Ты, тобою, о тебе

— Да как же мне не знать Коляду, если ты же меня с ним и знакомил когда-то? — отвечаю я Артему. — А причем здесь он?

— А при том, — ответил мне Артем, — что он оставил здесь мастерскую и не хочет ее терять. И, по своей наглости, пользуясь тем, что мы вместе учились, оставил мне ключи и навязал роль смотрителя при ней. А так как я всё привык делать как следует, то мне приходится каждую неделю ездить туда и проверять, не залезли ли воры и не текут ли краны. Вот я и подумал…

— А если я буду жить там не один?

— Места хватит. Мы ему позвоним, и ты дашь ему слово, что ничего не пропадет. Он будет брыкаться, но я его уломаю.

— А чего брыкаться? Украду его работы? — рассмеялся я, припоминая его холсты на выставках, такие же непричесанные, как он сам.

— Э-э, не скажи! — покачал головой Артем. — Там есть за что бояться. Он только с виду шут гороховый, а на самом-то деле у него там такая коллекция икон, которой позавидует любой музей. Когда народ в своем озверении пропивал Христа, наш музей всё ждал: авось и им принесут, — а он ходил по деревням с мешком и собирал. Причем, заметь, ни одной не пропил, хотя моментов имел достаточно… Я это к тому, чтоб ты знал, с чем будешь иметь дело…

Деваться некуда — я согласился, и Артем тотчас принялся звонить.

Мы нашли Коляду по телефону лишь часа через три, и за десять минут все было утрясено; мне он только дал подробные инструкции, как устроиться, чтоб не тревожить его картин и сундуков, и Артем тут же повез меня показать мастерскую.

Она была далеко, на окраине, и представляла собой просторное полуподвальное помещение в пятиэтажном доме.

Она состояла из двух больших помещений; одно служило прихожей, кухней и складом одновременно; один угол его занимали поставленные один на другой старинные сундуки с навесными замками; в другом углу стоймя стояли доски, рейки, металлические уголки, в третьем — электроплита, стол, кухонный шкаф и полки с кое-какой посудой, а вдоль одной из стен громоздился стеллаж, забитый картинами, рамами, подрамниками, коробками, кипами картона и свертками холста… Второе, более просторное помещение и было собственно мастерской; все стены в ней занимали прислоненные лицом к стенам картины разных размеров, посреди комнаты стоял пустой мольберт, а в углу — низкая, покрытая цветной узорчатой кошмой продавленная лежанка.

Действительно, были в мастерской и ванная, и уборная, и горячая с холодной вода: заходи и живи, — если б только… Дело в том, что весь свободный от картин и стеллажей пол был почти сплошь загроможден ящиками, набитыми чем-то мешками и корзинами, а меж ними какой только хлам ни валялся: битые цветные стекла, сорванные с изб старые резные наличники; в одном углу лежала груда бараньих, козлиных и оленьих рогов с черепами, в собрании которых угадывалась неряшливая, но — коллекция; окна задрапированы рваной кисеей, больше похожей на обрывки паутины, с пыльными портьерами по бокам; и везде — пустые банки из-под красок и консервов, пивные и винные бутылки, а свободные ото всего этого участки пола покрыты таким слоем пыли, что на ней отчетливо виднелись тропинки, протоптанные к наиболее посещаемым здесь местам: мольберту, лежанке, электроплите и в уборную. Берендеево царство пауков и тараканов…

Артем поглядывал на меня с сомнением: соглашусь ли я жить в этаком бедламе? Сам он относился к Колядиному разгильдяйству спокойно, но сейчас смотрел на мастерскую моими глазами — ему хотелось и помочь мне, и сбыть, наконец, навязанную ему обязанность смотрителя. А мне выбирать было не из чего, и грязь меня не пугала. Главное, здесь просторно, и сквозь вонь затхлости пробиваются стойкие запахи олифы и сосновых реек. А Тебя я надеялся уговорить. Мы с Артемом посовещались, что и как подвинуть и рассовать, чтоб не наносить ущерба Колядиным богатствам, ударили по рукам, и он отдал мне ключи.

А на следующий день я привез туда Тебя.

* * *

Честно говоря, я вез Тебя с тайным страхом и не стал заранее ни в чем убеждать — сказал только, что там грязно и придется поработать.

Ты осторожно, чтоб не запачкаться, молча бродила по мастерской, все внимательно рассматривала, а я рассказывал, что и как тут можно убрать и подвинуть, и все поглядывал на Тебя, не в силах ничего угадать по Твоему лицу: оно было непроницаемо. А у меня сердце падало от Твоего молчания.

Когда же закончили осмотр, включая и безбожно залитые красками и грязью ванну, раковину и унитаз, и кухонный угол с грязными до черноты электроплитой и мойкой, — Ты, наконец, остановилась перевести дух.

— И что? — нарушила Ты, наконец, молчание. — Когда мы все это уберем, мы можем здесь жить?

— Д-д-а-а, разум-меется, — неуверенно ответил я.

— Прекрасно! — вдруг воскликнула Ты и неожиданно улыбнулась. — Конечно, мы будем здесь жить!

Я облегченно вздохнул и, не удержавшись, обнял Тебя и расцеловал, и мы, держась за руки, пустились в пляс, крича наперебой:

— Ура-а! Мы будем здесь жить! У нас будет свое жильё-ё!

— Я сейчас же хочу начать хозяйничать. Можно? — заявила Ты.

— Отныне все здесь к Твоим услугам! — простер я руки.

Ты прошла в кухонный угол, осмотрела шкафчик и полки, нашла, наполнила водой и поставила на электроплиту закопченный, не раз, видно, бывавший в таежных походах чайник, отмыла две щербатых фарфоровых чашки и даже нашла в жестяной банке чайную заварку. Мы заварили чай, сели за шаткий столик, налили по чашке и, чокнувшись ими, провозгласили тост:

— За наш новый приют!

Мы пили чай, советовались и спорили, как организовать уборку; то я, то Ты вскакивали, бегали по комнатам и, размахивая руками, показывали, куда что подвинуть, поставить и как разместить…

* * *

Следующий день была суббота. Все наши вещи уместились в Твоем чемодане и взятой в магазине большой картонной коробке — у меня даже своего чемодана не было. Мы погрузились в Борисов "жигуль" и вчетвером отправились в мастерскую — Боря со Станиславой взялись нам помочь устроиться.

Два дня с утра до вечера мы в восемь рук приводили в порядок помещение, и, наконец, к вечеру в воскресенье оно приобрело достойный вид: штабели ящиков, узлов и мешков компактно сложены и задрапированы холстом; стены, оттертые от пыли, приобрели близкий к белому цвет; окна, в которые теперь щедро било вечернее солнце, сияли чистыми стеклами; выстиранные и выглаженные шторы имели вид вполне пристойный, а пол, как оказалось после тщательного мытья, оказался выкрашенным светло-серой краской, что делало помещение еще светлей и просторней.

Перебирая картины, мы все их, разумеется, рассмотрели; писал Коляда грубо и размашисто; были там и портреты, и городские пейзажи, и букеты, и женская обнаженка, но более всего он тяготел к таежной тематике: к лесным и горным пейзажам, обильным натюрмортам с битой дичью, ягодами и грибами, к портретам охотников и рыбаков в окружении снастей и трофеев. Несколько работ, одобренных нами, мы развернули лицом к себе; получилась яркая экспозиция, и мастерская стала выглядеть празднично.

Ты решила забрать Алену сюда; договорились, что обитать она будет в мастерской: там светлее, — а сами разместились в проходной комнате.

Один угол "нашей" комнаты мы оборудовали под "альков"; среди Колядиных холстов я нашел крепкий фанерный планшет с плакатом, на котором намалеван дюжий молотобоец с молотом на плече, протянувший руку в светлое будущее; я отпилил четыре бруса для ножек и укрепил на них планшет — получилась метровой высоты лежанка, под которую мы затолкали все, чему уже не могли найти места, в том числе и большую корзину с рогами и черепами, а чтобы залезать на лежанку, вместо ступенек поставили ящики; в результате все разместилось как нельзя лучше; стало просторно.

Затем мы с Борисом проехали на "жигуленке" по магазинам, и я купил самое необходимое для начала: матрац, подушки, одеяло и постельное белье. Сам Борис подарил нам на новоселье большую керамическую вазу вместе с букетом свежих гвоздик. И, наконец, воскресным вечером, закончив труды и накрыв посреди мастерской шаткий столик и сев вокруг него кто на чем, уставшие, мы устроили маленькое пиршество — обмывку вселения. Все было просто: вино, миски с нарезанными колбасой и хлебом, пучки петрушки и зеленого лука, две фарфоровых чашки, граненый стакан и эмалированная кружка — все, что смогли найти здесь из посуды.

Мастерская сияла чистотой; в центре ее, рядом с нашим импровизированным застольем, стояла ваза с алыми гвоздиками, а вдоль стен играли красками одобренные нами картины. Весенний солнечный день за окнами гас, но зажигать света и пугать ауры, которую мы сюда внесли, не хотелось.

Правда, мы не успели отчистить ванну, раковину, кухонную мойку и унитаз (потом, уже вдвоем, мы отчищали их около месяца, пока и они не засияли у нас первозданной белизной). А в тот вечер мы с Тобой радовались своему новому жилищу и благодарили Станиславу с Борисом за помочь; Станислава, держа в руках фарфоровую чашку с вином, держала тост:

— Если есть на свете настоящее счастье, то для меня его живое воплощение — это вы! Желаю вам сберечь его навсегда… — в ее речи сквозь доброжелательность сочилась легкая зависть.

Было так хорошо сидеть тесным кругом после трудов праведных в этой, уже темной, тишине, где вокруг поблескивают молчаливые картины, чувствовать усталость и размякать от вина. Но мне, честно-то говоря, хотелось поскорее остаться с Тобой наедине, завалиться на нашу новую, широкую и просторную лежанку и — ни от кого уже не таиться; мы с Тобой незаметно переглядывались и обменивались улыбками, понятными только нам. И как только остались вдвоем — обнялись и кинулись к нашей лежанке. Посрывав с себя одежды и вдоволь затем накувыркавшись в амурных играх, мы, наконец, угомонились и выключили свет…

* * *

Но когда я, вконец усталый, задремал, Ты толкнула меня в плечо и шепнула: "Послушай!" Мы замерли: в углах что-то скреблось, шуршало, пищало и тихонько топало… Крысы! Сколько же их тут? Выключатель был недалеко; я нащупал его и включил свет; по полу метнулось сразу несколько серых тварей, исчезая под стеллажом и за ящиками, а в дальнем углу, прямо на кухонном столике, замерев, сидела преогромная крыса и сердито на нас пялилась, будто не они, а мы здесь, в их владении — незваные гости.

Я тихо сполз, взял с пола туфлю, запустил в наглую тварь и, конечно же, не попал; крыса, недовольно фыркнув, мягко шлепнулась на пол и юркнула в дыру за электроплитой. Стало тихо. Но стоило потушить свет, писк и возня возобновились. Тебя уже трясло от страха. Мы решили не выключать света, но крысы окончательно обнаглели: как только мы затихали, они начинали носиться при свете, не обращая на нас внимания.

Утром, проводив Тебя на работу, я тотчас отправился в магазин, купил несколько мышеловок и перед тем, как лечь спать, все их насторожил; в предвкушении мести мы даже пораньше улеглись и потушили свет… Первая крыса попалась через минуту, вторая — через пять, третья — через пятнадцать, а потом — через каждые полчаса. Это была ночь кровавого избиения крыс — за ночь я выловил их больше десятка. На следующую ночь — еще три; на третью попалась всего одна и, кажется, последняя: они были до того непугаными, что шли на любую приманку.

Наконец, настала благоговейная тишина; мы с Тобой были одни, и больше нам ничто уже не мешало: ни шорохи, ни шумы, ни посторонние глаза и уши; исчезло прошлое и будущее — с нами было только настоящее; мы купались в нем и пили его, как бьющее в нос шампанское. И с таким азартом предались радостям любви, что однажды планшет с молотобойцем не выдержал: проломился под нами, и мы рухнули прямо в корзину с рогами и черепами, а когда выбрались — хохоту нашему не было удержу; мы бегали нагишом по комнатам, потом вместе шли в ванную — отмываться, потом ужинали — и всё не могли унять хохота.

Ужин наш был беден: лишь хлеб, вареная колбаса и чай, — но мы не замечали бедности: мы наслаждались едой, взапой пили радость общения и не могли наговориться — будто намолчались и теперь наверстывали упущенное. Какую только ахинею мы ни несли! Мы размахивали руками и кричали, в нетерпении перебивая друг друга: "Подожди, подожди, сначала я!", "Нет, нет, я, я, я сначала!"… Мне казалось, что до сих пор я был в плену у взрослых людей, причем так долго, что сам стал слишком взрослым и серьезным, а теперь с облегчением стряхивал с себя эту ужасную привычку; я вдруг понял: ни ребенок, ни подросток, ни юноша не умерли во мне — лишь уснули, а Ты пришла и разбудила, и я снова могу быть пылким, открытым, искренним, ничего не тая — могу говорить все, что хочу, нести любую чушь, зная, что меня выслушают и поймут… Боже мой, какую скучную, тусклую, уродливую жизнь прожил бы я без Тебя!..

10

В следующий выходной Ты поехала утрясать с мужем вопрос: как быть с Аленой? — и уже часа через три привезла ее: отец, видно, устал возиться с ней и за одно лишь Твое обещание не брать с него алиментов отдал ее Тебе вместе с Алениными вещами; приехали вы на такси и привезли тюк с постелью и одеждой и два чемодана — с бельем и игрушками.

Алена шаг за шагом обследовала наше необыкновенное жилье, устроив тщательный опрос: "А это что?", "А это зачем?"… Потом, чтобы сдобрить ей впечатления, Ты затеяла маленькое пиршество, а перед этим, достав заветную папку с записями, выудила оттуда какой-то особенный рецепт и взялась стряпать торт, вовлекши в стряпню Алену…

И наше новорожденное маленькое семейство, пока никем еще, кроме нас самих, не признанное, пустилось в плавание по зыбям житейского моря в столь необычайном ковчеге — в Колядиной мастерской… Уже знакомый с законами этого моря, я знал, как оно коварно и как в нем тонут и лодчонки, и дредноуты: разбиваются о подводные камни эгоизма, их засасывают песчаные мели попреков, шквалы ссор рвут в клочья паруса, волны захлестывают двигатели мечтаний, за годы плаванья гниют и расшатываются крепи отношений, и однажды команда вместе с накопленным добром ухается в ледяную воду…

* * *

Еще когда мы делали уборку, на одной из полок стеллажа я нашел заваленное хламом собрание альбомов по искусству — так Коляда, видно, замаскировал его от грабителей. Альбомов было не меньше сотни, толстых, тяжелых, и охватывало это собрание всю историю искусств, начиная с древних Египта, Средиземноморья, Востока и Руси и кончая современными мастерами. Кое-какие альбомы были мне хорошо знакомы — сам собирал их когда-то и прекрасно знал, сколько времени, сил и денег это увлечение отнимает. Коляда начинал восхищать меня все больше…

Я решил, не торопясь, просмотреть все эти альбомы, и когда начал — ко мне присоединилась Ты, а за Тобой и Алена; мы с Тобой листали их вместе и комментировали каждый на свой лад. А Алена рассматривала их сама, задерживая взгляд на иллюстрациях с обнаженными телами мужчин и женщин. Тебе, я видел, очень хотелось тогда вырвать у дочери книгу, а я незаметно Тебя удерживал.

Алена отрывала взгляд от книги и с серьезнейшим выражением лица задавала мне каверзный вопрос — к примеру: "А почему у голого дяденьки вот тут — листик?"… Вопрос явно задавался с намерением меня испытать — или смутить? — и я спокойно объяснял ей, что там, где листик, у всех мужчин все одинаково, так что художнику это неинтересно; затем мы с ней отыскивали обнаженную мужскую фигуру, у которой не было пресловутого листика, и ее тоже рассматривали, и я объяснял, что все, оказывается, просто, и стыдиться обнаженного тела незачем… Точно так же мы разбирались с вопросом: "Почему эти голые тетеньки и дяденьки — вместе?"… Алена кивала, удовлетворенная моим объяснением, а Ты между тем незаметно, но крепко пожимала мне руку — я выдерживал и Твой экзамен тоже…

* * *

Как-то вечером Алене не хотелось идти спать; Ты настаивала; назревала ссора. Я вмешался: пообещал Алене, если она ляжет, рассказать сказку; она тотчас же легла, и сказка была мною рассказана… С тех пор, ложась спать, она непременно просила меня рассказать сказку. Однако запас их я быстро исчерпал; пришлось пересказывать когда-то читанного Жюля Верна и Александра Беляева, а когда и этот запас исчерпался — стал придумывать сказки на ходу и тут наткнулся на сюжет, которого мне хватило надолго: о приключениях трех дружных приятелей, Медведя, Лисы и Зайца, — причем в прототипах их угадывались мы сами. И где только ни побывала и что только ни вытворяла эта троица: ездила в машинах и поездах, летала в самолете и прыгала с парашютом, плавала на корабле и попадала в кораблекрушения, забиралась в сибирскую тайгу и в амазонские джунгли, поднималась в Гималаи и спускалась в жерла вулканов, а в Африке встречалась со львами, слонами и крокодилами. Причем сам я только намечал сюжетную линию, а уж детали придумывали вместе; а когда и наша, общая с Аленой, фантазия истощалась, Ты, занятая своими делами — оказывается, Ты слушала нас в пол-уха! — подсказывала нам новый поворот…

* * *

Матушку, наконец, мы с Таней перевезли в деревню, и я стал мотаться туда в свободное время. Целые дни маьушка теперь проводила на воздухе и заметно после зимы крепла. Пора было начинать копать гряды — работы с землей там всегда непочатый край, и как-то так у нас с Татьяной распределилось, что зимует матушка у нее, а уж в деревне летом помогать ей должен, главным образом, я: у меня лето свободное.

Я всегда был легок на подъем — хоть в деревню, хоть в лес — и любил ездить в одиночку: считалось, что у нас с Ириной разные интересы. Однако теперь без Тебя ездить мне не хотелось, но с матушкой заговорить об этом не решался: она у нас — суровых патриархальных взглядов; тем более что там — ее вотчина, и без ее ведома ничего делать было нельзя, поэтому вся женская половина нашего клана ездила туда без охоты; даже Таня не могла там справляться с матушкиным упрямством. Это — во-первых. А, во-вторых, матушка была строптива в отношении морали — в ней слишком крепко сидел ген ее предков-староверов.

И вот в один из приездов я решился, наконец, заговорить с ней о том, что давно живу не с Ириной, а с женщиной по имени Надежда. И что же? Оказывается, она об этом знает: ждала, наверное, когда доложусь сам?.. Я рассказал ей, кто Ты, почему мы вместе, да как устроились — пусть уж узнает подробности от меня, а не из вторых и третьих рук… Но как я ни старался объяснить ей серьезность наших с Тобой отношений — поколебать ее убеждения в том, что я — человек легкомысленный, не смог: она тут же принялась меня развенчивать:

— Да что же это за жизнь, сынок? Скольких человек ты сразу сделал несчастными: жену, сына, свою новую пассию, ее мужа, ее дочь! Двух детей оставить сиротами!.. — и по ее щеке поползла слезка; то была явная слеза обиды: не смогла воспитать меня серьезным человеком.

— Мама, да какой же сын сирота — он взрослый человек! — возражал я.

— Значит, взрослый сирота.

— Но не хочу я над ним всю жизнь квохтать!.. И не собираюсь я Надиного ребенка отнимать у отца! Да сам буду ей неплохим отцом!..

— И что это за женщина: разрушить две семьи!..

— Не она — так другая появилась бы; у нас с Ириной давно шло к этому!

— Вот и осчастливил бы другую — вон их сколько, одиноких-то!

— Сердцу, мама, не прикажешь.

— Бросьте вы со своим сердцем! Над сердцем, между прочим, голова есть! Столько лет, а ума не нажил! И эта дрянь тоже…

— Мама, нельзя так — она моя жена!

— Да какая она жена!

— Но мы бы с Ириной только отравляли жизнь друг другу! Ты этого хочешь?

— Терпеть надо — это вот и есть жизнь, сынок! Тебе и новая жена надоест — или ты ей надоешь… Какой ты пример сыну подаешь! И зачем только я дожила до этого!.. — хныкала и причитала она, разрывая мне сердце.

В этой нашей с ней дискуссии я вспомнил, как она, исправная книгочейка, была когда-то неравнодушна к роману "Анна Каренина". Не знаю: сколько раз она его прочла? — но я кольнул ее этим:

— А помнишь, как ты "Анну Каренину" читала? Аристократке ты, значит, позволяешь уйти к любимому человеку, а мы манерами не вышли?

— А ты помнишь, чем там кончилось? — ни на сантиметр не уступала мне она. — Всех ведь ее любовь погубила! А эпиграф помнишь? "Мне отмщение, и аз воздам"! Потому что с этим не шутят; Толстой это понимал!

Приговор ее был неумолим.

— Придет лето, Игорешка приедет… — вздыхала она. — Да и Ирине захочется. Что мне их теперь, выгонять?

— Ирина не приедет. А сын пускай привыкает к моему новому положению. Я не собираюсь от него прятаться…

В конце концов, ей надоело со мной спорить, и она заявила мне:

— Не вози ты ее сюда, не хочу ее видеть…

А я думал с горечью: "Ладно, мамочка, пусть пока будет твоя воля. Но я буду, буду с ней, и никуда ты не денешься — я приучу тебя уважать ее, и постараюсь, чего бы это ни стоило, вас помирить!.."

* * *

А помнишь тот субботний майский день? Теплынь была; уже цвели, белой буйной пеной исходили в скверах черемуха и яблони. На улицах стало полно гуляющих. Ты отвезла Алену в гости к свекрови; мы встретились с Тобой после этого в центре города и куда-то шли, оживленно болтая, и вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднимаю глаза: Ирина навстречу! — и вид у нее отнюдь не удрученный; одевалась она всегда хорошо, а тут и вовсе нарядной идет: яркое платье, туфли на высоченных каблуках, щегольская сумочка… Я, споткнувшись о ее взгляд, осекся и, поравнявшись, церемонно с ней раскланялся. Ты, заметив мой кивок, бегло глянула на нее и, когда мы разминулись, спросила:

— Кто это?

— Моя бывшая жена, — коротко бросил я.

Ты сдержала свое любопытство — даже не оглянулась, и ни одна черточка на Твоем лице не дрогнула. Мы шли дальше, продолжая разговаривать, когда дорогу нам загородила запыхавшаяся Ирина.

— Что, у вас хорошее настроение? Сейчас я вам его испорчу! — выпалила она, размахнулась и влепила Тебе пощечину. Ты машинально закрыла лицо руками, а я шагнул вперед, загородив Тебя, и схватил Ирину за руки.

— Пусти меня, пусти! — нарочито истерически, чтоб привлечь внимание прохожих, закричала она, вырывая свои руки из моих, в то же время яростно выкрикивая в Твою сторону: — Ах ты, сучка! Вцепилась в чужого мужа и радуешься?.. А ты, — это она уже мне, — еще не нагулялся? Может, хватит — вернешься домой? Пора и честь знать!

Вокруг тотчас собралась, пялясь на нас, толпа, а Ты, опустив голову и закрыв лицо ладонями, выбралась из толпы и побрела прочь.

— Чего орешь? — гневно сказал я Ирине, по-прежнему крепко ее держа. — Думаешь, вернусь, если будешь истерики закатывать? В профком еще пойди, жалобу напиши!

— И пойду, и напишу! Ты — гад, мерзавец и негодяй! — выпалила она.

— Ох, и злая же ты! Желаю, чтоб ты тоже поскорей нашла свою любовь.

— Дурак! До седых волос дожил, а не знаешь, что не бывает много любовей! Постелей — да, бывает, а любовь бывает только одна!

— Как же, одна! — усмехнулся я. — Скажешь, с Гариным не изменяла? — я сказал это наугад: когда-то подозревал ее, — да и не был я уверен, изменяла она мне или нет — а она взяла и выпалила:

— Да, изменила разочек! Получи!

— Вот-вот! — восторжествовал я. — Так что грош цена твоей любви!

— Да я тебя еще больше после этого любить стала! — она смотрела на меня с такой яростной энергией, что могла сейчас вытворить все что угодно: ударить тоже — или упасть на асфальт, вцепиться мне в колени и взвыть истерически: "Пусть, пусть мне будет хуже, но я тебя люблю и никуда не пущу!" — с нее станет!.. Но взгляд ее, вспыхнув, сразу же погас.

— Ладно, отпусти, — уже спокойно сказала она. — Веди свою кралю дальше. Я рада, что испортила вам вечер!

Я отпустил ее руки. Она произнесла насмешливо:

— Прощай, дружок! Но нагуляешься — возвращайся: нам есть что вспомнить! — она помахала мне рукой, повернулась и пошла себе дальше сквозь почтительно расступившуюся толпу, и вид у нее был торжествующий.

Я проводил ее долгим взглядом, никакого раздражения к ней уже не испытывая… Она, конечно, поняла, что я не вернусь. И я понял, что она поняла. Да и как нам было не понять друг друга, когда залогом этого были столько наших с ней лет! Просто увидела своими глазами сияние на наших с Тобой лицах, убедилась, что возвращать меня бесполезно, покуражилась вволю и отпустила: "Катись!" И все-таки она уносила с собой, пряча за торжеством и гордыней, скрытую досаду: обманул, бросил!.. Мне стало вдруг так стыдно, что я предательски счастлив за ее счет! Я глядел ей вслед, а душа моя ныла от нестерпимой жалости к ней… Окликни я ее сейчас, — думал я, — обернется, бросится тотчас навстречу и все простит, и снова будем вместе… И, может, даже крепче, чем прежде, будем любить друг друга… И быстрее, чем прежде, всё повторится: скука, раздражение… Лгать, обманывать, как другие?.. Не смогу!

Долго я стоял, провожая глазами Ирину, которая уходила с высоко поднятой головой. А потом бегом бросился за Тобой…

Ты стояла, пройдя метров сто, прислонившись спиной к толстому стволу тополя и зажав платком нос. Одна щека у Тебя побагровела, в глазах стояли слезы, а сама Ты — так раздосадована, что не желала со мной говорить.

— Извини, но я же не виноват! — оправдывался я.

Ты отняла платок от носа; и платок, и нос, и губы Твои — всё было в крови: тяжелая у Ирины рука… Я взял Тебя под руку, отвел в сквер, усадил на скамью и кинулся найти где-то воды — смочить свой платок… Вода нашлась только в кафе за углом; я вернулся и стал оттирать Твое лицо, уговаривая при этом:

— Если Ты решила на меня сердиться, так Ирина своей цели достигла: она так и думает, что мы теперь ссоримся. Но зачем нам плясать под ее дудку?.. — и невольно рассмеялся: — Первая кровавая жертва на алтарь нашей любви!

— Неправда, не первая! — с досадой возразила Ты. — Помнишь мой синяк в первый же наш вечер? Только жертвы почему-то приношу одна я!

— Жалко, у меня нет с собой ножа, — сказал я.

— Зачем? — вздрогнула Ты.

— Пустить себе слегка кровь, чтоб Тебе не было так обидно.

— Не надо! — глянула Ты на меня сквозь слезы, как взглядывает после грозы солнце в просвете меж туч… Еще некоторое время Ты сидела, приложив мокрый платок к носу, и вдруг сама нервно расхохоталась: — Ну, Иванов, и сюрпризы у меня с тобой!

— Знаешь что? — сказал я тогда, бережно взяв Твою руку в свои. — Давай-ка начнем бракоразводные процессы — да распишемся, а? Чтобы уж никто не смог упрекнуть Тебя чужим мужем, а меня — чужой женой.

— Наконец-то! — с явным облегчением вздохнула Ты. — Как медленно, Иванов, до тебя все доходит! — и с такой благодарностью глянула на меня, что я лишь укрепился в желании поскорее сделать этот последний шаг навстречу; у Тебя даже настроение поднялось — Ты готова была простить мне за это Иринину оплеуху.

11

Настало наше с Тобой первое лето.

Жаркое, душное, грозовое выдалось оно в том году.

В начале июля я ушел в отпуск, а чуть позже — и Ты. Но из-за безденежья нам некуда было деться из города. И в деревню вместе ездить не могли. Я, обиженный на матушку, теперь мотался туда без прилежания, оставляя Тебя в городе одну, и предупредил сестру, чтобы на меня там слишком не рассчитывали, да чтоб влияла потихоньку на матушку — авось снимет запрет на Тебя?..

А Ты в этой ситуации оказалась молодцом: не только не обижалась на нее — а еще и винилась передо мной:

— Прости, что я всему причиной. Я ее понимаю — я выгляжу в ее глазах злодейкой, но не взваливай на меня еще большей вины — езди, как ездил!..

* * *

А помнишь, как мы составили список первостепенных покупок в сотню пунктов? — и позволили себе из отпускных лишь несколько покупок: стулья вместо чурбаков и шатких табуреток, диван-кровать вместо рухнувшей лежанки, кое-что из посуды, белья, одежды; но главной покупкой стал большой раздвижной стол, за которым можно было теперь и обедать, и принимать гостей, а, главное — работать, а то мне приходилось заниматься на прибитой к подоконнику створке старого шкафа.

И мои отпускные быстро испарились… А Ты из своих отпускных сделала мне роскошный подарок: толстый, коричневого цвета и рельефной вязки пуловер. Никогда еще у меня не было такой прекрасной вещи; я одел его не без удовольствия и все допытывался: где Ты его взяла и сколько он стоит?…

Ты долго уклонялась от ответов, и все же призналась: вяжет их женщина с вашей работы, а отдала Ты за него едва ли не треть своих отпускных.

— Знаешь что? — рассердился я тогда. — Когда нет денег, незачем брать такую вещь! Унеси обратно!

— Ты не представляешь, как он тебе идет! — взмолилась ты. — Ну, пожалуйста, позволь оставить! Ни одной вещи больше не куплю без твоего разрешения, клянусь тебе — я научусь вязать сама! А деньги заработаю…

Я уступил Тебе и не придал значения последней фразе, а через день смотрю: Ты ломаешь голову над какой-то книжонкой на английском, полной таблиц и формул.

— Чем это Ты занята? — заинтересовался я. А, оказывается, это Станислава дала Тебе сделать платный перевод монографии.

— Еще чего! — возмутился я. — Лето и так короткое — лучше отдыхай и радуйся жизни, а в отпуске и без денег проживем!

— Не ругайся, милый, я только и делаю, что радуюсь! — обезоруживала Ты меня. — А английским — поверь! — я сама давно мечтала заняться!.. — и все продолжала копаться над этим чертовым переводом…

* * *

А помнишь походы за грибами?

Чтобы нам достались хоть какие-то грибы, приходилось вставать в шесть утра, причем Алену это не пугало — так ей хотелось с нами. Одевались по- походному, брали корзину и завтрак и выходили на автобусную остановку. Ехать было недалеко, всего три остановки…

Скромная пригородная природа встречала нас сначала вытоптанной коровами луговиной, несмелым стрекотом обсыхающих от росы кузнечиков, затем — березами с никлыми ветвями, полянами, сплошь синими от цветущего мышиного горошка, зарослями папоротника, таволги и крушины, беспокойной трескотней дроздов. А дальше — редкие сосны на увалах, треск сухих шишек под ногами, сизая даль в просветах меж стволов, чистое небо между зелеными шапками сосновых крон, и — тишина.

Лес был изрядно вытоптан, но припасал и для нас десятка три липких молодых маслят, темных подберезовиков и рыжих подосиновиков.

Под самой большой сосной садились завтракать; Ты доставала термос, пироги и бутерброды. Уминала их, главным образом, Алена, а я ложился на мягкую сухую хвою, смотрел сквозь крону в синюю стынь неба с медленно плывущим там белым облаком и слушал, как Ты деловито кормишь дочь и как при этом вы успеваете спокойно и немногословно любоваться трофеями; ничего больше мне не хотелось — лишь слушать ваши голоса, смотреть в небо и как можно дольше не нарушать этой простоты счастья…

Когда часов в одиннадцать возвращались, день уже успевал накалиться, и мы делали крюк к пруду, который нашли за дачным поселком. Пруд был большой и круглый, с обсаженной тополями дамбой, на которой томился одинокий рыболов. Один берег пруда круто обрывался в воду, по верху обрыва росли огромные березы, а по другому, пологому, берегу сбегала к самой воде зеленая мурава.

Мы поторапливались туда: к середине дня там собиралась ребятня со всей округи и взбивала воду у берега до молочно-белесого цвета; но если успевали раньше их — пруд с отражением в воде обрыва и зеленых берез наверху был абсолютно зеркальным; на дамбе шумела вода, а над водой кружились синие стрекозы и, попискивая, летал куличок…

Накупавшись до звона в ушах, мы возвращались домой — жарить картошку с грибами и затем обедать. Во всем этом было ощущение усталости от непомерной полноты дня. А вечером ездили в центр — в кино или в парк, или на гастрольный спектакль — или просто гуляли по району.

Гуляя, мы однажды обнаружили недалеко от дома пригородный вокзал, а рядом с ним — длинный пешеходный мост через железнодорожные пути, а на той стороне дороги — пригородный поселок с чисто деревенским укладом: деревянные избы, палисадники с пышными цветами, запах мяты и укропа из огородов…

Больше всего нам нравился сам пешеходный мост: с его высоты были видны уходящие вдаль блестящие рельсы, паутина проводов над ними, желтые, зеленые, красные огни светофоров, старинные, красного кирпича, станционные постройки, и все это — в обрамлении монолитной зелени вековых тополей и светлого в сумерках неба; от неброской красоты всего этого было так хорошо, что захватывало дух… В конце концов, все эти березы, сосны, тополя, небо, цветочные поляны, городские перекрестки с уходящей вдаль перспективой улиц, ритм движения поездов на железной дороге, — всё в то лето было продолжением нас самих. Переполненный чувством этой будничной красоты, я молча сжимал Твою ладонь, и Ты отвечала мне пожатием; мы постепенно учились понимать друг друга без слов.

* * *

Павловские с их машиной лето проводили активно и вовлекли в свой отдых нас: почти каждый выходной мы мотались за грибами, ягодами, травами, на охоту, на рыбалку. Цель поездки обозначалась загодя, и в течение недели мы к ней готовились: закупали, готовили и упаковывали провизию, составлялся список необходимых вещей, и в самой подготовке были свои предвкушения и переживания.

Изюминкой всякой тематической поездки был ужин у костра и ночь под звездами… Павловские любили жить вкусно и добротно и радоваться жизни вместе с друзьями, причем в самые близкие друзья в то лето они выбрали нас с Тобой. Походное снаряжение у них имелось для любых нужд, а поскольку у нас с Тобой ничего не было — они оделяли им и нас.

Если собирались на один-два дня, то брали и Алену, так что в Борисову машину садились (как мы шутили) семьей из шести человек, включая мраморного курцхаара Топа… Станиславу с Борисом страшно возмущал англичанин Д. К. Джером, который не считал собаку человеком — Топ Павловский (так мы его величали) был настолько членом семьи, что за ужином Борис иногда сажал его на стул за обеденным столом, ставил перед ним тарелку, и они клали Топу то же, что ели сами. Топ ел аккуратно, не роняя ни крошки, а, дожидаясь следующего блюда, с достоинством смотрел только перед собой, не заглядывая в чужие тарелки…

Возвращались в город усталыми, с красными от июльского жара лицами и с охапками сомлевших от жары полевых цветов; Ты тотчас ставила их в воду, и они оживали… Букеты эти потом все равно быстро увядали, но, даже увядшие, сладчайше пахли сухим луговым сеном…

Но что так спаяло нас тогда с Павловскими в одно дружное семейство? Эрос ли — или иной какой античный бог, витавший над нами незримо и опутавший нас тончайшей серебряной канителью, нисколько нас не тяготившей? Или, быть может, мы, не отдавая себе в том отчета, сообщали какую-то энергию их отношениям между собой? — но больше поползновений у Павловских соблазнить ни меня, ни Тебя не было; их место заняла дружеская привязанность к нам, всем троим, включая Алену — они уже, кажется, не могли себя без нас помыслить.

* * *

Однажды, в воскресенье, когда мы, утомленные такой поездкой, вернулись вечером домой, вымылись и сели ужинать, идиллия нашего отпускного бытия была нарушена: явился Коляда. Причем заявился он не один, а в сопровождении двух приятелей, все — в подпитии, принеся с собой еще несколько долгоиграющих бутылей портвейна. Как быть? Ехать к Павловским? — но они и так два дня были с нами… Надо было уходить, а мы, с нашей щепетильностью: это невежливо перед хозяином! — медлили и не знали, что делать.

После краткой церемонии знакомства (я представил Тебя Коляде, а Коляда нам — своих приятелей) он, пройдясь по мастерской, иронично поглядывая на диван-кровать, стол, чистые постели, стал куражиться:

— О, да вы превратили мою мастерскую в будуар!

— Нет, просто вымыли и привели в порядок, — оправдывался я.

— Но это не моя мастерская! — продолжал он куражиться. — Здесь не осталось моего духа!

— Да ты, Коляда, должен им спасибо сказать — сколько они у тебя тут грязи выволокли! — взялся нас защищать один из его приятелей.

— Какая грязь? Это моя атмосфера! — ворчал Коляда…

Затем он сел за стол и бесцеремонно обратился к Тебе:

— Хозяйка, корми нас — мы голодны!

— Сейчас приготовлю, — спокойно отозвалась Ты и, держа слегка испуганную Алену возле себя, принялась на скорую руку готовить ужин: салат из свежей зелени, жареную картошку. Я, открывая и ставя на стол остававшиеся у нас в запасе консервы и нарезая хлеб, сказал Коляде:

— Мы не будем вам мешать — сейчас уйдем.

— Обижаешь! — заявил Коляда. — Куда ж вы пойдете, на ночь глядя? Вы нам не мешаете. Садись — поговорим. А дама украсит наше застолье…

И я дал тут слабину: сел с ними, чувствуя при этом нелепость ситуации: общего языка мы, конечно же, не найдем; да просто сидеть с ними в душный июльский вечер, пить дешевый портвейн и слушать их пьяную болтовню не было никакого желания… А когда Ты приготовила и подала ужин, прилипчивый, желавший быть галантным Коляда и Тебя тоже затащил за стол, и мы с Тобой чувствовали себя за столом препакостно: говорить было не о чем; Коляда с приятелями пили портвейн полными стаканами и еще больше дурели; крича и перебивая друг друга, они завели спор о том, кто из них троих лучший художник; но так как Коляда орал громче всех — приятели были вынуждены признать его лучшим художником всех времен и народов, а сам он великодушно распределил второе и третье места между ними.

Я начал о чем-то говорить, но он перебил меня:

— Скажи мне, профессор, такую вещь…

— Я не профессор, — возразил я.

— Но ты же читаешь лекции?

— Да, но…

— Значит, профессор! Слушай сюда… — и он стал рассказывать о своем знакомстве с каким-то почтенным питерским профессором, дядей своей нынешней супруги, которая возила Коляду в Питер — знакомить с родственниками, уговаривая дорогой, чтобы он там не пил и не матерился… — И вот приходим мы, значит, с моей Веркой к профессору, — куражливо продолжал Коляда, — и начал он мне рака за камень запускать: такую, знаешь, умную беседу про искусство навяливает, что я только потею и крякаю. Потом обедать повели. Сидим в столовой; всё путем: хрусталь, фарфор, серебро, — а профессор все говорит и говорит, а я смотрю: у него там бар встроенный, а в баре — бутылок!.. Он достает по одной и угощает глоточками: это вот французский коньяк, это английский джин, это виски, — и всё рассказывает, какие это знаменитые марки да как там умеют пить. А рюмочки — с наперсток, и такие всё напитки вкусные! Я киваю, а сам на бар пялюсь, как приклеенный. И так мне этот бар в мозгу засел… Я тогда начинаю старика вопросами изводить и чокаюсь с ним почаще. Смотрю, набрался мой свояк!.. А дело — к вечеру. Сам тоже притворился: будто бы не могу идти, падаю, и только! Супруга профессорская оставляет нас с Веркой ночевать; в гостиной диван разложили, легли мы, а я лежу и слушаю… Наконец, утихло все, Верка заснула. Встаю я тогда и босиком, крадучись — в столовую, открываю бар, сажусь перед ним и начинаю пить эти напитки по порядку — как профессор учил. Прикончу бутылку — другую начинаю: они же — чего там — початые!.. В общем, утром нашли меня на полу; штуки три не успел допить; зато, мужики, это — зашибись, как обалденно! — закатывал Коляда глаза. — Верка моя обругала меня по-страшному: "Вася, как тебе не стыдно!" — и в тот же день мы из Питера свалили… А чего тут стыдного? Каждый по-своему с ума сходит, верно?..

Коляда начал вторую историю… И тут закончился портвейн.

— Завари нам, пожалуйста, чаю, — сказал я Тебе.

— Нет, чаем мы не обойдемся — я не чай сюда пить приехал! — объявил Коляда. — Кто пойдет за пойлом?

Наступила пауза. Я понял: идти — мне.

— Сколько вам нужно? — встаю из-за стола.

— Да, считай, сколько мужиков — столько и надо, чтоб потом не бегать, — отвечает Коляда. — Деньги есть, или добавить? — глянул он на меня испытующе, и я поразился, насколько его взгляд поверх очков, приспущенных на нос, трезв, как стеклышко. Но ведь я своими ушами слышал, как его язык заплетался! Что за дьявольский театр? Я перевел глаза на его товарищей: сидят с осоловелыми лицами, бормочут что-то невнятное.

— У меня хватит, — ответил я и посмотрел ему в глаза, проверяя устойчивость его взгляда. Он ясно понял то, что понял я, и усмехнулся. "Да, я не пьян! — ответил его взгляд. — Я всего лишь развлекаюсь, как могу…"

Ты встала следом за мной. Мы прошли в собственно мастерскую: там, не раздеваясь, уснула на лежанке утомленная донельзя Алена; там же, в ящике письменного стола, лежали наши деньги… Если бы здесь не было Алены, я бы, конечно, взял Тебя с собой, но я лишь спокойно сказал Тебе:

— Ничего не бойся — я скоро…

Было около полуночи. Тогда можно было достать водку в полночь только в ресторане или у таксистов, и — вдвое дороже, чем днем в магазине. Но какой, к черту, здесь, на окраине, ресторан? Я пошел на ближайший перекресток и уже через десять минут торговался с таксистом. Помявшись из осторожности, он вылез из машины, достал из багажника надорванную автокамеру и, глубоко запуская туда руку, извлек из нее одну за другой три бутылки водки, тускло мерцающих при слабом свете уличных фонарей. Я взял одну, сорвал пробку и попробовал на вкус: слава Богу, настоящая. Расплатился, забрал товар и пошел обратно.

* * *

За полчаса, что я отсутствовал, обстановка в мастерской изменилась: в ней было теперь полно молодых людей экзотической внешности — будто на карнавале: парни — со всклокоченными длинными волосами и юными бородками, в джинсовой рвани с заплатами, в вытянутых до колен свитерах, в сандалиях на босых нечистых ногах, девушки — в самодельных, грубой вязки или сшитых из цветных лоскутов, платьях и сарафанах, с крупными керамическими бусами и колокольцами на шеях. Однако все они вели себя сдержанно; лишь одна, некрасивая, но с яркими черными глазами, что сидела за столом рядом с Колядой, была развязна.

Я осмотрелся, ища Тебя; Ты, стоя над кухонной раковиной, чистила новую порцию картошки. На столе стояло несколько бутылок дешевенького плодово-ягодного вина. Один из Колядиных приятелей, уронив голову на руки, спал за столом, другой лежал навзничь поперек нашей кровати.

— О, сколько гостей! — воскликнул я, выставляя на стол водку.

— Браво! — потер руки Коляда, оставив свою черноглазую соседку. — Это мои гости, студенты-художники. Видишь, как они меня любят?

На правах хозяина, велев остальным девицам искать на полках и тащить на стол всю имеющуюся посуду, он взялся откупоривать одну из бутылок водки, а я, ретировавшись, подошел к Тебе и шепнул:

— Давай тихонько убираться отсюда.

— А Алену?

— Унесу. Брось картошку, иди и собирай вещи.

Через три минуты мы были готовы: Ты с большой сумкой, я со спящей Аленой на руках — мы позорно бежали, бросив все… Хотели выскользнуть незаметно, но зоркий Коляда зацепил нас взглядом:

— Куда ж на ночь-то?.. Ну, да ладно. Извините, если что не так.

— Да нет, все — так, — ответил я примирительно…

Павловские спали, когда мы к ним заявились. Безропотно, даже сердечно, насколько можно быть сердечными со сна после утомительного дня, встретили они нас, выслушали наш сбивчивый рассказ. Станислава, видя, как мы возбуждены, заварила успокаивающий травяной чай и, пока мы с Тобой и Борисом сидели на кухне, постелила нам постели.

* * *

Утром я поехал в мастерскую — разведать: что там делается, и — на сколько дней приехал Коляда? — да прихватить кое-что из забытых вчера вещей.

Дверь с лестничной площадки в мастерскую была не только не закрыта — а распахнута настежь. В мастерской стоял кавардак не хуже того, какой мы с Тобой нашли вначале; но было тихо. Компания молодых людей исчезла, Колядины приятели, храпя, спали одетыми, в самых причудливых позах: один — на Алениной кровати, другой на нашей. Сам Коляда, лохматый и — с почерневшим лицом, сидел за столом и что-то писал в тетради.

— Доброе утро, — полушепотом, чтоб не будить спящих, сказал я.

— Привет! — ответил Коляда, захлопывая тетрадь. — Проверить пришел?

— Да нет, чего ж проверять? Ты приехал к себе домой.

Похоже, он не ложился — во всяком случае, места, где бы он мог прикорнуть, я не обнаружил. При этом голос его был совершенно трезв, будто он и не куролесил ночь напролет. Передо мной сидел, сбивая меня с толку, совершенно иной человек: собранный и жесткий. Я глядел ему в глаза, пытаясь угадать, где он настоящий: вчера или сегодня? — и ничего там не видел: они были непроницаемы.

— Я только пришел узнать, сколько ты пробудешь, — ответил я. — Нам надо устроиться на это время.

— У меня много дел, но, думаю, в три дня закруглюсь. Не ругайте с Надеждой меня — уж такой я есть: трудный, — сказал он не без кокетства. — Потом еще через полгода появлюсь. Сейчас растолкаю их, — кивнул он на спящего, — да надо идти… Эй! Опохмелку принесли! — крикнул он и заговорщически мне подмигнул.

Приятель не шевельнулся, но храп прекратил.

— Не спи, не спи, художник, не предавайся сну! — презрительно хмыкнул он. — Ну, да угомонились только под утро. Сейчас разбужу, и пойдем дальше.

— Чай там, кофе есть. Картошку берите, — показал я в кухонный угол.

Коляда отмахнулся:

— Мы или едим, или пьем — всё вместе как-то не получается…

Я извинился и ушел, оставляя его с приятелями и проблемами. Потом пришел через три дня — он еще был здесь, но не один, а с какой-то невзрачной бледной женщиной; они сидели возле одного из распахнутых сундуков, наполненного грудой тряпья, и вежливо спорили. Кругом на полу стояли еще сундуки, а возле сундуков — штабели икон.

— А, это ты? — без энтузиазма сказал Коляда, увидев меня.

— Не заперто; я и вошел, — сказал я.

— А я еще не уехал — дела. Посиди, я скоро. Ты мне поможешь.

Я прошел в мастерскую. На полу намусорено, на подоконниках — окурки, пустые бутылки, чашки с недопитым чаем… На мольберте — наполовину записанный холст; вокруг на полу — пустые тюбики из-под краски; некоторые раздавлены ногами, и краски растеклись по полу. Чтобы не видеть этого свинства, я прошел к окну и стал смотреть на улицу. Слышалось, как Коляда о чем-то упорно спорит с женщиной… Потом женщина ушла; Коляда позвал меня и стал объясняться:

— Это искусствоведша, Аннушка — учились вместе. Хочу, что поценнее, сдать в музей. Поможешь увезти? Она меня ждать там будет.

— Да, конечно, — согласился я.

Он уже приготовил чемодан, большую картонную коробку и две хозяйственных сумки и стал наполнять их иконами и тряпьем, которое оказалось не чем иным, как старинной вышитой одеждой и полотенцами. Я помогал ему укладывать их в сумки.

— Ты хочешь сдать все это в музей? — спросил я его.

— Еще чего! — раздраженно ответил он, показывая кукиш в пространство. — Не сдать — а отдать на хранение. Грабить стали мастерские: иконы тащат и всякую старину. Боюсь, — посмотрел он на меня строго.

— А почему — не сдать, если всему этому место в музее?

— Чего их баловать, если они не хотят задницами шевелить? А я исходил всю область пешком, принес все это на своем горбу и знаю историю каждого полотенца, каждой иконы!

— Но разве плохо, если все это увидят люди?

— Х-хэ, "л-лю-юди"! — презрительно фыркнул он. — Да пусть смотрят, если им интересно… Но меня, знаешь, греет, когда я знаю, что в музее — куча сотрудников с дипломами, сторожа, хранилища — но вот этого у них нет, а у меня — есть!.. Потому что я слишком уважаю свой труд собирателя! И я, которого они считают придурком, буду им, этим курицам, вечным укором: чтоб знали, что не они владеют этим, а я, грешный!.. — и уже когда с набитыми сумками, коробкой и чемоданом ехали с ним на такси в музей, добавил: — В общем, завтра можете возвращаться — утром уеду. Возьму лишь несколько картин — выставка у меня там скоро…

Мы с Тобой вернулись не следующим вечером, а, чтобы уж наверняка — еще через день. Ох, и разгром же мы там застали — будто через мастерскую прошла армия Чингисхана! Зато на мольберте стояла свежая картина, а на столе — записка: "Холст на мольберте с неделю не трогайте — пусть высохнет"… Но разгром нас уже не пугал; засучили рукава и в течение суток опять привели мастерскую в жилой вид.

12

До сих пор наши с Тобой отношения были спонтанными и свободными, и эта свобода мне нравилась. Почему мы не можем быть свободными всегда — ведь мы хотели ими быть?.. Но теперь мне нужно было оправдание брака, я его искал — и нашел: да, я Тебя настолько люблю, что жертвую собственной свободой ради Твоего чувства защищенности; наша женитьба нужна окружающим — а раз так, получите ее, только не троньте мою милую!..

И все же от нашего решения до его исполнения прошло еще много времени. Во всяком случае, сам я потратил на развод целое лето.

Сначала Ирина заявила, что не может найти брачного свидетельства.

— Хорошо, — сказал я, — приду и найду сам.

— Приходи, поищем вместе! — рассмеялась она; ее смех обещал какой-то подвох. Нет, я ее не боялся: приходил иногда, забирал кое-какие вещи, книги, приносил деньги для сына, — но после того, как она оскорбила Тебя, приходить перестал. И сейчас понял: свидетельства она не отдаст, — а потому отправился в бюро ЗАГС, в котором когда-то регистрировались, взял копию и позвонил Ирине:

— Копия у меня уже есть; пойдем подавать заявления на развод.

— Подай один, — был ответ.

— У одного не принимают.

— У меня нет времени.

— Тогда подаю в суд.

— Хорошо, приду, — согласилась она.

И еще дважды обещала и не приходила… Но, наконец, пришла, и мы подали заявления. Теперь надо было ждать решения.

У Тебя, знаю, были те же проблемы. А тут сентябрь начался, мы с Тобой вышли на работу, а Алена пошла в школу, и Ты со всей серьезностью стала вживаться в ее школьную жизнь. А когда, наконец, Алена благополучно вписалась в школьные будни, а сама Ты получила развод — еще какое-то время мы с Тобой не решались на ЗАГС… Чего, казалось бы, колебаться — не впервой ведь?.. А потому и не решались, что не впервой — вдруг появилось сомнение: а не нужно ли еще какое-нибудь испытание нашим отношениям?.. Впрочем, колебался, кажется, теперь лишь я — Ты все решила окончательно и только посматривала на меня и ждала: когда же я, наконец, решусь?.. Но однажды не выдержала — спросила, будто невзначай:

— Так мы идем или не идем?

И я понял: пора, — и мы пошли. Робко, как новички, (в первый раз, помнится, я шел куда бесшабашней), вступили мы в бюро ЗАГС. В просторном вестибюле прочли развешанные по стенам правила и выписки из законов. Потом сели, написали заявления, и нам назначили срок регистрации.

Ты так радовалась, когда мы отнесли заявления, что не просто ходила — а летала, взмахивая руками, как крыльями, или ни с того ни с сего начинала петь, или порывисто меня обнимала.

— Чем заслужил? — спрашивал я.

— Просто так — за то, что ты есть! — смеясь, отвечала Ты, и фраза звучала музыкально — будто строка из песни.

* * *

А помнишь, как Ты готовилась к замужеству?

Объявила, что уже купила ткань на платье, а показать отказалась: "Хочу, чтоб был сюрприз для тебя", — и ездила вечерами к Станиславе: у той была швейная машина, а сама Станислава имела склонность конструировать на досуге наряды, и вы что-то там фантазировали.

А однажды, проснувшись среди ночи, гляжу: Ты лежишь с открытыми глазами, и глаза Твои в темноте странно мерцают.

— Что с Тобой? — тревожно спросил я: показалось, Ты плачешь.

— Знаешь что? — отозвалась Ты, очнувшись от своих мыслей. — Купишь на регистрацию большой букет роз? Мне никто никогда не дарил много роз.

— Да, конечно, — ответил я, переворачиваясь на другой бок.

— А каких ты купишь? — не унималась Ты.

— Алых, — сказал я, не задумываясь.

— Нет, — возразила Ты, — купи разных: алых, белых, розовых!

— Хорошо, куплю разных, — и уже сквозь сон слышу:

— А на свадьбу мы знаешь кого пригласим?

От слова "свадьба" я очнулся — всколыхнуло само слово: пахнуло из детства запахом мороза, заржали кони, взвизгнул под полозьями снег, зазвенели под дугами колокольцы, запестрели в глазах бумажные цветы, заструились на сбруях яркие ленты, расплылись в улыбках красные от мороза лица; ранние сумерки, на светлом небе — месяц, такой острый и золотой, каким был только там; с разных краев села доносятся хрустальные россыпи гармошек вперемешку с собачьим лаем, а в ушах звенит от далекого мальчишечьего крика: "Пацаны-ы-ы! У Петровых на свадьбе драка — айда смотре-еть!" — и мы не успевали, переведя дух от бега, наглазеться, как пьяно машутся мужики, разбивая друг другу в кровь лица — как звенел новый вопль: "Пацаны-ы-ы! У Киреевых дра-ака-а!"… Спать я уже не мог — а надо было выспаться: с утра лекции — тогда я навалился на Тебя и впился в губы, чтобы преградить поток Твоих мечтаний; мы боролись и всхахатывали, но Твоих губ я не выпускал; наконец, Ты высвободила их и крикнула:

— Мы пригласим всех-всех, кто принял участие в нашей судьбе!

— Мгм! — согласился я. — Кстати, где мы ее проведем?

— Как "где"? Здесь, конечно! — без тени сомнения ответила Ты.

— Может, лучше в кафе? — усомнился я. — Хлопот меньше.

— Хлопоты меня не пугают! — категорически ответила Ты. — Зато — представляешь? — это будет незабываемо! Я уже все продумала: картины, свечи, — продолжала Ты мечтательно, с горящими глазами. — Не хочу делать из свадьбы гулянку — хочу, чтобы минимум гостей, и чтобы всё — стильно! Я договорилась со Станиславой: они дадут посуду…

— А негра прислуживать не дадут?

— Смеешься? — собралась обидеться Ты.

— Нет-нет, все правильно, умница Ты моя! — тотчас загладил я усмешку, снова Тебя целуя. — Только можно, я приглашу еще двоих?

— Кого?

— У меня старый товарищ есть, Илья, и жена его, Эля.

— Почему же я их не знаю?

— Когда мне хорошо, я о них забываю.

— Ты считаешь, тебе сейчас плохо? — тотчас сработала Твоя логика.

— Ну что Ты, милая! — кинулся я снова закрыть Твой рот поцелуем. — Слишком хорошо!.. И Ты пригласи ближайших подруг.

— У меня — только одна, и та очень-очень далеко…

* * *

Я тогда не стал рассказывать Тебе об Илье — пусть, думал, останется сюрпризом. Тем более не стал объяснять, что он не только не любит шумных компаний, а просто не умеет быть веселым, пребывая в одном из двух состояний: задумчивости — или иронии над собою, мной и надо всем на свете; но теперь-то я могу рассказать о нем подробнее?

В студенчестве он искал ответов на свои вопросы на истфаке, и судьба свела нас на два года в одной камере общежития. Дружбы мы не водили — напротив, мы вечно вели словесные поединки, друг друга подкалывая (в этом был свой смысл: в поисках адекватных ответов на колючие шутки мы учились держать словесные удары). Однако — странное дело! — уйдя во взрослую жизнь, мы продолжали чувствовать потребность друг в друге и время от времени общались — правда, уже не так интенсивно: нас разводили работа, жены с малышами, теснота семейного жилья… Не пойму: что нас связывало? И Илья то был — или всего лишь мое альтер эго, не только от меня отличное, но, даже, наверное, мне противоположное, загнанное в личину этого смуглого, толстого, флегматичного, страшно рассудительного обитателя библиотек и читальных залов, "булки" и "человека в тапочках", как зло подтрунивали над ним сокурсники, кабинетной мыши, питающейся старыми книгами, потомственного горожанина, мало знакомого с земными радостями, в отличие от меня, явившегося из деревни в город этаким Лихачом Кудрявичем с культом физической силы и внешней привлекательности, совершенно не подозревавшим, что ничего из этого для успешной городской жизни не нужно?.. Правда, со временем общение наше стало фрагментарным: на каких-нибудь семинарах или конференциях, — и больше походило на продолжение одного и того же диалога. Будучи чуть старше и развитее, он мне немного покровительствовал, а теперь еще и зудил: ленюсь, мол, не работаю над докторской… Я оправдывался ситуацией на кафедре, чем-то еще…

— Какие вы все-таки ленивые, ребята! — выговаривал он мне. — Вечно ищете себе оправданий… — в контексте наших пикировок упрек в мою сторону был собирательным и слегка уязвлял.

— Но что-то же делаем и мы, судя по тому, как наша культура еще скрипит, — отвечал я, в пику ему. — Даже вам, ребята, хватает кормиться ею.

— Извини, — отвечал он на это, — но это культура дворянская; вы-то умудряетесь ее только профукивать.

— Ну, за это ты не с меня, а со своего Маркса спрашивай, — отвечал я.

— А чего с него спрашивать? Он не Бог. Нет, ребята, не будете работать, как негры на плантациях — заглотит вас, к черту, Азия: будете лишь оплодотворять собой чужие народы.

— Так, может, в этом и есть наша кондовая идея?

— А ты думаешь, они вам за это спасибо скажут? Мы-то это уже делаем две тысячи лет, и что?..

Но отчего-то мне хотелось в этот раз потревожить тень нашего старого приятельства и вытащить их с Элей на свадьбу — позвонил ему и сказал, что приглашаю их на маленькое торжество по поводу регистрации брака, которое "имеет быть"… Он посопел в трубку и произнес ленивым басом:

— Слушай, старик, я не понял. А Ирина?.. Может, посетишь нас да посвятишь в свои перемены?

— Раз зовешь, приду, — ответил я. — Только предупреди Элю: никаких торжественных ужинов.

— Да уж как получится…

* * *

И вот я в их прихожей; они стоят напротив меня тесной парочкой. Пожимаю мягкую ладонь Ильи, теплую, по контрасту с моей, ледяной с мороза, и целую Элю в щеку.

— Володя, мы не ужинали, ждем тебя, — предупреждает она.

— Зря — я же предупреждал, — говорю, раздеваясь.

— Я тебя сто лет не видала: нет-нет, сразу — за стол!..

И, наконец, раздевшись, предстаю перед ними… Илья — все тот же: тюленевидный, в очочках с тончайшей оправой на одутловатом, без морщин, лице; однако в смоляной его шевелюре прибавилось седины. И, как всегда, светел от добродушия: ему так уютно в его громоздком теле — как в подушках… Но Эля! Давненько я ее не видел и удивился: жилистая, резкая Эля, жгучие глаза и пламенные остроты которой и мне когда-то кружили голову — тоже, подстать супругу, начала полнеть? Это что же, терпеливый Илья подмял порывистую Элю, и они теперь — как брат с сестрой? — так что я умилился, увидев их в обнимку, таких дружных и домашних.

— Нет, от ужина не отвертишься, — смеется Илья и тут же нас с Элей мирно разводит: — Давайте так: сначала мы с Володей уединяемся и беседуем, а потом… Часа нам хватит?

— Думаю, да, — соглашаюсь я.

— А потом мы в твоем, Эличка, распоряжении, и делай с нами что хочешь. Согласны?.. Тогда не будем терять время, — и он, взяв меня под руку, ведет в свой кабинет, успев обернуться к Эле: — Только, Эличка, принеси нам по чашке чая и по рюмочке коньяка — Володе согреться…

И вот мы в его тесном от громоздких вещей кабинете: обширный письменный стол, туго набитые книгами и папками шкафы вдоль стен; на полу — кипы не поместившихся там папок; потертый диванчик с думкой; рядом — торшер с тумбочкой; все старенькое, однако ко всему этому хозяин так привык и так вросся в это, что его отсюда не вырвать никакой силой… Мы садимся на диванчик; вместо столика Илья придвинул тумбочку.

Вошла Эля с подносом, привычно, без лишних слов поставила на тумбочку початую бутылку коньяка, две рюмки, две чашки, полные свежего чая, сахарницу и тихо удалилась, прикрыв за собой дверь.

Конечно же, я отдал должное этой отточенной годами Элиной вышколенности, которую Илья принимал как должное, благодушно кивнув ей: "Спасибо, Эличка". А я посмотрел ей вслед и чуть-чуть позавидовал Илье, тут же отметив для себя, что уют и благоденствие, в конечном счете, создаются не вещами — отношениями… А он плеснул в рюмки коньяку, поднял свою, коснулся моей, решительно предложил: "Давай — за встречу!" — пригубил, поставил, глотнул чаю, чашку тоже поставил и сказал:

— Ну, рассказывай, что ты там натворил, сексуальный гигант.

— Да банальная история, — начал я. — С Ириной разладилось совсем. Пару месяцев жил в деревне, мотался на работу. Встретил женщину…

— Молодую, естественно? — подсказал не без ехидства Илья.

— Не в этом дело.

— Почему ж не в этом? В этом.

— Во всяком случае, не девочка: была замужем, с ребенком. Началось шутя, переросло в такое, что… Решили, в общем…

Илья опять взялся за рюмку. Отхлебнул еще, поставил и изрек:

— Ох, и дурак же ты, Вовка.

— Ну, вот и удостоился, — вздохнул я; со студенчества наши обращения друг к другу "дурак", "балбес" и почище этих — норма; но сейчас я обиделся: — Как ты можешь говорить, ничего не зная, не видя?

— Почему ж не видя-то? Это ты ничего не видишь, таскаясь по городу с подругой, а я на вас уже насмотрелся.

— Извини, зрение ослабело, тоже пора очки выписывать… Ну и как?

— Можно не отвечать? Ты такой обидчивый стал.

— Да говори, чего уж там.

— По-моему, вы очень разные.

— Так ведь все разные. Какие разные были вы с Элей!

— Но, наверное, все-таки было больше общего. Зачем Ирину-то бросать?

— Устал.

— Поэтому надо скорей сменить партнершу? Ты что, на танцах? Или на рынке: мне вон то, посвежее и подешевле?..

— Но ведь жизнь, Илья — такая уникальная вещь…

— Да кой черт уникальная! — скривился он. — Уникальной ее еще сделать надо. Вот придет пора предстать перед Богом — или перед кем там еще? Да хотя бы и перед собой — и отчитаться; что ты предъявишь? Со сколькими бабами переспал? Представляешь бессмысленность ситуации?

— Но самореализоваться-то я имею право?

— Самореализацию ты понимаешь как самореализацию пениса?

— Ну что ты все упрощаешь? Разумеется, под ней я понимаю не девиц, не вагон водки, не километры разговоров, а то, что предстоит сделать и пережить мне и только мне — но не могу я больше с Ириной: всё кончилось!

— Что "всё"? Постель, что ли? "Всё" не может кончиться никогда. А если кончилось — поблагодари судьбу, садись и работай.

— Нет, ты меня не понимаешь…

— Да чего тут не понять? Это так же просто, как два пальца обоссать, как говорят мужики… Смотрел я на твою подругу и, может, даже завидовал. Но… это, Вовка, не твоя половина. Она тебя топить станет, а потом бросит. Ты извини, но ее же удовлетворять надо!

— Я ее удовлетворяю. У нас полная гармония.

— А когда не сможешь?

— Хотя бы останусь благодарным за то, что было.

— Как вы хоть общаетесь-то? По-моему, она не очень образована.

— Да разве в таких вещах вербальный язык существен?

— Но ты же знаешь закон выравнивания интеллектов! Не боишься, что твой индекс вниз пойдет?

— Не боюсь. Я чувствую себя Пигмалионом. Пусть это будет мой главный экзамен на профпригодность — но это такая подзарядка!

— Х-ха, Пигмалион!.. Ну, смотри, я сказал. Да ведь тебе кабинет нужен, библиотека, стол, стул. В вечной интеллигентской дилемме: свобода — или комфорт? — увы, интеллигент вынужден выбирать второе.

— Но не могу я больше с Ириной!

— Ты думаешь, у нас с Элькой все было гладко? Это теперь мы сладкая парочка. Семья, брат — это труд и терпение.

— Да на кой черт мне это терпение, когда — без радости!..

— Тебе нужна радость, а терпение и труд ты оставляешь женщине?.. Извини, но семейные драмы — это драмы пустых людей: живешь с одной, а хочешь другую; всё кажется, что с другой — упущенные возможности, счастье, рай. Чушь это! Ты думаешь, если я толстый, ко мне не липнут? По мне вздыхают студентки, лезут с объяснениями. Конечно, это — как кислородный коктейль, и я благодарен им за их очаровательную глупость, но сам-то я не настолько туп, чтоб принимать это всерьез… Что у тебя с докторской?

— Делаю.

— А идеи?

— Есть.

— И то хорошо. А то у иных задора через край, а идей — пустой нуль.

— Кстати, а у тебя как?

— Ты же знаешь: мне с моей пятой графой покрутиться пришлось; сделал господам начальникам парочку кандидатских, но карт-бланш заработал. А тебе-то что мешает? Я бы вообще запретил любящим людям жениться: всё в секс уйдет — как в прорву.

— Ну, ты и Савонарола!

— Так на то нам и разум; тело способно лишь слизь выделять: слезы, слюни, сперму… Выдави ты из себя эту влюбленность, как классик предлагал выдавливать раба — это же, Володя, унижает.

— Меня — нисколько.

— Ну невтерпеж, так возьми проститутку на час — дешевле станет.

— Мне — легче уйти, чем обманывать.

— В этих делах, Вовик, мужик имеет право на обман. Помнится, кто-то даже сказал, что на войне и в любви все средства хороши.

— Это, Илюха, циник сказал. Даже на войне есть правила, а в любви и подавно. Я тебе не говорил… Ирина мне изменяла.

— А, думаешь, Эльвира мне не изменяла?

— Эля? — удивился я.

— Да. Как видишь, пережил. По-моему, женщина изменяет мужу — любимому, хочу заметить, мужу — чтобы проверить: выдержит или нет? Выдержит — значит, стоит быть с ним, а нет — так бежать, пока годы в запасе, да приискать мужичка понадежнее.

— И что, у тебя — ни ревности, ни обиды?

— Обиды? А что тут обидного, если мою жену обслужили, пока я занят? Пусть ей будет в нашей бесцветной жизни хоть какое-то разнообразие. Положим, я бы даже поблагодарил человека за услугу, если б только он был достоин благодарности, а то ведь у этих недоумков соблазнить женщину — цель жизни, иначе у него жизнь, видите ли, не удалась… Конечно, секс — милое скотство, но мы-то с тобой знаем, что удовольствие от работы нейронов — посильнее будет. Слава Богу, недоумкам это незнакомо… Надо быть аристократичнее, Володя — прощать женщинам их слабости.

— Да какие мы, к черту, аристократы!

— А почему такая низкая самооценка? Это ведь как себя поставить: и богач может себя сявкой чувствовать, и босяк — аристократом. Счет обидам — это, брат, черта плебейская.

— Да просто у нас с тобой темпераменты разные.

— А суть? Кто ж в наше время да в нашем возрасте живет по любви?

— Стало быть, я — последний влюбленный.

— Извини, но ты не последний — ты просто глупый влюбленный. А глупцам, как и влюбленным, никогда не было переводу. Но в двадцать лет это простительно, а в сорок, извини, уже смешно.

— Как ты всё умеешь разъять на части! — ядовито заметил я. — Но кое-что, Илья, раскладке не поддается. Может быть, тебе этого не понять?

— Не обижайся. Может, я тебя всего лишь на стойкость проверяю? Не чужие ведь — столько водки вместе выпито!

— Да нет, Илья — какие обиды!.. Так что, не придете?

— Ну почему же? Я приду, а за Элю не отвечаю: может, у нее чувство солидарности с Ириной? Приглашай сам, — Илья встал, распахнул дверь и громко крикнул: — Эля, мы тут кончили разборки! Ужин готов?.. Ну, идем, бедный влюбленный, ужинать…

13

Перед регистрацией чуть не сорвалось с букетом…

Вот чему я никогда не мог научиться — так это предусмотрительности; да ведь розы — не сено, загодя не заготовишь. Я занялся ими в четверг, за сутки до заветной пятницы (учитывая усугубляющее обстоятельство: декабрьские морозы), причем — только к вечеру: отправился сначала на рынок, потом обошел несколько цветочных магазинчиков: нигде! Не обещали и на утро. Я помнил, насколько они для Тебя важны — ведь ничего больше Ты не просила: ни драгоценностей, ни особенных нарядов, — только их…

Но где их взять? Не может быть, чтобы во всем городе не было роз для моей невесты! Но как до них добраться?.. И я помчался не куда-нибудь, а к нашим вечным спасителям, Павловским, хотя бы за советом: у них полгорода знакомых — может, что-то придумают?

Я заявился к ним в семь вечера; они уже были дома; Борис только что выгулял Топа, Станислава готовила ужин и собиралась к нам — помочь Тебе с завтрашним свадебным обедом. Я выложил перед ними свою проблему, и был, видно, настолько расстроен, что они тут же включились — стали напрягаться: как помочь?

— Станя, — сказал, наконец, Борис, — а вот та женщина, которой ты помогала какой-то научный труд издать?

— Какая? — спросила Станислава. — Я знаешь скольким помогала!

— Из сельхозинститута. Она еще шикарный букет тебе потом привезла, а ты сказала: "Зачем такой дорогой?" — а она сказала…

— Стоп, вспомнила! — воскликнула Станислава. — Анна Ивановна. Ой, как давно это было!.. Точно: она сказала, что он ей ничего не стоил — они выращивают их у себя в хозяйстве. Может, ничего этого давно уже и нет?.. — между тем она вытащила из тумбы стола груду старых записных книжек и стала в них рыться. Нашла нужную запись и тут же принялась названивать. Дозвонилась. Причем врала по телефону напропалую: будто бы ей самой сию минуту понадобился букет роз. Потом положила трубку на аппарат и полушепотом, боясь спугнуть удачу, заговорщически объяснила:

— Минут через двадцать просила перезвонить.

Подождали, поглядывая на часы. И когда Станислава перезвонила, то уже почти ничего сама не говорила, а только слушала и что-то записывала. А когда положила трубку — сказала:

— Это надо прямо сейчас. Боря, как у тебя с машиной?

— А утром нельзя? — спросил он на всякий случай.

— Нельзя: кто-то утром должен приехать и все забрать. Сейчас поедете к Анне Ивановне домой — вот ее адрес, — Станислава подала листок. — Потом с ней — в оранжерею. Это за городом, в подсобном хозяйстве. Она сама должна посмотреть и отобрать. Потом привезете ее домой.

— А ты как? — спросил Борис. — Ты же к Надежде собиралась?

— На такси уеду. Не теряйте время…

* * *

Удивительно, но этот хитроумный план удался: нашли мы и Анну Ивановну, грузную, предпенсионного возраста добрейшую женщину, умеющую войти в чужое положение и выручить совершенно незнакомых людей, и возили ее в так называемое подсобное хозяйство на окраине.

Когда мы туда приехали, никакой оранжереи, сколько я ни вглядывался в темноту вокруг, не видел; был большой двор, засыпанный снегом и заставленный сельхозмашинами и кирпичными не то сараями, не то гаражами; а за двором — лишь едва видные в темноте заснеженные сады и поля.

В сопровождении сторожа мы открыли тяжелую дверь большого кирпичного сарая, прошли через темный тамбур, попали в какое-то хорошо освещенное помещение, расступились и замерли.

Да, зрелище стоило того, чтоб остановиться и замереть: в призрачно-белом после морозной темноты ярчайшем свете под мощными лампами с рефлекторами, нежась под этим светом, цвели розы. Они росли в ящиках, стоявших рядами на бетонном полу; кусты не были пышными, но цвели обильно: на каждом — по два-три цветка да по несколько остроклювых тугих бутонов. При искусственном свете зелень была пронзительной, а сами цветы, алые, белые, розовые, кремовые, сияли чистотой и яркостью расцветок. В неподвижном воздухе стоял сильный цветочный аромат. Наверное, там росли и другие растения, но, кроме роз, я уже ничего не видел.

— Вот наша оранжерея, — буднично произнесла Анна Ивановна.

— Какое чудо! — сказал я.

— Да, — кивнула она. — Как побываю здесь, так молодею.

— Чье же это богатство?

— Наше, институтское, — ответила она, сняв при этом висевшие на стене ножницы, и пошла к кустам. — И сами производим опыты, — продолжала она, проходя меж кустов и выбирая цветы, — и студентов учим. Они охотнее занимаются, когда под руками цветы, а не морковка с капустой… Станислава Донатовна просила штук пятнадцать — так?

— Да, да! — с радостью согласился я.

— Больше не смогу. Просили оставить назавтра.

— Только можно — разного цвета?

— Да, конечно, — ответила она, выбирая цветы.

Она сама завернула букет в газеты, кипа которых лежала в углу.

— Сколько это стоит? — осведомился я у нее.

— Нисколько. Это же для Станиславы Донатовны!..

Когда отвозили Анну Ивановну домой, я сидел на заднем сиденье, держа в руках драгоценный сверток, дышал на него — в машине, несмотря на печку, было прохладно — и чувствовал их аромат даже сквозь газеты; при этом мы наперебой с Борисом не уставали от имени Станиславы благодарить Анну Ивановну за роскошную услугу… А отвезши ее, помчались в мастерскую. Вечер был морозный, город опустел, словно ночью, так что ничто не мешало Борису гнать машину.

Когда мы появились на пороге, вы со Станиславой хлопотали у плиты; в комнате витали густые запахи жареного и печеного. Алена спала. Я развернул газеты и придирчиво осмотрел букет: не прихватило ли морозом? Ты подошла, и я протянул его Тебе, добавив, что хотел бы вручить его не сегодня, в этих будничных хлопотах — а только завтра. Ты взяла его, понюхала, шумно вдохнув носом, и подняла глаза; они сияли.

— Ах, какое спасибо вам! — сказала Ты нам, всем троим, но взглядом — я видел — Ты благодарила меня. И поставила затем букет в напольную вазу.

— Может, лучше подержать в холодильнике? — спросил я, боясь, что завтра букет будет несвежим — но Ты запротестовала:

— Нет-нет, пусть стоят — завтра, милый, наступит уже через час!

* * *

Итак, с розами определились. Что дальше?

Станислава, человек твердый в своей последовательности, вся в пылу кухонной готовки, напомнила Тебе, что у вас по плану кое-что еще не сделано. Я стал возражать: "Сам помогу Наде. Вам надо ехать домой, отдыхать", — я видел, что Борис утомлен. И Ты, поняв меня, энергично меня поддержала. Попили вместе чаю, я помог Станиславе одеться, Ты насовала им целый пакет чего-то съестного. Борис спросил, надо ли везти нас завтра в ЗАГС? Я решительно ответил, что закажу такси: завтра они со Станиславой для нас — лишь свидетели и дорогие гости. Горячо поблагодарили их за все и проводили. А только дверь захлопнулась — Ты кинулась мне на шею:

— Милый, как я тебе благодарна за розы! Пусть они завтра вянут — ты же достал их не для всех, а для меня, правда? Ведь "завтра" уже наступило?.. Давай устроим праздник прямо сейчас?

И, восхищенный Твоим неутомимым желанием делать праздники изо всего, я, конечно же, согласился.

Ты тотчас все убрала со стола, принесла и постелила скатерть и поставила рядом со столом напольную вазу с розами.

— Я сейчас переоденусь, — сказала Ты. — И ты тоже… А, впрочем, не надо, сиди, ты устал, а я переоденусь — для тебя! Только открой вино.

— Может, шампанское?

— Нет, — благоразумно ответила Ты, — шампанское будем пить со всеми — самое простое открой, какое есть. По бокалу, чуть-чуть! — Ты метнулась в соседнюю комнату, успела, пока я возился с бутылкой и доставал бокалы, переодеться и вышла ко мне уже причесанной, с тронутыми помадой губами, в туфлях на высоких каблуках, и — в новом платье.

Платье было светло-желтое, приталенное, без единой складочки облегавшее Тебя. А из украшений — только нитка медового цвета янтарных бус, подаренных мной Тебе в день рождения.

— Вот! — развела Ты руками, смущенно отдавая себя на мой суд.

Очень простой наряд. Это его Ты с такой секретностью готовила к свадьбе? Я ожидал вычурности, экстравагантности… Но почему — желтое? — с секунду думал я, и вдруг дошло: да, конечно же, это и есть Твой истинный образ — образ тепла и света, исходящего от Тебя! Умница моя! Я протянул руки, взял Твои руки в свои и сказал:

— Здравствуй, моя невеста!

И последнее, что Ты сделала, прежде чем сесть — коротко срезала две алых, наиболее распустившихся розы: "Милый, эти все равно завтра отцветут. Ты позволишь?" — и одну прикрепила себе на грудь, а вторую воткнула в волосы. И Твой наряд сразу преобразился в истинно праздничный: как удивительно вспыхнула на желтом и засветилась фонариком алая роза и какой яркой зеленью заблистал рядом с цветком лист на коротком стебельке!.. Мы сидели друг против друга, чокались, пили вино и несли вздор.

— Представляешь? — лепетала Ты. — Уже сегодня я буду твоей женой!

— Милая, за что Ты меня так любишь? — спрашивал я.

— Потому что ты умный и добрый, — вполне серьезно отвечала Ты.

— Таких, как я, знаешь сколько?

— Нет! — качала Ты головой. — Таких больше нет!

— А помнишь наш уговор?

— Какой?

— О том, что мы свободны друг перед другом.

— Конечно, свободны! — Ты взяла мою руку и крепко сжала: свободны-то, дескать, свободны, но я тебя теперь никуда не отпущу!..

— Если любовь кончится и Ты захочешь уйти — знай: Ты свободна, — продолжал между тем я. — Есть плохой афоризм: супружество — смерть любви. Но не хочу смерти; пусть бумажка, которую нам завтра дадут, ничего для нас не изменит… — однако Ты, кажется, уже ничего не слышала; главным была не эта болтовня — а наши устремленные друг на друга глаза и наши руки; я уже нетерпеливо тянулся к Тебе, а Ты меня успокаивала:

— Не торопись, милый — мне так уютно под твоим взглядом! Посидим еще — у нас много лет впереди; мы все успеем…

А потом — ночь бдения с Тобой и Твоя нежность во всем: в касаниях, в голосе, в желании всю себя распахнуть и впустить меня внутрь. Одно было мне грустно: почему я не знал такого раньше? Столько лет прошло пустоцветом!.. А затем — сон, и Твой — наяву или во сне? — шепот:

— Милый, я и не знала, как это здорово — ты сделал меня женщиной!

— После семи-то лет замужества? — смеялся я, уже полусонный.

— Это было, как… как обязательная работа.

— А зачем выходила? — бормотал я.

— Надо было за кого-то — я ж не знала! Прости, милый!

— Я боюсь, что немолодой уже…

— Милый, ты сильный, ты могучий — как дуб!

— Хочешь сказать, отдаю чем-то дубовым?

— Да, мой дубово-ясеневый, мой сосново-солнечный… Милый, люби меня! Когда ты меня любишь, я изнемогаю от счастья!

— Я люблю Тебя, милая, но я же не могу показывать это ежечасно!

— А ты показывай! Тогда я кажусь себе красивой, сильной, достойной любви! Когда ты не показываешь, я перестаю в себя верить, я кажусь себе несчастной уродиной — как в детстве!..

14

Однако ж после "предновобрачной" бурной ночи (все у нас получалось по весьма прихотливой экспоненте) встали мы на удивление бодрыми. Пока Ты готовила завтрак, я оделся и пошел к таксофону на углу — заказать такси, совсем забыв в этой кутерьме, что заказы на такси из автомата не принимают, и вернулся расстроенный, жалуясь Тебе на наудачу.

— Не хотят принимать заказ? — успокоила Ты меня. — Так пусть им будет хуже — сядем в первую попавшуюся и поедем!

— Но из таксопарка посылают для свадеб новые!

— Милый, неужели мы с тобой не выше этого? Пусть новые останутся тем, для кого счастье — в этом! Не забивай себе голову — давай завтракать!..

А после завтрака уже надо было поторапливаться: мы еще обещали заехать за Павловскими. Ты начала собираться, а я оделся и пошел искать машину. И тут же нашел. То были демократические "жигули", и — почти новые. Водитель, приветливый человек моего возраста, готов был за умеренную плату ехать хоть на край света. Ты уже ждала; укутали с Тобой наши терпеливые розы в бумагу, вышли и помчались к Павловским.

А там застали одну Станиславу: Бориса срочно вызвали на работу; однако к шести, на свадебный обед, он обещал быть. Ну да ладно; решили, что с таким делом, как регистрация, управимся и втроем.

А про сам обряд что рассказывать? Тем более что наш с Тобой случай ничем не выбивался из стандарта — все прошло своим чередом: распахнулись двери; марш Мендельсона, ковровая дорожка, напутственные фразы… И надо ли рассказывать, как сияли Твои глаза и как Ты нетерпеливо сжимала мой локоть, пока мы стояли перед серьезной дамой, служительницей ритуала, так что мне пришлось крепче прижать Твою руку: казалось, Ты не выдержишь серьезности момента и примешься прямо тут, на ковровой дорожке, так прыгать, что взовьешься в воздух, и нам придется Тебя ловить… Но все окончилось благополучно; нас поздравила Станислава, и мы поехали обратно, уже дорогой решив еще покататься по городу.

Водитель болтал со Станиславой, сидевшей на переднем сиденье. От нечего делать и, наверное, чтоб подбодрить его и не мешать нам, она вовсю кокетничала с ним, и он, человек простой, принимавший все буквально, тут же начал наглеть: делать ей сальные намеки и набиваться на наш обед, — так что ей пришлось выбираться из положения самой, тактично ставя его на место, потому что мы с Тобой, сидя сзади, совершенно не вмешивались в то, что делалось впереди — мы слишком были заняты друг другом: я держал Твою свободную руку в своих, мы безотчетно улыбались, и я явственно чувствовал, что мы теперь не только единая плоть, но и единая душа… Неужели, чтобы почувствовать это, нужна чуточка официоза?

* * *

Ровно в шесть все было готово к приему гостей: посреди мастерской, в окружении лучших Колядиных картин, стоял широко раздвинутый стол, накрытый белоснежной скатертью и сияющий хрусталем и фарфором; среди роз и не зажженных пока свечей стояли бутылки с шампанским, винами и водкой, водой и напитками и громоздились блюда с закусками; жаркое и еще что-то там дозревало на плите и в духовке.

Мы с Тобой сами разрисовали и разослали затейливые приглашения, причем наметили пригласить всего четыре пары: Павловских, Артема, Арнольда и Илью — всех с женами. Не то что мы зажиливали масштабное застолье — просто я полностью с Тобой согласился отступить от традиционного свадебного многолюдья; хотелось, в самом деле, чего-то торжественного, с достоинством и без галдежа: ужин должен стать прообразом нашего с Тобой будущего, организованного и спокойного. И, потом, с нами ведь была Алена, не потому, что ее некуда было сбагрить — просто мы не собирались таить от нее нашу жизнь, и не хотелось, чтоб нам было перед ней стыдно; да и пора, в самом деле, давать ей уроки приема гостей.

Но все пошло своим чередом, выбиваясь из нашего плана. Ровно в шесть — ни единого гостя, не считая Станиславы. Ты даже начала паниковать: а вдруг никто не придет? — так что я стал Тебя успокаивать: мы свое дело сделали; подождем немного, сядем втроем и начнем — счастье ведь не с гостями приходит!.. Ты кивала и улыбалась, но я-то видел, что внутренне Ты не соглашалась — Тебе не терпелось разделить его с остальными.

В начале седьмого заявился Борис: в одной руке — бумажный сверток, в другой — большая тяжелая коробка.

— Всем привет и поздравления! — бодро сказал он.

— Наконец-то, а то я уже волноваться начала! — кинулась к нему Станислава. — Всё купил?

— Обижаешь, мать! — ответил он ей, раздеваясь. — А где гости?

— Вы — наши первые гости, — ответил я, пожимая ему руку.

Ты расцеловала его; он развернул сверток: то был тщательно завернутый букет алых гвоздик; он протянул его Тебе с краткой речью:

— Свершилось? Тогда совет вам да любовь — и вперед! Главное, больше любви — чтоб грела вас, как атомный реактор, и чтобы всем вокруг от нее было жарко! А это, — он поднял коробку, — чтоб аккомпанементом вашему счастью была музыка.

Мы с ним отнесли коробку в зал и распаковали; то был музыкальный центр с колонками. Поставили его прямо на полу, а колонки разнесли по углам, тут же включили его, и мастерская наполнилась музыкой.

Следующим явился Артем, причем — один; жена его сказалась нездоровой. В подарок он принес свой старый натюрморт "Вино и фрукты". Когда-то я выпрашивал его у него: мне он нравился, — так не отдал: "слишком, — сказал тогда, — мне дорог"… А теперь я оценил его жертву по достоинству.

— Где же ваши гости? — тоже удивился он.

— Гостей будет немного. Ждем еще две пары, — ответил я, а Станислава добавила с легким раздражением:

— Типично русское разгильдяйство. Будь я большим начальником, я бы велела раз в неделю сечь наших мужчин, чтобы выполняли хотя бы три вещи: держали слово, не ныли и не опаздывали!

— Больше всех досталось бы мне, — улыбнулся Артем. — Вечно ною и опаздываю… Вы знаете, я захватил с собой альбом — можно, я где-нибудь пока посижу и порисую? И не обращайте на меня внимания.

— Конечно! — согласились мы; он ушел в зал, обнаружил там Алену, познакомился с ней и тут же принялся ее рисовать, а чтобы удержать возле себя — стал развлекать беседой, и Алена, чуя в нем доброго, общительного человека, тотчас с ним подружилась.

Следующим явился Илья — и тоже без своей драгоценной Эли: недомогает, не может прийти, однако шлет нам с Тобой самые наилучшие пожелания. Последовала сцена Твоего с ним знакомства.

У Тебя, склонной видеть дурную примету в том, что уже двое мужчин пришли на свадебный обед без жен, начало портиться настроение. Однако Илья держался молодцом: одетый в безупречную черную пару с белоснежной сорочкой и ярким галстуком, безупречно выбритый, причесанный и благоухающий одеколоном, улыбающийся и галантный, вручивший Тебе роскошный букет снежно-белых хризантем, а нам обоим — оказавшийся весьма кстати набор хрустальных рюмок, бокалов и фужеров, — он-таки сумел Тебя очаровать, так что Ты — бедное женское тщеславие! — уже не представляла себе нашего обеда без его рокочущего баса и солидной комплекции, а главное — без его остроумных реплик. Молодец Илья — он был в ударе в тот вечер. Или уж так тщательно подготовился к нему?

А вскоре явился и Арнольд со своим семейством: женой и десятилетним сыном; помнишь, как мы обрадовались ему? — для нас он был живым напоминанием о первой встрече; я тряс ему руку, Ты расцеловала его в обе щеки. Он был все тот же: сутуло-широкоплеч, добродушен, мешковат, с черной густой шевелюрой.

Жена его оказалась крепенькой невысокой блондинкой с копной светлых волос, с родинками на щеках, с темными живыми глазами, острым подбородком и остренькими скулами, придававшими ее личику выражение сказочной лукавой лисички. Помня его рассказы о жене, я ожидал увидеть робкую провинциалку; да он и сам принялся демонстрировать нам, как он покровительствует ей, любит ее и бережет: говорил ей "Светик мой" и просил не обижать ее. Однако робкой она отнюдь не выглядела: каждого откровенно рассмотрела, а нас с Тобой поздравила, произнеся ловко составленный спич.

Арнольд тоже вручил Тебе гвоздики и еще, с напутствием — гитару:

— Это — чтобы в трудную минуту Ты брала ее в руки и веселила мужа. Ибо, — изрек он, многозначительно подняв палец, — женщина создана на радость человеку! — на что Станислава не преминула едко заметить, что мужчина, кстати, тоже создан на радость человеку…

Мимоходом я еще успел спросить: как у него дела с газетой? — и он ответил, удовлетворенно потирая руки:

— Раскручиваю — готовься: работы будет невпроворот!.. — но договорить не успел — помешали в этой кутерьме, и я подумал: расспрошу потом поподробней.

А сын их Алеша оказался очень похож на папу. Ты его приветила, повела знакомить с Аленой и велела ей его развлекать.

* * *

За неделю до свадьбы Ты рассказала мне, как к Тебе на работу заявилась некая "Томка", школьная подруга, с которой Ты давно не виделась; причем "Томка" эта явилась совсем не потому, что соскучилась — а пришла обсудить ваши бабские дела: верные ли до нее дошли слухи, будто Ты развелась с мужем и снова выходишь замуж, а если это так — то как Ты посмотришь на то, что она, женщина одинокая, займется Твоим прежним мужем на предмет прибрать его к рукам, потому как мужик остался бесхозным.

— И что же Ты ответила? — спросил я тогда.

— Милый, я ей сказала: " Делай, что хочешь — меня это уже не касается"… Но — представляешь? — я проболталась, что в пятницу у нас с тобой регистрация!.. И где мы с тобой живем, она у меня тоже выпытала!

— А что в этом страшного?

— Она сказала, что придет поздравить.

— Вот и прекрасно!

— А я не хочу ее видеть, не хочу ничего брать из прошлой жизни! Она ждала, что я ее приглашу, а я соврала — сказала, у нас никого не будет. Но ведь притащится — из любопытства!

— Ну и пусть! — пожал я плечами. — Вина хватит на всех.

— Ах, милый, ты не знаешь!.. Она, как бы это сказать… не обременена правилами: возьмет и сделает что-нибудь нехорошее!

— Ты у меня суеверная?

— Да, милый, я всего боюсь! Там, где я росла, так много злых и так мало добрых! Тебе это трудно понять…

— Не бойся, Ты же — со мной! — привел я последний довод.

Во всяком случае, возможный визит "Томки" меня нисколько не обескуражил — меня больше беспокоило, как бы не нагрянул Коляда: вот бедствие-то будет! — а ведь он обещал в конце года нагрянуть снова.

* * *

Но после прихода Арнольдовой семьи никто пока не появлялся.

В семь, в конце концов, уселись за стол. Хлопнули пробки; наполнили бокалы шампанским, Станислава на правах дружки провозгласила в честь нашей свадьбы тост, в котором были и "идеальная пара", и "чистая, большая любовь, на какую способны только взрослые, серьезные люди", и "ваш союз, этот роскошный цветок, который вырос на наших глазах"; тост поддержали возгласами "ура" и "горько"; мы с Тобой расцеловались, и все выпили и принялись закусывать, потому что все уже проголодались. И снова выпили, и заговорили разом…

Слегка захмелевший Арнольд подошел к нам с Тобой со своим бокалом — чокнуться "персонально" на правах "зачинщика" нашего с Тобой союза, наговорил много любезностей и сочно чмокнул Тебя в щеку, а меня приятельски обнял и, дыша в ухо, горячечно зашептал:

— Слушай, Владимир, я не узнаю нашей Надежды: смотри, как расцвела! В хорошие руки попала — поздравляю…

Между тем ужин тек своим чередом, когда раздался громкий стук в дверь; явно барабанили ногой.

"Коляда!" — ёкнуло мое сердце. Но во мне уже шумел легкий беспечный хмель — никакие гости были не страшны. Я, дав Тебе знак остаться с гостями, пошел открыть; однако Ты не удержалась: ринулась следом.

Я отворил дверь; вошли две женщины. В одной из них я почему-то сразу узнал "Томку" — то была рослая дама, громоздкая из-за теплой шубы и пышной шапки из чернобурки; в руках она держала большую коробку.

— Вы — Тамара? — спросил я, улыбаясь.

— Я самая, — небрежно бросила она низким грудным контральто.

Вторую гостью, стоявшую позади, я рассмотреть пока не мог, но Ты, обменявшись с Тамарой коротким: "Привет!" — кинулась к той, второй, порывисто обняла ее и стала тискать:

— Зойка! Откуда, каким ветром? Как я рада! — затем обернулась ко мне: — Это же Зоя, подруга детства, сто лет не виделись! — и снова — к ней: — Молодчина, что пришла! Раздевайтесь!

— Это вам от нас! — протянула Тамара Тебе коробку. — Осторожней — там чайный сервиз. Ну, Надька, ёксель-моксель, искать вас, да еще в темноте — чистое наказание: весь квартал обшарили, чуть не в каждую квартиру ломились — не знает никто ни фига вашего художника!

— Прекрасно, что нашли! Спасибо, девочки! Самые лучшие подарки мне — вы сами! — Ты взялась помочь раздеться Зое, я — Тамаре; при этом, когда я приблизился к ней вплотную, то учуял крепкий винный запах, исходящий от нее: дамы явно успели поддать. Между тем возбужденная встречей Зоя непрерывно тараторила, торопясь "доложиться" Тебе:

— Я ж, когда юрфак закончила — ни приличного, с красной коркой, диплома, ни блата, чтоб в городе зацепиться. Куда? В район! И поехала, как дура последняя. Приезжаю: глухомань, ни одного приличного мужика на предмет замужества. Пришлось брать судьбу в свои руки. Один там милицейский чин, смотрю, вроде ничего: деловой и из себя подходящий — но женатый! Жена — мокрая курица, дом, ребенок, хозяйство, и сам от такой жизни попивает. Пришлось разводить да женить на себе. Скандал, конечно: у них у обоих — родственников там, как грибов в грибной год; начали под меня копать. Пришлось перебраться в другой район — нам это быстро устроили. Начали все сначала. Родила двух пацанов, уже три и четыре года, сидела дома, теперь работаю: поздравь — я старший следователь; муж — замначальника милиции. Милиция в районе — царь и Бог, жить можно: свой дом, машина. В командировках бываю — надо же встряхнуться, пока молодая, верно? Приезжала в апреле, тебя не нашла. Дам телефон, адрес — может, в гости нагрянете? Места прекрасные, рыбалка и все прочие удовольствия!..

Теперь, когда женщины сняли шубы и шапки, можно было рассмотреть их внимательней; обе одинаково рослые и такие в то же время разные: Тамара — вальяжная, грудастая, яркая: темные пышные волосы, темные брови на широком лице, губы в темно-красной помаде и глаза в густых черных ресницах, которые как-то странно жмурились — как у сытой кошки; Зоя же, наоборот, тонка и жилиста; на длинном лице, обрамленном рыжими кудряшками — бледный лоб, тонкие, в ниточку, брови, зеленые холодные глаза, рот с тонкими губами, в котором — крупные белые зубы, и — впалые щеки, придающие ей вид голодной хищницы.

И одеты по-разному: Тамара — в отливающем, как фольга, платье из зеленой тафты, нисколько не скрадывающем полноты ее тела, а Зоя — в вязаном сером платье, подчеркивающем ее змеиную гибкость… Ты повела подруг в ванную — привести себя в порядок, а я пошел собирать гостей — никем не руководимые, они успели разбрестись по мастерской.

* * *

Наконец, все снова за столом, теперь уже вместе с новыми гостьями, и наше скромное пиршество пошло своим чередом; "старые" гости успели заморить червячка, и новые тосты только горячили и развязывали языки.

Арнольд, важно поднявшись, восхищался тем, какие мы с Тобой молодцы, и как здорово, что живем нестандартно: в мастерской; Станислава, подхвативши, принялась рассказывать, какой мы эту мастерскую нашли и какую сделали уборку; когда ей не хватало живописных деталей в рассказе — Борис подсказывал…

Ты с юмором рассказала о первой нашей ночи здесь: о битве с крысами; потом взялась, было, продолжить о Колядином визите, но, взглянув на меня, осеклась, сообразив, что это будет неблагодарно по отношению к хозяину мастерской… А Илья умно затем говорил о любви созидательной, двигающей горы, и остерегал от любви разрушающей.

Артем, сидевший на дальнем краю стола, почти не пил и внимания к себе старался не привлекать, лишь изредка бросая шутливые реплики, и все рисовал и рисовал в своем альбоме; сначала гостей смущало, когда он пристально вглядывался в того или иного, но к нему быстро привыкли; только когда разговор зашел о Коляде, он встрепенулся и рассказал один из ходячих анекдотов о нем, чем весьма всех насмешил. Я предложил тост за Коляду, которому бы тоже полагалось тут быть, и тост мой поддержали.

Тамара с Зоей были явно смущены непривычной для них обстановкой: оживление, с которым они явились, пропало; сидя рядышком, они озирались то на гостей, то на картины вдоль стен, перешептывались и не забывали прикладываться к винцу, которое им кто-то щедро подливал.

Тем временем Арнольд — от выпивки у него уже прилила к лицу кровь — стал рассказывать о нашем с Тобой знакомстве, которое произошло у него на глазах, и попросил Тебя спеть. Его поддержали; он взял подаренную им гитару: "С умыслом подарил — послушать тебя, Надежда, еще!" — сам настроил ее и подал Тебе. Ты не стала ломаться — взяла ее и спела романс; потом — на бис. Затем снова был тост — теперь за Тебя. Тост поддержали и Твои осмелевшие подружки; выпитое, наконец, подействовало на них: высоко подняв бокалы, они закричали наперебой:

— За твое, Надька, счастье! Мы тебя любим по-прежнему! — и осушили по бокалу, а я начал беспокоиться: слишком громко они кричали и слишком лихо пили… К тому же, Тамара добавила с визгливым надрывом: — Давай, Надька, споем вместе, как когда-то! Иди сюда!

Ты пошла вместе с гитарой и села рядом с ними; вы о чем-то пошептались; Ты взяла несколько аккордов, и под Твой аккомпанемент вы взялись петь какую-то старинную протяжную песню:

Ой, покатилася да ясна зоренька

И упала до долу…

Начали в унисон, но подруги Твои решили перейти на два голоса и сбились на разнобой. Ты, не выказывая досады, перестала играть и взмахами руки попыталась сдержать ритм, так что следующий куплет: как "запечалилась девчоночка", — пропели слаженно, а на третьем, там, где "казаченька девчоночку провожал до дома", Твои подруги запели с дурашливыми ужимками, а потом и вовсе захохотали: песня напомнила им о чем-то; Ты же недовольно пробормотала: "А ну вас!" — вернулась на место и шепнула мне:

— Они пьяные — совсем распряглись.

Между тем Тамара заявила:

— А чего это мы все сидим да разговариваем? Мы хотим танцевать!

В распорядке нашего ужина танцы не значились, но уже все катилось само собой, помимо планов — свадебный ужин плавно переходил в заурядную пирушку с танцульками. Мы с Тобой переглянулись; Ты пожала плечами; я предложил Борису с Арнольдом сдвинуть с середины зала стол, а сам пошел и включил танцевальную музыку.

На первый танец я, естественно, пригласил Тебя; Борис с Арнольдом — из принципа, что ли, игнорируя наших веселых гостий? — пригласили своих жен. Илья разговорился с Артемом, продолжавшим рисовать. А обе Твои подружки продолжали сидеть на месте. Вот-те раз! — звали всех танцевать и остались на бобах!.. И когда танец кончился, Ты шепнула мне:

— Давай приглашай гостий, а мы со Станиславой пока приберем стол и сменим блюда.

На следующий танец я пригласил Тамару, Арнольд — Зою, Борис — Арнольдову жену Светлану. Илья продолжал болтать с уткнувшимся в свой альбом Артемом, и оба уже ни на кого не обращали внимания.

Честно говоря, мне пришлось попотеть с Тамарой: тяжелая и неподатливая, она никак не поспевала за ритмом танца; я замедлил темп, и мы просто топтались, еле двигая ногами; Тамару это устраивало; по-кошачьи щурясь, она жарко мне шептала:

— Вы, смотрю, хват: взяли и умыкнули нашу Надежду!

— Я тут ни причем: так нами распорядилась судьба, — отшутился я.

— Да уж, ни причем! — хмыкнула она. — Но имейте в виду: наша Надежда тоже не лыком шита — в классе она выделялась.

— Чем?

— Непонятно чем: ничего нет — а выделялась.

— Тех, кто выделяется, обычно не любят. Вы — тоже?

— Нет, мы ее любили. Хотя она и отбила когда-то у меня жениха. Но я ей простила, — сыто щурясь, мурлыкала Тамара мне в ухо. — Наверное, и вас у вашей жены отбила? Она такая!

— Не угадали, — холодно ответил я ей. — Может, и у вас не так было?

— Может, может, — насмешливо мурлыкала Тамара…

Танец кончился, и я отделался от своей тяжеловесной партнерши.

— Белый танец! — громко объявила Зоя, когда музыка заиграла снова, и продолжила танцевать с Арнольдом. Меня же, шустро подбежав, пригласила Арнольдова жена Светлана.

Она, по контрасту с Тамарой, была верткой и неутомимой, и танцевать с ней было бы удовольствием, если б только она молчала — но она тотчас завела разговор, а поскольку говорила скороговоркой, на меня обрушился ливень слов. Сначала она рассказала, в каком ее муж восторге от нас с Тобой и как много он ей про нас рассказывал. Я пытался умерить ее похвалы — но она не слушала… Ее внимание было занято еще тем, что она зорко поглядывала на мужа, танцующего второй танец подряд с Зоей. При этом она продолжала без умолку тараторить, а поскольку была мала ростом — наклоняла мою голову к себе рукой; в этой нарочитости было желание обратить на себя внимание Арнольда, но тот, увлекшись партнершей и о чем-то без конца с ней болтая, ничего вокруг уже не видел.

А между тем Ты, сновавшая вместе со Станиславой между столом и кухней, чувствуя, что танец кончается, и, не желая, чтобы гости вам мешали, объявила: "Еще потанцуйте, а потом — за стол!" — подошла к музыкальному центру и вернула музыку танца на начало, так что танцоры продолжили его, не сбиваясь.

Светлана, поглядывая на танцующих мужа с Зоей все беспокойнее, ядовито зашептала мне в ухо:

— Ох, и стервозная баба — все прижимается к нему! А этот дурачок и поплыл! Почему, интересно, у мужчин такой плохой вкус: чем женщина страшней — тем лучше?..

Честно говоря, я уже устал ее слушать и, чтобы отвлечь, начал о чем-то говорить сам, да, видно, настолько преуспел, что на некоторое время она забыла о муже, а потом спохватилась, встала посреди танца и начала озираться. Я тоже оглянулся: Арнольда с Зоей среди танцующих не было.

— Ну, уж это слишком! — зло фыркнула Светлана и бросилась искать мужа. Я на всякий случай пошел следом за ней.

Светлана прошла в переднюю комнату, заглянула в ванную, в уборную и вышла на лестницу. И тут, почти сразу, раздался душераздирающий вопль. Я метнулся туда; следом выскочила Ты вместе со Станиславой, а уж потом все остальные. А увидели мы там вот что: Светлана держала Зою за волосы, наклонив ее в три погибели, и изрыгала ругань:

— Ах ты, паскуда, я тебе покажу вешаться на чужого мужа — все твои волосенки выдеру! А ты, потаскун, — обратилась она к мужу, — и рад, что эта дешевка на тебе повисла?

Зоя в ужасно неловкой позе: с низко опущенной головой, — стонала и беспорядочно махала вслепую руками, тоже стараясь достать до Светланиных волос. Арнольд, чтобы высвободить Зою, пытался разжать Светланины пальцы, уговаривая ее:

— Светик, ну перестань, тебе померещилось — мы просто вышли вместе покурить. Подумаешь, чмокнула в щеку!

— Рассказывай! Будто у меня глаз нету, как вы тут!.. — рычала Светлана, не разжимая пальцев, так что от их с Арнольдом борьбы за Зоины волосы Зоя взвизгивала. Ты подошла и гневно обратилась к Светлане:

— Как вам не стыдно! Взрослые люди…

— А что вы мне-то — пусть ей будет стыдно! — огрызнулась Светлана, но Зоины волосы отпустила. Та распрямилась, вся в слезах от боли и обиды, и тут же попыталась хлестнуть Светлану по лицу, но та ловко увернулась. Я кинулся к Зое и поймал ее за руки, а Арнольд быстренько увел жену в помещение. Тогда я отпустил Зоины руки, а Ты с гневом обратилась к ней:

— Знаешь что, Зойка? Мне такие гостьи не нужны! Уходи, и чтоб я тебя больше не видела!

Та презрительно фыркнула и повернулась к Тамаре:

— Ну их, Томка, в задницу, интеллигентов вшивых — пошли, в самом деле, отсюда! Поедем к Николаю — у него там попроще!

— Прости, Наденька, что все так получилось, — по-кошачьи щурясь, развела Тамара руками, но Зоя перебила ее:

— Не унижайся, дура!

Они вошли в мастерскую, оделись, но, прежде чем уйти, развязно взревели на пороге дуэтом: "Парней так много холостых, а я люблю женатого…"

Следом ушли и Арнольд со Светланой и сыном, причем, пока Арнольд, прощаясь с нами, расшаркивался и заверял, как нас любит — жена его стояла у двери букой, не проронив ни слова. Потом засобирался Артем:

— Поеду, пока автобусы ходят.

Тихо улыбающийся, подарив "на добрую память" всем, в том числе и Арнольду со Светланой, по рисунку, изображавшему наше застолье, он был, несмотря на наши уговоры побыть еще, мягко настойчив, попросил на него не сердиться, распрощался и ушел. Следом откланялся и Илья, все такой же галантный и рассыпающий феерию невинных острот. Было впечатление, что все спешно нас покидают.

Не бросили нас только Станислава с Борисом.

Алена, оставшись без Алеши, с которым провела весь вечер, явно уставшая, раскапризничалась; на нее подействовала наша нервозность после сцены на лестнице. Ты увела ее и уложила спать на нашей диван-кровати, немного побыла с ней, пока она не уснула, и вернулась к нам.

— А не хлопнуть ли нам еще по рюмашке, чтоб всем чертям тошно стало? — предложил Борис, преувеличенно-бодро потирая руки. — А то, я смотрю, мы протрезвели от такого виража!

И мы, действительно, снова сели за стол, уже вчетвером, и выпили, а потом повторили, стараясь быть веселыми и не поминая об инциденте. Но веселье было надтреснутым — чувствовалась фальшь… Чтобы как-то перебить настроение, Павловские попросили Тебя спеть что-нибудь еще.

Не то чтобы они никогда не слышали Твоего пения — летом, когда ездили на пикники и была большая компания, кто-нибудь обязательно брал гитару, и пели у костра и хором, и соло, и Ты иногда пела; но там, под открытым небом, среди летней ночи, полной звуков, после пьяного ора туристских песен Твое задушевное пение заметного успеха не имело.

Ты, с большим желанием самой забыть неприятную заминку, взяла гитару и стала петь. Но я чувствовал, как Ты стараешься — и не можешь поймать свою, тонкую, как паутинка, интонацию. А Ты продолжала: спела один романс, начала второй, — и неожиданно, прямо посреди романса, рванув струны, уронила голову и заплакала навзрыд; на гитару ручьем хлынули слезы. Я забрал у Тебя гитару, сел рядом, обнял и подал Тебе носовой платок; Ты, сморкаясь и всхлипывая, запричитала сквозь рыдания:

— Ну почему я такая невезучая? Это же мой, мой праздник — чего они приперлись? Это мое прошлое тянется за мной, не отпускает меня!..

Я гладил Тебя по волосам, успокаивая; Борис вздыхал; Станислава выговаривала Тебе:

— Да мы все обвешаны прошлым, как новогодние елки — игрушками! Просто надо уметь носить его в себе с достоинством!..

Ты немного успокоилась, но общего минорного настроения преодолеть мы уже не могли. Пили чай, чтоб взбодриться, но не помогал и чай. Павловские засобирались домой… Мы пошли их проводить.

На улице стояла глухая ночь: ни души, ни машины кругом. Реденько в окнах домов мерцали огни… Еле-еле минут через двадцать поймали машину и усадили их, и когда они умчались — остались вдвоем, оглушенные тишиной. Обратно возвращаться не торопились — пошли прогуляться по ночной улице..

— Как обидно, — опять вспомнила Ты про подруг. — Взяли и испортили нам вечер! Милый, не сердись на меня! Я же ничего плохого не делала?

— Что Ты, милая — как я могу на Тебя сердиться? За что?

— Знаешь, мне даже представить сейчас трудно: как я могла с ними дружить? Или сама была, как они?.. Ведь они назло мне сегодня… Еще когда заявились, чувствовала. Просто не хотела говорить — думала, обойдется.

— Почему — "назло"? — не понял я.

— Потому что увидели меня счастливой и позавидовали. Как это грустно: прятать от других свое счастье!

— Давай-ка забудем о них! — предложил я и, чтобы прекратить этот разговор, обнял Тебя и расцеловал.

Как хорошо было на морозе чувствовать губами Твои ледяные щеки и горячие губы и вдыхать Твое чуть пахнущее вином дыхание!

— Может, пойдем домой, да — в постельку? — предложил я.

— Нет! — покачала Ты головой и, оглядевшись, вдруг озорно показала на детскую ледяную горку внутри двора. — Пойдем, прокатимся, а? Сто лет не каталась, и как иду мимо — так хочется!

Мы побежали, взобрались на нее, встали на ледяной, отполированный детскими попками склон и покатились на ногах, но устоять не могли — повалились, съехали уже на спинах и как только остановились, я навалился на Тебя и вновь впился в Твои губы. А Ты в это время глянула в небо, вскрикнула: "Звезда!" — и показала рукой вверх; я повернулся и тоже увидел среди звезд в черном небе тонкий, тотчас потухший огненный росчерк.

— Давай смотреть, и как увидим падающую — загадывать желания, а? — предложила Ты. — И — кто первый увидит!

— Давай! — согласился я и тоже перевернулся на спину, держа Твою руку в своей. Глянуть со стороны — так было, наверное, еще то зрелище: двое взрослых людей лежат посреди города в морозную ночь на спинах и пялятся в небо. Но как я любил Тебя в такие мгновения — Твою непосредственность, Твои стремительные и непредсказуемые милые прихоти, Твое умение забыть все на свете за миг радости и счастья, умение превратиться в ребенка и заразить этим превращением меня!.. Падающей звезды долго не было, и вдруг — будто кто невидимый провел светящимся карандашом в черном небе тонкую, тотчас гаснущую черту — и мы заорали, вскочивши на ноги и принявшись плясать и прыгать:

— Звезда! Я первый! Я первая, я успела загадать! И я успел!..

Нет, стоило жить и переносить бытовые невзгоды — хотя бы ради этих кратких, как блеск падающей звезды, мгновений счастья и необыкновенной радости от жизни…

Ч а с т ь в т о р а я

1

Всю нашу с Тобой первую весну Ты, не желая бросать своих школьных питомцев, героически моталась через весь город в прежнюю школу. Но к сентябрю у Тебя — не без моего влияния — все же хватило духу перевестись в наш район; теперь Тебе было до работы всего десять минут ходьбы.

Новая школа Тебе понравилась, и не только потому, что близко — она и в самом деле была новой, светлой и просторной. Только если раньше Ты занималась с пяти- и шестиклассниками, то теперь у Тебя были старшеклассники — Ты их побаивалась, много готовилась к урокам, волновалась… И кто, интересно, Тебя выслушивал, когда Ты возвращалась оттуда с ворохами впечатлений?.. Во всяком случае, у меня терпения на это хватало, и всё, что Ты рассказывала, у меня теперь смешалось в один такой вот рассказ:

* * *

— Они все такие большие! — рассказывала Ты мне, густо смешивая воедино в этом рассказе юмор, удивление и отчаяние. — Вхожу, здороваюсь, говорю: "Давайте знакомиться". Ноль реакции — на меня смотрят, как на новый экспонат. А у меня для ускорения знакомства своя метода: не по журналу, а — как сидят: слева направо, и — от первой парты к последней. Первым сидит юноша, крупный такой, важный. "Как вас зовут?" — спрашиваю, а он ухмыляется и изрекает важно: "Нас зовут Николай Иванович!" Класс прыскает от смеха. А мне что делать? Тут главное — не сорваться; даю понять, что мне их смех до лампочки: "А фамилия у Вас, Николай Иванович, есть?" — спрашиваю. "Да-а, Петров!" — лопается он от важности. Записываю и повторяю вслух: "Петров Николай Иванович". Класс затихает: что за цирк будет дальше?

Следующая — девчушка с челкой на лбу, крепенькая такая; убрать челку — таким бы милым личико получилось! "А вас как зовут?" — спрашиваю. "Меня, — говорит, — зовут Малышка". "Так и зовут?". — "Да, так и зовут". — "А фамилия у вас, Малышка, есть?" Вокруг — уже хохот: ребятня учуяла, что я игру с ними затеяла. "Есть", — говорит, и уже понимает, что прокололась: это над ней хохочут, — называет фамилию. И вот так — весь класс… А Петров, между прочим, когда я несколько раз назвала его "Николай Иванович", подошел и взмолился: "Пожалуйста, называйте меня просто Коля!" — "Хорошо, — говорю, — Коля. Я начинаю уважать вас за мужество"…

Причем мое неизменное "вы" с ними просто, чувствую, изводит их, не дает им покоя. Терпели-терпели — не выдержали: "Почему вы с нами на "Вы", когда все учителя нам "тыкают"?" А я не могу сказать прямо: "Потому что уважаю", — это был бы, наверное, вызов всей школе — отвечаю уклончиво: "Вы помните эпизод, где Гамлет держит в руке череп шута и объясняет Горацио: "В нем целый мир погиб"? — хотя они, конечно же, ничего не помнят. "Так вот, — говорю им, — я хочу, чтобы в ваших головах был этот самый "целый мир", хочу его уважать и чтоб вы сами его в себе уважали". Кстати, чувствуешь, под чьим влиянием я это? Не под твоим ли?..

Там у нас один мальчик есть, Глеб, умненький такой, но зазнайка; так он взялся пропускать мои уроки. "Почему пропускаете?" — спрашиваю, а он мне — с таким вызовом, будто я для него пустое место: "Я на физмат готовлюсь, так что ваша литература мне ни к чему: на четверку я и так знаю!" У класса, естественно, ушки на макушке: что, интересно, я предприму? — пример уж больно заразительный. Мне, конечно, проще отправить этого Глебушку к завучу — пусть она разбирается, но ведь я распишусь в бессилии: эти детки меня потом заклюют… Ломаю голову: как бы его ущучить? И придумала: устроить диспут после первой же большой темы и по результатам диспута выставить оценки… Ребята меня поняли, в наших отношениях с Глебушкой стали на мою сторону, и такой диспут отгрохали — неделю потом класс на ушах стоял: кто, да что, да как сказал?.. Глеб, естественно, прогулял, а когда услышал про диспут — подходит, тусклый такой, и спрашивает тихонько: когда следующий будет?..