Тысяча и одна ночь. В 12 томах

АЛЬ-РАШИД И ШЕЙХ

О царь благословенный, до меня дошло, что халиф Гарун аль-Рашид, одолеваемый скукой и находясь в таком настроении духа, в каком находится в эту минуту твоя светлость, вышел прогуляться на дорогу, ведущую из Багдада в Басру, взяв с собою визиря своего Джафара аль-Бармаки, любимого своего музыканта Абу Ишаха и поэта Абу Нуваса.

В то время как они прогуливались, взор халифа был сумрачен, а губы его сжаты, по дороге проезжал некий шейх верхом на осле.

Тогда халиф обернулся к визирю своему Джафару и сказал ему:

— Расспроси этого шейха о месте назначения его поездки.

И Джафар, который уже в течение некоторого времени тщетно придумывал, чем бы развлечь халифа, тотчас решил позабавить его насчет шейха, который спокойно ехал своей дорогой, предоставив веревке право мотаться на шее своего смирного осла. И вот он приблизился к шейху и спросил его:

— Куда это ты, о достопочтенный?

Шейх ответил:

— Я еду в Багдад из Басры, моего родного города.

Джафар спросил:

— А по какой причине совершаешь ты такое длинное путешествие?

Он же ответил:

— Во имя Аллаха! Это для того, чтобы найти в Багдаде ученого врача, который прописал бы мне примочку для глаза.

Он сказал:

— Удача и выздоровление в руках Аллаха, о шейх! Но что дашь ты мне, если, чтобы избавить тебя от поисков и расходов, я сам пропишу тебе здесь примочку, которая может вылечить твой глаз в одну ночь?

Он ответил:

— Один только Аллах сможет вознаградить тебя по заслугам!

Тогда Джафар обернулся к халифу и к Абу Нувасу и подмигнул им, а потом он сказал шейху:

— Если так, добрый мой дядюшка, запомни хорошенько тот рецепт, который я тебе сейчас сообщу, ибо он весьма прост, а именно: возьми три унции дуновения ветра, три унции солнечных лучей и три унции света от фонаря; осторожно смешай все это вместе в ступке без дна и выставь на три месяца на воздух. После этого тебе придется толочь эту смесь в течение трех месяцев и затем, слив в дырявую посудину, выставить еще на три месяца на ветер и солнце. Тогда лекарство будет готово, и тебе придется только триста раз присыпать глаз в первую же ночь, беря каждый раз по три больших щепотки, и ты заснешь. На следующий день ты проснешься исцеленным, если будет угодно Аллаху.

Услышав эти слова, шейх в знак благодарности и почтения упал ничком на своего осла перед Джафаром и вдруг громко испустил из зада воздух, а потом два долгих вздоха и сказал Джафару:

— Поспеши, о врач, принять выражение моей благодарности, прежде чем запах рассеется. Это покамест единственный ответ моей признательности за твое хваленое лекарство; но будь уверен, что по возвращении на родину я пошлю тебе в подарок невольницу с задом, морщинистым, как сухой инжир, которая доставит тебе столько удовольствия, что ты расстанешься с душою своею; и тогда невольница твоя будет так убиваться по тебе и так страдать, что, плача по тебе, она не сможет удержаться от того, чтобы не помочиться на твое похолодевшее лицо и не увлажнить твою сухую бороду.

Затем шейх, спокойно погладив своего осла, продолжал путь свой, в то время как халиф шлепнулся задом на землю, задыхаясь от смеха при виде вытянутой физиономии визиря, пригвожденного на месте, пораженного изумлением и не находившего слов для ответа, и выразительных движений Абу Нуваса, который отечески поздравлял его с удачей.

Выслушав эту историю, царь Шахрияр внезапно просветлел и сказал Шахерезаде:

— Поспеши рассказать мне в эту ночь еще какой-нибудь случай, по меньшей мере столь же забавный!

И маленькая Доньязада воскликнула:

— О Шахерезада, сестра моя, сколь приятны и сладостны слова твои!

Тогда после краткого молчания Шахерезада сказала:

ОТРОК И ЕГО УЧИТЕЛЬ

Рассказывают что у визиря Бадреддина, правителя Ямана, был брат-отрок, одаренный такой несравненной красотой, что мужчины и женщины оборачивались, когда он проходил, чтобы полюбоваться им и искупать глаза свои в прелестях его. И потому визирь Бадреддин, опасаясь для него какого-нибудь серьезного приключения и не желая отдать его в школу из боязни, что он не сможет достаточно следить за ним, пригласил к нему на дом в качестве учителя почтенного и благочестивого шейха, известного чистотой своих нравов, и отдал брата в руки его. И шейх, таким образом, ежедневно являлся к своему ученику, с которым и запирался на несколько часов в комнате, отведенной визирем для уроков.

Через некоторое время красота и прелести отрока не преминули произвести свое обычное впечатление на шейха, который в конце концов безмерно влюбился в своего ученика и почувствовал, как при виде его душа у него начинает петь всеми своими птицами и пробуждает этим своим пением все, что спало. Поэтому, не зная, что делать, чтобы успокоить свое волнение, шейх однажды решил рассказать отроку о смятении своей души и заявил, что больше не может без него обходиться.

Тогда весьма тронутый юноша сказал ему:

— Увы! Ты же знаешь, что руки мои связаны и за каждым моим движением следит непрестанно мой брат.

Шейх вздохнул и сказал:

— Мне бы так хотелось провести хоть один вечер с тобой! Юноша ответил:

— Об этом нечего и думать! Если уж днем установлен такой надзор за мной, то ночью тем более!

Шейх возразил:

— Я, конечно, знаю это, но ведь терраса моего дома непосредственно соприкасается с домом, в котором ты живешь, и тебе было бы нетрудно сегодня же ночью, как только брат твой заснет, подняться туда наверх; а там уж я помогу тебе перебраться через разделяющую нас невысокую стенку и уведу к себе на террасу, куда никто не придет следить за нами.

И юноша принял это предложение, сказав…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

И царь Шахрияр сказал себе: «Я, конечно, не убью ее, прежде чем не узнаю, что произошло между этим юношей и его учителем».

И вот когда наступила

она сказала:

Никто не придет следить за нами.

И юноша принял это предложение, сказав:

— Слушаю и повинуюсь! — и с наступлением ночи притворился спящим, а когда визирь удалился в свою комнату, он поднялся на террасу, где ждал его шейх, который тотчас взял его за руку и поспешил повести на свою террасу, где были приготовлены полные кубки и плоды. И они уселись на белой циновке при лунном сиянии и, возбуждаемые вдохновением и ясностью чудной ночи, принялись петь и пить, в то время как нежные лучи светил наполняли их пламенным восторгом. Пока они проводили время таким образом, визирь Бадреддин вздумал, прежде чем лечь спать, взглянуть на юного брата своего и был весьма удивлен, не найдя его. Он пустился на поиски за ним по всему дому и наконец поднялся на террасу и подошел к отделяющей ее от соседнего дома невысокой стене; и тогда он увидел распивающих и сидящих друг подле друга брата своего и шейха с кубками в руках.

Но шейх еще издали заметил его приближение и с очаровательной находчивостью оборвал песню, которую пел, чтобы тотчас же, не меняя тона, пропеть на тот же мотив следующие стихи, которые тут же сочинил:

Когда визирь Бадреддин услышал эти стихи, которые заключали столь лестный намек в его адрес, то он, будучи скромен и обходителен, и притом не видя в том, что происходило, ничего преступного, удалился, говоря самому себе: «Клянусь Аллахом! Я не смущу их беседы!»

И оба были в полнейшем блаженстве.

Рассказав эту историю, Шахерезада остановилась на минуту, а затем сказала:

^{И тогда он увидел распивающих и сидящих друг подле друга брата своего и шейха с кубками в руках.}

ВОЛШЕБНЫЙ МЕШОК

Рассказывают, что халиф Гарун аль-Рашид, томимый однажды ночью обычным припадком бессонницы, призвал к себе визиря своего Джафара и сказал ему:

— О Джафар, грудь моя сегодня ночью стеснена бессонницей до крайности, и я бы весьма желал, чтобы ты как-нибудь облегчил мне ее.

Джафар отвечал:

— О эмир правоверных, у меня есть друг, персиянин по имени Али, который знает кучу восхитительных историй, способных изгладить самую упорную печаль и успокоить самый сильный гнев. Аль-Рашид ответил:

— Сейчас же позови ко мне этого твоего друга.

И Джафар тотчас вызвал его к халифу, который усадил его и сказал:

— Послушай, Али, мне сказали, что ты знаешь истории, способные рассеять грусть и тоску и даже доставить сон тому, кто страдает бессонницей. Я хочу услышать от тебя одну именно такую историю. Али-персиянин ответил:

— Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных! Но я не знаю, рассказать ли тебе одну из тех, которые я слышал ушами своими, или же такую, которую видел собственными глазами?

И аль-Рашид сказал:

— Я предпочитаю одну из тех, в которых ты сам принимал участие.

Тогда Али-персиянин сказал:

— Я сидел однажды в своей лавке, покупая и продавая, когда некий курд стал торговать у меня кое-какие вещи; но вдруг он схватил маленький мешочек, выставленный у меня на окне, и, не трудясь даже скрыть его, хотел удалиться вместе с ним, как если бы он принадлежал ему с самого рождения. Тогда я бросился из лавки на улицу, схватил его за полу его одежды и потребовал, чтобы он отдал мне мой мешок; но он пожал плечами и сказал мне:

— Этот мешок? Но он ведь принадлежит мне со всем его содержимым.

Тогда я, почти задыхаясь от гнева, воскликнул:

— О мусульмане! Спасите же меня от рук этого неверного!

На мой крик вокруг нас столпился весь базар, и купцы посоветовали мне тотчас же идти жаловаться к кади. И я согласился, и они помогли мне притащить курда, похитителя моего мешка, к кади.

Когда мы предстали перед кади, то почтительно остановились пред лицом его, и он обратился к нам с вопросом:

— Кто же из вас истец? И на кого он жалуется?

Тогда курд, не дав мне времени открыть рта, сделал несколько шагов вперед и ответил:

— Да дарует Аллах поддержку господину нашему кади! Мешок этот, который ты видишь, мой мешок, и все, что в нем содержится, принадлежит мне. Я было потерял его и вдруг нашел выставленным в лавке этого человека.

Кади спросил его:

— Когда же ты потерял его?

Он ответил:

— Вчера днем, и потеря эта всю ночь не давала мне спать.

Кади спросил его:

— В таком случае перечисли мне предметы, которые в нем находятся.

Тогда курд, не колеблясь ни секунды, сказал:

— В моем мешке, о господин наш кади, находятся: два хрустальных флакона, наполненных чернью, платок, два стакана для лимонада с золотым ободком, два факела, две ложки, подушка, две скатерти для игорных столов, два кувшина, два таза, поднос, котел, чан для воды из обожженной глины, кухонный ковш, толстая вязальная игла, два мешка с провизией, беременная кошка, две суки, миска с рисом, два осла, двое женских носилок, суконное платье, две шубы, одна корова, два теленка, овца с двумя своими ягнятами, верблюдица и два маленьких верблюда, два одногорбых выездных верблюда со своими самками, один буйвол, два вола, львица и два льва, медведица, две лисицы, один диван, два ложа, дворец с двумя большими приемными залами, два шатра из зеленой ткани, два балдахина, кухня с двумя выходами и целое собрание курдов моего племени, готовых тотчас засвидетельствовать, что мешок этот — мой мешок.

Тогда кади повернулся ко мне и спросил меня…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Кади повернулся ко мне и спросил меня:

— А ты что имеешь ответить?

Я же, о эмир правоверных, был всем этим весьма изумлен. Тем не менее я несколько подался вперед и ответил:

— Да возвысит и прославит Аллах господина нашего кади! Я же знаю, что в мешке моем есть только: беседка в развалинах, дом без кухни, помещение для собак, школа для мальчиков, молодые люди, играющие в кости, разбойничий притон, войско со своими начальниками, город Басра и город Багдад, старинный дворец эмира Шад-дада бен-Ада, кузнечный горн, рыболовная сеть, пастушеский посох, шесть хорошеньких мальчиков, двенадцать юных девственниц и тысяча проводников каравана, готовых засвидетельствовать, что этот мешок — мой мешок.

Когда курд услышал ответ мой, он разразился слезами и рыданиями, затем с плачем воскликнул:

— О господин наш кади, этот мешок, мне принадлежащий, известен-преизвестен, и все знают, что это моя собственность. В нем, кроме всего прочего, содержится: два укрепленных города и десять башен, два алхимических перегонных куба, четыре шахматных игрока, кобыла с двумя жеребятами, один жеребец и два мерина, два длинных копья, два зайца, один мальчишка и два сводника, один слепой и двое зрячих, один хромой и двое разбитых параличом, капитан судна, корабль со всеми матросами и, наконец, кади и два свидетеля, готовых подтвердить, что мешок этот — мой мешок.

При этих словах кади обратился ко мне и спросил меня:

— А что ты можешь ответить на все это?

Я же, о эмир правоверных, почувствовал, что переполнен злобой до самого носа. Но я все же сделал несколько шагов вперед и ответил со всем спокойствием, на какое только был способен:

— Да просветит и укрепит Аллах разум господина нашего кади! Я должен прибавить, что в мешке этом, кроме всего прочего, есть: лекарство против головной боли, любовные напитки и чары, кольчуги и целые шкафы с оружием, тысяча баранов, выдрессированных для борьбы на рогах, мужчины, предавшиеся женщинам, любители мальчиков, сады, полные деревьев и цветов, лозы, отягощенные гроздьями, яблоки и фиги, тени и привидения, графины и кубки, молодожены со всем свадебным поездом, двенадцать постыдно пукающих, друзья, расположившиеся на лугу, хоругви и знамена, молодая супруга, выходящая из хаммама, двадцать певиц, пять прекрасных невольниц-абиссинок, три индианки, четыре гречанки, пятьдесят турчанок, семьдесят персиянок, сорок кашмирянок, восемьдесят курдок, столько же китаянок, девяносто грузинок, вся страна Ирак, земной рай, две конюшни, одна мечеть, несколько хаммамов, сто купцов, одна деревянная доска, один гвоздь, негр, играющий на кларнете, тысяча динариев, двадцать ящиков с материями, двадцать танцовщиц, пятьдесят складов, город Куфа, город Газа, Дамиетта[2], Асуан[3], дворец Хосроя Ануширвана[4], выступающего в качестве идеального правителя, и дворец Сулеймана, все области, расположенные между Балхом и Испаганью, Индия и Судан, Багдад и Хорасан; он содержит еще — да охранит Аллах дни господина нашего кади! — саван, гроб и бритву для бороды кади, если он не захочет признать мои права и постановить, что мешок этот — мой мешок.

Выслушав все это, кади посмотрел на нас и сказал:

— Клянусь Аллахом! Или оба вы негодяи, насмехающиеся над законом и его представителем, или же мешок этот — бездонная пропасть или даже долина — место Страшного суда!

И чтобы проверить наши слова, кади велел тотчас развязать мешок при свидетелях. В нем лежало несколько апельсинных корок и несколько косточек маслин. Тогда я заявил удивленному до крайних пределов удивления кади, что этот мешок действительно принадлежит курду, мой же исчез, и тотчас же удалился.

Когда халиф Гарун аль-Рашид прослушал эту историю, то повалился навзничь от сильного взрыва смеха и дал великолепный подарок Али-персиянину. И эту ночь он проспал глубоким сном до утра.

Затем Шахерезада прибавила:

— Но не думай, о царь благословенный, что эта история лучше той, в которой аль-Рашид оказался в некоем затруднении, связанным с любовью.

И царь Шахриар спросил:

— Что это за история, которой я не знаю?

Тогда Шахерезада сказала:

СУД АЛЬ-РАШИДА

Говорят, что однажды ночью Гарун аль-Рашид, спавший между двумя прекрасными отроковицами, которых он равно любил и одна из которых была из Медины, а другая из Куфы, не хотел выразить ни одной из них свое предпочтение вплоть до финала. И приз одобрения аль-Рашида должен был достаться той, которая более всего этого заслуживает. И наложница из Медины начала с того, что взяла царя за руки и начала нежно ласкать их, в то время как другая, из Куфы, лежа немного ниже, массировал его ноги и пользовалась этой возможностью, чтобы время от времени подводить свои руки к добру, расположенному повыше. И под влиянием таких восхождений добро это внезапно начало значительно увеличивать в размере. И тогда наложница из Куфы поспешила обхватить его, полностью поместив меж ладонями рук своих, а наложница из Медины сказал ей:

— Я вижу, что ты оставляешь все добро для себя одной и не собираешься думать и о моих интересах.

При этом она быстрым движением оттолкнула соперницу и, в свою очередь, завладела добром, осторожно сжимая его обеими руками. Тогда утратившая свои позиции наложница, которая хорошо разбиралась в учении пророка, сказал наложнице из Медины:

— Именно я должна иметь право на это добро, ибо, по словам пророка (да пребудет молитва и мир над ним!), «тот, кто оживил мертвую землю, становится единственным ее владельцем».

Однако наложница из Медины, которая не выпускала доставшееся ей добро, была не менее сведуща в Сунне, чем ее соперница из Куфы, и сразу же ответила ей:

— Нет! Добро принадлежит мне благодаря словам пророка (мир и молитва над ним!), которые мудрецы сохранили и передали нам: «Зверь принадлежит не тому, кто его поднимает с лежки, а тому, кто его добывает».

И когда халиф услышал эти цитаты, он нашел их настолько точными, что этой ночью он удовлетворил двух отроковиц в равной степени.

— Но, о царь благословенный, ни одна из этих историй не может сравниться с той, где две женщины спорят, чтобы выяснить, кому следует отдать предпочтение в любви — юноше или же зрелому мужу.

КОМУ ОТДАТЬ ПРЕДПОЧТЕНИЕ — ЮНОШЕ ИЛИ ЗРЕЛОМУ МУЖУ?

Историю эту передает нам Абул Айна. Он повествует:

— Однажды вечером поднялся я на террасу своего дома, чтобы подышать свежим воздухом, как вдруг услышал беседу двух женщин на террасе соседнего дома. Болтавшие были женами моего соседа, и у каждой было по любовнику, и обе были гораздо более им довольны, чем бессильным старым мужем. Но возлюбленный одной из них был прекрасный юноша, еще совсем нежный, с розовым безбородым лицом, тогда как возлюбленный другой был уже зрелый мужчина, весь обросший густой и жесткой бородой. И как раз эти две соседки мои, не подозревая, что их слушают, спорили об относительных достоинствах своих любовников.

Одна сказала…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Как можешь ты, о сестра моя, выносить жесткую бороду своего возлюбленного во время поцелуя, когда борода его натирает твои груди, а усы его царапают своими колючками твои щеки и губы? И что ты делаешь, чтобы нежная кожа твоя не была всякий раз попорчена и глубоко изранена? Поверь мне, сестра моя, перемени любовника и сделай так, как я: отыщи себе какого-нибудь юношу с покрытыми легким пухом и соблазнительными, как плод, щеками, с нежным телом, тающим на губах под поцелуями. Клянусь Аллахом, что он сумеет отлично возместить перед тобой отсутствие бороды многими прелестями, полными услады.

На эти слова подруга ее ответила ей:

— Как ты глупа, сестра моя, и как мало у тебя и тонкости и здравого смысла! Разве не знаешь ты, что дерево красиво, лишь одетое листвой, а огурец сладок лишь со всем своим пушком и шероховатостями? И что на свете может быть безобразнее, чем мужчина безбородый и лысый, как земляная груша? Знай же, что борода и усы составляют для мужчины то же, что длинные косы для женщины. И это настолько неоспоримо, что Аллах Всевышний (да будет Он прославлен!) создал в небе особого ангела, который занят исключительно тем, что воспевает хвалу Творцу, даровавшему бороду мужчинам и одарившему женщин длинными волосами! К чему советуешь ты мне выбрать себе в любовники безбородого юношу?

Неужели ты думаешь, что я согласилась бы лечь под кого-то, кто, едва поднявшись, думает о том, как бы опуститься, и, едва напрягшись, мечтает расслабиться, а едва завязав узел, думает о том, как его развязать, едва затвердев, мечтает расплавиться, едва воздвигнув, мечтает развалить, едва сплетя, мечтает развязать, едва подтянув, мечтает освободить? Ну подумай, моя бедная сестренка! Я никогда не оставлю человека, который едва унюхал, и уже обнимает, и когда он входит, то остается на месте, и когда опорожнен, то начинает снова, и когда он двигается, то это замечательно, ведь двигается он превосходно, и который щедро дает и отличного пробивает!

Услышав это объяснение, женщина, любовником которой был безбородый юноша, воскликнула:

— Клянусь священным камнем Каабы! О сестра, ты заставляешь меня испробовать бородатого мужчину!

Затем после краткого молчания Шахерезада сказала:

ЦЕНА ОГУРЦОВ

Однажды эмир Моин бен-Зайд встретил на охоте араба, едущего из пустыни верхом на осле. Он приблизился к нему и после приветствий спросил его:

— Куда едешь ты, брат-араб, и что это ты везешь так тщательно завязанным в этом мешочке?

Араб ответил:

— Я еду к эмиру Моину, чтобы отвезти ему эти огурцы, созревшие раньше обычного времени на моей земле, с которой я впервые получил плод. И так как эмир — самый щедрый человек, какого я знаю, то я уверен, что он заплатит мне за эти огурцы цену, достойную его великодушия.

Эмир Моин, которого арабу до тех пор не приходилось видеть, спросил его:

— А сколько же, ты надеешься, даст тебе эмир Моин за твои огурцы?

Араб ответил:

— По меньшей мере тысячу золотых динариев!

Он спросил:

— А если эмир скажет тебе, что это слишком много?

Он ответил:

— Тогда я попрошу всего пятьсот!

— А если он скажет, что это тоже слишком много?

— Я попрошу триста!

— А если он скажет, что и это слишком много?

— Сто!

— А если он скажет, что и это слишком много?

— Пятьдесят!

— А если он скажет, что это все-таки много?

— Тридцать!

— А если он скажет, что и это много?

— О, тогда я пущу своего осла в его гарем и обращусь в бегство с пустыми руками!

Услышав эти слова, Моин засмеялся и пришпорил коня, чтобы догнать свою свиту и поспешно возвратиться во дворец, где предупредил своих рабов и своего первого придворного, чтобы они впустили араба с огурцами.

И вот когда час спустя араб добрался до дворца, то первый придворный поспешил провести его в приемную залу, где ждал его эмир Моин, величественно сидящий на троне среди пышности своего двора и окруженный своими телохранителями с обнаженными саблями в руках.

Араб, конечно, был очень далек от того, чтобы узнать в нем всадника, встреченного им по дороге, и с мешком в руках ждал, чтобы эмир после приветствий первый заговорил с ним.

И эмир спросил его:

— Что принес ты мне в этом мешке, брат-араб?

Он ответил:

— Зная щедрость господина нашего эмира, я приношу ему первый сбор свежих огурцов, выросших на моем поле!

— Какая прекрасная мысль! А во сколько же ты ценишь мою щедрость?

— В тысячу динариев!

— Это дороговато!

— Пятьсот!

— Слишком дорого!

— Триста!

— Слишком дорого!

— Сто!

— Слишком дорого!

— Пятьдесят!

— Слишком дорого!

— Ну, тридцать!

— Все-таки слишком дорого!

Тогда араб воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Экое несчастье принесла мне встреча с этой черномазой рожей, которую я видел в пустыне! Нет, клянусь Аллахом, о эмир, я не могу уступить мои огурцы меньше чем за тридцать динариев!

Услышав эти слова, эмир Моин улыбнулся, но ничего не ответил.

Тогда араб посмотрел на него и, заметив, что человек, повстречавшийся ему в пустыне, был не кто другой, как сам эмир Моин, сказал:

— Ради Аллаха! О господин мой, вели принести эти тридцать динариев, ибо осел мой привязан там, у ворот!

При этих словах эмир Моин так расхохотался, что опрокинулся навзничь; и он велел призвать своего управляющего и сказал ему:

— Нужно немедленно отсчитать этому брату-арабу сначала тысячу динариев, затем пятьсот, затем триста, затем сто, затем пятьдесят и, наконец, тридцать, чтобы убедить его оставить своего осла привязанным там, где он стоит.

И араб был на вершине изумления, получив тысячу девятьсот восемьдесят динариев за мешок огурцов. Но такова была щедрость эмира Моина! Да будет милость Аллаха со всеми ними навсегда!

Затем Шахерезада сказала:

СЕДЫЕ ВОЛОСЫ

Абу Сид[5] рассказывает:

— Я зашел однажды во фруктовый сад, чтобы купить плодов, когда увидел вдалеке сидящую под тенью абрикосового дерева женщину, которая расчесывала волосы свои. Я тотчас приблизился к ней и увидел, что она была старая и волосы у нее были седые; но лицо ее было весьма миловидно, а цвет кожи свеж и прекрасен. Видя, что я приближаюсь к ней, она не сделала ни малейшего движения, чтобы закрыть лицо свое, и ни единой попытки покрыть голову и продолжала, улыбаясь, расчесывать волосы свои гребнем из слоновой кости. Я же остановился перед нею и после приветствия сказал ей:

— О старая годами, но столь юная лицом, почему не красишь ты своих волос, чтобы вполне походить на молодую девушку? Что мешает тебе сделать это?

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что близится утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Зачем не красишь ты волос своих? Что мешает тебе сделать это?

Тогда она подняла голову, посмотрела на меня своими большими глазами и ответила следующими стихами:

Затем Шахерезада сказала:

РАЗЛИЧНЫЕ РЕШЕНИЯ

Рассказывают, что визирь Джафар принимал у себя однажды ночью халифа Гаруна аль-Рашида и ничего не жалел, чтобы приятно занять его.

И вдруг халиф сказал ему:

— Джафар, мне пришло на память, что ты купил себе чрезвычайно красивую невольницу, которую я еще раньше заметил и которую хотел купить для себя лично. И теперь я желаю, чтобы ты уступил ее мне за ту цену, которую найдешь подходящей.

Джафар ответил:

— Я отнюдь не намерен продавать ее, о эмир правоверных.

Он сказал:

— Тогда отдай ее мне в подарок.

Джафар ответил:

— Я вовсе не намерен этого делать, о эмир правоверных.

Тогда аль-Рашид нахмурил брови и воскликнул:

— Клянусь тремя клятвами, что сию же минуту развожусь с супругой моей Сетт Зобейдой, если ты не согласишься продать мне эту невольницу или же уступить ее мне!

Джафар ответил:

— Клянусь и я тремя клятвами, что я развожусь сию же минуту с супругой моей, матерью детей моих, если я соглашусь продать тебе эту невольницу или уступить ее тебе!

Произнеся эту клятву, оба они заметили вдруг, что зашли слишком далеко, ослепленные парами вина, и оба в одно время спросили себя, каким способом выйти теперь из этого затруднительного положения. После нескольких минут смущения и раздумья аль-Рашид сказал:

— Нам нет другого способа выйти из этого столь затруднительного положения, как только прибегнув к помощи кади Абу Иуссуфа, столь сведущего в праве по вопросам о разводе!

И они тотчас послали за ним, и Абу Иуссуф подумал: «Если халиф присылает за мной среди ночи, то, значит, совершается нечто весьма важное для всего ислама».

Затем он с большой поспешностью вышел из дому, сел верхом на своего мула и сказал невольнику, следовавшему за мулом:

— Захвати с собой мешок с кормом для мула, ибо он еще не доел своей порции, и не забудь по приезде подвязать этот мешок ему к морде, чтобы он мог продолжать есть.

Когда он вошел в залу, где ждали его халиф и Джафар, то халиф поднялся в честь его и усадил его подле себя, — милость, которую он оказывал одному только Абу Иуссуфу. Затем он сказал ему:

— Я вызвал тебя по делу первостепенной важности, — и разъяснил ему суть дела.

Тогда Абу Иуссуф сказал:

— Но разрешение этого казуса, о эмир правоверных, — самая простая вещь, какую можно себе представить.

И он обратился к Джафару и сказал ему:

— Нужно только, чтобы ты продал халифу половину невольницы, а другую половину отдал ему в дар.

Это решение привело халифа в восторг, и он вполне оценил всю тонкость его: оно освобождало их обоих от клятвы, предоставляя ему воспользоваться невольницей, которую он желал иметь. И они тотчас же призвали невольницу, и халиф сказал:

— Я не могу ждать, пока пройдет положенное время для окончательного ее освобождения, которое дозволит мне взять эту невольницу у ее прежнего владельца. Нужно, значит, о Абу Иуссуф, чтобы ты изобрел какой-нибудь способ совершить это освобождение немедленно.

Абу Иуссуф ответил:

— Это еще проще. Пусть приведут сюда какого-нибудь юного мамелюка.

И упомянутый мамелюк был тотчас призван, и Абу Иуссуф сказал:

— Для того чтобы такое немедленное освобождение было законным, нужно, чтобы невольница эта вступила в законное супружество. Я теперь же выдам ее замуж за этого мамелюка, которой за условленное вознаграждения разведется с нею, не коснувшись ее.

И тогда только, о эмир правоверных, невольница эта сможет тебе принадлежать в качестве наложницы.

И он обратился к мамелюку и сказал ему:

— Согласен ли ты взять эту невольницу как законную супругу свою?

Он ответил:

— Согласен.

Тогда кади сказал ему:

— Брак заключен. Теперь вот тебе тысяча динариев. Разведись с нею.

Мамелюк ответил:

— Раз я женат законным браком, то я не желаю расторгать его, ибо невольница эта мне нравится.

Услышав этот ответ мамелюка, халиф сдвинул брови от гнева и сказал кади:

— Клянусь честью предков моих! Твое решение приведет тебя к виселице!

Но Абу Иуссуф, сохраняя спокойствие, сказал:

— Пусть господин наш халиф не тревожится отказом этого мамелюка, и пусть будет он уверен, что решение стало теперь легче, чем когда-либо. — Затем он прибавил: — Дозволь мне только, о эмир правоверных, распоряжаться этим мамелюком так, как если бы он был моим рабом.

Халиф сказал ему:

— Я позволяю тебе это. Он твой раб и собственность твоя.

Тогда Абу Иуссуф обратился к девушке и сказал ей:

— Я дарю тебе этого мамелюка и отдаю его тебе как купленного раба. Принимаешь ли ты его так?

Она ответила:

— Принимаю.

И Абу Иуссуф воскликнул:

— В таком случае брак, который он только что заключил с тобою, расторгнут сам собой. И ты разведена с ним, ибо так гласит брачный закон. Я разрешил это дело.

Услышав это, аль-Рашид вне себя от восторга поднялся, выпрямился во весь рост и воскликнул:

— О Абу Иуссуф! Нет подобного тебе во всем исламе!

И он велел принести ему большой поднос, полный золота, и просил принять его. Кади поблагодарил халифа, но не знал, как захватить с собой все это золото. Но вдруг он вспомнил о мешке с овсом, взятом для мула, и, приказав принести его, высыпал в него все золото с подноса и уехал.

История же эта доказывает нам, что изучение законов ведет к почестям и богатству. Да будет милосердие Аллаха над всеми ними!

Затем Шахерезада сказала:

АБУ НУВАС И КУПАНИЕ СЕТТ ЗОБЕЙДЫ

Рассказывают, что халиф Гарун аль-Рашид, который особенно горячей любовью любил супругу и двоюродную сестру свою Сетт Зобейду, велел устроить для нее в саду, предназначенном для нее одной, большой водоем, окруженный рощей густолиственных деревьев, где она могла купаться, вполне укрытая от взоров мужчин и от солнечных лучей густой непроницаемой листвой этой рощи.

Но вот однажды в очень жаркий день Сетт Зобейда пришла совсем одна в эту рощу, разделась на краю водоема и пошла в воду. Но она погрузила в воду лишь ноги до колен, боясь того содрогания, которое испытывает тело, окунувшись в воду все зараз, притом же она не умела плавать. Но чашей, которую захватила с собой, она обливала себе плечи маленькими струями, вздрагивая под влажной лаской свежести.

Халиф, видевший, как она направилась к бассейну, тихонько последовал за ней и, смягчая шум шагов своих, приблизился как раз в то время, когда она была уже раздета. И сквозь листву он принялся любоваться ее белоснежной наготою, но так как он опирался рукою на ветку, то ветка вдруг хрустнула, и Сетт Зобейда…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что близок рассвет, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но ветка вдруг хрустнула, и Сетт Зобейда, охваченная испугом, обернулась, поднеся обе руки, чтобы прикрыть свое самое главное от нескромных взглядов. Но это самое главное у Сетт Зобейды было столь значительно, что обе руки едва могли скрыть и половину этого, а поскольку от воды главное у нее было влажным и скользким, Сетт Зобейда не смогла удержать это в руках и предстала в совершенной своей наготе, и аль-Рашид, который до тех пор не наблюдал самое главное дочери своего дяди[6] в столь явном виде, был одновременно и восхищен и поражен ее громадностью и пышностью и поспешил удалиться крадучись, так же, как пришел. Однако это зрелище пробудило в нем вдохновение, и он почувствовал, что ему хочется сочинить стихи. И он начал с того, что придумал такую строку:

Но сколько он ни пытал ум свой, чтобы сложить следующие строки, ему не удалось не только закончить стих, но даже сочинить вторую строку, которая бы рифмовалась с первой; и он чувствовал себя очень несчастным и обливался потом, повторяя: «В бассейне чистое я видел серебро.» — и не мог придумать, как выйти из затруднения.

Тогда он решил призвать поэта Абу Нуваса и сказал ему:

— Посмотрим, сумеешь ли ты сочинить коротенький стих, первая строка которого была бы такой: «В бассейне чистое я видел серебро».

Тогда Абу Нувас, который, со своей стороны, тоже бродил поблизости от бассейна и видел всю вышеописанную сцену, ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И к полному изумлению халифа, тотчас же сочинил следующие стихи:

Халиф не пытался узнать, каким образом Абу Нувас смог придать своим стихам такую точность изображения, и щедро вознаградил его, чтобы выразить ему свое удовольствие.

Затем Шахерезада прибавила:

— Но не подумай, о царь благословенный, что это остроумие Абу Нуваса было восхитительнее его очаровательной находчивости в следующем случае.

ИМПРОВИЗАЦИЯ АБУ НУВАСА

Однажды ночью халиф Гарун аль-Рашид, томимый упорной бессонницей, прогуливался в одиночестве по галереям дворца, когда заметил одну из своих невольниц, которую чрезвычайно любил, направляющуюся к отдельному своему флигелю. Он последовал за нею и проник в ее покои. Тут он обнял ее и стал ее ласкать и возиться с нею, так что наконец покрывало, ее окутывавшее, упало, и туника соскользнула с плеч ее.

При виде этого желание возгорелось в душе халифа, и он немедленно захотел овладеть ею, но она воспротивилась, говоря:

— Умоляю тебя, о эмир правоверных, отложим это до завтра, ибо сегодня вечером я не ожидала чести твоего прихода и совсем не приготовилась к нему. Но завтра, если будет угодно Аллаху, ты найдешь меня надушенной, и прелести мои будут благоухать на ложе.

Тогда аль-Рашид не стал настаивать и, удалившись, возобновил свою прогулку.

На следующий день в тот же час он послал начальника евнухов Масрура предупредить молодую девушку о предполагаемом посещении. Но молодая девушка, почувствовавшая себя в этот день не совсем здоровой и будучи утомлена и более дурно настроена, чем когда-либо, удовольствовалась тем, что ответила Масруру, напоминавшему ей об обещании, данном ею накануне, поговоркой:

— День стирает данные ночью слова.

В ту минуту, когда Масрур передавал халифу эти слова молодой девушки, вошли поэты Абу Нувас, аль-Ракаши[7] и Абу Мусаб. И халиф, обратившись к ним сказал:

— Пусть каждый из вас сочинит мне тут же какие-нибудь стихи, вставив туда такую строку: «День стирает данные ночью слова». Тогда первый, поэт аль-Ракаши, сказал:

Затем Абу Мусаб вышел вперед и сказал:

Последним выступил Абу Нувас и сказал:

Выслушав эти различные импровизации, аль-Рашид велел дать крупное денежное вознаграждение каждому из поэтов, за исключением Абу Нуваса, которого приказал немедленно казнить, воскликнув:

— Клянусь Аллахом! Ты был в соглашении с девушкой! Иначе как бы мог ты так превосходно описать сцену, где присутствовал я один?

Абу Нувас засмеялся и ответил:

— Господин наш халиф забывает, что истинный поэт умеет угадывать то, что от него скрывают, по тому немногому, что ему говорят! И к тому же пророк (да пребудет над ним мир и молитва!) прекрасно нас изобразил, когда, сказал о нас: «Поэты следуют всеми путями как безумные. Лишь вдохновение их руководит ими да шайтан. И они рассказывают и говорят о том, чего не совершили сами».

Аль-Рашид, выслушав эти слова, не пожелал углубляться в эту тайну и, простив Абу Нуваса, дал ему вдвое больше денег, чем получили два другие поэта.

Когда царь Шахрияр выслушал этот рассказ, он воскликнул:

— Нет, клянусь Аллахом, я бы не простил этого Абу Нуваса, и я бы углубился в эту тайну и велел бы отрубить голову этому негодяю! Я не хочу больше, слышишь ли ты, Шахерезада, чтоб ты рассказывала мне еще об этой гадине, которая не почитала ни халифов, ни законы!

И Шахерезада сказала:

— Тогда, о царь благословенный, я расскажу тебе, что случилось с ослом.

ОСЕЛ

Однажды один добрый человек из числа тех людей, которые так часто остаются в дураках по милости других, шел по базару, ведя за собой своего осла на простой веревке, служившей ему недоуздком. Но вот заметил его один весьма опытный мошенник и решил украсть у него осла. Он сообщил свой план одному из своих товарищей, и тот спросил его:

— Но как же сделаешь ты, чтобы не обратить на себя внимания этого человека?

Он ответил:

— Следуй за мной, и ты увидишь.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Увидишь, если последуешь за мной.

Затем он приблизился к тому человеку сзади и, осторожно сняв недоуздок с осла, надел его на себя, не обратив внимания хозяина осла на эту перемену, и пошел за ним как вьючное животное, в то время как товарищ его удалялся вместе с выпущенным на волю ослом.

Когда мошенник убедился, что осел уже далеко, то внезапно остановился на месте, а человек, не оборачиваясь, попытался заставить его идти, дергая за веревку. Но, чувствуя сопротивление, человек обернулся, чтобы выбранить осла, но вместо него увидел жулика с недоуздком на голове, с самым смиренным видом и с полными мольбы глазами. Он был до того поражен, что оцепенел на месте перед мошенником, и только спустя некоторое время смог наконец выговорить несколько слов и спросить:

— Кто ты?

Мошенник со слезами в голосе воскликнул:

— Я твой осел, о господин мой! Но история моя изумительна! Ибо знай, что я был в молодости негодяем, предававшимся всевозможным постыдным порокам. Однажды я возвратился домой совершенно пьяным и отвратительным, и мать моя при виде меня не смогла сдержать своего раздражения, она осыпала меня упреками и хотела выгнать из дому. Но я оттолкнул ее и даже, будучи совершенно пьян, ударил ее.

Тогда, возмущенная моим поведением по отношению к ней, она прокляла меня, и следствием ее проклятия было то, что облик мой тотчас же изменился и я превратился в осла. Тогда ты, о господин мой, купил меня за пять динариев на рынке ослов, и владел мною все это время, и пользовался мною как вьючным животным, и колол мне зад, когда я, разбитый от усталости, отказывался идти, и осыпал меня тысячей ругательств, которых я никогда не решусь повторить, — подумать только! — а я не мог даже жаловаться, ибо дар слова был отнят у меня; и самое большее, что я себе позволял изредка, — это с шумом выпустить из себя воздух, чтобы заменить этим способность говорить, которой я был лишен. Наконец, сегодня бедная мать моя, вероятно, вспомнила обо мне с доброжелательством, и жалость проникла в ее сердце и побудила ее призвать на меня милосердие Всевышнего. И я ничуть не сомневаюсь, что лишь благодаря этому милосердию ты видишь меня теперь получившим вновь человеческий облик, о господин мой.

При этих словах простак воскликнул:

— О ближний мой, прости мне все мои прегрешения относительно тебя, ради Аллаха, Который да будет над тобою! И забудь теперь то дурное обращение, которому я подвергал тебя, сам того не зная! Нет прибежища, кроме как у Аллаха!

^{Человек обернулся, чтобы выбранить осла, но вместо него увидел жулика с недоуздком на голове, с самым смиренным видом и с полными мольбы глазами.}

И он поспешил снять недоуздок, за который был привязан мошенник и, сокрушенный, отправился домой, где всю ночь не мог сомкнуть глаз, так овладела им печаль и угрызения совести.

Спустя несколько дней бедняк отправился на базар ослов, чтобы купить себе другого осла, и каково же было его изумление, когда он увидал там вновь своего прежнего осла в том виде, какой он имел до превращения! И он подумал про себя: «Верно, этот негодяй совершил еще какое-нибудь злодеяние». И он приблизился к ослу, который принялся кричать, узнав его, нагнулся к его уху и крикнул что было сил:

— О неисправимый негодяй! Ты, верно, опять оскорбил мать свою и поднял на нее руку, чтобы снова быть обращенным в осла?! Но клянусь Аллахом, уж я-то не куплю тебя теперь еще раз!

И, взбешенный, он плюнул в морду осла и удалился, чтобы купить себе другого осла, который бы наверняка и по отцу и по матери принадлежал к породе ослов.

И еще в эту же ночь Шахерезада сказала:

ПРОСТУПОК СЕТТ ЗОБЕЙДЫ

Говорят, что эмир правоверных Гарун аль-Рашид однажды решил вздремнуть в комнатах жены своей Сетт Зобейды, и он уже собирался лечь на кровать, когда заметил прямо посередине нее большое, еще свежее пятно, происхождение которого было само собой разумеющимся. При виде этого эмир почернел лицом и был на грани бешенства. Он немедленно послал за Сетт Зобейдой и, злобно глядя на нее и тряся бородой, крикнул ей:

— Что это за пятно на нашей кровати?!

А Сетт Зобейда наклонила голову к этому пятну и, понюхав его, сказала:

— Это семя человеческое, о эмир правоверных!

Тогда он закричал на нее, едва сдерживая кипящий гнев:

— И как ты можешь объяснить мне присутствие этой все еще теплой жидкости на кровати, на которой я не спал с тобой более недели?!

Она же в сердцах ответила:

— Верность на мне и вокруг меня, о эмир правоверных! Разве ты когда-нибудь подозревал меня в блуде?

И аль-Рашид сказал:

— Я так сильно подозреваю тебя, что я немедленно призову кади Абу Иуссуфа, чтобы он мог разрешить этот вопрос и вынести о нем свое суждение. И знай, о дочь моего дяди, что ради чести наших предков я ни перед чем не остановлюсь, если кади сочтет тебя виновной!

Когда же прибыл кади, аль-Рашид спросил его:

— О Абу Иуссуф, скажи мне, что это за пятно?

И кади подошел к кровати, положил палец на середину пятна, затем поднес его к глазу своему и к носу своему и сказал:

— Это семя человеческое, о эмир правоверных.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступило утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Он же спросил:

— И что может быть источником его?

И кади, очень озадаченный и не желающий утверждать нечто, что могло бы навлечь недовольство Сетт Зобейды, поднял глаза к потолку, как будто размышляя, и увидел в щели крыло прятавшейся там летучей мыши. И сразу же спасительная мысль осветила разум его, и он сказал:

— Дай мне копье, о эмир правоверных!

И когда халиф протянул ему копье, Абу Иуссуф пронзил им летучую мышь, которая упала к его ногам, и затем он сказал:

— О эмир правоверных, медицинские книги учат нас, что у летучей мыши есть семя, которое странным образом напоминает семя человека. Поэтому это преступление, несомненно, было совершено ею, пока Сетт Зобейда спала. И ты видишь, за это я покарал ее смертью.

Это объяснение полностью удовлетворило халифа, который, больше не сомневаясь в невиновности своей жены, преподнес кади подарки в знак своей благодарности. И Сетт Зобейда, со своей стороны, была на грани ликования, и она преподнесла Абу Иуссуфу роскошные подарки и пригласил его остаться с ней и халифом, чтобы полакомиться фруктами и свежими овощами, которые ей только что принесли. И кади сел на ковер между халифом и Сетт Зобейдой, и та, очистив банан, предложила его и сказал ему:

— У меня в саду есть другие фрукты, редкие в это время года; может, ты предпочитаешь их бананам?

Он же ответил:

— О госпожа моя, я никогда не делаю суждений без разбирательства. Поэтому я должен сначала увидеть эти ранние фрукты, чтобы сравнить их друг с другом, а затем я смогу высказать свое мнение об их превосходстве.

И Сетт Зобейда немедленно собрала и принесла ранние фрукты из своего сада и, заставив кади их попробовать, спросила его:

— И какие из этих фруктов ты предпочитаешь теперь?

В ответ кади улыбнулся, посмотрел на халифа, а затем на Сетт Зобейду и сказал им:

— О Аллах! Вопрос очень сложный. Если бы я предпочел один из этих фруктов, я бы осудил другой самим этим фактом, и, таким образом, я бы рискнул получить расстройство желудка, которое тот фрукт по причине своей обиды у меня вызовет.

Услыхав этот ответ, аль-Рашид и Зобейда так смеялись, что повалились на спины.

И Шахерезада, увидав по некоторым признакам, что царь Шахрияр наверняка беспощадно наказал бы Сетт Зобейду, обвиняя ее в совершении преступления, поспешила отвлечь его, рассказав следом следующую историю:

САМЕЦ ИЛИ САМКА?

Рассказывают, между прочим, про царя Персии, великого Хосроя, что царь этот был большой любитель рыб. Однажды, в то время как он сидел на террасе с супругой своей, прекрасной Ширин, некий рыбак принес ему в подарок рыбу необычайной величины и красоты.

Царь был в восхищении от этого подарка и приказал выдать рыбаку четыре тысячи драхм. Но прекрасная Ширин, которая никогда не одобряла великодушной щедрости царя, выждав, чтобы рыбак удалился, сказала:

— Непозволительно быть до такой степени щедрым, чтобы давать какому-то рыбаку четыре тысячи драхм за одну рыбу. Ты бы должен был отобрать назад эти деньги, иначе всякий, кто преподнесет тебе отныне какой-нибудь подарок, будет возлагать надежды на эту цену, основываясь на этом случае; и ты не будешь знать, что делать со всеми этими притязаниями.

Царь Хосрой ответил:

— Было бы, однако, позором для царя отбирать то, что он уже дал. Забудем же то, что уже прошло!

Но Ширин ответила:

— Нет, невозможно так оставлять это дело. Есть способ отобрать эти деньги так, чтобы ни сам рыбак, ни кто-либо другой не имел права роптать. Для этого нужно только вернуть этого рыбака и спросить его: «Рыба, которую ты принес мне, самец или самка?» Если он ответит, что это самец, то отдай ему рыбу назад, говоря: «Я же желал иметь самку». А если он скажет, что это самка, то ты тоже отдай ее ему, говоря: «Я же хотел иметь самца».

Царь Хосрой, который чрезвычайно любил прекрасную Ширин, не пожелал противоречить ей и поспешил, хотя и не без сожаления, сделать так, как она ему советовала. Но рыбак оказался человеком, одаренным тонким умом и находчивостью, и, когда Хосрой, вернув его назад, спросил его: «Рыба, которую ты принес мне, самец или самка?» — он облобызал землю и ответил:

— Рыба эта, о царь, двуполая.

При этих словах Хосрой весь распустился от удовольствия и стал смеяться, а затем приказал своему управителю выдать этому рыбаку восемь тысяч драхм вместо четырех тысяч. Рыбак последовал за управителем, который отсчитал ему все восемь тысяч драхм, и, положив их в мешок, в котором принес рыбу, вышел. Когда он был уже во дворе дворца, то выронил по нечаянности из мешка одну серебряную драхму. И он поспешил положить на землю мешок свой и стал искать эту драхму и, найдя, подобрал ее с большою радостью.

Между тем Хосрой и Ширин наблюдали за ним с террасы и видели все, что происходило. Тогда Ширин, довольная представившимся случаем, воскликнула…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что брезжит утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Между тем Хосрой и Ширин наблюдали за ним с террасы и видели все, что происходило. Тогда Ширин, довольная представившимся случаем, воскликнула:

— Вор твой рыбак! Какова его низость! Он выронил одну драхму, и он настолько презрен, что, вместо того чтобы предоставить подобрать ее какому-нибудь бедняку, подбирает ее сам и тем самым отнимает ее у неимущих.

При этих словах Хосрой сильно вознегодовал и, приказав вернуть рыбака, сказал ему:

— О гнусное существо! Видно, ты не человек, так мелка душа твоя! Твоя скупость губит тебя, скупость, побуждающая тебя отложить мешок, полный денег, для того чтобы подобрать одну-единственную драхму, упавшую на счастье бедняку!

Тогда рыбак облобызал землю у ног царя Персии, великого Хосроя, и ответил:

— Да продлит Аллах жизнь царя! Если я поднял эту драхму, то отнюдь не потому, что дорожу ее ценой, но лишь потому, что ценность ее велика в моих глазах: разве не носит она с одной стороны изображение царя, а с другой — имя его? Я не хотел оставить ее там, чтобы какой-нибудь прохожий мог по неосмотрительности наступить на нее. И я поспешил поднять ее, следуя в этом примеру самого царя, который поднял меня из грязи, меня, едва стоящего одну драхму!

Ответ этот до того понравился царю Хосрою, что он велел выдать рыбаку еще четыре тысячи драхм и приказал государственным глашатаям возвещать по всему царству: «Никогда не следует слушать советы женщины, ибо тот, кто их слушает, совершает две ошибки, желая избежать половины одной».

Царь Шахрияр, выслушав эту историю, сказал:

— Я весьма одобряю поведение Хосроя и его недоверие к женщинам. Они являются причиной многих бедствий.

Но Шахерезада, улыбаясь, уже вновь начала:

ДЕЛЕЖ

Однажды ночью халиф Гарун аль-Рашид жаловался на бессонницу в присутствии визиря своего Джафара и меченосца Масрура, как вдруг Масрур разразился взрывом смеха. Халиф взглянул на него, нахмурив брови, и сказал ему:

— Над чем же это ты так смеешься? Безумие это или насмешка? Масрур ответил:

— Нет, клянусь Аллахом, о эмир правоверных, клянусь тебе родством, которое связывает тебя с пророком, что если я смеюсь, то вовсе не вследствие одной из этих причин, а просто потому, что мне вспомнились остроты некоего Ибн аль-Араби, вокруг которого толпились вчера на Тигре, чтобы слышать, что он говорит!

Халиф сказал:

— В таком случае ступай скорей за этим Ибн аль-Араби. Быть может, ему удастся немного облегчить стеснение груди моей!

Он тотчас бросился искать остроумного Ибн аль-Араби и, встретив его, сказал:

— Я говорил о тебе халифу, и он послал меня за тобой, чтобы ты рассмешил его.

Тот ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

Масрур прибавил тогда:

— Да! Я сведу тебя к халифу, но только, конечно, с условием, что ты отдашь мне три четверти того, что пожалует тебе халиф в вознаграждение.

Ибн аль-Араби сказал:

— Это чересчур много. Я отдам тебе две трети за твое посредничество. Этого достаточно.

Масрур, для вида еще немного поторговавшись, согласился на этот уговор и отвел его к халифу.

Как только он вошел, аль-Рашид сказал ему:

— Говорят, что ты знаешь весьма забавные остроты. Ну-ка, высыпай их! Но только знай, что если тебе не удастся рассмешить меня, то тебя ждут палочные удары!

Угроза эта имела следствием то, что совершенно сковала ум Ибн аль-Араби, который не смог придумать ничего, кроме самых избитых фраз, произведших самое пагубное действие, ибо аль-Рашид, вместо того чтобы рассмеяться, почувствовал, что раздражение его растет, и наконец воскликнул:

— Пусть ему отсчитают сто палочных ударов по пяткам, чтобы отвлечь к конечностям кровь, отягощающую мозг его!

И его тотчас схватили, и разложили и стали отсчитывать палочные удары по пяткам. Но вдруг, когда число их перешло за тридцать, он воскликнул:

— Теперь пусть наградят этим Масрура, которому по заключенному между нами договору приходятся остальные две трети!

Тогда сторожа по знаку халифа схватили Масрура, разложили его и дали и ему отведать вкус палочных ударов по пяткам. Но после первых же ударов Масрур воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Я согласен удовольствоваться одной третью или даже четвертью, а все остальное уступаю ему!

При этих словах халиф до того расхохотался, что повалился навзничь и велел дать по тысяче динариев обоим наказанным.

Затем Шахерезада пожелала в эту же ночь рассказать еще следующий случай:

УЧИТЕЛЬ

Однажды некий человек, ремесло которого состояло в том, чтобы бродяжничать и жить за счет других, задумал, несмотря на то что не умел ни читать, ни писать, сделаться учителем, полагая, что это единственное ремесло, которое даст ему возможность зарабатывать деньги, ничего не делая. Ибо известно, что можно быть школьным учителем, не имея никакого понятия о правилах и основных началах языка, для этого нужно только быть достаточно изворотливым, чтобы заставить других поверить, что являешься сам большим знатоком грамматики, а все знают, что ученый-грамматик бывает обыкновенно незначительным человеком, с умом ограниченным, мелочным, плоским, неразвитым и немощным.

Итак, наш бродяга вздумал быть школьным учителем и для этого должен был только увеличить число складок и пышность своего тюрбана, а также открыть в конце одного из переулков залу, которую он украсил доской и другими подобными вещами и где стал поджидать учеников.

При виде столь внушительного тюрбана жители этого района ни на минуту не усомнились в учености своего соседа и поспешили послать к нему детей своих.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Заметив столь внушительный тюрбан, жители этого района поспешили послать к нему детей своих.

Но он, не умея ни читать, ни писать, придумал удивительно остроумный способ, чтобы выйти из затруднения. Способ этот состоял в том, чтобы заставлять детей, немножко умеющих уже читать и писать, учить тех, которые еще ничего не знали, в то время как он делал вид, что наблюдает за этим, одобряет или порицает. Таким образом, школа стала процветать, и дела учителя приняли превосходный оборот.

Однажды, в то время как он держал в руке свою трость и бросал ужасающие взгляды на несчастных малюток, замиравших от страха, в комнату вошла женщина с письмом в руке и направилась к учителю, чтобы попросить его прочитать ей письмо, как это в обычае у женщин, не умеющих читать. При виде ее учитель, не зная, как избежать подобной проверки, внезапно поднялся и поспешно направился к выходу. Но женщина остановила его, умоляя прочесть ей письмо, прежде чем она уйдет. Он ответил:

— Я не могу больше ждать, муэдзин уже возвестил о полуденной молитве, и мне нужно отправиться в мечеть.

Но женщина не хотела отпустить его и сказала:

— Ради Аллаха, Который да пребудет над тобой! Письмо это пришло от моего супруга, который уже пять лет в отсутствии, и ты один во всем околотке можешь прочесть его мне. — И она заставила его взять письмо.

Тогда школьный учитель волей-неволей был вынужден взять это письмо; он держал его вверх ногами и, находясь в крайнем смущении, принялся хмурить брови, глядя на написанное, хлопал себя по лбу, сдвигал свой тюрбан и обливался потом от напряжения.

При виде этого бедная женщина подумала: «Нет более сомнения! Если учитель так волнуется, то, значит, он прочитал дурные вести! О, несчастье! Супруг мой, наверное, умер».

Затем, полная тревоги, она спросила учителя:

— Умоляю тебя, не скрывай от меня ничего! Он умер?

Вместо ответа он неопределенно покачал головой и продолжал хранить молчание.

Тогда она воскликнула:

— О, несчастье на мою голову! Должна ли я разодрать одежды свои?

Он ответил:

— Раздирай.

Она, взволнованная до крайних пределов, спросила:

— Должна ли я бить и царапать ногтями лицо свое?

Он ответил:

— Бей и царапай.

При этих словах несчастная женщина, обезумев, бросилась вон из школы и понеслась в дом свой, который наполнила скорбными воплями.

Тогда все соседки сбежались к ней и принялись утешать ее, но напрасно. В это время вошел один из родственников несчастной, увидел письмо и, прочитав его, сказал женщине:

— Но кто же мог возвестить тебе о смерти супруга твоего? Ничего подобного нет в этом письме. Вот его содержание: «После приветствий и пожеланий, о дочь моего дяди, я по-прежнему пребываю в полном здравии и надеюсь быть подле тебя недели через две. Но вперед посылаю тебе в доказательство моего расположения кусок тонкого полотна, завернутый в одеяло. Уассалам!»

Тогда женщина взяла письмо и вернулась в школу, чтобы упрекнуть учителя в том, что он ввел ее в заблуждение. Она нашла его сидящим у дверей и сказала ему:

— И не стыдно тебе так обманывать бедную женщину и возвещать ей о смерти супруга, тогда как в письме написано, что супруг мой собирается скоро вернуться и что он посылает мне заранее полотно и одеяло?

В ответ на это учитель сказал:

— Конечно, ты, бедная женщина, вправе упрекать меня в этом. Но прости мне, ибо в ту минуту, когда письмо это было у меня в руках, я был весьма озабочен и, прочитав его наспех и кое-как, подумал, что полотно и одеяло это присылают тебе из вещей супруга твоего лишь как память.

Затем Шахерезада сказала:

НАДПИСЬ НА СОРОЧКЕ

Рассказывают, что аль-Амин, брат халифа аль-Мамуна, отправившись однажды в гости к дяде своему аль-Махди, обратил внимание свое на одну невольницу выдающейся красоты, которая играла на лютне; и он сразу же влюбился в нее. Но аль-Махди скоро заметил, какое впечатление произвела эта невольница на его племянника, и, желая сделать ему приятный подарок, дождавшись его ухода, послал к нему невольницу, украшенную драгоценностями и богатыми одеждами. Но аль-Амин справедливо полагал, что его дядя уже вкусил от этого фрукта и присылает его ему уже подвядшим, поскольку он знал, что дядя его чрезмерно любит недозрелые плоды. И потому он не захотел принять эту невольницу и отослал ее обратно с письмом, где говорил, что яблоко, от которого уже вкусил садовник раньше, чем оно созрело, не может казаться сладким устам покупателя. Тогда аль-Махди велел совершенно раздеть девушку, дал ей в руки лютню и вновь послал ее к аль-Амину в одной шелковой сорочке, на которой красовалась золотыми буквами следующая надпись: «Красота, скрытая под сенью моих складок, неприкосновенна в своей девственной чистоте. Любуясь ее совершенством, ее касался только взгляд».

И, видя прелести невольницы, одетой в эту дивную сорочку, и прочитав надпись, аль-Амин не имел больше оснований противиться и, приняв подарок, почтил его особым своим вниманием.

В эту же ночь Шахерезада сказала еще:

НАДПИСЬ НА КУБКЕ

Халиф аль-Мутаваккиль однажды заболел, и врач его Иахиа прописал ему такие чудесные лекарства, что болезнь его исчезла и наступило выздоровление. Тогда со всех сторон посыпались халифу подарки по поводу его выздоровления. И между прочими посылками халиф получил в подарок от Ибн-Хакана юную девственницу, грудь которой превосходила красотой груди всех женщин того времени. Представ перед халифом, девушка преподнесла ему вместе со своей красотой восхитительный хрустальный графин, наполненный самым дорогим вином. В одной руке держала она этот графин, а в другой — золотой кубок, на котором красовалась вырезанная на рубинах надпись…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Представ перед халифом, в одной руке держала она хрустальный графин, наполненный дорогим вином, а в другой — золотой кубок, на котором красовалась вырезанная на рубинах надпись: «Какой любовный напиток или противоядие, какое лекарство или какой целебный бальзам может сравниться с этой пурпурной влагой, изысканного вкуса, с этим всесильным средством против болезней тела и тоски?!»

Как раз в эту минуту ученый-врач Иахиа находился возле халифа. Прочитав эту надпись, он засмеялся и сказал халифу:

— Клянусь Аллахом, о эмир правоверных, эта девушка и целебный напиток, который она принесла тебе, больше, чем все лекарства в мире, помогут восстановлению сил твоих!

Затем Шахерезада, не останавливаясь, немедленно начала следующую историю:

ХАЛИФ В КОРЗИНЕ

История эта сообщена нам знаменитым певцом Ишахом из Мосула. Он повествует следующее:

— Однажды поздней ночью возвращался я с пира от халифа аль-Мамуна, и поскольку чувствовал себя отягощенным мочой и страдал от этого, то я зашел в неосвещенный переулок и подошел к стене, однако не слишком близко, чтобы избежать попадания брызг, и я с удовольствием присел на корточки и вздохнул с облегчением. Но как только я закончил, я почувствовал, как что-то упало мне на голову в темноте. Я подскочил, по правде говоря, сильно испуганный, схватил этот упавший на меня предмет и, ощупав его со всех сторон, увидел, к величайшему своему изумлению, что это была большая корзина, привязанная за все четыре ушка к веревке, спускавшейся со стены дома, около которого я находился. Я стал ощупывать ее еще и заметил, что внутри она была обита шелком и что там лежали две надушенных подушки.

И вот вследствие того что я выпил в этот вечер несколько больше обыкновенного, опьяненный разум мой стал побуждать меня расположиться в этой корзине, которая как будто предоставлялась мне для отдыха. И я не смог удержаться от искушения и поместился в корзине, которая тотчас же была быстро поднята на террасу, где четыре молодые девушки, не говоря ни слова, вынули меня и, внеся в дом, пригласили следовать за ними. Одна из них пошла впереди, держа в руке светильник, а три остальные, следуя за мной сзади, заставили меня спуститься по мраморной лестнице и войти в залу, которая по великолепию своему могла сравниться разве только с залами во дворце халифа. Я же думал в душе своей: «Меня, видно, принимают за другого, которому было назначено свидание сегодня ночью. Аллах выведет меня из беды».

В то время как я еще находился в недоумении, большой шелковый занавес, скрывавший часть залы, поднялся, и я увидел десять очаровательных молодых девушек с гибким станом с дивной походкой, которые несли в руках одни — светильники, другие — золотые курильницы, в которых курились мирра и алоэ самого высокого качества. Среди них выступала, как луна, отроковица, которой могли бы позавидовать все звезды. Она слегка покачивалась на ходу и так ласково поглядывала исподлобья, что самые тяжелые души захотели бы улететь вслед за нею.

Я же при виде ее вскочил и склонился перед нею до земли. И она посмотрела на меня с улыбкой и сказала мне:

— Добро пожаловать, гость наш!

Затем она села и сказала мне чарующим голосом:

— Отдохни, о господин наш!

И я, уже отрезвленный от опьянения вином, сел, но уже поддаваясь другому, более сильному опьянению.

Тогда она сказала мне:

— Как же случилось, о господин, что ты попал на нашу улицу и влез в корзину?

Я ответил:

— О госпожа моя, только надобность моя справить нужду побудила меня зайти на эту улицу, и только вино заставило меня влезть в корзину; а теперь великодушие твое привело меня в эту залу, где красота твоя заменила в моем мозгу опьянение вином на опьянение очарованием.

Отроковица была, видимо, весьма довольна этим словам и спросила меня:

— Каким ремеслом ты занимаешься?

Я же, конечно, и не подумал сказать ей, что я певец и музыкант халифа, а ответил:

— Я ткач в ткацком ряду в Багдаде.

Она сказала мне:

— Манеры твои изящны и делают честь цеху ткачей. Если с этим ты соединяешь знание поэзии, то нам не придется жалеть, что мы приняли тебя в нашу среду. Знаешь ли ты какие-нибудь стихи?

Я ответил:

— Знаю немного.

Она сказала:

— Прочти нам что-нибудь!

Я ответил:

— О госпожа моя, гость всегда несколько смущен приемом, который ему оказывают. Подай же мне пример, начни первая! Выбери сама стихи и прочти их!

Она сказала мне:

— Охотно.

И она тотчас прочитала мне целый ряд восхитительных стихов древнейших поэтов: Имру аль-Кайса[8], Зухаира[9], Антары[10], Набиги[11], Амра ибн Кульсума[12], Тарафы[13], Шанфары[14] — и поэтов новейшего времени: Абу Нуваса, аль-Ракаши, Абу Мусаба и других. И я был столь же очарован ее чтением, сколь ослеплен ее красотой. Затем она сказала мне:

— Надеюсь, что теперь смущение твое прошло.

Я сказал:

— Да! Клянусь Аллахом!

И я, в свою очередь, выбрал из стихотворений, которые знал, наиболее нежные, и прочитал их ей с большим чувством.

Когда я закончил, она сказала мне:

— Клянусь Аллахом, я и не подозревала, что среди ткачей могут быть такие утонченные люди.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Раньше я и не подозревала, что среди ткачей могут быть такие утонченные люди.

После этого подано было угощение, и не были забыты ни фрукты, ни цветы; и она сама накладывала мне лучшие куски. Затем, когда скатерть была убрана, были принесены напитки и кубки и она сама подала мне питье и сказала:

— Теперь лучшее время для беседы. Ты знаешь какие-нибудь интересные истории?

Я наклонил голову и тотчас сообщил ей кучу забавных подробностей о жизни царей, об их дворах и привычках, так что она вдруг остановила меня:

— По правде говоря, я совершенно поражена, видя ткача, так хорошо знакомого с обычаями царей!

Я ответил:

— В этом нет ничего удивительного, ибо по соседству со мною живет один прекрасный человек, который принят у халифа и который в часы досуга находит удовольствие в том, чтобы украшать мой ум своими познаниями.

Она сказала мне:

— В таком случае я не менее удивлюсь верности твоей памяти, которая так точно удерживает все эти мельчайшие подробности.

Вот что говорила она. А я, вдыхая ароматы мирры и алоэ, наполнявшие залу своими благовониями, глядя на эту красоту и слушая все, что говорили мне уста ее и глаза ее, чувствовал себя на вершине блаженства и думал в душе своей: «Что сделал бы халиф, если бы был здесь на моем месте? Наверное, он бы не смог владеть собою от волнения и сгорел бы от любви».

Затем отроковица сказала мне:

— Поистине, ты человек весьма выдающийся; твой ум украшен множеством познаний, и манеры твои до чрезвычайности изысканны. Мне остается попросить тебя еще только об одном.

Я ответил:

— Клянусь головой моей и оком моим!

Она сказала:

— Я бы желала, чтобы ты пропел мне какие-нибудь стихи, аккомпанируя себе на лютне.

Конечно, мне, как настоящему музыканту, было неловко петь самому, не выдав себя, и поэтому я ответил:

— Я когда-то учился этому искусству; но так как мне не удалось преуспеть в нем, то я предпочел бросить его совсем. Я бы весьма желал исполнить что-нибудь, но оправдание мое в моем неумении. Что же до тебя, о госпожа моя, то все указывает мне, что голос твой должен быть великолепен. Вот если бы ты согласилась спеть что-нибудь, чтобы ночь эта стала еще восхитительней…

Тогда она велела принести лютню и начала петь. И во всю мою жизнь не слышал я голоса более полного, более выразительного и более совершенного и не наблюдал такого законченного умения владеть им. Она заметила мое восхищение и спросила меня:

— Знаешь ли ты, чьи это стихи и чья музыка?

Я ответил, хотя был вполне осведомлен на этот счет:

— Я совершенно не имею понятия об этом, госпожа моя!

Она воскликнула:

— Возможно ли, в самом деле, чтобы кто-нибудь на свете не знал этой песни? Знай же, эти стихи принадлежат Абу Нувасу, а музыка, которая очаровательна, одному великому музыканту — Ишаху из Мосула.

Я ответил, ничем не выдав себя:

— Клянусь Аллахом, этот Ишах — ничто в сравнении с тобой!

Она воскликнула:

— Вах! Вах! Как глубоко ты заблуждаешься! Есть ли кто-нибудь на свете, кто был бы равен Ишаху? Сейчас видно, что ты никогда не слышал его!

Затем она вновь стала петь, останавливаясь иногда, чтобы убедиться, что я ни в чем не имею недостатка; и мы продолжали веселиться таким образом вплоть до появления зари.

Тогда какая-то старуха, вероятно ее кормилица, пришла сказать ей, что наступило время разойтись; и отроковица, прежде чем уйти, сказала мне:

— Нужно ли мне просить тебя сохранить нашу тайну, о гость мой? Ибо такие тесные собрания подобны залогу, который оставляют у дверей, перед тем как уйти.

Я ответил с поклоном:

— Я не из тех, кого нужно просить о подобных вещах.

И как только я простился с нею, меня усадили в корзину и спустили на улицу.

Придя домой, я прочитал свою утреннюю молитву и лег в постель, где и проспал до вечера. Проснувшись, я поспешно оделся и отправился во дворец; придворные сказали мне, что халиф куда-то уехал и приказал мне передать, чтобы я дождался его возвращения, так как он устраивал пиршество в эту ночь и мое присутствие было ему необходимо для пения. Я ждал его довольно долго, но так как халиф не возвращался, то я подумал, что было бы безумием отказаться от вечера, подобного предыдущему, и поспешил в переулок, где нашел спущенную корзину. Я уселся в нее и, будучи втащен наверх, предстал перед молодой девушкой.

Увидев меня, она сказала мне, смеясь:

— Клянусь Аллахом, сдается мне, что ты намереваешься поселиться возле нас.

Я поклонился и ответил:

— А кто бы не имел подобного желания! Но ты ведь знаешь, о госпожа моя, что права гостеприимства длятся три дня, я же пользуюсь им лишь второй день. Если бы я явился к тебе после третьего, то ты в праве была бы пролить кровь мою.

Мы провели эту ночь весьма приятно, беседуя, рассказывая друг другу истории, читая стихи и слушая пение, как накануне. Но в ту минуту, когда я должен был сесть в корзину, я подумал о гневе халифа и сказал себе: «Он не примет никаких оправданий, если только я не расскажу ему об этом приключении. Но ни за что не поверит он приключению, если не проверит его сам».

И я обратился к молодой девушке и сказал:

— О госпожа моя, я вижу, что ты любишь пение и хорошие голоса. У меня есть двоюродный брат, который гораздо миловиднее меня лицом, гораздо изысканнее в манерах, и у которого гораздо больше талантов, чем у меня, и который знает лучше, чем кто-либо, песни Ишаха из Мосула. Не позволишь ли ты мне привести его с собою завтра, в третий и последний день твоего очаровательного гостеприимства?

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Может быть, ты позволишь мне привести его с собою завтра, в третий и последний день твоего очаровательного гостеприимства?

Она ответила мне:

— Ну вот, ты уже начинаешь быть нескромным. Но если твой двоюродный брат так уж приятен, то ты можешь его привести.

Я поблагодарил ее и спустился тем же путем.

Придя к себе домой, я нашел там телохранителей халифа, которые осыпали меня бранью, схватили меня и повлекли к аль-Мамуну. И я увидел его сидящим на троне, как в худшие дни гнева, с грозно пылающими глазами. И едва только он увидел меня, как закричал:

— А! Собачий сын! Ты посмел ослушаться!

Я сказал ему:

— Нет, клянусь Аллахом, о эмир правоверных! У меня есть оправдание!

Он сказал:

— Какое оправдание?

Я ответил:

— Я могу говорить с тобой о нем не иначе, как только с глазу на глаз.

Он тотчас приказал всем присутствующим удалиться и сказал мне:

— Говори!

Тогда я рассказал ему о своем приключении со всеми подробностями и прибавил:

— И вот отроковица ждет нас обоих в эту ночь, ибо я обещал ей это.

Когда аль-Мамун выслушал слова мои, то просветлел и сказал мне:

— Конечно! Причина превосходная! И ты прекрасно сделал, что подумал обо мне на эту ночь!

И с этой минуты он не знал, что делать, чтобы терпеливо дожидаться наступления ночи. Я же весьма настойчиво просил его, чтобы он постарался не выдать ни себя, ни меня, назвав меня по имени в присутствии отроковицы. И он обещал мне это и, как только наступило время, переоделся купцом и отправился вместе со мной в переулок.

На обычном месте нашли мы две корзины вместо одной и поместились каждый в одной из них. Мы были тотчас же подняты и высажены на террасу, откуда спустились в упомянутую великолепную залу, куда скоро явилась и отроковица, еще более прекрасная в эту ночь, чем была прежде.

При виде ее халиф, как я сразу заметил, безумно влюбился в нее. Но когда она начала петь, то это перешло уже в восторженное исступление, тем более что вино, которым она ласково угощала нас, уже разгорячило наши головы. В веселье и увлечении своем халиф вдруг позабыл о принятом им раньше решении и сказал мне:

— Ну что же, Ишах, чего ждешь ты? Ответь же ей пением на какой-нибудь новый мотив твоего собственного сочинения?

Тогда я, совершенно смущенный, вынужден был ответить:

— Слушаю и повинуюсь приказанию твоему, о эмир правоверных!

Как только услышала отроковица эти слова, то с минуту вглядывалась в нас, а затем поспешила встать, чтобы закрыть лицо свое и затем скрыться, как приличествовало женщине в присутствии эмира правоверных. Тогда аль-Мамун, несколько расстроенный ее уходом и своею забывчивостью, сказал мне:

— Узнай сейчас же, кто хозяин этого дома!

Тогда я велел позвать старуху-кормилицу и стал расспрашивать ее от имени халифа. Она ответила мне:

— Какое несчастье для нас! О, позор над головами нашими! Это дочь визиря халифа, Хасана бен-Сахля!

Аль-Мамун тотчас сказал:

— Позвать ко мне визиря!

Старуха, дрожа, удалилась, и несколько минут спустя визирь Хасан бен-Сахль, до крайности пораженный, явился перед халифом.

Увидев его, аль-Мамун засмеялся и сказал ему:

— У тебя есть дочь?

Он сказал:

— Есть, о эмир правоверных.

Он спросил:

— Как зовут ее?

Он ответил:

— Ходага.

Он спросил:

— Замужем она или еще девственница?

Он ответил:

— Девственница, о эмир правоверных.

Он сказал:

— Я хочу взять ее как законную супругу.

Он воскликнул:

— Дочь моя и я сам, оба мы рабы эмира правоверных!

Он сказал:

— Я даю ей в приданое сто тысяч динариев, которые ты сам получишь завтра утром в дворце из казны. И в то же самое время ты проводишь дочь свою во дворец со всей пышностью, которой требует обряд венчания, и всем, составляющим свиту невесты, ты велишь раздать по жребию в подарок от меня тысячу селений и тысячу земель из моих личных имений.

После этого халиф поднялся, и я последовал за ним. Мы вышли на этот раз через главные ворота, и он сказал мне:

— Смотри, Ишах, берегись рассказывать об этом приключении кому бы то ни было. Голова твоя будет мне залогом, что ты сохранишь тайну!

Я же хранил это в тайне до смерти халифа и Сетт Ходаги, которая была, несомненно, самой красивой женщиной, какую только видели глаза мои, из всех дочерей человеческих. Но Аллах знает больше нас!

Когда Шахерезада рассказала эту историю, то маленькая Донья-зада воскликнула с того места, где приютилась:

— О сестра моя, как нежны, сладостны и приятны слова твои! И Шахерезада улыбнулась и сказала:

— Но что же будет, когда ты прослушаешь историю о чистильщике требухи?

И она тотчас начала:

ЧИСТИЛЬЩИК ТРЕБУХИ

Рассказывают, что однажды в Мекке во время ежегодного наплыва богомольцев, в ту минуту, когда густая толпа паломников совершала свои семь кругов вокруг святой Каабы, от общей группы отделился один человек, приблизился к стене Каабы и, держась обеими руками за священное покрывало, которым было покрыто все здание, стал в молитвенную позу и голосом, исходящим из глубины сердца, воскликнул:

— Да сделает Аллах так, чтобы женщина эта снова разгневалась на своего мужа, дабы я мог спать с нею!

Когда хаджи услышали столь странную молитву, произнесенную в этом святом месте, то были так возмущены, что бросились на этого человека, повалили его на землю и начали осыпать ударами. После чего они потащили его к эмиру эль-хаджи[15], власть которого с самыми широкими правами простиралась на всех богомольцев, и сказали ему:

— Мы слышали, о эмир, как человек этот произносил святотатственные слова, держась за покрывало Каабы!

И они повторили ему сказанные им слова. Тогда эмир эль-хаджи сказал:

— Повесить его!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Когда эмир эль-хаджи сказал: «Повесить его!» — человек тот бросился к ногам эмира и сказал ему:

— О эмир, заклинаю тебя заслугами посланного Аллахом (да будет над ним мир и молитва!), выслушай сначала мою историю и тогда уже сделай со мною то, что найдешь справедливым!

Эмир выразил свое согласие наклоном головы, и приговоренный к повешению сказал:

— Знай, о эмир, что по ремеслу своему я собираю на улицах нечистоты и, кроме того, промываю бараньи кишки, чтобы, продавая их, зарабатывать хлеб свой. Но вот однажды, когда я спокойно шел за своим ослом, нагруженным еще не вычищенной требухой, которую я только что подобрал на бойне, навстречу мне попалось множество обезумевших людей, которые разбегались во все стороны или же прятались за дверьми; и немного дальше увидел я несколько приближающихся рабов, вооруженных длинными палками, которые гнали перед собою всех прохожих. Я стал расспрашивать, в чем тут дело, и мне ответили, что гарем какого-то высокопоставленного лица должен пройти по этой улице, и поэтому нужно очистить ее от прохожих.

Тогда я, зная, что подвергнусь большой опасности, если захочу все-таки продолжить свой путь, остановил своего осла и отошел вместе с ним в закоулок стены, стараясь быть как можно менее заметным и отвернув лицо к стене, чтобы не поддаться соблазну посмотреть на жен высокопоставленного лица. Скоро услышал я, что идет гарем, на который я не смел смотреть, и подумывал уже о том, чтобы повернуться и идти своей дорогой, когда почувствовал себя грубо схваченным руками негра и увидел своего осла в руках другого негра, который, взяв его, удалился. И я в ужасе обернулся и увидел на улице рассматривающих меня тридцать молодых женщин, среди которых была одна, томным взглядом очей своих подобная юной газели, когда жажда делает ее менее дикой, а стройным станом своим — гибкому стеблю.

А я, с руками, связанными за спиной тем негром, который меня держал, был силой увлечен другими евнухами, несмотря на мои уверения и крики и подтверждение всех прохожих, которые видели меня отвернувшимся к стене и говорили моим похитителям:

— Он ничего не совершил, это бедняк, подметающий нечистоты и промывающий требуху! Грешно перед Аллахом схватить и связать невинного!

Но они, ничего не желая слушать, продолжали тащить меня за гаремом.

В это время я размышлял: «Какой проступок мог я совершить? Это, верно, довольно-таки неприятный запах требухи оскорбил обоняние этой дамы, которая, вероятно, беременна и, может быть, почувствовала вследствие этого некоторое расстройство внутри. Полагаю, что это и было причиной или, может быть, также и вид мой, довольно-таки противный, и разорванное платье мое, позволяющее видеть непристойные части моего существа. Нет надежды, кроме как на Аллаха!»

Итак, я был по-прежнему увлекаем евнухами среди сочувственных возгласов жалеющих меня прохожих, пока все мы не достигли ворот большого дома и меня не ввели в передний двор, великолепие которого я никак не сумею описать. И я подумал в душе своей: «Вот место, назначенное для моей казни. Я буду умерщвлен, и никто из моих родных не узнает причину моего исчезновения». И я думал также в эти последние минуты о бедном осле моем, который был так послушен, и никогда не спотыкался, и не опрокидывал ни требуху, ни корзины с нечистотами. Но я скоро был выведен из своих грустных мыслей появлением хорошенького маленького раба, который вежливо попросил меня следовать за ним, и он привел меня в хаммам, где меня приняли три прекрасные невольницы, которые сказали мне:

— Поспеши сбросить лохмотья свои.

Я же повиновался, и они тотчас ввели меня в натопленную залу, где собственноручно обмыли меня, занявшись кто головой, кто ногами, кто животом, и потом, произведя растирания, надушили и осушили тело мое. После чего они принесли мне великолепные одежды и попросили облечься в них. Но я был весьма смущен и не знал, с какого конца взяться за них и как их надеть, ибо никогда не видел подобных во всю жизнь свою; и я сказал молодым девушкам:

— Ради Аллаха! О госпожи мои, мне, кажется, придется остаться голым, ибо никогда не сумею я один одеться в эти необыкновенные платья!

Тогда они подошли ко мне со смехом и помогли мне одеться, щекоча, и пощипывая меня, и поднимая вес моего товара, который они нашли огромным и хорошего качества.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И поднимая вес моего товара, который они нашли огромным и хорошего качества. И я, находясь среди них, не знал, что же будет со мною дальше, но они, закончив одевать меня и опрыскав розовой водой, взяли меня под руки и, подобно новобрачному, ввели в залу, убранную с таким изяществом, что язык мой никогда не сумеет изобразить ее, и она была украшена живописью в виде переплетающихся между собою и весьма приятно раскрашенных линий. И едва только я вошел туда, как увидел небрежно раскинувшуюся на ложе из бамбука и слоновой кости и облеченную в легкое одеяние из мосульских тканей ту самую знатную госпожу, окруженную несколькими из своих рабынь. Увидев меня, она подозвала меня, сделав мне знак приблизиться. Я приблизился, и она велела мне сесть; и я сел. Тогда она приказала рабыням подать нам угощение; и нам подали удивительные яства, названия которых я не могу сообщить, ибо никогда во всю жизнь мою не видел подобных. Я опорожнил несколько блюд, чтобы удовлетворить свой голод; затем я вымыл руки свои, чтобы есть плоды.

Тогда были принесены кубки с напитками и курительницы, наполненные благовониями; и после того как нас окурили парами фимиама и росного ладана, госпожа собственноручно наполнила кубок мой и стала пить из него вместе со мной, пока мы оба не опьянели. Тогда она сделала знак рабыням своим, и все они исчезли, оставив нас одних в той зале. И она тотчас привлекла меня к себе и заключила в объятия свои. И я как только мог услаждал ее ласками. И всякий раз, когда я прижимал ее к себе, голова моя кружилась от аромата мускуса и амбры, исходивших от тела ее, и мне казалось, что все это сон или что я держу в объятиях своих одну из гурий рая. И так покоились мы в объятиях друг друга до утра; тогда она сказала, что настало время мне удалиться, но раньше спросила, где я живу; и когда я дал ей на этот счет необходимые указания, она сказала мне, что пришлет за мной в благоприятную минуту, и дала мне платок, расшитый золотом и серебром, в котором было что-то завязано несколькими узлами, говоря:

— Это чтобы купить какого-нибудь корму твоему ослу.

И я вышел от нее совершенно в таком же состоянии, как если б вышел из рая. Когда я пришел в кишечный ряд, где находилось и мое жилище, я развязал платок, говоря себе: «Если в нем содержится хоть пять медяков, то мне и того хватит на покупку завтрака».

Но каково же было мое изумление, когда я нашел в нем пятьдесят золотых миткалей![16] Я поспешил вырыть ямку и зарыть их туда на черный день и купил себе на два медяка хлеба и луковицу, которыми и позавтракал, сидя у дверей своей каморки и предаваясь мечтам по поводу случившегося со мною приключения.

С наступлением ночи маленький невольник пришел за мной от имени той, которая полюбила меня; и я пошел с ним, явившись в залу, где она ждала меня; и я пал ниц и облобызал землю у ног ее, но она тотчас подняла меня и улеглась вместе со мною на ложе из бамбука и слоновой кости и подарила мне ночь, столь же благословенную, как и предыдущая. А наутро она дала мне второй платок, содержащий, как и накануне, пятьдесят золотых миткалей. И я продолжал жить таким образом в течение целых восьми дней, вкушая каждую ночь сладость изысканных яств и горячих объятий и получая каждый раз пятьдесят золотых миткалей.

Но однажды вечером, когда я пришел к ней и уже растянулся на ложе в ожидании обычных ласк, в залу поспешно вошла рабыня, сказала несколько слов на ухо госпоже своей и быстро увлекла меня из залы; и, приведя в верхний этаж, она заперла меня там на ключ и ушла.

И в тот же миг я услышал громкий топот лошадей на улице и увидел в окно, выходившее на двор, что в дом вошел молодой человек, подобный луне, сопровождаемый многочисленной свитой телохранителей и рабов. Он вошел в залу, где находилась молодая женщина, и провел с ней всю ночь в нежных забавах, ласках и других подобных вещах. И я мог слышать все их движения, и я мог посчитать по пальцам количество гвоздей, которые они вбивали, и притом каждый раз с удивительным шумом. И я подумал: «О Аллах! Наверно, они установили кузнечную наковальню на своей кровати! И железная чушка должна быть очень разогретой, чтобы наковальня так стонала».

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И железная чушка должна быть очень разогретой, чтобы наковальня так стонала.

Наконец к утру шум прекратился, и я увидел, как молодой человек вышел через большую дверь и ушел вместе с сопровождающим. Едва только он скрылся, как молодая женщина пришла ко мне и сказала:

— Ты, конечно, видел молодого человека, который только что уехал?

Я ответил:

— Конечно!

Она сказала мне:

— Это муж мой. Но я сейчас расскажу тебе, что между нами произошло, и объясню причину, которая побудила меня выбрать тебя в любовники. Знай же, что я сидела однажды в саду подле него, как вдруг он покинул меня и исчез. Я подумала сначала, что он отправился по своей надобности, но, прождав час и видя, что он не возвращается, я отправилась за ним туда, где и думала найти его, но там его не оказалось. Тогда я повернула назад и направилась к кухне, чтобы расспросить о нем служанок. Войдя туда, я увидела его лежащим на коврике с самой простой из всех служанок, той, которая моет тарелки. При виде этого я поспешно удалилась и дала клятву не принимать его на ложе своем, раньше чем не отомщу ему, в свою очередь, отдавшись человеку самого низкого звания и самого отталкивающего вида. И я тотчас отправилась на поиски по всему городу, чтобы найти такого человека. И вот когда уже четвертый день обходила все улицы города с этой целью, я встретила тебя, и твой грязный вид и смрадный запах побудили меня выбрать тебя как самого отталкивающего мужчину, какого только мне приходилось видеть. Теперь свершилось то, что свершилось, и я исполнила свою клятву, помирившись со своим мужем лишь после того, как отдалась тебе. Значит, ты можешь удалиться и быть вполне уверенным, что если муж мой еще раз свяжется с одной из невольниц, то я не премину призвать тебя, чтобы отплатить ему тем же.

И, отпуская меня, она вручила мне еще четыреста миткалей в качестве вознаграждения. Я же тогда удалился и потом пришел сюда молить Аллаха, чтобы Он внушил мужу вернуться в объятия служанки, дабы женщина эта вновь вызвала меня к себе.

Такова моя история, о господин эмир эль-хаджи.

Выслушав эту историю, эмир эль-хаджи обратился к присутствующим и сказал им:

— Мы должны простить этому человеку его преступные слова у Каабы, ибо его история оправдывает его.

Затем Шахерезада сказала:

ЮНЫЕ ГЛАЗКИ

А мру бен-Моссада рассказывает нам следующий забавный случай.

— Однажды Абу Иса, один из сыновей Гаруна аль-Рашида, увидел у своего родственника Али, сына аль-Хашими, молодую рабыню по имени Юные Глазки, к которой он сразу воспылал любовью. Абу Иса решил скрывать с величайшей тщательностью секрет своей любви и не делиться ни с кем своими чувствами, однако он приложил все усилия, чтобы склонить Али к тому, чтобы тот продал ему эту рабыню. Но когда по прошествии долгого времени он увидел, что все его усилия в этом направлении оказались бесполезными, он решил изменить свой план. Он отправился на поиски своего брата — халифа аль-Мамуна, сына аль-Рашида, и попросил его сопровождать его во дворец Али, чтобы удивить его этим их визитом. Халиф одобрил эту идею, лошади были взнузданы, и они поскакали во дворец Али, сына аль-Хашими. И когда Али увидел их, он поцеловал землю между рук халифа и приказал устроить пир в честь гостей своих. И они вошли залу несказанной красоты, чьи колонны и стены были сделаны из мрамора разных цветов и украшены инкрустациями в греческом стиле, очень приятными для глаз; и паркетный пол залы был покрыт индийскими циновками, на которых был расстелен ковер из Басры, который занимал почти всю поверхность помещения. И аль-Мамун сначала ненадолго остановился, чтобы полюбоваться потолком, стенами и полом, а затем сказал:

— Ну, Али! Чего же ты ждешь? Где угощение для нас?

И Али тут же хлопнул в ладоши — и в залу вошли рабы, нагруженные тысячами разных блюд: из кур, голубей, жаркое всевозможных видов, горячие и холодные закуски, все виды мясных рулетов, наполненных изюмом и миндалем, потому что аль-Мамун очень любил дичь, особенно фаршированную изюмом и миндалем. И когда трапеза была закончена, было принесено удивительное вино, полученное из гроздей, отобранных поштучно, и приготовленное с ароматными фруктами и орешками; и его подавали в чашах из золота, серебра и хрусталя юные невольники, прекрасные, как молодая луна; они были одеты в легкие волнистые ткани из Александрии, украшенные нежными вышивками из серебра и золота; и эти мальчики, в то время как подавали гостям чаши, обрызгивали их розовой водой из золотых флаконов, украшенных драгоценными камнями. И халиф был настолько очарован всем этим, что обнял своего хозяина и сказал ему:

— Ради Аллаха! О Али, отныне я буду называть тебя Абу Джамалом![17]

И Али, сын аль-Хашими, которого с тех пор прозвали Абу Джамал, поцеловал руку халифа и сделал знак своему управляющему. И сразу же в задней части комнаты поднялся большой занавес, и появились десять молодых певиц, одетых в черные шелка и прекрасных, как цветник. Они подошли и сели на золотые сиденья, которые десять черных рабов немедленно расставили в зале по кругу. Они настроили свои струнные инструменты сообразно правилам гармонии, а затем запели оду любви. И аль-Маун посмотрел на одну из десяти, на ту, что более всего тронула его сердце, и спросил:

— Как зовут тебя?

Она же ответила:

— Меня зовут Гармония, о эмир правоверных!

А он сказал:

— Как точно тебя зовут — Гармония! Я хочу услышать, как ты поешь!

Тогда Гармония перенастроила свою лютню и запела:

И аль-Мамун, совершенно очарованный, сказал ей:

— Ты прелестна, юная красотка! Но кто написал эти строки?

Она же ответила:

— Набига аз-Зубйани, а музыку — Мобед.

При этом халиф опустошил кубок, который держал в руке, и его брат Абу Иса, а также Абу Джамал сделали то же самое. Когда они поставили свои чаши, вошли десять новых певиц, одетых в синий шелк и с повязанными йеменскими шарфами, которые были расшиты золотом. Они сели на места первых певиц, которые отошли в сторону, настроили свои лютни и заиграли дивную прелюдию. И халиф посмотрел на одну из них, похожую на горный хрусталь, и спросил ее:

— Как зовут тебя, о юная девушка?

И она ответила:

— Ланью, о эмир правоверных!

Он же сказал:

— Ну что же, Лань, спой нам что-нибудь!

И тогда та девушка, которую звали Лань, настроила свою лютню и запела…

Но в этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что уже близок рассвет, и скромно замолчала.

А когда наступила

она сказала:

Тогда та девушка, которую звали Лань, настроила свою лютню и запела:

И аль-Мамун нашел эти строки восхитительными и спросил девушку:

— Чьи они?

И она ответила:

— Стихи Джарира[18], а музыка Ибн-Сарая.

Затем халиф и двое других опустошили свои чаши, а невольницы удалились, чтобы немедленно освободить место для десяти других, которые были одеты в алый шелк и перевязаны алыми поясами; распущенные волосы их тяжело ниспадали на спину. Таким образом, в этой красной гамме они напоминали переливающиеся рубины. Они сели на золотые сиденья и запели хором, и каждая подыгрывала на своей лютне.

И аль-Мамун повернулся к той, что более всех сияла среди своих спутниц, и спросил ее:

— Как зовут тебя?

И она ответила:

— Обольщением, о эмир правоверных!

И эмир сказал:

— Тогда, Обольщение, поспеши исполнить нам что-нибудь, чтобы мы услышали один лишь твой голос.

И Обольщение, аккомпанируя себе на лютне, пропела:

И халиф, очарованный до крайней степени, спросил певицу:

— Чьи это строки, о Обольщение?

Она ответила:

— Это из Ади ибн Зайда[19], а что касается музыки, то она очень старая, и ее автор неизвестен.

Аль-Мамун, его брат Абу Иса и Али опустошили свои чаши, и десять новых певиц, облаченных в золотистые ткани и со сверкающими золотыми поясами из драгоценных камней на талии, пришли, чтобы сесть на сиденья и запеть, как и предыдущие выступавшие. И халиф спросил красавицу с самой тонкой талией:

— Как зовут тебя?

И она ответила:

— Росинкой, о эмир правоверных!

Он сказал:

— Хорошо, о Росинка, мы ждем от тебя новых стихов!

И она сразу же пропела:

Услыхав эти стихи, аль-Мамун воскликнул:

— Йа Аллах! Ты преуспела, о Росинка! Пропой эти строки снова!

И Росинка, ударив по струнам своей лютни, повторила еще более проникновенно:

И халиф спросил ее:

— Чьи это стихи, о Росинка?

Она же сказала:

— Абу Нуваса, о эмир правоверных, а музыка Ишаха.

Когда же десять рабынь закончили свою игру, халиф хотел откланяться и уйти. Но Али ибн Хашими вышел вперед и сказал ему:

— О эмир правоверных, у меня еще есть рабыня, которую я купил за десять тысяч динариев и которую я хочу показать халифу, поэтому пусть он соизволит остаться еще на несколько минут. Если она ему понравится, он может оставить ее себе, а если она не доставит ему удовольствия, я все равно буду признателен за его внимание.

А аль-Мамун подумал: «Тогда она достанется мне».

В это время в зале появилась девушка несравненной красоты, гибкая и худая, как молодая веточка, с глазами вавилонянки, с полными чар бровями, похожими на выгнутый лук, и цветом лица, который, казалось, был позаимствован у цветущего жасмина; на голове у нее была золотая диадема, украшенная жемчугом и драгоценными камнями, на которой вырезанными по алмазу буквами было написано: «Мудрая чаровница, она знает, как поразить цель стрелами из лука без тетивы». Девушка медленно подошла и с улыбкой села на отведенное для нее золотое сиденье. И едва Абу Иса, брат халифа, увидел, как она появилась в зале, он отставил в сторону свою чашу и так переменился в лице, что аль-Мамун заметил это и спросил его:

— Что с тобою, брат мой? Почему цвет лица твоего так изменился?

И он ответил:

— О эмир правоверных, так бывает иногда от неправильной работы печени.

Однако аль-Мамун был настойчив, и он сказал ему:

— Может, ты случайно видел уже эту юную девушку до этого дня?

И он не стал этого отрицать и сказал:

— Есть ли кто-нибудь, о эмир правоверных, кто не знает о существовании луны?

Затем халиф повернулся к юной девушке и спросил ее:

— Как зовут тебя, юное создание?

И она ответила:

— Юные Глазки, о эмир правоверных!

Он же сказал:

— Что ж, Юные Глазки, спой нам что-нибудь!

И она пропела:

И халиф, пораженный ее голосом, спросил:

— А чья это песня, о Юные Глазки?

И она сказала:

— Стихи из аль-Херзая, а музыка Зарзура.

Но Абу Иса, задыхаясь от волнения, сказал брату своему:

— Позволь мне ответить ей, о эмир правоверных!

И халиф дал на это свое одобрение, и тогда Абу Иса пропел:

И когда Али Отец Красоты услышал этот ответ, он понял, что Абу Иса безумно влюблен в его рабыню Юные Глазки. Он сразу же встал и, поклонившись Абу Исе, сказал ему:

— О мой повелитель, да не будет сказано, что кто-то в моем доме остался неудовлетворенным. Поэтому, если будет на то разрешение халифа, позволь мне в его присутствии подарить тебе Юные Глазки, пусть она станет твоей рабыней.

И халиф дал на это свое согласие, и Абу Иса забрал с собой юную девушку. Такова была беспримерная щедрость Али и людей его времени.

И тогда Шахерезада, чтобы закончить истории этой ночи, сразу рассказала такой случай:

ДЕВУШКИ ИЛИ ОТРОКИ?

Мудрый аль-Хомси повествует:

— В год шестьсот шестьдесят первый нашей эры прибыла на время в Гаму[20] самая начитанная и самая красноречивая женщина Багдада, та, которую все мудрецы Ирака называли наставницей всех наставников (или госпожой над всеми властителями). В год же тот со всех концов мусульманских стран сошлись мужи наиболее сведущие в различных отраслях знаний, и все они были счастливы, что могли слышать и расспрашивать эту женщину, самую удивительную из всех женщин, которая переезжала из страны в страну в сопровождении юного брата своего, чтобы выступать на публичных диспутах по самым трудным вопросам, задавать другим и самой разрешать вопросы по всем наукам, законоведению, богословию, литературе.

Я же, имея сильное желание слышать ее, попросил друга моего, ученого шейха эль-Салхани, сопровождать меня туда, где вела она свое собеседование в этот день. Шейх эль-Салхани согласился, и мы оба отправились в залу, где находилась Сетт Захия, скрытая за шелковым занавесом, дабы не нарушать обычая нашей веры. Мы уселись на одной из скамей залы, и брат ее выказал нам необыкновенное внимание, предлагая нам плоды и прохладительные напитки.

И я, велев доложить о себе Сетт Захии и сообщив имя и титулы мои, завязал с нею спор о божественной справедливости и о различных толкованиях закона, данных учеными-богословами древних времен. Что же касается друга моего, шейха эль-Салхани, то с той минуты, как он увидел юного брата Сетт Захии, отрока с необычайной красоты лицом и дивным телосложением, он был охвачен восторгом до самых высших пределов и не мог более отвести от него глаз. И скоро Сетт Захия заметила рассеянность моего спутника и, понаблюдав за ним, неожиданно окликнула его по имени и сказала ему:

— О шейх, ты, должно быть, один из тех, которые предпочитают отроков молодым девушкам?

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утренняя заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Ты, должно быть, один из тех, которые предпочитают отроков молодым девушкам?

Мой друг улыбнулся и сказал:

— Конечно!

Она же спросила:

— А почему, о шейх?

Он сказал:

— Потому что Аллах сформировал тело отроков с замечательным совершенством в ущерб женщинам и потому что мои вкусы побуждают меня отдавать предпочтение всему совершенному, а не несовершенству.

Она засмеялась за занавесом и сказала:

— Ну если ты хочешь отстаивать свое мнение, я готова поспорить с тобой.

Он же сказал:

— С превеликим удовольствием!

Затем она спросила его:

— Объясни мне, как можешь ты доказать мне превосходство мужчин и юношей над женщинами и молодыми девушками.

Он сказал:

— О госпожа моя, доказательство, которого ты требуешь, может быть достигнуто, с одной стороны, путем правильного умозаключения, а с другой стороны — благодаря священным книгам — Корану и Сунне.

В самом деле, в Коране сказано: «Мужчины значительно превосходят женщин, ибо Аллах даровал им первенство».

И еще сказано: «В наследстве доля мужчины должна быть вдвое больше доли женщины; так, брат наследует вдвое больше сестры своей».

Святые слова эти доказывают нам и устанавливают на вечные времена, что женщина лишь половина мужчины.

Что же касается Сунны, то она учит нас, что пророк (да пребудет над ним мир и молитва!) ценил очистительную жертву мужчины как представляющую вдвое больше ценности, чем жертва женщины.

Если же мы прибегнем теперь к чистому рассуждению, то увидим, что разум подтверждает обычай и поучение. В самом деле, если мы просто спросим себя: «Кому принадлежит первенство? Существу действенному или же существу страдательному?» Ответ будет, без всякого сомнения, в пользу существа действенного. Но ведь мужчина представляет начало действенное, а женщина — начало страдательное. Значит, не может быть колебаний. Мужчина выше женщины, и, следовательно, отрок предпочтительнее молодой девушки.

На что Сетт Захия ответила:

— Выдержки, тобою приведенные, вполне точны, о шейх. И я признаю вместе с тобой, что Аллах в Книге Своей отдает предпочтение мужчинам перед женщинами. Но только Он ведь ничего не обозначил и говорил вообще. Если ты во всем ищешь совершенства, то почему же берешь только отроков? Ты бы должен был скорее предпочесть бородатых мужей, почтенных шейхов с морщинистым челом, ибо они ведь ушли гораздо далее по пути совершенства.

Он же ответил:

— Да, конечно, о госпожа моя! Но я не сравниваю здесь стариков со старухами; дело идет не о них, а лишь об отроках, к которым я прихожу путем правильного умозаключения. Ибо ведь ты согласишься, о госпожа моя, что ничто в женщине не может сравниться с совершенствами прекрасного юноши, с гибким станом его, с тонкими членами его, с сочетанием нежных красок на щеках его, с прелестью улыбки его и с очарованием голоса его. Впрочем, сам пророк, чтобы предостеречь нас от столь явного заблуждения, сказал: «Не останавливайте взглядов ваших на безбородых юношах, ибо глаза их пленительнее, чем очи гурий».

Ты знаешь, кроме того, что высшая похвала, какую можно сделать красоте молодой девушки, — это сравнить ее с прекрасным отроком. Ты, конечно, знаешь стихи, в которых поэт Абу Нувас говорит обо всем этом, и стихи, где сказано: «Она обладает бедрами юноши и покачивается ими под легким ветерком, как под дыханьем севера качаются ветви».

Итак, если очарование отроков не превосходит прелести юных девушек, то почему поэты используют его для сравнения?

Сверх того, тебе небезызвестно, что юноша не только хорошо сложен, но еще умеет пленять сердца наши обаянием речи своей и изяществом манер. Притом он бывает так обворожителен, когда молодой пушок начинает оттенять его губы и щеки, где сочетаются лепестки роз. И можно ли найти на свете что-нибудь, что могло бы сравниться с очарованием, которое исходит от него в это время? Насколько прав был поэт Абу Нувас, восклицая:

И другой поэт сказал:

Я сказал им:

И другой поэт сказал:

Наконец, еще один из тысячи других сказал:

Так вот, о госпожа моя, этих доказательств достаточно, чтобы выяснить превосходство красоты юношей над красотой женщин вообще.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что уже близко утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Этих доказательств достаточно, чтобы выяснить превосходство красоты юношей над красотою женщин вообще.

Услышав эти слова, Сетт Захия ответила:

— Да простит тебе Аллах твои ошибочные доводы, если только ты говорил просто для забавы или в шутку, но теперь настала очередь истины — она должна восторжествовать. Не ожесточай же сердца своего и приготовь слух свой к моим доводам.

Заклинаю тебя Аллахом, скажи мне, где тот юноша, красота которого может сравниться с красотой молодой девушки? Разве забыл ты, что кожа молодой девушки обладает не только блеском и белизною, но и нежностью шелков и бархата! Ее стан — о, ведь это стебель мирта! Уста ее — цветок ромашки, губы ее — два влажных анемона! Щеки ее — яблоки, груди ее — маленькие тыковки из слоновой кости! Ее чело сияет блеском, и брови ее непрестанно колеблются, не зная, должны ли они соединиться или разойтись! Когда она говорит, маленькие жемчужинки сыплются изо рта ее; когда улыбается — потоки света текут с ее уст, более сладких, чем мед, и лучше тающих во рту, чем масло! Печать красоты запечатлена в ямочке ее подбородка!

Что же до живота ее — он прекрасен! Линии боков его восхитительны, и складки щедро набегают одна на другую. Бедра ее сделаны из цельного мрамора и поддерживаются колоннами ее голеней, вылепленных из миндального теста. Что до ягодиц ее — они хорошего качества, и когда поднимаются и опускаются вновь, то их можно принять за волны хрустального моря или же за горы света. О бедный шейх! Можно ли сравнивать мужчин с гуриями?! Разве не знаешь ты, что цари, халифы и самые высокопоставленные люди, о которых говорят нам летописи, были послушными рабами женщин и считали за славу сносить их власть?!

Сколько именитых людей склоняли головы, покоренные их прелестями! Сколько таких, которые бросили ради них всё: богатства, родину, отца и мать! О бедный шейх! Разве не для них воздвигаются дворцы, не для них вышивают шелка и парчу и ткут дорогие материи?! Не для них разве отыскивают амбру и мускус ради их нежного запаха?! Разве забыл ты, что прелести их предали проклятию обитателей рая, и потрясли землю и вселенную, и пролили реки крови?!

Что же до слов священной книги, которые ты приводил, то они подтверждают скорее мое мнение, чем твое. Слова же эти таковы: «Не останавливайте взглядов ваших на безбородых юношах, ибо глаза их пленительнее, чем глаза гурий». На самом деле это прямая похвала гуриям рая, которые ведь женщины, а не отроки, раз они служат для сравнения.

И кроме того, вы, которые любите юных отроков, когда вы хотите обрисовать своих дружков, вы сравниваете их ласки с ласками молодых девушек. И вам при этом не стыдно за свои испорченные вкусы, вы демонстрируете их и удовлетворяете их публично. И вы забываете слова священной книги: «Зачем искать любовь мужчин? Разве Аллах не создал женщин для удовлетворения ваших желаний? Так используйте их и наслаждайтесь как угодно!» Но вы такие упрямцы! И если, однако, вам случается сравнивать молодых девушек с отроками, это лишь говорит о ваших извращенных желаниях и вкусах. Да, нам хорошо известны поэты, любители отроков! Величайший из них — шейх содомитов Абу Нувас, но ведь так он говорил именно о молодой девушке: «Как у юного отрока, у нее нет еще бедер, и она даже не стрижет волосы. Однако нежный пух смягчает лицо ее и удваивает очарование ее». Таким образом, он лишь удовлетворяет вкус содомита и прелюбодея! Что же касается предполагаемой привлекательности молодых людей с бородой…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

О шейх, что же касается предполагаемой привлекательности, которую придает юношам борода, то разве не знаешь ты, что сказал об этом поэт? Вот послушай:

Итак, о шейх, воздадим поклонение Аллаху Всевышнему, Который сумел соединить в женщинах все радости, наполняющие жизнь, и Который обещал пророкам, святым и правоверным как награду в раю дивных гурий.

Кроме того, если бы Аллах был уверен, что для правоверных мужчин могут быть и другие удовольствия, кроме женщин, Он, несомненно, сообщил бы, пообещал их для Своих верных последователей. Аллах никогда не говорит об отроках иначе как о слугах, избранных в раю; и Он никогда не отводит им никакой другой роли, кроме этой.

А сам пророк (да пребудет мир и молитва над ним!) никогда не имел подобных склонностей, наоборот, он имел обыкновение повторять спутникам своим: «Три вещи заставляют меня любить этот мир: женщины, ароматы и свежесть души в молитве».

И я не могу лучше высказать мнение свое, о шейх, как следующими словами поэта:

Но я вижу, что спор этот слишком разгорячил меня и заставил выйти за границы приличия, от которого никогда не должны отказываться женщины, в особенности же в присутствии шейхов и мудрецов. И я спешу попросить прощения у тех, кто мог бы к этому придраться или обидеться на это, и рассчитываю на их сдержанность по окончании этой беседы, ибо пословица говорит: «Сердце благородных мужей — могила для тайн».

Когда Шахерезада закончила эту историю, то сказала:

— Вот все, о царь благословенный, что я могу припомнить из рассказов, содержащихся в книге «Пышный сад ума и цветник любовных приключений».

И царь Шахрияр сказал:

— Поистине, Шахерезада, рассказы эти совсем очаровали меня и возбуждают во мне теперь желание услышать еще историю, подобную тем, которые ты рассказывала мне раньше!

Шахерезада ответила:

— Я как раз думала об этом!

И она тотчас начала: