Твоя... Ваша... Навеки

Глава 11

Сколько черных легковых мобилей в Лилате?

Великое множество и это в одном только Верхнем городе. У Арсенио похожий и у Эвана тоже.

И чего я не намерена делать наверняка, так это пестовать паранойю, воображать то, чего, может статься, на самом деле нет, и сомневаться.

Отворачиваюсь от окна, улыбаюсь безмятежно Байрону, настороженно наблюдающему за мной.

— Если ты все же не уверена, то…

— Я уверена. Более чем.

В гостиную возвращается Арсенио с початой бутылкой белого вина и тремя бокалами для шампанского. Расставляет все на столике под неодобрительный взгляд Байрона, сразу отметившего неподходящие для напитка бокалы.

— Что нашел, — оправдывается Арсенио, разливая вино.

— Хорошо хоть пиво не притащил, — ворчит Байрон.

— Я бы и от пива не отказалась, — замечаю я примирительно, чем заслуживаю вспышку неподдельного удивления с обеих сторон.

Мужчины полагают, что я за всю свою жизнь не пила ничего, кроме исключительно дорогих благородных напитков, разрешенных добродетельной даме высокого происхождения?

Я сажусь на диван, принимаю поданный Арсенио бокал и жду, пока инкубы устроятся рядом, по обеим сторонам от меня. Отмечаю, что Арсенио успел избавиться и от бабочки, и от жилета, расстегнуть воротничок рубашки, и ощущаю нетерпеливое воодушевление инкуба почти как свое, как если бы сама была эмпатом.

— За решение! — провозглашает Арсенио торжественно, и мы чокаемся.

Я делаю глоток вина. Затем еще, неспешно, смакуя тонкий ягодный вкус.

— Как ты относишься к идее объявить о нашей помолвке во время бала-маскарада во дворце Верховного собрания? — предлагает Арсенио.

Вижу краем глаза, как Байрон, пригубив вино, отставляет бокал на столик, берет меня за руку и начинает медленно, словно бы рассеянно гладить пальцы, тыльную сторону ладони.

— О нашей? — я выразительно вскидываю брови, без слов уточняя — какой именно?

Нас двоих?

Или нас троих?

— Нашей, конечно же, — Арсенио широким жестом обводит комнату.

— Ты хочешь объявить во всеуслышание, что мы… трое… собираемся пожениться? — это-то зачем?

— Мы хотим, — поправляет Арсенио.

Пальцы Байрона уже едва ощутимо скользят по моей руке от запястья до сгиба локтя, вынуждая нас обеих — и меня, и волчицу — отвлекаться от беседы. Понимаю, я вовсе не для разговоров сюда пришла, но публичное объявление о помолвке отнюдь не то, что стоит легкомысленно пропускать мимо ушей.

— Не суть.

— Тогда в чем дело? — Арсенио допивает остатки вина, тоже ставит бокал на столик, забирает у меня мой и присоединяет к остальным.

— Не вижу смысла сообщать об этом целому свету. Вполне достаточно рассказать близким и друзьям и… я дала свое согласие, и мы же все равно собираемся уезжать…

— Так какая разница? — вопрошает Байрон вкрадчиво. — Все видят нас втроем, догадываются и подозревают, сплетничают, воображают. И, думаешь, когда мы втроем же уедем, все поверят, будто разъехались мы в разные стороны, независимо друг от друга?

— Нет, но… я полагала, что мы просто покинем Лилат и…

— …никому ничего не скажем, разве что твоему брату? — с коротким смешком заканчивает мою мысль Байрон.

Да.

Бал через неделю, а уедем мы не на следующий день и даже не через несколько дней, и если мы сделаем объявление, то…

То оставшееся до отъезда время придется провести в окружении людей и нелюдей, знающих правду о нас и, в большинстве своем, осуждающих подобное развитие событий.

— Рианн, ну почему ты постоянно думаешь о том, что скажут другие? — Арсенио поворачивает меня к себе и целует.

Страстно, настойчиво, отодвигая лишние мысли в дальний угол. Я хватаюсь за его рубашку, сминаю тонкую ткань, с восторгом и смутным волнением погружаясь в знакомый омут. Чувствую, как губы Байрона легко, нежно скользят по открытому платьем плечу, а руки осторожно отводят тяжелый каскад волос и начинают расстегивать пуговицы. Волчица и рада, и самую малость недовольна — выверенность, привычная рассчитанность действий инкубов очевидна даже при моем минимальном опыте, слишком хорошо ощущается, что для них это не впервые, и лишь Лаэ ведомо, сколько девушек уже вот так оказывались между ними, подчиняясь уверенным их ласкам. Тревожит волчицу и что-то еще, неясное, но каплю беспокойное, пусть бы и зверь, и человек с готовностью уступали происходящему.

Я ведь этого хотела.

Мы обе хотели.

Так что нам не по нраву на сей раз?

Ладонь Арсенио изучает мое тело через зеленый бархат платья, опускается на бедро, затем на колено, где принимается тянуть юбки вверх, собирая подол в неудобные складки. Пуговицы заканчиваются — я ощущаю это по прикосновению к коже спины чуть выше корсета. Арсенио наконец оставляет мои губы и подол в покое, продолжает целовать уже шею, плечо, одновременно снимает верхнюю часть платья, и я помогаю, сама высвобождаю руки из крошечных рукавов. В отличие от вечернего наряда, корсет застегивается спереди, пусть шнуровка и утягивается сзади, и от меня не укрывается тень досады, раздражения в синих глазах, когда взору Арсенио предстает длинный ряд мелких крючков. В тумане сладкого полузабытья, овладевающего мной с каждым мгновением, с каждым новым прикосновением все сильнее, я не без мысленной усмешки отмечаю, что, похоже, Арсенио не хватит терпения их расстегивать. Наверняка он с удовольствием сорвал бы его с меня, если бы мог.

Одна незадача — что бы там ни писали в любовных романах, сорвать корсет с дамы отнюдь не так просто, как кажется.

Замешательство мимолетно — чуть помедлив, Арсенио вновь проводит ладонями сверху вниз по телу, на сей раз поверх панциря корсета, слезает с дивана, отодвигает столик, не иначе как чудом умудрившись не уронить бокалы и бутылку, садится прямо на пол. Снимает сначала одну туфельку, затем другую, потом касается лодыжки, гладит, постепенно поднимаясь выше, как вчера на пикнике. Я же наконец могу сесть ровнее, повернуться лицом к Байрону, подарить поцелуй ему — и задохнуться на секунду от его, сводящего с ума неспешной, обволакивающей нежностью. Арсенио добирается до края чулка, столь же неторопливо стягивает его с меня и принимается за вторую ногу. Ладони Байрона тоже скользят по корсету, и я не сдерживаюсь, позволяю себе нетерпеливое движение, раздраженная лишней одеждой что на себе самой, что на мужчинах. Под моими пальцами гладкая ткань жилета и пуговицы немногим крупнее крючков на несчастном корсете, отражение нежелания Арсенио возиться с досадной преградой накатывает вдруг остро, порождая порыв вырвать их с мясом. Байрон мягко усмехается мне в губы, перехватывает мою руку, убирая от жилета, и начинает расстегивать крючки.

— Тиш-ше, Рианн, тише. Не спеши… в конце концов, сегодня еще не полнолуние.

— Я не спешу…

— Спешишь.

Возможно.

Волчица изнывает от желания чуть-чуть ускорить ход событий, ей невыносимо ощущение человеческой одежды, мало легких бережных прикосновений, обоняние и разум зверя дурманят запахи обоих инкубов. И чем больше времени проходит, тем меньше я хочу ей возражать, пытаться по старой памяти обуздать ее инстинкты.

Сегодня это пустое.

Ладони Арсенио на моих ногах, вновь проводят по обеим от щиколоток до бедер, сдвигают выше платье, сбившееся тяжелым, неудобным кольцом на талии. Черные кружевные трусики — я по-прежнему не могу отказаться от открытых минималистских моделей, хоть они и противоречат правилам приличий, принятых среди леди, — следуют за чулками.

И корсет — похоже, крючки не вызывают у Байрона той же неприязни, что у Арсенио.

Меня приподнимают, избавляют, наконец, и от платья, и от нижней сорочки. Я полностью обнажена, и я впервые предстала в виде, столь естественном для оборотней, перед посторонними мужчинами. Я читала, что оборотни, родившиеся и выросшие на воле, вне клетки Лилата, много спокойнее относятся к обнаженному телу, что собственному, что чужому, но мы, те, кто никогда не видел ни лесных чащ, ни простора лугов, подвержены стеснению не меньше людей, зачастую мы и ипостась меняем редко, не имея возможности поохотиться или побегать. И женщинам-оборотням труднее и здесь, не могут они позволить себе того, что доступно мужчинам.

Ёжусь невольно то ли от странного, непривычного ощущения открытости, беззащитности, то ли от двух взглядов, откровенно голодных, жадно изучающих мое тело в свете люстры.

Хорошо, что закрыла шторы.

Не знаю, что бы делала, если бы на меня смотрели все трое…

Мысль настолько непонятна, неуместна, что краска мгновенно бросается в лицо. Волчица — сама невинность, ей по нраву голодные взоры ее мужчин, но мне, воспитанной в человеческой строгости и морали, тяжело вот так, с одного удара сердца перебороть стеснение, суетливое желание схватить платье и прикрыться им. Инкубы переглядываются, и Арсенио наклоняется ко мне, гладит по щеке.

— Ну что ты, Рианн, никто тебя не обидит, — он подхватывает меня на руки и относит из гостиной в спальню.

В спальне темно, очертания предметов обстановки скорее угадываются в полумраке, впрочем, я к ним и не присматриваюсь. Арсенио осторожно укладывает меня на широкую кровать, занимающую большую часть помещения, нависает надо мною, удерживая вес тела на руках, и начинает покрывать мое лицо и шею короткими поцелуями.

— Ты очень… очень красивая… и безумно желанная… долгожданная… если бы ты знала, насколько…

От чуть хрипловатого голоса, от срывающегося шепота по телу пробегают мурашки и, удивительное дело, смущение отступает, тает во тьме. Губы опускаются ниже, задерживаются на груди, я выдыхаю длинно, наслаждаясь этими новыми для меня ощущениями.

Волчица чует Байрона, отмечает его появление в спальне прежде, чем это делает человек. Наблюдаю из-под полуопущенных ресниц за высокой фигурой подле кровати, вижу — Байрон обнажен. Изучаю взглядом линии подтянутого тренированного тела настолько внимательно, насколько позволяет скупой свет, падающий с улицы через окно, и зрение зверя, лучше видящего в полумраке. Теплое дыхание щекочет кожу живота и Арсенио выпрямляется, отстраняется от меня. Уступает Байрону, хотя и с легкой неохотой, ощутимой даже в душном сумраке спальни.

— Ри-ианн…

Долгий поцелуй в губы и вниз по телу, повторяя действия Арсенио, вынуждая выгибаться, комкать бессильно одеяло. Только Байрон не останавливается на животе, пальцы скользят по бедрам, и я подчиняюсь в смутном предвкушении. Вздрагиваю — знать теорию и чувствовать в реальности не одно и то же, кто бы что бы ни говорил. И окончательно перестаю принадлежать лишь себе. Дыхание давно сбилось, тело будто плавится, источает жар и впитывает чужой, наполняется и тем, и другим. Шорох снимаемой одежды доносится словно издалека, приглушенный горячей плотной пеленой, что окутала нас коконом. Наконец Арсенио устраивается рядом со мной, тоже целует, ласкает грудь, и я впервые ощущаю в уверенном, настойчивом его поцелуе, как инкуб тянет энергию. Пьет и пьет, будто я неведомый желанный напиток, а он измучен жаждой. Странно, я ведь не замечала ничего подобного с Клеоном, а в том, что он получал от меня свою порцию энергии, я не сомневалась.

Только отчего-то осознание это не пугает. Наоборот, мне не жаль отдавать, я делюсь охотно и эмоциями, новыми, сплетающимися причудливым узором, и пламенем, сжигающим меня изнутри.

Отдаю стоны, сдерживать которые не могу, да и не хочу.

Кто нас услышит или увидит в уединении спальни?

Никто.

Наверное.

Мир словно взрывается яркой вспышкой, оглушает и ослепляет даже сильнее, нежели в прошлый раз, хотя мне казалось в порыве наивности, что лучше быть уже не может. Я застываю в руках обоих инкубов, с еще большим трудом, чем прежде, воспринимая настоящий мир вокруг. Просто лежу неподвижно, наслаждаясь ощущениями и самим моментом, чувствую, как лица касаются сначала пальцы Арсенио, затем губы, скользят невесомо по скуле, щеке. Догадываюсь по шороху, что Байрон отодвинулся от меня, потянулся к тумбочке возле кровати. Арсенио же оказывается надо мною, снова и снова покрывает мое лицо россыпью поцелуев.

— Будет немного больно… — голос звучит каплю виновато.

Улыбаюсь снисходительно — мне давно не пятнадцать лет и прекрасно известно, что и как должно быть. Болью меня не испугать

Но на всякий случай мысленно собираюсь, готовлюсь, хотя, видит Лаэ, расслабленное тело еще полно лениво, текучего блаженства, и в воздушной неге этой о боли думалось в последнюю очередь.

Ее, боли, и нет почти, скорее, тень боли, что появляется и исчезает почти сразу. Ощущение неожиданно резкого вторжения и последующей затем непривычной наполненности вызывает больше неприятного удивления, чем я ожидала. Но постепенно и оно тает призрачным миражом, тело успокаивается, приспосабливается к осторожным, размеренным движениям Арсенио. Я обвиваю шею инкуба руками, льну к нему и, быть может, потому пропускаю момент, когда он перекатывается на спину, удерживая меня на себе. В одно мгновение я оказываюсь сверху, несколько растерянная внезапной сменой позиции, ладони Арсенио на моих бедрах, сам он по-прежнему во мне. Сзади прижимается Байрон, целует в плечо, потом мягко, несильно надавливает на спину, и я наклоняюсь вперед, едва ли не укладываюсь на грудь Арсенио. Он обнимает меня, поглаживает плечи в явной попытке успокоить, пока пальцы Байрона скользят по спине, пояснице, ягодицам. Прохладное прикосновение к месту не совсем обычному вынуждает сжаться инстинктивно, порождает желание отодвинуться, но руки Арсенио держат надежно, боли не причиняют, однако и уйти не позволяют. Обнимая меня одной рукой, второй он проводит по моему телу, опускает ее меж бедер, ласкает, и мало-помалу я отвлекаюсь. Возвращается жар и происходящее вызывает все меньше и меньше протеста. Ощущения по-прежнему слишком еще непривычны, чтобы принять все и немедля, однако я ловлю себя на том, что мне это нравится, что оно вовсе не так ужасно, как думалось когда-то. Начинает казаться, что не только инкубы поглощают мою энергию, но и я сама впитываю их энергию, наполняюсь ею до краев, двигаюсь быстрее, подчиняясь ускоряющемуся темпу и мужским рукам, предчувствуя долгожданное насыщение.

Оно обрушивается лавиной, накрывает нас всех одновременно — я ощущаю наслаждение инкубов почти так же ясно, остро, как свое, — оно заново отрезает нормальное восприятие мира, превращает его в бессмысленную пустоту где-то вдали и при том делает ярче, четче наши эмоции, добавляя им оттенков, которым я не могла дать названия. Волчица, привыкшая к запахам и полутонам, безошибочно разделяет каждого инкуба, она и радуется, и печалится по непонятной человеку причине, но я не желаю сейчас ни во что вникать. Обессиленная, тяжело дышащая, я ложусь на грудь Арсенио, чувствуя, как он гладит меня по волосам, а Байрон — по влажной от пота спине, и на некоторое время и впрямь забываю обо всем.

Просыпаться поутру не хочется. Я отчаянно пытаюсь удержаться на той тонкой грани между сном и явью, когда осознаешь, что еще спишь, но понимаешь с раздражающей ясностью, что пробуждение уже неизбежно.

Но, подобно всякому просыпающемуся, не преуспеваю.

Оба инкуба рядом, уже не спят: Байрон обнимает меня со спины, его дыхание касается моего уха, Арсенио вытянулся по другую сторону от меня, моя рука покоится у него на груди.

— Ри-и-ианн, — Байрон так произносит мое имя, что в устах его оно начинает звучать иначе, более нежно, интимно.

— А мы знаем, что ты уже не спишь, — Арсенио снимает со своей груди мою руку, аккуратно сжимает мои пальцы и целует.

— Не сплю, — я открываю глаза, лениво осматриваю комнату в утренних лучах солнца, робких, только-только заглянувших в окно.

Спальня обставлена скромно: кроме кровати и пары тумбочек при ней, здесь есть только платяной шкаф да столик со стулом возле окна. И обещанный Байрон беспорядок отражается в неопрятной горе вещей, сваленных на стул, и массе разных мелких предметов на обеих тумбочках. Я переворачиваюсь с бока на спину — Байрон отодвигается предусмотрительно, Арсенио отпускает мою руку, — потягиваюсь, ощущая себя на удивление выспавшейся, свежей и почти счастливой.

Помню смутно поход в ванную комнату — меня отнесли туда на руках, омыли осторожно, прикасаясь бережно, нежно, и отнесли обратно в спальню, где уложили в кровать, накрыли тонким одеялом. Похоже, я так и уснула в объятиях обоих, не думая о завтрашнем дне.

И вот он настал.

— Я могу здесь остаться? — спрашиваю я, с внутренним содроганием представляя, что скажет Эван, когда поймет.

А он поймет, едва увидит меня. Потеря невинности не то, что можно скрыть от оборотня.

— Оставайся, — разрешает Арсенио щедро.

— Тем более нынче я имею полное право перебраться с дивана в хозяйскую кровать, — добавляет Байрон насмешливо.

— А давай ты еще немного на диване поспишь?

— И не надейся.

Не хочу возвращаться домой. И объясняться с братом тоже не хочу.

Но не объясниться нельзя.

— Мне пора домой, — произношу я с сожалением.

— Так рано? — удивляется Арсенио. — А как же завтрак и кофе в постель?

— Намекаешь, что мне пора начинать тренироваться в подаче кофе моему мужу и господину? — отшучиваюсь я и приподнимаюсь, прижимая одеяло к груди.

— Почему же? Все тебе и все ради тебя.

— Только вот на завтрак тебе подать-то и нечего, — замечает Байрон.

— Мне действительно пора, — я с некоторым трудом сажусь — не так-то просто не потерять при том прикрытия, одного на троих, — и Арсенио сразу же начинает водить кончиками пальцев вдоль моего позвоночника. — Эван будет недоволен.

— Эван всегда недоволен, — и тон Арсенио исполнен недовольства не меньшего.

— Рианн, — Байрон тоже садится, берет мою руку в свою. Гладит мои пальцы, смотрит пристально в глаза. — Мы объявим о нашей помолвке во время бала-маскрада Верховного собрания лордов. Это хорошая возможность и хотя она, конечно же, не избавит нас от всех вопросов и, уж тем более, от сплетен, однако обозначит нашу позицию и убедит твоего брата в твердости наших намерений.

— Сколь мне известно, в ежегодный регистрационный список, составляющийся в том числе и по результатам этого бала, не вносятся нетрадиционные союзы, — возражаю я. По-прежнему не понимаю, зачем сообщать о помолвке кому-то еще, кроме самых близких.

— Вносятся. По специальному разрешению сродни тому, которое выдают в случае, если одна сторона еще слишком юна или когда девушка уже беременна.

— Никогда о таком не слышала…

— Ты не интересовалась, — пальцы Арсенио все норовят задержаться на пояснице.

Все еще немного сонная волчица охотно тянется навстречу, чуть выгибается под легкими дразнящими прикосновениями. Она отнюдь не против продолжения произошедшего накануне, мысль о повторении кажется заманчивой, притягательной настолько, что я отодвигаюсь от Арсенио.

— Но это же, наверное, дорого…

— Нет.

— И Эвану нечего будет возразить, — уверяет Байрон. — Он поймет, что мы настроены решительно и серьезно и что никто не собирается бросать тебя теперь…

Фразу Байрон не заканчивает, однако я прекрасно додумываю ее сама.

Когда инкубы получили то, чего желали. С полного моего одобрения и по моей инициативе.

— Еще он поймет, что вас двое, — бормочу в попытке скрыть внезапную волну смущения.

Стоит ли у соседнего дома тот мобиль?

— Полагаешь, он еще не понял? — усмехается Арсенио.

Есть разница между тем, когда за девушкой ухаживают двое, когда они проводят время втроем, но при том не переходят границ допустимого — тогда можно еще вообразить в надежде слепой, наивной, что это и впрямь игра, баловство и рано или поздно все закончится, дама выберет кого-то одного, как положено, — и пониманием, что девушка добровольно, без всякого принуждения легла в постель с обоими. И что, более того, эти двое твердо намерены жениться на этой девушке и быть семьей втроем вопреки всем известным правилам и большинству традиций.

— Ладно, — неожиданно смиряется Арсенио и руку убирает. — Отвезем тебя домой. Кофе будешь?

— Нет, благодарю, — отказываюсь я.

Дома попью, если будет желание.

Чуть позже, улучив момент, когда обоих инкубов нет рядом, я украдкой выглядываю в окно, но того мобиля, что привлек мое внимание накануне, уже нет.