Да, — окончательно утвердился в своей мысли Гудков, — сбежал, а признаваться не станет. Но куда же ты, голубок, от меня денешься? И не таких обрабатывал».

Думать так Олифер, как он полагал, имел право. Когда-то почти окончил пединститут, несколько лет преподавал в школе биологию. И потом, во время своих странствий, сталкивался с ребятами то инструктором на станции юных туристов, то тренером на заводе, то опять в школе — физкультуру преподавал. Умел он сходиться с такими пацанами. Знал, что в этом возрасте одни ребята рано и как-то сразу взрослеют, становясь самостоятельными, а другие, — к сожалению, большинство — выламываются из переходного периода такими же лопоухими, и с ними приходится возиться до зрелых лет. Этот, кажется, к последним не принадлежал. Он все делал ловко, будто прошел хорошую выучку. «А что если его муштровали, и он поэтому сбежал? Хоть бы не молчал, паршивец».

— А тебе здесь не скучно? — спросил он.

— Да, — ответил Генка.

Гудков чуть не взвился. Что «да»? Да — не скучно или да — скучно?.. Кто же еще так говорил? Боже мой, его сын так говорил! Еще четырех ему не было, спросишь чего, а он как отрежет: «да» или «нет». Ничего лишнего. А ты гадаешь: все же да или нет? А потом разберешь свой вопрос по косточкам и поймешь суть. Долго Олифер приноравливался к этому, вслух даже удивление высказывал: мол, что за поколение растет — или — или, и ничего лишнего, Но это удивление для жены, про себя же радовался: и так вокруг одни слова, а дела мало. Но потом и печалиться стал: в пять лет ушел сын из-под его присмотра, воспитания. Его толковый молчаливый сын, перед которым Олиферу нередко было стыдно и за свою излишнюю, может, и безобидную, говорливость, и за жену, прямо на глазах превратившуюся из скромного, даже робкого существа в ловкую хваткую бабу. Гудков очень хотел, чтобы сына оставили с ним, но суд, конечно, решил в пользу жены. Сына было жалко. Так жалко, что пришлось уехать, иначе украл бы его. И кто знает, стал бы он странствовать, будь сын рядом?..

— Вы зря сюда — если на рыбалку, — наконец уже за чаем, видно, благодарный за помидоры, сказал Генка. — Заливает здесь все, уходить вам надо.

— Нет, я не рыбачить. Мне бы к заездку пробраться.

— К заездку? А что это такое?

— Как, не знаешь? Тут ведь недалеко, километров пять. Это въезд в озеро с реки.

— Я там не бывал. Да вы туда и не попадете.

— Да уж понял. А надо бы. Чага мне нужна.

— Чага?

— И это не знаешь? Какой же ты таежник? Ведь на Дальнем Востоке живешь. Отец, наверно, ружье имеет, на охоту бегает? — опять закинул удочку Олифер.

— Никуда он не бегает. Он сейчас отлеживается. — И, видимо, не желая углубляться в эту тему, Генка спросил: — А зачем вам эта чага?

— Это такой лекарственный отросток на березах, похожий на гриб. Помогает внутренности в порядке поддерживать. Я одной старой женщине обещал привезти, чага за заездком есть, там берез много. Я еще прошлый раз там чагу брал.

— Так вы недавно тут были?

— Ну да недавно… десять лет уже прошло.

— Десять лет?..

— Вот именно. А ты знаешь, что тогда здесь, вот на этом самом месте, четыре дома было? А чуть ниже по протоке — еще шесть. И люди здесь жили.

— Куда же они делись?

— Уехали, наверно.

— И дома бросили?

— Бросили. Что ж им оставалось? В пожар и про штаны забудешь.

— Это не пожар, а вода, время есть… Дядя Олифер, помогите мне, — наконец решился Генка.

— Что? Песок таскать? Да ты знаешь, сколько его надо, чтобы дом удержать? Тут еще работы на неделю, а если ливень не прекратится, то завтра к обеду дом поплывет! — Гудков и не заметил, как распалился, и теперь почти кричал.

Генка слушал, опустив голову.

— И на что он тебе сдался? Он твой? Да таких заброшенных домов — пройдись по селам, в любой вселяйся, люди только спасибо скажут.

— А вы вселялись?

Гудков осекся. Сказал глухо:

— Я — другое дело.

Генка встал, надел сапоги и плащ, перекинул мешки через плечо и стал спускаться, плотно прикрыв за собой дверцу чердака.

Олифер злился недолго. Он понимал, что здесь не простое упрямство. Когда-то ему, примерно в таком же возрасте, что и у Генки, врезали кастетом по губам. И он упал, оправдываясь перед собой тем, что их трое, что лежачего бить не станут. Да, их было трое, лежачего они бить не стали. Но дело в том, что удар был не той силы, чтоб падать. И с тех пор он словно что-то потерял. И падал уже нередко, всегда находя причины. Хотя и случалось, что мог удержаться, и держался. Но это бывало реже… И сейчас есть причина, если дом сорвет наводнением, Генка будет вынужден вернуться к родителям. Но Олифер уже не мог согласиться с таким оправданием. Может, потом, если с домом удастся, он с Генкой поговорит…

Он быстро спустился и пошел вокруг дома, внимательно осматривая его. Строили дом прочно, на каменном фундаменте. Но это-то в данной ситуации и могло подвести: если вода сделает промоину хотя бы под одним краем, — рухнет под собственной тяжестью. А сплошные деревянные дома стоят в воде до тех пор, пока не всплывут, хоть буксируй их на новое место. Значит, прежде всего надо спасать дом от промоины. А как?.. И тут Гудков заметил такое, что сразу побежал за Генкой.

Когда он привел мальчишку и объяснил все, тот обрадовался. В доме, в углу под половицами, они достали колья, припрятанные Генкой. «С огородов», — объяснил он, таща охапку впереди Олифера.

Чуть выше по течению, перед домом, протока немного поворачивала и на повороте в воду уходила почти незаметная коса. Гудков и Генка стали вбивать колья наискось по косе, под тупым углом к течению, вплотную один к другому. Они решили отбить течение от берега хотя бы немного, чтобы сделать затишек, в котором бы уже не так сильно мыло берег. Генка клял себя, что сам не догадался сделать это гораздо раньше. Ведь в нормальную воду, в июне, коса была почти сухая, и можно было легко построить заградительный вал. Теперь же косу сильно размыло, она едва проглядывала.

Вскоре с берега колья стало вбивать трудно. Генка с готовностью разделся, но Гудков не разрешил ему лезть в воду, а плюхнулся сам. Он стоял в воде по грудь, Генка подавал ему колья, и Олифер в два-три удара вгонял их в податливое дно. Течение уже заметно отбивалось в этом месте от берега.

Колья кончились. Забивая последний, Олифер при каждом ударе окунался лицом в воду. С помощью Генки он выбрался на берег.

— А там, в воде, теплее, — зябко передернулся. Критически осмотрел сделанное. — Что ж, поживем, увидим. Пойдем греться и обедать, а потом баню раскатаем, есть еще одна идейка.

На чердаке Генка быстро раздул костер. И только подвесив над костром закопченные котелок и чайник, стал переодеваться.

В котелке был гороховый суп, сваренный Генкой вчера, вкусный, хорошо заправленный. Олифер вытащил из рюкзака банку тушенки.

— Дядя Олифер, а ты как сюда попал? — спросил Генка, когда уже пили чай, в который Гудков бросил обрезки веток лимонника. — Там ведь в одном месте такая ямина есть, что можно запросто утонуть. А мостик в кустах.

— В ямине твоей, Генка, я побывал. Да где я только не бывал… А вот до мостика не дошел. Впрочем, еще до одного места не дошел пока — до Северного полюса. Но какие наши годы! Главное, сам себя не хорони, если даже другие это уже сделали… Зато я тигра видел, как вот тебя, может, чуть дальше.

— Ну!..

— Даже запах его чуял.

— И какой он, запах?

— Ну какой… Звериный, конечно. Ты все меня расспрашиваешь, а вокруг вашего города такая тайга, сопки, речки. Что ж, отец никогда тебя не водил в лес?

Генка хотел сказать, что отец и ружья в руках не держал, а за ягодами и грибами они ездили всего один раз — давно, когда он еще в школу не ходил. Но промолчал.

— А где сейчас отец? — осторожно спросил Гудков.

— В отпуск уехал, к бабке, матери своей, — неохотно ответил Генка. И повторил то странное слово: — Отлеживается.

Слово это он вычитал однажды в бабкином письме. Действительно, отец последние годы в отпуске отлеживается, уезжая к своей матери. И был-то не старый — такой, как Олифер. Но этот на месте не может усидеть, а отец, как писала бабка, никуда не выходит, ни с кем не встречается. Мать как-то кричала на него, что только в первые годы они вместе ездили в отпуск, и к морю, даже путешествовали по Средней Азии. «Ну куда все ушло, куда? — кричала мать. — В кого ты пошел? Отец-то у тебя каким был, а? Настоящий мужик, и в доме всегда порядок, и на работе». Деда по отцу Генка не помнил, он умер рано. Но говорили, что характером Генка пошел в него. Особенно упрямством. А отец, когда упоминали про деда, хмурился, вроде недолюбливал его. И еще, как говорили, дед любил уходить в тайгу. А отец по субботам пропадал на заводе, по воскресеньям выпивал, на Генкины просьбы сходить в лес не откликался. Генке казалось, что отец вообще его не замечает, только когда-то, еще перед школой, пытался заставить его все выполнять по режиму, особенно утреннюю зарядку. И чуть что — хватался за ремень, говорил, мол, «инженера из тебя уж наверняка не получится, а в меня отец это вбил. Вот и я в тебя что-нибудь разумное вколочу». Было, конечно, больно, но Генка не плакал, только все сильнее сопел.

— Он, наверно, мне… чужой, — едва слышно сказал Генка.

— А ты знаешь, — вздохнул Олифер, — я своего отца чуть не за шпиона принимал. Он на заводе работал, а в свободное время все в лес уходил. У нас было много книг о природе. А в лесу, недалеко от поселка, стояла воинская часть. Мне и взбрело почему-то в башку, будто лесом он занимается для виду, а сам, наверно, все в части высматривает, подсчитывает пушки. С какой дурости я стал так думать — до сих пор не пойму. Наверно, всяких книжонок начитался или, может, оттого, что он был строг со мной? А ведь то, что я природой увлекся, даже три курса пединститута, окончил по этому профилю, — это его заслуга. Хотя, конечно, — вздохнул Олифер, — он об этом не узнал. Я в пятнадцать лет из дому удрал, а пока меня не было, — отец умер. И ничего уже не смогу ему сказать и прощения не смогу попросить…

За спиной Олифера металась на скате крыши черная тень, словно привязанная к свету костра.

— Время у нас еще есть, — сказал Гудков, помолчав, — пусть плотина в деле побудет, посмотрим… Я тебе про Кукуевку расскажу, вот уж где мы учудили…

Олифер оживился.

— Кукуевка — это деревня такая в Приморье, в самой глуши. Летом только морем можно добраться, а зимой по зимнику. Я как раз институт бросил, надоело сидеть в городе, дела хотелось, природы. В Кукуевке я преподавал естествознание — ботанику. А с кадрами было плохо, так что еще преподавал и историю, и физкультуру. Восьмилетка у нас была, леспромхозовская. Народ лес заготавливал и браконьерничал. Тайга-то там богатая, рядом теплое море, вот зверья и развелось. Олень, кабан, коза дикая, медведь, рысь. Даже тигры. Ну и рыбы всякой хватало. И грибов, и ягод. Туда бы моего отца, а он, видишь ли, завод хотел построить…

Браконьерам там было свободно: на весь поселок один милиционер и один рыбнадзоровец. Даже егеря-охотоведа не выделили: мол, по численности населения не положено, да и кто полезет в такую глушь? Но ведь лезли, разве в наш век техники преграды есть? На судах заходили, на вертолетах прилетали. Эти-то, правда, сами в тайгу не лезли, но зато местных нанимали, прямо на глазах портили людей подачками.

Ну вот… Однажды милиционер обнаружил перед своим домом мешок в кровавых пятнах и записку: «Остальное найдешь в сарае такого-то, в левом углу под половицами». Буквы печатные, подпись — Т. З. Т. И точно, нашли в том сарае ляжку изюбра. С тех пор такие записки стали появляться часто. Подбрасывали их и браконьерам. Такого содержания: «Если сам не расскажешь, как в Голубой пади завалил козу, милиции станет известно, где прячешь карабин и боеприпасы». А это, сам понимаешь, грозило тюрьмой.

Олифер встал, походил по чердаку. Генка лежал на животе, внимательно слушал.

— Короче, развернулась настоящая война. Мы хотели, чтоб люди сами поняли, что плохо, а что хорошо. Мы — это я и мои ученики, многие из них — дети тех же самых браконьеров. Вот почему и не выдавали милиции, где спрятано оружие. Хотели, чтоб без насилия все было, по доброй вале. Конечно, кое-кто и в самом деле притих. Двух-трех посадили, кому-то пришлось уехать из поселка. Два года мы воевали, нас пытались выследить и расправиться…

— А что такое Т. З. Т.? — перебил Генка.

— Тайные защитники тайги! — засмеялся Гудков. — У нас был свой штаб, система сигнализации, код. Мы собирались по ночам, разрабатывали операции, вели расследования и выносили приговоры. Видел бы ты, как ребята увлеклись. Ведь они знали все лазейки в сараях, все тайные тропки в тайге. Нас подозревали, за нами следили, но ничего сделать не могли. Но потом мне подбросили в кладовку дикого мяса. Я даже знаю — кто, но не было прямых доказательств. Пришлось уехать.

— И все? На этом все кончилось?

— А что еще может быть? Я уехал…

— А ребятам вы писали?

— Да нет, как-то не до того было, другие заботы пришли…

Олифер мог бы сказать, что в него и стреляли, что к тому времени у него наладилась переписка с будущей женой, с которой познакомился в отпуске. Но не стал этого говорить, иначе повисало невысказанным грузом другое: что он к тому времени порядком устал играть в сыщиков, что сам уже мало толку видел во всем этом, если только дети защищают тайгу, а взрослым (или потому, что народ там жил тяжелый, со староверческим уклоном?) все равно. Не дано было Гудкову расшатать тот допотопный уклад. Так что — признаваться в этом пацану?

— Ладно. Пойдем-ка дела вершить, — поднялся он.

Они спустились.

— Слушай, — сказал Олифер, — и почему ты все свои запасы собрал на чердаке? Ведь дрова можно держать в доме. Да и лом тут зачем?

— Это… если дом поплывет, — неохотно ответил Генка.

— Что ж — и ты с ним?

Генка промолчал, и Олифер понял — поплывет и он. Под парусами высокой крыши.

С банькой им пришлось помучиться. Бревна были пригнаны плотно, к тому же набухли и отрывались друг от друга неохотно. Олифер орудовал ломом, а Генка — длинной жердью, которую Гудков называл чудно́ — вага. Бревна они перекатывали к берегу, связывали попарно. Нашлась и проволока — целый моток тонкой, стальной, в легком налете ржавчины.

Каждую пару бревен сбрасывали в воду, в затишек, образованный плотиной из кольев. Связки постепенно выстраивались в цепь, верхний конец которой закрепили проволокой, в несколько ниток, за крепкий карагач, росший на берегу против плотины. Постепенно цепочка из бревен вытянулась вдоль берега, ушла за дом, до остатков баньки из четырех угловых столбов, глубоко врытых в землю. За них-то и закрепили нижний конец цепи. Работали в воде, уже не замечая холода, ливня. Иногда, правда, Гудков гонял Генку на чердак греться. А тот успевал еще проверить закидушки, нанизать улов на кукан.

— Вот вам, сударь, и бандаж готов, — наконец удовлетворенно сказав Олифер, подойдя к дому и хлопнув по стене, — теперь ваши кишочки долго будут в сохранности.

Гудков от этих своих слов и сам пришел в умиление. Ему давно уже не доводилось делать что-либо с таким удовольствием, как сегодня. Хотя дело-то, кажется, зряшное. И все же удовлетворение было. Пожалуй, как в Кукуевке, когда он видел лица своих учеников и направлял их дела.

Довольный Генка сварил на ужин тройную уху из плетей и косаток, а последнюю закладку сделал из коньков и чебаков, пойманных днем. По чердаку плыл густой аромат рыбы, перца и лука, лаврового листа и молодой картошки, нашедшейся в объемистом рюкзаке Олифера. И вроде дождь притих, не слышно было глухих всплесков у берега, когда они, наевшись, лежали у железного листа, где в центре, словно жарки в темной чаще, рдели распавшиеся угольки.

Олиферу давно уже не было так спокойно. Он думал, что такого блаженства лишены практически все его сверстники, которых погоня за неосуществленными желаниями увела так далеко, что и возврата не видно. И никогда им уже не бывать у истоков, у своего начала.

«Почему я считал воду, протоку, реку своими врагами? — думал Генка, которого оставила тревога за дом. — Причем здесь они? Они были всегда, а люди — пришли… » Ливень бил по крыше, но это не несло ничего угрожающего, и если бы уже не стемнело, Генка сейчас сидел бы у тальников, на чурбачке, смотрел и слушал танец листьев и капель, натягивая струну лески, соединявшую его с водой, протокой, реке…

— Мать-то, наверно, заждалась тебя? — словно мимоходом спросил Олифер.

— Где ей! — отвлекся Генка. — Я ж для нее — в пионерском лагере. А лагерь он и есть лагерь: с забором. Никуда не водят, в обед спать заставляют… Я там сказал, что мать заболела. — Он помолчал. — Да ты, дядя Олифер, не беспокойся. Они меня давно уже на рыбалку с ночевкой отпускают. А я тут еще и неделю не прожил. Отцу все равно, а матери некогда, у нее Галька с Валькой…

— Сестры, что ли?

— Сестры.

— Близняшки?

— Ага. По четыре года им.

— А тебе сколько?

— Тринадцать в июне стукнуло, — это прозвучало так, будто Генка уже счет годам потерял.

Гудков только головой повертел, но ничего не сказал. Он вдруг подумал, что их береговое сооружение не так уж и надежно. После августа вода спадет, бревна лягут на дно, всосутся в глину. И если в сентябре опять зарядят дожди, вода пойдет поверх бревен, опять будет подмывать берег. Но Гудков надеялся, что Генка в сентябре уже не приедет сюда — школа отвлечет, и если что случится с домом, он этого не увидит.

Генка, видимо, почувствовал перемену в настроении Олифера. Он спросил:

— А почему те люди, твои знакомые, бросили дома?

— Эх, Генка… Не они бросили. Скорей, их заставили бросить. Понимаешь, хватает еще у нас глупых голов — тех, кто спешит делать не подумав. Когда-то тут никто не жил и ничего не распахивал, потому что Амур разливался и затапливал эти луга. Но однажды несколько лет подряд высокой воды не было — такое случается. И кто-то сдуру заговорил, что, мол, климат меняется, дальше будет так же сухо, давайте использовать возможности. Решили это у себя в совхозе, покровителя в районе нашли, а со знающими людьми, с учеными не посоветовались. Луга стали распахивать, а здесь построили дома, поселили людей. Даже первые урожаи успели снять, и они были неплохие, ведь река удобряла эти места сотни лет. Но потом год за годом пошла большая вода. Можно было, наверно, успеть все вывезти по дороге, пока она сохранялась вдоль большой протоки. Так не поверили, посчитали первые наводнения случайностью. А потом дорогу в нескольких местах перемыло, поля залило. Едва людей успели вывезти на катерах. Так все и получилось, понял?

— Понял, — Генка опустил голову. — И все же они бросили дома.

— Ничего ты не понял! Что ж, гонять сюда баржи, разбирать и вывозить дома? Это, брат, в копеечку обойдется государству. Вот и с твоим домом — зря все это мы затеяли, — вырвалось у Олифера. Обругал себя, но — поздно.

Генка тревожно смотрел на него.

— Почему? — И столько боли было в голосу мальчишки, уже поверившего в этот день, уже успокоившегося, что Гудков не решился выложить вое сомнения.

— Видишь, дождь шпарит и шпарит, — пожал он плечами.

— А если еще песку, а, дядя Олифер? Мы же вдвоем…

«Хватит в бирюльки играть!» — хотелось крикнуть Гудкову. Но он только покачал головой. Достаточно, с чего это он должен потакать разным глупостям? Реально надо жить, Олифер Гудков. Можно иногда размяться, но всему есть предел.

Генка, видимо, понял, отвел взгляд. Молчали долго. Гудков постепенно расслабился, чуть-чуть даже довольный своим отказом. Он приготовился сказать бодро: «Ну, пора на боковую!» Но не успел.

— А вы, дядя Олифер, тоже бросили тех ребят, — напряженным голосом сказал Генка.

— Каких ребят?

— Тех, из Кукуевки… И про эти дома могли подсказать:

— Ну ты… я смотрю, тоже знаток выискался, — возмутился Олифер. — Давай-ка спать, не тебе в таких вещах копаться.

Но заснуть не мог долго. Хотя и убеждал себя, что его вины никакой нет. Ну кто может предвидеть, что произойдет через десять лет? Что ж, сразу бить тревогу? Да и кому он мог сказать, что этим домам скоро придет конец? Только своим знакомым. А они простые работяги. Кто его послушает, кто он такой, чтобы указывать?.. Олифер ворочался на своем брезенте. Опять тяжело прорезалась неуютная мысль, часто посещавшая в последние годы, — слишком много скопилось вокруг него незавершенного, громоздкого, неуклюжего, и уже ничего не успеть, а потому он и бежит, бежит…

Утром, когда Генка проснулся, Олифера не было. Генка вскочил, быстро натянул сапоги, плащ и спустился по лестнице. Но Гудкова не догнал. У мостка — большого дерева, занесенного поперек промоины, там, где у воды кончалась тропка среди тальника, — одна ветка была сломлена. Вокруг под ударами дождя танцевали узенькие серебряные танцорки, а по зеленым изнанкам поникших листьев этой ветки капли стекали медленно и тяжело.

На чердаке Генка обнаружил то, что в спешке не заметил. На брезенте, где спал Олифер, желтела кучка крупных помидоров, в целлофановом мешочке была молодая картошка, лежало что-то завернутое в газету. А рядом — записка: «Геннадий, не забудь проверить наш вал. Если подмывает, забей колья глубже. Может, что и выйдет из этой затеи. Возвращайся домой. Олифер Гудков».