Ты, тобою, о тебе

* * *

Однажды, уже после развода с Тобой, в преподавательской столовой я попросил разрешения сесть со своим обедом за ее столик:

— Позволите?

— Да, конечно же, Владимир Иванович! — живо ответила она, одарив меня светом своих серых глаз, и, когда я сел — спросила: — У Вас в последнее время такой потерянный вид. У вас что-то случилось?

— Да, — согласился я. — Трудно пережил развод.

— А вы не пробовали утешить себя как-нибудь?

— Честно говоря, пока что не приходило в голову.

Она на секунду пристально в меня вгляделась — будто оценивая на глаз: чего я стою? — и тихо, так как кругом были люди, предложила:

— А Вы приходите в гости, на чай — развеяться.

— Да? — удивился я такому простому выходу из положения. — Когда?

— Когда хотите.

— Мне неловко нагружать Вас своими проблемами.

— Какие могут быть счеты! Мы же старые друзья?

— Конечно! Спасибо за поддержку…

Она неспешно закончила свой обед и перед тем, как встать и уйти, достала из сумочки и протянула свою визитку с домашним адресом и телефоном.

* * *

Я принял приглашение и следующим же вечером явился со скромными подарками, приличествующими рядовому визиту: букет золотистых хризантем и коробка конфет к чаю. Однако ехал я с некоторым волнением — правда, и иронизируя над собой: "Куда прешься, старый ты ловелас — никак не унимают тебя годы!" — и все же слабо надеясь, что, авось, чаепитие развернется в какие-то отношения с неизвестной степенью глубины (волновала именно неизвестная степень глубины) — ведь ничто этому не мешает: мы взрослые свободные люди, ничем как будто бы не обремененные…

Встречен я был Кариной Яковлевной радушно-сдержанно, снова омыт светом ее глаз и усажен за чай. В уютной, ухоженной квартире стояла тишина, но мне казалось, что, кроме самой Карины, кто-то здесь есть еще — дверь в одну из комнат была плотно прикрыта; оставалось впечатление, что этот кто-то сейчас выйдет познакомиться со мной, поэтому оставался настороже.

— Вы живете с мамой? — спросил я, наконец, Карину, желая упредить не мной расписанную программу.

— Да. Но она сегодня в гостях у своей сестры, — с улыбкой ответила она, догадываясь о моих опасениях. — Завтра обещала вернуться.

Так что больше ничто не мешало нашему сближению позиция за позицией. Да сама атмосфера в доме способствовала этому: мягкий свет кругом, тишина, абсолютный порядок в доме, тяжелая старая мебель с темной полировкой и тугими сиденьями, обилие старинных безделушек, сияющие хирургической чистотой фарфор и серебро на столе; правда, на всем в квартире лежал отсвет обильной женской ауры и явная нехватка ауры мужской…

И сама хозяйка (чуть старше того возраста, в котором встретилась когда-то мне Ты) была прелестна: в старомодном вечернем платье, без тени красок на лице, — будто нарочно гася свою молодость из уважения к моим сединам и подсказывая мне: меньше пафоса — больше доверия друг к другу; но свежесть ее лица невозможно было спрятать, и я невольно возвращался к мысли о том, что занимаю здесь чье-то место по недоразумению… Мало того, она была абсолютно вышколена: ни разу меня не перебила, внимательнейшее при этом слушая, в то время как сам я, забываясь, перебивал ее не однажды, впрочем, тут же прося прощения — рядом с чужой вышколенностью куда заметней собственные промахи.

И вполне естественно, что в этой, хотя и совершенно трезвой, но так располагавшей к сближению обстановке уже к полуночи мы были готовы лечь вместе в постель, и мы это с непреложностью осуществили. И в спальне тоже все было мило и эстетично: и сама спальня с теплыми тонами убранства и ненавязчивым полумраком, и хруст безукоризненных простынь, и Каринино чувство собственного достоинства, и ее в меру тихое попискивание во время акта, и ее удовлетворенность, и умеренные похвалы по поводу моих скромных сексуальных возможностей, и ее уверенность в себе и в своей власти надо мной…

Хотя сам-то я по поводу этого события, моего участия в нем и моих возможностей придерживался несколько иного мнения… Конечно же, мой сексуальный голод заставлял меня держаться на высоте — я набрасывался на Карину так, будто не был с женщиной много лет, и ей это нравилось; но было еще одно обстоятельство, неведомое моей доброй партнерше: это Ты была вместо нее там, заслоняя собою ее, это Тебя я мучил и терзал, Тебя одну помнил, в Тебя вгонял, вместе с обидой, страсть неутоленного желания, Тебе мстил, изменяя со случайной женщиной по имени Карина, Тебе предназначал все, что отдавал теперь ей, Тебя любил, о Тебе думал!.. Но был со мной еще и страх, что всему, что было когда-то у нас с Тобой, не повториться больше, и немыслимая печаль заставляла меня цепляться за эту женщину и длить судороги сексуальных всплесков…

* * *

Мы стали встречаться по выходным или у меня, или у нее; иногда выходили на-люди. Встречаться чаще — не получалось: Карина много работала, готовясь к защите; она оказалась настолько организованной, что и меня подталкивала достать из забвения заброшенную докторскую да попробовать ее закончить.

Огненные страсти как-то быстро улеглись, и отношения наши стали спокойными и полезными: снимали напряжение и спасали от одиночества.

Милая Карина… Тот девичий ее задор давно изросся в ней — она стала доброй покладистой женщиной, и рядом с ней я — кажется, впервые в жизни — воистину отдыхал, будь то в постели, за обедом, на прогулке или филармоническом концерте. Наверное, такой и должна быть жена: благоразумной и практичной, способной поддержать мужа в добрых начинаниях и удержать от безрассудных? Одним словом, надежной опорой.

Через некоторое время я понял, что та отрасль науки, которой она занимается, особенно ее не интересует, а пишет она диссертацию лишь затем, чтобы иметь в будущем надежную работу и приличный заработок. По некоторым признакам я даже догадался, что она и меня-то выбрала из вполне практического расчета: свободен, неглуп, опытен в жизни, — с таким вполне можно строить семью, даже рожать и растить детей; а что касается разницы в летах — так это для ее спокойного характера не помеха: с таким еще надежней. И она не роняла себя от этого в моих глазах — такая расчетливость достойна всякого уважения. Да и мне, слегка уставшему от жизненных перипетий, теперь, наверное, нужен именно такой стиль жизни: размеренный, комфортный и чистоплотный, при обоюдном согласии, без душевных терзаний и необходимости преодолевать какие-то чрезвычайные обстоятельства и преграды.

* * *

Уже чуть ли не полгода наших с ней отношений прошло? — когда, успокоившись, наконец, от душевных передряг, я немного заскучал; чего-то не хватало. Остроты? Пряности? Встрясок? Каких-то особенных праздников?.. Она догадывалась, конечно, что мне чего-то недостает, и старалась — да что старалась! — до сих пор старается восполнять какие-то недостачи: и экзотические блюда всех кухонь мира появляются тогда на столе, и красивая посуда, и салфетки безукоризненные, и собственные наряды ею придумываются для таких случаев, и я ценю эти усилия — до горячей благодарности, до слез умиления. И в самом деле, такие праздники удаются на славу… Но иногда бывает просто мучительно. Потому что праздники, строго говоря, не ухищрениями создаются, а особенными состояниями души, от которых эта самая душа взмывает в небеса — неважно, сидишь ли ты на празднике с кем-то вдвоем, или целой компанией, или всего лишь один-одинешенек…

Конечно же, я вспоминал о Тебе, и вспоминал чаще, чем полагалось бы; оказывается, Ты въелась в меня настолько, что я оказался избалован — да что избалован! — отравлен Твоим прихотливым, изобретательным на фейерверки фантазий характером… Нет, я не укорял и не проклинал Тебя, не жалел, что расстались — а просто, чем бы ни занимался, тихо, без единой жалобы помнил о Тебе, тосковал и предательски сравнивал Тебя с Кариной… Но она и тут оказывалась на высоте: понимала, что это со мной, и ни разу не упрекнула — лишь окликнет с улыбкой, поймав мой остекленелый взгляд:

— Владимир Иванович, где Вы?

— Да… задумался немного, — оправдывался я, встряхнувшись и стараясь выглядеть легкомысленней.

— Где Вы были? Я бы очень хотела попутешествовать с Вами по закоулкам Ваших мыслей, — обезоруживала она меня, и я начинал рассказывать ей об одном из своих мысленных потоков, умалчивая о других, и рассказ мой вполне мог сойти за правду.

Однако постоянная ее готовность быть всегда рядом слегка утомляла; мне не хватало некоего витамина радости… Несмотря на предлагаемую ею серьезность отношений, я выскальзывал из них, давая понять, что наши отношения пока лишь — чисто дружеские, оставаясь благодарным ей за то, что она со мной терпелива — как с больным ребенком… Да ведь я и в самом деле все еще болел Тобой.

17

Однажды, через год с небольшим после нашего с Тобой развода, Ты позвонила мне и сказала:

— Мне надо с тобой поговорить…

Был воскресный вечер; перед этим я полтора дня подряд общался с Кариной: в субботу шатались по магазинам, выбирали подарки ее тете, потом были у тети в гостях (Карина терпеливо вовлекала меня в знакомства с родственниками), потом вернулись ко мне, и ночь наша получилась такой, что потом до обеда отсыпались. Но мне нужно было работать, и я проводил ее домой, хотя уходить ей явно не хотелось: казалось, ее беспокоит какое-то смутное предчувствие.

Перед тем, как сесть работать, мне бывает необходимо побыть в одиночестве… Ты позвонила мне именно в этот час, и — странно как! — во мне, еще не остывшем как следует от предыдущей ночи вдвоем с Кариной, всё всколыхнулось с прежней силой: и раздражение Твоей изменой, и тоска по Тебе, и радость снова слышать Твой голос, и ликование: наконец-то Ты позвонила!

— Мне надо с тобой встретиться и поговорить, — сухо сказала Ты; но по интонации, хорошо мною различимой, я сразу понял из этой Твоей сухой фразы, что Ты хочешь возобновить наши отношения; однако уязвленное самолюбие не давало моему ликованию прорваться.

— О чем Ты хочешь поговорить? — спросил я сдержанно.

— Это не телефонный разговор, — ответила Ты. — Ты сейчас один?

— Да.

— Так, может, позволишь зайти?..

И в меня впились, как две острые иглы, желание немедленно согласиться и увидеть Тебя — и осторожность обманутого: что-то в Твоей интонации настораживало.

— Нет, — ответила за меня моя осторожность. — Давай — в кафе.

— Хорошо. В кафе "Весна". Помнишь, бывали там?

— Конечно, помню. Через час — согласна?

— Да…

* * *

Ты опоздала ровно на три минуты. Это совершенно в Твоем стиле: опоздать — но не раздражать слишком большим опозданием… Мой взгляд жадно ловил изменения в Твоей внешности: да, стала еще стройней и суше, а лицо — странно усталое, тусклое какое-то, с подурневшей кожей; как Ты следила за собой когда-то! И где блеск Твоих глаз?.. Ты привычно чмокнула меня в щеку, и сквозь запах духов пробился запах табака… Мы разделись в фойе, прошли в зал и долго искали пустой столик — чтоб никто нам не мешал.

— Что Тебе заказать? — спросил я, когда, наконец, уселись.

— Закажи бутылку вина, салат и что-нибудь мясное — ты же знаешь, я не привередлива, хотя кафешным меню предпочитаю приготовленное самой, — ответила Ты, вынула из сумочки пачку сигарет и нервно закурила.

— Чего это Ты взялась курить? — спросил я.

— В этой чертовой жизни не только закуришь, но и запьешь, — усмехнулась Ты невесело.

— Ты сильно изменилась, — сказал я.

— Странно, если б мы не менялись! — и опять невеселая усмешка.

Принесли вино и салаты.

— За что выпьем? — спросил я, наполнив бокалы.

— Давай — за наше прошлое; оно было к нам благосклонным! — решительно предложила Ты и столь же решительно выдула бокал, будто Тебя мучила жажда, а в бокале не вино, а вода.

Я смотрел на Тебя, слушал и — не узнавал: это была Ты — и не Ты; то решительное, бесшабашное, что раньше било из Тебя, лишь мило подсвечивая Твою легкость и женственность — теперь грубо выпирало, заполнив, кажется, Тебя всю. Нет, я все-таки узнавал Тебя, но Ты была не моей! Что с Тобой стало?..

— Почему Ты вдруг про меня вспомнила? — спросил я. — И, вообще, как Ты живешь? Как Алена? Как родители?

— Спасибо, что помнишь о них.

— А почему я должен о них забыть? Мне это в самом деле интересно.

— Алена продолжает учиться. Родители… Отец все так же пьет, а мама перестала: сердечная недостаточность у нее.

— А Ты?

— Я?.. Налей еще — почему ты забываешь о своих обязанностях мужчины за столом? — капризно сказала Ты, и когда я налил — опять отпила полбокала.

— Ты стала много пить? — спросил я.

— Так жизнь всему научит, — раздраженно произнесла Ты одну из мерзких банальностей, которые я терпеть не могу: жизнь ведь учит только тому, чему позволяешь ей себя учить, — и если б Ты по-прежнему была со мной, то чувствовала бы фальшь этой чуши и не городила бы ее…

— И все-таки — почему Ты вспомнила обо мне?

— Я… я вытурила своего, как ты выражался, хахаля и живу одна.

— С Аленой, хочешь Ты сказать?

— Алена, между прочим, собирается замуж.

— О, сколько новостей! — сказал я, заметив при этом, что Ты увиливаешь от прямых ответов на вопросы. — Передай ей, что я искренне желаю ей счастья в замужестве — она этого достойна.

— Ты можешь и сам сказать ей это.

— Могу… Но что с Тобой? Почему вы так быстро разошлись?

— Видишь ли… В нас слишком много остается от прошлого. Ты был добрым и имел терпение — а он пришел из другой, грубой жизни… Я ему нужна была без прошлого — он хотел вытравить его из меня, заставлял, чтобы все забыть, пить вино, и вообще… Не нужна ему ни моя душа, ни разум — только тело.

— Но, по-моему, Тебе самой хотелось именно этого?

— Прости меня; это было такое нелепое затмение!

— Если б я не простил, я бы сейчас не пришел.

— Спасибо. А ведь я до минуты помню, как у нас с тобой всё было. И вспоминаю все чаще. И вот подумала… Может, нам?.. — и, не договорив — как раньше, когда нам не были нужны слова — положила ладонь на мою руку, лежавшую на столешнице. От Твоего прикосновения у меня перехватило дыхание, но усилием — чего: воли — или осторожности? — я подавил желание взять Твою руку в свои.

Я, я должен был сию минуту решить… И если б я хотел отделаться от Тебя, когда Ты позвонила, мне бы это было легче простого: ведь я теперь не один!.. Но я умолчал о Карине, и только тут, в кафе, вдруг понял, почему не углублял отношений с Кариной: я ждал Твоего звонка, я предчувствовал его!..

— Ну что ж. Над Твоим предложением надо подумать… хотя бы дня два, — как можно спокойнее сказал я, хотя был в тот момент неприятен сам себе: насколько же я стал осторожным!.. И свербило от совершаемого по отношению к Карине предательства…

— А ты тоже изменился, — усмехнулась Ты. — Раньше ты был куда как решительней… Хорошо, давай подумаем.

* * *

После кафе я проводил Тебя до автобуса, вернулся домой и два дня потом честно думал. Карина звонила мне, намекая, что соскучилась, и чувствуя, что со мной что-то происходит, но я неизменно ей отвечал:

— Прости, но я сейчас очень-очень занят — мне нужно сделать одну работу.

И я действительно был занят: надо было на что-то решаться.

Теперь, через год после нашего с Тобой развода, я винил себя, только себя — за то, что так легко от Тебя отказался, не выдержал, перестал держать свои чувства в напряжении, расслабился, дал возможность Тебе влюбиться в другого, уйти… Да, я готов был отказаться от Карины — ничего я ей не обещал! — и исправить свою вину перед Тобой: снова крепко обнять Тебя и никуда уже не отпускать; да и Тебе, судя по всему, никуда больше не захочется.

Я восстановил в памяти всю историю наших с Тобой отношений: какими сладко-мучительными были они, как долго мы прорастали друг в друге, как менялись с Тобой, — разве можно это забыть? И на смертном одре, в последнюю минуту жизни я буду помнить о Тебе и благодарить судьбу, что Ты у меня была… Но сколько я мысленно ни всматривался в Тебя теперь — Тебя, той, прежней, непохожей ни на кого, не находил: видел лишь чужую женщину, утомленную жизнью, работой, сексом, дурными привычками, упрощенную, жаждущую выжать из жизни еще немного радостей. Но ведь таких легионы в одном только нашем городе!.. Моя любимая не может быть одной из легиона — она должна быть единственной, неповторимой; она должна парить над землей, а не волочить свою душу под грузом забот! Заботы, в конце концов, возьму на себя — но я должен восхищаться ею, а не жалеть!.. И в то же время Карина… — ведь я, кажется, позволил ей надеяться?

Все-все было мною тщательно обдумано. Оставалось нечто невыясненное: вдруг я чего-то еще не понял до конца и буду потом всю жизнь казнить себя?.. И меня осенило спросить у Станиславы: что происходит с моей Надеждой? — не упоминая о нашей с Тобой кафешной встрече. Они с Борисом должны знать; но я после развода с Тобой перестал с ними общаться: оставил Твоих друзей Тебе. Нашел телефон и позвонил, и Станислава рассказала мне свою версию событий…

Я, оказывается, переоценил Твоего хахаля: ему было нужно от Тебя совсем немного — гораздо меньше, чем я предполагал; даже диссертация, с которой бы Ты ему могла помочь, ему оказалась не нужна. А когда Ты ему надоела, он, видите ли, обратил взгляд на Алену и вознамерился ее соблазнить, а для этого взялся спаивать вас обеих… Устав от его приставаний, Алена со скандалом ушла из дома и живет у подруги, в то время как Ты сама не в состоянии его изгнать, так что Борису приходится помогать Тебе его изгонять, но осуществилось ли это изгнание окончательно, Станислава пока толком не знает, потому что Борис сам начал как-то странно себя вести, и теперь у Станиславы с ним весьма шаткие и очень неопределенные отношения; а что сейчас происходит дома у Надежды — ей неведомо, да и неинтересно… Боже мой, какая разрушительная цепная реакция!

Да-а, нагрузила меня Станислава!.. Еще и выговор сделала: дескать, вашей Надежде явно не хватило вкуса в выборе молодого партнера: ее драма — на уровне скабрезного анекдота… И тут у меня возникла кощунственная мысль: а не выдумал ли я Тебя, в самом деле, и не жил ли я все эти годы с Тобой, придуманной мною?.. Или Ты сама слепила в моем сознании собственный образ, подверстав его под мои вкусы? Вот это загадку задала Ты мне! Кто Ты на самом деле?..

* * *

И вот два дня прошли, пора давать ответ — а я даже разговаривать с Тобой не хочу от обиды: на кого же Ты меня сменяла!..

Ты позвонила сама. Когда я отозвался на звонок: "Алло!" — спросила меня: "Ты дома сейчас?" — и аппарат тотчас дал отбой… Я решил, что чей-то, Твой или мой, аппарат неисправен, и стал ждать повторного звонка, чтобы окончательно объясниться — но повторного звонка не было. А через полчаса — звонок в дверь, и тут я разгадал Твою хитрость: убедившись, что я дома, Ты тотчас приехала сама, и если только Ты войдешь, то уже вряд ли выйдешь, рассчитывая застрять у меня навсегда. Я решил Тебя не впускать — тихо прокрался к двери и вслушался: может, там кто-то другой?.. Звонили нетерпеливо: звонящий явно знал, что я дома; потом начали стучать. Потом раздался Твой голос:

— Открой! Ты же дома!.. Боишься меня, что ли? Я ничего тебе не сделаю, даю слово — но скажи хоть что-нибудь!

Я стоял в полуметре от Тебя, разделенный лишь дверью, и не шевелился. Ты умолкла, явно вслушиваясь — может, даже приставив к двери ухо — а потом продолжила свой монолог:

— Да, я обманула тебя однажды! Но давай сделаем еще одну попытку, последнюю — вот увидишь, я буду твоей верной собакой, твоей рабой до последнего дыхания; ничего мне больше не надо! Мне сейчас так не хватает тебя, твоего совета, твоего разума! И Алене тоже не хватает общения с тобой. Она тебя любит! Я знаю, что я виновата перед тобой. И Алена это знает — она так страдает из-за того, что у нас все развалилось, и готова ненавидеть меня за это! Да, я виновата: я всюду вношу разрушение! Мне иногда хочется покончить с собой — такой я кажусь себе тварью! Я боюсь за себя!.. — слышно было, как Ты всхлипнула там, за дверью; у меня разрывалось сердце от Твоего монолога и выступили в глазах слезы; я глотал их и продолжал стоять неподвижно. "Нет, — говорил я себе, — это не Ты, не Ты, не моя Надежда, и я Тебе не открою, не открою, не открою, даже если Ты начнешь ломать дверь!"

— Ну откуда мне было знать, что женщина всегда, при любом варианте проигрывает? — продолжала Ты после всхлипа. — Неужели у Тебя нет жалости ко мне, стоящей тут, под дверью, и всё проигравшей?

Я едва не крикнул в ответ: "Есть, есть у меня жалость!" — но воздержался. А Ты снова замолчала. Я даже подумал, было, что Ты ушла. Но Твой голос, теперь уже гневный, раздался снова:

— Ну и сиди за своей дверью! А я все равно тебя люблю, и ты был моим и моим остался, если даже будешь с другой и если я буду с другим или уеду за тысячи верст! Потому что мои клеточки вросли в тебя, а твои — в меня! Запомни: это навечно!.. — затем стало слышно, как Ты стучишь каблуками, спускаясь по лестнице, и уже с лестницы крикнула на весь подъезд: — Я все равно тебя люблю, и тебе ничего с этим не поделать!..

* * *

Уже и тот памятный день далеко, а всё — как вчера.

Продолжаю влачить свою жизнь и честно делаю, что могу, не замахиваясь на большее. Докторская так и остается недописанной; зачем? Хлопоты, что сопутствуют этой проблеме, мне всегда были скучны — я привык заниматься лишь тем, что мне интересно, а заработка моего мне хватает и так.

Наши с Кариной вялые отношения продолжаются; мало того, она, исчерпав свое терпение, решительно взялась подводить более прочную базу под наше с ней общее будущее, и оно, кажется, уже просматривается — ее героическими усилиями. И я отчасти благодарен ей за это: что стало бы со мной без нее? Потому что есть одна серьезная опасность для меня: в последнее время надо мной нависает тень мизантропии, которая пытается накрыть меня с головой — а Карина, добрая душа, спасает меня от нее, загораживая своим телом, и роль спасительницы только придает ей сил. Под ее благотворным влиянием я, может, даже допишу и защищу свою докторскую (чем порадую своего древнего товарища Илью), хотя мне эта докторская… Я, наверное, буду похож тогда на Мюнхгаузена, который тащит себя из болота за волосы; так и хочется прыснуть со смеху над собой.

А по поводу мизантропии — я все меньше нахожу прелести в окружающей жизни, в том числе и в окружающих меня людях; наблюдения за ними оптимизма не придают. Святое, простодушное время — пора детства, юности и то особенное время, когда я был с Тобой и видел, что хотел, а чего не хотел, того и не было! А теперь, когда иду по улице — устаю от встречных лиц без выражения и без света в глазах; мало того, они сливаются для меня в одну безликую массу и неразличимы — как китайцы; впрочем, один профессор-китаец признавался мне, что ему все европейцы кажутся на одно лицо, в то время как китайские лица — необыкновенно разнообразны; всё, оказывается, зависит от точки зрения… Утешаю себя тем, что еще не дошел до взглядов г-на Свифта, известный герой которого, в конце концов, предпочел общество людей, мерзких йэху — лошадям в конюшне.

Но в моей душе есть один особенный уголок: на зеленой поляне там цветут цветы и звенят в синем небе над поляной жаворонки; там светло и солнечно, даже в пасмурные дни, даже ночью; там живет Твой образ; Ты там часто смеешься, меряешь обновы, зовешь меня попробовать лакомство своего приготовления, или просишь, когда Тебе скучно, поболтать с Тобой, рассказать что-нибудь очень-очень серьезное и необыкновенно при этом смешное…

Странно: ведь мы с Тобой столько раз делали love в самых разных местах, и эти loves бывали и легкомысленными — до хохота! — и тягуче-сладкими, и мучительно-страстными, и ослепительными, как ночная гроза… Но почему не loves являются мне на тех зеленых полянах в моих снах? Я думаю, потому, что над этими яркими, но короткими эпизодами нашей жизни простиралось то самое, большое, до необъятности, что зовется Любовью — именно она увлекала нас в божественную игру, а эти loves бывали в той игре лишь маленькими пряными приложениями; именно она — в чистом виде! — и приходит теперь ко мне в моих снах — а не эти безделицы laves! Сны о Любви благотворно действуют на меня: делают бодрым дух и легким воображение; вспоминая Тебя в них, я улыбаюсь.

Странное это явление: когда теряется счет времени и пространства — их заменяет собой одно чувство, то самое, которое с большой буквы, и необыкновенно счастлив должен быть тот, кого посетило то самое, большое-пребольшое, причащающее нас к бессмертию, и несчастен тот, у кого было всё остальное — но не было его; значит, поленился поискать его в закоулках жизни, поломать голову, как заложить на камнях своей души цветущий сад и потрудиться его выходить — а ухватился за первую подделку, что ему подсунул случай…

* * *

Где Ты сейчас, что с Тобой?.. Сначала мне передавали, что Ты — по знакомству, наверное? — перешла социологом на завод, известный в городе хорошими прибылями и большими зарплатами. Тебе понадобилось много денег? Что с Тобой стало? Ведь мы с Тобой знали, что работать лишь для денег — самое пустое на свете занятие: когда чего-то главного в жизни нет и уже не будет, остается иллюзия, будто можно купить это главное за деньги… А Алена, вроде бы, вышла замуж и уехала вместе с мужем за рубеж, на Запад (тоже, может быть, за деньгами?)… И Ты, будто бы, после этого с кем-то (или за кем-то?), бросив завод, тоже уехала — перебралась поближе к Западу и, соответственно, к Алене. И когда Тебя провожали друзья, Ты, будто бы, подвыпивши, горько плакала и говорила, что наш город стал мешать Тебе жить: просто измучил воспоминаниями — каждая улица, каждая скамья кричит Тебе о прошлом, где Ты была куда счастливей… Но на самом-то деле Тебя здесь, как я понял, уже ничто не стало держать: связь с родителями (если они еще живы) утратила, дочь далеко…

А потом, через третьи руки, мне передали, что Ты, будто бы, умерла. Но не верю этому слуху! — с чего бы это молодая еще женщина, и — вдруг?.. Нелепость!

А если и в самом деле? Значит, Твои душа и тело исчерпали свои силы, потеряли тонус, и какая-то болезнь одолела их? Но если бы Твое чувство ко мне не кончилось и мы бы остались вместе, переливая друг в друга силы и энергию — сумела бы тогда болезнь одолеть Тебя, или она сильнее всяких уз?

А я продолжаю носить Тебя в себе, и Ты во мне по-прежнему — молодая, озорная, веселая… Иногда на улице, среди толпы слышу Твой смех, настолько явственный, что вздрагиваю и озираюсь… Или вдруг вижу Твой силуэт вдалеке: ведь я узнАю его из миллиона! — и невольно ускоряю шаг, чтобы догнать; но Ты так же неожиданно, как возникла, исчезаешь… Колдовство какое-то; ведь не может же быть, чтобы Ты была размножена в сотнях копий! И начинаю понимать: просто Ты — во мне, и мое воображение постоянно пытается Тебя оживить…

Однажды среди бумаг нашел Твою записку: "Милый, не теряй меня — скоро буду. Я!", — и рядом с "Я" — шутливо нарисованная женская фигурка, очень похожая на Твою. Совершенно забыл: по какому поводу Ты ее писала? — но я сидел над ней, обалдевши, и явственно видел Тебя с высунутым кончиком языка, старательно выводящей эти каракули и фигурку — и торопливая писулька наполнилась для меня другим, новым смыслом… А однажды нашел среди своих бумаг золотой-золотой волос — Твой! — и чуть не заплакал над ним, а потом бережно завернул в бумагу: взглянуть на него когда-нибудь еще.

Трижды мы с Тобой бывали на Черном море, на его Крымском и Кавказском побережьях… Как-то не столь давно разговорилась со мной о тех местах сослуживица, много раз там бывавшая; с энтузиазмом вспоминала она тамошние чудеса природы и древние развалины, терзая меня вопросами: а видели вы то? а помните это?.. Я смутно помнил и то, и это — но больше всего мне помнилось лишь обилие света, тепла, солнца, морского простора и синевы, и посреди всего этого, на фоне этого, ярче солнца — только Ты, Ты одна!..

Единственное, что меня теперь мучает — не слишком ли дорого заплачено нами за то, чтобы наши отношения состоялись, и есть ли им оправдание, раз они остались бесплодны? И не из-за того ли иссякли, и не из-за того ли умерла Ты — если только умерла? Или (боюсь произнести вслух тайное сомнение, все чаще меня одолевающее) и в самом деле есть какие-то высшие силы и высшая справедливость, которые нас настигают и воздают нам на всё?

Где найти ответы на эти вопросы?.. За такие отношения, видно, и в самом деле надо много платить? И не больше ли всех заплатили мы с Тобой?.. И зачем, в принципе, существуют такие отношения? Если только для зачатия: чтобы не прервалось человечество, — то ведь для этого достаточно физиологического акта, остальное избыточно, причем избыточность эта хлопотна — насколько без нее проще и спокойней!..

Но, может быть, именно для того, чтобы человечество не только не прервалось, а еще и придало себе мощный импульс остаться на Земле, и нужна такая энергия избыточности — и именно ее человечество бездумно теряет, растрачивая на пустяки?.. Как я теперь сожалею: какую же мы совершили глупость, что избыточность наших отношений не проросла в вечность — мы не родили ребенка! Столько сил впустую! И виноват только я, я один: ведь я, я нес ответственность и за Тебя тоже! — но я сомневался в божественной природе наших отношений, и вот итог: Тебя нет, и вокруг пустота; отразится ли то, что с нами было, как-нибудь в мире — или это бесследно и потому бессмысленно?..

Тебя нет, а я всё продолжаю мысленно разговаривать с Тобой через время и расстояние, и, возможно, через грань бытия; я винюсь перед Тобой за то, что слишком мало прекрасных слов сказал Тебе и мало благодарил, и лишь теперь наверстываю упущенное; я объясняюсь с Тобой, даже спорю — не затем, чтобы найти истину: разве ищут в споре истину? — в споре, если только в нем нет борьбы амбиций, ищут лишь ускользающую гармонию… И если правда, что у души есть вечная жизнь — значит, мой мысленный голос, который я рассеиваю в виде волновой энергии, долетит до Тебя, Ты его услышишь и узнаешь среди миллионов других в невидимом хоре, и он заставит Тебя пусть даже не ответить мне — но хотя бы настроиться на мою волну и пережить со мной радость нового общения!.. А если нет — так пусть эти мои волны заполняют эфир и, даже когда и меня уже не будет, будут жить независимой от меня жизнью — может быть, давая чьим-то чутким душам возможность уловить мою мелодию, и она поможет им стать чуть-чуть богаче нашим с Тобой опытом?

153