Ты

– Устроили тут пьянку! Дым коромыслом! Алкаши несчастные!

Из элегантной и изящной леди в голубом платье, какой она была в день бракосочетания, маман превратилась в обычную женщину за пятьдесят, слегка неухоженную, с морщинками и сединой, пробивающейся в неокрашенных корнях волос, в шёлковом халате, тапочках и с отросшей на ногах растительностью.

А в кухне и правда стояла непроглядная завеса сигаретного дыма. Не помогала даже открытая форточка: отец с дядей Славой смолили вдвоём, как паровозы, одну сигарету за другой. Когда я вошла, отец потребовал, матерясь почти через каждое слово:

– Ну и скажи мне, б**дь: это правда? Не, Светкин пацан – не трепло, наговаривать зря не станет… Но я, на х**, хочу от тебя это услышать. Что мы с твоей матерью делали не так? Когда не досмотрели? Где ты… нахваталась, б**дь, всего этого?

– Нигде, – ответила я. – Такой родилась, видимо.

Дядя Слава, неопрятный, худой и длинный, весь какой-то засаленный и потный, поинтересовался со скабрезным прищуром:

– Ну и как вы это между собой делаете? Ну, когда мужик с бабой – всё понятно… Но две девки? Чем? Не, ну, просто интересно, чем тебя нормальный мужской хрен не устраивает?

Всё у меня внутри превратилось в камень. Я не собиралась ничего объяснять этим двум пьяным мужикам.

– У моей подруги мама умерла, – сказала я сухо. – Я пока поживу у неё. Собственно, я только за вещами пришла.

– Подруга у неё! – Отец презрительно хмыкнул, налил себе и брату по рюмке. – Наркоманка какая-то…

Во мне будто что-то лопнуло – какая-то нить, которая ещё удерживала меня в рамках приличий. Никто на свете не имел права так о тебе говорить – за это я была готова порвать кого угодно, даже родного отца.

– Заткнись, ты! – прорычала я. – Не смей так говорить, ты её не знаешь, а слушаешь всяких м**звонов, сопливых маменькиных сынков… которые сами ни хрена не понимают, что говорят!

Глаза отца осатанели от ярости.

– Ты как с отцом разговариваешь, соплячка?! – заорал он, поднимаясь. Пошатнувшись, он ухватился за край стола. – Ты… прошмандовка сопливая! Растили её, дрянь такую, воспитывали, кормили, учили… А она теперь отцу – «заткнись»?! А ну-ка, Слава… щас мы ей ремня всыплем… может, мозги на место встанут!

Дядя Слава с энтузиазмом изъявил желание помочь в экзекуции. Заледенев от ужаса, я отшатнулась к стенке.

– Только попробуйте… троньте, – хрипло пробормотал мой неузнаваемый голос. Я слышала его словно чужой, как бы со стороны.

– А вот и тронем, – сказал отец, вытаскивая из брюк ремень. – Ишь… в извращенки она, видите ли, подалась. Сопля зелёная… мозги куриные!

Вдруг раздался холодный и властный голос, повеявший, как северный ветер:

– Поднимете на неё руку – обоим яйца оторву.

В мгновение ока Александра скрутила отца и стянула ему руки его же ремнём. Дядя Слава полез было на выручку, но получил ногой в пах. Светлана стояла в дверях, испуганно прикрыв пальцами рот.

В течение следующих двадцати минут отец с дядей Славой молча сидели за столом, угрюмые, но притихшие – впечатлённые мерами физического воздействия, а я собирала в большую спортивную сумку вещи.

– Собирай всё по максимуму, Лёнь, – сказала Александра. – Тёплые вещи тоже бери… Мало ли.

Да, она была права: мало ли, может, я сюда больше не вернусь. Когда я выносила системный блок своего компьютера, отец, стоя в дверях кухни, пробурчал мне в спину:

– Ну и вали отсюда… дура. К наркоманке своей. Можешь не возвращаться!

Александра помогала мне выносить вещи. Подхватив компьютерный монитор, она сказала:

– Моя сестра не наркоманка. Она в школе работает. Учит слепых детей музыке. Вы бы попробовали делать то, что она делает… а потом бы ярлыки клеили.

На книжной полке сидел утёнок. Чуть не забыла маленького… Прижав его к груди, я взяла последний пакет с вещами и пошла вниз по лестнице.

Захлопнулась дверца джипа, заработал мотор. Машина плавно покатилась по улице, оставляя позади фонари, а меня накрыла запоздалая реакция. Я всхлипывала и тряслась, а Александра, ведя одной рукой машину, пальцами другой ласково ворошила и поглаживала мне волосы.

– Ну, ну, Лёнь… Всё уже. Всё кончилось.

– Саш… прости… извини, что тебе всё это… пришлось увидеть… и услышать. – Спазмы, сотрясая мне грудь, просто разрывали меня на части. – Весь этот… позор. Сегодня… Натальи Борисовны… не стало, а тут… всё это… безобразие…

– Солнышко, успокойся, – властно и строго, но вместе с тем нежно сказала Александра. – Всё хорошо, ты едешь домой, к Яне. Она ждёт тебя.

Да, я ехала к тебе – чтобы обнять и сказать: «Я пришла, чтобы остаться с тобой. Навсегда». И утёнка я не забыла забрать, это тоже хорошо…

Не помню вот только, кто мне его покупал – отец или мама.

Вот так роковой август забрал у тебя маму, а у меня порвал семейные связи. Впрочем, это способствовало созданию новой семьи – нашей с тобой.

Но этому месяцу предстояло натворить ещё немало дел.

11. АМЕРИКАНСКИЕ ГОРКИ

Автор этих записок обожает только тёмный шоколад (молочный вообще таковым не считает), кофе (увы, противопоказанный по состоянию здоровья напиток), чай со смородиной (аромат – непередаваемый!), высоких людей (фетиш), утят (глубоко личное), редактировать посты в Интернете до потери пульса (автор – перфекционист и педант в душе) и короткую стрижку на любимом человеке (чтобы этакий пушистый ёжичек щекотал ладонь).

А ещё, как читатель, наверное, уже заметил, автор этих записок неравнодушна к замысловатым приёмам построения сюжета. Линейное его развитие (герой родился – женился – умер) автора не устраивает: слишком просто. А вот кидание читателя из одного временного пласта в другой, параллельное описание событий из прошлого и настоящего, перескоки грамматического времени глаголов в разных главах, проспекции-ретроспекции… Это автору – только дай. И хлебом не корми. Извинившись перед читателем за колебания сюжетной линии, как на американских горках, в этой истории и далее автор собирается слегка увеличить их частоту.

Тем более, что собственная жизнь порой автору казалась именно такими горками… И однажды Сивку эти крутые горки таки укатали, но об этом позже, а пока…

Пока настал сентябрь, а значит, и наша вторая годовщина.

Светлое и радостное пространство кухни, в котором я когда-то так мечтала пить с тобой кофе, блестело чистотой и было наполнено вкусными запахами. Дверцы шкафчиков то и дело всполошённо хлопали, водопроводный кран лихорадило от постоянного открывания и закрывания, посуда гремела. Отложив на некоторое время своё литературное творчество, я занялась творчеством кулинарным, чтобы сочинить праздничный ужин…

Как ни странно, чувствовала я себя без вины виноватой. Внезапный уход твоей мамы из жизни словно был зловещим и горьким исполнением нашей мечты – жить вместе, став семьёй. Будто какая-то неведомая дьявольская сила вот так жутко и издевательски извратившись над нашими желаниями, устранила с нашего пути помеху… Да, мы хотели быть вместе, но не такой ценой. Впрочем, вполне может быть, что это просто моя мнительность разыгралась – не знаю… Но как бы то ни было, счастье наше имело горький привкус.

Ты свои переживания прятала глубоко в душе: слёз на твоих глазах я не видела даже в день похорон. После поминок, когда мы с Александрой убирали со стола, ты взяла гитару, села на подоконник и пела свои самые пронзительные и грустные песни. А иногда и светлые – крылатые, как я их про себя называла. Летящие, мудрые, сжимающие сердце образы в стихах и чистые, простые и до дрожи тёплые мелодии – вот чем ты провожала маму. Не слезами и тоской, а песней. Ты дарила на прощание её улетающей в иной мир душе свою музыку, и мне верилось, что она тебя слышала. Выглядя стройнее и суше обычного в чёрной водолазке и чёрных джинсах, ты обнимала свою гитару и надрывала мне сердце.

Моя мечта сбылась. Возвращаясь с работы, мы входили в одну и ту же дверь: ты – чуть раньше, а я – чуть позже. В красном кафеле ванной отражались наши обнажённые тела, сплетённые в поцелуе под струями воды, а одеяло укрывало нас, уснувших в обнимку. Утёнок поселился на книжной полке над моим новым рабочим местом, для которого был куплен компьютерный стол. А вот кресло мне досталось старое; я не знала, кто в нём раньше сидел – может быть, твоя мама, а может, отец. Большое и солидное, оно скорее подходило для кабинета какого-нибудь крупного руководителя и обладало довольно неприятным характером – скрипело и визжало… Мечта сбылась, но мне хотелось ещё кое-чего, а именно – чтобы улыбка поскорее вернулась на твоё лицо.

Конечно, была куча бытовых мелочей. Например – что ты любишь на завтрак? Мне стыдно признаться, но я до сих пор не знала этого, хотя мы встречались уже два года. Мне как-то не приходило в голову спрашивать тебя об этом, пока мы ещё не жили вместе, да я никогда прежде и не готовила тебе завтраков – это делала твоя мама. Передо мной встал вопрос: кормить тебя «по-маминому», чтобы не так резко ощущалась эта гложущая душу пустота, или делать всё по-своему и быть собой? Поразмыслив, я решила, что полностью заменить Наталью Борисовну не смогу, да и нужно ли было это делать? Мама – это мама, а я – это я.

Вкусы у нас с тобой всё-таки немного различались. Я любила разнообразные каши – геркулесовую, пшёнку, гречку, ячневую, а вот ты их с детства терпеть не могла. Я недолюбливала мясо в супе, а вот ты обожала обглодать косточку из борща. Моей любовью были картофельные вареники, а ты предпочитала пельмени. Мне нравился воздушный и нежный омлет на кефире, а ты с удовольствием ела яичницу-глазунью с луком и помидорами. Впрочем, во всём можно было найти компромисс, как-то выкрутиться, но при обязательном условии, что все блюда подавались под соусом любви. Если бы этой приправы не было, любой, даже самый шикарный обед застрял бы в горле, как сухая корка. К счастью, любовь у нас из приправы иногда превращалась даже в основное блюдо.

Но сворачиваю лирическое отступление и возвращаюсь к праздничному ужину. Таща тяжёлый пакет с продуктами для него, я встретилась на лестнице с соседкой Галиной Петровной, пожилой любительницей сериалов, страдавшей хроническим недугом – отсутствием сахара, соли и спичек в домашнем хозяйстве. То ли она постоянно забывала купить их в магазине, то ли из принципа разживалась этими товарами исключительно у соседей – это было мне поначалу непонятно, но вскоре я раскусила старушенцию. Прося снабдить её сущей мелочью – коробком спичек или столовой ложкой соли, она как бы невзначай расспрашивала о том, о сём, собирая информацию о жильцах дома. Зачем ей это было нужно? А просто так. Ещё одна любопытная Варвара, вроде Светланы. Ладно бы ещё, если б она интересовалась этим лишь для себя! Нет, добытыми сведениями она делилась со своими приятельницами из соседних подъездов – такими же пенсионерками и кумушками-сплетницами. Естественно, моё появление в твоей квартире вызвало у неё живейший интерес, и буквально через несколько дней после моего переезда, встретив меня на лестнице, она попыталась вытянуть из меня хоть какую-то личную информацию. Но с меня – где сядешь, там и слезешь, меня даже цыганки на улице загипнотизировать не могут. Я представилась ей твоей троюродной сестрой, переехавшей сюда, чтобы помогать тебе в быту, и на этом быстренько закончила разговор.

И вот, опять старая песня:

– Здравствуй, деточка… А я вот опять спички забыла купить, голова моя дырявая… Не дашь коробочек?

Втащив пакет в квартиру, я вынесла Галине Петровне спички.

– Вот спасибо, моя хорошая… Много ты всего набрала – поди, на тыщу на целую… Дорогие нынче продукты стали, пенсии не хватает… А где ты работаешь?

– В магазине, – уклончиво ответила я.

– И чё, хорошо платят? – сразу навострился не в меру любознательный старушечий нос.

– Нормально, – ответила я. – Ну, до свиданья, Галина Петровна, у меня дел много.

И я закрыла дверь. Уфф… Если эта старая сплетница пронюхает о нас с тобой – на следующий день об этом будет знать весь дом. Для всех я была твоей дальней родственницей, а что мы делали за закрытыми дверями квартиры, никого не касалось. Александра одобрила эту легенду. В доме было восемь подъездов и девять этажей – затеряться в такой толпе легко, особенно когда всё общение с большинством соседей, поглощённых своими делами и мыслями, сводится к сказанному второпях «здрасьте», да и то – через раз. Нужно ли общение парню, стремительно бегущему вниз по ступенькам с наушниками от плеера в ушах? Или усталому отцу семейства, возвращающемуся с работы и волокущему такой же тяжеленный, как у меня, пакет из магазина?

Вот она, современная жизнь. Но нам это было даже на руку.

Отбросив серый шлейф уличного беспокойства, прицепившийся ко мне снаружи, я воцарилась в светлом пространстве нашей кухни и начала кулинарить. Два года назад в этот день ты в первый раз поцеловала меня – с этого момента мы и вели отсчёт времени. А мою жизнь этот поцелуй разделил на две эры – до тебя и с тобой. Всё, что было до тебя, затягивал туман нереальности. Там, в той эре, была не настоящая я.

*

«Женщина в тёмных очках, по-прежнему не глядя на меня, подошла, сверкнув голенищами шикарных сапог, присела и принялась меня ощупывать.

– Девушка, милая, что с вами? Как вы себя чувствуете? Вам больно? – спрашивала она встревоженно.

– А вы как думаете? – всхлипнула я. – Конечно, больно… Вы что, не видите?

Она ответила спокойно, дотронувшись до своих широких тёмных очков:

– Да, я не вижу».

Четырнадцатое октября. Комната погружена в полумрак. Объединённый свет настольной лампы и монитора компьютера лежит на моём лице, и в тишине слышится прерывистый стук по клавишам. Рядом с клавиатурой стынет кружка чая со смородиной, а на книжной полке таращит пуговичные глаза жёлтый утёнок. А рядом – его новая приятельница-уточка. Для меня дом – то место, где стоит компьютер с моей писаниной, сидит утёнок и живёшь ты. Больше мне ничего не нужно. Даже если бы вокруг была не уютная благоустроенная квартира, а пещера, для меня мало что изменилось бы. Ну, разве что, в туалет я ходила бы в кустики рядом с пещерой.

Эта слепая женщина, о которой я пишу, Альбина – объединённый образ Александры и тебя. От твоей сестры у неё внешность и род занятий, а от тебя – слепота. А изуродованное лицо и лысая голова – это отголосок «Белых водорослей», где возлюбленной главной героини плеснули в лицо щёлочью. Только отсутствие волос у Альбины – следствие облысения, а её прототип из «Белых водорослей», Аида, бреется сама, потому что ей идёт так. Красавица и чудовище – вечная тема: о том, что любим мы в итоге не за внешнее.

« – Дура! Идиотка! Ты что, ворон считаешь? Тебе жить надоело? – орал Рюрик. Впрочем, тогда я ещё не знала, как его зовут, и для меня он был просто шкаф в костюме».

Рюрик – вымышленный персонаж, водитель Альбины. Он тоже из «Белых водорослей», только там его звали Рогволд Рюрикович, Волик для краткости. Почему я дала ему такое вычурное имя? А это «болезнь» многих начинающих авторов: они стремятся назвать своих героев как-нибудь позаковыристее. Даже садовников у них иногда зовут Альфонсами и Ательстанами. Петя, Маша, Джон, Мэри – разве это запоминающиеся имена? Увы, если не получается вдохнуть в персонажа жизнь, наделить его чертами настоящей личности, придать индивидуальность, так хоть имя привлекает внимание.

«Из-за опущенного стекла дверцы чёрного сверкающего джипа послышался холодный и властный женский голос:

– Голубушка, подойди-ка сюда!

Я не сразу поняла, что обращались ко мне, и сделала ещё пару шагов в направлении своего дома, но тот же голос повторил:

– Деточка, ты что, глухая? Я к тебе обращаюсь!

Я остановилась и посмотрела в сторону источника этого неприятного голоса, от которого у меня разом сжались кишки».

А это – первое появление сестры Альбины, Дианы. Она «наезжает» на главную героиню почти так же, как «наехала» на меня Александра при нашем с ней знакомстве. Правда, в «Слепых душах» я всё слегка преувеличиваю и приукрашиваю, добавляю гротеска, но суть остаётся та же – мои ощущения от того «экзамена», который устроила мне твоя сестра. Если Альбине я придаю внешность Саши, то Диане я дарю её внутренние качества, характер, а наружность придумываю сама, кроме одной реальной чёрточки – ранней седины.

«Я тихонько целую её шрамы. Шесть лет в полной темноте. Интересно, какие сны ей снятся? Звуки? Образы прошлого?

– Аль, а как ты меня себе представляешь?

Она чуть улыбается уголками губ. Касаясь подушечками пальцев моего лица, говорит…»

– Птенчик…

Нет, это говорит не Альбина. Это твои руки ложатся мне на плечи, поглаживают, приподнимают волосы с шеи, играют с ними, раскладывают и расправляют. Мои печатающие пальцы замирают и отдаляются от клавиатуры, я улыбаюсь и закрываю глаза. Твой тёплый голос обволакивает и ласкает.

– Лёнь, поздно уже… Пойдём спать, мм?

На часах – полвторого. Завтра нам обеим на работу, и если ты захочешь сейчас немножко поиграть на мне – а судя по твоим прикосновениям, ты хочешь, на сон остаётся не так уж много времени.

– Сейчас, Уть… Иду.

Файл сохранён и закрыт, экран гаснет, я беру с полки утёнка и целую его в пушистое пузико, ласково нажимаю на клюв его подружке.

– Сладких снов, малыши.

Я желаю спокойной ночи своему детству, а ночь увлекает меня в свои взрослые объятия – те самые, с маркировкой «18+». Я становлюсь твоей гитарой, и ты заставляешь петь и моё тело, и душу.

*

На чём я остановилась? Ах да, ужин. Сегодня я была весь день дома и хотела приготовить что-нибудь этакое, вкусное. Галина Петровна не ошиблась: денег на продукты я сегодня потратила несколько больше обычного – ну, так ведь и день был особенный. Алёне из «У сумрака зелёные глаза» ещё только предстояло приготовить для Аиды то, что готовила я для тебя уже сейчас – а именно, филе сёмги под сметаной. А ещё я собиралась сделать блинчики с антоновскими яблоками и лазанью. Но, как известно, готовить нужно в спокойном состоянии и хорошем настроении, а у меня в последний месяц с этим были весьма частые перебои.

Мой уход из дома не положил конец нервотрёпке. Поначалу были звонки на мобильный – звонил отец, всё ещё не протрезвевший («Когда ж у него отпуск кончится?» – думала я). Он то угрожал найти меня и «показать где раки зимуют», грозился расправиться с тобой, обещал отодрать нас обеих (ремнём или сексуально – пояснений насчёт значения слова не было). Я сбрасывала звонок, на несколько часов отключала телефон. После этих звонков мне становилось физически плохо, будто трубка высасывала из меня все силы. После того как он позвонил и разбудил нас в три часа ночи, я стала отключать телефон и перед сном.

Я боялась, что он действительно нас найдёт, хотя он не мог знать твоего адреса, таких подробностей я ему не говорила. Потом звонки прекратились: видимо, отпуск у отца кончился, а значит, и его алкогольный психоз. Но это был ещё не конец: позвонил брат.

– Ты где сейчас вообще?

– Живу у подруги, – ответила я. – У меня всё нормально, не беспокойся. Домой возвращаться я не собираюсь.

– Так он вроде уже не пьёт, насколько я понял, – сказал Денис. – Может, попробуете как-нибудь помириться? А то ведь нехорошо получается.

Он думал, что я ушла из-за пьянства отца, а в истинную причину не верил – считал это его пьяным бредом. Когда я сказала, что это не бред, на том конце линии повисло тяжёлое, как вес всего земного шара, молчание…

– Это что ж получается, сестрёнка? Я тебя, выходит, совсем не знаю? – проговорил он наконец. – Слушай, а может быть, это можно как-нибудь вылечить? Ну, к психологу сходить, разобраться… Может, ты себе всего этого напридумывала просто, а?

– Денис, «придуманное», как ты это называешь, за два года уже прошло бы, как с белых яблонь дым, – усмехнулась я. – Это не мимолётная блажь, это… ну, судьба. И путь.

– Ерунда это всё, – раздражённо ответил он. – Это – ненормальность. Психическая. Тебе надо лечиться, сестрёнка, серьёзно.

– Это тебе надо лечиться, – рассердилась я. – Вот только косность мышления вряд ли поддаётся лечению. Это тоже своего рода судьба.

Я хотела нажать кнопку отбоя на телефоне, но брат закричал в трубку:

– Подожди, подожди, не сбрасывай! Нельзя так, нехорошо… И вообще, это не телефонный разговор. Давай встретимся и мирно, нормально поговорим, как брат с сестрой.

– Я не против мирного и нормального разговора, – сказала я. – Я только против того, чтобы меня считали больной. Это не болезнь.

– Хорошо, хорошо! – примирительно воскликнул Денис. – Как тебе будет угодно. Я понимаю, ты у нас творческая личность, а творческим людям свойственны разные… гм… крайности. Они стремятся всё попробовать, расширить, так сказать, свой личностный опыт…

– Денис, – устало перебила я. – Это не эксперимент. Это просто моё естество. Как цвет кожи, рост, отпечатки пальцев.

– Ладно, пусть будет так, – вздохнул брат. – Я только хочу узнать, где, как и с кем ты живёшь. Отец что-то болтал насчёт наркотиков… Я грешным делом подумал, что он это ляпнул в порядке пьяного бреда, но коль скоро ты сама подтверждаешь…

– Господи, да что ж такое! – Я закрыла глаза и мысленно сосчитала до десяти, чувствуя, что начинаю выходить из себя. – Вот это – точно бред. Стопроцентный. Я когда-нибудь Светлане патлы повыдергаю за это… Это клевета. И не смей повторять эту чушь, не зная, как всё обстоит на самом деле.

– Вот я и хочу выяснить, как всё обстоит, – терпеливо пояснил брат. – Я – не отец, и не разобравшись, обвинять никого ни в чём не хочу. Могу ли я, скажем, прийти к вам на днях в гости?

У меня в голове сразу мелькнуло подозрение: брат узнает, где мы живём, а потом об этом от него может узнать и отец… Не вести же, в конце концов, к нам Дениса с завязанными глазами!

– Слушай, Денис, – сказала я. – В гости – не надо. Давай встретимся где-нибудь… Скажем, в кафе. Я знаю одно очень уютное, хорошее и недорогое местечко. Мы с Яной можем прийти вместе, ты на неё посмотришь и сразу всё поймёшь.

– А почему ты не хочешь, чтоб я пришёл к вам? – удивился он.

Я объяснила ему свои опасения. Он стал клятвенно заверять, что отец от него ничего не узнает, но я не могла быть до конца в этом уверена. Брата как будто обидела моя недоверчивость, но я спокойно настояла на встрече на нейтральной территории.

– Ты понимаешь, что я боюсь его пьяного? А если он начнёт к тебе приставать: скажи да скажи, давить на тебя, угрожать… Ну, ты сдашься и скажешь ему. Он явится к нам и устроит чёрт знает что… – Я раздражённо стиснула в руке утёнка, сев в кресло. Оно обиженно скрипнуло.

– Ладно, ладно, – проворчал брат. – Кафе так кафе. Скажи мне его название и адрес. И к какому времени подходить.

Почему я согласилась на эту встречу? Брат был, в отличие от отца, вполне вменяемым человеком, хоть и не сказать, чтобы проявлял чудеса толерантности. Ну и, во-вторых, у нас с ним всегда были довольно неплохие отношения, и совсем рвать с ним всякое общение я не хотела: не по-родственному это как-то, непорядочно. Пословицу про колодец я тоже держала в уме. Как знать, а вдруг когда-нибудь брат окажется единственным человеком, к которому я смогу обратиться за поддержкой? В нашей жизни всякое может случиться…

Встреча прошла довольно хорошо. Снаружи моросил дождик, а мы сидели за столиком в уютной, почти домашней обстановке нашего с тобой любимого кафе. Тёплое, золотистое освещение, кожаные кресла, белая скатерть в бежевую клетку и капучино с рисунками на пенке – что могло более располагать к цивилизованной и спокойной беседе? Брат щеголял недавно отпущенной бородкой, которая придавала ему какой-то добрый, безобидный вид. Но, надо сказать, и старила лет на десять. Работал он в конструкторском бюро завода военной бронетехники, который в последнее время благодаря госзаказам сумел неплохо приподняться, и сотрудники хорошо зарабатывали. На встречу брат пришёл в солидном костюме и галстуке, блестя дорогими часами и демонстрируя респектабельного вида кожаный бумажник. Видимо, он хотел произвести впечатление на тебя – чтоб знала, с кем имеешь дело, но когда увидел прислонённую к столику белую трость и тёмные очки на тебе, слегка опешил. Впрочем, мы тоже подготовились: ты была в стильном кожаном пиджаке, белой мужской рубашке навыпуск и тёмно-серых джинсах-стретч, а в дополнение к образу я повязала тебе узкий чёрный галстук. В кафе нередко выступали местные музыкальные коллективы, а потому имелась небольшая сцена и аппаратура, и мы заранее договорились о твоём маленьком выступлении – длиной в пару-тройку песен. Денег нам было не нужно. Ребята, выступавшие в тот день, знали и уважали тебя, а потому охотно согласились уступить тебе сцену на несколько минут.

– Яныч, да о чём речь! – сказал худой и костлявый гитарист Олег, блондин с кудрями, как у Укупника. – Если хозяева не возражают, мы тоже как бы не против.

– С меня бутылка коньяка, – улыбнулась ты.

Но я подумала: ребят четверо, а бутылка одна? И купила две.

И вот, брат растерянно переводил взгляд с твоей трости на очки: он так старался, наводил лоск, а ты не могла оценить его представительный внешний вид. А ещё он конфузился потому, что здоровые люди часто не знают, как держать себя с теми, у кого есть физические недостатки.

Но ваше знакомство состоялось. Ты сегодня была в ударе: твой голос звучал как никогда уверенно, звучно и харизматично, за словом в карман ты не лезла, смеялась и шутила, рассказывала о себе. Моё сердце таяло. А потом вздрогнуло, когда Олег со сцены объявил:

– А сейчас перед вами выступит наш хороший друг, замечательная девушка и талантливый музыкант.

Твоя гитара тихонько ждала этой минуты, прислонённая к столику. Мы решили, что твоя музыка подействует лучше любых слов, и, я думаю, не ошиблись. Проводив тебя на сцену, я вернулась за столик к брату.

– Сейчас ты сам всё услышишь, – сказала я ему.

Твоя музыка, наверное, никого не могла оставить равнодушным. Она дарила свои мудрые крылья всякому, кто слушал с открытым сердцем. Окинув во время твоего выступления кафе взглядом, я испытала гордость: все, все посетители до единого смотрели на тебя! Не было равнодушных жующих лиц, было только живое внимание и интерес. Брат тоже смотрел – напряжённо, сосредоточенно, задумчиво.

Тебя наградили бурными аплодисментами. Моё сердце расширялось от переполняющего его тепла; я проводила тебя со сцены за наш столик и бросила на Дениса торжествующий взгляд. Думаю, он понял, что я не только не стыдилась знакомства с тобой, но и чрезвычайно им гордилась.

Когда мы вышли на улицу, дождь разошёлся вовсю. Я раскрыла над нашими с тобой головами зонтик, а твою гитару защищал чехол.

– Ух, какой дождище-то, – пробормотал брат, неуклюже перешагивая через лужу и возясь с кнопкой зонта, которая никак не хотела нажиматься. – Да что ты будешь делать…

Зонт наконец открылся, и капли дождя мягко забарабанили по его туго натянутой ткани.

– Что ж, мне было приятно с вами познакомиться, Яна, – сказал Денис. – Честно говоря, я вас представлял себе немного не так… Но то, что я увидел, меня впечатлило и удивило. И вызвало уважение.

Ты улыбнулась спокойно и ясно, протянув ему руку. Брат на миг замешкался, озадачившись: то ли целовать тебе руку, то ли пожимать. Одну секунду он боролся с сомнениями, а потом всё-таки пожал. Твоя небольшая кисть с тонкими ясновидящими пальцами практически утонула в его пухлой крепкой руке. Мне он сказал:

– Если будут какие-то проблемы с отцом – звони.

Я всё-таки ошиблась, считая брата неспособным на понимание. Мне почему-то не верилось в это – быть может, из-за «махрового», почти совкового гетеросексуального имиджа Дениса. Но я рада, что так вышло. Иногда бывают в жизни и приятные ошибки.

Однако, пока я рассказывала об этой встрече, сёмга под сметаной уже подошла. Я поставила на стол бутылку охлаждённого белого вина, сняла фартук, переоделась из домашнего полупижамного костюмчика в платье и распустила волосы. Пусть ты не видела меня, но ты всегда чувствовала моё самоощущение и умонастроение. Не знаю, как: может быть, по каким-то нюансам интонаций голоса, движениям и пожатию моей руки. И сегодня я хотела быть красивой – просто так. Для себя, для тебя, для этого прохладно-задумчивого сентябрьского дня. Верхушки клёнов за окном были схвачены осенним пламенем, асфальт усеян опавшими листьями, начинавшими суетливую круговерть от малейшего порыва ветра… Стоя у окна в нарядном платье, с распущенными и чуть завитыми плойкой волосами, я увидела тебя. Ты уверенно пересекала двор, почти не пользуясь тростью и держа её так, для порядка. Сердце радостно стукнуло и согрелось. На ходу доставая из кармашка рюкзака ключи, ты подошла к двери подъезда.

Судя по твоей улыбке и крепкому, искреннему ответу твоих губ на мой поцелуй, ты тоже не забыла, какой сегодня день.

– Мм, вкусно пахнет, – принюхалась ты с порога. – Кажется, это рыба.

– Угадала, – засмеялась я. – Ну и нюх у тебя!

Ты достала из рюкзака белый бумажный свёрток, перевязанный ярко-розовой ленточкой:

– У меня для тебя подарок. Вот…

– Ой, спасибо… Ну-ка…

Обёртка, шурша, порвалась. Увидев, что под ней было, я не удержалась от смеха: на меня смотрел удивлёнными круглыми глазами пушистый игрушечный утёнок в чепчике с цветочками и кружевами, красной юбочке и с бантиком на шее.

– Подружка для твоего утёнка, – сказала ты. – А то ему, наверно, одиноко.

– Ой, какая прелесть! – обрадовалась я. Обняв тебя одной рукой, второй я поднесла к глазам уточку, рассматривая. И фыркнула: – Слушай… А почему подружка? Мы ж не знаем его ориентации. Вдруг он гей?

Ты даже хрюкнула от смеха.

– Да ну, не может быть!

– Почему это не может? Среди животных и птиц тоже такое бывает.

Увы, утёнок не мог поведать нам своих предпочтений, и ему пришлось довольствоваться нашим выбором. Подружка уселась рядом с ним на полку, а мы с тобой – за стол.

*

«Через минуту ко мне заходит отец. Он садится и долго молчит, думая о чём-то с тяжкой сосредоточенностью, глядя перед собой застывшим взглядом, и его молчание уже начинает нервировать меня.

– Серьёзная дама, – произносит он наконец. – Откуда она вообще взялась, а?

– Это сестра Альбины, – отвечаю я.

– А-а, – говорит он. И добавляет: – Настенька, я тебя больше ни о чём в жизни не попрошу… Вообще никогда. Купи мне полторашечку пива, последнюю. А?

Глава 17. Первая жертва

Отдавая отцу последние сто рублей на пиво, я не знала, что эта полторашка будет действительно последней. Я сказала, что не могу никуда идти, и это было правдой: у меня кружилась голова и всё расплывалось перед глазами. Я дала отцу деньги и отпустила в магазин.

Лучше бы я этого не делала…»

Проклятый «зелёный змий», временами прилетающий к отцу, превращается на страницах «Слепых душ» в демона, принявшего человеческое обличье – Якушева. Вся моя боль, вся ненависть к этому губящему людей пороку вылилась в эти строки…

«Он кивает, закрывает глаза.

– Да…

Выглядит он неважно: весь бледный, под глазами тени, губы серые. Я никогда его таким не видела, и мне становится гораздо страшнее, даже чем когда вокруг меня летали мои вещи. Одно дело бояться за себя, но за близких – совсем другое.

– Папа, пойдём, приляг… Всё уже прошло.

Я укладываю его на диван и ещё долго с ним сижу, мысленно создавая вокруг него кокон из света. Вскоре он засыпает, а я всё не отхожу от него, тихонько гладя его седые волосы».

Мои глаза намокают, когда я пишу это. Да, иногда я сидела с ним так. До появления Светланы. И гладила по голове, когда ему было плохо… Это помогало ему побороть «змия». Я жалела его в эти моменты и понимала, что несмотря ни на что люблю его… потому что он носил меня на руках в детский сад, играл со мной в выходные целыми часами, тогда как у мамы терпения порой не хватало.

И этот же человек в пьяном угаре хотел избить меня ремнём, звонил по телефону и угрожал убить тебя.

Я пытаюсь простить его. Слёзы катятся, падая на клавиатуру. Они снова капают и сейчас, когда я рассказываю эту историю о тебе.

– Птенчик, ты чего?

Твои руки снова обнимают меня сзади.

– Ну, ну… Пошли, чаю попьём.

Из грустного сумрака комнаты я попадаю в светлый уют нашей кухни. Заваривая чай со смородиной, я уже знаю: Якушев погубит отца Насти. И потому что так надо по сюжету, и потому что… он на самом деле губит.

Мы сидим за столом, чай янтарно темнеет в кружках. Твои ладони накрывают мои руки.

– Лёнь… Ну, что случилось?

– Ничего, Утя, – бодрюсь я. – Я просто попыталась поставить себя на место отца. Думать, как он, влезть в его шкуру. Представь себе: он не понимает всего этого, не принимает… Ну, вот такой он. Так устроены его мозги, его душа. Такая у него система жизненных координат. То, что для нас – любовь, для него – мерзостный противоестественный порок. И вдруг его дочь оказывается в лапах этого «порока». Я не знаю доподлинно, что он чувствует, но могу себе представить. Мне тяжело… Но и ему не легче. Когда я вспоминаю детство, оттуда передо мной встаёт очень хороший образ папы. Да, он много работал, у него было мало времени на меня, но когда он мог, он уделял его мне. Со всей серьёзностью и добросовестностью… и, наверно, с любовью. Я не знаю, почему сейчас всё так… Почему мы отдалились друг от друга. Наверно, мы с ним всегда были как бы с разных планет. И чем взрослее я становилась, тем меньше было между нами понимания. Он никогда не поддерживал моего увлечения творчеством, считал, что это пустая трата времени и баловство. Он даже чуть не заставил меня саму в это поверить!.. Несколько лет я ничего не писала, но когда встретила тебя… меня будто прорвало.

Твои тёплые руки вытирают слёзы с моих щёк.

– Птенчик, так бывает… Родные люди – а будто с разных планет. У меня с моим папой было нечто подобное. Он не одобрял моих занятий музыкой, считал, что этим я ничего не добьюсь в жизни, в звёзды не пробьюсь, много зарабатывать не смогу. Считал, что мне лучше получить какую-нибудь «нормальную» специальность, которая позволила бы мне кормить себя. Вот такой у него был практичный и приземлённый подход к жизни. Но при поддержке мамы я занималась любимым делом. И Саша тоже меня всегда поддерживала. Она считала и считает, что человек должен заниматься только тем, к чему у него лежит душа.

Часы тикают, чай пахнет смородиной и нашим летом… солнечными зайчиками на твоей коже, мятой, вишней, зноем. Это – то, что мне сейчас нужно. Глоток тебя.

12. СНЕГ И ЗВЕЗДА

Новый год с детства был моим любимым праздником. Его пушисто-снежные лапы подкрадывались к моему сердцу декабрьской ночью, маня смешанным сладковато-горьким и свежим ароматом хвои и мандаринов, и начиналось ожидание сказки. Сказки, искрящейся светом бенгальских огней, маминой улыбкой, блеском ёлочных игрушек…

Но так было только в раннем детстве. Потом к этому чистому восторгу начали примешиваться, пачкая его ложкой дёгтя, недетские ощущения раздражения, тоски и одиночества. Алкогольные излишества отца, расстроенная и совсем не по-праздничному выглядящая мама и я, предоставленная самой себе – вот каким стал этот праздник.

На зимних каникулах я часами валялась в своей комнате с книжкой, а рядом на кровати стояла тарелка очищенных мандаринов… Потом страницы «Хоббита» ещё долго хранили новогодний запах, который оставили на них мои пальцы. Глядя на горящие в свете зимнего солнца ледяные узоры на стекле, я придумывала свой мирок, населённый вымышленными персонажами, которые разговаривали и жили на страницах серого ежедневника, исписанного прилежным ученическим почерком. Получив на Новый год три тома «Властелина колец» в подарочном издании, я была счастлива. Пусть это произведение и было мной уже прочитано из библиотеки, но переворачивать плотные страницы великолепно изданной книги – моей собственной! – было непередаваемым удовольствием. Казалось, даже читанные-перечитанные и чуть ли не наизусть выученные строчки обретали новизну и звучали иначе в этом оформлении.

Мандаринами пахли и строчки моих опусов школьного периода. Среди них была одна эпопея, занявшая три общих тетради в девяносто шесть листов; в ней описывался нездешний, неземной мир, населённый одними женщинами. Точнее, это были существа-гермафродиты с женским обликом. «Опупея» эта имела закрученный сериальный сюжет и отличалась высокой концентрацией эротических фантазий на квадратный сантиметр тетрадного листа. Я прятала этот трёхтомник от чужих глаз так тщательно, как только могла, потому что боялась, как бы мои нестандартные фантазии не вызвали у родителей желание отвести меня к какому-нибудь врачу. В итоге я уничтожила своё творение, но до сих пор помню эти клетчатые страницы с коричневыми пятнами от быстрорастворимого какао «Несквик» и жёлтыми – от мандаринов… И ощущаю запах ароматизированной пасты ручки «Lancer fluo», которой они были исписаны. Забавно: мой возраст с той поры удвоился, а эта ручка как была, так всё ещё и есть – дешёвая, оставляющая тонкую линию с химическим, но приятным запахом.

Новый год, Новый год… Столько ожиданий у меня с ним было связано, и столько разочарований он оставил в моём сердце. Сколько надежд не оправдалось, сколько сказок кануло в Лету… Превращаясь в блестящее конфетти, они улетали в далёкую страну – рай для несбывшихся желаний. Этот Новый год тоже горчил, но и грел тоже – твоим теплом.

Выходными у меня были только первое и второе января, а тебе предстояли полноценные каникулы: твоя музыкальная школа придерживалась того же графика, что и обычная. Впрочем, ты собиралась плодотворно поработать дома, в студии. А меня просто грела перспектива побыть с тобой.

Но не зря я так долго и обстоятельно рассказывала о своём детском образе этого праздника. Его семейный дух заставлял меня, затаив вздох, думать о своих родных. Несмотря на события первого рокового августа, мне всё ещё никак не верилось, что наша семья совсем распалась… расползлась по разным уголкам города и носа не кажет друг к другу, и каждый окопался в своём доме, как в крепости.

Тридцатого декабря позвонил Денис.

– Мы тут решили встретить новый год всей семьёй, – сказал он. – Я со своими, ну, и отец со Светланой. У отца все соберёмся. Ты как – придёшь?

Признаться, у меня чуть потеплело на душе – просто от самого факта приглашения. Но тут же закралось сомнение, всё портя:

– А ты от себя звонишь или по просьбе отца? Потому что он меня не звал.

– Вообще-то, от себя, – ответил брат. – Честно говоря, с отцом насчёт тебя я не говорил и не знаю, против он или нет.

Едва блеснувшая радость померкла.

– Ну, тогда и говорить не о чем, – вздохнула я. – Да я и сама толком не знаю, хочу я приходить или нет.

– А ты сама позвони отцу, – предложил Денис.

Легко сказать – позвони! А вот как решиться набрать свой старый домашний номер после всего, что случилось? Может, отец и слышать меня не захочет. Да и мне, честно говоря, после его пьяных звонков с угрозами было не по себе снова вскрывать эту рану. Но образ семейного праздника так ностальгически манил, грустно улыбаясь мне издали, что мне хотелось всем всё простить – хотя бы ради самой себя, чтобы яд обиды не подтачивал душу.

И я, собравшись с духом, набрала номер. Шагая с работы под снегопадом, я слушала гудки в мобильном, а мои новые белые сапоги скрипели по пушистому покрывалу, блестевшему в свете фонарей. Трубку могла взять и Светлана, чего мне не очень хотелось, но – что поделаешь…

– Да.

Это был сам отец. Ощущения – будто разрез по едва зажившему.

– Привет, пап…

На том конце линии – жутковатая пауза. Скрип моих шагов, блеск снежинок на пушистом воротнике моей дублёнки.

– А, это ты, – проговорил отец.

Судя по голосу, он был не особо рад меня слышать, а может, мне это и мерещилось. Во всяком случае, тон мне показался не слишком приветливым.

– Да, я… С наступающим тебя, – сказала я. – Мне тут Денис звонил… Сказал, что вы все вместе Новый год встречать будете. Я могу прийти?

– Ну, приходи, если хочешь, – подумав, ответил отец. И тут же добавил: – Только без этой своей… подружки. Это семейный праздник, и посторонних нам как бы не надо.

Снег грустно ложился мне на плечи, а боль вскипала на дне души, глухо рокоча.

– Прости, пап, такой вариант для меня неприемлем. Эта, как ты её называешь, подружка – родной мне человек, моя половина, без неё я – никуда. Видимо, ничего не срастётся. Но во всяком случае – ещё раз с наступающим. Здоровья тебе… и всего самого хорошего.

Вот и поговорили… Вечер окутывал меня морозным сумраком и печалью, хотелось поскорее из них вырваться и прильнуть к тебе, тёплой и родной. Проходя мимо зеркальной двери магазина, я приостановилась. Тёмно-синяя дублёнка, отражаясь в желтоватой поверхности, казалась зелёной и чем-то походила на шубку Снегурочки. Белые сапоги и такая же сумка, на голове – белый пушистый берет из ангорской шерсти, а лицо – серое, с пустыми и тусклыми глазами… Неужели эта усталая женщина – я?

Хорошо, что ты этого не могла видеть…

Впрочем, это не мешало тебе меня чувствовать – все нюансы моего настроения. Уже по тому, как я вошла в квартиру, ты определила:

– Устала, птенчик? – И предложила: – Хочешь, ванну налью?

Скинув дублёнку с плеч и сняв берет, я встряхнула волосами, ощутив слабый остаточный шлейф аромата своих духов.

– Давай.

В ванной послышался шум воды. Я была дома… Здесь всё стало дорогим моему сердцу, тёплым и нужным, хотя я жила тут не так давно. А казалось, будто всю жизнь.

В ванной я зажгла аромалампу, заправленную пихтовым маслом и парой капель мандаринового: до Нового года был ещё день, но новогоднего духа мне хотелось прямо сейчас. Вот он, ещё один мой пунктик: запахи. Тёплая вода обняла меня пеной, и я позвала:

– Утя! Иди ко мне…

Ты присела на корточки возле ванны, опершись руками о край, и твои губы обхватили мои – жарче пламени свечи и нежнее пены на воде. А глаза… Незрячие солнца, вот как я назвала бы их. Сами ничего не видя, они излучали тёплый свет, отогревая мою душу.

– Мне там одну работу надо срочно сделать, чтобы… Ммм…

Мои губы не дали тебе договорить, пальцы вымазали пеной твои волосы. Мокрой рукой, роняя с кожи пенные капли, я обняла тебя за шею. Бульк… Бульк… Плеск воды и звуки поцелуев. Нежный бальзам на мою вскрытую разговором с отцом рану… Хвойно-мандариновый аромат масел и абрикосовый запах геля для душа, трепет пламени свечи в аромалампе и напряжённая дрожь моего тела – всего до последней клеточки…

Мне удалось-таки тебя соблазнить: стянув одежду и выбросив её за дверь ванной, ты забралась ко мне. К чёрту работу, и пусть весь мир идёт к его бабушке.

*

«Паренёк бросается подбирать уроненный мной букет сирени; из-под синей кепки видны коротенькие тёмные волосы на висках и затылке, куртка на плечах потемнела от дождя, серые кроссовки – не первой новизны, шнурки грязные. Приглядевшись получше, я понимаю, что это не паренёк, а стриженая девушка. Поднявшись с корточек, она протягивает мне сирень, и из-под низко надвинутого козырька на меня смотрят знакомые глаза. И я говорю то, что собиралась сказать:

– Привет, Ника. С возвращением».

И снова я кромсаю «Белые водоросли», трансплантирую из них, как органы, эпизоды и характеры в «Слепые души», силой воображения соединяю вымышленного персонажа с реальным человеком. Подруга Насти, Ника – это частично Женя из «Белых водорослей», частично – моя подруга Рита. Женя – это ещё один любимый человек главной героини этого моего раннего романа. Как и Рита, она попадает в тюрьму за убийство. Только Рита убила, защищаясь от домогательств, а Женя – мстя насильнику своей младшей сестры. Внешне она похожа на тебя.

Власть автора огромна. Пользуясь ею, в случае с Никой я соединяю две судьбы: «пришиваю» к началу истории Риты конец истории Жени. Отбыв срок, Женя возвращается домой, а вот Рита… В ящике моего стола лежит последнее письмо от неё.

Всего их за весь её срок я получила шесть, хотя сама писала раз десять, наверно. Её ответы приходили с запозданием, и далеко не на все мои письма. Наверно, её там проинструктировали, о чём можно писать на волю, а о чём запрещено, потому что она ни на что не жалуется, на мой вопрос: «Как ты?» – отвечает: «У меня всё более-менее». Больше всего места в её письмах занимают размышления – о смысле жизни, о смерти, о Боге. В третьем письме она рассказывает, что у них в колонии работают сотрудники какого-то центра духовного просвещения заключённых – от православной церкви, и она часто у них бывает. Дальнейшие её письма проникнуты светлой, отрешённо-спокойной интонацией, набожностью и смирением, а в пятом Рита пишет, что у неё созрело в душе решение уйти в монастырь.

«Монастырь – не реабилитационный центр и не приют для бывших заключённых. Туда идут только те, кто решил посвятить себя служению Богу, кто осознанно избрал такой путь, чувствуя к этому призвание. Знаешь, я долго думала, пыталась понять, какова же моя цель, моя стезя и судьба. Только здесь я поняла, какими суетными и смешными были все мои мечты…»

Последнее, шестое письмо – довольно короткое. В нём Рита сообщает, что через сотрудников центра договорилась о поездке в монастырь и встрече с игуменьей. Если от неё больше не будет писем – значит, всё получилось и её приняли.

«Я буду там молиться день и ночь, чтобы у тебя всё было хорошо».

Больше писем я пока не получала. Её семья – тоже.

«Щёлкают замки, отодвигаются запоры, и дверь открывается. Опустив на пол свой потёртый пакет, Ника снимает с головы кепку, и маленькая женщина в перепачканном мукой фартуке, прижавшись к её груди, всхлипывает. Наверно, не зря Ника курила у песочницы: сейчас её глаза сухи.

– Мамуля, всё хорошо, не плачь, – говорит она глухо. – Ну, ну… Всё.

Маленькая женщина смущённо улыбается, смахивает костяшками пальцев слезинки: руки у неё тоже в муке, как и фартук.

– А я тут пельмени затеяла…»

Наверно, я пытаюсь представить себе или угадать альтернативную ветку реальности, в которой Рита вернулась бы домой, и каким было бы её возвращение. У меня странное чувство, что придуманный мной вариант более реален, чем настоящий: написав его, я сама в него поверила. Но Нику всё же не стоит полностью отождествлять с моей подругой: в ней много и от Жени, персонажа из «Белых водорослей». Только на страницах книг, наверное, возможно такое слияние характеров и судеб.

«Отключенный мобильный изводил меня звонками с полуночи, и от этого сводящего с ума звука не было спасения: даже сунув голову под подушку, я ясно слышала его, как будто он звонил у меня в голове. В два часа, вконец измученная, я сдалась – взяла его и приложила к уху.

– Милая Настенька, ты от меня не спрячешься, – услышала я мужской голос. – Я найду тебя всюду.

– Что вам от меня надо? – глухо спросила я. – Зачем вы меня преследуете? Кажется, я ясно сказала: нам с вами не по пути».

Якушев ведёт себя как самый настоящий бес, донимая меня. Пока я о нём пишу, он приходит ко мне во сне, мерещится в лицах прохожих на улице, доходит даже до того, что он ведёт передачу «Малахов плюс» вместо всем известного Геннадия Петровича. Чтобы прогнать наваждение, я переключаю телевизор на другой канал, а когда возвращаюсь на Первый, вижу сияющее, пышущее здоровьем лицо ведущего. Бррр…

«Помертвев, я отшатнулась и тут же почувствовала удар в спину. Это меня стукнули пластмассовые плечики для одежды, вылетевшие из открытой дверцы шкафа. Следом за ними начала вылетать вся одежда, которая там висела, и устроила вокруг меня бешеный хоровод. Задвигались стулья, сама собой включилась настольная лампа, захлопали все дверцы в стенном гарнитуре, книги сами спрыгивали с полок – словом, начался дикий полтергейст. Я смотрела на всё это бесчинство, парализованная ужасом, и не могла вспомнить ни одной молитвы, а телефон опять надрывался: он хоть и был под подушкой, но звук шёл чёткий и громкий…»

…Вместо будильника меня возвращают в явь твои губы.

– Подъём, подъём, птенчик! Ты чего это – проспала?

Я чувствую себя так, будто во сне по мне топтался медведь. Всё отдавлено, размозжено, голова – как литая чугунная болванка с центром тяжести в затылке. Сажусь в постели, а вокруг – зимние сумерки, и не понять, то ли сейчас ночь, то ли уже утро. Видимо, я забыла поставить будильник… Чёрт, даже не могу сообразить, какой сегодня день недели. Идти ли мне на работу, или это мой выходной? Чёртов скользящий график.

Что-то многовато я чертыхаюсь. Изыди, Якушев.

– Какой сегодня день? Сколько времени?

Не дождавшись твоего ответа, хватаю мобильный… Воскресенье, восемь пятнадцать утра. А мне – к девяти на работу! Сорок пять минут, чтобы сделать все утренние дела, позавтракать, накраситься, собраться, доехать? Нереально. Ехать тут недалеко, конечно, иногда я и пешком хожу – в хорошую погоду, но сорок пять минут – это мало! Чтобы всё спокойно успеть, я встаю в семь тридцать, а иногда и раньше. Вот зараза этот Якушев. Писала про него вчера до двух часов ночи, и вот результат.

– Йолы-палы!!! Нельзя, что ли, было меня раньше в бок толкнуть?!

Конечно, ты здесь ни при чём. Сегодня твой законный выходной, и тебе совершенно не обязательно вставать в непроглядную зимне-сумеречную рань, а виновата я сама: надо было проверить телефон – есть ли там значок будильника на дисплее. Сейчас-то я уже, конечно, вижу, что его нет. Вчера надо было думать и вообще – не сидеть до двух часов. Якушев, паразит такой. Тьфу!

Я ношусь по квартире, как торнадо. Совсем как в той сцене с полтергейстом, в воздухе летает одежда: это я в дикой спешке собираюсь на работу.

– Птенчик, ты кофе хотя бы… – начинаешь было ты.

– Ой, да некогда! – отмахиваюсь я.

На макияж я обычно трачу от десяти до пятнадцати минут, но это – когда время не поджимает. Сейчас я могу себе позволить только слегка тронуть тушью ресницы и карандашом – брови, быстренько нанести блеск для губ – и вперёд, в морозное утро. Впопыхах я чуть не забываю тебя поцеловать, и только твоя сиротливо прислонившаяся к дверному косяку фигура заставляет меня опомниться.

– До вечера, Утён. Я тебя… ммм.

Крепкий, душевный чмок – и я уже мчусь, как олень, вниз по ступенькам. Это паршиво – когда ты остаёшься дома, а я ухожу, но такие уж у нас графики, чтоб им пусто было. Мороз с утра такой, что и не вздохнуть: резкий ледяной воздух заставляет меня закашляться. Это Сибирь, детка, а отнюдь не Рио-де-Жанейро.

Такие же окоченевшие, как я, люди бегут по улице. От моего дыхания мех на воротнике дублёнки седеет, покрывшись инеем. С транспортом мне везёт: нужная маршрутка подходит буквально через минуту, и я вскакиваю в неё. Сидячих мест нет, и я еду, скорчившись в три погибели под низким потолком жёлтой «газели».

Когда я выкарабкиваюсь из неё, чуть не поскользнувшись на ледяном накате у тротуара, на часах – восемь пятьдесят пять. Успела…

*

Новый год мы встретили в своём, узком семейном кругу: я, ты и Александра. Мы не ходили ни на какие праздничные мероприятия, просто посидели вместе, и нам было тепло и уютно. Ответственность за праздничный стол лежала на мне, и я отнеслась к этому со всей серьёзностью: ведь если Наталья Борисовна видела меня откуда-то из иного мира, я не должна была подкачать. Твоя сестра принесла шампанское и фрукты, а ты у нас отвечала за музыкальное оформление вечера.

Праздновали мы на даче. По сравнению с квартирой там было довольно прохладно, несмотря на газовое отопление, и за новогодним столом мы сидели в тёплых свитерах и шерстяных носках. Но так было даже уютнее – просто и по-домашнему. Твой свитер был цвета сгущёнки, с полоской из ромбиков на груди, а отпущенные на зиму волосы наполовину прикрывали уши. Летом вся эта роскошь, конечно, будет опять сострижена под ёжик, но пока я имела возможность запускать пальцы в твою шевелюру. Моё колено многообещающе касалось твоего под столом, и твои губы чуть подрагивали в улыбке.

Около одиннадцати вечера мы вылезли из-за стола и вышли на участок – лепить снеговика. Он получился большой, в человеческий рост, и оформленный по всем правилам – с угольками из камина вместо глаз и рта, морковкой вместо носа и со старым ведром на голове. Мы утыкали его бенгальскими огнями, а ровно в полночь зажгли их. Снеговик стоял, окутанный снопом искр, а в небо над всем городом то и дело взлетали фейерверки. Жаль, ты не могла видеть всё это яркое и весёлое праздничное безобразие… Наш бенгальский салют отражался искрами в твоих глазах, но ты могла только слышать его потрескивание и шипение. Александра наполнила бокалы шампанским.

– С Новым годом, мои чижики, – сказала она, обнимая нас с тобой за плечи и поочерёдно целуя. – Люблю вас.

Потом в камине трещал огонь, а мы сидели около него и негромко пели под твою гитару старые, известные и любимые песни. У Александры оказался очень приятный голос, и в этой уютно-романтичной обстановке я снова невольно подпала под её чары.

– Ясь, сыграй что-нибудь медленное, – попросила она. – Мы с Лёней потанцуем. Если ты не против, конечно, – добавила она с усмешкой.

Ты не была против. Под задумчивый перебор струн и неторопливый ручеёк твоего голоса мы с твоей сестрой переступали по ковровой дорожке ногами в шерстяных носках, и от пристально-нежного взгляда Александры я проваливалась в какую-то гулко-звёздную бездну. Я никуда не могла деться от этого взгляда – он везде меня находил. В её тёплой ладони моя рука обмякла, сжимаемая уверенно и нежно, и я сомлела… «Тоже мне, Наташа Ростова на первом балу», – ругнула я себя мысленно, пытаясь прогнать это волнующе-острое, странное и, как мне казалось, опасное наваждение.

Поблагодарив за танец, Александра приложилась к моей руке губами и сказала:

– Ну, давайте ещё немного посидим, допьём шампанское, да и отдыхать, наверно, пора. Хороший получился у нас праздник, правда?

Мы с тобой считали так же. Было уже полтретьего, и у меня, вставшей в семь утра, уже невыносимо отяжелела голова, а от выпитого за вечер шампанского меня слегка развезло. Это был не хмель, просто приятная усталость и истома. Остатки еды и одну нетронутую бутылку шампанского мы убрали в холодильник, после чего я, закатав рукава, принялась за мытьё посуды. Ты ещё перебирала струны, а Александра, накинув на плечи шубу и обувшись, вышла на крыльцо.

– По-моему, Саша какая-то грустная, – заметила я. – Хотя и старается улыбаться…

Твои пальцы на миг замерли.

– Ага, есть такое, я чувствую. Она недавно с Еленой рассталась, – сказала ты.

Это была та самая Елена Сергеевна, адвокат Риты, шикарная длинноволосая красотка с голубым огнём в глазах. Александра сказала о ней «моя хорошая знакомая», но ощущения меня тогда не обманули. Мне почему-то сразу подумалось, что между ними что-то есть… И вот, уже не было. Елена уехала делать карьеру в Москве, считая, что здесь для неё – уже не тот уровень.

Мы с тобой легли в спальне на втором этаже, а Александра – внизу, на диване. Щекоча тёплым дыханием мой лоб и касаясь губами ресниц, ты шепнула:

– Ты не сильно устала, птенчик?

А твои пальцы повторяли этот вопрос на своём языке – языке тела, забираясь ко мне под футболку. Там у меня не было лифчика, и твоя рука нащупала и с надеждой прижала мою грудь.

– Ммм… – Решив отвечать на языке тела, я потёрлась своим носом о твой, прихватив поцелуем твою нижнюю губу.

Снаружи стоял трескучий мороз, холодное небо мерцало звёздами, а возле дома нёс вахту наш снеговик, утыканный стерженьками потухших бенгальских огней.

– Кровать скрипучая, блин, – прошептала я. – Саше там, внизу, всё слышно…

– С каких пор ты стала её стесняться? – В сумраке комнаты я не видела твоего лица, но в тоне слышалась игривая усмешка.

– Дело не в стеснении, – сказала я. – Она же с Еленой рассталась… И, может, ей всё это… как-то не очень… приятно слышать… ох…

В перерывах между моими словами была виновата ты: пока я размышляла о деликатной стороне вопроса, ты занималась делом и, похоже, останавливаться на полпути не собиралась. Предательница-кровать! Ну неужели нельзя было скрипеть потише?.. Да ещё ты, куснув меня за губу, сделала мне больно.

– Яська! – зашипела я. – Прекра… ммм.

Твой рот заглушил моё возмущение. И правильно, в общем-то, сделал: будь оно чуть громче, Александра точно услышала бы. Сопротивляться твоему ласковому напору было совершенно невозможно, и новогодняя ночь логически завершилась мощной и чувственной точкой – под скрипучий аккомпанемент кровати.

Добившись желаемого, ты уснула сном праведника на моём плече, а я ещё какое-то время лежала, нюхая твои чистые, ещё пахнувшие шампунем волосы (перед тем, как мы отправились на дачу, ты вымылась). Яська, Ясёныш мой. Утёнок… Нежность мурлыкала у сердца, пока я тоже не провалилась в сон.

Заснула я в зимнем сумраке, проснулась в нём же: мне показалось, будто на кухне брякнула посуда. Морфей выронил меня из своих объятий, и я спикировала обратно в своё тело. Ты посапывала рядом, а внизу было тихо. Приснилось, видимо… Даже если бы там и правда гремели посудой, это вряд ли разбудило бы меня здесь, наверху: этот дом – не «хрущёвка» с хорошей слышимостью, построен он на совесть, чтобы согревать хозяев и беречь их покой.

Но сна я всё равно начисто лишилась. Поняв, что Морфей улетел от меня далеко, я потихоньку, чтоб не разбудить тебя, выбралась из постели, натянула свои чёрные тёплые леггинсы, носки и свитер. Бесшумно ступая, я спустилась вниз.

В кухне горел свет. Александра, полностью одетая, сидела за столом, а перед ней стояла бутылка коньяка ёмкостью 0,375 литра. Откуда она взялась, я понятия не имела: мы с тобой спиртного не покупали, а Александра приносила с собой вроде бы только шампанское. Положив подбородок на скрещенные на столе руки, твоя сестра смотрела на низкий пузатый бокал, на донышке которого было полглотка коньяка. Увидев меня, она не поменяла позы, только двинула бровями. Я подошла.

– А откуда у нас коньяк?

Александра ответила, проведя пальцем по позолоченному краешку бокала:

– Мамину заначку нашла… Старую, видимо. Видишь – толстый слой пыли на бутылке. В ванной стояла, под раковиной… за дверцами. И практически целая… была.

То, что она «была», я уже и сама заметила. В бутылке осталось чуть меньше половины, а от Александры до меня донеслось чуть уловимое алкогольное «амбре».

– Саш… Ты чего тут пьёшь одна? – с беспокойством спросила я. – Это, знаешь… признак. Нехороший…

– Да ладно, ерунда. – Александра устало махнула рукой.

Втянув в лёгкие воздух, она медленно со свистом выпустила его сквозь сжатые зубы. Облокотившись на стол, подпёрла лоб сплетёнными в замок пальцами.

– Присядь, Лёнь… Раз уж ты здесь.

Я отодвинула стул и села. В кухне было, наверно, всего градусов пятнадцать, и у меня уже слегка озяб нос. Плеснув в бокал ещё коньяка и держа его в руке, Александра проговорила:

– Вот представь себе: ты вместе с человеком целых шесть лет… Шесть лет ты делишь с ним постель, душу, сердце… А потом этот человек говорит: «Прости, мне надо подниматься на следующую ступень». И уезжает… А ты остаёшься тут… на более низкой ступени, стало быть. – Александра мрачно усмехнулась. И заключила со вздохом: – Вот так в жизни бывает, солнышко.

Выпив коньяк единым духом, она зажмурилась и отставила бокал в сторону. Закрыв нос и рот руками, она умолкла. А я тихо спросила:

– Это из-за Елены, да? Мне Яна сказала.

Веки твоей сестры дрогнули, она бросила на меня взгляд из-под насупленных бровей – скорее задумчивый, нежели угрюмый.

– Нет, ты не думай о ней плохо, – проговорила она, отняв руки от лица. – Ты знаешь, она ведь твою подругу, Риту, бесплатно защищала. Денег нисколько не взяла. Такие дела для неё – семечки. Думаю, в столице она сделает достойную карьеру.

– Карьера – ещё не самое главное в жизни, – сказала я. – Если ради неё человек рвёт серьёзные отношения… не знаю.

– Мда… Шесть лет, – повторила твоя сестра. – Я бы поехала за ней, но… у меня здесь – всё. Моё дело, моя семья. Да и… честно говоря, уже не знаю, что я чувствую.

Снова подперев голову руками, она закрыла глаза, а мне вдруг захотелось до неё дотронуться. Просто погладить её раньше срока засеребрившиеся волосы, как я делала, когда отцу было плохо. Когда мои пальцы прикоснулись к ним, Александра вдруг поймала мою руку и прижала к губам. Меня слегка испугал пыл, с которым она это сделала, а твоя сестра, держа мою кисть обеими своими руками, прильнула к ней щекой, будто она приносила ей облегчение. Мы сидели так, наверное, минуты две: Александра не выпускала мою руку, а я не отнимала её, озадаченная и окаменевшая. Потом твоя сестра открыла глаза и, устремив на меня немного затуманенный, полный усталой нежности и боли взгляд, сказала:

– Лёнь, ты знаешь, что ты ангел?

Окончательно сконфузившись, я всё-таки высвободила руку.

– Нет, Саш, я человек, – попыталась я улыбнуться. – Самый обычный… Что-то мне кофе захотелось, – добавила я со смущённым смешком.

– Лучше чайку завари, Лёнь, – попросила Александра. – Я бы тоже не отказалась.

Я заварила чай со смородиной, и мы уткнулись каждая в свою кружку. Меня одолела нервная зевота и зябкая дрожь, а глаза от недосыпа слезились.

– Иди-ка ты в постель, – улыбнулась твоя сестра. – Ещё совсем рано, а учитывая то, что наши посиделки кончились далеко за полночь, тебе ещё спать да спать надо. Иди, солнышко.

Мне не оставалось ничего, как только последовать её совету. В кухне я что-то совсем замёрзла, а кружкой чая удалось немного согреть лишь руки. Вернувшись в спальню и стуча зубами от холода, я сняла только носки и юркнула в тёплую постель – к тебе под бок. А ты даже не проснулась.

Эту зиму мы пережили, греясь теплом друг друга. А вот весна встретила нас грустной новостью.

Третье марта, понедельник, был самым обычным днём, в наших краях больше похожим на зимний, чем на весенний, но запах весны витал во влажном воздухе – как первый сонный вздох земли, предвестник её пробуждения. У меня почему-то с самого утра было хорошее настроение – просто так, без всякой причины. В обед мы с девушками из книжного отдела весело болтали и смеялись, да так, что даже администратор Марина высунула свою увенчанную длинной чёрной шевелюрой голову из служебной двери:

– Это что за шум в торговом зале?

– Потому что тишина должна быть в библиотеке, – пародируя Галустяна, сказала толстушка Таня, и мы все снова прыснули.

День прошёл хорошо, хотя под вечер я опять сильно устала. Я вообще в последнее время стала быстро утомляться, но не придавала этому особого значения, списывая на авитаминоз, недосып, стрессы. Всё лечение свелось к покупке пачки поливитаминов в аптеке, да и те я порой забывала принимать. Придя домой, я застала тебя, как обычно, в твоей студии. Ты что-то тихо и задумчиво наигрывала на гитаре, и я сразу встревожилась. Это могло быть не только творческим процессом, но и признаком того, что тебе грустно и тяжело: вместо тебя всегда плакала гитара. Откинувшись в кресле и закинув ноги на край стола, ты теребила струны. Твои пальцы не замерли при моём появлении, а глаза были незряче устремлены в потолок.

– Привет, Уть, – сказала я. – Ты ужинала?

Ты не ответила. Струны звенели тонко, меланхолично, словно жалуясь и плача. Озадаченная, я подошла и положила руку тебе на голову. Твои губы сегодня были какими-то вялыми, но на поцелуй ты ответила.

– Нет, птенчик, не хочу.

– Ты нормально себя чувствуешь? – обеспокоилась я.

– Не совсем, – ответила ты.

– Да я уже вижу, – вздохнула я. – Что-то случилось? Что-то по работе?

– Нет, у меня всё нормально… – Твоя рука оставила в покое струны и свесилась в подлокотника. Под кожей вздулись голубые жилки. – Джефф Хили умер вчера. На форуме гитаристов узнала.

Для меня уже давно не было удивительным, что слепой человек может работать с компьютером и общаться в Интернете. Специальная программа помогала тебе не отставать от зрячих. И вот, сегодня ты узнала, что не стало человека, на которого ты держала равнение.

– Ему был всего сорок один год, – проговорила ты. – Рак… Грустно мне, птенчик.

Не зная, что сказать, я присела у твоего кресла и положила подбородок на твою руку на подлокотнике. Талантливые творческие люди нередко уходят рано: яркие звёзды быстрее сгорают. Это закон. Их как будто что-то забирает из этого мира. Вот только почему? Может быть, потому что они уже выполнили свою миссию и зажгли свою звезду? Пушкин ушёл в тридцать семь лет. Лермонтов – в двадцать шесть. Есенин – в тридцать. Цой – в двадцать восемь. Высоцкий – в сорок два. Джо Дассен – в сорок один. Надо ли ещё перечислять?

Я не знала, как победить твою грусть. Наверно, следовало позволить тебе побыть наедине с твоей гитарой, дать её струнам выплакаться. Так я и сделала, уйдя на кухню и там поужинав в одиночестве – невесело и без аппетита.

Человека, по чьим стопам ты шла, не стало вчера. Он прожил сорок один год. А человек, чья трагическая судьба и непобедимая страсть к творчеству всегда потрясала меня – всего двадцать шесть. Он умер в сорок седьмом году, пройдя через ужасы Второй мировой. Глядя на портрет, с которого едва приметно улыбалось его мягкое, интеллигентное лицо с высоким умным лбом и грустно-добродушным взглядом, я думала: этот человек был рождён для творчества, а не для войны. Он ненавидел войну, а любил поэзию, но махина нацистского государства целенаправленно и планомерно ломала его. Творить ему не давали, загоняя под ружьё. С разрушенной гепатитом печенью он два послевоенных года – своих последних года – писал пьесы и рассказы, стараясь успеть как можно больше. Его стиль скуп, но выразителен, как пробившийся сквозь серый асфальт одуванчик… Один из его рассказов так и называется. Да и сам его талант, его стремление к творчеству – как этот одуванчик, скромный, но невероятно живучий и сильный, пробивающийся к солнцу сквозь плотный, давящий ужас цвета фельдграу*. А звали этого человека Вольфганг Борхерт.

Я открыла файл с «Белыми водорослями» и снова тяжко задумалась: что же мне со всем этим делать? До начала работы над «Слепыми душами» оставалось чуть менее восьми месяцев, но тогда я ещё не знала об этом, а пока мне пришло в голову попробовать сунуться со своей писаниной на сайт «Проза.ру». Завести там страницу и выложить несколько пробных глав было минутным делом. А дальше… Дальше оставалось ждать.

Мои щёки горели, сердце колотилось. В списке читателей начали появляться имена, но никаких комментариев пока не было. А на мои плечи легли твои руки.

– Он всегда будет для меня жив… Пока я способна заставлять звучать гитару – он будет жить.

Я погладила твою руку, сжала твои прекрасные творческие пальцы.

– Конечно, – сказала я. – Он оставил в мире такой след, что память о нём не сотрётся. А пока тебя помнят – ты живёшь.

На календаре была уже весна, но на улицах лежал толстый слой снега. Что такое снег? Замёрзшая вода. Как только пригреет солнце, он растает и уйдёт в землю бесследно, а Джефф Хили так уйти не мог. О нём помнила ты, помнила я, помнили ещё миллионы. Его звезда зажглась на небе и будет сиять ещё долго, тогда как множество людей уходит, подобно снегу.

Суждено ли нам выбирать, кем родиться – снегом или звездой? Не знаю. Но хотя бы попробовать блеснуть чуть ярче снежинки – можно.

_______________________

*цвет формы офицеров и солдат вермахта (нем. feldgrau – серо-полевой)

13. «МОЛЧАЛИВЫЙ УБИЙЦА». ОЗЕРО

«Я тебя найду, узнаю, где ты живёшь. Я твой айпи уже знаю и тебя вычислю. Твой адрес узнать – дело техники. И покажу тебе, что такое настоящий мужик. И ты про свои извращения забудешь».

Примерно такого содержания «рецензии» я получила весной на выложенные мной начальные главы «Белых водорослей». Первое из этих посланий я удалила, но маньяк не остановился, пока не испоганил такими «отзывами» все главы. Внесение злостного тролля в чёрный список не помогло: угрозы посыпались на почтовый ящик. Будучи в то время не очень продвинутым пользователем Интернета, я поначалу безоговорочно поверила, что этот придурок действительно может найти меня. Боясь взлома, я удалила свой почтовый ящик, на который он писал мне, закрыла страницу на Прозе и свалилась почти без чувств.

Это случилось вечером. Ты была дома и успела меня подхватить, когда я едва не растянулась на полу, выходя из ванной, после того как меня там стошнило. От вызова скорой помощи я отказалась.

– Слушай, может, тебе давление проверить? – предложила ты. – Так, на всякий случай. Мало ли… Может быть, скакнуло. Ты когда в последний раз его измеряла?

Честно говоря, я этого не помнила. Наверное, это было на медосмотре ещё во время моей учёбы в университете, и с тех пор я забыла дорогу в кабинет врача. Ну, разве что, пару раз у зубного была – пломбы ставить. А проблемы с давлением, как я полагала, начинаются у людей где-то после сорока лет, и потому я совершенно не допускала мысли, что меня это коснётся сейчас. От Натальи Борисовны остался электронный тонометр, которым легко и просто измерять давление – одним нажатием кнопки, и я натянула манжету на руку, внутренне не веря, что прибор покажет какие-то аномалии.

Ограничитель был установлен на ста пятидесяти, но прибор, дойдя до этой отметки, начал качать выше. «Ого», – ёкнуло внутри.

– Двести на сто десять, – пробормотала я, не веря своим глазам. – По-моему, у этого прибора глюки.

Но повторное измерение показало тот же результат.

– Может, это просто от эмоций, – предположила я. – Надо успокоиться немного.

– А что случилось-то? – сразу насторожилась ты.

– Да так, ерунда, – поморщилась я. – В Интернете тролль пристал.

– Вот ещё, глупости какие! Из-за каких-то уродов расстраиваться, – проворчала ты, устраиваясь рядом со мной на диване и обнимая меня за плечи. – Не вздумай принимать близко к сердцу. Им только того и надо – довести человека. Не доставляй им такое удовольствие.

– Не буду, – пробурчала я, утыкаясь в твою футболку. – Ладно… Сейчас всё пройдёт.

В твоих объятиях мне было теплее и уютнее, даже чем под пуховым одеялом. Твой родной запах успокаивал. Щекоча губами мои глаза и лоб, ты грела меня дыханием. Мы перебрались в постель, но ничего не делали, просто лежали в обнимку – сердце к сердцу. Ты словно защищала меня от всех враждебных посягательств, и в моей груди снова заурчала нежность.

– Ясик… Спасибо, что ты есть, – прошептала я.

Такая приятная терапия как будто помогла: самочувствие улучшилось, мне стало уже наплевать на всех сетевых придурков, веки отяжелели.

– Охо-хо, – зевнула я. – Спать что-то охота…

– Вот и поспи, – сказала ты. – Я там ещё посижу немного и тоже скоро приду.

Утром я была почти в норме. Вчерашнее происшествие казалось кошмарным сном, и только лежащий на тумбочке тонометр говорил о том, что это всё-таки реальность. Из чистого любопытства я снова надела манжету и нажала кнопку.

Сто шестьдесят на сто. Ни головной боли, ни тошноты, ни каких-либо других неприятных ощущений не было, только эти цифры. Твоё чуткое ухо уже, конечно, всё услышало: писк прибора не заглушить.

– Ну, что там? – донёсся твой голос из кухни.

Помешкав пару секунд, я крикнула тебе:

– Нормально!

Но тебя было не так-то просто обмануть. Остановившись в дверях комнаты, ты спросила:

– Сколько конкретно?

Врать у меня не хватило духу, и я призналась:

– Сто шестьдесят на сто.

– Но это же высокое, – нахмурилась ты. – Ты как себя чувствуешь, птенчик?

– В том-то и дело, что нормально, – сказала я. – Правда, честное птенчиковое. Ничего не болит, хоть сейчас же вставай и беги. Кстати, мне действительно уже пора бежать. – Я глянула на часы – восемь двадцать.

Ты подошла и потеребила мои уши. Я заурчала, жмурясь от удовольствия.

– Маленький мой, давай-ка к врачу, – сказала ты нежно, но серьёзно и твёрдо.

– Что, прямо сейчас, что ли? Это вряд ли возможно, – хмыкнула я. – Да и вообще…

– Конечно, не прямо сейчас, – терпеливо ответила ты, заключая меня в тёплые объятия, от которых мне захотелось свернуться клубочком в постели рядом с тобой и вообще забить на эту работу. – Но при ближайшей возможности. Это нельзя так оставлять. Если ты не чувствуешь давления, вполне может быть, что ты уже давно с таким ходишь – и ни сном ни духом про него. Это же «молчаливый убийца»! А ты только вчера в первый раз прибор в руки взяла.

Я скорчила кислую мину. Таскаться по больницам, при наших-то очередях и странном, издевательском для пациентов графике работы врачей – то ещё удовольствие. При таком раскладе ещё неизвестно, что хуже – сама болезнь или поход в поликлинику. У меня вообще по жизни аллергия на наши больницы, а посещать частные кабинеты и клиники – никаких денег не напасёшься.

– Уть, всё, мне на работу надо, – увильнула я от темы, чмокнув тебя и устремившись в прихожую.

Занятия у тебя сегодня начинались в одиннадцать, и ты, в принципе, могла встать и позже, но поднялась рано ради меня – чтоб узнать это моё треклятое давление. Заставлять тебя переживать – свинство, но при одной мысли о подъёме ни свет ни заря ради талона, а потом о торчании в очереди… бррр. Душу сводило и скрючивало. Кто сказал, что зубная боль в сердце – это любовь? Я не согласна. Это – думы о предстоящем походе в поликлинику.

В первой половине дня я чувствовала себя вполне бодро, только после обеда периодически возникал писк в ушах. К шести вечера мне уже невыносимо хотелось прилечь, но даже присесть не было возможности… А работать предстояло ещё три часа – безумно долгих, бесконечных, адских. Ещё год назад я легко выдерживала двенадцатичасовой рабочий день, а сейчас стала сильно уставать к вечеру. Отекали ноги: однажды, переобуваясь перед уходом домой, я не смогла до конца застегнуть сапоги – молния не сходилась. Так и вышла на улицу в полузастёгнутых… Похоже, дело было не в авитаминозе.

Несмотря на неважное самочувствие и усталость, мне хотелось подышать весенним духом, и я отправилась домой пешком. Апрель… Грязь под ногами, серые подтаявшие сугробы, превратившиеся в ледяные глыбы, кое-где – вышедший из-под снега асфальт. И тонкий, пронзительно-тревожный, как звон струны, воздух – запах весны. Я не люблю слякоть, но вот этот весенний дух, крылато-беспокойный, зовущий куда-то в небо и будоражащий, как тонкое зелье – за него я готова простить природе и раскисшие дороги, все в непролазной грязи, и уделанную обувь, и лужи… и, прошу прощения, всплывшие из-под снега собачьи какашки. Хорошо хоть, что на улицах не выгуливают коров. Но как бы то ни было, дух весны не перебьют никакие выхлопные газы, это – что-то запредельное, почти сверхъестественное. А небо в апреле – тонкий лёд: чуть тронь – и хрустнет…

Присев на скамейку, я смотрела в это небо. Вставать не хотелось, и я корила себя за эту затею – идти пешком, потому что силы кончились на полпути. Нет, терпеть такое нельзя. Этак я скоро превращусь в развалину, не смогу ни работать, ни радоваться, ни любить тебя… Нет, любить тебя я буду всегда, несмотря ни на что, вот только сил на тебя у меня тоже не останется. Видимо, пойти к врачу всё же придётся. Хотя…

Чтобы проверить возникшую у меня мысль, нужно было сначала добраться домой. Дождавшись маршрутку, я немного подъехала, хоть и осталось всего две остановки, но как раз на них-то меня уже и не хватило. Подъём по лестнице был подобен покорению горной вершины.

– Нет, так дело не пойдёт, – пропыхтела я, обессиленно опираясь на перила для передышки.

Ты, конечно, уже встречала меня. Приняла у меня пальто, присела и помогла разуться. Мне захотелось тебя расцеловать, что я и сделала.

– Утёночек, спасибо тебе…

После десятиминутного отдыха в кресле – снова тонометр. Покорно позволив надеть на себя манжету, я, морщась, терпела неприятное сдавливание руки. Но самый гадкий момент – когда воздух спускается, и кажется – вот-вот умрёшь. И вот – последний вздох сдувшейся манжеты, а на ЖК-экране прибора – цифры 180/100.

– Короче, чтобы на этой неделе пошла к врачу, – безапелляционно сказала ты.

Ноги опять припухли. Работа у меня была в основном стояче-ходячая, так что бедные мои ходульки страдали капитально. Идеальный вариант для них после рабочего дня – покой в приподнятом положении на стуле с подушкой и массажик. Стул я подтащила себе сама, а массаж обеспечили твои волшебные пальцы.

– Ммм, – с блаженной улыбкой простонала я.

Ты разминала мне стопы, не оставляя без внимания ни один усталый, бледно-припухший палец; с силой, но нежно проходилась по сводам, не забывала и о пятках. Основательно расслабившись, я почувствовала себя лучше, даже давление немного упало. Захотелось чаю, но он – тонизирует, а мне это было сейчас совсем ни к чему. Пришлось довольствоваться отваром ромашки и мяты, что тоже показалось мне, в принципе, неплохо. Главное – горячее, чтоб расслабляло, а мята – ещё и спазмолитик.

Потом я проверила свою мысль, порывшись в аптечке, под которую был отведён ящик в стенном гарнитуре. От Натальи Борисовны осталось немало лекарств, и среди них – арифон, от давления. Но твоей маме он как-то слишком сильно его сбивал, и она не стала его принимать. Я нашла две упаковки по тридцать таблеток, одна – чуть начатая. Цена на коробке была написана шариковой ручкой. Срок годности ещё не вышел.

Ты работала в студии: из-за закрытой двери мягко и глухо слышалась партия ударных, в то время как я изучала инструкцию. Она занимала в коробке больше места, чем сами блистеры с таблетками, и мелким шрифтом там был перечислен дико длинный список побочных эффектов, несочетаемых препаратов, противопоказаний… Жуть. Но я решила попробовать.

Да, это была дурацкая затея, и самолечение – безусловно, зло. Но мне хотелось немного оттянуть проклятый поход к врачу. Ведь если что-то не срастётся с графиками, придётся отпрашиваться, а отгулы нам давали не очень-то охотно. Вот наступит лето, а там, возможно, и отпуск наклюнется. Тогда, может быть, и займусь всей этой ерундой… Я ещё раз глянула в инструкцию: принимать по одной таблетке в сутки, лучше утром. Ну что ж, утром и попробую…

А пока на меня смотрела надпись: «Автор закрыл свою страницу». Автор – это я, только звали меня тогда по-другому. Неужели из-за этого урода моя писанина останется «в столе»? Что-то мне подсказывало, что надо некоторое время переждать, чтоб пыл у этого подонка поостыл, а потом он, возможно, обо мне вообще забудет. Но имя придётся сменить. И, возможно, хотя бы заголовок произведения – не «Белые водоросли», а… Не знаю.

– Птенчик, айда спатки, – раздалась ласковая команда. – Поздно уже.

Я не возражала. Дома, с тобой, мне всегда становилось лучше. Нервозность унималась, страсти утихали, и меня наполняло умиротворение и чувство надёжности, уюта и спокойствия. Твоё благотворное воздействие сказалось и сейчас: когда мы добрались наконец до постели, оздоровительный массаж перешёл в эротический. Виртуоз сладких симфоний блаженства, в этот раз ты играла на мне негромко, щадяще. Засыпая в твоих объятиях, я была во власти абсолютного и безоговорочного счастья.

Хорошая порция крепкого сна оказала на меня своё оздоравливающее действие, и когда мне вместо чашки кофе в постель был подан прибор, мой основательно ублажённый и довольный организм выдал цифры 140/90. Чувствовала я себя великолепно и была полна кипучей энергии, хоть в космос лети, но таблетку арифона для эксперимента всё-таки проглотила. Посмотрим, как я буду чувствовать себя вечером.

За завтраком я заметила шелушение на твоём лице и не замедлила принять меры. Из всех кремов тебе идеально подходил только детский, им-то я тебя и намазала, вызвав у тебя недовольное ворчание. Но я была сегодня будто пружинка, как в свои лучшие времена. Unstoppable. И море по колено, и горы по плечо, а проблемы – вообще по щиколотку. От маньяка я на какое-то время спряталась, залегла на дно, а там – поживём, увидим. Может, и образуется всё.

Контрольная отметка для моего самочувствия – шесть вчера. На этот раз я прошла её значительно лучше, чем вчера: прилечь мне уже не хотелось, хотя усталость поднакопилась, но – в нормальных пределах. Правда, лекарство оказывало мочегонное действие, и в туалет мне пришлось сбегать за день раза три. Но результат оказался неплох: давление по возвращении домой было около 150/90. И я практически нормально себя при нём чувствовала, хотя такие цифры и считаются повышенными. Я решила: до отпуска как-нибудь дотяну, а там посмотрим.

*

«Рядом со мной стоят двое незнакомцев в длинных белых одеждах, с прекрасными, светлыми лицами, гладкими, как у девушек, но фигуры у них мужские – могучие и широкоплечие. У одного прямые белые волосы до плеч, второй – обладатель шапки золотых кудрей. Первый держит длинное копьё, очень древнее, с трухлявым древком и ржавым наконечником, второй – ветхий, потёртый и треснувший круглый щит с потускневшими узорами в центре и красной полосой по краю – впрочем, цвет её с трудом угадывается. Я смотрю с недоумением на этот антиквариат: и этим я должна сражаться? Они, должно быть, смеются надо мной!.. Первый незнакомец улыбается:

– Не смущайся видом этого оружия, Анастасия. С него нужно лишь стряхнуть прах веков, и оно снова заблистает в руке победителя».

Мне решительно не нравится то, что героиня – вроде бы обычная девушка (ну ладно, пусть с небольшим целительским даром), и вдруг оказывается, что ей уготована миссия сразиться с демоном. Хотя, казалось бы, вполне понятная ситуация: автору, простому смертному человеку, лишённому каких-либо сверхъестественных способностей, захотелось воплотить мечту – побыть героем… хотя бы на страницах своего опуса. Увидеть себя не тем, кто он есть на самом деле, а кем-то лучшим… Тем, кем ему не суждено стать в реальной жизни. Типичнейший комплекс, я бы сказала. Комплекс Мэри Сью. И я не открещиваюсь от своих причуд, напротив, безжалостно препарирую их перед читателем, устраивая тут что-то вроде душевного стриптиза. Но вышеозначенная ситуация с главной героиней «Слепых душ» продолжает вызывать во мне смутное недовольство, и я пока не знаю, как с этим быть. Это позже, во второй редакции, я найду решение, как оправдать избранность героини и сделать её не такой вопиюще безосновательной. Решение это, как впоследствии окажется, лежало на поверхности и было уже подготовлено самим текстом – только прочитать между строк и воплотить. Но на саму мысль о нём меня натолкнёт Саша, называя меня ангелом.

« – Костя, я не твоя жена, – улыбаюсь я. – Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек… Когда хочу, тогда и возвращаюсь.

– Понятно.

То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:

– Насчёт жены… Или ты выходишь за меня замуж, или… Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.

От тёплой тяжести его рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно.

– Костя… Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.

– Так ты выйдешь за меня?

– Костя, мне надо подумать».

Костя – вымышленный персонаж. Строго говоря, нужен он здесь только для того, чтобы у героини родился ребёнок. Мне даже немного совестно перед этим парнем, как перед живым человеком, за такое «использование». Кость, прости, а?..

В старой версии «Слепых душ», текст которой висит в сетевых пиратских библиотеках, у Костика ещё нет мамы-ведьмы, ученицы Якушева, как нет и тридцатой главы. И главная героиня остаётся в личном плане одна, хотя есть намёки на чувства со стороны Дианы. Более определённый конец появится во второй редакции, но между ней и первой в жизни автора пролегла страшная пропасть…

Но всё это будет потом. А сейчас – лето! И мы с тобой едем на озеро, ибо мой отпуск каким-то чудом совпал с твоим. Я прощаюсь с Альбиной, Дианой, Никой, Настей, Костей… Якушеву говорю «брысь!», закрываю файл и иду готовить закуски, чтобы взять с собой на пикник.

Девять утра. Съестное уложено в корзинку и сумку-холодильник, мной приняты все лекарства, палатка – в чехле, вещи – в рюкзаке. Можно отправляться.

Это небольшое озерцо лежит в нескольких километрах от черты города, туда можно доехать на автобусе или маршрутке, но от остановки до самого места надо ещё около часа идти пешком через лес, по просеке. Солнечные зайчики блестят на твоих очках, твои кеды мягко ступают по скользкой прошлогодней хвое. Несмотря на твою самостоятельность в передвижениях, здесь тебе чаще обычного приходится полагаться на меня: это место – не твой привычный, заученный наизусть маршрут от работы до дома.

Сосновая роща – светлая, солнечная, с торжественно вытянувшимися к небу янтарными стволами. А смолистый запах мне хочется законсервировать на зиму… Берег озера – песчаный, причём это не насыпной пляж, а природный. Если читатель знаком с книгой «У сумрака зелёные глаза», он непременно узнает это озеро: впечатления от отдыха на нём позже выльются в приключение Алёны и её друзей – с нападением «лесного чудища».

Именно потому что к озеру надо долго пробираться пешком, это место остаётся довольно диким, и редко кто сюда забредает. Есть в окрестностях города парочка искусственных водоёмов с привозным песком; они расположены более удобно, и летом там бывает яблоку негде упасть – так много желающих отдохнуть, позагорать и поплавать. Но нам с тобой толпа не нужна, и потому мы целый час шагаем под уже начавшим припекать солнцем, пока не выходим к заветной цели.

Солнце ослепительно блестит на воде, сосны тянутся в небо, песок кажется почти белым… Увы, ты не видишь этого, но у тебя есть слух и осязание. Ты прикладываешь ладони к смолистой коре сосны, касаешься её щекой, и твои глаза жмурятся, но не от солнца – от удовольствия. Я встаю по другую сторону ствола и тоже кладу на него руки, закрыв глаза: хочу почувствовать это место так, как чувствуешь его ты. Солнце греет кожу, смола источает горьковато-свежий аромат, липнет к ладоням, а ветер гладит и ворошит волосы…

Мы слушаем лес. Ты бродишь от дерева к дереву, касаясь стволов руками, каждым сантиметром своего тела улавливая какие-то вибрации, которые находятся за пределами моего восприятия. Сняв бейсболку с круглой, остриженной на лето под машинку головы, ты замираешь с поднятым к небу лицом, и твои веки подрагивают. Ты живёшь в стихии звуков, они – твоя реальность и твоя картина мира.

Тихий шорох шагов ветра. Плеск жидкого солнца. Разговор неба с песком, бегство в папоротники, прятки с облаками, заплыв наперегонки с летом, сосновая тайна… Образы рождаются, просятся в стихи, но у меня нет с собой блокнота и ручки. Пусть они сразу летят из моего сердца в летнее небо – отпускаю их незарифмованными на свободу с радостью, как птиц из клетки.

Мы вместе входим в воду, держась за руки. Твоё суховато-стройное тело рассекает волну, рука лебединой головкой на гибкой шее устремляется вперёд. Я изображаю крокодила и «охочусь» на тебя, но «добыча» побеждает «хищника» поцелуем взасос. Водоросли жутковато щекочут кожу, скользкие, как пальцы водяной нежити, и у меня вырывается визг.

– Что?! Что такое? – Твоя круглая голова с мокрым ёжиком волос возвышается над водой, а отражение, дробясь, колышется на волнистой ряби.

– Бррр, тут водоросли, – передёргивает меня. – Склизкие…

– Они что, кусаются? – усмехаешься ты.

– Щекочут…

– А если я тебя пощекочу?

Когда ты, обхватив руками колени, сидишь на покрывале, разостланном на песке, мне хочется тебя нарисовать. Я буквально вижу эту картину – до последнего мазка, до мельчайшего зёрнышка фактуры. Изящные, спокойные линии твоих голеней, выступающие под кожей жилки на тыльной стороне ступней, дуга спины, блеск капель на коже ссутуленных плеч, трогательная острота коленок, озорная рыжинка в русом ёжике на твоей макушке… Всё это просится на полотно, но из рисовальных принадлежностей у меня с собой только воображение. И слова.

Я мажу тебя солнцезащитным кремом, наслаждаясь каждым изгибом твоего тела, каждой выпуклостью выпирающей косточки. Ты поджарая и стройная, твоё тело – нервное, как и твои пальцы. Есть в нём какая-то напряжённая готовность к прыжку, и когда мышцы пружинисто движутся под твоей кожей, мне кажется, что ты сейчас вскочишь и побежишь по волнам, едва касаясь пальцами ног поверхности воды. Я – более округлая и мягкая, и ты любишь уютно устраиваться, как бы укутавшись мной. В вырезе твоих ноздрей – упорство, страсть, улавливание запахов. В линии губ – спокойствие, твёрдость, а в ямочке, разделяющей нижнюю губу на две половинки – едва уловимая чувственность, хорошо спрятанная под маской сдержанности. Разлёт твоих бровей – крылья птицы, вольно владеющей небом, а глаза… Незрячие солнца.

Вот так я рисую тебя словами.

После плавания ты проголодалась, и мы идём в тенёк перекусить. Ты жуёшь сэндвич с куриным мясом, а я глажу твой затылок.

– Ясик-пушистик.

В сумке-холодильнике для тебя припасено пиво, для меня – морс. На свежем воздухе всё кажется вкуснее, даже ещё лучше, чем на даче. Там пространство ограничено забором, а здесь – простор и приволье. Запах воды, сосен, разогретой кожи, пива, морса… Хлеба, который я сама пеку по выходным в хлебопечке. Он вкуснее магазинного, ароматнее и сытнее. Это – настоящий хлеб.

Потом у нас над головами звучит песня сосновых крон. Ветки влюблённо сплетаются, как наши руки, щекочут друг друга и ласкают. Земляника ещё зелёная, но аромат уже непередаваемый – крепкий, лесной, дурманный. Твои пальцы вплетают в песню леса звон гитарных струн, и мне хочется плакать – просто так, оттого что мы живы и нам хорошо, оттого что ты – моя, а я – твоя.

Мой нос шмыгает. Звон струн смолкает.

– Лёнь… Ты чего, маленький?

Улыбаясь, я вытираю слёзы, успокоительно глажу тебя по щекам.

– Да так… Просто мне хорошо.

– Вот глупенькая, кто же плачет, когда хорошо? – ласково усмехаешься ты.

Я выжимаю из век остатки слезинок, решительно встряхиваю головой и предлагаю:

– А пойдём, ещё искупаемся?

Вечер удлиняет тени и сгущает золото в солнечном свете, превращая его в янтарь. Мне хочется нарисовать тебя на фоне косых вечерних лучей, падающих между сосновыми стволами, под листьями папоротника, похожими на руки какого-то диковинного многопальцевого пианиста. Я хочу запечатлеть приставшую к твоей коже жёлтую хвоинку, травинку, торчащую из твоего рта, вот этого паучка, покоряющего твоё обтянутое джинсовой тканью колено, будто Эверест. Всё это можно нарисовать, но как изобразишь тяжесть твоей головы, доверчиво лежащей на моих коленях? Или пушистую щекотку от твоего ёжика? Как нарисуешь нежность, которая мурлычет у меня под сердцем, когда я сверху смотрю на твои ресницы?

Как передать в красках мягкий плен твоих губ, щекотно-влажную борьбу поцелуя? Какого цвета прикосновение твоей ладони и вес твоего тела на мне? Есть ли в природе оттенки, которыми можно было бы воссоздать тепло твоего дыхания на моей коже?

Я не настолько талантливый художник, чтобы написать такую картину. Вечер делает это лучше меня, смешивая на небе палитру из голубого, розового и жёлтого, заливая синевой лесную глубину и превращая озеро в гладкое зеркало, в котором отражается светлый облачный город над тёмными верхушками сосен.

Мы ставим палатку у подножья дерева. Из рюкзака я достаю надувной матрас с изголовьем и постельное бельё:

– Ну что, устроим «Горбатую гору» в женском варианте?

Ты тихо смеёшься. Этот фильм ты «видела» – моими глазами. Рассказ ты тоже читала.

Пожалуй, мне не под силу воссоздать полотно, которое разворачивается этой ночью. Где мне взять мастерство, чтобы показать, как на моей коже от твоих поцелуев распускаются алые цветы? Каким инструментом нарисовать сладкое напряжение, туго скрученное во мне клубком и готовое развернуться, как пушистый огненно-рыжий лисёнок? С чего мне начать, если я даже не могу определить, где кончается моё тело и начинается твоё, какое из двух сердец принадлежит тебе, а какое – мне? Нужно быть по меньшей мере гением, чтобы придать зримый облик тем путям, по которым бродили наши души под звёздным летним небом, и обладать достаточной смелостью, чтобы набросать на холсте уверенными мазками хмельное буйство ощущений.

Ночь умеет всё это, а я – нет.

Я умею только вдыхать запах кожи на твоей шее, ловить губами пульс твоих вен, раз за разом умирать в сплетении наших ног и воскресать для нового погружения…

Я плохой художник. У меня не хватает ни слов, ни мыслей, ни образов, а вот утро тепло, ярко и талантливо рисует твой портрет – с глазами, полными света зари, и приоткрытыми в улыбке губами.

– Лёнь… Ты слышишь? Музыка!

Птицы…

Ты бредёшь по песку к кромке воды, опускаешься на корточки и что-то чертишь пальцем… или ищешь. А я возвращаю нас к прозе жизни: урчащие животы требуют подкрепления, и я сооружаю новые сэндвичи из домашнего хлеба с холодной курятиной. Вспомнив про зелень в полиэтиленовом мешочке на самом дне сумки-холодильника, кладу на мясо веточки петрушки и укропа. Сейчас бы кружку горячего чая, но у нас только пиво и морс. И ещё минералка. Самочувствие? Не знаю, я вообще о нём не думаю. Я думаю о тебе, слушающей озеро.

…Мне даже не хочется после такого момента ставить эти три звёздочки и возвращаться в другой временной пласт. Хочется ещё немного побыть здесь. А возвращение… Сделаю это в следующей главе.

14. БОЛЬНИЧНОЕ БЕЛЬКАНТО ИЛИ ПОЛЦАРСТВА ЗА БЕРУШИ

Опустим три звёздочки: в начале главы они не нужны. Но вот переход на год назад сделать придётся, потому что там ко мне впервые протянул свои щупальца спрут – «молчаливый убийца». Я действительно не чувствовала повышенного давления, только странную утомляемость и подозрительные отёки ног. Но если отёки могли быть и следствием особенностей работы, которая проходила в основном стоя, то страшная, нечеловеческая усталость в конце дня действительно наводила на размышления.

Как ни пыталась я оттянуть поход к врачу, до лета отложить его не получилось. Лекарство Натальи Борисовны, которое я сама себе «назначила», сначала вроде бы помогало, а потом мне стало ещё хуже.

Всё кончилось тем, что в мае я угодила в больницу. Обследование выявило стеноз почечной артерии вследствие аномалий развития сосудистой стенки, который до определённого времени не давал слишком явно о себе знать. Однако события, которые происходили в моей жизни в последнее время, заставляли меня слишком много переживать и нервничать. Стрессы, стрессы, стрессы… Будь они неладны. Они-то и «спустили курок», разрушив хрупкий баланс, который выстроил мой борющийся с внутренней неполадкой организм. Повышение давления было следствием проблем с почками, а точнее, с правой. Сужение артерии, как мне сказали, было само по себе не слишком сильным, чтобы на данном этапе прибегать к операции, и мне пока назначили медикаментозное лечение. Арифон, как оказалось, был мне противопоказан по индивидуальным особенностям моего случая.

Но не буду отводить в своём рассказе слишком много места медицинским подробностям: это скучно и уныло. Везде, даже в пребывании в больнице, можно найти что-нибудь забавное или просто хорошее, надо только поискать получше. Об этом и расскажу.

На улице царила черёмухово-сиренево-яблоневая благодать, а я валялась на больничной койке. В палате кроме меня были три старенькие бабули. Они долго качали головами, узнав мой диагноз. Одна из них, весьма интеллигентного вида, в больших очках, еле державшихся на кончике лоснящегося носа, изрекла:

– Как заболевания-то нынче молодеют!

И очки соскользнули, но она успела подхватить их на лету, продемонстрировав неплохую для её почтенного возраста реакцию. Водрузив их обратно на розовую картошку потного носа, она добавила:

– Скоро пятнадцатилетних с инфарктом привозить будут.

От лекарств меня всё время клонило в сон. Лоснящийся нос с очками уткнулся в книгу, на другой койке петляли вязальные спицы, а на третьей набожно шевелились сухие сморщенные губы. Спицы вязли и вязали нескончаемый удушающий шарф вокруг моего горла, постукивая друг о друга, продевая нить в петли, петлю за петлёй, петлю за петлёй, а старческие губы нашёптывали «отче наш иже еси, да святится имя твоё», петлю за петлёй, «на небесех», петлю за петлёй…

Разразившаяся вечером весенняя гроза освежила воздух. Громыхающее небо хлестало землю ливнем, от раскатов грома вздрагивали стёкла в окнах, а набожная бабуля вздрагивала и крестилась. Шерстяная бабуля отложила своё вязание и устроилась подремать, а обладательница носа-картошки с очками закрыла книгу и стала делать гимнастику для глаз: выставив перед собой указательный палец, она переводила с него взгляд в окно и обратно. Она делала так минут пять, а потом сложила пальцы обеих рук в замысловатые фигуры и замерла.

– Опять фигушки делаете, – проворчала набожная бабуля.

– Не фигушки, а мудры, – ответила интеллигентная соседка.

Сейчас, по её словам, она сделала мудру для улучшения зрения, но существовало ещё множество мудр для других частей организма. После «глазной» мудры она сложила пальцы в «сердечную» мудру и медитировала несколько минут.

– Лучше бы Христу молились, – заметила набожная и стала поправлять на своей тумбочке иконки.

– А посмотрите-ка на вашего Христа, – ответила любительница мудр. – Как он держит пальцы? Это же мудра.

Между бабулями разгорелся религиозный диспут. Эта палата, как оказалось, приютила исповедниц двух разных религий – православного христианства и буддизма, и обе они пытались обратить друг друга в свою веру. Своим спором они разбудили бабулю-рукодельницу, и та, зевнув, снова принялась проворно орудовать спицами. Спорщицы обратились к ней, желая услышать её мнение по существу их дискуссии, но та лишь пожала плечами:

– А кто его знает, что правильно. Вот умрём, тогда и узнаем, как оно на самом деле.

По её мнению, ждать этого им осталось недолго. Шаткость её убеждений стала ясна обеим участницам спора, и каждая стала пытаться склонить её на свою сторону. Та, не переставая частить спицами, только загадочно усмехалась, как Джоконда на склоне лет. Не знаю, что за изделие она вязала: это было что-то длинное и пока слишком бесформенное. Спорщицы поглядывали в мою сторону, очевидно, прикидывая, была ли новенькая в состоянии участвовать в их дебатах, но переключиться с вязальщицы на меня не успели: в палату вошла ты в сопровождении Александры. Присев на край постели, ты нащупала мою руку и спросила тихо и озабоченно:

– Как ты, птенчик?

Тополь за окном танцевал рок-н-ролл с ветром под аккомпанемент хлещущих потоков воды и громовых раскатов, а все три бабули не сводили глаз с огромного букета сирени разных оттенков, который Александра с присущей ей деловитостью водрузила на тумбочку. Вазы не нашлось, и цветы пришлось поставить в обычную банку с водой. Я пробормотала то, что всё это время вертелось у меня в голове:

– Ясь, ты что там кушаешь? Кто тебя кормит?

Все мои мысли были о тебе: ведь если я свалилась на больничную койку, то некому приготовить еду, убраться, постирать… Всё это делала в основном я, а ты только помогала в меру своих возможностей. Ты могла выбросить мусор, пропылесосить ковёр, достать из машинки и развесить выстиранные вещи, протереть пыль… Что касалось готовки, то ты могла сама сделать что-нибудь несложное – сварить сосиску или пельмени, поджарить яичницу или разогреть то, что приготовила я.

– Не беспокойся, солнышко, – сказала Александра. – Я пока перебралась к вам.

Мне невыносимо хотелось прижаться к тебе, но… попытка приподняться отозвалась головокружением и почему-то болью в сердце.

– Лежи, Лёнь, – сказала ты.

Твои зрячие пальцы скользнули в мои волосы. Не видя, что на нас во все глаза и очки смотрели три притихшие бабули, ты всё же знала об их присутствии в палате, и потому вся твоя нежность, все твои чувства выражались лишь пожатием руки.

Медсестра, пришедшая ставить мне укол, строго сказала:

– Что за толпа? Больной нужен покой. Сейчас укольчик поставим – и баиньки.

Она загнала мне в вену иглу шприца – уже в третий раз сегодня – и с приветливой улыбкой попросила посетителей покинуть палату.

– Лёнь, я приду завтра, – пообещала ты, сжимая мою руку. – Держись.

Уставший качаться тополь за окном повесил мокрые ветки, лишь изредка вяло шевеля вымытыми дождём листьями. Несмотря на укол, «баиньки» у меня не получалось, я только отупела и растеклась по простыне. Спрут уплыл, грозя вернуться и взять своё, а бабули возобновили теологический диспут. Вязальщица в нём не участвовала, предпочитая слушать и строчить петлю за петлёй. Вдруг она воскликнула:

– Едрить твою в бедро!

Две других бабули посмотрели на неё удивлённо.

– Вот я чукча, – выругала себя вязальщица. – Я весь ряд изнаночными прошпарила! Распускать придётся. А вы кончали бы языками чесать, уже тошно слушать, как вы одно и то же перетираете. Вкатили бы вам по уколу, чтобы вы хоть ненадолго замолчали!

Диспут прекратился – очевидно, временно: истина не была установлена. Буддистка сложила пальцы в мудру и ушла в медитацию, а религиозная бабуля прочитала молитвы из чёрного потрёпанного молитвенника, зевнула, перекрестив себе рот, и улеглась. Вскоре послышался её смачный, булькающий храп.

– Вот высвистывает, – усмехнулась вязальщица. – Сейчас выспится, потом всю ночь будет ворочаться да охать…

В общем, у меня были весьма интересные соседки, но я в душе предпочла бы отдельную палату.

Но злоключения только начинались. Когда набожную бабулю выписали, на её место легла новая – кругленькая, как колобок, и очень беспокойная. Это была очень симпатичная бабуля, общительная и весёлая. Мудра (так я прозвала буддистку), потеряв свою прежнюю оппонентку в религиозных диспутах, попыталась выяснить верования новой соседки, но Колобок не проявила склонности ко всякого рода спорам: она была сторонницей мира и дружбы и отнеслась к увлечению буддистки мудротерапией с доброжелательным любопытством, задавала вопросы и слушала ответы и объяснения с искренним интересом. Любознательность Колобка понравилась Мудре, и она сделала её слушательницей своих проповедей. Вязальщица, или, как я про себя окрестила её, Петелька, нашла в новой соседке сестру по спице, если можно так выразиться: Колобок взяла с собой в больницу большие мотки шерсти и начатую работу. Если Петелька вязала какой-то нескончаемый балахон, то Колобок трудилась над детской шапочкой.

– Хоть какая-то польза будет от того, что я здесь проваляюсь, – пояснила она оптимистично. – Вот, внучке шапочку свяжу. Да ещё варежки с шарфиком нужно будет.

Колобок оказалась обладательницей могучего храпа. Нам стало известно об этом её таланте в первую же ночь, когда она затянула оглушительную арию через десять минут после отбоя. Когда мы ложились спать, она сообщила нам, что немного храпит, но Петелька ответила, что её предшественница тоже храпела, так что мы к этим звукам привычны.

– Ну хорошо, раз так, – сказала Колобок. – Но если вам будет мешать, толкните меня в бок, не стесняйтесь.

Но оказалось, что выражение «немного храпит» было слишком слабым в отношении звуков, издаваемых Колобком во сне. Она храпела не просто так, а артистично, с оперными интонациями, так что храп её предшественницы, Богомолки, казался тихим сопением. В шоке была не только я, но и Мудра с Петелькой.

– Как же мы спать-то будем? – послышался Петелькин шёпот.

– Да, у этой храп даже помощнее, чем у Никитичны, – заметила Мудра.

– Никитична по сравнению с ней – просто тихоня, – согласилась Петелька.

Некоторое время мы восхищённо слушали, поражаясь, как такая с виду небольшая и безобидная бабулька могла обладать таким поистине громовым шаляпинским басом. От её храпа дрожали стёкла, и я искренне опасалась того, что они могли треснуть. Было ясно, что под такое музыкальное сопровождение заснуть нам не удастся, и Петелька предприняла попытку как-то прекратить шумы. С тяжким кряхтением она села в постели, долго шарила своими сушёными старушечьими ногами по полу в поисках тапочек, подкралась на цыпочках к Колобку и деликатно постучала по её плечу пальцем.

– Ээ, извините…

Ответом был оглушительный взрыв храпа:

– Грррррхррррргхгхг!.. («Достиг я высшей власти. Шестой уж год я царствую спокойно…»*)

– Да вы посильнее, – посоветовала Мудра. – Нечего деликатничать.

Петелька аккуратно потрясла Колобка за плечо, и та проснулась.

– Храплю, да? – пробормотала она сонно. – Сейчас…

И она перевернулась на бок. Петелька вернулась к своей койке, долго взгромождалась на неё, кряхтя и охая так, будто от усилий вот-вот рассыплется на части, потом наконец улеглась и затихла. Настала сладостная тишина, и мы, наслаждаясь ею, уже успокоились, но, как выяснилось, слишком рано. Через пять минут с кровати Колобка послышалась новая ария.

– Ну вот, – пробурчала Мудра. – Опять эта музыка. Она и на боку храпит не хило.

Мы полежали несколько минут, не решаясь опять разбудить Колобка. Наконец Петелька сказала:

– Нет, это невыносимо… Невозможно спать. Попробуйте вы.

Во второй раз перевернуться на другой бок Колобка просила Мудра. Колобок перевернулась, и на несколько минут стало тихо. Мы попытались как можно скорее уснуть, но нам это не удалось. И на другом боку Колобок так же потрясала наши уши децибелами. Через пятнадцать адских минут настала моя очередь, и я попросила Колобка перевернуться, но особого эффекта мы не дождались: наша новая соседка была неисправимая храпунья.

– Что же делать? – спросила Петелька. – Она во всех положениях храпит!

– Турбина самолёта и та тише, – проворчала Мудра.

Исчерпав все средства, мы лежали в отчаянии. Но оказалось, что не только нам мешал громовой храп: в двух соседних палатах, справа и слева от нашей, тоже не спали. В нашу дверь осторожно постучались, и вкрадчивый женский голос спросил:

– Извините, а можно храпеть как-нибудь потише? Невозможно спать.

– Мы сами маемся, – ответила Петелька. – Мы уж просили её перевернуться, уж по-всякому… Ничего не помогает, всё равно храпит.

– Хрррэээээхррхррхррр! – подтвердила Колобок. («Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…»)

– Вот, слышите? – развела руками Мудра.

– Прекрасно слышу даже через стенку, – ответила женщина из другой палаты. – И не я одна. Может, вы её ещё раз попросите?

– Да уж просили – не помогает, – вздохнула Петелька. – А по сто раз за ночь будить человека как-то неловко.

– Но это же ужас, – сказала женщина. – Мы же всю ночь не уснём.

«Коня! Коня! Корону за коня!» – восклицал король Ричард III в одноимённой пьесе Шекспира, а я была готова вскричать: «Полцарства за беруши!» После двухчасовых мучений Петелька пошла жаловаться дежурной сестре. Та пришла, послушала рулады Колобка и развела руками:

– Ничем помочь не могу, свободных мест нет. Терпите как-нибудь.

– Вы тогда выдали бы нам затычки для ушей, что ли, – попросила Мудра.

– У нас их нет, – ответила сестра. – Да если бы и были, то вряд ли существенно помогли бы.

– И ничего-то у вас нет! – проворчала Петелька. – Как всегда… Ну, тогда сделайте нам хоть дополнительный укол, чтобы уснуть.

– Не положено: будет передозировка, – отрезала сестра.

Таким образом, мы были обречены слушать эту «оперу». Мудра посоветовала нам попробовать абстрагироваться, но сделать это оказалось очень непросто. Уснуть нам удалось только под утро: Колобок проснулась очень рано, в четыре часа, и до подъёма в полседьмого просто лежала. Эти два с половиной часа тишины промелькнули, как одна минута.

– Просыпаемся, бабули, просыпаемся, – послышался голос с потолка.

Вот так, весело и непринуждённо, я тоже была записана в категорию бабушек. Это пришла медсестра – измерять нам давление и температуру. Колобок, проспавшая всю ночь преотлично, выглядела бодро, а мы были как сонные мухи. У Петельки давление поднялось до двухсот, и она жаловалась на боли в сердце.

– Сейчас сделаем укольчик, – сказала медсестра.

Колобок достала своё вязание и принялась нанизывать петлю за петлёй.

– Я вам не очень мешала храпом? – спросила она.

– Немножко, – сказала Петелька.

Скромность её оценки вызвала у Мудры протест, который она оказалась не в силах сдержать. Разом потеряв всё своё буддийское спокойствие и интеллигентность, она хмыкнула:

– Ну ни х*ра себе «немножко»! Из окон чуть стёкла не повылетали, едрён-батон!

После укола Петелька уснула, даже не дождавшись завтрака. Я съела свою кашу и творог, выпила кефир и сжевала одно яблоко. Чувствовала я себя скверно.

В тихий час Колобок опять задала храповицкого, но Мудра с Петелькой спали как убитые, усыплённые уколом и утомлённые почти бессонной ночью. А на следующую ночь повторилась та же история: окно дрожало от храпа Колобка, а Мудра с Петелькой, зная, что просить её перевернуться бесполезно, только вздыхали и кряхтели. Утром Петелька поковыляла жаловаться лечащему врачу: по её мнению, в больнице должны были существовать палаты для храпящих и не храпящих. Сходить-то она сходила, только ничего не выходила: врач не хотел дискриминировать пациентов, страдающих храпом. Петелька доказывала, что страдающими в данном случае были не сами храпуны, а их несчастные соседи. В итоге врач пообещал страдалицам по таблетке снотворного перед отбоем, дабы облегчить их муки.

Когда вы с Александрой пришли снова, я дала понять, что хочу поговорить в коридоре.

– А тебе можно вставать? – озабоченно спросила твоя сестра. В её взгляде было столько тревоги и нежности, что я от смущения не знала, куда деть глаза.

Вставать мне было, конечно, разрешено. И до безумия хотелось найти здесь какое-нибудь укромное местечко, чтобы без помех поцеловать тебя в губы, по которым я соскучилась до какого-то неистового, нервно-болезненного спазма внутри, но увы, с уединением здесь дела обстояли плохо. Разве что только где-нибудь в скверике вокруг больницы народу было поменьше, но… Третий этаж. Спуск-подъём по лестнице для меня был всё равно что упражнения на брусьях, и гулять без риска падения замертво я могла пока только по коридору.

– Слушайте, не могли бы вы купить и принести три пары берушей? – попросила я. – Желательно многоразовых.

Александра с тонкой улыбкой угадала:

– Что, соседки храпят?

– Зришь в корень, – усмехнулась я. – Только не соседки, а соседка. На редкость храпучая бабулька. Просто ужас. В храпе она прямо Шаляпин… Бас-баритон. В общем, одну пару – мне, две – для моих однопалатниц. Жалко мне их: не высыпаются ведь, потом плохо себя чувствуют. Не лечение получается, а мучение.

– Не проблема, – сказала Александра. – Но сначала попробую прозондировать почву насчёт отдельной палаты для тебя. Если не выйдет… Ну, придётся тогда покупать беруши. – Александра вздохнула, хмуря красивые брови. – Вот ведь угораздило тебя сюда попасть… Выздоравливай скорее, чижик.