Ты

В коротком промежутке между твоими песнями лопоухий друг Ларисы, Дима, вдруг ляпнул:

– Я слышал, что она, – он кивнул в сторону сцены, – это… как бы… нетрадиционной ориентации.

Досужее любопытство и усмешка были написаны на его ушастом лице, а в его голосе мне почудилась лёгкая нотка презрительности. Впрочем, на последней настаивать не буду: это моё субъективное впечатление. Но как бы то ни было, мне хотелось взять этого Чебурашку за оба локатора и припечатать мордой об стол – за вот этот пренебрежительный тон, которым он посмел говорить о тебе. Но у тебя нашёлся защитник.

– Гы-гы, – ответил Паша, – да какое тебе дело до её личной жизни? Ты слышал, что она вытворяет с гитарой? Во-от, гы-гы… Она – талантище, а всё остальное – фигня. Гы.

Дима хмыкнул, почесал ухо.

– Ну, не знаю… Хорошо играет, но я б не сказал, что как-то особо… – Он явно не собирался сходу признавать свою неправоту.

– Что б ты понимал в колбасных обрезках, гы, – усмехнулся Паша. – А ты попробуй вот на таком уровне сыграть без глаз, вслепую… Посмотрим, что у тебя выйдет, гы-гы-гы! Планктон офисный.

– Так она что – слепая? – удивился Дима.

– Ага. – Паша закурил, откинувшись на спинку стула. – Как Джефф Хили. Знаешь такого?

Дима замялся. Паша хмыкнул.

– Ну, а Стиви Уандера хотя бы? Тоже великий слепой.

– Стиви Уандера слышал, но не знал, что он слепой, – признался Дима.

Он заткнулся, а мне очень хотелось пожать Паше руку. Мелированные волосы, серьги в ушах, пирсинг в губах и кислотный стиль одежды не всегда могут означать широту взглядов, но в случае с ним было именно так. Пусть его пробивало на «гы-гы» после каждой фразы, пусть у него был вечно плавающий, «обкуренный» взгляд, но мысли он высказывал вполне здравые.

Ты допела и умолкла с загадочной полуусмешкой на губах, чуть опустив гриф гитары и слушая вопли восторга, которыми надрывалась публика. Но что-то повисло в пространстве, внезапно загустевшем, как патока. И я знала, что именно: ты ждала меня.

Локаторы Димы возмущённо торчали: «Она – нетрадиционной ориентации». Паша презрительно курил: «Что бы ты понимал в колбасных обрезках». Лариса с Олей бездумно пили коктейли, попсово щебеча, а Рита сидела, словно выброшенная на берег после кораблекрушения. Я встала и пробралась сквозь толпу – к тебе. Будь что будет.

– Спасибо, Утёнок. Я тебя люблю.

Эти слова слышала только ты, но вот соприкосновение наших рук видели многие. А потом все увидели наши объятия в свете прожектора. Мы разве что не поцеловались на сцене, и только слепой (прости!) не увидел бы, что ты – моя, а я – твоя. По крайней мере, мне тогда казалось, что все всё поняли.

– Сбежим отсюда? – шепнула я тебе.

– Ну что ты, гуляй ещё, – улыбнулась ты. – Сегодня твой день.

Я взяла тебя за руку.

– Пойдём к нам за столик.

Ты колебалась:

– Не знаю, найдётся ли там для меня место…

– Тебе везде найдётся место, – заверила я.

Я помогла тебе сойти со сцены и гордо повела к столику. Ещё б я тобой не гордилась! Паша ставил тебя на одну доску с Джеффом Хили и Стиви Уандером, а для меня ты была выше всех.

Я уступила тебе свой стул, а для меня нашёлся ещё один. Гитару ты разместила на коленях, хотя, честно признаться, мне очень хотелось устроиться там самой. Но я на такой вызывающий поступок не решилась. Впрочем… Судьба тут же представила мне новый случай, чтобы «отличиться».

– Шикарно, просто шикарно, – развязно, с сигаретой в зубах, похвалил твоё выступление Паша. – Респектище и уважуха тебе за талант, Яныч. Гы-гы… Разреши пожать руку гениального музыканта, гы.

Ты обменялась с ним рукопожатием, от предложенной сигареты отказалась, а коктейль взяла. Лариса и Оля с почти детским любопытством глазели на тебя, но не потому что видели впервые: впервые им, вероятно, довелось видеть девушку нетрадиционной ориентации – вживую, лицом к лицу. У лопоухого бойфренда Ларисы, видимо, свербело в одном месте, потому что он, поводив между мной и тобой пальцем, как в считалке, спросил:

– Вы, это… Типа, вместе, да?

Удовлетворяя его любопытство и своё желание совершить сегодня нечто «этакое», я сказала с достоинством (как мне казалось):

– Да.

– Смело, – вот и всё, что он мог сказать.

Даже в бухающей по мозгам, ядовито-яркой какофонии клуба можно было порой услышать тишину – свою, локальную, за отдельно взятым столиком. Повисшую паузу разрядил своим гыгыканьем Паша:

– Молодцы, девчонки. Я рад за вас. Мэйк лав, нот уор*. Это главное в жизни. Любовь, какая бы она ни была.

– Звучит как тост, – сказала я.

– Гы-гы-гы, – согласился Паша. – За это стоит выпить!

Может быть, выпитые коктейли придали мне смелости сказать то, что я сказала, а может… Не знаю. А ты молчала с гитарой на коленях – молчала запретную песню свободы и любви. Ты не сказала ни слова в поддержку, но я знала, что ты – со мной. «Пить надо меньше», – усмехнулся голос трезвой осторожности, но я презирала его.

Все выпили, в том числе и ты. А Рита даже допила до дна свою банку с пивом одним духом. Сделала она это как-то залихватски и отчаянно, и в этом чувствовалась странная и холодящая кровь безысходность. Так пьют, наверно, перед смертью, подумалось мне.

Я порядком набралась в тот вечер, и ты провожала меня домой. Когда мы шли по улице под одним зонтиком, ты усмехнулась:

– Ты хоть сообразила, что ты сегодня совершила каминг-аут? Вот так взяла и…

– А… К чёрту всё, – засмеялась я с пьяненькой бесшабашностью. – Надоело притворство.

И поцеловала тебя на пустой автобусной остановке.

Наутро, протрезвев, я была, конечно, в ужасе от своего поступка. Ни фига себе, отметила день рождения… Сделала себе, так сказать, подарочек. Как я посмотрю в глаза людям? А особенно – Рите?

…Перейдя в новую школу, я сразу же попала в аутсайдеры. Период первичной изоляции, своеобразного «карантина», когда ко мне просто присматривались, занял весь учебный год, но уже тогда стало ясно: я – ботанка. То есть, отличница и тихоня, у которой все списывают, но с которой никто не хочет дружить.

Никто, кроме Риты. Девочка с толстой тёмной косой и светлыми голубыми глазами подсела ко мне и предложила свою игру – если помнишь, были такие отечественные игрушки, «Ну, погоди!», где волк ловил яйца. Рита тоже была тихоней, но не отличницей, а середнячком. Добрая и отзывчивая, она сразу протянула мне руку дружбы, которая находилась в моей, пока в седьмом классе не пришла ещё одна новенькая девочка – Катя. Она быстро взяла в оборот пассивную и внушаемую Риту, и я осталась практически одна. Меня Катя пыталась эксплуатировать в плане списывания, но с ней я проявила твёрдость. Не дала. Но врага в лице Кати я не приобрела: эта девочка была хитрой, но не злопамятной и не заносчивой, как некоторые «звёзды» нашего класса. На лидера она не тянула, лишь приспосабливалась там, где выгоднее.

К одиннадцатому классу Катя выросла в красотку с почти модельной внешностью, недалёкую в плане интеллекта, но изворотливую и практичную. Рита выглядела скромно, по-прежнему плетясь не совсем в хвосте класса, но и не в первых рядах, ну а я… Выкрасилась в блондинку и стала строить из себя неприступную леди. Катя с Ритой делали то, что было модным – восхищались Брэдом Питтом. Точнее, восхищалась им Катя, а Рита повторяла за ней. А меня не интересовали секс-символы. Я любовалась… нашей учительницей физики.

Ты можешь подумать, что Катя навсегда украла у меня дружбу Риты; нет, жизнь всё расставила по местам. После окончания школы их пути разошлись, чтобы больше не пересекаться, и вот тогда-то Рита вспомнила обо мне. Учёба в разных вузах не помешала нам снова стать подругами, ходить друг к другу в гости и гулять вместе. Мы пробовали пиво и сигареты, беседовали допоздна на философские темы, и само собой так выходило, что парней на нашем горизонте не появлялось. У Риты не было компьютера, а у меня был, и я, как преданная подруга, готовая поделиться всем – вплоть до последней дискеты, помогла ей с курсовой работой. Да что там помогла – я практически за неё всё продумала и написала, а она только прилежно печатала под мою диктовку на моём же компьютере и… получила «пять».

Рита принимала мою помощь как должное, а я, пропитанная высокими идеями, великодушно ей эту помощь оказывала. Правда, частенько я скатывалась в откровенно назидательный тон и покровительственное обхождение, но Рита смиренно принимала мои замашки патронессы как неизбежную издержку общения с умной подругой. Как раньше она восхищалась исполнителем роли вампира Луи вслед за Катей, так и сейчас она покорно кивала, слушая мои наставления. Суть её оставалась неизменной и сводилась к исполнению роли ведомой на верёвочке овечки, но я, прекрасно отдавая себе отчёт во всём, что касалось личности моей подруги, продолжала любить её… Или думать, что люблю. Как сказал классик: «Привычка свыше нам дана: замена счастию она».

Но чувство, что дружба с Ритой стала мне тесна, как детская одежда, безмолвно тяготило меня. Я «выросла» из этих отношений, а Рита не менялась. Но я молчала об этом, боясь ранить её. По той же причине я не высказывала ей своего искреннего мнения о её пении. Может быть, мне следовало откровенно сказать ей, что она поёт заурядно и второй Уитни Хьюстон из неё никогда не получится – пусть уж лучше она услышит горькую правду от друга, нежели от врага или просто равнодушного человека, но… Ведь у меня тоже была мечта. Каково было бы мне услышать, что я – посредственный писатель?

Сложно это всё… Не менее сложно, чем то, во что я вляпалась с тобой. Впрочем, «вляпалась» – не совсем точное слово.

В семь часов Рита разбудила меня телефонным звонком. Вьюжное декабрьское утро вдруг сразу охватило меня тоской сумерек: что-то случилось. А через полчаса или минут двадцать Рита, дрожа, пила чай на моей кухне: мне едва удалось убедить её зайти в квартиру. Она почему-то упрямо хотела поговорить со мной на крыльце. От моей подруги на три метра разило алкоголем, а из кармана её короткой кокетливой дублёнки торчала бутылка водки объёмом в 0,7 литра. Мне пришлось помогать Рите подняться по лестнице: её шатало.

– Не хочу я больше этой водки, – пробормотала она, прислоняясь спиной к стене в прихожей. – Дай мне чаю…

Я хотела помочь ей раздеться, но Рита испуганно схватилась за бутылку, пытаясь не дать мне до неё дотронуться.

– Осторожно… Не оставь свои отпечатки.

Дублёнку она так и не дала с себя снять, и пришлось усадить её за стол в ней. Услышав про отпечатки, я похолодела, но решила сперва, что Рита бредит. Но когда она вытащила бутылку из кармана и с диким блеском в глазах показала мне на её прямоугольном донышке кровь, я так и села.

– У него висок треснул, – сказала Рита, откручивая пробку. – Как вафля… Там есть такое место, где кость тонкая.

И она сделала из горлышка глоток, а в моей голове проплыла до жути отстранённая и чужая мысль: как бутылка, сломав чью-то кость, сама не разбилась? Впрочем, стекло было толстым. Однажды мне случилось разбить такой бутылкой унитаз… Не спрашивай меня, при каких обстоятельствах, это было достаточно глупо. Главное – от белого друга человека отлетел приличный кусок, а бутылке – хоть бы хны. Но я-то думала, что голова прочнее унитаза. Или нет?

Как бы то ни было, Рита пила из окровавленной бутылки водку, морщась и кашляя, а я сидела и смотрела на неё, окаменев.

– Всё, хватит… – Риту передёрнуло, и она с трудом сдержала рвотный позыв. – Чаю… Дай мне чаю.

Бутылку она снова сунула в карман, а я, пытаясь успокоить себя привычными монотонными действиями, принялась заваривать чай.

– Что случилось? – спросила я, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Я убила его, – только и сказала Рита, уронив голову на стол.

Она отключилась. Растерянно стоя с заварочным чайником в одной руке и пачкой чая в другой, я не знала, куда теперь всё это девать.

Но через пятнадцать минут моя подруга очнулась. Подняв на меня остекленелый взгляд, она повторила:

– Чаю мне… Чаю, понимаешь?

Со второй попытки она всё же дождалась, пока он заварится. Я подвинула ей сахарницу, но она, поморщившись, отрицательно качнула головой и стала пить несладкий.

– Тебе бы проспаться, Рит, – неуверенно предложила я.

– Это да, – кивнула она, зацикленно глядя в одну точку перед собой. – Это надо.

Я проводила её в комнату отца и снова попыталась снять с неё дублёнку, но Рита опять не позволила, охраняя бутылку от моих рук. Так она и уснула с ней на диване, не снимая верхней одежды. Сапоги с неё я сняла после – Рита только мычала в полузабытье. Бросив их в прихожей, я рухнула в кресло.

Не знаю, сколько я так просидела в оцепенении. К реальности меня вернул звонок мобильного: на экране высвечивалось твоё имя. Вздрогнув всем телом, я глянула на часы: ё-моё! Ты ждала меня в скверике у кафе, как обычно, а я… Чёрт.

– Утён, прости меня, – пробормотала я. – Сегодня я не смогу… У меня тут… происшествие.

– Что случилось? – В твоём голосе прозвучало искреннее беспокойство.

– Да тут… авария, в общем. Трубу прорвало, – зачем-то соврала я. – Сама понимаешь, отлучиться не могу, жду сантехника.

– Понятно, – сказала ты. – Ладно, позвони мне, как только всё утрясётся. Целую тебя, птенчик.

Это была моя первая ложь тебе, и мне стало так противно от неё, что ноги подкосились, а к горлу подступило что-то горькое и тошное. Но то, что случилось с Ритой, было ещё ужаснее.

…Вчера они с девушками выступали в клубе, как обычно. После выступления к ним подошли двое сильно выпивших парней и откровенно попытались их снять. Парни трясли у них перед лицами деньгами, но девчонок это оскорбило.

«Мы вам что – девушки по вызову?» – сказала Лариса.

Парни продолжали приставать и настаивать, и пришлось звать охрану. Дюжие вышибалы скрутили буянов, и девушки спокойно отправились по домам. Но когда подъехало такси, у Риты вдруг прихватило живот, и она, сказав Ларисе и Оле, что вызовет себе другую машину, бросилась в туалет.

Дожидаясь такси на улице, Рита увидела, что к ней направляются те самые парни – ещё более пьяные и настроенные решительнее прежнего. В клубе их обломали, но сейчас они желали завершить начатое – хотя бы с одной Ритой.

Надо было бежать обратно в клуб, к людям, но с перепугу Рита кинулась прочь по улице, поскользнулась, и её догнали. У одного из преследователей торчала из кармана почти полная бутылка водки, и Рита, недолго думая, выхватила её и изо всех сил ударила… Парень свалился замертво с окровавленным виском, а Рита снова побежала. Второй погнался за ней, но на сей раз сам растянулся на ледяной корке и не смог подняться. В общем, мою подругу спасла пьяная неловкость этих отморозков и гололёд.

Рита бежала, бежала… поскальзывалась, падала, снова вставала и бежала, пока не выбилась из сил. За ней уже никто не гнался. Рухнув на скамейку автобусной остановки, она поняла, что всё ещё стискивает бутылку. Вместо того чтобы просто выбросить её, она зачем-то открутила пробку и сделала глоток…

…Всё это она рассказала мне, когда проснулась далеко за полдень. Выпила она много для своей комплекции, но не достаточно, чтобы совсем отшибло память.

– Вот ты такая умная… Как ты мне посоветуешь поступить? – спросила она то ли с горечью, то ли с усмешкой. – Ты всегда знала, что делать… Скажи! Как ты скажешь, так я и сделаю.

В этот раз я не могла дать ей никакого ответа, кроме одного:

– Это решать только тебе.

– А, не хочешь брать ответственность на себя? – усмехнулась Рита. – Правильно. Зачем тебе ещё одна тяжесть на душе?

Я нахмурилась.

– Ты о чём, Рит?

Она достала бутылку, взболтала остатки водки до вспенивания, но пить не стала – только посмотрела их на свет.

– Да о том… Я ведь знаю, что ты обо мне на самом деле думаешь. Тебе скучно со мной. А Яна… Она интересная, талантливая. По-настоящему талантливая – не то, что я.

– Рит, ты… – начала я.

– Да ладно, не парься, – перебила она, устало поморщившись. – Я реально себя оцениваю. Певица из меня – как из бегемота Волочкова.

– Никогда нельзя сдаваться. – Что ещё я могла сказать?!

– Да при чём тут сдаваться… – Рита хмуро разглядывала этикетку бутылки, будто читая там что-то. – Тут хоть лоб расшиби – а ничего не выйдет. Ничего мне не светит, потому что я – обычная, каких миллионы. Никакого таланта у меня нет.

Я присела на корточки и хотела накрыть её руки своими, но она тут же отдёрнула их, пряча бутылку. Я вздохнула.

– Рит… Дело не в таланте. Ты просто такая, какая есть… Если Бог создал тебя такой, значит, так нужно. Я тебя люблю и принимаю именно такой. Просто… будь собой. И всё. И делай то, что подсказывает тебе сердце.

Рита наконец поднялась.

– Хорошо, – сказала она, застёгиваясь. – Я сделаю то, что оно мне подсказывает.

– Что? – спросила я встревоженно.

– Пойду домой, – улыбнулась она.

Я отпустила Риту, ни о чём не подозревая и полагая, что с ней всё будет в порядке. Но когда я позвонила ей на следующий день, её мобильный был выключен. Тогда я набрала её домашний номер.

Её мать, плача, сказала мне, что Рита под стражей. От меня она сразу пошла в милицию и сдалась, предъявив орудие преступления – бутылку.

Это был скверный Новый год. Отец оставил меня в праздничную ночь одну: ещё летом он начал встречаться с женщиной – коллегой по одной из бывших работ, и она пригласила его к себе. Меня тоже звали, но я не пошла. Не только потому, что мне не нравилась пассия отца – из-за событий с Ритой мне было вообще не до праздника.

Возможно, я проревела бы всю ночь одна, если бы не ты. Да, это был грустный Новый год, но я провела его с тобой и твоей семьёй. Наталья Борисовна испекла большой пирог, а Александра зачаровывала меня тёплым взглядом. Они пока ничего не знали и удивлялись, почему у меня такие печальные глаза. Ты тоже замечала, что со мной творится что-то странное, но я отмалчивалась.

Парень, которого Рита ударила, умер на месте. Надо же было так сложиться звёздам, что удар попал именно в то место – и с наихудшими последствиями! Вскрытие показало, что у парня была аневризма одного из крупных мозговых сосудов, и удар спровоцировал её разрыв. Смерть наступила от массивного кровоизлияния в мозг. Оба отморозка не были вооружены – если не считать за оружие ту роковую бутылку.

Вскоре стало известно, что Риту хотят судить по сто пятой статье – за простое убийство. Ей грозил срок до пятнадцати лет… Этого я уже не могла вынести.

Мы с тобой сидели в нашем кафе. Передо мной стояла чашка с рисунком кошачьей мордочки на кофейной пене, но из-за комка в горле я не могла глотать.

– Может, уже расскажешь, что случилось? – спросила ты. – Ты в последнее время сама не своя. И не отнекивайся. Я чувствую. Что-то не так.

Сейчас роднее и ближе тебя у меня никого не было. Ужасно, но отца я в этот момент таковым не считала. Да, он достаточно долго вдовствовал и мог устать от одиночества – всё это было вполне понятно, но эта чужая женщина… Я никак не могла её принять. Что-то не нравилось мне в ней, была в ней какая-то «червоточина», а отец не видел. А может, просто закрывал глаза на это. Как бы то ни было, мы с ним в последнее время сильно отдалились друг от друга.

Твои тёплые руки легли сверху на мои, и это стало последней каплей. Я уже не могла сдерживать слёз.

– Риту хотят засадить на пятнадцать лет… А она только защищалась от пьяного отморозка. У её родителей нет денег на хорошего адвоката…

Я всё рассказала во всех подробностях. Ты молча выслушала, потом достала телефон и набрала номер сестры.

– Сань? Привет… Разговор есть. Нет, не по телефону, встретиться надо. Дело серьёзное. Кто рядом плачет?.. Это Лёнька носом хлюпает немножко. Нет, нет, с ней всё нормально. Давай не по телефону подробности, ладно? – Прикрыв телефон рукой, ты передала мне: – Саша спрашивает, насколько это срочно. Если не слишком, то можно встретиться вечером, а если дело не терпит, то она ждёт нас прямо сейчас.

Наверное, несколько часов ничего не решали. Попытавшись взять себя в руки, я сказала:

– Можно вечером.

– Лёня говорит – вечером, – передала ты Александре. – Хорошо. Договорились.

Убрав телефон, ты снова мягко завладела моими руками.

– Всё, всё, тише… Не плачь. Мы что-нибудь придумаем.

Веришь ли, но мне сразу стало легче. Я доверяла тебе безгранично – так же, как Рита доверяла мне. Твой голос снял боль от колючего кома у меня в горле, согревающее пожатие твоих рук внушало мне надежду на лучшее и ободряло. Я даже смогла выпить кофе, и ты улыбнулась.

– Вот и умница.

Разговор состоялся на даче. За окнами стоял зимний мрак, но на кухне уютно горел свет, а на столе в чашках исходил паром чай и блестело в блюдечках малиновое варенье. Александра в чёрном строгом костюме – только что с работы – резала ломтиками батон. Мне нравилось смотреть, как она хозяйничает: от этого меня окутывало чувство уверенности и спокойствия. Плеснув в рюмку немного коньяка, она заставила меня выпить.

Когда моё нутро согрелось, я смогла повторить Александре всё то, что я рассказала тебе. Выслушав, она нахмурилась и соединила подушечки пальцев обеих рук.

– Сто пятая, пятнадцать лет… Нет, это дурдом какой-то! Они там что, сбрендили совсем? Тут явно самооборона с превышением пределов, а это другая статья и совсем другой срок. Не пятнашка, а два года максимум.

Одно из двух высших образований Александры было юридическим – хоть и не по уголовному праву, но с кодексом она была знакома не понаслышке.

– В общем, так, Лёнь, – сказала она, согревая меня серьёзным, но неизменно ласковым взглядом. – Одна моя хорошая знакомая – адвокат. Профессионал, каких поискать. Я поговорю с ней… О деньгах тоже не волнуйся – найдутся. Не переживай, на пятнадцать лет эту глупышку никто не посадит, мы этого не допустим. Сразу скажу – насчёт полного оправдания я не уверена; не знаю также, удастся ли выбить для неё условный срок, но скостить его до минимума – вполне реальная задача. Посмотрим. – И, откинувшись на спинку стула, Александра блеснула холодными и колючими искорками в светлых глазах: – Надо этих засранцев в погонах на место поставить.

________________

* «Make love, not war» – «Занимайтесь любовью, а не войной», американский антивоенный девиз 1960-х, приписываемый движению хиппи.

8. ВЫБОР

Так получилось, что оглашение приговора Риты и роспись отца со Светланой выпали на один день.

С будущей мачехой я мало общалась – всего три или четыре раза, и знала о ней только то, что ей пятьдесят три года, у неё двое взрослых детей и работает она бухгалтером. Детей её я вообще ни разу не видела: когда Светлана приводила их к нам – знакомить с отцом, я улизнула из дома и провела день у тебя. Отец был недоволен, да и я впоследствии считала этот поступок демонстративным ребячеством, но… не смогла преодолеть какую-то полубессознательную антипатию к этому семейству. Что ещё я знала о Светлане? Она была разведена уже десять лет, когда-то на работе безуспешно строила глазки отцу, а сейчас, в преддверии пенсии, она активно искала себе спутника жизни. И вот – нашла. В своё время отец был в глубоком трауре и проигнорировал её знаки внимания, потом сменил место работы, а прошлым летом они снова случайно встретились, разговорились… И отец уже иначе взглянул на возможность завязывания отношений с бывшей коллегой. Он стал проводить вечера и выходные у Светланы на даче и с удовольствием помогал ей на участке. После того как наш сад был продан братом, отец загрустил, а теперь у него снова появилась возможность отвести душу на природе.

И вот, на этот солнечный апрельский день была назначена регистрация. Отца и Светлану должны были расписать в двенадцать, и по странному совпадению в то же время решалась судьба Риты.

Проснуться пришлось ни свет ни заря: отцу показалось, что рубашка плохо отутюжена, и он поднял меня с постели в шесть утра, чтобы я прошлась по ней ещё раз. Отчаянно зевая спросонок и пытаясь продрать глаза, я взялась за утюг, но неловко – нечаянно сделала на рукаве складку и узнала о себе много неприятных вещей. Выслушав, что я и косорукая, и неумёха, и вообще никакая, я пожала плечами и ушла в ванную, а отец сам стал утюжить свою рубашку. Она, кстати, отглажена была вполне нормально.

К десяти приехал брат с женой. Он занимался организацией банкета и доложил отцу, что всё в порядке. Празднование устраивалось скромное: свадьба на широкую ногу была нам просто не по средствам.

– Да и ни к чему нам пышные торжества, – сказал отец. – Это вам, молодым, попервоначалу это интересно… А нам уж не надо. Да и пыль в глаза пускать показной роскошью некому. Не перед кем красоваться.

Денис, малоподвижный и склонный к полноте, после нескольких лет семейной жизни выглядел изрядно посолидневшим – особенно в области живота. Облачённый в костюм кофейного цвета, он своей фигурой напоминал и бочку, и шкаф одновременно.

– Ну, пыль в глаза пускать, может быть, мы и не будем, но всё будет вполне на уровне, – ответил он.

Его жена Наташа была ему под стать. Если до родов она отличалась лишь небольшой полнотой, то сейчас расплылась до безобразия. Она попросила у меня чаю и чего-нибудь пожевать.

– Это чтобы аппетит перебить и не объесться на банкете, – пояснила она.

– Разумный подход, – усмехнулась я. – А где Ванюшка?

– Мы решили его не брать, – ответила Наташа, набивая рот бутербродом. – Пусть посидит с бабушкой. Свадьба – праздник не детский.

Как и Денис, Наташа носила очки, но сегодня ради случая была в контактных линзах. Ей удалось весьма мило накраситься, но вот густая пышная чёлка ей совершенно не шла. От неё веяло домашней скукой и кухней. Брат неплохо зарабатывал, и Наташа могла позволить себе сидеть дома и заниматься ребёнком, готовя мужу вкусные обеды. На этих-то обедах, как я подозреваю, Денис и раздобрел.

– Ну, как я выгляжу? – спросил отец, красуясь передо мной.

Его седые волосы были причёсаны на косой пробор, а усы молодцевато топорщились. В отличие от головы, в них серебрилось всего несколько седых ниточек. Новый чёрный костюм на нём сидел чуть мешковато.

– Отлично выглядишь, – сказала я, заставив себя улыбнуться.

Увы, внутренне я не могла разделить с ним его радость.

В одиннадцать мне позвонила Александра.

– Ну, ты готова?

Я покосилась на отца, взволнованно приглаживавшего перед зеркалом усы. Вчера я заикнулась, что не смогу пойти на регистрацию, потому что у Риты в это же время – оглашение приговора, чем вызвала у него бурю раздражения. Для него моя подруга была уже конченным человеком, убийцей, причём обстоятельства дела его не интересовали. Он не желал ничего слышать. Я промолчала, но решение мной было уже принято.

– Да, – ответила я Александре.

– Через двадцать минут буду у тебя, – сказала она.

Весеннее солнце в чистом небе кололо глаза лучиками-иголками, под ногами хлюпала каша из подтаявшего снега и грязи, а в воздухе пахло тревогой и тоской. Улететь бы к этому небу, прихватив с собой Риту, унести бы её подальше от злых людей… Но у меня не было крыльев.

Передо мной стоял выбор: если я еду в загс, я должна сесть в белую «волгу», украшенную лентами, а если в суд – то в чёрный джип Александры. Впрочем, выбор я сделала ещё вчера, но шагнуть в нужную сторону было непросто. Отец, увидев моё движение, окликнул:

– Ты куда это?

Его слова хлестнули меня по спине, как бич. Вздрогнув, я обернулась.

– Пап, я же вчера тебя предупредила, что на регистрацию поехать не смогу. Я – к Рите, на приговор. – Вышло робко, тихо и виновато.

У него тут же сердито встопорщились усы:

– Не может быть и речи! Садись в машину и едем!

Он, похоже, не понимал, что я не могла веселиться на его свадьбе, в то время как перед Ритой, возможно, откроются железные ворота тюрьмы. А если и понимал, то мои чувства его не волновали: как он сказал, так и должно быть.

– Пап, извини, – твёрдо сказала я. – Я должна быть рядом с Ритой в этот момент. Если там всё не слишком затянется, возможно, я успею на банкет.

Александра тем временем вышла из машины и позвала:

– Лёня, ты едешь? Опоздаем!

Отец напустился на неё:

– А вы кто такая?! По какому праву вы тут всё решаете?

Но с Александрой такой тон не «прокатывал». В элегантном чёрном пальто, шляпе и своих любимых высоких сапогах, она подошла к свадебной «волге» и шлёпнула на её крышу визитку.

– Меня зовут Александра Евгеньевна, и в моём салоне были заказаны цветы для вашей свадьбы, – сказала она, колюче поблёскивая серыми льдинками глаз. – Но это неважно. Пожалуйста, отнеситесь с пониманием к решению вашей дочери поддержать свою подругу в нелёгкий момент и не будьте столь авторитарны и категоричны.

– Может, на банкет я ещё успею, – повторила я, ободренная её поддержкой.

Отец махнул рукой.

– А, да как хотите… – И добавил упрямо: – Если не поедешь сейчас с нами, можешь не утруждаться приходить на банкет.

– Как скажешь, – пожала я плечами.

Я села в машину к Александре. На душе у меня выли волки… Так погано мне давно не было. Щёки горели, будто их отхлестали чьи-то злые и жёсткие ладони, а пальцы заледенели и дрожали. Хотелось разреветься, но слёзы высохли на раскалённом от горечи сердце. Я безуспешно тёрла уголки глаз в надежде хотя бы на пару солёных капель.

– Тяжело тебе с таким папой, – проговорила между тем Александра. – Упёртый он… Непробиваемый.

– Уж какой есть, – буркнула я. И вздохнула: – Такого Бог дал…

В глазах твоей сестры уже растаяли серые льдинки, и её взгляд, обращённый на меня, снова согрелся.

– Ты умничка. Всё правильно сделала.

Солнце светило невыносимо ярко, так что я пожалела, что не надела тёмных очков… Хм, тогда бы я стала похожа на тебя.

Входя в зал суда, я пошатнулась: пол поплыл из-под ног. Но Александра была рядом, её рука аккуратно и крепко подхватила меня под локоть.

– Тихонько… Не волнуйся.

Народу было немного: только семья Риты и семья убитого парня, да ещё Лариса с Олей пришли поддержать подругу и участницу их теперь уже распавшегося трио. Риту ввели под конвоем и усадили на скамью, огороженную решёткой. Она была ещё в своей обычной одежде, и от приговора зависело, останется ли она в своём или же ей скоро выдадут казённое…

Наши взгляды встретились, и… Рита улыбнулась. Я пришла поддержать её, но получалось так, что это она подбадривала меня. А я чувствовала себя так, будто это мне должны были вынести приговор, а не Рите.

Родные убитого смотрели на Риту, и в их взглядах читалось пожелание ей самого большого срока, какой только был возможен. Полная женщина с квадратной фигурой и светлыми седеющими волосами – видимо, его мать – всё время щурилась и прикладывала платочек к припухшим векам.

Мама Риты, маленькая и коротко подстриженная, держалась непроницаемо. Её глаза за стёклами очков смотрели сосредоточенно и строго. Отец, лысеющий и весь какой-то мятый, выглядел словно с похмелья. Он даже не побрился сегодня – так и пришёл с покрытым седой щетиной подбородком.

Судья была женщиной – грузной, одышливой, с глубоким грудным голосом. В своей чёрной мантии с широкими плечами она напоминала уличную тумбу для афиш. Её монотонное, скучное бубнение доносилось до меня, будто сквозь глухую пелену:

– …приговаривается к двум годам лишения свободы с отбыванием срока в колонии общего режима.

Больше я ничего не слышала. Все звуки в моих ушах слились в это монотонное «бу-бу-бу», а тело растворялось в этом невыносимо тошнотворном звуке.

К реальности меня вернул холодный аромат туалетной воды Александры – как нить Ариадны, вытянул меня в яркий весенний день, к солнцу и небу. Её плечо, шляпа, серебро седины на стриженом виске… Кажется, она несла меня на руках к машине, а рядом по ступенькам спускалась адвокат Риты, Елена Сергеевна – шикарная женщина в светло-бежевом пальто. Один рыжевато-каштановый плащ волос чего стоил… А глаза – голубой огонь. Александра, кажется, говорила, что она – её хорошая приятельница. Я бы не удивилась, впрочем, если бы они оказались больше чем просто подругами.

– Ну вот, выдумала ещё – в обмороки падать, – укоряла она, пока Александра усаживала меня в машину. – Риту напугала и расстроила… Неужели нельзя было без этого обойтись?

– Лен, ну ладно тебе, – мягко защитила меня Александра. – Ты же понимаешь, что она это не нарочно.

Сердце сжалось озябшим комочком. Расстроила Риту… Наверно, она хотела броситься ко мне, но её не пустил конвой.

Александра достала из аптечки нашатырь, дала мне понюхать. Весенний воздух привёл меня в чувство, но слабость ещё не хотела отступать.

– Так, ну, куда тебя везти? – спросила Александра. – Домой, наверно? Тебе сейчас надо бы отлежаться.

Меньше всего на свете я сейчас хотела оставаться одна. Нет, нет, только не это. Я просто сойду с ума, разобью голову о стену. Мне отчаянно хотелось прильнуть к тебе, но ты была сегодня на работе. И твоей сестре, как оказалось, тоже приходилось вернуться к делам.

– Лёсик, малыш, я б с тобой посидела, но сегодня, как назло, дел дофига… Еле выкроила время, чтоб на суд тебя свозить. – Её тёплые ладони осторожно коснулись моих холодных щёк. – Давай как-нибудь… держись, а? Ну, не раскисай. Блин… Лен, ну что мне делать-то? Я не могу её в таком состоянии оставить.

Я попыталась взять себя в руки. В самом деле, ведь твоя сестра – очень занятой человек, мы и так по максимуму воспользовались и её временем, и связями, и деньгами… наверное. Мне не хотелось, чтобы она беспокоилась из-за меня. Из-за моей дурацкой слабости.

– Всё нормально, – глухо прозвучал мой голос – тихий, неузнаваемый. – Я буду в порядке.

Конечно, я не могла быть ни в каком порядке, но я должна была успокоить Александру. Я обняла её и прошептала:

– Спасибо вам большое… Не знаю, как вас благодарить за всё, что вы сделали.

Глаза Александры тепло заискрились улыбкой.

– А я знаю, как, – сказала она. – Переходи уже наконец на «ты». И зови меня просто Саша.

Меня отвезли домой. Александра уехала на работу, а великолепная Елена Сергеевна около часа побыла со мной. Каблуки её чёрных лакированных сапог постукивали по полу кухни, когда она заваривала чай. Я хотела сделать это сама – всё-таки, она была гостьей, но Елена Сергеевна отмахнулась:

– Да сиди ты.

Я млела в волнах свежего аромата её духов, ненавязчивого и элегантного. Не только профессионал, каких поискать, но ещё и красавица. Пусть ей и не удалось полностью выцарапать Риту из когтей правосудия, но, по крайней мере, она уберегла её от дикого и абсурдного произвола – пятнадцати лет за убийство при самозащите.

– Ересь, конечно, полнейшая, – сказала она, потягивая несладкий чай маленькими глоточками. – Но, к сожалению, у нас такое возможно.

Конечно, Елена Сергеевна тоже была занятым человеком, и я неизбежно осталась дома одна. Впрочем, вскоре позвонила Александра:

– Ну, как ты там?

Моё сердце невольно согрелось от такой заботы. Всё-таки повезло тебе с сестрой. Хотела б я такую же… Но у меня был только брат – в очках, с круглым пузцом и женой-наседкой, готовящей вкусные обеды. С понедельника по пятницу, а также иногда и по субботам он протирал штаны на работе, вечером приходил домой, сытно кушал и – за компьютер либо к телевизору. Время от времени его донимал отпрыск: «Папа, ну поиграй со мной!», а его половина пекла пирожки и смотрела сериалы. Вот такая царила у моего брата семейная идиллия, в которой он был, судя по лоснящейся круглой физиономии, вполне счастлив и доволен. Звонил раз в месяц: «Привет-пока». Иногда консультировал меня по компьютерным вопросам и ставил мне антивирус.

Счастья примерно по такому же сценарию желали и мне. Но вместо того чтобы выйти замуж, нарожать детей и растолстеть, я осмелилась полюбить тебя.

Я приняла душ, выпила ещё чаю и улеглась в постель, когда позвонила ты.

– Птенчик, ну что там?

Вдыхая запах чистоты от свежей наволочки, я сказала:

– Два года.

– Что? – не поняла ты.

– Дали Рите, – пояснила я.

Помолчав, ты пробормотала:

– Ну, хорошо, хоть не пятнадцать. Как ты, Лёнь?

– Да ничего… Жива вроде, – усмехнулась я. – Правда, из-за всего этого я на свадьбу отца не пошла… Наверно, он жутко сердится на меня.

– Ох, ё-моё, – вздохнула ты. – Бедный ты мой птенец. Надо же было так совпасть…

– И не говори. – Нет, на самом деле я хотела, чтоб ты говорила – чтобы слушать твой голос и умываться тёплыми слезами, рваться к тебе всем сердцем, душой и телом. Желать тебя каждой клеточкой, каждым нервом, мечтать о твоих губах и пальцах.

– Когда увидимся? – хотела ты знать.

– Я бы с радостью – прямо сейчас, – призналась я. – Но это вряд ли получится. Давай завтра. Завтра у нас что? Суббота? У тебя до полпятого, а у меня выходной. Безумно хочу вырваться отсюда… Тем более, что здесь теперь поселится моя дражайшая маман.

– Тогда до завтра, – улыбнулась ты. – Целую, моя птаха.

Сна не было – я просто лежала в постели, думая о Рите. Наверно, она уже ехала в поезде к месту отбывания срока… А может, ещё только ждала отправки. Я не представляла себе, как она там выдержит эти два года. Останется ли она собой, или же её научат «уму-разуму»? Она всегда была ведомой, подчиняющейся чужой воле. Во что её там превратят? Сломают? Растопчут?

Невыносимо больно.

А в дверном замке поворачивался ключ. Какие-то голоса на лестничной площадке… Тревога царапнула мне сердце, пощекотала холодком нутро. Ну, видимо, отгуляли свадьбу. Благополучно ли, ладно ли?

Как оказалось, не совсем ладно.

Пьяного в стельку отца завели в квартиру под руки. Рубашка, которую я сегодня наглаживала в шесть утра, выбилась из брюк, бутоньерка оторвалась, галстук висел на шее развязанный. Наступив на мои сапоги, отец споткнулся и пробормотал-прошипел что-то нечленораздельное.

– Тихонько, тихонько, – сказал Денис, поддерживая его с одной стороны.

– Осторожно, – вторил ему с другой стороны Дима, лопоухий бойфренд рыженькой Ларисы. Тот самый, который пренебрежительно сказал про тебя: «Она – нетрадиционной ориентации», и который был свидетелем моего каминг-аута в тот злополучный день рождения.

Стоп! А он откуда здесь? Какого чёрта?

Моя новоприобретённая маман вошла следом за ними – пышноволосая крашеная блондинка в голубом платье со стразами. Впрочем, пышность её причёске придавала перманентная завивка. К своему возрасту она сохранила изящную фигуру, и со спины ей можно было дать максимум лет тридцать пять, но с фасада иллюзия рассеивалась. Постбальзаковский возраст был налицо.

– Димасик, не надрывайся, пусти его, – сказала она с беспокойством. – Ничего, Денис справится сам… Уложит его как-нибудь. Ох, ну надо ж было ему так нахрюкаться, а?!

– Мам, да нормально всё, – ответил Дима. – Проспится, завтра человеком будет.

Денис временно усадил отца в кресло, а Дима раздвинул диван и постелил постель. Светлана же не пошевелила и пальцем – только отдавала ценные указания, руководя погрузкой полубесчувственного тела на диван. Когда отца под белы рученьки водворили на брачное ложе, она поморщилась:

– Я с ним, пьяным, не лягу… Денис, это кресло тоже раскладывается?

– Да-да, – пропыхтел мой брат, укладывая свесившиеся ноги отца на диван.

– Ну, вот на него и лягу, – решила Светлана. – А то он беспокойный. Димасик, за такси рассчитался?

– Рассчитался, рассчитался, – ответил тот.

Я стояла, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки. Вот оно что… Значит, Димасик. Я не удосужилась познакомиться с семьёй моей тогда ещё будущей мачехи, и вот – сюрприз. Признаться, меня охватили недобрые предчувствия.

Увидев и узнав меня, Дима, по-видимому, испытал похожие чувства.

– Ну, привет, брателло, – усмехнулась я.

– Привет, – ответил он как-то настороженно, оттопырив карманы кулаками.

– Что, тоже к нам переезжаешь?

К счастью, Димасик жил у бабушки, после смерти которой ему должна была достаться её квартира, а вот его сестра, как выяснилось, намеревалась вместе с мужем и ребёнком вернуться домой – в квартиру матери. Живя с родителями мужа, она плохо ладила со свекровью, и молодой семье был нужен свой дом. Светлана переселялась к нам с отцом, освобождая для них жилплощадь.

Ночь прошла беспокойно. Отец стонал и метался, скрипел зубами, а потом что-то глухо бухнуло, будто упал мешок с картошкой: это отец скатился с дивана на пол. Я из своей комнаты слышала, как Светлана, кряхтя, пыталась затащить его обратно, но и пальцем не двинула, чтоб ей помочь. Пусть сама теперь с ним надрывается. Хотела мужа? Получите, распишитесь.

Утром у отца был отходняк. Светлана вилась вокруг него, слащаво щебеча, сюсюкая и предлагая чай с мятой и чабрецом, но он упорно требовал пива. Маман обратилась ко мне, но я, не отрываясь от компьютера, ответила:

– Извините, мне сейчас немного некогда. Да и покупать пиво страдающему с похмелья мужчине – обязанность жены.

Светлана возмущённо фыркнула:

– Вот ещё! Я не девочка на побегушках. Соизволь оторваться от своего интернета, никуда он от тебя не денется!

Но я не собиралась сдавать позиции. В итоге отец со стонами и кряхтением засобирался в магазин:

– Етить-колотить, две бабы в доме – а всё равно всё приходится делать самому! Тьфу!

Чай с травами Светлана выпила сама, а к нему ещё и две таблетки анальгина. Этой ночью ей было, разумеется, не очень-то до сна. Я тоже не слишком выспалась, но меня грело предвкушение встречи с тобой.

Оставив молодожёнов наслаждаться обществом друг друга, я вышла на улицу и вдохнула весеннюю свежесть. В сердце тупо пульсировала боль: Рита… Но я больше ничем не могла помочь.

И вот, твои тёплые руки завладели моими озябшими пальцами, а губы пылко и жадно прильнули к моим. С наслаждением отвечая на поцелуй, я обняла тебя за шею и не обращала внимания на прохожих… К чёрту всё и всех. И отца, и маман, и Димасика… Были только мы, одна большая кружка кофе на двоих и твоя гитара.

9. ОПЕРАЦИЯ

Я снова включаю машину времени и перемещаюсь чуть вперёд, оставив ненадолго Риту и семейные неурядицы в прошлом.

Всё начинается с обычной простуды. Коварная весна то пригревает, заставляя одеться полегче, то бьёт внезапным холодом, а солнце лишь притворяется ласковым: за его спиной орудует пронизывающий до костей ветер.

Всё воскресенье с раннего утра мы проводим на даче: настала пора весенней уборки. Нужно сгрести и сжечь прошлогодние листья, вырезать в малиннике сухие и старые ветки, то же самое – со смородиной и крыжовником. Основную работу делаю, конечно, я, а ты помогаешь в меру своих возможностей.

День яркий и солнечный, на небе – ни облачка, и кажется, что уже совсем тепло. Утром зябко, и у меня мёрзнет нос, но к полудню, поработав, я разогреваюсь и даже потею. Деревья ещё голые, но в почках пульсирует молодая жизнь… Смородиновые почки – восхитительно ароматные, но в некоторых – неестественно раздутых и круглых – зимует клещ. Их нужно ощипать, и эта задача как раз тебе по силам. Твои зрячие пальцы скользят по веточкам и безошибочно находят поражённые почки.

У меня уже скопилась целая куча малиновых веток, но ты занята смородиной, и я тащу их сама. Проходя мимо тебя, легонько шлёпаю по твоей обтянутой старыми рабочими джинсами попе: стоя у куста, ты загородила всю дорожку, по которой мне надо пройти.

– Ну-ка, пропусти.

Нет, я могла бы, конечно, пройти и другой дорогой – места много, но я делаю это нарочно, просто чтобы потискать тебя. Ты реагируешь моментально – ловишь и крепко прижимаешь меня к себе. Твои пахнущие смородиной пальцы касаются моей щеки, улыбающиеся губы приближаются…

– Тьфу ты!

Обниматься вместе с охапкой сухих малиновых веток – весьма рискованное занятие: можно выколоть ненароком глаз.

– Подожди, пусти… Я брошу их в кучу.

Ты выпускаешь меня, но напряжённая струнка желания просыпается и начинает настойчиво петь. Сухие ветки с треском превращаются в пепел, полыхая на костре, туда же я бросаю и листья. Но они сыроваты, от них валит густой грязновато-белый дым, который ест глаза. Мне больше нравится нюхать пальцы, пропахшие тёплым, терпко-летним запахом смородины.

Не обходится и без происшествий. Сгребая листья из-под вишни, я умудряюсь запнуться о трубу и растянуться. Ты далеко – ощипываешь смородиновые почки, но треск моего падения заставляет тебя насторожиться.

– Лёнь?

– Да ничего, всё нормально, – пыхчу я, поднимаясь.

Но небольшое головокружение и тупая, ноющая боль в затылке подсказывают, что пора принимать лекарства. Не то чтобы я любила глотать таблетки, но без них я не могу: когда зашкаливает давление, это не даёт нормально жить. Гипертония почечного происхождения – самая гадкая и тяжёлая, она может настигнуть тех, кому нет ещё и тридцати лет, но я пока справляюсь – ради тебя. Когда ты рядом, я летаю, как на крыльях, и сам чёрт мне не брат. Я живу, работаю и люблю.

Но ты чувствуешь меня порой лучше, чем я сама.

– Лёнь, ты не устала? – беспокоишься ты. – Может, отдохнём, перекусим?

Это хорошая и своевременная мысль: иногда я так увлекаюсь чем-то, что меня надо притормаживать принудительно. Ты тонко чувствуешь момент, когда пора сказать «стоп». Мы идём в дом.

Увы, мой любимый напиток, кофе, мне противопоказан, и теперь я пью только слабенький чай или травяные отвары. Я завариваю чай из смородины, мелиссы, ромашки и малины, действительно понемногу начиная ощущать усталость. Ноги подрагивают в коленях, руки всё роняют, а между тем, день ещё в самом разгаре, а дел – море. Надо дожечь листья, довырезать сухостой в малиннике… Много чего ещё. Мне нельзя расклеиваться и падать без сил, поэтому – перерыв.

Я люблю дачу. Не могу простить Денису продажи нашего сада… Хотя, конечно, в том, чтобы ютиться с семьёй в однокомнатной квартире, тоже мало весёлого, но иногда я очень скучаю. Новые хозяева выкорчевали половину всего, что у нас росло, чтобы отгрохать двухэтажный коттедж… Хоть ты и сказала: «Всё моё принадлежит и тебе», – но на твоей даче я чувствую себя лишь гостьей, а не хозяйкой. Но всё равно я её очень люблю: она – мой райский уголок покоя и отдохновения.

Пахнущие смородиной пальцы расстёгивают пуговицу на моих джинсах, тянут вниз молнию. Плевать на шум в голове: струнка желания поёт на самой высокой ноте, требуя нашего соединения. Мы молоды, и мы любим наслаждаться жизнью и друг другом.

Твои пальцы играют на мне так же искусно, как на струнах, и моё тело отзывается симфонией блаженства. Я хочу доставить немного удовольствия и тебе, но ты, щадя меня, делаешь всё сама – на моём колене.

– Костёр, наверно, уже погас…

Но вставать прямо сейчас у меня нет сил, а в голове звенит до тошноты. Это пройдёт, скоро мне станет лучше, но в ближайшие несколько минут я ни на что не способна. Широкий диван даже в сложенном виде вмещает нас двоих – если прижаться друг к другу потеснее. Мы лежим с переплетёнными ногами и пальцами рук, и срывающееся с приоткрытых губ дыхание тепло смешивается в уютном тесном пространстве между нашими лицами. А солнце льётся в окна, весна предупреждает: любовь – сладкий яд в крови.

Разомлевшая от этого яда, я дышу на твои губы. Они приоткрываются и щекочут мои. Я глотаю твои поцелуи, как самое лучшее и действенное лекарство, упиваюсь ими, как самым вкусным лакомством, и время тянется солнечно-медовой нитью. Баловство твоих пальцев под моим свитером заставляет меня захихикать от щекотки и соскользнуть с дивана.

– Ой, Утён, всё… Там пора подбросить.

Но работать уже неохота. Я сажусь на самом солнцепёке и млею, как кошка, пока в костре дотлевают угольки. Моя одежда и волосы пропахли дымом и нагрелись, и мне кажется, будто так пахнет само солнце…. Но куча веток ещё ожидает сожжения, и я кое-как заставляю себя встать и пойти за ними. Едва малиновый сушняк касается раскалённых головешек, как сразу – пых! – воспламеняется, и умерший было огонь воскресает, как Феникс. Я бросаю в костёр и ощипанные почки смородины. Потом надо будет побрызгать кусты средством от вредителей.

Я устала, и ты сама собираешь вырезанные мной ветки. У тебя это получается не так быстро, но вполне ловко: каждый сантиметр участка ты знаешь наизусть. В вишне тоже много сушняка, но там нужно поработать пилой, а я сегодня уже что-то выдохлась.

– Я спилю, – предлагаешь ты. – Только подсказывай мне, что и где.

Я беру твою руку и кладу на сухой вишнёвый ствол толщиной в два пальца. Ты ощупываешь его, примеряешься, встаёшь поудобнее, и пила вгрызается в сухую древесину.

– Уфф… Готово, – ты распрямляешься и утираешь пот со лба.

Вечером мы с тобой, обе уставшие как собаки, пропахшие дымом и чумазые, пьём на веранде чай и едим жареную колбасу (да, знаю, мне её нельзя, но… иногда так хочется!). Всё, что было запланировано на сегодня, сделано. Ах да, ещё надо закидать землёй кострище, чтобы ветром снова не раздуло огонь – противопожарная мера.

Наутро болят мышцы, и мы с кряхтением кое-как поднимаемся с постели. Застилая кровать, я охаю, а ты посмеиваешься.

– Ничего смешного, – бурчу я. – Спина не сгибается…

– Зарядку надо регулярно делать, – подтруниваешь ты.

Когда я возвращаюсь вечером с работы, дома стоит подозрительная тишина. Обычно из твоей студии приглушённо слышится музыка, но сегодня меня встречает молчание. Покряхтывая, я разуваюсь (ещё побаливает поясница), всовываю ноги в тапки и иду на поиски тебя.

Сжавшись под пледом в комочек на диване, ты лежишь с таким усталым, бледным и грустным лицом, что мне на плечи сразу ложится холодный груз тревоги. Присев рядом, я ворошу и перебираю твои волосы.

– Утён, маленький, ты чего?

Веки твоих невидящих глаз вздрагивают и приоткрываются.

– Привет, птенчик… Да что-то голова разболелась и познабливает слегка.

– Ну вот, ещё не хватало, – огорчаюсь я.

Я ставлю тебе градусник и даю таблетку анальгина. Далеко не всегда на упаковках лекарств есть маркировка брайлевским шрифтом, и если ты заболеешь, без моей помощи тебе не обойтись. Не рискнув искать в аптечке лекарства сама, ты ждала меня и мучилась.

– Бедный мой Утёночек. – Я целую тебя в лоб, и ты отвечаешь усталой улыбкой.

На градуснике – тридцать семь и восемь. Я озадаченно чешу затылок: где же ты могла подцепить хворь? Может, вчера на даче? Когда активно двигаешься и работаешь на воздухе, можно простыть, и не заметив этого, особенно в обманчивую весеннюю погоду. Озабоченно спрашиваю:

– Сопли, кашель есть?

– Да пока не чувствую, – отвечаешь ты, потирая пальцами лоб. Твои веки дрожат, а слепые глаза закатываются куда-то вверх и в сторону. – В целом – терпимо, вот только голова сильно болит, особенно над глазами. Ими даже двигать больно.

– Наверно, ты вчера на даче простыла, – вздыхаю я.

– Не знаю… У меня в группе одна девочка сопливит и кашляет, а всё равно приходит на занятия, – говоришь ты. – Может, от неё подцепила…

– Безобразие, – возмущаюсь я. – Куда родители смотрят? Если ребёнок болеет – нечего его в школу отпускать, чтоб он других заражал.

Как бы то ни было, нужно принимать меры по твоему лечению. Ты – мужественный и стойкий человечек, склонный преуменьшать свои жалобы, поэтому не всегда можно сразу понять, насколько всё серьёзно.

Порывшись в аптечке, я достаю анаферон – для иммунитета. Освежаю в памяти инструкцию: первые пять таблеток – через каждые полчаса, потом – по одной три раза в день… До половины двенадцатого я сижу с тобой, давая тебе таблетки строго по часам.

– Ты хоть поужинала бы, птенчик, – говоришь ты. – Вовсе не надо возле меня дежурить… Со мной ничего не случится. Иди, покушай.

Я и правда забыла обо всём на свете. Ты заболела – эта беда заслонила собой всё остальное. В голове крутится песня Цоя «Когда твоя девушка больна». Вот уж правда – в тему…

– Ладно. А тебе что-нибудь принести? – спрашиваю я. – Может, у тебя и нет аппетита, но всё равно надо есть, а то сил выздоравливать не будет.

Ты морщишься, но я заставляю тебя съесть полтарелки куриного супа с вермишелью и выпить чай с засахаренной малиной. У нас всегда стоит баночка в холодильнике – для лечебных целей.

– Птенчик, ты бы слишком близко около меня не тёрлась, – говоришь ты еле слышным и совсем севшим голосом. – А то ещё не хватало тебе тоже захворать…

– Ничего, всё будет нормально, – заверяю я. – Для профилактики я тоже принимаю анаферон.

Измеряем температуру снова – тридцать восемь и пять. Это уже серьёзно. Пора снижать, и я даю тебе ещё малины и аспирина, тепло укутываю одеялом.

– Совсем как мама, – улыбаешься ты.

Я готова быть тебе кем угодно – мамой, папой, женой, сестрой, сиделкой, другом, донором… Если у тебя откажет сердце – я отдам тебе своё. Если бы можно было пересаживать глаза – я бы не задумываясь пожертвовала своим зрением для тебя. Отдать тебе всю кровь до капли, всю жизнь до последнего вздоха – на всё это я готова, вот только примешь ли ты?

Ты засыпаешь. Я осторожно, чтобы не разбудить, ложусь рядом.

Утром у тебя нормальная температура, и ты решаешь всё-таки пойти на работу. Я считаю, что лучше бы тебе остаться дома и полечиться как следует, потому что это может быть только начало болезни, но для тебя единственная уважительная причина прогула – смерть.

– Да нормально я себя чувствую, – убеждаешь меня ты. – Более или менее. Не переживай, птенчик.

Вздохнув, я даю тебе с собой анальгин и анаферон и с тяжёлой душой иду на работу… Приходится пожертвовать частью обеденного перерыва, чтобы сходить в аптечный пункт на первом этаже и купить там всё необходимое для лечения простуды: липовый цвет, ромашку и ноготки, пихтовое масло, капли в нос, спрэй для горла и бальзам «Витаон».

Вечером ты опять лежишь пластом, а температура – уже тридцать девять.

– Анаферон принимала? – спрашиваю расстроенно.

– Принимала, принимала, – еле слышно стонешь ты. – Голова опять трещит… И насморк, кажется, начался.

Твой носик и правда хлюпает и заложен.

– Ничего, сейчас будем тебя лечить.

После всех лечебных процедур – растираний, полосканий и капель – я пою тебя отваром липового цвета и укладываю в постель. Утром встаю в пять часов, чтобы взять тебе талон к врачу: если уж хворать, так на официальном больничном.

Оба моих выходных посвящены твоему лечению. У тебя открывается жуткий насморк, а непереносимую головную боль приходится глушить таблетками. В ночь с четверга на пятницу мне снятся дикие и странные сны. Сначала я как будто на работе – сгребаю граблями книги и жгу их на костре, потом отпиливаю ножку стула, потому что она якобы засохла и больше не даст листьев; потом появляется начальница, вся покрытая бородавками… Я их с неё ощипываю и кидаю в костёр. Попрыскать её инсектицидом я не успеваю: в реальность меня выдёргивает твой стон.

Ты сидишь в постели, обхватив руками голову и постанывая. Я обнимаю тебя, глажу по волосам. Жар у тебя спал, футболка прилипла к вспотевшему телу.

– Утён, что такое?

– Птенчик… Я разбудила тебя, – стонешь ты. – Прости… Голова просто дико болит. И правый глаз… Внутри. Больно двигать.

Моё нутро сжимается в один судорожный холодный комок. Что-то подсказывает мне, что у тебя уже не простуда: при обычной простуде таких сильных болей в глазах не бывает. Это что-то серьёзное, но я не знаю, что именно, а значит, не могу тебе помочь… От этого хочется плакать.

– Дай мне ещё обезболивающего, Лёнь, – просишь ты жалобно.

Это всё, что я могу для тебя сделать. Но обезболивающее только снимает боль, а её причину не устраняет. Что же делать? Куда бежать, кого звать? У меня трясутся пальцы, я вся холодею от страха и тревоги. Два часа ночи…

В комнате прохладно, и я, ёжась, сажусь в кресло. Ты лежишь одна в спальне, а я включаю компьютер, жмурясь от света настольной лампы. Захожу в Интернет, забиваю в поисковик запрос: «Боль при движении глазами». Яндекс сообщает мне возможные причины: излишнее зрительное напряжение, инфекционные заболевания придаточных пазух носа, мигрень, внутричерепное давление, воспалительные заболевания глазного яблока, воспаление зрительного нерва, повышенная температура…

Конечно, диагноз должен ставить врач, а я могу только гадать, но меня просто трясёт от желания что-то сделать, что-нибудь выяснить, помочь тебе хоть чем-то. Твоя боль – моя боль, и это не образное выражение, а на самом деле так. Кликая мышью, перебираю страницы, читаю про заболевания глаз. Этим я только взвинчиваю свои нервы, но остановиться не могу. Три часа ночи, на работу вставать – в полвосьмого, хотя… Какая к чёрту работа, возьму отгул и снова поведу тебя к врачу.

От переживаний за тебя мне и самой становится плохо. Пью свои лекарства, выключаю компьютер и забираюсь на кровать. Ты сонно дышишь в темноте: видимо, обезболивающее помогло. Ну, можно тогда и мне, наверно, чуть вздремнуть… Ставлю будильник на пять утра: нужно сходить в поликлинику и взять для тебя талон к окулисту.

…Слава Богу, за время моего отсутствия с тобой ничего не случилось. Из ванной доносятся булькающие звуки и покашливание: это ты промываешь нос отваром ромашки и ноготков с двадцатью каплями «Витаона».

– Тьфу, едрён батон, – хрипло ворчишь ты, когда я заглядываю. – Лёнь, может, как-нибудь по-другому можно нос лечить? Это ж пытка времён инквизиции. Ужас…

– Да ладно тебе, какой там ужас? – смеюсь я. – Ничего страшного, я себе так делала – и ничего, жива. А насморк прошёл за три дня. Только почаще надо полоскать. Раз пять-шесть в день.

– Пять-шесть?! Охренеть… – Ты склоняешься над раковиной, сплёвываешь желтоватую от отвара слюну.

– К половине одиннадцатого идём к окулисту, – сообщаю я. – Очередюку отстояла, но талон добыла.

Но сначала я звоню на работу. Администратор Марина спрашивает:

– Чего там у тебя случилось-то?

Она в курсе, что я живу с тобой, и относится к этому спокойно. По моей просьбе, однако, она держит рот на замке: в толерантности нашей начальницы мы не уверены.

– Моя «половина» заболела, – признаюсь я. – Отмажь там меня перед хозяйкой, если что.

Пропущу описание наших кабинетно-очередных мытарств в поликлинике: думаю, читателю и так хорошо известно, как мало в этом приятного и какой нервотрёпки стоит даже один поход к врачу. Предварительно тебе ставят диагноз «неврит зрительного нерва» и направляют на обследование в стационаре – в глазном отделении областной больницы.

Чуть переведя дух после всей этой изматывающей беготни, я еду на работу, чтобы оформить отпуск: у меня как раз есть неиспользованные две недели.

В течение нескольких дней мы с тобой бегаем по врачам, собирая необходимые анализы. Мои нервы – растрёпанное мочало, давление зашкаливает, как стрелка спидометра на максимальной скорости, в глазах то и дело темнеет, да ещё ко всему добавляется насморк: видно, анаферон профилактически не помог. Я валюсь с ног, но продолжаю держаться. «Бак пробит, хвост горит, и машина летит на честном слове и на одном крыле», – эта песня как раз про меня.

Когда я собираю тебе в больницу вещи, укладывая в сумку спортивный костюм, футболку, бельё, тапки и всё прочее, звонит Александра.

– Лёнь, привет… Прости, что так долго не звонила: запарка была с делами. Ну, как вы там?

– Нормально, Саш, – машинально отвечаю я. И тут же признаюсь: – То есть, не совсем… Яну в больницу кладут, у неё зрительный нерв воспалился.

– Ну, ни фига себе, пироги с котятами! – Тон у твоей сестры – озабоченный и огорчённый. – Когда кладут?

– Да вот, завтра утром повезу её, – отвечаю я, сжимая в руке твои белые носочки… а на глаза наворачиваются слёзы. Душу буравит тоска, будто не в больницу тебя отправляю, а прощаюсь навсегда. Носочки чистые, ещё пахнут «Ленором».

– В общем, так, – решительно заявляет Александра. – Я завтра заеду за вами и сама отвезу. Во сколько к вам подъехать?

– Нам в больницу к восьми утра, так что… – Горло невыносимо сжимается, в носу у меня щиплет от слёз.

– Значит, в полвосьмого буду у вас.

Слово Александры всегда сопровождается делом. Ровно в полвосьмого она переступает наш порог, как всегда, элегантная – в неизменной шляпе, лихо заломленной набекрень, и коротком двубортном плаще с поясом. Одной рукой обняв меня, а другой – тебя, она поочерёдно чмокает нас в губы:

– Чижики вы мои бедные. – Потом, взяв твоё лицо в свои ладони, с нежной жалостью заглядывает тебе в незрячие глаза: – Ну, как же тебя угораздило-то, Ясик?

Пока мы спускаемся по лестнице к машине, я рассказываю о наших злоключениях. В больнице Александра с присущим ей напором развивает такую бурную и энергичную организационную деятельность, что кажется, будто весь персонал начинает вращаться вокруг неё. Её респектабельный, а главное, платежеспособный вид сразу заставляет всех относиться к нам с повышенным вниманием и вежливостью. Тебе выделяется одноместная палата (естественно, за плату), а несколько купюр, с обворожительной улыбкой сунутые в кармашек симпатичной большеглазой медсестрички-блондиночки, обеспечивают тебе её персональный уход и присмотр сверх обычного. Ещё б она отказалась, когда в её кармане единовременно очутилась половина месячной зарплаты! Уж она расстарается, будьте спокойны. Особенно если через некоторое время ей сунут ещё столько же.

Больница – огромная, с множеством отделений, состоит из нескольких корпусов и окружена чистеньким красивым сквером с цветочными клумбами и скамейками. Часы посещений здесь – с полпятого до семи, и в первый же день я прихожу к тебе, не выдержав домашнего одиночества. В палате только мы вдвоём, и можно миловаться сколько угодно без опасений. Теребя твои уши, вороша волосы и покрывая всё твоё лицо короткими быстрыми поцелуями, я шепчу:

– Яська, Утёночек мой маленький…

Палата вполне уютная и выглядит прилично: бежевые стены с двойной горизонтальной полосой «вкусного» цвета какао, пластиковое окно с двойным стеклопакетом, вертикальные жалюзи, кожаный диванчик. Впрочем, интерьер палаты тебе безразличен: ты всё равно его не видишь, главное для нас – то, что она только твоя. Нет никаких неудобств, сопутствующих наличию соседей, и можно целоваться без стеснения.

Чтобы тебе не было так скучно здесь, я принесла тебе плеер и флэшку с аудиокнигами. Увидев тебя на больничной койке, я вновь ощущаю страх тебя потерять, а дома мои глаза всё время на мокром месте. Всё осиротело без тебя – твоя студия, твоя кофейная кружка, твоё полотенце в ванной. И я.

– Ну, чего ты опять раскисла? – смеёшься ты. – Нормально всё будет.

Уткнувшись своим лбом в твой, я говорю:

– Господи, Утёнок, как же я тебя люблю.

Когда же я в последний раз говорила тебе эти слова? Не помню… Ужас.

Да, мне дико не хватает тебя – хоть волком вой, особенно ночью, но для тщательного обследования и лечения здесь действительно есть все возможности – разнообразная сложная аппаратура и квалифицированные врачи. Медикаменты и палату повышенной комфортности в лучшей больнице области приходится оплачивать из своего кармана, и если бы не Александра, я бы ни за что не потянула таких расходов…

На пятый день мы узнаём новость, от которой меня поначалу охватывает ледяной паралич. Тебя обследуют по поводу воспаления зрительного нерва, а обнаруживают ещё и опухоль его оболочки – менингиому.

Я сижу на кухне, пытаясь согреть руки о кружку с чаем. Твой отец умер от рака, вспоминается мне. Неужели наследственность? Если бы не это воспаление, опухоль могли бы ещё долго не обнаружить…

– Успокойся, это доброкачественное образование, – объясняет мне Александра, которая уже, конечно, поговорила с врачами и в курсе всех тонкостей. – Довольно редко встречается, но хорошо поддаётся лечению.

Её тёплые руки накрывают мои, а кажется – будто моё сердце попадает в их ласковый плен. А тебе нужна операция по удалению зрительного нерва, причём вместе с глазом, так как опухоль достигает его задней стороны, а зрение всё равно восстановлению уже не подлежит, и терять тебе нечего.

– Они могут сделать эту операцию? – Мой голос звучит глухо и измученно.

– Они там делают операции любой сложности, – говорит Александра. – После надо будет ещё обратиться в центр глазного протезирования. Там Яське вставят стеклянный глаз – и будет как новенькая. – Ободряюще улыбнувшись, твоя сестра заправляет прядки волос мне за уши.

– Но это же опять – деньжищи… Так и разориться недолго. – Устало застонав, я подпираю гудящую от боли голову руками. – Может, не надо? Яна и так почти всё время в очках ходит.

– Но иногда она ходит и без них, – мягко возражает Александра. – Чтобы она не стеснялась их снимать, лучше, если у неё будут два глаза, а не один. Не бойся, не разорюсь, – добавляет она с усмешкой. – Я узнавала цены – нормально.

Для тебя ей не жаль никаких денег, и мне становится стыдно за мой приступ скупости. Разумеется, с двумя глазами ты будешь чувствовать себя психологически комфортнее: когда увечья не видно окружающим, это всегда лучше.

Операция назначена через десять дней: сначала нужно долечить носовые пазухи, а пока тебе обкалывают глаз противовоспалительными препаратами. Мой отпуск кончается, и я уже не могу приходить к тебе каждый день, но когда прихожу, всегда приношу что-нибудь вкусненькое: хоть это и лучшая больница, но еда в ней всё-таки больничная. Светловолосая сестричка Юля проявляет к тебе повышенную заботу: то ли потому что Александра ей втихаря приплачивает, то ли из личной симпатии. Она собственноручно приносит тебе еду, следит за твоими вещами – телефоном и плеером, сопровождает тебя на процедуры и в туалет. То она помогает тебе скачать с флэшки файл с книгой, то поправляет постель, то отчитывает меня за то, что приношу тебе «неположенные» продукты – словом, или усердно отрабатывает взятку, или… Даже не знаю. Предположить, что ты ей нравишься, я не решаюсь. Хотя по мне тоже, например, сразу и не скажешь, что я – «не как все».

А однажды она говорит мне, смущённо улыбаясь:

– Знаете, вы похожи на одну актрису… Джованну Антонелли. Особенно глазами и улыбкой. И ресницами…

Мне стыдно признаться, но я впервые слышу это имя. Впрочем, неудивительно: оказывается, это звезда бразильских сериалов, и самая знаменитая её роль – роль красотки с трудной судьбой, Жади, в серале «Клон». Значит, Юля – любительница мыльных опер… А вот я – совсем нет, потому и не подозревала, что я, оказывается, похожа на эту Джованну.

Дома я из любопытства залезаю в Интернет и ищу там её фотографии. Черты её лица не вполне идеальные, но вот глаза – просто обалденные. Мне кажется, что Юля малость перегнула. Я – похожа на эту красотку?.. Ну, может, и есть какое-то отдалённое сходство, но я далеко не такая шикарная. Рассматриваю многочисленные фото с кадрами из фильмов, потом пробую нарисовать себе такие же яркие восточные глаза, какими актриса щеголяет в упомянутом сериале. Стрелки и ресницы… Да, что-то есть, но на конкурсе двойников этой актрисы я вряд ли победила бы.

Мне неожиданно нравится такой стиль макияжа, и в следующий раз я прихожу так к тебе в больницу. Увидев меня, Юля замирает с раскрытым ртом.

– Слушайте – ну вылитая Жади! Вам бы сейчас костюм для танца живота, покрывало, украшения – и вообще было бы не отличить!

Увы, ты не можешь оценить мой новый имидж, но мне достаточно тепла твоих пальцев, переплетённых с моими. Это значит для меня гораздо больше, чем восхищение всех на свете людей, одобрение родных, уважение коллег по работе и даже – да простит меня литературная Муза! – мнение читателей моей писанины.

Час близится, и вот – операция уже завтра. У меня вдруг начинается такой жуткий мандраж, что тебе приходится долго меня успокаивать в палате. Твой глаз уже закрыт повязкой, и я испуганно пытаюсь туда заглянуть.

– Что там? Тебе уже что-то сделали?

– Ничего пока, – смеёшься ты. – Только бровь сбрили и ресницы обрезали.

Я бы переживала в десять раз меньше, если бы через это предстояло пройти мне, но мысль о том, что операцию будут делать тебе, невыносима. Куча страхов выползает из углов, щекоча меня холодными усиками, как призрачные тараканы: а если что-то пойдёт не так? Вдруг у тебя остановится под наркозом сердце или дыхание? И прочие ужасы, от которых я не могу ни есть, ни пить, ни спать. Ночь перед твоей операцией – одна из самых трудных.

Когда Александра заезжает за мной утром, я лежу пластом с жуткими цифрами давления. Открыв ей дверь и впустив в квартиру, я теряю ощущение пола под ногами.

Только руки Александры, поглаживающие моё лицо, говорят о том, что я жива. Всем остальным телом, да и душой тоже, я нахожусь в аду.

– Лёнечка, ты что же, лекарство забыла выпить?

Я пила его, но меня вырвало. Ничто не держалось в желудке, всё выворачивалось наружу.

Александра вызывает «скорую», а я всей душой рвусь к тебе. Если б я могла, я бы вылетела из тела, прикованного к постели, и помчалась бы туда, в больницу, чтобы охранять тебя невидимым призраком. Пытаюсь взлететь, выпростать из кокона крылья, но… не могу. По щекам катятся слёзы.

Александра в светло-сером брючном костюме с длинным жакетом расхаживает по комнате:

– Ну где же эта «скорая», будь она неладна!

– Похоже, не приедет. – Каждое произнесённое слово раскачивает меня, как штормовой ветер. – Езжай, опоздаешь…

Лицо Александры расплывается в моих глазах овальным пятном, только взволнованный блеск глаз пробивается, как далёкий свет звёзд.

– Угу. И оставлю тебя тут в таком состоянии?

– Езжай… Яне нужно… будь рядом.

– Мы уже опоздали, Лёнечка. Уже восемь часов. Операция началась.

Началась… Опоздали. Не приехали, не поддержали, ты там одна. Пальцы Александры вытирают с моего мертвенно-белого лица слёзы:

– Ш-ш… Тихо, солнышко, не переживай. Всё будет нормально.

Я вижу себя как будто со стороны и сверху. Мне легко, боли уже нет, и меня переполняет нежность – к тебе, к Александре, к врачам «скорой», которые вошли в квартиру. Мятая постель, моё тело на ней… Нос заострился, губы посерели, и рот приоткрыт тёмной щелью, волосы размётаны по подушке. А ведь действительно, похожа на эту актрису. Глаза очень большие. Глядя на себя в зеркало каждый день, я никогда не видела того, что вижу сейчас. Совершенно другими глазами я с удивлением рассматриваю себя и даже себе нравлюсь.

Иглы вонзаются в вены, и я снова чувствую мучения. Боль означает, что я жива. Но она постепенно отступает.

Через два часа я уже пью смородиновый чай с мелиссой, сидя в постели. Остаётся лишь слабость и тупая, затихающая, как уходящая вдаль гроза, головная боль. И давящее чувство вины перед тобой – за то, что оставили тебя одну.

– Ничего, – утешает Александра. – Яська в надёжных руках.

Да уж… Юля там, конечно, вовсю старается в наше отсутствие.

Вечером мы всё-таки едем к тебе. Я уже сносно себя чувствую, хотя Александра и хотела оставить меня дома. Но я так рвусь в больницу, что ей проще мне уступить, чем спорить и пререкаться.

Мы думали, что после операции тебя поместят в реанимацию, но ты уже в своей палате и даже очнулась от наркоза. На правом глазу у тебя толстая повязка, головной конец кровати приподнят под небольшим углом, и ты, прикрытая по грудь одеялом, с улыбкой слушаешь Юлю. Та, сидя на табуретке рядом с тобой, рассказывает анекдот.

– Заходит девушка в парикмахерскую. Просит: «Мне что-нибудь покороче». Мастер спрашивает: «Каре, под мальчика?» – «Под машинку». Ну, парикмахер бреет её налысо. Она такая смотрит на себя в зеркало и говорит: «Нет, не то. Давайте каре попробуем».

В общем, я зря беспокоилась: судя по твоей улыбке – ещё слабоватой и усталой – тебе совсем не скучно. Увидев нас с Александрой, Юля замолкает и встаёт. Её светлые волосы, завитые и уложенные с «мокрым эффектом», чуть выглядывают из-под белой шапочки, в розовых мочках ушей блестят маленькие золотые серёжки.

– Операция прошла успешно, всё в порядке, – спешит доложить она, радостно сияя глазами, будто сама лично тебя прооперировала, а не хирурги.

Перед твоей сестрой она лебезит, будто перед непосредственным начальством. Александра, завораживающе улыбнувшись, галантно-изящным, по-кошачьи мягким жестом приглашает её в коридор.

– Замечательно, Юленька, мы вам очень благодарны за заботу. Идёмте, я вас ещё раз поблагодарю.

Мы с тобой остаёмся наедине. Вечернее солнце несмело просачивается сквозь жалюзи, и полоски его света лежат на бежевой стене. На тумбочке стоят цветы – не знаю, от кого. Может, Александра принесла, хотя зачем они тебе? Ты их всё равно не видишь. Впрочем, любой зрячий, вошедший сюда, увидит их, и его глазу будет приятно. Сев на место Юли, я дотрагиваюсь до твоей руки. Ты сразу сжимаешь мои пальцы.

– Привет, птенчик… Ты чего утром не пришла?

Говорить мне мешает ком в горле. С повязкой почти в пол-лица ты выглядишь, как тяжелораненая. Надо ли тебе знать, как я сегодня утром видела себя со стороны?

– Да ночью переволновалась немного, – со смущённым смешком оправдываюсь я. – Ну, и давление чуть-чуть поднялось. Но сейчас уже всё в норме.

По правде сказать, я и сейчас ещё не вполне уверена, на том я свете или пока на этом: временами меня начинает куда-то уносить – в какую-то гулкую пропасть, но я усилием воли возвращаюсь обратно к тебе.

– Ну вот, – огорчаешься ты. – Зачем было?.. Я ж тебе сто раз повторила, что всё будет путём, а ты… Беда мне с тобой. – Твои руки приподнимаются с одеяла в движении ко мне: – Ну-ка, живо иди сюда, поцелуй меня.

Я целую тебя много раз подряд, крепко и долго, и твои суховатые после наркоза и полынно-горькие губы едва успевают отвечать. Ты – моя. Живая, тёплая, дышащая и родная – ты.

10. СЕМЕЙНЫЕ СВЯЗИ. РОКОВОЙ АВГУСТ

Одни связи рвутся, другие образовываются – это всем известно. Перелистывая страницы памяти вновь к началу наших с тобой отношений, я не могу не ощутить между их строчек и боль, и счастье. Одновременно. Вот так у нас с тобой получилось – счастье с горьким привкусом и горечь с оттенком надежды.

Август для меня – непростой месяц. Месяц потрясений, кризисов и трудностей. Именно в августе, незадолго до второй нашей годовщины, почти одновременно произошли два события, которые врезались мне в душу и память.

После того случая, когда нас чуть не застукали «на месте преступления», на даче мы с тобой встречались, предварительно выяснив планы твоей мамы. Впрочем, некоторый риск оставался, потому что Наталья Борисовна могла внезапно свои планы изменить. В июле, месяце ягод, мы вообще почти не могли воспользоваться дачей как местом для нежных свиданий: в тот год твоя мама вышла на пенсию и буквально не вылезала с участка. В июле она каждый день собирала ягоды и варила варенье, джемы и компоты. Иногда у нас из-за этого всё срывалось в самый последний момент, а порой даже уже в процессе: Наталья Борисовна так и норовила «впрячь» нас в садовые дела. Однажды, когда она как будто решила устроить себе выходной и посидеть дома (так она тебе сказала), мы, конечно же, поспешили воспользоваться свободной дачей, чтобы оттянуться по полной.

Несмотря на то, что встречались мы уже почти два года, мы по-прежнему оставались друг другу желанны. Казалось бы, люди знают друг друга давно, прелесть новизны утрачена, страсть остывает, отношения становятся обыденными… Не знаю, как тебе, но мне со временем отнюдь не стало скучнее. Да и в категориях «скучно – интересно» нельзя говорить о родном человеке, ставшем частью души и сердца, половинкой, без которой задыхаешься в этом мире и умираешь. Я не мыслила своего существования без тебя, вот и всё. Ты второй раз за лето коротко подстриглась, и меня безумно заводил твой ёжик – рука так и тянулась погладить тебя по голове. В этот великолепный, но жаркий день мы с тобой обе были в каком-то приподнято-возбуждённом настроении: по дороге на дачу то беспричинно хохотали над каждым словом, то так же беспричинно замолкали, прислушиваясь к струнке желания, которая натянулась между нами и пела всё громче. За высоким забором, окружавшим участок, можно было хоть голышом ходить – никто не увидит. Так мы и сделали. Раздевшись догола, постелили на травку под вишней покрывало с кровати и улеглись рядышком… Жевали бутерброды и пили пиво, рассказывая друг другу свои новости: кто что делал, что чувствовал, о чём думал. Мне были интересны твои мысли, а тебе – мои. Удивительно, но стоило нам начать разговаривать, как темы возникали сами собой.

Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь вишнёвую крону, плясали на твоей коже, в разогретом воздухе пахло мятой (кустик рос как раз у нашего изголовья), стрекотали кузнечики. Сорвав несколько листиков мяты, я растёрла их в ладонях, так что они превратились в зелёные катышки, и стала натирать тебе плечи, руки, грудь, живот. Несколько раз скользнув ладонью по твоей пушистой голове, я ощутила властный, неумолимый и сладкий спазм желания. Кроме твоего голоса и высоких людей у меня есть ещё один фетиш – запахи. Наверно, это что-то первобытное, животное и естественное. Аромат твоего тела, смешиваясь в жарком воздухе с запахом мяты, возбуждал во мне невыносимое желание затискать, зацеловать, защекотать, залюбить тебя… до писка, до стона, до стиснутых в экстазе зубов.

Сначала было нежно, воздушно-пушисто, на кончиках пальцев, как чтение брайлевского шрифта – пианиссимо; потом горячо, влажно и сильно, напряжённо – меццо-форте; затем мучительно и безумно сладко, до боли – форте; мега-взрыв и извержение вулкана – фортиссимо.

…И отступление щекотно-тёплыми шажочками, дорожками из поцелуев, ласковыми дуновениями ветерка по коже – диминуэндо… до тишины, al niente.

Солнечные зайчики плясали на твоих широко раскрытых глазах, но ты даже не жмурилась: твоей реальностью давно стала полная тьма. Лучики-иголочки были не в силах проколоть эту чёрную пелену.

– Браво, маэстро, – выдохнула я тебе на ухо.

Букашки ползли по своим делам, вишня блестела глянцем тёмно-зелёных листьев и гроздьями спелых ягод, просвечивающих на солнце, а мята пахла отрезвляюще и горько, напоминая нам в нашем сладком ничегонеделании, что идиллия – кратка…

Потому что мама изменила свои планы.

Загромыхал ключ в замке ворот, и у нас было всего несколько секунд, чтобы натянуть хотя бы бельё.

Нам повезло: место, где мы расположились, нельзя было увидеть от входа. Нас загораживали дом и теплица, и мы успели сделать вид, что просто загораем. Я отодвинула покрывало из тени на солнышко, надела панамку и лениво разлеглась, в то время как ты достала из корзинки новую банку пива. Смачный чпок и шипение при её открытии как раз совпали с появлением твоей мамы. Шагая по дорожке и щурясь на солнце, она воскликнула:

– А, девочки! Вы тут?

– Привет, мам, – как ни в чём не бывало отозвалась ты.

– Здрасьте, Наталья Борисовна, – сказала я. – Вот, загораем немножко.

Наталья Борисовна была в светло-бежевой летней юбке и белой футболке с треугольным вырезом, а на голове её красовалась широкополая соломенная шляпка. Склонившись над тобой, она энергично потрепала твою стриженую голову ладонью:

– Ты чего без головного убора? Напечёт… – И пробурчала недовольно: – Опять оболванилась, как… Как не знаю кто.

В отличие от меня, ей не нравилась твоя стрижка – слишком короткая для девушки.

– Мам, ну жарко же, – сказала ты в своё оправдание.

– Алёне тоже жарко, но она же не стрижётся так, – возразила Наталья Борисовна. – Ты б ещё под ноль побрилась.

– А что, это идея, – усмехнулась ты. – Пока я в отпуске – можно.

– Ещё не хватало, – проворчала твоя мама. – Ну ладно… Я чего пришла-то? Вишню собирать надо, а то в такую жару засохнет прямо на ветках.

– Ты ж вроде сегодня отдыхать хотела, – заметила ты. – И не собиралась приходить.

– Да это я с утра так думала, а потом решила: надо сходить, собрать, – ответила Наталья Борисовна, окидывая взглядом фронт работ – вишнёвые деревья. – И раз уж вы здесь, девочки, то давайте, подключайтесь.

– Ну, блин… Вечно у тебя семь пятниц на неделе, – буркнула ты.

В течение следующих двух часов мы собирали вишню. Твоя помощь требовалась, когда было нужно подержать склонённый ствол: с верхушек высоких гибких деревьев в одиночку ягоды собирать проблематично.

– Ну вот, очень кстати, что вы здесь, – весело щебетала твоя мама. – А то как бы я с верхних веток собирала одна?

Пока мы с Натальей Борисовной наполняли крупными бордовыми ягодами десятилитровое пластмассовое ведро, ты успевала кидать вишенки в рот и выплёвывать косточки. Только и слышалось твоё «тьфу-тьфу». Я не решалась последовать твоему примеру без приглашения, но Наталья Борисовна сказала:

– Лёнечка, ты тоже кушай, не стесняйся! Вишни – море!

Вишни действительно было очень много. Мы набрали полное ведро, а на ветках висело ещё три раза по столько же.

– Даже не знаю, куда её девать, – озабоченно проговорила твоя мама, разведя руками. – Нам столько и не нужно… А продавать… Не знаю.

– А давай Лёне отдадим, – предложила ты.

– А у тебя нет дачи? – спросила Наталья Борисовна.

– Нет, – сказала я. – Вернее, была, но брат продал.

– Ну, тогда приходи с Яной в любое время и набери хоть целое ведро, – щедро разрешила Наталья Борисовна. – Потому что – ну, куда нам её столько?..

Тащить тяжёлое ведро домой не было резона: на благоустроенной даче имелись все условия для заготовки ягод. В кладовке стояло два мешка сахара, банки хранились на чердаке, а крышки и закаточную машинку Наталья Борисовна принесла с собой. Вымыв вишню, мы уселись втроём выбирать из неё косточки, предварительно переодевшись в старое – то, что не жалко испачкать брызжущим во все стороны ягодным соком. Наталья Борисовна перебирала вишню со скоростью автомата, твои зрячие пальцы тоже справлялись с этим ловко и быстро, и я старалась не отставать. Большой тазик стремительно наполнялся лишёнными косточек ягодами, утопавшими в тёмно-красном соке, а мне вдруг подумалось: а ведь мы совсем как одна семья. Сидим уютно, мирно… перебираем вишню, чтобы сварить варенье. Наталья Борисовна такая добрая и замечательная, и мы с тобой почти женаты…

Увы, всё это было только в моих мечтах. Твоя мама не знала, что я твоя «жена», и семейные узы, незримо соединившие нас за столом, были воображаемыми… Так мне тогда казалось.

А Наталья Борисовна вдруг подозрительно заморгала и тыльной, не испачканной в вишнёвом соке стороной руки стала вытирать покрасневшие и намокшие глаза. Я вопросительно и недоуменно посмотрела на неё, а она приложила к губам палец, как бы говоря «тсс!», и показала взглядом на тебя. Она хотела скрыть слёзы, но не вышло: вроде бы взяв себя в руки, уже через минуту Наталья Борисовна не выдержала и захлюпала носом. Ты, конечно, услышала.

– Мам… Ты что?

Наталья Борисовна изо всех сил пыталась справиться с собой.

– Ничего-ничего, – быстро пробормотала она. – Не обращай внимания, это я так… Папу твоего вспомнила. Это его любимое варенье… было.

Ты поднялась со своего места, подошла и обняла её за плечи.

– Мамуль… Ну, не надо. Мы с тобой.

– Ладно, сейчас успокоюсь, – тихо и виновато пообещала твоя мама.

Когда варенье было сварено и разлито в банки, она принесла пятилитровое ведёрко и сказала нам:

– Ну-ка, девочки, наберите вишни… Для Лёни, пусть возьмёт домой. Это ей за помощь с вареньем. Ведёрко потом в любое время занесёшь.

Я начала было отказываться, но ты взяла в одну руку ведёрко, а в другую – мои пальцы и сказала:

– Пошли.

– Идите, идите, – сказала вслед Наталья Борисовна. – А я ополоснусь пока: жара сегодня, да ещё вишня эта… Мокрая я вся уже.

Пока твоя мама мылась, мы собирали ягоды и ели их прямо с веток, то и дело обмениваясь вишнёвыми поцелуями. Твой рот был весь в красном соке, и мой, конечно, тоже. Потом мы сидели под деревом и слушали ветер, а у наших ног стояло полное ведёрко. Твои пальцы вплелись в траву, и моя рука тихонько накрыла их. Моё колено коснулось твоего. На тебе были шорты, майка и вьетнамки, на мне – открытый сарафан и сабо. Ветер задрал мне подол, и я любовалась четырьмя голыми коленками рядом – твоими и моими.

– Ну что, девочки, уже набрали? – послышался голос твоей мамы. – Идёмте чай пить!

После чая ты проводила меня домой. Я несла довольно тяжёлое ведёрко, обвязанное сверху тряпицей (чтобы вишня не сыпалась через край), и ты взялась за дужку:

– Давай мне, я поднесу.

Ты – «джентльмен», в этом вы с сестрой были похожи. А мне вдруг отчаянно захотелось заплакать…

– А ты-то чего ревёшь? – удивилась ты, услышав моё шмыганье носом.

– Ян… Мне так хочется, чтобы мы были семьёй, – всхлипнула я. – По-настоящему…

Мы вышли из садов и шагали под нависающими клёнами по нагретому асфальту тротуара.

– Будем, птенчик, – сказала ты.

– Когда? – печально спросила я.

– Пока не знаю, родная, – ответила ты. – Но будем. Обязательно.

Твой ответ, краткий, твёрдый и спокойный, удивил меня и внушил надежду. Ты всегда держала своё слово. Но здесь всё было не так-то просто…

Домой я пришла в семь вечера, когда отец и мачеха уже вернулись с работы. Проведя весь день с тобой, я не сходила в магазин и не приготовила поесть, за что и схлопотала от дражайшей маман двадцатиминутную нотацию.

– Я не кухаркой работать в этот дом пришла, – пилила она меня. – Мы ведь договорились, что готовит тот, у кого есть время и возможность. У тебя сегодня выходной – почему бы тебе было не заняться? Где ты была весь день, кстати?

– У подруги на даче, – ответила я, ставя ведёрко на стол.

– А это что? – спросила Светлана.

Я сняла с ведра тряпку.

– Вишня. Угостили.

– Ну и зачем? – опять была недовольна мачеха. – У нас свою некуда девать, к чему ещё чужую брать? Куда вот её теперь? Да ещё столько много…

Я только пожала плечами. Светланину дачу, пленившую сердце отца, я своей не считала, и всё, что там росло, для меня было как зелёный виноград для лисицы из известной басни.

– Вон, встань у магазина, на улице, где садоводы торгуют, – сказала Светлана. – У кого своего сада нет – купят. – Взвесив в руке ведёрко и попробовав ягоду, она причмокнула и оценила: – Рублей четыреста запросить можно. А то и пятьсот.

– Вот свою и продавайте, – буркнула я в ответ. – А эту я сама съем.

Светлана хмыкнула.

– Она ж кислая. Съешь тарелку – и не захочешь больше… А остальное потом куда? Вот, то-то и оно. Кстати, что за подруга у тебя такая? Не разлей вода вы с ней прямо. Что ни выходной – ты всё к ней. Когда ты с парнями так гулять будешь? Взрослая ведь уже, о своей семье задуматься пора.

Она была бы не прочь, если б я вышла замуж и освободила свою комнату. Отец, не встревая в наш разговор, смотрел телевизор. На столике у дивана стояла пластиковая «полторашка» крепкого пива.

Вымыв себе большую тарелку вишни с горкой, я села за компьютер и открыла файл со своей писаниной – романом-двухтомником «Белые водоросли».

«Я распаковывала свои вещи, а Аида сидела на кровати, которая теперь должна была стать моей. Она следила за моими передвижениями с чуть приподнятым подбородком, чутко поворачивая голову следом за мной. Я не удержалась, присела рядом и обняла её.

– Что, настраиваешь локаторы? – сказала я, целуя её в ухо.

Она повернула ко мне лицо.

– Я сама не своя от счастья, Алёнушка. Во мне всё клокочет и бурлит… Вещи ты успеешь разместить, они подождут, а вот я уже не могу ждать.

Уголки её губ подрагивали в улыбке, а пальцы нащупывали пуговичку на белых бриджах…»

Имена главных героинь и отчасти сюжетную завязку этого моего раннего и незрелого произведения я позже взяла для «У сумрака зелёные глаза», да и в «Слепых душах» использовала оттуда кое-что, но сам текст теперь не рискнула бы обнародовать перед читателями – именно по причине его незрелости. А тогда, кладя в рот ягодку за ягодкой, я увлечённо стучала по клавиатуре, и на какое-то время мир перестал для меня существовать. Ушли Светлана с её нотациями и отец с его пивом, и только ты незримо оставалась рядом, как муза. Моя работа была лишь источником пропитания и приемлемым способом существования в обществе, чем-то механическим и рутинным, направленным на удовлетворение материальных нужд, а творчество – истинной жизнью моей души, моим внутренним огнём, вечным двигателем и путеводной звездой.

И вот, настал роковой месяц август. У тебя в саду поспели яблоки – кроме антоновских, которые созревают осенью, и Наталья Борисовна с варки варенья переключилась на сок и повидло. Целыми днями на плите исходила паром раскалённая соковарка, из трубочки лился густой сладкий сок, а из распаренной, отработанной мякоти получалось очень вкусное пюре. Мы с тобой искали интимного уединения, чтобы наслаждаться лишь обществом друг друга, но дача была по-прежнему оккупирована, а клубная тусовка начала меня понемногу утомлять. Приводить тебя ко мне домой стало проблематично из-за Светланы, которая с каким-то нездоровым любопытством всюду совала свой нос, вплоть до того, что могла порыться в моих вещах и без спроса взять какую-нибудь понравившуюся ей одежду – «немножко поносить, вспомнить молодость». С проницательностью сыщика-профи она подмечала малейшие детали и делала дедуктивные выводы о моей жизни. Само собой разумеется, имея под боком вот такого доморощенного Шерлока Холмса, приходилось быть начеку. Лишь в компьютер ко мне Светлана не могла сунуть свой ещё не укороченный Варварин нос: там был пароль. Но её интересовало:

– А что ты всё время пишешь? Сидишь и печатаешь целый вечер, даже к нам с отцом не подойдёшь, слова доброго не скажешь…

Мне хотелось ответить ей: а на фига вам, собственно, моё «доброе слово»? Вы и без него прекрасно живёте. Что поделать: Светлана была человеком общительным, даже сверх меры, что вступало в конфликт с моей замкнутой натурой. «Не сошлись характерами» – так это называется. Она могла по целому часу болтать по телефону с приятельницей, а когда звонила дочь, начинались бесконечные обсуждения их драгоценного сокровища – маленького Андрюшеньки. Сколько раз он покакал, хорошо ли кушал, какого цвета была его «детская неожиданность», какой новый звук издал, почему капризничал… Не то чтобы я не любила детей, но когда каждый день у тебя под ухом идут такие разговоры, поневоле создаётся впечатление, что маленький ребёнок – это сплошные какашки и подгузники, и ничего более.

Но ничто так не интересовало Светлану, как моя личная жизнь. Казалось бы, столько у неё было интересных тем, кроме меня, как-то: Андрюшенька, здоровье бабушки, жизнь сына и его проблемы на работе, семейные неурядицы подруг и выкрутасы их мужей – так ведь нет, непременно ей нужно было знать, с кем и когда я встречаюсь, какова вся подноготная моих знакомых… Словом, всё, что непосредственно её не касалось.

Живя в такой обстановке, я только и мечтала, что вырваться из дома. Когда мы с тобой наконец поймали очередной «выходной» твоей мамы и собрались провести тихий и прохладный августовский день на природе, мы как раз обсуждали по дороге эту тему. Ты считала, что надо наконец рассказать маме о нас: невозможно скрывать это всю жизнь.

– Может быть, всё не так страшно, – сказала ты. – И зря мы думаем, что она воспримет это непримиримо.

– Но Александра сказала… – начала было я.

– Саша, конечно, авторитет, – усмехнулась ты. – Но нужно иногда и своей головой думать. И я думаю, что нужно сказать маме. Будет лучше, если она узнает об этом от нас, чем если ей расскажет какой-то «доброжелатель».

– Не забывай, у неё – сердце, – напомнила я. – И нервы.

Ты вздохнула. Тусклое пасмурное небо веяло предосенней прохладой: лето устало. Солнце утомилось ярко светить и спряталось на отдых за облаками, пыль дорог была прибита дождями. Раскалённая мятно-полынная горечь июля сменилась спелыми августовскими закатами и холодными росами на траве.

– Мама на самом деле сильнее, чем мы думаем, – сказала ты. – И даже чем она сама предполагает.

Мы вошли в ворота. Дверь дома была настежь распахнута, и у меня вырвался разочарованный вздох: наверно, Наталья Борисовна опять передумала и отменила «выходной».

– Кажется, облом, – шепнула я тебе.

– Что, опять мама? – Твои губы чуть дрогнули в усмешке: ты уже привыкла к этим обломам и философски относилась к ним.

– Да кто же ещё, – вздохнула я.

Внутри у порога стояли туфли Натальи Борисовны, на крючке висела её сумка и шляпка, но самой её нигде не было видно. Я обошла весь сад – никого. Только деревья мирно шелестели, да под ногами попадались упавшие с веток яблоки.

– Мам! – позвала ты. – Ты где? Ау! Это мы с Лёней!

Никто не отозвался. Может быть, Наталья Борисовна ушла куда-то? К соседям, например? Мы уже были готовы предположить и такой вариант, когда я вдруг заметила, что крышка погреба открыта.

– Наталья Борисовна, вы там? – позвала я в тёмный квадрат в полу, веющий прохладой.

В ответ – молчание и сумрак.

– Лёнь, спустись туда, посмотри, а? – глухо попросила ты.

Ты могла бы и не говорить этого: мне пришла в голову та же мысль, от которой разом похолодело нутро и задрожали руки. Меня всю затрясло от страшного предчувствия, и, спускаясь по металлическим скобам в погреб, я каждую секунду рисковала сорваться и рухнуть вниз.

Погреб в доме был единственным местом без электрического света: от сырости проводку часто замыкало, и освещение оттуда вообще убрали. На специальной полочке стояла в банке из-под консервов обычная парафиновая свечка, и сейчас она не горела. Меня охватила со всех сторон жутковатая – как мне показалось, могильная – прохлада и сумрак. В потёмках слабо виднелись ряды банок на полках… А на полу, прямо у меня под ногами – очертания тела.

Я осела на холодный земляной пол погреба: ноги подкосились и отказались меня держать. А ты сверху спросила встревоженно:

– Ну, что там?

Я не сразу смогла тебе ответить. Охваченная ледяным параличом, я молча рассматривала лежащее рядом в безжизненной позе тело… без сомнений, Натальи Борисовны. Когда оцепенение немного отступило, я, сделав над собой страшное усилие, дотронулась до твоей мамы. Кожа тёплая, но как будто уже остывающая. Наталья Борисовна не шелохнулась, не застонала в ответ на моё прикосновение. Ничего…

– Лёнь? – беспокоилась ты наверху. В квадратном отверстии виднелась твоя круглая коротко стриженая голова.

Я наконец смогла подать голос:

– Ян… она здесь… лежит. Я не могу понять, живая она или нет.

– Что значит – не можешь понять?! – вскричала ты.

Снизу мне было не разобрать выражения твоего лица, но голос страшно дрогнул и пресёкся, как оборванная струна.

– Так, подожди, я сама спущусь, – сказала ты.

Я вся превратилась в один сплошной оголённый нерв: а если ты оступишься, упадёшь? Я приготовилась тебя ловить, но твой спуск обошёлся благополучно. Ты нащупала Наталью Борисовну, чуткими пальцами нашла сонную артерию.

– Пульс есть, слабый! Так, Лёнь, надо вызывать МЧС и скорую. Самим нам её отсюда не поднять. А если у неё, не дай Бог, перелом позвоночника, её лучше вообще не трогать. Давай, лезь наверх и звони, куда надо, а я с мамой побуду.

Сохраняя поразительное присутствие духа, ты и меня заставила взять себя в руки и сконцентрироваться на действиях, а не на эмоциях. Уцепившись всё ещё немного трясущимися руками за холодные скобы, я полезла наверх, а ты вслед мне добавила:

– И Саше тоже позвони!

Сама удивляюсь, как я не свалилась, выкарабкиваясь из погреба. Даже как-то преодолела самый сложный участок лаза – между верхней скобой и поверхностью пола. Расстояние там было приличное, выбираться неудобно, и я чуть не потеряла равновесие, но как-то удержалась… Пальцы царапнули пол, скользя, но нога нашла опору, оттолкнулась, и я просто вывалилась на бок, ловя ртом воздух и обливаясь холодным потом.

Вызвав спасателей и скорую помощь, я позвонила твоей сестре. Всегда сдержанная и решительная, в трудный момент она не стала поддаваться эмоциям и впадать в истерику, лишь сказала кратко:

– Еду!

Она приехала первой, до спасателей и врачей, в своём элегантном деловом костюме спустилась в погреб, зажгла свечу и осмотрела Наталью Борисовну.

– С виду повреждений… вроде нет, – сказала она чуть прерывающимся от волнения голосом. – Крови не видно. И пульс есть… Мама! Мамуля! Ты слышишь меня? Это я, Саша!

Наталья Борисовна не отзывалась.

– Трогать её до приезда специалистов не будем, – сказала Александра. – Самое главное – жива, слава Богу.

Не жалея своих светло-серых дорогих брюк, она присела на край ящика с остатками прошлогодней картошки и провела рукой по лбу. Мне сверху было не очень хорошо видно её лицо, но этот жест на секунду выдал сильнейшее волнение, которому Александра просто не давала вырваться наружу.

Приехали спасатели. Наталью Борисовну пристегнули к носилкам и вытянули на верёвках, причём вытаскивать носилки приходилось почти в вертикальном положении: лаз погреба был узкий, и во всю длину они не проходили. Я сжимала твою руку, а ты напряжённо вслушивалась в голоса спасателей.

– Вытащили, – сказала я тебе, когда носилки были наконец осторожно опущены на пол.

– Она всё ещё без сознания? – только и спросила ты.

– Кажется, да…

Мы поехали следом за скорой, увозившей Наталью Борисовну в больницу. Белая «газель» с красным крестом мчалась с мигалкой и сиреной, и Александра не отставала от неё. Я на заднем сиденье просто молча держала твою руку в своих, тихонько поглаживая. Слов не было.

Потом – ожидание в вестибюле. Бесконечное, тревожно-тоскливое, страшное и ледяное. Ты облизнула пересохшие губы.

– Водички не хочешь? – спросила я. – Я схожу, куплю…

Ты только коротко качнула головой: нет. Я растерянно умолкла, но Александра шепнула мне:

– Сходи, солнышко, купи.

Август распростёр над моей головой седые крылья, неумолимый и равнодушный. Дышал холодом в спину, когда я вышла к киоску купить бутылку минералки, шуршал колёсами машин и душил запахом выхлопных газов. Уличная атмосфера невыносимо давила на грудь.

Ты всё-таки выпила воды, следом попросила бутылку и Александра. Сделав несколько глотков, она утёрла губы и сказала:

– Спасибо, Лёнь.

Её взгляд, усталый и тревожный, всё равно был ласковым.

Наконец пришёл врач, и мы всё узнали. У Натальи Борисовны был тяжёлый инсульт, кровоизлияние – крайне серьёзное, и выживет ли она, должна была показать эта ночь.

– Можно к ней? – спросила Александра. – Мы родственники.

Врач покачал головой.

– Она в реанимации, туда пока никому нельзя. – И добавил: – Мой вам совет: езжайте домой, поспите. От того, что вы будете тут изводиться, вашей маме лучше не станет. Да и запрещено находиться в отделении ночью. Вам позвонят, если что.

Александра попыталась сунуть взятку охраннику, чтобы он позволил ей остаться в больнице на ночь, но тот оказался неподкупным:

– Вы что! Если узнают, меня ж по головке не погладят. У меня и так уже нарекания есть, ещё одно – и всё, уволят… Нет уж, извините. И не суйте мне ваши деньги. Могу вообще работы лишиться, а мне это не надо.

Август, одевшись в синие сумерки, превратился в одинокую холодную дорогу, по которой мы ехали втроём: я, ты и твоя сестра.

– Ян, можно, я сегодня останусь с тобой? – спросила я.

Твоя рука благодарно сжала мои пальцы.

– Останься, птенчик. Если тебе не трудно.

Мне было не трудно позвонить домой и сказать, что я сегодня не приду ночевать. Но трубку взяла Светлана, и мне, конечно, не удалось быстро закончить разговор. Моим кратким объяснением она довольствоваться не хотела:

– Что я твоему отцу скажу?

– Так и скажете: осталась у подруги, – сухо ответила я. – У неё мама в реанимации, надо её поддержать.

Пауза, и ядовитый голос маман змейкой вполз мне в ухо:

– Знаешь, дорогуша, что-то я уже не очень верю этим отговоркам… Врёшь ты складно, конечно, но мне тут на днях Димасик такое про тебя сказал… кхм… что ты… в общем, не той ориентации. И вы с этой своей подругой таким занимаетесь… мне даже сказать стыдно.

Я открыла было рот, но она меня перебила:

– Нет, и не говори мне ничего. Димасику я верю, он не станет врать. Он сам вас в клубе видел, вы даже не скрывались, а наоборот, всячески выпячивали это своё… непотребство.

Что ж, мои опасения насчёт Димасика сбылись. Удивительно, что он только сейчас проболтался, мог ведь и сразу всё матери выложить.

– Слушайте, Светлана Викторовна, – сказала я холодно. – Вы мне не мать, а, в общем-то, посторонний человек, и моя личная жизнь вас не должна касаться. Тем более, что я уже давно не подросток, у вас и у отца на шее не сижу, сама зарабатываю, и вы как бы не вправе мне указывать, как я должна жить.

– Угу, конечно, – язвительно пропела маман. – А как же уважение к семье, м? Меня ты считаешь чужим человеком – ладно, Бог с ним. Но хоть отца-то своего таким поведением не огорчала бы!

– А разве отец знает? – Мда, час от часу не легче.

– Нет, но узнает, – заявила Светлана. – Потому что лучше я ему скажу, чем кто-то чужой… А это возможно, потому как вы с этой своей… с позволения сказать, подругой не особо скрываетесь. Димасик сказал, что это какая-то рок-музыкантша… она, наверно, и наркотиками балуется? И тебе пробовать даёт? Смотри, дорогая, доиграешься!

Какое она имела право, не зная тебя, не имея понятия о том, какая ты и что ты делаешь, говорить о тебе в таком тоне?!

– Идите, Светлана Викторовна, к такой-то матери, – сказала я тихо, но отчётливо и жёстко. – И Димасика вашего засуньте себе… сами знаете, куда. Всего доброго и спокойной ночи.

Я положила трубку и соскользнула по стене на корточки, обхватив себя руками. Меня била неукротимая дрожь.

Ты с Александрой сидела на кухне и пила чай. Обводя взглядом прихожую твоей квартиры – просторную, с красиво отделанными терракотовой плиткой стенами, огромным зеркалом со светильниками и большим стенным гарнитуром, – я чувствовала себя здесь дома, как ни странно. Здесь была очень уютная и хорошая атмосфера, какая-то спокойная и мягкая… не то, что у меня. Мне просто до тоски, до воя и крика хотелось здесь остаться. Если не навсегда, то хотя бы на эту ночь.

Я открыла дверь и остановилась на пороге кухни. Она была раза в два просторнее, чем в моей «хрущобе», и была оформлена и обставлена в светлых тонах – белом и кремовом. Даже на полу лежала белая плитка с кремовым узором. В этом светлом и радостном пространстве мне хотелось проводить с тобой вечера за чашкой чая или кофе, готовить тебе еду, смотреть кухонный телевизор. Это был дом, в котором мне хотелось жить.

– Ну, что? – спросила Александра. – Позвонила?

– Да, – проронила я в ответ. – Предупредила.

Видимо, вы с сестрой ничего не слышали. Ну да, говорила я довольно тихо, а вы могли быть заняты и своим разговором. Ну и ладно…

Твоя квартира была трёхкомнатной. В одной из комнат располагалась домашняя музыкальная студия – со звукоизоляцией, кучей музыкальной аппаратуры и инструментов. Был даже микшерный пульт. Как ты со всем этим справлялась вслепую, я представить себе не могла, и мне это казалось волшебством и мистическим чудом. Может, у тебя и в самом деле было какое-то альтернативное зрение – на пальцах, например. Или ты видела непосредственно мозгом…

– Спать, мои птенчики, – сказала Александра. – Сейчас отдыхайте, а утром будем узнавать, как там мама.

– Да какой уж тут сон, – проговорила ты.

– Ну, хотя бы ты ложись, Лёнь, – вздохнула твоя сестра. – Тебе завтра на работу?

– Вообще-то, да, – вспомнила я.

– Ну, вот и иди отдыхать.

Но мне было не до сна. Реальность атаковала двумя фронтами: с одной стороны, беда с твоей мамой, с другой – ситуация у меня дома. Что ж, Димасик… Устроил мне подляну, хотя, если строго разобраться, я с него обета молчания не брала. Но не за себя мне было обидно, а за тебя: чёрт со мной, но вот очернения твоего имени я вынести не могла. Всё что угодно, только не это. Они умудрились заочно записать тебя в наркоманки, хотя какие могли быть наркотики, если ты работала в школе, с детьми?! Просто дурацкий стереотип: если рок-музыка, то непременно рука об руку с наркотиками или алкоголем. А иногда с тем и другим сразу. Не спорю: такое среди музыкантов бывает, и нередко, но ты – исключение. Тебе не нужно было туманить себе мозг разными веществами, чтобы находить вдохновение или расслабляться. В тебе самой был свет.

Закрывшись в своей студии, ты что-то наигрывала на гитаре: ты часто так делала, когда тебе было плохо или грустно. Мне было постелено на раздвинутом диване, но я ворочалась с боку на бок, глядя на полоску света из кухни, где бодрствовала Александра.

Стоя у форточки, она курила тонкую сигарету. Жакет висел на спинке стула, рукава её белой блузки были закатаны до локтей, две верхние пуговицы расстёгнуты.

– Ты чего? – спросила она, когда я подошла к окну.

– Не спится… – Я вздохнула, обхватив себя руками.

– Тебе свет мешает? Или музыка? – Александра стряхнула пепел, выпустила в форточку дым.

Я отрицательно качнула головой.

– Да так… Свалилось просто всё разом. Наталья Борисовна… и дома вот теперь…

Я осеклась и умолкла, а твоя сестра нахмурилась:

– Что у тебя дома? Договаривай, раз уж начала.

Пришлось признаться:

– Там узнали, что я… В общем, про нас с Яной. Мой сводный братец сдал меня.

– Мда, – Александра потёрла подбородок. – Послал же тебе Бог родственничков… Слушай… Пока мама болеет, с Яськой некому остаться. Она, конечно, у нас самостоятельная очень, но покушать приготовить, постирать, убрать… Да мало ли, что ещё. Всё это кому-то надо делать. Перебирайся-ка ты на время сюда, м? Пусть семья там поостынет малость. И тебе спокойнее: на мозги капать не будут.

Это была хорошая идея. Да что там хорошая – просто замечательная. Жить с тобой? Я обеими руками была за. Пусть и временно, но… хотя бы так. Тем более, что дома меня не ждало ничего хорошего.

– Давай, сходи завтра за вещами, – убеждала меня Александра. – Могу с тобой съездить, помочь их перевезти. Ну, и для моральной поддержки. Если будут на тебя наезжать, я им быстро рот-то закрою.

В том, что Александра могла закрыть рот кому угодно, я не сомневалась. Она за словом в карман не полезет, не будет стесняться и отмалчиваться, как я. Да и вообще… Рядом с ней я ощущала себя, как под крылышком у ангела-хранителя.

Но был ещё один вопрос:

– А мой компьютер?

Своего железного друга я не могла бросить: на его жёстком диске была вся моя писанина.

– Не проблема, – сказала Александра. – Заберём и твой комп. Интернет здесь есть, если что, вторую машину подключить – запросто. Ну, решено?

Я кивнула. Александра улыбнулась и шутливо ущипнула меня за нос.

– Вот и хорошо. А теперь – спать.

После этого разговора у меня немного посветлело на душе, беды немного отдалились, и стало казаться, что я со всем справлюсь… если не одной левой, то как минимум без кровавых потерь. Выпив налитый мне Александрой стакан кефира, я снова улеглась. Тёплая дрёма уже начала ко мне подкрадываться, когда кто-то забрался под одеяло, прижался сзади и обнял меня. Нащупав рукой стриженую ёжиком голову, я повернулась к тебе лицом и встретилась с твоими губами.

Утром нас поднял будильник на мобильном Александры, поставленный на семь часов. Его хозяйка была уже на ногах и одета, как будто и вовсе не ложилась. На кухне нас уже ждал завтрак – кофе и бутерброды с паштетом. Плеснув воды в слипающиеся глаза, я утёрлась приятно пахнущим свежестью полотенцем и села к столу.

Мы успели позавтракать. Я мыла посуду, пробуя себя в роли твоей временной помощницы по хозяйству, когда зазвонил телефон.

Трубку сняла Александра, а мы с тобой напряжённо вслушивались. Стоя у дверного косяка, я видела, как лицо твоей сестры стало бледнее мрамора, даже губы посерели.

– Да. Да, я её дочь… Слушаю.

Беда словно нарочно дала нам время и поспать, и выпить кофе. Будто позволила немного вздохнуть перед новым ударом. Положив трубку, Александра закрыла глаза на пару секунд, потом медленно подошла к тебе, присела на корточки и сжала твои руки. Её голос звучал глухо и хрипловато.

– Ясь… Звонили из больницы. Крепись, маленький… Мама умерла.

Александра настояла, чтобы я не отпрашивалась с работы. Вы с ней начали подготовку к похоронам, а мне пришлось торчать на своём рабочем месте, то и дело стараясь скрыть от людей слёзы. В обед администратор Марина отвела меня в уголок и спросила:

– Чего у тебя случилось? Глаза на мокром месте…

Я честно ответила:

– У подруги мама умерла.

Наша с Александрой договорённость насчёт переезда осталась в силе. Твоя сестра пообещала, что заедет за мной на работу, отвезёт домой, и я соберу вещи. Она сдержала своё слово: когда я вышла вечером на улицу, меня уже ждал знакомый джип. Александра выглядела усталой и бледноватой, под глазами у неё залегла голубизна, но, по своему обыкновению, она держала чувства в узде.

– Как там с похоронами? – спросила я.

– Всё утрясли, – кивнула она.

Не знаю, из чего была сделана твоя сестра, если после всего этого она нашла в себе силы возиться ещё и со мной. Не удержавшись, я обняла её. Погладив по лопатке, Александра чмокнула меня в висок.

– Спасибо, солнышко. Ну… Поехали, что ли. Надо теперь твоими проблемами заняться.

Честно говоря, хоть меня и ободряла её поддержка, я всё-таки слегка нервничала, поднимаясь по лестнице к своей двери. По моему настоянию, Александра осталась ждать внизу: что я, маленькая, что ли, в самом деле – одна не справлюсь? В последний момент внутренний голос пискнул, что это была не очень хорошая идея, но… слишком поздно.

Светлана, встретив меня в прихожей, ничего не сказала, только окинула таким взглядом, что у меня стало нехорошо в животе. С кухни доносились мужские голоса: у нас дома был гость – дядя Слава, младший брат отца. После развода с женой он уехал из города, несколько лет скитался неизвестно где, а сейчас вот приехал встретиться с дочерью, но не знал её адреса, а потому зашёл к нам – в надежде, что мы подскажем.

Отец, кстати сказать, был уже десять дней в отпуске и всё это время почти не просыхал, накачиваясь пивом под завязку, а иногда не брезговал дерябнуть и водки. Пил он один, не ища собутыльников и как-то забыв о Светланиной даче: когда он выпивал, ему всё становилось безразлично. Маман, возлагавшая надежды на его помощь в отпуске, жестоко обманулась в ожиданиях и ходила злая, как мегера. Моя покойная мама, когда отец бывал нетрезв, только расстраивалась и плакала, а Светлана скандалила. Похоже, она уже сама была не рада, что вышла замуж за него. Этот его порок открылся для неё как-то неожиданно: до свадьбы отец держал себя в руках, а если ему и случалось выпить, то это было в разумных пределах. Сам отец объяснял своё поведение в отпуске так:

– Устал на этой треклятой работе, надо снять стресс.

Работал он главным энергетиком на небольшом металлообрабатывающем предприятии. Там в последнее время что-то не ладилось, и он действительно порой приходил домой вымотанный. Выйдя в отпуск в первый раз за последние три года, он ушёл в капитальный запой. Дядя Слава тоже был любителем «снять стресс» таким способом – потому, собственно, его семья и развалилась. Сейчас они с отцом выпивали на кухне и обсуждали моё вопиющее поведение, а Светлана от злости и раздражения была готова вот-вот взорваться, как паровой котёл.