Тысяча и одна ночь. В 12 томах

РАССКАЗ О ПРОДЕЛКАХ ДАЛИЛЫ ПРОЙДОХИ И ДОЧЕРИ ЕЕ ЗЕЙНАБ ПЛУТОВКИ С АХМЕДОМ КОРОСТОЙ, ГАССАНОМ ЧУМОЙ И АЛИ ЖИВОЕ СЕРЕБРО[33]

О царь благословенный, рассказывают, что в Багдаде во времена халифа Гаруна аль-Рашида жил человек, которого звали Ахмедом Коростой, и другой, которого звали Гассаном Чумой; оба они славились своим плутовством и воровством. Подвиги их в этом роде были изумительны; поэтому халиф, умевший извлекать пользу из всякого рода дарований, призвал их к себе и поставил во главе своей стажи.

Он подарил каждому из них почетное платье, назначил жалование по тысяче золотых динаров в месяц и предоставил в качестве охраны сорок надежных всадников. Ахмеду Коросте поручено было охранять безопасность города на сухом пути, а Гассану Чуме — на воде. И оба они во время торжественных шествий шли рядом с халифом, один по правую руку, другой — по левую.

В самый день назначения их на эту должность вышли они вместе с багдадским вали, эмиром Халедом, в сопровождении своих сорока конных молодцов и возглавляемые глашатаем, который, провозглашая указ халифа, кричал:

— О вы все, жители Багдада! Вот приказ халифа! Знайте, что начальником стражи и его правой рукой будет отныне Ахмед Короста, и начальником стражи и его левой рукой — Гассан Чума! И вы непременно обязаны уважать их и повиноваться им!

В то же самое время жила в Багдаде опасная старуха по имени Далила, которую с той поры стали звать Далилой Пройдохой, и у нее было две дочери: одна была замужем за молодым повесой, а другая оставалась еще в девушках, ее-то впоследствии и прозвали Зейнаб Плутовкой. Муж старухи Далилы в прежнее время занимал важную должность: он был начальником почтовых голубей, разносивших письма и другие бумаги по всему царству, и жизнь этих голубей была для халифа дороже жизни собственных детей его. Поэтому муж Далилы пользовался всякого рода почестями и преимуществами, а жалованье получал по тысяче динаров в месяц. Но он умер и был забыт, оставив после себя вдову и этих двух дочерей. Воистину, Далила была бедовой старухой, искусной во всяких проделках, воровстве, мошенничестве и всякого рода плутнях; она была колдуньей, способной выманить самого змея из его норы и самого Иблиса научить хитрости и обману.

Так вот в день назначения Ахмеда Коросты и Гассана Чумы на должности начальников стражи молодая Зейнаб услышала, как глашатай извещал о том народ, и сказала матери своей:

— Смотри-ка, мать! Каково! Этот мошенник Ахмед Короста, он ведь беглецом явился в Багдад, его выслали из Египта, и каких только дел он не натворил здесь с тех пор! И он так прославился, что халиф только что назначил его начальником стражи, своей правой рукой, а товарища и подельника его Гассана Чуму — начальником стражи, своей левой рукой. И для каждого из них будет денно и нощно накрыт стол во дворце халифа, и будет у них своя стража, и по тысяче динаров будут они получать ежемесячно и пользоваться почестями и преимуществами. А мы, увы, сидим у себя дома, без должности и забытые всеми, нет нам ни почести, ни славы, и никто не заботится о нашей участи.

И старуха кивнула головой и сказала:

— Да, клянусь Аллахом, дочь моя!

Тогда Зейнаб сказала ей:

— Вставай же, мать, и придумай какой-нибудь способ, чтобы мы могли прославиться, или проделку, которая доставила бы нам такую известность в Багдаде, чтобы слух о ней дошел до халифа и он вернул бы нам содержание и преимущества нашего отца!

Когда Зейнаб Плутовка сказала эти слова матери своей Далиле Пройдохе, та ответила:

— Клянусь твоею головою, о дочь моя…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

О дочь моя, клянусь твоею головою, обещаю тебе сыграть в Багдаде шутку первого сорта, которая превзойдет все проделки Ахмеда Коросты и Гассана Чумы!

И тем же часом закрыла она лицо свое покрывалом, оделась бедной суфией[34], надела широкое одеяние с такими длинными рукавами, что они доходили до самых пят, и подпоясалась широким шерстяным поясом; затем взяла она кувшин, наполнила его водой до самого горла и положила три динария в горло кувшина, которое заткнула пробкой из пальмового волокна; потом навесила она на него несколько рядов толстых, тяжелых, как вязанка дров, четок и взяла в руки маленькое знамя, сшитое из красных, зеленых и желтых тряпок, — такое, как носят нищенствующие суфии; и, нарядившись таким образом, она вышла из дому, громко восклицая: «Йа Аллах! Йа Аллах!» Молилась же она только на словах, между тем как сердце ее плутало в полях Иблиса, а мысли были заняты придумыванием опасных и бесчестных проделок.

И пошла она по всем кварталам города, переходя из одной улицы в другую, и шла она до тех пор, пока не достигла тупика, вымощенного мрамором, выметенного и политого; в глубине его виднелась большая дверь, а над ней — великолепный алебастровый карниз, на пороге же сидел опрятно одетый привратник-магрибинец[35]. Дверь эта была из сандалового дерева, на ней были бронзовые кольца и висел серебряный замок. Дом же принадлежал начальнику стражи халифа, человеку весьма уважаемому и владельцу большого имущества, движимого и недвижимого, получавшему, сверх того, и большое содержание, но это был человек очень грубый и невоспитанный, и звали его Мустафа Бич Улиц, так как у него удары всегда предшествовали слову. Он был женат на прелестной молодой женщине, которую очень любил и которой поклялся в первую же брачную ночь никогда не брать второй жены, пока жива первая, и никогда ни на один час не уходить ночью из дому. И так было до того дня, когда Мустафа Бич Улиц, отправившись однажды в диван, увидел, что при каждом эмире был сын, а то и два. И в этот самый день пошел он в хаммам, посмотрелся в зеркало, увидел, что в бороде его несравненно более белых волос, чем черных, и сказал себе: «Неужели Тот, Кто уже взял у тебя отца, не наградит тебя наконец сыном?»

А затем он, в самом дурном расположении духа, пошел к супруге своей, сел на софу и не взглянул на жену и не промолвил ни слова. Тогда она подошла к нему и сказала:

— Доброго вечера тебе!

Он же ответил:

— Ступай прочь! С того дня, как увидел я тебя, я уже не видал ничего хорошего!

Она же спросила:

— Это как же?

Он сказал:

— В первую ночь проникновения в тебя ты заставила меня поклясться, что не возьму я другой жены. И я сдержал свою клятву. Сегодня же я видел в диване, что у каждого эмира есть сын, а у некоторых и два, и тогда мне пришла мысль о смерти; это очень огорчило меня, так как у меня нет ни сына, ни даже дочери. Мне же известно, что забывается тот, кто не оставляет потомства. Вот почему я не в духе, о бесплодная, о почва каменистая и неплодородная!

На эти слова молодая женщина ответила, краснея:

— Не пристало тебе говорить так. Имя Аллаха во мне и вокруг меня! Не за мною дело. Не моя это вина. Я так много употребляла трав, и пряностей, и корней против бесплодия, что протерла и разбила несколько ступок, в которых растирала и толкла все эти лекарственные средства. Не я, а ты виновник. Ты просто бесплодный мул без всякой добродетели, и твои яйца без семени нужной консистенции, и это они бесплодны.

Он же ответил ей:

— Хорошо, но когда вернусь из своего путешествия, то непременно возьму вторую жену!

Она же сказала:

— Судьба и доля моя в руках Аллаха!

И вышел он тогда из дома; но, выйдя на улицу, пожалел о происшедшем, пожалела и юная супруга его о том, что слишком резко говорила со своим господином.

Вот и все о владельце дома, находившегося в вымощенном мрамором тупике.

А о Далиле Пройдохе скажу вот что. Подойдя к дому, она вдруг увидела молодую супругу эмира, сидевшую у окна, точно новобрачная, и она была так прекрасна! Она сияла и сверкала всеми своими драгоценными украшениями, а белое одеяние ее было лучезарно, как хрустальный купол!

Увидав все это, зловещая старуха сказала себе: «О Далила, вот удобный случай для твоих проделок, раскрывай свой мешок. Посмотрим, не удастся ли выманить эту молодуху из дома ее господина, а потом дочиста обобрать ее драгоценности и одежды».

Затем встала она под окнами эмира и принялась громким голосом призывать имя Аллаха:

— Йа Аллах! Йа Аллах! И вы все, друзья Аллаха, благодетельные вали, просветите меня!

Услышав этот призыв и увидав святую старуху в одежде нищенствующих суфиев, со всего квартала сбежались женщины целовать полы одежды ее и просить благословения; а молодая супруга Бича Улиц подумала: «Аллах ниспошлет нам милость Свою через посредство этой святой старухи!»

И со слезами умиления на глазах молодуха позвала служанку и сказала ей:

— Ступай к привратнику нашему Абу Али, поцелуй у него руку и скажи ему: «Госпожа моя Хатун просит тебя пропустить к нам эту святую старуху, чтобы она вымолила для нас милости Аллаха!»

И служанка спустилась к привратнику, поцеловала у него руку и сказала ему:

— О привратник Абу Али, госпожа моя велит сказать тебе: «Пусти к нам эту святую старуху, для того чтобы она вымолила для нас милости Аллаха! И благословение ее распространится, быть может, на всех нас».

Тогда привратник подошел к старухе и хотел сперва поцеловать у нее руку, но она быстрым движением отступила, говоря:

— Отойди от меня! Ты, как и все слуги, совершаешь молитвы, не сопровождая их омовениями, твое прикосновение нечисто, и оно сделает напрасными и недействительными мои собственные омовения! Да избавит тебя Аллах от твоей службы, о привратник Абу Али, так как к тебе милостивы святые Аллаха и вали!

^{Подойдя к дому, зловещая старуха вдруг увидела молодую супругу эмира, сидевшую у окна, точно новобрачная.}

Такие пожелания чрезвычайно тронули привратника Абу Али, в особенности потому, что уже целых три месяца не платил ему жалованья ужасный Мустафа Бич Улиц; это обстоятельство сильно заботило его, и он не знал, каким способом получить то, что ему следовало. Поэтому он и сказал старухе:

— О мать моя, дай испить немного воды из твоего кувшина, чтобы таким образом заслужить твое благословение!

Тогда она взяла с плеча своего кувшин повертела им несколько раз в воздухе, так что пальмовая пробка выскочила из горлышка, а золотые динарии посыпались на землю, как будто падая с неба. Привратник поспешил поднять их и сказал в душе своей: «Слава Аллаху! Эта старая нищая — святая из святых, имеющих в своем распоряжении целые сокровища! Ей, вероятно, сказано свыше, что я бедный, не получающий жалованья привратник, сильно нуждающийся в деньгах для самых неотложных надобностей; вот она и вымолила для меня три динария, которые извлекла из воздуха!»

Потом он подал деньги старухе и сказал ей:

— Возьми, тетка, эти три динария, они, должно быть, упали из твоего кувшина.

Она же ответила:

— Отойди от меня с этими деньгами! Я не из тех, кто занимается мирскими делами, нет, никогда! Ты можешь оставить эти деньги себе и облегчить себе немножко жизнь, восполнив то, что должен тебе эмир, не заплативший тебе жалованья!

Тогда привратник поднял руки к небу и воскликнул:

— Слава Аллаху за Его помощь! Вот истинный знак откровения!

Между тем служанка уже подошла к старухе и, поцеловав у нее руку, поспешила увести ее к госпоже своей.

Когда старуха пришла к молодой Хатун, то остолбенела от удивления при виде ее ослепительной красоты, потому что действительно она сияла, как сокровище, обнаруженное после снятия волшебных печатей.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда

она сказала:

И когда старуха пришла к молодой Хатун, то остолбенела от удивления при виде ее ослепительной красоты, потому что действительно она сияла, как сокровище, обнаруженное после снятия волшебных печатей. Со своей стороны, прекрасная Хатун поспешила броситься к ногам старухи и поцеловать у нее руки. А старуха сказала:

— О дочь моя, я пришла сюда, потому что угадала, что ты нуждаешься в моей помощи, и внушил это мне сам Аллах!

И прежде всего Хатун велела подать старухе еду, как это всегда делается для нищенствующих святых; но старуха не захотела притронуться к кушаньям и сказала:

— Я хочу есть одни только райские блюда, поэтому я всегда пощусь, кроме пяти дней в году. Но, о дитя мое, я вижу тебя печальной и желаю, чтобы ты рассказала мне о причинах своего горя.

Она ответила:

— О мать моя, в первую брачную ночь мою я взяла клятву с супруга моего, что он никогда не возьмет себе второй жены; но он увидел чужих сыновей, ему захотелось и себе сына, и сказал он мне: «Ты бесплодна». Я же ответила ему, что он сам бесплодный мул. Тогда он разгневался и, уходя, сказал мне: «По возвращении из путешествия я возьму себе вторую жену».

И вот, мать моя, я очень боюсь теперь, что он женится и будет иметь детей от другой женщины. А он богат землями, домами и деньгами, владеет целыми селениями; если же у него будут дети, то я лишусь всего.

Старуха ответила:

— Дочь моя, вижу, что тебе ничего не известно о шейхе Отец Плодородия. Разве ты не знаешь, что одного посещения этого шейха достаточно для того, чтобы несчастного должника превратить в богатого кредитора, а бесплодную женщину сделать житницей плодородия?!

Прекрасная Хатун ответила:

— О мать моя, с первого дня замужества моего я ни разу не выходила из дома и ни разу не посетила никого ни для поздравления, ни для выражения соболезнования.

Старуха сказала:

— О дитя мое, я хочу повести тебя к этому шейху. Ты же не бойся сказать ему о своем горе и дай какой-нибудь обет. И можешь быть уверенной, что по возвращении из своего путешествия супруг твой проведет с тобою ночь, а ты понесешь и потом родишь девочку или мальчика. Но, мужского или женского пола будет твой ребенок, дай обет посвятить его в качестве дервиша господину моему Отец Плодородия!

При этих словах прекрасная Хатун, оживленная радостью и надеждой, оделась в свои лучшие одежды, украсила себя прекраснейшими драгоценностями и затем сказала служанке своей:

— Присматривай хорошенько за домом.

А служанка ответила:

— Слушаю и повинуюсь, о госпожа моя!

Тогда Хатун вышла с Далилой и встретила у входа старого привратника-магрибинца Абу Али, который спросил у нее:

— Куда идешь, о госпожа моя?

Она же ответила:

— Я иду к шейху Отец Плодородия!

А привратник сказал:

— О госпожа моя, какое благословение Аллаха эта святая старуха! В ее распоряжении целые сокровища! Она дала мне три золотых динария; она угадала, в каком я нахожусь положении, не задав мне ни одного вопроса; она узнала, что я нуждаюсь в деньгах. Да послужит мне благословением пост ее!

Потом Далила и молодая Хатун ушли, и по дороге старая плутовка сказала супруге Бича Улиц:

— Иншаллах![36] О госпожа моя, после того как посетишь шейха Отец Плодородия, пусть он не только успокоит душу твою, и удовлетворит желания твои, и возвратит любовь твоего супруга, но и устроит так, чтобы между вами никогда не было поводов к неудовольствию или досаде и чтобы никогда не говорили вы друг другу неприятных слов.

А Хатун ответила:

— О мать моя, как бы я желала уже быть у этого святого шейха!

Между тем Далила Пройдоха говорила себе: «Как же оберу я ее дочиста среди постоянно снующих взад и вперед прохожих?»

Потом вдруг она сказала молодой женщине:

— О дочь моя, иди за мною и отставай от меня подальше, не теряя, однако, меня из виду; я старуха, и несу я тяготы людей, которые не в силах нести их; и во все время пути люди дают мне благочестивые дары и просят отнести все это господину моему. Поэтому лучше, чтобы я шла теперь одна.

И прекрасная Хатун отстала от старой негодницы и шла позади нее, пока наконец обе не встретились на главном базаре. И под сводами базара еще издали слышен был звон золотых погремушек на ее тонких ногах и бряцанье секинов[37] в волосах ее, такое мелодичное и ритмичное, что можно было принять его за звуки кимвалов и других музыкальных инструментов.

Между тем поравнялись они с лавкой молодого купца по имени Сиди Мохзен, который был очень красивым юношей с едва пробивавшимся пушком на щеках. И заметил он красоту молодухи и украдкой стал бросать на нее выразительные взгляды, что очень скоро замечено было старухой, поэтому она подошла к Хатун и сказала ей:

— Посиди вон там, поодаль, дочь моя, и отдохни, пока я поговорю о деле с тем молодым купцом.

И Хатун повиновалась и села невдалеке от лавки прекрасного юноши, который мог здесь еще лучше разглядеть ее, и он чуть не сошел с ума от первого же взгляда, который она бросила на него. Когда глаза его разгорелись, старая сводня подошла к нему и после обычного приветствия сказала ему:

— Ты ведь купец Сиди Мохзен, не так ли?

Он же ответил ей:

— Да, конечно. Но кто мог сказать тебе мое имя?

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Ты ведь купец Сиди Мохзен, не так ли?

Он же ответил ей:

— Да, конечно. Но кто мог сказать тебе мое имя? Она же ответила:

— Добрые люди, которые послали меня к тебе. И я пришла сказать тебе, сын мой, что молодая девушка, которую ты видишь, — это дочь моя; а отец ее, бывший богатейшим купцом, умер, оставив ей значительное состояние. Сегодня она первый раз вышла из дому, только недавно достигла она зрелости и вступила в брачный возраст. Я же поспешила вывести ее, так как мудрецы говорят: «Предлагай дочь свою в замужество, но не предлагай сына в женихи».

По внушению свыше и по тайному предчувствию я решилась предложить тебе ее в жены. Ты же не беспокойся: если ты беден, я отдам тебе все ее состояние и вместо одной лавки открою для тебя две. И таким образом Аллах наградит тебя не только прелестной женой, но и казной, и достатком.

На такие слова молодой купец Сиди Мохзен ответил старухе:

— О мать моя, все это превосходные вещи, и это более того, что я когда-либо желал. Поэтому благодарю тебя и не сомневаюсь в верности слов твоих, что касается казны и достатка, но что касается до третьего предмета, то я буду чувствовать себя покойным, лишь когда увижу и рассмотрю его собственными глазами. Дело в том, что мать моя перед своею смертью вот что сказала мне: «Как желала бы я, чтобы ты взял себе в жены девушку, которую я осмотрела бы собственными глазами!» Я же поклялся ей, что вместо нее не премину сделать это сам. И она умерла успокоенной.

Тогда старуха ответила:

— В таком случае вставай и иди за мной! Я же покажу ее тебе без всякого одеяния. Но старайся идти за ней на далеком расстоянии, не теряя ее, однако, из виду. А я пойду впереди и буду показывать дорогу.

Тогда молодой купец встал, взял с собою кошелек с тысячей динаров и сказал себе: «Нельзя знать наперед, что случится; а таким образом я буду в состоянии внести деньги, требуемые брачным договором». И пошел он, издали следя за старой развратницей, которая открывала шествие, а сама думала про себя: «Как ты теперь поступишь, умница Далила, чтобы обобрать этого теленка?»

И по дороге, идя впереди молодухи, за которой следовал красивый молодой купец, дошли они до лавки красильщика, которого звали Хаг Могамед и который был известен всему базару как человек с извращенными вкусами. И он в самом деле был похож на нож продавца колоказии[38], который протыкает как мужские, так и женские клубни; и ему нравился нежный вкус инжира и кислый вкус граната в равной степени. Услышав звон секинов и погремушек, Хаг Могамед поднял голову и увидел красивого юношу и прекрасную девушку. И это произвело на него сильное впечатление.

Далила между тем подошла к нему и после обычных приветствий сказала ему:

— Ты красильщик Хаг Могамед, не так ли?

Он отвечал:

— Да, я Хаг Могамед. Что тебе надо?

Она отвечала:

— Добрые люди говорили нам о тебе. Посмотри на эту очаровательную юницу, дочь мою, и на этого прелестного юношу, сына моего! Я воспитала их обоих, и это воспитание стоило мне больших издержек. Знай же теперь, что мы живем в обширном старом доме, который разваливается, так что я еще недавно должна была велеть укрепить его балками и толстыми подпорками; но архитектор сказал мне: «Тебе следовало бы переселиться в другой дом, потому что этот может обрушиться и задавить тебя». И вот я пошла искать какой-нибудь другой дом, в котором я могла бы жить с детьми моими. Ты же не сомневайся в моей щедрости.

Когда красильщик выслушал слова старухи, сердце его запрыгало от радости, и сказал он себе: «Йа Хаг Могамед, вот два сладких куска для тебя!»

А потом он сказал Далиле:

— У меня действительно есть дом, и в нем, в верхнем этаже, имеется большая зала; но свободных зал у меня нет, так как внизу помещаюсь я сам, а наверху останавливаются крестьяне, привозящие мне индиго.

На это старуха сказала:

— Сын мой, поправка моего дома будет продолжаться никак не более одного, в крайнем случае двух месяцев, а мы здесь никого не знаем. Прошу тебя, перегороди на две части верхнюю залу и отдай половину нам троим. И клянусь твоею жизнью, о сын мой, если ты пожелаешь, чтобы твои гости, возделыватели индиго, были и нашими гостями, то мы примем их радушно! Мы готовы есть и спать с ними вместе!

После этого красильщик поспешил передать ей ключи от своего дома, а их было три: один большой, один малый и один витой. И сказал он ей:

— Большой ключ — от входной двери, малый — от прихожей, а витой — от верхней залы. Ты можешь, добрая мать, располагать ими.

Тогда Далила взяла ключи и удалилась, а за нею шла молодуха, а за молодухой следовал молодой купец, и, когда пришли они в переулок, где находился дом красильщика, она поспешила отпереть входную дверь большим ключом.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что уже близок рассвет, и с присущей ей скромностью умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И она поспешила отпереть входную дверь большим ключом.

Прежде всего она вошла сама, потом приказала войти молодой женщине, а купцу велела подождать. И ввела она прекрасную Хатун в верхнюю залу, говоря ей:

— Дочь моя, внизу живет достопочтенный шейх Отец Плодородия. Жди меня здесь и начни с того, что сними с себя большое покрывало. Я же сейчас вернусь.

И спустилась она тотчас же с лестницы, чтобы впустить молодого купца в прихожую, и сказала ему:

— Садись здесь и жди меня, а я вернусь с дочерью, чтобы ты увидел то, что желаешь видеть собственными глазами.

Потом она снова поднялась в ту залу, где оставила прекрасную Хатун, и сказала ей:

— Теперь мы пойдем к Отцу Плодородия.

А молодая женщина воскликнула:

— Как я рада, о матушка!

Старуха же возразила:

— Но, дочь моя, боюсь за тебя!

А та спросила:

— Чего же боишься, матушка?

Старуха ответила:

— Там, внизу, сын мой слабоумный; он представитель и помощник Отца Плодородия. Он не умеет различать холодной погоды от жаркой и постоянно ходит нагой. Но когда к шейху приходит благородная посетительница в богатой одежде, то вид ее шелков и драгоценностей приводит его в бешенство, и он набрасывается на нее, и срывает с нее одежду, и вырывает у нее серьги из ушей, и отнимает у нее все ее драгоценности. И поэтому ты хорошо бы сделала, если бы оставила здесь все твои украшения и сняла бы все твои платья, а я постерегу все это в ожидании возвращения твоего от Отца Плодородия.

Тогда молодая женщина сняла с себя все свои драгоценности и все свои платья, оставив на себе только исподнюю шелковую сорочку, и передала все это Далиле, которая сказала ей:

— Я пойду положу их для тебя под одеждой Отца Плодородия, чтобы таким образом, через прикосновение к нему, на тебя снизошло благословение.

И она вышла, захватив весь сверток, и спрятала его под сводом лестницы; затем она вошла к молодому купцу и нашла его ожидающим отроковицу. И он спросил ее:

— Где же дочь твоя, которую я должен осмотреть?

Но старуха стала вдруг молча ударять себя по лицу и бить себя в грудь.

И молодой купец спросил ее:

— Что с тобой?

Она же ответила:

— Ах! Чтоб им умереть сейчас, этим недоброжелательным соседкам, завистницам и клеветницам; они видели сейчас, как ты вошел со мной, и спросили меня, кто ты такой; и я сказала им, что выбрала тебя в мужья дочери моей. Но они, вероятно из зависти ко мне и досадуя на мой удачный выбор, пошли к дочери моей и сказали ей: «Неужели матери твоей так надоело кормить тебя, что она так хочет выдать тебя замуж за человека, страдающего чесоткой и проказой?» И тогда я поклялась ей, как ты поклялся своей матери, что не отдам ее тебе раньше, чем она не увидит тебя совершенно обнаженным.

При этих словах молодой купец воскликнул:

— Я обращаюсь к Аллаху против всех завистников и недоброжелателей! — И, сказав это, он скинул все свое платье и предстал обнаженным, чистым и белым, как самородок серебра.

И старуха сказала ему:

— Ты так прекрасен и чист, что тебе, без сомнения, нечего опасаться.

И он воскликнул:

— Так пусть же она придет теперь посмотреть на меня!

И он отложил в сторону свою великолепную шубу из куницы, свой пояс, свой кинжал из серебра и золота и остальные свои одежды, спрятав в их складках кошелек с тысячей динаров.

Но старуха сказала ему:

— Не следует оставлять в прихожей эти соблазнительные вещи. Я пойду положу их в надежное место.

И она сделала сверток из всех этих предметов, как сделала с платьем молодой женщины, и, выйдя от молодого купца, заперла за собой дверь на ключ, захватила на лестнице первый сверток и потихоньку вышла из дому, унося с собою все эти вещи.

Очутившись на улице, она прежде всего поспешила поместить оба свертка в действительно надежное место, отдав их на хранение одному знакомому своему, продавцу сластей, а затем вернулась к сластолюбивому красильщику, который с нетерпением ожидал ее и спросил, лишь только ее завидел:

— Ну что же, тетушка? Иншаллах! Надеюсь, дом мой тебе понравился?

Она ответила:

— Дом твой — благословенный дом! Я довольна им, как только можно быть довольной. Теперь я немедленно отправляюсь за носильщиками, чтобы велеть перенести туда нашу утварь и наши вещи. Но только вот что: так как я буду очень занята всем этим, а дети мои с утра ничего не ели, то вот тебе динарий. Прошу тебя, возьми его и купи им панады[39] с рубленым мясом, пообедай там у меня и побудь с ними!

А красильщик ответил:

— Но кто же посторожит в это время мою лавку и вещи заказчиков?

Она же сказала:

— Клянусь Аллахом! Да твой юный подмастерье!

Он ответил:

— Пусть так и будет.

И он взял тарелку и еще фарфоровую посудину и вышел, чтобы купить и отнести вышеупомянутую панаду.

Вот и все о красильщике. Впрочем, мы к нему еще вернемся.

Что же касается Далилы Пройдохи, то она тотчас же побежала за теми двумя свертками, которые оставила у продавца сластей, и немедленно вернулась в красильню, чтобы сказать подмастерью красильщика:

— Господин твой прислал меня сказать тебе, чтобы ты поспешил к нему в лавку продавца панады. А я, так уж и быть, постерегу лавку до твоего возвращения. Не медли же!

Подмастерье ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И он вышел из лавки, между тем как старуха поспешила забрать вещи заказчиков и все, что только могла захватить из лавки.

В то время как она занималась этим, мимо проходил со своим ослом погонщик ослов, который уже целую неделю не мог найти работы и был притом большим любителем гашиша. И старая блудница позвала его, крикнув:

— Эй! О погонщик, иди сюда!

И погонщик остановился у дверей вместе со своим ослом, а старуха спросила его:

— Слушай, ты! Знаешь ты сына моего, красильщика?

Он ответил:

— Йа Аллах! Кому же и знать его, как не мне?

Она сказала ему:

— В таком случае знай, о погонщик благословенный, что бедный малый…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что брезжит утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Слушай же, о погонщик благословенный! Бедный малый, сын мой, — несостоятельный должник, и каждый раз, как его сажали в тюрьму, мне удавалось освобождать его. Но теперь я хочу, дабы уж раз и навсегда покончить с этим, чтобы он объявил себя несостоятельным. И в данную минуту я собираю вещи заказчиков, чтобы отвезти их владельцам. Так вот, мне хотелось бы, чтобы ты одолжил мне своего осла, которого я нагружу всем этим тряпьем, и в уплату за осла вот тебе динарий. Ты же в ожидании моего возвращения, пожалуйста, постарайся изломать здесь все вдребезги, разбей кувшины с красками, уничтожь запасные чаны, чтобы после всего этого люди, которых пошлет сюда кади с целью удостовериться в несостоятельности моего сына, ничего не нашли в лавке.

Погонщик ответил:

— Клянусь головой моей и очами, о госпожа моя! Ибо сын твой, мастер-красильщик, осыпал меня благодеяниями, и так как я должен быть ему благодарен, то охотно окажу ему эту услугу даром и все разобью и переломаю в лавке во имя Аллаха!

Тогда старуха оставила его и, погрузив все на осла, направилась к своему дому, ведя осла за недоуздок.

И с помощью Заступника она беспрепятственно достигла своего дома и вошла к дочери своей Зейнаб, которая ожидала ее, сидя точно на горячих углях, и сказала ей:

— О мать моя, сердце мое было с тобой! Что совершила ты по части плутней?

Далила же ответила:

— Я сыграла четыре славных шутки с четырьмя людьми в это первое утро: с молодым купцом, супругой грозного начальника стражи, с лакомкой красильщиком и погонщиком ослов. И я привезла тебе все их платья и все вещи на осле погонщика.

И Зейнаб воскликнула:

— О мать моя, отныне ты не сможешь ходить по Багдаду из-за этого начальника, жену которого ты обобрала, из-за молодого купца, которого оставила нагим, из-за красильщика, у которого похитила вещи его заказчиков, и из-за погонщика, хозяина осла.

^{Тогда старуха оставила его и, погрузив все на осла, направилась к своему дому, ведя осла за недоуздок.}

Далила же ответила:

— Стыдись, дочь моя, я и не думаю беспокоиться из-за всех них, за исключением одного только погонщика, ибо он один знает меня!

Вот все, что было с Далилой.

Что же до хозяина красильни, то, купив вышеупомянутой пана-ды с рубленым мясом, он поручил нести все это своему подмастерью и направился вместе с ним к дому мимо своей лавки. Но тут он увидел в лавке погонщика, занятого разрушением и разбивающего большие чаны и кувшины; и вся лавка уже представляла собой лишь груду обломков и жидкой синей грязи. При виде этого он крикнул:

— Остановись, о погонщик!

И погонщик приостановил свою работу и сказал красильщику:

— Хвала Аллаху за освобождение твое из тюрьмы, о красильщик! Сердце мое поистине было с тобой!

Тот спросил:

— Что ты там болтаешь, о погонщик? И что все это значит?

Погонщик сказал:

— Во время твоего отсутствия ты был объявлен несостоятельным должником.

Он спросил со сдавленным горлом и дрожащими губами, причем глаза его от ужаса выходили из орбит своих:

— Кто сказал тебе это?

Он возразил:

— Это сказала мать твоя, и она приказала мне для твоего же блага разрушить и перебить здесь все, чтобы посланцам кади нечего было отобрать!

Красильщик, будучи на вершине изумления, ответил:

— Да изобличит Аллах проделки Иблиса! Мать моя уже давно умерла!

И он стал сильно бить себя в грудь, крича во все горло:

— Увы! О, погибло мое имущество и имущество всех заказчиков моих!

И погонщик, со своей стороны, тоже принялся плакать и кричать:

— Увы! Где же осел мой?

Затем он крикнул красильщику:

— Ах ты, мерзкий красильщик, возврати же мне моего осла, которого взяла у меня мать твоя!

А красильщик бросился на погонщика, схватил его за волосы и принялся осыпать ударами кулаком, крича ему:

— Где же она, эта старая блудница?

Но погонщик стал кричать голосом, исходящим из глубины его существа:

— Осел мой! Где мой осел? Отдай мне моего осла!

И оба вцепились друг в друга, кусаясь, ругаясь, задавая друг другу тумаки, один другого лучше, и удары головой в живот, и каждый старался наносить удары в самые нежные части тела противника.

Между тем собравшаяся вокруг них толпа все увеличивалась; наконец удалось разнять их, и один из присутствующих спросил красильщика:

— Йа Хаг Могамед! Что произошло между вами?

Но ответить поспешил погонщик, выкрикивая во все горло свою историю, и закончил, говоря:

— Я сделал все это, чтобы оказать услугу красильщику!

Тогда спросили красильщика:

— Йа Хаг Могамед! Ты, конечно, знаешь эту старуху, если поручил ей таким образом сторожить свою лавку?

Он ответил:

— Я совершенно не знал ее до сегодняшнего дня. Но она собиралась поселиться в моем доме вместе со своей дочерью и сыном.

Тогда один из присутствующих заметил:

— Я, по чистой совести, нахожу, что красильщик ответственен за осла погонщика, ибо если бы погонщик не видел, что красильщик поручил старухе сторожить свою лавку, то он, в свою очередь, не доверил бы этой старухе своего осла.

А третий прибавил:

— Йа Хаг Могамед! Раз ты поселил эту старуху у себя, то должен возвратить осла погонщику или же заплатить ему за убыток.

Затем все вместе с обоими соперниками направились к дому красильщика.

Вот что было с ними.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Однако это все, что было с ними.

Что же касается молодой женщины и юного купца, то с ними вот что произошло. В то время как юный купец ожидал в прихожей появления молодой девушки, чтобы осмотреть ее, она, со своей стороны, ждала в зале верхнего этажа, чтобы святая старуха вернулась от полоумного помощника Отца Плодородия с разрешением явиться к его господину. Но, видя, что старуха медлит с возвращением, прекрасная Хатун в одной только тонкой сорочке вышла из залы и спустилась по лестнице. И тогда она услышала из прихожей, как молодой купец, узнавший звон бубенчиков, которые она не смела снять с ног своих, говорил ей:

— Поспеши же! И иди сюда вместе со своей матерью, которая привела тебя, чтобы отдать мне в жены!

Но молодая женщина ответила:

— Мать моя умерла. Но ты ведь и есть слабоумный, не правда ли? И ты действительно помощник Отца Плодородия?

Он ответил:

— Нет, клянусь Аллахом, о глазок мой, я еще не совсем слабоумный! Что же касается Отца Плодородия, то я действительно известен как таковой!

Услышав эти слова, молодая женщина покраснела и совсем не знала, как быть, однако же решила, несмотря на настояния молодого купца, которого она все еще принимала за помощника Отца Плодородия, подождать на лестнице прихода святой старухи.

Тем временем к дому подошли люди, сопровождавшие красильщика и погонщика ослов; и, постучав в дверь, они долго ждали, чтобы им открыли изнутри. Но так как никто не отвечал, то они выломали дверь и устремились сначала в прихожую, где увидели молодого купца, совершенно нагого и тщетно пытающегося прикрыть свою наготу. И красильщик крикнул ему:

— Ага! Сын блудницы! Где же мать твоя, злосчастный?

Он же ответил:

— Мать моя давно умерла, что же до старухи, в доме которой я нахожусь, то это лишь моя будущая теща.

И он рассказал красильщику, погонщику и всей толпе свою историю со всеми подробностями и затем прибавил:

— Что же касается той, которую я должен осмотреть, то она здесь, за дверью.

При этих словах дверь тотчас же выломали и нашли за ней совершенно растерявшуюся молодую женщину, почти нагую, в одной только сорочке, тщетно старавшуюся прикрыть наготу своих удивительных бедер. И красильщик спросил ее:

— Ага! Незаконная дочь! Где же мать твоя, сводница?

Она ответила, совершенно смутившись:

— Мать моя уже давным-давно умерла. Что же до старухи, которая привела меня сюда, то это святая, находящаяся в услужении у господина моего, шейха Отец Плодородия.

При этих словах все присутствующие, и красильщик, несмотря на свое разорение, и погонщик, несмотря на похищение своего осла, и молодой купец, несмотря на пропажу своего кошелька и платья, разразились таким хохотом, что повалились все на спину.

После этого, поняв, что старуха надула их, все трое потерпевших решили отомстить ей; но прежде всего они подали платье растерявшейся молодой женщине, которая, одевшись, поспешила вернуться в дом свой, где мы скоро, по возвращении ее супруга из путешествия, и увидим ее.

Что же касается красильщика Хага Могамеда и погонщика, то они помирились, попросив друг у друга прощения, и отправились вместе с молодым купцом к вали города, эмиру Халеду, которому рассказали свои приключения, требуя отмщения злополучной старухе. Но вали ответил им:

— О люди добрые, что за сказки вы мне рассказываете?!

Они же ответили:

— О господин наш, клянемся Аллахом и жизнью головы эмира правоверных, что мы рассказываем тебе одну правду!

А вали сказал им:

— О люди добрые, как же могу я разыскать старуху среди всех старух Багдада?! Вы же знаете, что мы не можем посылать своих людей обыскивать гаремы и приподнимать покрывала женщин.

И они воскликнули:

— О, несчастье! Ах, лавка моя! Ах, мой осел! Ах, мой кошелек с тысячей динаров!

Тогда вали, сжалившись над ними, сказал им:

— О добрые люди, ступайте! Обойдите весь город и попытайтесь найти эту старуху и схватить ее! Я же обещаю вам, если это удастся, подвергнуть ее пытке и вынудить у нее признание!

И все трое, жертвы хитростей Далилы Пройдохи, вышли от вали и разошлись в разные стороны в поисках проклятой старухи.

И пока довольно о них. Но мы к ним еще вернемся.

Что же до старой Далилы Пройдохи, то она сказала дочери своей Зейнаб:

— О дочь моя, все это еще ничто! Я найду что-нибудь получше!

Но Зейнаб сказала ей:

— О матушка, я теперь боюсь за тебя!

Она ответила:

— Не бойся ничего, о дочь моя. Я как боб в стручке, не боюсь ни огня, ни воды.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Полно, о дочь моя, ничего ее бойся. Я как боб в стручке, не боюсь ни огня, ни воды.

И она встала и, сняв с себя суфийские одежды, оделась в платье самой последней служанки из служанок вельмож и вышла из дому, размышляя о новых кознях, которые собиралась учинить в Багдаде.

Таким образом подошла она к удаленной улице, разубранной и изукрашенной во всю длину и ширину роскошными материями и разноцветными фонариками; и даже земля была там устлана богатыми коврами. И она услышала там голоса певиц, и рокот даффов[40], и удары звонких дарабук[41], и бряцанье цимбал. И она увидела у дверей разукрашенного дома рабыню, на плече у которой сидел маленький мальчик, одетый в восхитительные ткани серебряного и золотого бархата; и на голове у него красовался красный тарбуш[42], унизанный тремя рядами жемчужин, на шее висело золотое ожерелье с инкрустациями из драгоценных камней, а на плечи был накинут короткий плащ из парчи. И она узнала от любопытных и от гостей, которые входили и выходили, что дом этот принадлежит старейшине купцов Багдада и что ребенок этот — его ребенок. И она узнала еще, что старейшина имел также и дочь, девственно-чистую, но уже достигшую зрелости, помолвку которой и праздновали в этот день, и что это и было причиной всего этого убранства и украшений. А так как мать ребенка была весьма занята тем, чтобы принимать приглашенных дам и оказывать им подобающий почет и внимание в доме своем, то сдала ребенка, который мешал ей и каждый раз цеплялся за ее платье, на попечение этой молодой рабыни, поручив ей забавлять его и играть с ним, пока не разъедутся гости.

И вот как только старая Далила увидела этого ребенка, сидящего на плече рабыни, и разузнала все это о его родителях и о совершавшемся торжественном обряде, она сказала себе: «О Далила, вот что предстоит тебе совершить немедля: захватить этого ребенка, похитив его у этой рабыни».

И она приблизилась, восклицая:

— О, какой позор, что я так запоздала с приходом к достойной супруге старейшины купцов! — И, обратясь к молодой рабыне, которая была недалекого ума, она сказала ей, кладя ей в руку мелкую фальшивую монету: — Вот тебе динарий за труды! Поднимись к своей госпоже, о дочь моя, и скажи ей: «Твоя старая кормилица Умм аль-Хайр весьма радуется за тебя благодаря той признательности, которую чувствует за все твои благодеяния. И поэтому в день великого торжества она придет навестить тебя вместе с дочерьми своими и не преминет вложить согласно обычаю щедрые дары в руки всех приближенных женщин».

Рабыня же ответила:

— Добрая матушка, я бы охотно исполнила твое поручение, но мой юный господин, вот этот мальчик, всякий раз, как видит мать свою, тянется к ней и хватается за ее платье.

Она ответила:

— Так поручи его мне на то время, пока сбегаешь туда и вернешься обратно.

И рабыня взяла фальшивую монету и передала ребенка старухе, чтобы немедленно исполнить ее поручение.

Что же касается Далилы, то она поспешила улизнуть вместе с ребенком и зайти в темный переулок, где и сняла с него все надетые на него драгоценные вещи и сказала себе: «О Далила, это еще далеко не все. Если ты действительно самая хитрая из хитрых, то нужно суметь извлечь из этого мальчугана все, что только возможно, например отдав его в залог за какую-нибудь значительную сумму».

При этой мысли она вскочила и пошла в ювелирный ряд, где увидела в одной из лавок известного ювелира-еврея, сидевшего за своим прилавком; и она вошла в его лавку, говоря себе: «Вот как раз то, что мне нужно».

Когда еврей собственными глазами увидел, что она вошла в лавку, то посмотрел на ребенка, которого она несла, и узнал в нем сына старейшины купцов. Еврей же этот, хотя и был весьма богат, никогда не мог без зависти видеть, чтобы кто-нибудь из его соседей совершил продажу, если ему случайно не удавалось тоже продать что-либо в это же самое время. И потому, весьма обрадованный приходом старухи, он спросил ее:

— Что желаешь, о госпожа моя?

Она ответила:

— Ведь это ты и есть хозяин лавки, Изя-еврей?

Он ответил:

— Кен[43].

Она сказала:

— Сестра этого ребенка, дочь старейшины купцов, объявлена сегодня невестой, и как раз теперь происходит обряд помолвки. Так вот для нее понадобятся некоторые драгоценности, а именно: две пары золотых браслетов для ног, пара золотых браслетов для рук, пара жемчужных подвесок, золотой пояс филигранной работы, кинжал с зеленчаковой рукояткой, украшенный рубинами, и перстень с печатью.

И еврей поспешил немедленно достать все вещи, которые она спрашивала, цена которых равнялась в общем по меньшей мере тысяче динаров золотом.

И Далила сказала ему:

— Я беру все эти вещи с условием. Я отнесу их домой, и госпожа моя выберет то, что ей больше понравится, после чего я вернусь сюда и принесу тебе деньги в уплату за то, что она оставит себе. Но покамест я попрошу тебя оставить у себя этого ребенка и присмотреть за ним до моего возвращения.

Еврей ответил:

— Да будет все так, как ты желаешь!

И она взяла драгоценности и поспешила вернуться к себе домой.

Когда юная Зейнаб Плутовка увидела, что мать ее вернулась, то сказала ей:

— Какой новый подвиг совершила ты теперь, о мать моя?

Старуха ответила:

— На этот раз очень скромный. Я удовольствовалась тем, что похитила и обобрала маленького сына старейшины купцов, а затем отдала его на хранение еврею Изе в качестве залога за драгоценности стоимостью в тысячу динаров!

Тогда дочь ее воскликнула:

— Нет более сомнений! На этот раз все кончено! Ты не сможешь более выходить из дому и расхаживать по Багдаду!

Она ответила:

— Все, что я сделала теперь, — ничто, меньше тысячной доли возможного. Но ты, дочь моя, не тревожься о судьбе моей.

Что же до недалекого ума молодой рабыни, то она вошла в приемную залу и сказала:

— О госпожа моя, твоя кормилица Умм аль-Хайр шлет тебе приветствие и пожелания свои и просит сказать, что она очень радуется за тебя и придет сюда вместе со своими детьми в день свадьбы и будет щедра ко всем твоим приближенным женщинам.

Госпожа спросила ее:

— Где же оставила ты своего юного господина?

Она ответила:

— Я оставила его с нею, боясь, чтобы он не прицепился к тебе. А вот золотая монета, которую она дала мне, чтобы передать певицам. — И она протянула монету главной певице, говоря: — Вот тебе на обновки!

И певица взяла монету и увидела, что она медная.

Тогда госпожа крикнула служанке:

— Ах, распутница! Ступай скорее к своему юному господину!

И рабыня поспешила сойти вниз, но не нашла там ни ребенка, ни старухи. Тогда она испустила громкий крик и упала ниц, в то время как все женщины сбегались сверху; и радость сменилась в их сердцах ужасным горем. Но в это самое время явился и сам старейшина, и супруга его с искаженным от волнения лицом поспешила довести до его сведения все, что здесь произошло. Он тотчас же отправился на поиски ребенка, сопровождаемый всеми своими гостями, багдадскими купцами, которые, со своей стороны, пустились на поиски по всем направлениям. И наконец после тысячи пересмотренных отроков старейшина нашел своего ребенка почти голым на пороге лавки еврея и, обезумев от радости и гнева, бросился на еврея, крича:

— Ах, проклятый! Что хотел ты сделать с сыном моим! И зачем отобрал ты у него все его платье?

А еврей, дрожа всем телом, ответил в крайнем изумлении:

— Клянусь Аллахом, о господин мой, я вовсе не нуждался в подобном залоге! Но старуха сама настояла на том, чтобы оставить его здесь, после того как взяла у меня на тысячу динариев драгоценностей для твоей дочери!

Старейшина, все более и более возмущаясь, воскликнул:

— Ах, проклятый, неужели ты думаешь, что у дочери моей мало драгоценностей, что она станет обращаться к тебе?! Поспеши возвратить мне одежды и украшения, которые ты отобрал у сына моего!

При этих словах еврей воскликнул в страхе:

— Помогите, о мусульмане!

Но как раз в эту минуту появились с разных сторон три первые жертвы: погонщик ослов, молодой купец и красильщик. И они осведомились о том, что случилось, и, узнав, в чем дело, ни на минуту не усомнились, что это была новая проделка злополучной старухи. И они воскликнули:

— Мы знаем эту старуху! Это мошенница, которая уже обманула нас раньше, чем вас.

И они рассказали свою историю присутствующим, которые были весьма ею поражены, и старейшина, видя, что делать нечего, воскликнул:

— Хорошо еще, что я нашел своего ребенка! Я не стану более жалеть о его пропавшем платье, раз оно является выкупом. Но я еще когда-нибудь потребую его у старухи!

И, не желая долее медлить вдали от дома, он поспешил к супруге своей, чтобы поделиться с нею своей радостью, что отыскал сына своего.

Что же касается еврея, то он спросил у троих обманутых:

— Куда же думаете вы теперь направить стопы свои?

Они ответили:

— Мы думаем продолжать наши поиски!

Он же сказал:

— Возьмите и меня с собой! — затем спросил: — Есть ли среди вас кто-нибудь, кто знал эту старуху до ее проделок?

Погонщик ответил:

— Я.

Еврей сказал:

— Тогда лучше нам идти не вместе и искать ее каждому отдельно, чтобы не обратить на себя ее внимания.

Тогда погонщик ответил:

— Это верно! А чтобы вновь сойтись, условимся сойтись в полдень в лавке цирюльника-магрибинца Хага Массуда!

И, договорившись о встрече, они пустились в путь, каждый порознь.

Но было предопределено судьбой, что погонщик первый должен был встретить старую Пройдоху…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что близится утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И, договорившись о встрече, они пустились в путь, каждый порознь.

Но было предопределено судьбой, что погонщик первый должен был встретить старую Пройдоху, в то время как она рыскала по городу в поисках какого-нибудь нового предприятия. И вот как только погонщик увидел ее, он тотчас же узнал ее, несмотря на переодевание, и бросился на нее, крича:

— Горе тебе, старая развалина, засохшее дерево! Наконец-то я нашел тебя!

Она же спросила:

— Что с тобой, сын мой?

Он воскликнул:

— Осел мой! Отдай мне моего осла!

Она ответила ему растроганным голосом:

— Сын мой, говори потише и не открывай того, что Аллах скрыл под Своим покровом. Скажи мне, что ты требуешь? Осла своего или же вещи других людей?

Он ответил:

— Только своего осла.

Она сказала:

— Сын мой, я знала, что ты беден и потому вовсе не намеревалась лишить тебя твоего осла. Я оставила его для тебя у цирюльни-ка-магрибинца Хага Массуда, лавка которого находится вон там, как раз напротив. Я сейчас же отправлюсь к нему и попрошу его отдать мне осла. Подожди меня одну минутку.

И она поспешила к цирюльнику Хагу Массуду, чтобы предупредить его. Она вошла к нему с плачем, поцеловала у него руку и сказала:

— Увы мне![44]

Он спросил ее:

— Что с тобою, добрая тетушка?

Она ответила:

— Видишь ли ты сына моего, который стоит вон там, против твоей лавки? Он был по ремеслу своему погонщиком ослов. Но однажды он заболел: его всего прохватило сильным сквозняком, который испортил ему кровь, и от этого разум у него помутился, и он стал сумасшедшим. С тех пор он не перестает требовать своего осла. Как только он встает, он кричит: «Осел мой!» И когда ложится спать, он кричит: «Осел мой!» Проходя по улице, он тоже не перестает кричать: «Осел мой! Осел мой!»

Так вот один врач, лучший из врачей, сказал мне: «У сына твоего разум помутился и находится в большом расстройстве. И его ничем иным нельзя вылечить и привести в себя, как только вырвав оба задних коренных зуба и сделав прижигание на обоих висках посредством шпанских мушек или каленого железа».

Возьми же этот динарий за свои труды, позови его сюда и скажи: «Осел твой у меня. Иди сюда».

В ответ на это цирюльник сказал:

— Да не будь у меня маковой росинки во рту за целый год, тетушка, если я не сумею водворить осла его на место! — И тут же, обратясь к одному из своих подмастерьев, привычных ко всем работам по ремеслу, он сказал: — Поди накали докрасна два гвоздя. — Затем он крикнул погонщику ослов: — Эй! Сын мой, иди сюда! Осел твой у меня!

И в то время как погонщик входил в лавку, старуха вышла из нее и остановилась на пороге.

Но как только погонщик ослов вошел, цирюльник взял его за руку и провел в заднюю залу лавки, где, внезапно ударив его кулаком в живот и подставив подножку, повалил на пол, тогда как двое подмастерьев крепко-накрепко связали его по рукам и ногам, так что он не мог пошевелиться. Тогда сам цирюльник поднялся и всунул ему в горло пару клещей, похожих на клещи кузнеца, которые он употреблял для особенно упрямых зубов; затем одним сильным движением он сразу вырвал ему оба зуба. После чего, невзирая на все его вопли и корчи, взял щипцами один за другим накаленные докрасна гвозди и сильно прижег ему виски, призывая имя Аллаха для удачного излечения.

И когда цирюльник закончил эти две операции, он сказал погонщику:

— Йа Аллах! Мать твоя будет довольна мною! Я пойду позову ее, чтобы она могла убедиться в добросовестности моей работы и в твоем выздоровлении.

И пока погонщик ослов бился в руках подмастерьев, цирюльник вошел в лавку — лавка его была совершенно пуста, как будто все в ней было выметено сильным порывом ветра! Не осталось в ней ничего. Бритвы, ручные зеркала из перламутра, ножницы, медные утюги, тазы, рукомойники, салфетки, скамьи — все исчезло. Ничего, даже тени от всего этого не осталось. И старуха также исчезла. Ничего, даже духу от нее не осталось! И в довершение всего лавка была свежевыметена и помыта, как если бы ее только что сдали внаем.

При виде этого цирюльник в беспредельном бешенстве бросился в заднюю залу, схватил погонщика ослов за горло и стал трясти его, крича:

— Где мать твоя, сводница?

Несчастный погонщик, обезумев от боли и бешенства, ответил ему:

— А! Сын тысячи тряпок! Где моя мать?! Она покоится в мире у Аллаха!

Тогда цирюльник встряхнул его еще сильнее и закричал:

— Где мать твоя, старая блудница, которая привела тебя сюда и ушла, обокрав мою лавку?

Погонщик же, вздрагивая всем телом, собирался ответить, как вдруг в лавку вошли, возвращаясь со своих бесплодных поисков, остальные трое потерпевших: красильщик, молодой купец и еврей. И они увидели наступающих друг на друга цирюльника с вытаращенными глазами и погонщика с прижженными и вздувшимися в виде двух больших волдырей висками, с кровавой пеной на губах и висящими изо рта с обеих сторон вырванными зубами. Тогда они воскликнули:

— Что случилось?

И погонщик закричал во все горло:

— О мусульмане, защитите меня от этого поганца! — И он рассказал им, что случилось.

Тогда они спросили цирюльника:

— Для чего поступил ты так с этим погонщиком, о почтенный Массуд?

И цирюльник, в свою очередь, рассказал им, как лавка его оказалась опустошенной благодаря хитростям старухи. Тогда, не сомневаясь более, что злодеяние это совершено той же старухой, они воскликнули:

— Клянемся Аллахом! Виной всему проклятая старуха!

И все мало-помалу объяснились между собой и пришли к соглашению. Тогда цирюльник поспешил закрыть свою лавку и присоединился к четырем жертвам, чтобы помочь им в их поисках. Но бедный погонщик ослов не переставал стенать:

— Ах, мой осел! Ах, мои бедные зубы!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И все мало-помалу объяснились между собой и пришли к соглашению. Тогда цирюльник поспешил закрыть свою лавку и присоединился к четырем жертвам, чтобы помочь им в их поисках. Но бедный погонщик не переставал стенать:

— Ах, мой осел! Ах, мои бедные зубы!

Долго бродили они по разным кварталам города, но вдруг на повороте одной улицы погонщик ослов — и на этот раз он был первый — увидел и узнал Далилу Пройдоху, хотя ни имени, ни жилища ее ни один из них по-прежнему не знал.

И как только погонщик заметил ее, он бросился к ней, крича:

— Вот она! Теперь она заплатит нам за все!

И они потащили ее к вали города, эмиру Халеду.

Придя к дворцу вали, они передали старуху стражникам и сказали им:

— Мы хотим видеть вали!

Те ответили:

— Он отдыхает. Подождите немного, пока он проснется.

И все пять истцов остались ждать во дворе, тогда как стражники передали старуху евнухам, чтобы запереть ее в одной из зал дворца до пробуждения вали.

Попав в гарем, старая Пройдоха сумела проскользнуть в покои супруги вали и после приветствий и целования рук сказала госпоже, которая была далека от всяких подозрений:

— О госпожа моя, мне бы очень хотелось видеть господина нашего вали!

Она же ответила:

— Вали отдыхает. А что тебе нужно от него?

Она сказала:

— Муж мой, который торгует мебелью и невольниками, поручил мне, уезжая, пять мамелюков, приказав продать их тому, кто больше даст за них. И как раз господин наш вали видел их у меня и предложил мне за них тысячу двести динариев, я же согласилась уступить их ему за эту цену. И вот я пришла теперь передать их ему.

Случилось же так, что вали Халеду действительно нужны были невольники, и он даже передал накануне супруге своей тысячу динариев для покупки их. Поэтому она нимало не усомнилась в правдивости слов старухи и спросила ее:

— Где же они, эти пять невольников?

Она ответила:

— Вон там, под твоими окнами, во дворе дворца.

И госпожа взглянула в окно и увидела пятерых потерпевших, ожидавших пробуждения вали. Тогда она сказала:

— Клянусь Аллахом, они очень хороши, а один из них сам, отдельно от всех прочих, стоит тысячу динариев. — Затем она отперла свою шкатулку и вручила старухе тысячу динариев, говоря: — Добрая моя тетушка, я должна тебе еще двести динариев, чтобы быть в расчете. Но у меня нет их, и поэтому я прошу тебя подождать пробуждения вали.

Старуха ответила:

— О госпожа моя, из этих двухсот динариев я оставляю тебе сто за тот кувшин сиропа, который ты дала мне выпить, а еще сто ты останешься мне должна до моего ближайшего посещения. Теперь же я попрошу тебя выпустить меня из дворца по потайной лестнице гарема, чтобы мои бывшие невольники не увидели меня.

И супруга вали выпустила ее через потайную лестницу гарема, а Всеблагой защитил ее и дал ей добраться до дому без препятствий.

Когда дочь ее Зейнаб увидела, что она вернулась, она спросила ее:

— О мать моя, что сделала ты сегодня?

Она ответила:

— Дочь моя, я одурачила супругу вали, продав ей за тысячу динариев в качестве рабов погонщика ослов, красильщика, еврея, цирюльника и молодого купца. Между тем, о дочь моя, из всех есть только один, который внушает мне беспокойство и прозорливость которого возбуждает мои опасения, — это погонщик ослов. Это он, сын блудницы, узнаёт меня всякий раз.

А дочь сказала ей:

— В таком случае, о матушка, довольно тебе бродить таким образом по городу! Сиди теперь дома и не забывай пословицы, которая гласит: «Невозможно использовать горгулетту[45] дважды, ибо она уже разбита».

И она попыталась убедить мать свою, чтобы она более не выходила из дому, но совершенно безуспешно.

Что же до тех пятерых, то вот что было с ними. Когда вали проснулся, жена его сказала ему:

— Сладость снов да смягчит тебя! Я обрадовалась, что ты купил для нас тех пятерых невольников!

Он спросил:

— Каких невольников?

Она сказала:

— Зачем хочешь ты скрыть от меня это? Если так, то сыграют они с тобой такие же злые шутки, какие ты теперь разыгрываешь со мною!

Он же сказал:

— Клянусь Аллахом! Я не покупал никаких невольников! Кто сказал тебе это?

Она ответила:

— Так сама старуха, у которой ты купил их за тысячу двести динариев, привела их сюда и показала их мне в окно, и на каждом из них было платье, уже само по себе стоящее тысячу динариев!

Он спросил:

— Уж не отдала ли ты ей и деньги?

Она сказала:

— Да, клянусь Аллахом!

Тогда вали поспешил спуститься во двор, где увидел только погонщика ослов, цирюльника, еврея, молодого купца и красильщика; и он спросил у своих стражников:

— Где находятся пять невольников, которых старая торговка продала сейчас госпоже вашей?

И они ответили:

— С тех пор как господин наш пошел отдыхать, мы не видели здесь никого, кроме этих пятерых!

Тогда вали обратился к пяти потерпевшим и сказал им:

— Госпожа ваша, старуха, продала мне вас за тысячу динариев. Работу вашу вы начнете с очистки помойных ям.

При этих словах все пять истцов в крайнем изумлении воскликнули:

— Если таково твое правосудие, то нам остается только жаловаться на тебя господину нашему халифу! Мы люди свободные, которых нельзя ни продавать, ни покупать! Йа Аллах! Пойдем с нами к халифу!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

продолжила:

Нам остается только жаловаться на тебя господину нашему халифу! Мы люди свободные, которых нельзя ни продавать, ни покупать! Йа Аллах! Пойдем с нами к халифу!

Тогда вали сказал им:

— Если вы не невольники, значит, вы плуты и мошенники. И значит, вы сами привели в мой дворец эту старуху и сговорились с ней, чтобы надуть меня. Но клянусь Аллахом, я, в свою очередь, перепродам вас каким-нибудь чужестранцам за сто динариев каждого!

Но как раз в это время во двор дворца вошел начальник стражи халифа Мустафа Бич Улиц, который явился жаловаться вали на злоключения, постигшее его молодую супругу. В самом деле, возвратившись из путешествия, он нашел жену свою в постели, больную от стыда и волнения, и узнал от нее обо всем, что случилось с нею; и она сказала ему: «И все это случилось со мною вследствие твоих неприветливых слов, побудивших меня обратиться к посредничеству шейха Отец Плодородия».

И потому, лишь только начальник стражи халифа Мустафа Бич Улиц увидел вали, он закричал ему:

— Это ты позволяешь старым сводницам проникать в гаремы и обманывать жен эмиров? Ты только это и умеешь! Ну, клянусь Аллахом, я объявляю тебя виновным в учиненном со мной мошенничестве и в убытках, понесенных супругой моей!

При этих словах начальника стражи Бич Улиц все пятеро воскликнули:

— О эмир! О доблестный Мустафа Бич Улиц, к тебе обращаемся мы с жалобами нашими!

А он спросил их:

— А вы все о чем хлопочете?

Тогда они рассказали ему всю историю от начала и до конца, которую бесполезно повторять.

И Мустафа Бич Улиц сказал им:

— Без сомнения, и вы тоже были обмануты. Но вали весьма ошибается, если полагает, что может теперь засадить вас в тюрьму.

Когда вали услышал это, он сказал начальнику стражи Бич Улиц:

— О эмир, я беру на себя возмещение убытков, которое принадлежит тебе по праву, и возвращение платья твоей супруге, и я беру на себя ответственность за все проделки старой мошенницы! — Затем, обратясь к остальным потерпевшим, он спросил: — Кто из вас сумеет узнать старуху?

Погонщик ответил, тогда как остальные подхватили хором:

— Мы все сумеем узнать ее!

А погонщик прибавил:

— Я узнаю ее среди тысячи блудниц по ее сверкающим синим глазам. Только ты дай нам десять стражников, чтобы они помогли нам схватить ее.

И как только вали дал им десять запрошенных стражников, все они вышли из дворца.

Но едва успели сделать несколько шагов, как прямо наткнулись на старуху, которая попыталась было ускользнуть от них. Но им удалось поймать ее, и они связали ей руки за спиной и притащили к вали, который спросил ее:

— Что сделала ты со всеми украденными вещами?

Она ответила:

— Я?! Да я никогда ничего ни у кого не крала! Я даже и не видела ничего! И ничего не понимаю!

Тогда вали, обратившись к начальнику тюремной стражи, сказал:

— Запри ее до завтра в самое сырое подземелье!

Но тюремщик ответил:

— Клянусь Аллахом! Я ни за что на свете не возьму на себя такой ответственности! Я уверен, что она найдет способ удрать и от меня!

Тогда вали сказал себе: «Самое лучшее будет оставить ее у всех на виду, чтобы она не могла удрать». И он приказал истцам сторожить ее всю сегодняшнюю ночь, чтобы завтра же предать ее суду. И он сел на лошадь и, сопровождаемый всеми потерпевшими, сам повел ее за пределы стен Багдада, потом приказал привязать за волосы к столбу посреди чистого поля. Затем во избежание недоразумений он поручил пяти истцам самим сторожить ее в течение всей этой ночи вплоть до самого утра.

И вот все пятеро, и особенно погонщик ослов, начали с того, что выместили на ней весь гнев свой, обозвав ее всеми ругательными словами, какие только подсказывались всеми обидами и издевательствами, которые пришлось им вынести от нее. Но так как все имеет конец, даже глубина мешка шуток погонщика ослов, и кувшина насмешек цирюльника, и чана кислот красильщика (к тому же отсутствие сна в течение трех суток и пережитые волнения вконец истощили их силы), то пятеро истцов, поужинав, мало-помалу стали задремывать у подножия столба, к которому была привязана за волосы Далила Пройдоха.

Ночь уже близилась к концу, и пять сторожей храпели вокруг столба, когда двое бедуинов на лошадях, беседуя между собой, в то время как лошади их подвигались шагом, приблизились к тому месту, где была привязана Далила. И старуха услышала их разговор. Один из бедуинов спрашивал своего спутника:

— Скажи, брат, что доставило тебе наибольшее удовольствие во время твоего пребывания в полном чудес Багдаде?

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что забрезжило утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А старуха услышала их разговор. Один из бедуинов спрашивал своего спутника:

— Скажи, брат, что доставило тебе наибольшее удовольствие во время пребывания твоего в полном чудес Багдаде?

Другой после некоторого молчания ответил:

— Клянусь Аллахом, я ел там чудеснейшие оладьи на меду, со сливками, те самые, которые я так люблю! Без сомнения, это было самое большое удовольствие, которое я испытал в Багдаде!

Тогда первый, жадно вдыхая аромат воображаемых оладий, поджаренных на оливковом масле, начиненных сливками и подслащенных медом, воскликнул:

— Клянусь честью арабов! Я сейчас же отправляюсь в Багдад, чтобы отведать этого чудного лакомства, которого не пробовал во всю мою жизнь во время странствий моих по пустыне!

Тогда тот бедуин, который уже ел эти оладьи с начинкой из сливок, на меду, распрощался со своим соблазнившимся ими спутником и повернул обратно, между тем как последний, продолжая путь свой к Багдаду, подъехал к столбу и увидел там Далилу, привязанную к нему за волосы, а вокруг нее — пятерых уснувших мужчин.

При виде этого он приблизился к старухе и спросил ее:

— Кто ты? И почему ты здесь?

Она сказала с плачем:

— О шейх арабов, отдаюсь под защиту твою!

Он сказал:

— Аллах — лучший защитник. Но почему привязана ты к этому столбу?

Она ответила:

— Знай, о шейх арабов, о достопочтенный, что у меня есть враг — пирожник, торговец оладьями с начинкой из сливок, на меду, который, несомненно, самый известный в Багдаде искусник по части приготовления этих оладий. Но вот как-то на днях, желая отомстить ему за нанесенное мне оскорбление, я подошла к его прилавку и плюнула на его оладьи. Тогда пирожник подал на меня жалобу вали, который и приговорил меня к тому, чтобы быть привязанной к этому столбу и оставаться в этом положении, если я не смогу съесть за один присест десять подносов, наполненных этими оладьями. И завтра же утром мне принесут сюда эти десять подносов оладий. Но клянусь Аллахом, о шейх арабов, душа моя всегда чувствовала отвращение ко всяким сластям, и в особенности к оладьям с начинкой из сливок, на меду. Увы мне! Видно, придется мне умереть здесь от голода.

При этих словах бедуин воскликнул:

— Клянусь честью арабов! Ведь я только затем и покинул свое племя и затем и еду в Багдад, чтобы удовлетворить свое желание отведать этих оладий. Если хочешь, добрая моя тетушка, я съем вместо тебя эти подносы.

Она ответила:

— Тебе не дадут этого сделать, если ты не будешь привязан к этому столбу вместо меня. И благодаря тому что лицо мое скрыто покрывалом, никто и не догадается о подмене, тебе стоит только поменяться со мной платьем, конечно предварительно отвязав меня от столба.

Бедуин, которому только этого и хотелось, поспешил отвязать ее и, поменявшись с ней платьем, дал привязать себя к столбу на ее место, в то время как она, облекшись в бурнус бедуина и обвязав голову его повязкой из верблюжьей шерсти, вскочила на коня и исчезла в дали, ведущей к Багдаду.

На следующий день, едва только пятеро истцов открыли глаза, они начали в качестве утреннего привета старухе вновь осыпать ее бранью, как накануне.

Но бедуин сказал им:

— Где же оладьи? Желудок мой пламенно желает их!

Услышав этот голос, все пятеро воскликнули:

— Клянемся Аллахом! Ведь это голос мужчины! И говор его — говор бедуина!

И погонщик ослов вскочил и, подойдя к нему, спросил:

— Йа бадави[46], что делаешь ты здесь? И как посмел ты отвязать старуху?

Он ответил:

— Где оладьи? Я всю ночь ничего не ел! Главное, не жалейте меду! Она, бедная старуха, имела душу, гнушавшуюся сластей, но моя-то очень любит их!

Услышав это, все пятеро поняли, что бедуин был так же, как и они, одурачен старухой, и в отчаянии принялись бить себя по лицу, восклицая:

— Никто не в силах ни вершить свою судьбу, ни помешать свершиться тому, что предопределено Аллахом!

Но в то время как они находились в нерешимости, что предпринять, вали, сопровождаемый своими стражниками, прибыл на место, где они находились, и подошел к столбу.

Тогда бедуин спросил его:

— Где же подносы с медовыми оладьями?

При этих словах вали поднял глаза к столбу и увидел вместо старухи бедуина, и он спросил у пятерых:

— Что это?

Они ответили:

— Это судьба! — и прибавили в один голос: — Старуха улизнула, обманув этого бедуина. Но тебя и только тебя, о вали, считаем мы ответственным перед халифом за это бегство; ибо если бы ты дал нам стражей, чтобы сторожить ее, то ей не удалось бы ускользнуть. Ибо нас так же нельзя считать стражами, как и невольниками, подлежащими купле и продаже!

Тогда вали обратился к бедуину и спросил его, что случилось; и тот, прерывая свою речь самыми пламенными выражениями желания отведать оладий на меду, рассказал ему свою историю и закончил, говоря:

— Оладий мне скорее!

При этих словах и вали, и стражники разразились сильным взрывом смеха, тогда как пятеро потерпевших озирались вокруг налившимися кровью и жаждавшими мести глазами и говорили вали:

— Мы не отстанем от тебя, прежде чем не станем перед лицом эмира правоверных!

И бедуин, поняв наконец, что его одурачили, также сказал вали:

— Я, со своей стороны, одного тебя считаю виновным в пропаже коня моего и одежды моей!

Тогда вали был вынужден взять их с собой и отправиться вместе с ними в Багдад, во дворец эмира правоверных, халифа Гаруна аль-Рашида.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И тогда вали был вынужден взять их с собой и отправиться вместе с ними в Багдад, во дворец эмира правоверных, халифа Гаруна аль-Рашида.

Им было разрешено предстать пред халифом, и они явились в диван, куда уже раньше них явился один из главных истцов — начальник стражи халифа Мустафа Бич Улиц.

Халиф, который всегда решал дела самолично, прежде всего опросил всех одного за другим; погонщика ослов первым, а вали — последним.

И каждый рассказал халифу свою историю со всеми подробностями от начала и до конца. Тогда халиф, весьма дивясь всему услышанному, сказал всем им:

— Клянусь честью предков моих племени Бани Аббас, ручаюсь, что все, что было у вас похищено, будет возвращено вам. Ты, погонщик ослов, получишь своего осла и денежное вознаграждение. Ты, цирюльник, получишь всю свою утварь и инструменты. Ты, купец, — свой кошелек и свое платье. Ты, еврей, — свои драгоценности. Ты, красильщик, — новую лавку. А ты, шейх арабов, — своего коня, свою одежду и столько подносов с медовыми оладьями, сколько сможет вместить душа твоя. Но прежде всего нужно разыскать старуху.

И, обратившись к вали и начальнику стражи Бич Улиц, он сказал им:

— Тебе, эмир Халед, также будут возвращены твои деньги — тысяча динариев. А тебе, эмир Мустафа, — драгоценности и платья супруги твоей и денежное вознаграждение. Но вы двое должны разыскать старуху. Я поручаю вам эту заботу.

При этих словах эмир Халед потряс одеждами своими и воздел руки к небу, восклицая:

— Ради Аллаха! О эмир правоверных, уволь меня от этого! Я не смею взять на себя еще раз исполнение этой задачи! После всех шуток, которые эта старуха сыграла со мною, я не ручаюсь, что она не изобретет опять какого-нибудь способа выйти из затруднения, одурачив меня!

А халиф засмеялся и сказал:

— Тогда поручи это кому-нибудь другому.

Он сказал:

— В таком случае, о эмир правоверных, отдай приказ разыскивать старуху самому ловкому человеку во всем Багдаде, начальнику стражи, твоей правой руке, Ахмеду Коросте. До сих пор, несмотря на всю его ловкость, на услуги, которые он мог бы оказать, и большое жалованье, которое он получает каждый месяц, ему нечего было делать.

Тогда халиф позвал его:

— Эй, мукаддем Ахмед!

И Ахмед Короста тотчас предстал пред лицом халифа и сказал:

— Приказывай, о эмир правоверных!

Халиф сказал ему:

— Послушай, мукаддем Ахмед, в Багдаде есть старуха, которая совершила то-то и то-то. И тебе вменяю я в обязанность отыскать ее и привести ко мне.

И Ахмед Короста сказал:

— Ручаюсь, что найду ее, о эмир правоверных!

И он вышел в сопровождении сорока стражей, тогда как халиф удержал подле себя пятерых, пострадавших от козней Далилы Пройдохи, и бедуина.

А в подчинении начальника стражи Ахмеда Коросты был человек, набивший руку в такого рода поисках, — Айюб по прозванию Верблюжья Спина. Имея обыкновение совершенно свободно разговаривать с начальником своим, бывшим мошенником Ахмедом Коростой, он подошел к нему и сказал:

— Мукаддем Ахмед, в Багдаде ведь не одна старуха, и найти ее будет очень нелегко, поверь бороде моей.

И Ахмед Короста спросил:

— Что же имеешь ты мне сказать об этом, о Айюб Верблюжья Спина?

Он ответил:

— Нас слишком мало, для того чтобы мы могли обойти весь город и схватить старуху; и я полагаю, что следовало бы попросить мукаддема Гассана Чуму присоединиться к нам вместе со своими сорока стражами, ибо он более опытен, чем мы, в такого рода предприятиях.

Но Ахмед Короста, не желая разделить честь поимки с другим, громко ответил, так чтобы слова его были услышаны Гассаном Чумой, стоявшим у ворот дворца:

— Клянусь Аллахом! О Верблюжья Спина, с каких это пор мы стали нуждаться в других, чтобы делать свои дела?!

И он гордо проехал верхом со своими сорока стражами мимо Гассана Чумы, смертельно оскорбленного этим ответом, а также и тем, что халиф избрал для этого дела одного Ахмеда Коросту, совершенно позабыв о нем, Гассане. И он сказал себе: «Клянусь бритой головой моей! Они еще будут нуждаться во мне!»

Что же касается Ахмеда Коросты, то едва только он выехал на площадь, расстилавшуюся перед дворцом халифа, как обратился к своим людям с речью, чтобы приободрить их, и сказал:

— О храбрые, вы должны разделиться на четыре отряда, чтобы обыскать все четыре квартала Багдада. А завтра около полудня сходитесь все в духане на улице Мустафы, где я буду ждать вас, и доложите, что удалось сделать или найти.

И, условившись таким образом о месте встречи, они разделились на четыре отряда и отправились каждый на свой участок, в то время как сам Ахмед Короста принялся обнюхивать все вокруг себя.

Что же касается Далилы и ее дочери Зейнаб, то они скоро узнали по слухам о поисках, которые халиф поручил Ахмеду Коросте с целью схватить старую плутовку, проделки которой являлись предметом разговоров во всем Багдаде. При этом известии Далила сказала дочери своей:

— О дочь моя, мне нечего опасаться всех этих людей, раз Гассан Чума не с ними; ибо Гассан — единственный человек в Багдаде, прозорливости которого я опасаюсь, так как он один знает меня и тебя. И он может, если захочет, хотя бы сегодня явиться и схватить нас, так что мы не найдем никакого способа спастись от него. Возблагодарим же Защитника, Который хранит нас!

А дочь ее Зейнаб ответила ей:

— О матушка моя, какой великолепный случай представляется нам теперь сыграть злую шутку с этим Ахмедом Коростой и его сорока дуракам. Какая бы это была радость, о матушка моя!

Далила же ответила:

— О дочь чресл моих, я чувствую себя сегодня не совсем здоровой и рассчитываю на тебя, чтобы одурачить этих сорок и одного разбойников. Это вещь немудреная, и я не сомневаюсь в твоей ловкости.

Тогда Зейнаб, которая была молода, хороша собой и стройна, с темными глазами на очаровательном светлом лице…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила:

она сказала:

А это вещь немудреная, и я не сомневаюсь в твоей ловкости.

Тогда Зейнаб, которая была молода, хороша собой и стройна, с темными глазами на очаровательном светлом лице, тотчас же встала, оделась с большим изяществом и накинула на лицо свое легкое покрывало из шелковой кисеи, так чтобы блеск глаз ее стал более томным и чарующим. И, нарядившись таким образом, она подошла поцеловать мать свою и сказала ей:

— О матушка, клянусь девственной чистотой моей, что совершенно покорю тех сорок и одного и сделаю их своей игрушкой!

И она вышла из дому и отправилась на улицу Мустафы, и вошла в духан, который содержал Хаг Карим из Мосула.

Тут она прежде всего очень мило поприветствовала Хага Карима, хозяина духана, который был совершенно очарован этим, и он ответил ей еще более радушным приветствием. Тогда она сказала ему:

— Йа Хаг Карим, вот тебе пять динариев, если ты согласен уступить мне до завтра твою большую заднюю залу, куда я хочу пригласить некоторых друзей с условием, чтобы обычные посетители туда не входили.

Он ответил:

— Клянусь жизнью твоей, о госпожа моя, и жизнью прекрасных твоих очей, что согласен уступить тебе эту залу даром, обязав тебя только не жалеть напитков для своих гостей!

Она улыбнулась и сказала ему:

— Те, которых я приглашаю, подобны кувшинам, в которых горшечник забыл сделать дно. Вся твоя лавка по части напитков будет опустошена. Уж насчет этого будь спокоен.

И она тотчас отправилась домой, взяла осла, принадлежавшего погонщику ослов, и коня, похищенного у бедуина, навьючила на них матрасы, ковры, скамейки, скатерти, подносы, тарелки и прочую утварь и поспешно возвратилась в духан, где, разгрузив осла и лошадь, разместила привезенные вещи в нанятой ею большой зале. Затем она разостлала скатерти, расставила кувшины с питьем, чаши и кушанья, которые закупила, и, покончив с этим, пошла и встала у дверей духана.

Немного времени спустя после того как она вышла к дверям, она увидела вдали десять стражей Ахмеда Коросты, во главе которых выступал с самым суровым видом Айюб Верблюжья Спина. И направлялся он как раз к этой самой лавке вместе с остальными девятью и, в свою очередь, увидел прекрасную девушку, которая позаботилась приподнять как будто по нечаянности тонкое покрывало, закрывавшее лицо ее. И Верблюжья Спина был одновременно ослеплен и очарован юной прелестью и красотой ее и спросил:

— Что ты здесь делаешь, о девушка?

Она ответила, бросив на него исподлобья томный взгляд:

— Ничего. Жду судьбу свою! А ты не мукаддем ли Ахмед?

Он сказал:

— Нет, клянусь Аллахом! Но я могу заменить его, если дело идет о какой-нибудь услуге, которую ты ждешь от него, ибо я его подчиненный Айюб Верблюжья Спина и раб твой, о глазок газели!

Она снова улыбнулась ему и сказала:

— Клянусь Аллахом! О стражник, если бы вежливость и хорошие манеры нуждались в надежном убежище, то избрали бы вас сорок в качестве провожатых. Зайдите же сюда, добро пожаловать! Дружеский прием, который вы у меня найдете, будет лишь данью почтения таким милым гостям.

И она ввела их в приготовленную залу и, пригласив сесть вокруг больших подносов с напитками, стала угощать их вином, смешанным с сонным зельем. И потому едва только осушили они первые чаши, как все десять повалились на спину, точно пьяные слоны или почувствовавшие головокружение буйволы, и погрузились в глубокий сон.

Тогда Зейнаб вытащила их одного за другим за ноги и, навалив друг на друга в глубине залы, прикрыла их широким одеялом, задернула над ними большой занавес и, приведя все в порядок, снова вышла к дверям духана.

Вскоре появился второй отряд из десяти стражей и, также поддавшись очарованию темных глаз и светлого личика прекрасной Зейнаб, подвергся той же участи, что и предыдущий, а затем и третий, и четвертый отряды. А девушка, свалив их в кучу за большим занавесом, снова привела все в порядок в зале и вышла поджидать прибытия самого Ахмеда Коросты.

Недолго простояла она у дверей, когда показался верхом на коне, грозный, с глазами, мечущими молнии, и со взъерошенными, как шерсть голодной гиены, усами и бородой, сам Ахмед Короста. Подъехав к дверям, он соскочил с лошади и, привязав ее за узду к одному из железных колец, вделанных в стену духана, воскликнул:

— Где же они, все эти собачьи дети? Ведь я приказал им ждать меня здесь! Не видала ли ты их, о девушка?

Тогда Зейнаб покачивая своими бедрами, бросила нежный взгляд налево, потом направо, скромно улыбнулась и сказала:

— Кого это, о господин мой?

А Ахмед, у которого все внутри перевернулось от тех двух взглядов, которые бросила на него юная девушка и от которых забеспокоился его малыш — единственное его достоинство, — сказал улыбающейся девушке, как будто застывшей в своей наивной позе:

— О девушка, моих сорок стражей!

При этих словах Зейнаб, как будто охваченная вдруг чувством глубокого почтения, приблизилась к Ахмеду и поцеловала у него руку, говоря:

— О мукаддем Ахмед, правая рука халифа, сорок стражей твоих поручили мне передать тебе, что увидели в конце переулка старую Далилу, которую ты ищешь, и потому пустились в погоню за ней, не останавливаясь здесь; но они уверяли, что скоро вернутся назад вместе с ней, и тебе остается только подождать их в большой зале этого духана, где я сама буду прислуживать тебе своими глазами.

Тогда Ахмед Короста, предшествуемый девушкой, вошел в лавку, где, опьяненный прелестями Плутовки и побежденный ее хитростями, не замедлил осушить одну чашу за другой и свалился замертво под влиянием снотворного зелья, подмешанного в вино и оказавшего свое действие на его рассудок.

Тогда Зейнаб, не теряя времени, сняла с Ахмеда Коросты его платье и все, что на нем было надето, оставив его в одной сорочке и широких шальварах; затем она подошла к другим и обобрала их точно таким же образом. После чего она собрала всю свою утварь и все только что награбленные вещи, навьючила все это на лошадей Ахмеда Коросты и бедуина и на осла погонщика ослов и, обогащенная таким образом трофеями своей победы, вернулась беспрепятственно домой и передала все это матери своей Далиле, которая обняла ее, плача от радости.

Что же касается Ахмеда Коросты и его сорока спутников…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что забрезжил рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила:

она сказала:

И обогащенная таким образом трофеями своей победы, вернулась беспрепятственно домой и передала все это матери своей Далиле, которая обняла ее, плача от радости.

Что же касается Ахмеда Коросты и его сорока спутников, то они проспали два дня и две ночи, и когда наутро третьего дня пробудились от своего необычайного сна, то сначала не могли объяснить себе, каким образом сюда попали, и наконец после различных предположений убедились, что были обмануты и одурачены. Тогда они почувствовали себя очень пристыженными, особенно Ахмед Короста, который выказал такую самоуверенность в присутствии Гассана Чумы и которому было ужасно стыдно показаться на улице в том смешном наряде, в котором он оказался. Тем не менее он все же решился выйти из духана, и первый человек, попавшийся ему на дороге, был как раз сослуживец его Гассан Чума, который, увидав его в одной сорочке и шальварах и следовавших за ним сорок стражей в таком же наряде, понял с первого же взгляда, что с ними случилось и жертвами какого приключения они оказались. И, увидав это, Гассан Чума возликовал до крайних пределов ликования и запел следующие стихи:

Пропев эти стихи, Гассан Чума подошел к Ахмеду Коросте и, сделав вид, что только сейчас узнал его, сказал:

— Клянусь Аллахом, мукаддем Ахмед, на Тигре бывает весьма свежо по утрам, и все вы совершаете большую неосторожность, выходя из дому в одной только сорочке и шальварах.

А Ахмед Короста ответил:

— Ну а ты, Гассан, еще тяжелее и холоднее умом, чем это утро! Никто не может избежать судьбы своей, а нам было суждено быть одураченными одной молодой девушкой. Не знаешь ли ты ее случайно?

Он ответил:

— Да, я знаю ее и ее мать! И если хочешь, я сейчас же пойду и арестую их.

Тот спросил:

— Как так?

Гассан ответил:

— Ты должен только явиться к халифу и в знак своей беспомощности потрясти своей цепью, а затем сказать ему, чтобы он поручил поимку старухи мне, Гассану Чуме.

Тогда Ахмед Короста, предварительно одевшись, отправился в диван вместе с Гассаном Чумой.

И халиф спросил его:

— Где же старуха, мукаддем Ахмед?

Он потряс своей цепью и ответил:

— Клянусь Аллахом! О эмир правоверных, я не смог найти ее! Мукаддем Гассан лучше исполнит это поручение. Он знает ее и утверждает даже, что старуха совершила все это только для того, чтобы заставить говорить о себе и привлечь внимание господина нашего халифа!

Тогда аль-Рашид обратился к Гассану и спросил его:

— Правда это, мукаддем Гассан? Ты знаешь старуху? И ты полагаешь, что все это она сделала лишь для того, чтобы заслужить мою благосклонность?

Он ответил:

— Это правда, о эмир правоверных!

Тогда халиф воскликнул:

— Клянусь могилами и честью моих предков! Если эта старуха возвратит всем этим потерпевшим все, что она взяла у них, то я прощу ее!

Но Гассан Чума сказал:

— Тогда, о эмир правоверных, дай мне для нее охранный знак безопасности!

И халиф бросил Гассану Чуме свой платок как залог безопасности для старухи.

И Гассан, подняв этот залог безопасности, вышел из дивана и побежал прямо к дому Далилы, которую знал уже очень давно. Он постучал в дверь, и Зейнаб сама открыла ему. И он спросил:

— Где мать твоя?

Она сказала:

— Наверху.

Он сказал:

— Пойди скажи ей, что Гассан, мукаддем, левая рука халифа, ждет ее внизу и что он принес ей от имени халифа платок безопасности, но только с условием, что она возвратит все украденные ею вещи. И скажи ей, чтобы она шла добром, а то мне придется употребить по отношению к ней насилие.

Но Далила, которая слышала его слова, крикнула ему сверху:

— Брось мне сюда платок безопасности — и я последую за тобой к халифу со всеми похищенными вещами!

Тогда Гассан Чума бросил ей платок, и Далила обмотала его вокруг шеи, а затем с помощью дочери принялась нагружать осла, принадлежавшего погонщику ослов, и обеих лошадей всеми украденными вещами. Когда они закончили, Гассан сказал Далиле:

— У тебя остались еще вещи Ахмеда Коросты и его сорока подчиненных.

Она ответила:

— Клянусь именем Всевышнего! Их украла не я!

Он засмеялся и сказал:

— Это правда! Но ведь эту шутку сыграла дочь твоя Зейнаб. Ну да ладно! Эти уж пусть останутся у вас.

Затем, ведя за собою гуськом всех трех животных, которыми он управлял посредством веревки, соединявшей их всех, он привел Далилу к дворцу, явился с нею в диван и стал пред лицом халифа.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И он привел Далилу к дворцу, явился с нею в диван и стал пред лицом халифа.

Когда Гарун аль-Рашид увидел эту старую чертовку, то не мог удержать гнева своего и закричал, чтобы ее немедленно бросили на кровавый ковер и тут же казнили. Но она воскликнула:

— Я под твоей защитой, о Гассан!

И Гассан Чума поднялся и, целуя руки халифа, сказал ему:

— Помилуй ее, о эмир правоверных! Ты дал ей залог безопасности! И вот он теперь у нее на шее!

Халиф ответил:

— Это правда! И я прощаю ее ради тебя! — Затем он обратился к Далиле и сказал: — Пойди сюда, о женщина! Как твое имя?

Она ответила:

— Имя мое Далила, я супруга твоего бывшего заведующего почтовыми голубями!

Он сказал:

— Ты поистине коварная и очень хитрая женщина. И отныне ты будешь называться Далила Пройдоха. — Потом он сказал ей: — Можешь ли ты, по крайней мере, сказать мне, с какой целью одурачила ты всех этих людей, которые стоят здесь, и наделала нам столько хлопот, утомляя сердца наши?

Тогда Далила, только что получившая прозвище Пройдоха, упала халифу в ноги и ответила:

— Я, о эмир правоверных, действовала отнюдь не из корысти. Но, наслушавшись о прежних подвигах и проделках в Багдаде му-каддемов Ахмеда Коросты и Гассана Чумы, твоей правой и твоей левой руки, я вздумала, в свою очередь, если уж не превзойти их, то совершить то же, что и они, дабы заслужить от господина нашего халифа жалованье и должность покойного мужа моего, отца моих бедных дочерей.

Услышав это, погонщик ослов быстро встал и воскликнул:

— Пусть сам Аллах рассудит мое дело с этой старухой! Она не удовольствовалась тем, что украла моего осла, но еще побудила вот этого цирюльника-магрибинца вырвать мне задние коренные зубы и прижечь мне виски раскаленными докрасна железными гвоздями!

И бедуин также поднялся и воскликнул:

— Да рассудит сам Аллах дело мое с этой старухой! Она не удовольствовалась тем, что привязала меня к столбу вместо себя и украла моего коня, но заставила меня мучиться подавленным желаньем отведать медовых оладий на меду, с начинкой из сливок.

Тогда красильщик, цирюльник, молодой купец, начальник стражи халифа Мустафа Бич Улиц, еврей и вали поднялись один за другим, прося Аллаха возместить зло, принесенное им старухой. Но халиф, который был великодушен и щедр, возвратил сначала каждому из них вещи, которые были у них украдены, а затем с избытком вознаградил их из своей казны. Погонщику же ослов, потерявшему два зуба и перенесшему мучительное прижигание, он велел дать тысячу динариев золотом и назначил его начальником цеха погонщиков животных. И все они вышли из дивана, прославляя великодушие халифа и его справедливость, и все забыли о своих злоключениях.

Что касается Далилы, то халиф сказал ей:

— Теперь, о Далила, ты можешь просить у меня, чего желаешь!

Она облобызала землю между рук халифа и ответила:

— О эмир правоверных, я только одного желаю от твоего великодушия, а именно вступить в должность и получать жалованье моего покойного мужа, заведовавшего почтовыми голубями! И я наверняка сумею исполнять его обязанности, так как и при жизни моего супруга я сама с помощью дочери моей Зейнаб давала голубям корм, и чистила голубятню, и привязывала им на шею письма. И я же заведовала большим караван-сараем, который ты велел построить для голубиной почты и который день и ночь охраняли сорок негров и сорок собак, тех самых, которых ты отнял у царя афганцев, потомков Сулеймана, после твоей победы над этим царем.

И халиф ответил:

— Да будет так, о Далила! Я велю тотчас же передать тебе управление большим караван-сараем почтовых голубей и командование над сорока неграми и сорока собаками, взятыми у царя афганцев, потомков Сулеймана. Но отныне ты должна отвечать своей головой за пропажу каждого из этих голубей, которые для меня дороже жизни детей моих. Впрочем, я не сомневаюсь в твоих способностях.

Тогда Далила прибавила:

— Я желала бы также, о эмир правоверных, чтобы дочь моя Зейнаб жила вместе со мной в караван-сарае и помогала мне в общем надзоре.

Халиф и на это дал ей свое согласие. Тогда Далила, облобызав руки халифа, вернулась домой и с помощью дочери своей Зейнаб распорядилась переноской всей своей утвари и вещей в небольшой домик, построенный у входа в караван-сарай. И она в тот же день вступила в должность начальника над сорока неграми и, одевшись в мужское платье, с золотым шлемом на голове, верхом отправилась во дворец халифа, чтобы получить от него приказания и узнать, не нужно ли отправить какие-нибудь грамоты в другие области государства. А когда настала ночь, она спустила во дворе караван-сарая сорок собак из той породы, которая водилась у пастухов Сулеймана. И так каждый день являлась она в диван: верхом, в золотом шлеме, с серебряным голубем на шлеме, со свитой из сорока негров, одетых в красный шелк и парчу. А чтобы украсить свое новое жилище, она развесила у себя одежды Ахмеда Коросты, Айюба Верблюжья Спина и их товарищей.

Так Далила Пройдоха и дочь ее Зейнаб Плутовка благодаря своей ловкости и хитрости достигли в Багдаде столь почетных должностей — заведующих почтовыми голубями и начальниц над сорока неграми и сорока собаками, почетными сторожами главного караван-сарая. Но Аллах мудрее нас!

— Но теперь, о царь благословенный, — продолжала Шахере-зада, — я должна рассказать тебе об Али Живое Серебро и о его приключениях с Далилой Пройдохой, дочерью ее Зейнаб, братом Далилы Зораиком, продавцом жареной рыбы, и чародеем-евреем Азарией! Ибо приключения эти бесконечно удивительнее и необычайнее всех, слышанных тобою до сих пор.

И царь Шахрияр сказал себе: «Клянусь Аллахом, я убью ее не раньше, чем услышу о приключениях Али Живое Серебро!»

А Шахерезада, увидав, что приближается утро, скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И дошло до меня, о царь благословенный, что был в Багдаде в то время, когда жили там Ахмед Короста и Гассан Чума, еще один мошенник, такой ловкий и проворный, что стражи никак не могли поймать его; ибо всякий раз, как они уже считали его пойманным, он вновь ускользал от них, как ускользает между пальцами шарик живого серебра[47], который пытаются схватить. И потому-то его и прозвали когда-то в Каире, на родине его, Али Живое Серебро. Ибо и в самом деле до прибытия своего в Багдад Али Живое Серебро жил в Каире, и перебрался он оттуда в Багдад лишь вследствие достопамятных обстоятельств, заслуживающих того, чтобы упомянуть о них в начале этой истории.

Однажды сидел он грустный и праздный среди своих товарищей в большом подземелье, служившем им сборным пунктом; и те, видя, что сердце его сжимается и грудь отягощена, пытались развлечь его; но он угрюмо сидел в своем углу с хмурым лицом, сжатыми губами и сдвинутыми бровями. Тогда один из них сказал ему:

— О наш старшой, нет ничего лучше, чтобы облегчить себе грудь, как прогуляться по улицам и базарам Каира!

И Али Живое Серебро, чтобы как-нибудь покончить с этим состоянием, поднялся и пошел бродить по улицам Каира; но тяжелое настроение его не развеивалось. И таким образом дошел он до Красной улицы, тогда как все прохожие спешили уступить ему дорогу из уважения и почтения к нему.

И вот только что вступил он на Красную улицу и собирался войти в духан, где имел обыкновение напиваться, как увидел у дверей разносчика воды, который, закинув за спину мех[48] из козьей шерсти, спокойно шел своей дорогой, со звоном ударяя одну о другую две медные чашки, в которых подавал воду желающим попить. И он выкрикивал нараспев, предлагая свой товар и по желанию превращая свою воду то в мед, то в вино. И в этот раз он выкрикивал нараспев, мерно ударяя одну о другую свои звонкие медные чашки, следующие стихи:

Когда водонос увидел Живое Серебро, то ударил в честь его в свои медные чашки и запел:

Потом он спросил:

— Господин мой, не выпьешь ли чашечку?

Живое Серебро ответил:

— Давай!

И водонос налил воды в чашку, предварительно выполоскав ее, и предложил ее Али, говоря:

— Прелесть что такое!

Но, взяв чашку, Али посмотрел на нее с минуту; помахал ею и выплеснул воду наземь, говоря:

— Налей другую!

Тогда обиженный водонос смерил его взглядом и воскликнул:

— Клянусь Аллахом, что же нашел ты в этой воде, которая светлее петушиного глаза, и зачем проливаешь ее на землю?

Тот ответил:

— Я так хочу! Налей мне другую!

И в другой раз налил воды в чашку водонос и благоговейно поднес ее Али Живое Серебро, который взял и опять выплеснул, говоря:

— Налей другую!

Водонос же воскликнул:

— Йа сиди[49], если ты не хочешь пить, не мешай мне продолжать путь мой!

И подал он ему чашку в третий раз. Но на этот раз Живое Серебро выпил чашку залпом и отдал водоносу, положив в нее в качестве платы золотой динарий. Но водонос нисколько не обрадовался такому подарку, смерил глазами Живое Серебро и сказал ему насмешливо:

— Счастливо оставаться, господин, счастливо оставаться! Мелкие людишки — одно, а важные господа — совсем другое!

При этих словах Али Живое Серебро, которому не много нужно было для того, чтобы прийти в бешенство, схватил водоноса за платье, наградил его несколькими здоровыми тумаками, встряхнул его и его мех с водою, притиснул к фонтану, находившемуся на Красной улице, и закричал:

— Ах ты, сын сводни! По-твоему, золотого динария мало за три чашки воды?! А?! Мало?! Да весь твой мех не стоит трех серебряных монет, а воды, которую я выпил и выплеснул, не набралось бы и на одну кружку!

Водонос ответил:

— Это верно, господин мой!

А Живое Серебро сказал:

— Так зачем же ты так сказал мне? Разве ты когда-нибудь видел человека более щедрого?

Водонос ответил:

— Да, клянусь Аллахом! Я встретил в моей жизни человека более щедрого! До тех пор, пока женщины будут вынашивать и рожать детей, всегда найдутся на земле люди с великодушными сердцами!

Живое Серебро спросил:

— Не можешь ли сказать, кто же этот человек, оказавшийся щедрее меня?

Водонос же ответил:

— Прежде всего оставь меня в покое и садись вон там, на ступеньку фонтана, тогда я расскажу тебе о своем приключении, которое чрезвычайно удивит тебя.

После этого Али Живое Серебро отпустил водоноса; оба они сели на одну из мраморных ступеней фонтана, положили возле себя мех с водой, и водонос стал рассказывать…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Когда Али Живое Серебро отпустил водоноса, оба они сели на одну из мраморных ступеней фонтана и положили возле себя мех с водой, водонос стал рассказывать:

— Знай, о великодушный господин, что отец мой был шейхом корпорации водоносов в Каире, не тех водоносов, которые продают воду оптом в дома, а тех, которые, подобно мне, продают ее каждому желающему напиться, разнося по улицам на спине.

Когда отец мой умер, он оставил мне в наследство пять верблюдов, мула, лавочку и дом. Этого было более чем достаточно для счастья человека моего положения. Но, о господин мой, бедняк никогда не бывает доволен; а в тот день, когда случится ему быть довольным, он умирает. Вот и я подумал: «Увеличу свое наследство торговыми делами». И тотчас же пошел я к людям, которые дали мне в долг товаров. Я навьючил эти товары на моих верблюдов и на мула и поехал торговать в Хиджаз во время меккского паломничества. Но, о господин мой, бедняк никогда не богатеет; а если разбогатеет, то умирает. Я торговал так несчастливо, что еще до окончания паломничества потерял все, что имел, и вынужден был продать верблюдов и мула для удовлетворения самых насущных нужд. И сказал я себе: «Если ты вернешься в Каир, заимодавцы твои схватят тебя и бросят в тюрьму». И присоединился я к каравану, шедшему в Сирию, побывал в Дамаске и в Халебе и оттуда отправился в Багдад. По прибытии в Багдад я спросил, где живет начальник корпорации водоносов, и пошел к нему. Как добрый мусульманин, я начал с того, что прочел ему первую главу Корана и пожелал ему мира. Тогда он расспросил меня о моем ремесле, и я рассказал ему обо всем случившемся со мной. Он же, не медля ни минуты, дал мне камзол, мех и две чашки, чтобы я мог зарабатывать себе хлеб. И вышел я однажды утром на путь Аллаха, закинув на спину мех, и стал обходить различные кварталы города, кричать и распевать, как делают водоносы в Каире. Но, господин мой, бедняк остается бедняком, потому что такова его судьба.

Скоро заметил я, как велика разница между багдадскими и каирскими жителями.

В Багдаде, о господин мой, люди совсем не чувствуют жажды, а те, которым случайно захочется пить, ничего не хотят платить. И это потому, что вода принадлежит Аллаху. Я увидел, как невыгодно мое ремесло, уже из ответов первых прохожих, которым я, распевая, предлагал воду. Действительно, когда я протянул чашку одному из них, он, ответил мне: «Разве ты уже накормил меня, что предлагаешь пить?!»

Я продолжал тогда путь свой, удивляясь такому обращению, не обещавшему ничего доброго, и подал чашку другому, но этот сказал мне: «Аллах заплатит тебе. Иди своей дорогой, о водонос».

Я не хотел терять мужества и продолжал бродить по базарам, останавливаясь у многолюдных лавок, но никто не позвал меня и не соблазнился моими предложениями и звоном моих медных чашек. И так до самого полудня не заработал я даже на лепешку и огурец. Да, господин мой, судьбе угодно, чтобы бедняк ощущал по временам голод. Но голод, о господин мой, не так тягостен, как унижение. И богатому приходится испытывать многие унижения, и переносит он их не так легко, как бедняк, которому нечего выигрывать и нечего терять. Так вот я обиделся на тебя за твой гнев, но не ради себя, а из-за воды, которая есть превосходный дар Аллаха. Что же до тебя, о господин мой, твой гнев твой на меня происходит от причин, касающихся лично тебя.

Итак, видя, что пребывание мое в Багдаде начинается так неудачно, я подумал в душе своей: «Лучше было бы для тебя, бедняга, умереть на родине, хотя бы и в тюрьме, нежели жить среди людей, не любящих воду». И в то время как я предавался таким тяжелым мыслям, на базаре все вдруг засуетились, столпились и бросились куда-то. А так как ремесло мое требует, чтобы я был всегда там, где толпится много народу, то и я побежал со всех ног с мехом на спине, и бежал я за толпой. И увидел я великолепное шествие, состоявшее из людей, шедших по два в ряд; они несли длинные палки, на них были шапки, украшенные жемчугом, прекрасные шелковые бурнусы, а сбоку висели роскошно отделанные инкрустациями мечи. А во главе их ехал всадник; вид его был ужасен, и все кланялись ему до земли. Тогда я спросил:

— Для кого это шествие? Кто этот всадник?

Мне ответили:

— Сейчас видно и по твоему говору, и по твоему невежеству, что ты не багдадский житель. Это шествие мукаддема Ахмеда Коросты, начальника стражи, правой руки халифа, охраняющего порядок в городе. А на лошади едет он сам. Он в большом почете, получает жалованье по тысяче динариев в месяц — ровно столько, сколько получает и товарищ его Гассан Чума, левая рука халифа. Они только что вышли из дивана и отправляются на полуденную трапезу.

Тогда, о господин мой, я принялся кричать нараспев по египетскому обычаю, совершенно так, как и ты сейчас меня слышал, сопровождая это пение ритмическим звоном моих чашек. И я так старался, что мукаддем Ахмед услышал, заметил меня и, подъехав ко мне, сказал:

— О брат-египтянин, узнаю тебя по твоему пению. Дай мне чашку твоей воды! — И, взяв у меня чашку, он махнул ей и выплеснул воду наземь, а потом снова велел налить и вторично выплеснул совершенно так, как сделал и ты, господин, а третью выпил залпом.

Потом он закричал громким голосом:

— Да здравствует Каир и его жители, о водонос, брат мой! Зачем пришел ты в этот город, где водоносов не ценят и где им не платят?

Я же рассказал ему о себе, дав понять, что у меня долги и что я убежал именно по этой причине и потому, что нахожусь в нужде. Тогда он закричал:

— Так будь же дорогим гостем в Багдаде!

И дал он мне пять золотых динариев и, обращаясь к людям своего конвоя, сказал им:

— Ради самого Аллаха, поручаю этого земляка моего вашей щедрости!

И тотчас же каждый из конвойных попросил у меня чашку воды и, выпив ее, положил в нее золотой динарий. В конце концов в медной коробочке, висящей у меня на поясе, скопилось более ста золотых динариев. Затем мукаддем Ахмед Короста сказал мне:

— Во все время твоего пребывания в Багдаде такова будет плата тебе каждый раз, как ты дашь нам напиться!

Таким образом в течение нескольких дней моя медная коробочка наполнялась несколько раз; сосчитав же динарии, я увидел, что их было более тысячи. Тогда я подумал в душе своей: «Теперь настала пора вернуться на родину, о водонос, потому что как бы ни было хорошо в чужих краях, а на родине еще лучше. К тому же у тебя долги и их следует уплатить».

И направился я к дивану, где меня уже знали и обходились с большой почтительностью; и вошел я проститься с моим благодетелем, которому прочитал такие стихи…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Вошел я проститься с моим благодетелем и прочел ему такие стихи:

А затем я сказал ему:

— К тому же караван идет в Каир, и мне хотелось бы присоединиться к нему для возвращения в круг моих близких.

Тогда дал он мне мула и сто динариев и сказал:

— Мне бы хотелось, о шейх, дать тебе одно поручение. Многих ли ты знаешь в Каире?

Я ответил:

— Я знаю всех живущих в нем великодушных людей.

Он же на это:

— Так возьми вот это письмо и отдай его в собственные руки бывшему каирскому товарищу моему Али Живое Серебро и скажи ему от меня: «Твой старшой шлет тебе свой привет и добрые пожелания! Он теперь у халифа Гаруна аль-Рашида».

Я взял письмо, поцеловал руку у мукаддема Ахмеда и отправился из Багдада в Каир, куда и прибыл не более пяти дней тому назад.

Прежде всего я явился к своим кредиторам и уплатил им полностью все деньги, полученные мною в Багдаде благодаря щедрости Ахмеда Коросты. Затем я снова надел свою кожаную куртку, взвалил себе на спину мех с водой и опять сделался водоносом, каким и теперь ты меня видишь, о господин мой. Но как ни искал я по всему Каиру приятеля Ахмеда Коросты, Али Живое Серебро, никак не мог найти его и отдать ему письмо, которое постоянно ношу за подкладкой моего камзола. Таково, о господин мой, приключение мое с самым щедрым из моих покупателей.

Когда водонос закончил свой рассказ, Али Живое Серебро встал, обнял его как брата и сказал ему:

— О водонос, ближний мой, прости мне вспышку мою и гнев. Несомненно, более щедрый, единственный человек, превосходящий меня щедростью и встреченный тобою в Багдаде, есть бывший старшой мой. Я именно тот ближайший товарищ Ахмеда Коросты, я Али Живое Серебро, которого ты разыскиваешь. Радуйся в душе своей, освежи глаза и сердце свое и отдай мне письмо моего старшого!

Тогда водонос отдал ему письмо, и он развернул его и прочел следующее: «Привет мукаддема Ахмеда славнейшему и первому из детей его, Али Живое Серебро!

Пишу тебе, о прекраснейшее из украшений, на листе, который полетит к тебе вместе с ветром. Если бы сам я был птицей, то полетел бы в твои объятия. Но может ли летать птица, которой обрезали крылья?!

Знай, о прекраснейший, что я стою теперь во главе сорока молодцов Айюба Верблюжья Спина; все они, как и мы, из прежних храбрецов, совершивших тысячу славных дел. Меня же господин наш халиф Гарун аль-Рашид назначил начальником стражи, своей правой рукой, поручил охрану города и предместий и дал жалованье — по тысяче динаров в месяц, — не считая обычных и чрезвычайных подношений от людей, желающих попасть ко мне в милость.

Итак, о дорогой мой, если ты хочешь получить широкое поле для полета твоей гениальности и открыть дверь к почестям и богатствам, тебе стоит только приехать в Багдад к твоему старому другу. Ты совершишь здесь какие-нибудь славные подвиги — и я обещаю тебе милость халифа, место, достойное тебя и нашей старой дружбы, а также и жалованье, равное моему.

Приезжай же, сын мой, ко мне и дай насладиться моему сердцу желанным присутствием твоим!

Да будет мир и благословение Аллаха над тобою, йа Али!»

Прочитав письмо своего старшого Ахмеда Коросты, Али Живое Серебро задрожал от радости и волнения, и, размахивая одною рукою, в которой держал длинную палку, а другою, в которой держал письмо, он протанцевал фантастический танец на ступенях фонтана, растолкав старух и нищих. Потом он несколько раз поцеловал письмо и приложил его ко лбу; затем, развязав кожаный пояс свой, он высыпал все находившиеся в нем золотые монеты в руки водоноса из благодарности за радостное известие и исполнение поручения. После этого он поспешил в подземелье к молодцам своей шайки, чтобы сообщить им о своем немедленном отъезде в Багдад.

Явившись к ним, он сказал им:

— Дети мои, вы должны заботиться друг о друге!

Тогда его помощник вскричал:

— Как, господин! Ты, значит, покидаешь нас?!

А он ответил:

— Судьба ждет меня в Багдаде, между рук моего старшого Ахмеда Коросты!

А тот сказал:

— У нас теперь как раз трудное время! Наша кладовая пуста, провианта нет. А без тебя что с нами станется?

Он ответил:

— Еще ранее чем приеду в Багдад, как только прибуду в Дамаск, я сумею найти и прислать вам достаточно добра для удовлетворения всех ваших нужд. Не бойтесь же, дети мои!

Затем он снял свою обычную одежду, совершил омовение и нарядился в туго стянутое у пояса платье, в длинный дорожный плащ с широкими рукавами, заткнул за кожаный пояс два кинжала и нож, надел на голову тарбуш, повязал на него великолепный тюрбан и взял в руки длиннейшее копье, в сорок два локтя длиной, сделанное из колен бамбука, которые по желанию могли входить одно в другое. Затем он вскочил на лошадь и ускакал.

Не успел он выехать из Каира, как увидел…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Не успел он выехать из Каира, как увидел караван, к которому он и примкнул, узнав, что направляется он к Дамаску и Багдаду. Караван этот принадлежал старейшине дамасских купцов, человеку очень богатому, возвращавшемуся из Мекки на родину.

Красивый и юный Али чрезвычайно понравился и старейшине, и погонщикам верблюдов и мулов, и он оказал им множество ценных услуг, защищая их от бедуинов-грабителей и от львов пустыни; поэтому, когда они прибыли в Дамаск, наградили его, подарив каждый по пять динаров, а старейшина подарил ему тысячу динаров. Али, не забывавший о своих каирских товарищах, поспешил отослать им все эти деньги, оставив себе ровно столько, сколько было нужно для того, чтобы добраться наконец до Багдада.

Вот каким образом Али Живое Серебро из Каира покинул родину и уехал в Багдад искать судьбу свою между рук Ахмеда Коросты, бывшего старшого своего, начальника храбрецов.

Как только он вступил в город, сейчас же принялся искать жилище своего друга и спрашивал о нем у нескольких прохожих, которые не могли или не хотели указать его. И, приехав на площадь, называемую Аль-Нафис[50], он увидел мальчиков, игравших под управлением старшего из них, которого они звали Махмудом Выкидышем.

Этот Махмуд и был сыном сестры Зейнаб, той, что была замужем. Али Живое Серебро подумал в душе своей: «Йа Али, о людях узнают от детей их».

И сейчас же, чтобы привлечь детей, он отправился в лавку продавца сластей и купил у него большой кусок сладкой халвы на кунжутном масле; потом подошел он к игравшим детям и закричал им:

— Кто хочет халвы, еще теплой?

Но Махмуд Выкидыш не позволил детям подойти и один подошел к Али и сказал ему:

— Давай халву!

Тогда Али отдал ему кусок и в то же время сунул ему в руку серебряную монету. Но когда Выкидыш увидел деньги, он подумал, что человек хочет подкупить или обмануть его, и он закричал:

— Ступай прочь, меня нельзя купить! Я не делаю гадостей! Спроси обо мне других, и они скажут!

Али Живое Серебро, не думавший в ту минуту ни о каких гадостях, сказал мальчишке:

— Дитя мое, я плачу тебе за справку, которая мне нужна; плачу потому, что честные люди всегда платят за услуги других честных людей. Не можешь ли мне сказать, где живет мукаддем Ахмед Короста?

Выкидыш отвечал:

— Если тебе нужно только это, то нет ничего проще! Я пойду вперед, а ты иди за мной, и когда я приду к дому Ахмеда Коросты, то схвачу камешек пальцами ноги и швырну им в дверь. Таким образом, никто не увидит, что я указал тебе этот дом. И ты узнаешь, где живет Ахмед Короста.

Мальчик действительно побежал вперед и некоторое время спустя поднял камешек и, не шевелясь, швырнул его в дверь какого-то дома пальцами ноги. И Али Живое Серебро, восхищенный осторожностью, умом не по летам, ловкостью, отсутствием легковерия, хитростью и лукавством этого мальчугана, вскричал:

— Иншаллах, йа Махмуд! В тот день, когда меня назначат начальником стражи, я тебя первого призову и присоединю к своим храбрецам!

Затем Али постучался в дверь Ахмеда Коросты.

Когда Ахмед Короста услышал этот стук, он вскочил, взволнованный до крайности, и закричал своему помощнику:

— О Верблюжья Спина, ступай скорей и отвори дверь прекраснейшему из сынов человеческих! Тот, кто стучит, — не кто иной, как мой бывший каирский помощник Али Живое Серебро! Я узнал его манеру стучаться в дверь!

И Верблюжья Спина ни на минуту не усомнился, что стучит именно Али, и поспешил отворить дверь и ввести его к Ахмеду Коросте. Старые друзья горячо обнялись; и после первых излияний и приветствий Ахмед Короста представил его своим сорока стражам, которые приветствовали его как брата. Затем Ахмед Короста нарядил его в роскошную одежду, говоря:

— Когда халиф назначил меня начальником, своей правой рукой, и дал одежду моим людям, я отложил для тебя это платье, думая, что когда-нибудь да встречусь с тобою.

Потом посадил он его среди своих молодцов на почетное место, и задал он роскошнейший пир, и пили и ели и веселились они всю эту ночь.

Наутро, когда настал час идти в диван во главе сорока стражей, Ахмед сказал другу своему Али:

— Йа Али, тебе следует быть очень осторожным вначале твоего пребывания в Багдаде, поэтому не выходи из дому, чтобы не возбуждать любопытство здешних жителей, от которых трудно отвязаться, ибо они липки, как клей. Не думай, что Багдад похож на Каир. Багдад — резиденция халифа, и шпионы кишат здесь, как мухи в Египте, а мошенников и негодяев здесь столько, сколько там гусей и жаб.

Али Живое Серебро сказал на это:

— О старшой, так неужели я приехал в Багдад для того, чтобы меня, как девственницу, заперли в четырех стенах?

Но Ахмед посоветовал ему иметь терпение и ушел в диван во главе своих стражей. Али же…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Но Ахмед посоветовал ему иметь терпение и ушел в диван во главе своих стражей. Али же имел терпение никуда не выходить из дома своего друга три дня. Но на четвертый день он почувствовал, что у него сжимается сердце и суживается грудь, и спросил Ахмеда, не настало ли для него время начинать подвиги, которые должны прославить его и заслужить ему милости халифа?

Ахмед ответил ему:

— Всему свое время, сын мой. Предоставь мне заботу о тебе, я подготовлю халифа в твою пользу даже ранее, чем ты совершишь свои подвиги.

Но как только Ахмед Короста вышел, Живое Серебро уже не мог оставаться на месте и сказал себе: «Просто пойду немного подышать воздухом и успокою свое сердце».

И вышел он из дома и стал бродить по улицам Багдада, переходя с одного места на другое и заходя по временам то к пирожнику, то в съестную лавку, чтобы перекусить чего-нибудь. Вдруг видит — целое шествие: сорок негров, одетых в красный шелк, в высоких белых поярковых[51] шляпах и вооруженных большими стальными ножами. Они шли по два в ряд в строгом порядке; а за ними на роскошно убранном муле, в золотом шлеме, с серебряным голубем на шлеме, вся покрытая стальным панцирем сидела во всей славе и великолепии начальница голубиной почты Далила Пройдоха.

Она только что вышла из дивана и возвращалась в хан. Но когда она проезжала мимо Али Живое Серебро, которого она не знала и который ее не знал, ее поразила красота, молодость, стройность стана, изящество и приятность всей наружности его, а в особенности какое-то сходство выражения глаз со взглядом врага ее, самого Ахмеда Коросты. И тотчас же сказала она что-то одному из своих негров, который и отправился расспрашивать потихоньку о молодом красавце у базарных торговцев, но никто из них не знал ни имени его, ни звания. Поэтому, когда Далила вернулась во флигель хана, она позвала дочь свою Зейнаб и велела ей принести столик с волшебным песком для угадывания тайн, и потом она сказала:

— Дочь моя, я только что встретила на базаре такого красивого молодого человека, что сама красота признала бы его своим любимцем. Но, о дочь моя, взгляд его удивительно напоминает нашего врага, Ахмеда Коросту. И я очень опасаюсь, что этот никому не известный на базаре чужестранец приехал в Багдад для того, чтобы сыграть с нами какую-то скверную шутку. Вот почему я и хочу посоветоваться, что нам делать с ним, с волшебным столиком.

С этими словами она встряхнула песок по каббалистическому способу, бормоча таинственные слова и читая справа налево еврейские строчки; потом она составила сочетание алгебраических и алхимических знаков и, обратившись к дочери, сказала:

— О дочь моя, этого красивого молодого человека зовут Али Живое Серебро, и он из Каира. Он друг нашего врага Ахмеда Коросты, который призвал его в Багдад для того, чтобы сыграть с нами какую-то скверную шутку и отомстить за ту, которую ты сама сыграла, напоив его пьяным и отобрав одежды у него и у его сорока стражей. К тому же и живет он у Ахмеда Коросты.

Но дочь ее Зейнаб ответила ей:

— Да кто же сам-то он?! Ты придаешь слишком много значение этому безбородому юноше!

Мать же возразила:

— Столик с песком открыл мне сейчас, сверх того, что в счастье повезет этому юноше больше, чем тебе и мне.

Та же сказала:

— Посмотрим, о мать моя! — и тотчас же нарядилась в лучшее платье свое, подвела глаза черной краской, чтобы придать бархатистость взгляду, насурмила брови надушенной лапкой и вышла, чтобы где-нибудь встретиться с тем молодым человеком.

Медленными шагами прохаживалась она по багдадским базарам, покачивая бедрами, играя глазами под легким покрывалом, бросая смертоносные для сердец взгляды, расточая одним улыбки, а другим — молчаливые посулы, кокетливые ужимки, задорные выходки, ответы взглядами, вопросы бровями, удары насмерть ресницами, возбуждая внимание звоном браслетов, музыкой погремушек и зажигая внутренности у всех, пока не встретила у выставки одного торговца кенафой — самого Али Живое Серебро, которого сейчас узнала по красоте его. Тогда она подошла к нему и как будто нечаянно так толкнула его плечом, что он пошатнулся; она же притворилась обиженной, что толкнули ее, и сказала ему:

— Да здравствуют слепцы, о зрячий!

На такие слова Али Живое Серебро только улыбнулся, посмотрел на красавицу, взгляд которой уже насквозь пронзил его, и сказал:

— О, как ты хороша, свет очей моих! Кому же принадлежишь ты?

Она наполовину закрыла свои великолепные глаза под прозрачным покрывалом и ответила:

— Каждому похожему на тебя прекрасному существу!

Живое Серебро спросил:

— Замужем ты или девица?

Она ответила:

— Замужем, на твое счастье.

Он сказал:

— Так у тебя или у меня?

Она сказала:

— Лучше у меня. Знай, что я замужем за купцом и дочь купца. Сегодня я в первый раз могу наконец выйти из дома, так как муж мой только что уехал на целую неделю. Я же, как только он уехал, захотела повеселиться и приказала своей служанке приготовить мне вкусные блюда. Но поскольку самые вкусные блюда могут доставить удовольствие только в обществе друзей, то я и вышла из дома поискать человека, такого красивого и воспитанного, как ты, чтобы разделить с ним мой покой и провести с ним ночь. И я увидела тебя, и любовь к тебе вошла ко мне в сердце. Не удостоишь ли порадовать душу мою, облегчить сердце мое и принять угощение у меня в доме.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И прими угощение у меня в доме.

Он же ответил:

— Когда приглашают, нельзя отказывать!

Тогда она пошла впереди, а он следовал за нею из улицы в улицу на некотором расстоянии.

Но, в то время как Али шел так за нею, он подумал: «Йа Али, какую неосторожность делаешь ты в чужом городе, куда только что прибыл. Кто знает, может случиться, что ее муж нападет на тебя во время сна и отомстит и жестоко изуродует. И мудрец сказал: «Того, кто предается блуду в чужом крае, куда пришел, покарает Великий Гостеприимец». Благоразумнее было бы вежливо извиниться перед нею, сказав несколько ласковых слов».

И, воспользовавшись тем, что они проходили по уединенному месту, он подошел к ней и сказал:

— О молодуха, возьми себе этот динар, и отложим наше свидание до другого дня.

Она же ответила:

— Клянусь именем Высочайшего! Ты непременно должен быть моим гостем сегодня, потому что сегодня я нахожусь в прекраснейшем расположении духа!

Тогда он пошел за ней, и пришли они к большому дому, двери которого были заперты большим деревянным замком. Молодая женщина сделала вид, как будто ищет в кармане ключ, и, не найдя его, воскликнула с отчаянием:

— Я потеряла ключ! Как же мы войдем теперь?

Потом она задумалась, как будто ища решения, и сказала:

— Отворяй ты.

Он же возразил:

— Как могу я отворить, когда нет у меня ни ключа, ни отмычки? Не могу же я выломать дверь?!

Вместо всякого ответа она взглянула на него раза два таким взглядом, который растопил ему сердце, и прибавила:

— Тебе стоит лишь притронуться к замку, и дверь отворится.

И Живое Серебро положил руку на замок, а Зейнаб поспешила пробормотать имя матери Мусы[52] — и тотчас же замок отомкнулся и двери отворились. Они вошли в залу, наполненную прекрасным оружием и затянутую красивыми коврами, на которые она пригласила его сесть. Сейчас же постелила она скатерть и, сев рядом с ним, принялась есть и сама вкладывала ему в рот куски, потом пила с ним и веселилась, не позволяя ему, однако, никаких вольностей — ни поцелуя, ни щипка, ни укуса; и каждый раз, как он наклонялся к ней, чтобы поцеловать, она проворно прикладывала руку между своею щекой и губами молодого человека, и ему приходилось целовать только руку. На все его просьбы она отвечала:

— Полное наслаждение возможно только ночью.

Так и покончили они с трапезой; потом встали, чтобы вымыть руки, и вышли во двор к колодцу. Зейнаб захотела сама справиться с веревкой и подъемным механизмом и вытащить ведро из колодца, но вдруг она закричала, наклонилась к закраине колодца, стала бить себя в грудь, ломать руки, предаваясь крайнему отчаянью.

И Живое Серебро спросил:

— Что же с тобою, о око мое?

Она ответила:

— Мое кольцо с рубинами было слишком широко на пальце, оно соскользнуло и упало в колодец. Муж купил мне его вчера за пятьсот динаров. Я же, видя, что оно слишком широко, подклеила кусочек воска. Но все это было напрасно, оно все-таки упало. — Потом она прибавила: — Я сейчас разденусь, спущусь в колодец, который неглубок, и буду искать кольцо свое. Отвернись к стене, чтобы я могла снять одежду.

Но Живое Серебро ответил:

— Стыд мне, о госпожа моя, если я допущу тебя спускаться в колодец! Я один спущусь и буду искать в воде твое кольцо.

И тотчас же сбросил он с себя платье, ухватился обеими руками за веревку из пальмового волокна и вместе с ведром спустился в глубину колодца. Когда же добрался он до воды, то выпустил веревку и нырнул за кольцом; вода, черная и холодная в темноте, доходила ему до плеч.

И в ту же минуту Зейнаб Плутовка проворно вытащила ведро, крикнула:

— Можешь теперь звать на помощь друга своего Ахмеда Коросту! — и поспешила уйти, захватив вещи Живого Серебра. Затем, не заперев даже за собой дверь, она вернулась к матери.

Дом, в который Зейнаб заманила Живое Серебро, принадлежал одному из эмиров дивана, отлучившемуся по делам. Когда он вернулся домой и увидел, что дверь открыта, он сейчас же подумал, что приходил вор, позвал конюха своего и принялся осматривать вместе с ним весь дом. Но, увидав, что ничего не похитили и что не было никакого признака воров, он не замедлил успокоиться. Потом, желая приступить к омовениям, он сказал конюху:

— Возьми кувшин и принеси свежей воды из колодца!

И конюх пошел туда, спустил ведро и, когда, по его мнению, оно должно было уже наполниться, хотел вытянуть его, но ведро показалось ему необыкновенно тяжелым. Тогда он заглянул в колодец и увидел, что на ведре сидит кто-то черный, показавшийся ему ифритом. Увидев это, он бросил веревку и без памяти побежал и закричал:

— Йа сиди! Ифрит поселился в колодце! Он сидит на ведре!

Тогда эмир спросил:

— А каков он из себя?

— Ужасный и черный! И хрюкал, как свинья!

Эмир же сказал ему:

— Беги скорей и приведи четырех ученых — чтецов Корана, — чтобы они читали Коран как заклинание над этим ифритом!

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Они в качестве заклинания должны читать Коран над этим ифритом!

И конюх побежал за учеными — чтецами Корана, — которые и обступили колодец. И начали они читать заклинающие стихи, между тем как сам хозяин и его конюх налегли на веревку и стали тащить ведро из колодца. И все остолбенели, когда увидели, как ифрит этот, то есть Живое Серебро, выскочил из ведра, стал на обе ноги и закричал:

— Аллах акбар![53]

И чтецы Корана сказали себе: «Этот ифрит из правоверных, так как он произносит имя Всевышнего».

Но эмир очень скоро разобрал, что это обыкновенный человек, и сказал ему:

— Не вор ли ты?

А тот ответил:

— Нет, клянусь Аллахом, я бедный рыбак. Я спал на берегу Тигра и, проснувшись, хотел скрыться, но вихрь подхватил меня и бросил в воду, а нижнее течение притащило меня в этот колодец, где ждала меня судьба моя и спасение мое благодаря тебе!

Эмир ни минуты не сомневался в справедливости этого рассказа и сказал:

— Все предначертанное должно совершиться! — И дал он ему старый плащ для прикрытия наготы и отпустил, выражая сожаление, что ему пришлось посидеть в холодной колодезной воде.

Когда Живое Серебро пришел к Ахмеду Коросте, который очень беспокоился о нем, и рассказал о своем приключении, его осыпали насмешками, и больше всех смеялся Айюб Верблюжья Спина, сказавший ему:

— Клянусь Аллахом! Как мог ты быть вожаком шайки в Каире, если дал себя надуть и обобрать в Багдаде какой-то девчонке?

А Гассан Чума, бывший как раз в эту минуту в гостях у своего сотоварища, спросил у Али:

— О легковерный египтянин, да знаешь ли ты, по крайней мере, как зовут ту девчонку, которая посмеялась над тобой, и знаешь ли, кто она и чья дочь?

Тот ответил:

— Да, клянусь Аллахом! Она дочь купца и замужем за купцом. Имени же своего она не сказала мне.

При этих словах Гассан Чума разразился громким хохотом и сказал:

— Спешу сообщить тебе: та, которую ты почитаешь замужнею, — девственница, ручаюсь в этом. Зовут ее Зейнаб. Она не дочь купца, а дочь Далилы Пройдохи, нашей начальницы голубиной почты. Она и ее мать могли бы обвести вокруг своего пальчика весь Багдад, йа Али! Она-то и посмеялась над твоим старшим, отобрала одежду у него и у его сорока стражей, вот у этих самых!

И между тем как Али Живое Серебро глубоко задумался, Гассан Чума спросил у него:

— Что же думаешь делать теперь?

Он ответил:

— Жениться на ней, несмотря ни на что! Я без памяти люблю ее!

Тогда Гассан сказал ему:

— В таком случае, сын мой, я помогу тебе, так как без меня тебе нечего и думать о таком безумно смелом деле и придется отложить попечение о девчонке!

Живое Серебро воскликнул:

— Йа Гассан, помоги мне своими советами!

А тот сказал ему:

— От всего сердца! Но при условии, что с этого дня ты будешь слушаться меня во всем; я же в таком случае обещаю тебе успех и исполнение твоих желаний!

А он отвечал ему:

— Йа Гассан, я сын твой и ученик!

Тогда Чума сказал:

— Начни же с того, что разденься донага!

И Живое Серебро сбросил старый плащ, который был на нем, и остался совершенно голым.

Тогда Гассан Чума взял горшок со смолой и куриное перо и вымазал этим все тело и лицо Живого Серебра, так что он стал похож на негра; в довершение сходства он выкрасил ему губы и края век ярко-красной краской, дал подсохнуть, обвязал его салфеткой и сказал:

— Вот теперь ты превратился в настоящего негра, йа Али! Кроме того, ты будешь поваром. Знай, что повар Далилы, тот, который готовит на Далилу, на Зейнаб, на сорок негров и сорок собак из породы пастушьих собак Сулеймана, тоже негр, как и ты. Постарайся встретиться с ним, поговорить с ним по-негритянски и после обычных приветов скажи ему: «Давненько, брат мой негр, не пили мы нашей превосходной бузы[54], нашего родного веселящего напитка, и не ели кебаб[55] из ягнятины! Попируем же сегодня!» Он ответит тебе, что занят на кухне, что ему некогда, и пригласит тебя к себе на кухню.

Тогда ты постараешься напоить его там пьяным и расспросишь его о том, сколько и какие блюда готовит он для Далилы и ее дочери, какую пищу получают сорок негров и сорок собак, где хранятся ключи от кухни и где находится кладовая с провизией, одним словом, обо всем. А он и расскажет тебе все. Пьяный рассказывает все то, о чем трезвый умалчивает. Когда же ты вытянешь из него все эти сведения, то усыпишь его банжем, переоденешься в его платье, засунешь кухонные ножи за пояс, возьмешь корзину для провизии, пойдешь на базар и купишь мясо и овощи, вернешься на кухню, пойдешь в кладовую, возьмешь сколько нужно масла, оливкового и коровьего, рису и тому подобных вещей, состряпаешь кушанья так, как тебе было указано, подашь, как следует, подмешав банжа, накормишь Далилу, ее дочь, сорок негров и сорок собак и усыпишь всех. Тогда ты снимешь с них все платья и вещи и принесешь все это мне. Но если, йа Али, ты желаешь, чтобы Зейнаб сделалась твоей супругой, то должен, сверх того, овладеть сорока почтовыми голубями халифа, посадить их в клетку и принести мне.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что уже близок рассвет, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она продолжила:

Затем накормишь Далилу, ее дочь, сорок негров и сорок собак и усыпишь всех. Тогда ты снимешь с них все платья и вещи и принесешь все это мне. Но если, йа Али, ты желаешь, чтобы Зейнаб сделалась твоей супругой, то должен, сверх того, овладеть и сорока почтовыми голубями халифа, посадить их в клетку и принести мне.

Выслушав все это, Али Живое Серебро вместо всякого ответа приложил руку ко лбу и, не говоря ни слова, отправился разыскивать повара-негра. Встретил он его на базаре, подошел к нему и после обычных приветствий пригласил его выпить бузы. Но повар отговаривался недосугом и пригласил Али к себе. Там Али Живое Серебро приступил к делу, следуя в точности указаниям Гассана Чумы, и, когда он подпоил своего хозяина, он стал расспрашивать его, какие блюда нужно готовить в этот день. И повар ответил:

— О брат мой негр, каждый день на обед нужно приготовлять для Сетт Далилы и Сетт Зейнаб пять блюд разного цвета и столько же на ужин. Но на сегодня мне заказано приготовить к обеду на два блюда больше: чечевицу, горошек, суп, рубленое баранье мясо под соусом и розовый шербет; а дополнительные блюда будут такие: рис с медом и шафраном и гранаты с очищенным миндалем, сахаром и цветами.

Али спросил:

— А как же ты подаешь все это госпожам твоим?

Повар ответил:

— Я накрываю для каждой из них отдельную скатерть.

Али спросил:

— А сорок негров?

Тот ответил:

— Я даю им вареные на воде и приправленные маслом и луком бобы, а пить даю им по кружке бузы. Довольно с них.

Али спросил:

— А собаки?

Повар ответил:

— Этим даю по три унции[56] мяса каждой и кости, остающиеся от стола моих хозяек.

Узнав обо всем, Живое Серебро проворно подмешал банжа в питье повара, который, выпив, свалился на пол, как черный буйвол. Тогда Живое Серебро завладел ключами, висевшими на гвозде, и узнал ключ от кухни по прилипшим к нему перьям и луковичным очисткам, а ключ от кладовой — по тому, что он был вымазан маслом. И пошел он на базар покупать всю необходимую провизию и под предводительством кошки, принявшей его за своего хозяина-повара, обошел весь дом, как будто жил в нем с самого своего детства, приготовил кушанье, накрыл скатерти, подал обед Далиле и Зейнаб, накормил негров и собак, подмешав банжа к пище, и сделал все так, что никто не заметил ни перемены повара, ни перемены блюд столе.

Вот и все о них.

Когда же Живое Серебро увидел, что все в доме спят под влиянием сонного снадобья, он начал с того, что раздел старуху и нашел, что она чрезвычайно безобразна и до крайности отвратительна. Он отобрал у нее ее парадное одеяние и шлем и вошел в залу Зейнаб, которую любил и ради которой совершал свой первый подвиг. Он снял с нее всю одежду и нашел, что она дивно хороша и опрятна и что тело ее пропитано благоуханием; но так как он был чрезвычайно добродетелен, то не хотел овладеть ею без ее согласия и только довольствовался тем, что пощупал ее везде рукою знатока, чтобы оценить ее достоинства, нежность, бархатистость и чувствительность кожи; для последней пробы он пощекотал ей подошвы и, судя по сильнейшему удару ноги, которым она его наградила, убедился, что она чрезвычайно чувствительна. Тогда, успокоенный относительно ее темперамента, он взял ее платье и пошел раздевать негров; затем взобрался на крышу, вошел в голубятню и, застав там всех голубей, посадил их в клетку и спокойно, не затворяя за собою дверей, вернулся в дом Ахмеда Коросты, где уже ожидал его Гассан Чума, которому он и передал всю добычу, а также голубей. И Гассан Чума, восхищенный его ловкостью, поздравил его и обещал свое содействие в деле устройства его брака с Зейнаб.

Далила Пройдоха первая очнулась от сна, в который погрузил ее банж. Однако она не сразу пришла в себя; но когда поняла, что спала, то вскочила, оделась в обычное свое старушечье платье и прежде всего побежала на голубятню, в которой не оказалось ни одного голубя.

Затем спустилась она во двор и увидела, что все собаки спят, растянувшись в своих конурах. Стала она искать негров и нашла их спящими, так же как и повара. Тогда, взбешенная до последних пределов, бросилась она в залу дочери своей Зейнаб и нашла ее спящею и нагой, а на шее ее висела на нитке бумага, и прочитала она на ней следующее: «Все это сделал не кто иной, как я, Али Живое Серебро из Каира, доблестный, отважный, хитрый и ловкий». Прочитав это, Далила подумала: «Кто знает, этот проклятый, пожалуй, и «замок» сломал». Но, поспешно наклонившись над дочерью и осмотрев ее, она убедилась, что «замок» тот остался целым, и несколько утешилась. И тогда решилась она разбудить Зейнаб, дав ей противосонное средство.

Потом рассказала она ей обо всем, что случилось, и прибавила:

— О дочь моя, ты все-таки должна быть благодарна этому Живому Серебру за то, что он, имея полную возможность, не лишил тебя невинности. Вместо того чтобы заставить твою птицу кровоточить, он похитил всех голубей халифа. Что же с нами теперь станется?

Но вскоре она придумала способ получить обратно голубей и сказала дочери:

— Подожди меня здесь. Я ухожу ненадолго.

И вышла она из хана и направилась к дому Ахмеда Коросты и постучалась в его двери.

Как только бывший там Гассан Чума услышал этот стук, он сейчас же воскликнул:

— Это Далила Пройдоха! Узнаю ее по стуку. Иди скорей и отвори ей дверь, йа Али!

И Али вместе с Верблюжей Спиной пошел отворять, а Далила вошла с улыбкой на лице и поклонилась присутствующим.

Как раз в это время Гассан Чума, Ахмет Короста и другие сидели на полу вокруг скатерти и закусывали жареными голубями, редиской и огурцами. Как только вошла Далила, Короста и Чума встали и сказали ей:

— О премудрая старушка, мать наша, садись поешь с нами голубей! Мы отложили твою долю угощения!

При этих словах у Далилы потемнело в глазах, и воскликнула она:

— Не стыдно ли вам всем красть и жарить голубей, которых халиф предпочитал даже собственным детям!

Они же отвечали:

— А кто же украл голубей халифа, о мать наша?

Она ответила:

— Украл их этот египтянин — Али Живое Серебро!

Египтянин же сказал:

— О мать Зейнаб, когда я велел изжарить этих голубей, я не знал, что это почтовые голуби! Как бы то ни было, вот тот, который приходится на твою долю! — И он предложил ей жареного голубя.

Тогда Далила взяла кусочек голубиного крылышка, поднесла его ко рту, попробовала и воскликнула:

— Клянусь Аллахом, мои голуби еще живы! Это не их мясо! Я кормила их зерном и примешивала к нему мускус и узнала бы их мясо по вкусу и запаху!

При этих словах Далилы все присутствующие засмеялась, а Гас-сан Чума сказал:

— О мать наша, твои голуби у меня, и все живы. Я согласен возвратить их тебе, но только при одном условии.

Она же сказала:

— Говори, йа Гассан! Я заранее согласна на все твои условия, голова моя в твоих руках.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Я заранее согласна на все твои условия, голова моя в твоих руках. Говори, йа Гассан!

Гассан сказал:

— Хорошо, если хочешь получить обратно своих голубей, тебе стоит только исполнить желание Али Живое Серебро из Каира, первого из наших молодцов.

Она спросила:

— А чего же он желает?

Тот ответил:

— Вступить в брак с дочерью твоей Зейнаб.

Она сказала на это:

— Это честь и для меня, и для нее. Клянусь головой и глазами моими! Но я не могу заставить дочь свою выходить замуж против желания. Отдай же мне прежде всего голубей. Дочь же мою можно расположить к себе не дурными поступками, а любезностью.

Тогда Гассан Чума сказал Али:

— Отдай ей голубей!

Живое Серебро отдал клетку с голубями Далиле, а она сказала ему:

— Теперь, если ты действительно хочешь сочетаться браком с моею дочерью, ты должен обратиться не ко мне, а к брату моему, ее дяде Зораику, продавцу жареной рыбы. Он и есть законный опекун Зейнаб; ни я, ни она ничего не можем сделать без его согласия. Я же обещаю тебе поговорить о тебе с дочерью и ходатайствовать за тебя перед братом моим Зораиком.

И ушла она, смеясь, и рассказала Зейнаб о том, что Али Живое Серебро предлагает ей выйти на него замуж.

Зейнаб же сказала на это:

— О мать моя, я ничего не имею против такого брака, потому что Али красив и мил, да, сверх того, он очень хорошо поступил со мной, не воспользовавшись моим сном.

Но Далила ответила ей:

— О дочь моя, я уверена, что, прежде нежели Али добьется согласия дяди твоего Зораика, он переломает себе руки и ноги, а может быть, и жизни лишится.

Вот все, что случилось с ними.

Что же касается Али Живое Серебро, то он спросил у Гассана Чумы:

— Скажи же мне, кто такой этот Зораик и где его лавка, чтобы я мог сейчас же идти просить у него руки дочери сестры его.

Чума ответил:

— Сын мой, тебе ничего не остается, как отказаться от прекрасной Зейнаб, если ты надеешься получить ее из рук необычайного мошенника, которого зовут Зораиком. Знай, йа Али, что этот старый Зораик, в настоящее время рыбный торговец, был прежде главой шайки, известной во всем Ираке подвигами, превосходящими мои собственные, твои, а также и подвиги бывшего каирского товарища моего Ахмеда Коросты. Он так хитер и ловок, что может, не двигаясь с места, пронзать горы, срывать звезды с неба и похищать краску, придающую блеск очам луны. Никто из нас не может сравниться с ним в хитрости, ловкости и всякого рода выдумках. Правда, теперь он остепенился и, отказавшись от прежнего ремесла своего, сделался продавцом жареной рыбы. Но это не мешает ему сохранять кое-что из прежних дарований своих. Для того чтобы дать тебе, Али, понятие о хитрости этого мошенника, я расскажу только о последнем способе, который он придумал для привлечения покупателей в свою лавочку и для более успешной продажи рыбы. Он подвесил у самого входа в лавку на шелковом шнурке кошелек с тысячей динаров, все свое состояние, и велел глашатаю кричать по всему базару: «О вы все, воры Ирака, плуты Багдада, разбойники пустыни и мошенники Египта, узнайте новость! И вы все, джинны и ифриты, живущие в воздухе и под землею, узнайте новость! Кто сумеет похитить кошелек, висящий в лавке торговца жареной рыбой Зораика, тот станет законным собственником кошелька!»

Понятно, что после такого объявления покупатели поспешили броситься к лавке и старались похитить кошелек, покупая рыбу; но и самым ловким не удалось ничего сделать, потому что хитрый Зораик устроил целый механизм, соединенный бечевкой с висящим кошельком. Как только хотя бы слегка кто-нибудь касался кошелька, сейчас же приводился в действие механизм, состоящий из целого ряда колокольчиков и погремушек, которые поднимали такой трезвон, что Зораик, если он находился в глубине лавки или был занят с покупателем, слышал и не давал украсть кошелек. Для этого ему стоит только нагнуться, поднять один из лежащих у его ног тяжелых кусков свинца и бросить его изо всех сил в вора, ломая ему руку, ногу или даже разбивая череп. Так вот, йа Али, я советую тебе отказаться, иначе ты уподобишься одному из тех людей, которые следуют за гробом на похоронах и плачут, не зная даже имени умершего. Ты не сможешь бороться с таким плутом. На твоем месте я забыл бы о Зейнаб и о браке с ней, ведь забвение — начало счастья, и тот, кто забыл о чем-нибудь, может обходиться без того, о чем забыл.

Когда Али Живое Серебро услышал такие слова Гассана Чумы, он воскликнул:

— Нет, клянусь Аллахом! Никогда не мог бы я забыть этой девушки с темными глазами, чрезвычайно чувствительной и необыкновенно горячего темперамента! Это было бы позором для такого человека, как я! Я должен попытаться украсть этот кошелек и таким образом заставить старого разбойника согласиться на мою женитьбу, отдав мне девушку в обмен на похищенный кошелек.

И тотчас же пошел он покупать платье, какое носят молодые женщины, нарядился в него, подкрасил веки сурьмой и пальцы хной. Затем он скромно прикрыл лицо шелковым покрывалом и прошелся, подражая женской походке, покачивая бедрами, что ему вполне удалось. Но это еще не все.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И это еще не все. Он велел принести себе барана, зарезал, собрал кровь, вынул желудок, наполнил его этою кровью и положил его себе на живот под платье, так чтобы походить на беременную женщину. Потом зарезал двух цыплят, вынул зобы, наполнил каждый теплым молоком и приложил к каждой груди, чтобы они казались набухшими, как у женщины, которая вот-вот родит. И для того чтобы еще более походить на женщину, он положил себе сзади несколько накрахмаленных салфеток и устроил себе таким образом крепкий и огромный зад. После такого превращения Живое Серебро медленными шагами направился к лавке Зораика, торговца жареной рыбой, между тем как прохожие, встречая его, восклицали: — Йа Аллах! Какой толстый зад!

По пути Живое Серебро испытывал неудобство от царапавших ему спину накрахмаленных салфеток и кончил тем, что кликнул погонщика, сел на осла со всевозможными предосторожностями, чтобы не раздавить наполненный бараньей кровью пузырь или полных молока два зоба. В таком виде подъехал он к лавке торговца жареной рыбой, где действительно увидел висящий у входа кошелек и Зораика, жарившего рыбу и посматривающего одним глазом на рыбу, а другим следящего за покупателями и прохожими. Тогда Живое Серебро сказал погонщику:

— Йа аль-Гаффар![57] Как хорошо пахнет жареная рыба, и мне, как беременной женщине, вдруг сильно захотелось этой рыбы! Принеси мне одну поскорей, чтобы я сейчас же могла съесть ее, иначе я непременно рожу здесь, прямо на улице!

Погонщик остановил осла перед лавкой и сказал Зораику:

— Дай мне поскорее жареную рыбу для этой беременной женщины; от запаха жареного у нее заметался ребенок и грозит выскочить преждевременно!

Старый плут ответил:

— Подожди немного. Рыба еще не прожарилась. Если же ты не можешь ждать, то поворачивай оглобли!

Погонщик сказал:

— Дай мне одну из тех, что выставлены!

А торговец ответил ему:

— Эти не продаются!

Потом, не обращая более внимания на погонщика, помогшего мнимой беременной сойти с осла, а затем подойти и опереться на прилавок, Зораик, улыбаясь привычной улыбкою людей своего ремесла, запел, как поют разносчики, предлагая товар:

Но в то время как Зораик расхваливал свой товар, беременная женщина вдруг громко вскрикнула, кровь потоком хлынула из-под ее одежды и наводнила лавочку.

— Ай, ай! Ой, ой! Плод чрева моего! Ай, спина у меня ломается! Ай, утроба моя! Ах, дитя мое!

При виде всего этого погонщик закричал Зораику:

— Вот видишь, борода ты зловещая! Говорил я тебе! Не хотел дать ей рыбы, вот и случилось! Ты ответишь за это и Аллаху, и мужу ее!

Тогда, несколько встревоженный этим происшествием, Зораик, боясь выпачкаться в крови, которая лилась из женщины, отодвинулся в дальний угол лавки и на минуту потерял из виду кошелек, висевший у входа. Живое Серебро хотел воспользоваться этим, чтобы схватить кошелек; но не успел он протянуть руку, как во всех углах лавки раздался странный гвалт: звонили колокольчики, погремушки, гремело железо. Зораик подбежал и, увидав протянутую руку Живого Серебра, сразу понял, какую шутку хотели сыграть с ним, схватил увесистый кусок свинца и бросил его в живот похитителя, крича:

— Ах ты, висельник! На вот, получай!

И кусок свинца был брошен с такою силою, что Али покатился на середину улицы, запутавшись в салфетках, вымазавшись кровью, льющейся из бараньего желудка, и молоком, хлещущим из зобов раздавленных цыплят, и чуть было не умер на месте. Однако он все-таки встал и дотащился до дома Ахмеда Коросты, где и рассказал о своей неудавшейся попытке, между тем как прохожие, столпившись у лавки Зораика, кричали ему:

— Да кто ты, купец на базаре или драчун по ремеслу? Если ты купец, то торгуй без всяких фокусов, и убери этот кошелек, вводящий в соблазн, и избавь людей от своей злобы и коварства!

Он же отвечал им с насмешкой:

— Клянусь Аллахом! Бисмиллах![58] Клянусь головой своей и глазами!

Оправившись от полученного сильного удара, Али Живое Серебро не хотел отказаться от своего плана. Он вымылся, вычистился и нарядился конюхом, взял в одну руку пустую тарелку, а в другую — пять медных монет и отправился покупать рыбу в лавку Зораика.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что брезжит утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Вот подал он торговцу жареной рыбой пять медных монет и сказал:

— Положи мне рыбы в тарелку!

А Зораик ответил:

— Клянусь головою, о господин мой!

И хотел он дать конюху той рыбы, которая лежала на виду, но конюх отказался от нее, говоря:

— Мне нужно горячей!

Зораик же сказал:

— Она еще не изжарена. Подожди, я раздую огонь.

И пошел он в заднюю залу.

Живое Серебро поспешил воспользоваться этой минутой и тотчас же протянул руку за кошельком; но вдруг вся лавка наполнилась оглушительным звоном колокольчиков, погремушек и железного лома, а Зораик бросился через всю свою лавку, схватил кусок свинца, изо всех сил швырнул им в голову мнимого конюха и закричал ему:

— Ах ты, старый бесстыдник! Воображаешь, что я тебя не раскусил, да я все понял, только увидав, как ты держишь тарелку и деньги!

Но Живое Серебро, наученный первым опытом, избежал удара, проворно опустив голову и убежал, между тем как увесистый кусок свинца шлепнулся как раз на поднос с фарфоровыми чашками, наполненными простоквашей, которую нес на голове невольник кади. И простокваша забрызгала лицо и бороду кади, облила ему платье и тюрбан. А прохожие, столпившиеся возле лавки Зораика, закричали ему:

— На этот раз, Зораик, о бедовый драчун, кади возьмет с тебя высокий процент с капитала, лежащего в твоем кошельке!

Живое Серебро вернулся к Ахмеду Коросте и рассказал ему и Гассану Чуме о второй своей неудачной попытке, но не потерял мужества, потому что его поддерживала любовь к Зейнаб. Он нарядился укротителем змей и фокусником и вернулся к лавке Зораика. Здесь сел он на землю, вытащил из мешка три змеи со вздутой шеей и с острым, как жало, языком и принялся играть им на флейте, по временам прерывая игру, чтобы показывать множество всяких фокусов. Потом он вдруг швырнул самую большую змею в лавку, прямо к ногам Зораика, который страшно испугался, потому что ничего не боялся так, как змей, и с воем бросился в самый дальний угол лавки. Живое Серебро тотчас же бросился к кошельку и хотел было схватить его. Но плохо он знал Зораика. Несмотря на свой страх, тот зорко следил за ним. Ему удалось прежде всего так ловко пустить свинцом в змею, что одним ударом он раздробил ей голову, потом другой рукой он со всего размаха направил кусок свинца в голову Живого Серебра, который уклонился и убежал, между тем как увесистый свинец попал в какую-то старуху и положил ее на месте. Тогда все столпившиеся вокруг люди закричали:

— Йа Зораик, этого не дозволяется Аллахом. Ты непременно должен отцепить свой зловещий кошелек, или мы сами отнимем его у тебя! Довольно уже бед наделала твоя злоба!

И Зораик ответил:

— Клянусь головой, я сделаю это!

И решился он, хотя и очень неохотно, отцепить кошелек и спрятать его у себя в доме, говоря себе: «Этот негодяй Живое Серебро такой упрямец, что способен и ночью забраться ко мне в лавку и стащить кошелек».

Зораик же этот был женат на негритянке, бывшей невольнице Джафара аль-Бармаки, великодушно освобожденной своим хозяином. От этой жены у Зораика родился ребенок, мальчик, и родители собирались вскоре отпраздновать его обрезание[59]. И потому, когда Зораик принес кошелек домой и отдал жене, она сказала ему:

— Какая необыкновенная для тебя щедрость, о отец Абдаллаха![60]Значит, обрезание Абдаллаха мы отпразднуем роскошно!

Он же ответил:

— Так ты думаешь, что я принес тебе кошелек для того, чтобы растратить деньги по случаю обрезания? Нет, клянусь Аллахом! Ступай и спрячь его скорей в яму, которую выроешь в кухне. И возвращайся скорее спать.

Негритянка отправилась в кухню, вырыла ямку в полу кухни, закопала в нее кошелек, вернулась и легла у ног Зораика.

Зораик заснул от теплоты тела негритянки и увидел во сне, что большая птица роет клювом ямку в его кухне, достает кошелек и уносит его в когтях, взвившись в воздух. Он проснулся от страха и закричал:

— О мать Абдаллаха, сейчас украли кошелек! Ступай скорей посмотри в кухне!

И разбуженная негритянка поспешила спуститься в кухню с огнем и в самом деле увидела, но не птицу, а человека, который выбегал из кухонных дверей на улицу, держа в руке кошелек. Это был Али Живое Серебро, который не переставал следить за всеми действиями Зораика и его жены и которому удалось наконец, спрятавшись за кухонную дверь, похитить желанный кошелек.

Когда Зораик удостоверился, что кошелек украден, он вскричал:

— Клянусь Аллахом, сегодня же вечером я получу его обратно!

А жена-негритянка сказала ему:

— Если ты не принесешь его, я не отворю тебе дверей нашего дома и ты будешь ночевать на улице.

Тогда Зораик…

Но на этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Он поспешил выйти из дома и, направившись кратчайшим путем, явился к Ахмеду Коросте раньше Али. Он знал, что Али живет у него, отворил дверь при помощи различных отмычек, которых был у него целый набор, осторожно запер ее за собою и стал спокойно ждать возвращения Али, не замедлившего, в свою очередь, явиться и постучать, по своему обыкновению. Тогда Зораик, подражая голосу Гассана Чумы, спросил:

— Кто там?

Ему ответили:

— Али-египтянин.

Зораик спросил тогда:

— А кошелек плута Зораика принес?

Ему ответили:

— Он у меня.

Зораик сказал:

— Скорей просунь мне его в щель двери, раньше чем я отворю ее; я побился об заклад с Ахмедом Коростой, а в чем дело, расскажу после.

Живое Серебро просунул Зораику кошелек в дверную щель, а тот сейчас же перебрался на крышу, с этой крыши перешел на соседнюю, оттуда спустился по лестнице на улицу и отправился домой.

Али Живое Серебро долго простоял на улице; но когда увидел, что никто не отворяет, он так ударил в дверь, что разбудил весь дом, а Гассан Чума закричал:

— Это Али стоит у дверей! Ступай скорей, отвори ему, о Верблюжья Спина!

Потом, когда Живое Серебро вошел, он спросил его насмешливо:

— А кошелек того плута?

Живое Серебро воскликнул:

— Полно шутить, старшой! Ты ведь знаешь, что я отдал тебе кошелек, просунув в дверную щель!

Услышав эти слова, Гассан Чума упал навзничь от смеха и воскликнул:

— Начинай сначала, йа Али! Это Зораик отобрал свое добро!

Тогда, подумав с минуту, Живое Серебро сказал:

— Клянусь Аллахом, о старшой, если и на этот раз я не принесу тебе кошелек, то перестану быть достойным своего имени!

И тотчас же побежал он кратчайшей дорогой к дому Зораика и пришел туда раньше хозяина, вошел с крыши соседнего дома и прежде всего проник в залу, где спала негритянка с ребенком, над которым на другой день должны были совершить обрезание. Он бросился к негритянке, связал ей руки, ноги и заткнул рот; потом взял ребенка, также заткнул ему рот, положил его в корзину, наполненную еще теплыми пирожками, приготовленными к завтрашнему пиру, и сел у окна в ожидании хозяина, который не замедлил явиться и постучать в дверь.

Тогда Али Живое Серебро, подражая голосу и говору негритянки, спросил:

— Это ты, йа сиди?

Он ответил:

— Да, это я!

Али спросил:

— А принес ты кошелек?

Он ответил:

— Вот он.

А Живое Серебро ему:

— Не вижу его в темноте. И тогда только отворю дверь, когда сосчитаю деньги. Я спущу тебе в окно корзинку, а ты положи в нее кошелек. А потом я отворю дверь.

Затем Живое Серебро спустил в окно корзинку, куда Зораик положил кошелек, а он поспешил поднять наверх корзинку. Взяв кошелек, мальчика и корзину с пирожками, он убежал тем же путем, которым пришел, явился к Ахмеду Коросте и торжественно вручил наконец Гассану Чуме свою тройную добычу. Увидав все это, Гассан много хвалил его и очень гордился им; и затем все принялись есть праздничные пирожки, на все лады насмехаясь над Зораиком.

Зораик же долго ждал на улице, чтобы его жена-негритянка отворила ему дверь, но негритянка не приходила, и наконец, потеряв терпение, он принялся так сильно и часто стучать, что разбудил всех соседей и всех собак в своем квартале. Но никто не отворял. Тогда он выломал дверь, взбешенный, поднялся к жене и увидел то, что увидел.

Когда, освободив ее, он узнал о том, что случилось, то стал сильно бить себя по лицу и рвать на себе бороду, и затем он побежал в таком виде к Ахмеду Коросте. Настало уже утро, и все встали. Верблюжья Спина отворил дверь и ввел в приемную залу расстроенного Зораика. Его встретили громким и звонким хохотом. Тогда он обратился к Али Живое Серебро и сказал ему:

— Клянусь Аллахом, йа Али, что касается кошелька, то ты выиграл его! Но отдай мне мое дитя!

А Гассан Чума ответил:

— Знай, Зораик, что Али Живое Серебро готов отдать тебе твоего ребенка и даже твой кошелек, если ты согласишься выдать за него замуж дочь сестры твоей Далилы, молодую Зейнаб, которую он любит!

Зораик ответил:

— А с каких это пор ставят условие отцу, прося у него в замужество дочь? Пусть отдадут мне прежде ребенка и кошелек, а потом мы поговорим и о деле!

Гассан сделал знак, и Али тотчас же возвратил Зораику ребенка и кошелек. Потом Гассан спросил:

— Когда же свадьба?

Зораик же улыбнулся и ответил:

— Погодите, погодите! Неужели, йа Али, ты думаешь, что я могу располагать Зейнаб, как бараном или жареной рыбой? Я не могу дать согласия до тех пор, пока ты не принесешь ей приданое, которое она требует.

Живое Серебро отвечал:

— Я готов дать ей приданое, которое она требует. В чем же оно должно заключаться?

Зораик сказал:

— Знай, что она дала клятву принадлежать только тому, кто принесет ей в качестве свадебного подарка затканное золотом платье молодой Камарии, дочери еврея Азарии, а также ее золотой венец, золотой пояс и золотую туфлю.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Своею клятвой она зареклась принадлежать только тому, кто принесет ей свадебный подарок — затканное золотом платье молодой Камарии, дочери еврея Азарии, а также ее золотой венец, золотой пояс и золотую туфлю.

Тогда Али Живое Серебро воскликнул:

— Если только это требуется, то пусть лишусь я навсегда права на брак с Зейнаб, если сегодня же вечером не принесу ей все эти вещи!

При этих словах Гассан Чума сказал ему:

— Горе тебе, йа Али! Какую клятву дал ты! Ты обрекаешь себя на смерть! Разве тебе неизвестно, что Азария — коварный волшебник, злобный негодяй?! Под его началом все джинны и иф-риты. Он живет за городом во дворце, построенном из золотых и серебряных кирпичей. Но этот дворец бывает видимым лишь тогда, когда в нем находится сам волшебник, и исчезает, когда его владелец уезжает в город по своим ростовщичьим делам. Каждый вечер, возвращаясь домой, еврей становится у окна, показывает на золотом подносе платье своей дочери и кричит: «О вы все, искуснейшие воры и мошенники Ирака, Персии и Аравии! Приходите, если сможете, похитить платье дочери моей Камарии! За того, кто сумеет похитить ее платье, я и выдам Камарию!» Но, йа Али, самые тонкие из наших плутов и самые ловкие из наших воров до сих пор не могли этого сделать, а поплатились только сами, так как знаменитый волшебник превратил смельчаков или в мулов, или в медведей, или в обезьян. Поэтому советую тебе отказаться от этого дела и остаться с нами.

Но Али воскликнул:

— Какой стыд падет на меня, если я откажусь от любви нежной Зейнаб из-за всех этих трудностей! Клянусь Аллахом! Я принесу золотое платье и надену его на Зейнаб в первую брачную ночь, и золотой венец надену на ее голову, и золотым поясом опояшу ее дивный стан, и золотую туфлю надену на ее ножку!

И, не медля ни минуты, он отправился разыскивать лавку еврея — волшебника и ростовщика — Азарии.

Когда Али пришел на базар, где сидели менялы, он спросил о лавке ростовщика, и ему показали еврея, который как раз в эту минуту взвешивал золото на своих весах и ссыпал его в мешки, навьюченные на привязанного к дверям мула. Он был очень безобразен и отвратителен на вид, и Али немного смутился. Однако он подождал, пока тот управится с мешками, запрет лавку и сядет на мула. Когда он поехал, Али незаметно последовал за ним. Таким образом дошел он, следуя за ним, до городских ворот и вышел из города.

Али уже начинал спрашивать себя, долго ли ему придется идти, как вдруг увидел, что еврей вытащил из кармана своего плаща мешок, погрузил в него руку, вынул из него горсть песка и, подув на него, подбросил его в воздух. И сейчас же появился великолепный дворец из золотых и серебряных кирпичей, с обширным алебастровым портиком и мраморной лестницей, по которой проехал еврей на своем муле и исчез. Но несколько минут спустя он появился у окна с золотым подносом, на котором лежали роскошное, затканное золотом платье, золотой венец, золотой пояс и золотая туфля; и закричал он:

— О вы все, воры и мошенники Ирака, Персии и Аравии, идите и попытайтесь завладеть всем этим, тогда за того, кому удастся это, я выдам дочь мою Камарию!

Увидев и услышав все это, Живое Серебро, как человек рассудительный, сказал себе: «Пожалуй, умнее всего было бы пойти к этому проклятому иудею и попросить у него добром это платье, объяснив мое дело с Зораиком».

И он поднял палец и закричал волшебнику:

— Я Али Живое Серебро, первый из молодцов Ахмеда, мукад-дема нашего халифа, желаю поговорить с тобою!

А еврей ответил ему:

— Можешь подняться ко мне.

Когда же Али пришел к нему, он спросил:

— Что тебе нужно?

Али же рассказал ему о себе и сказал:

— Так вот, мне нужно это золотое платье и прочие вещи, чтобы отнести их Зейнаб, дочери Далилы.

Услышав такие слова, еврей засмеялся, показывая страшнейшие зубы, взял столик с волшебным песком и стал гадать, а потом сказал Али:

— Послушай, если жизнь тебе дорога, последуй моему совету. Откажись от своего намерения. Люди, которые заставили тебя пойти на это, хотели только погубить тебя, как погублены были все, кто пытался сделать это. Впрочем, если бы песок не сказал мне сейчас, что твое счастье превышает мое собственное, я не замедлил бы перерезать тебе горло.

Но Али, которого воспламенили и подстегнули эти слова, быстро вынул меч и, направив его к груди еврея, закричал ему:

— Если ты сейчас же не отдашь мне эти вещи, если, сверх того, ты не откажешься от своей ереси и не сделаешься мусульманином, произнеся исповедание веры, душа твоя расстанется с телом!

Тогда еврей простер руку, как будто собираясь произнести шахаду[61], и сказал:

— Да усохнет твоя правая рука!

И тотчас же правая рука Али, та, в которой он держал меч, усохла, и меч упал наземь. Но Али поднял его левой рукой и стал грозить волшебнику; волшебник же сказал:

— Да усохнет твоя левая рука!

И грозившая левая рука Али усохла, и меч упал наземь. Тогда, придя в крайнее бешенство, Али поднял ногу и хотел проткнуть живот еврея; еврей же сказал:

— О правая нога, усохни!

И поднятая нога Али усохла, и он остался стоять на одной ноге, на левой.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И Али остался стоять на одной ноге, на левой. И как он ни старался пошевелить своими отказавшимися служить членами, они не двигались, а сам он терял равновесие и то падал, то поднимался, пока не дошел до полного изнурения.

А волшебник сказал ему:

— Отказался ли ты от своего намерения?

Али же ответил:

— Мне непременно нужно получить вещи твоей дочери!

Тогда еврей сказал ему:

— А, ты все еще хочешь получить вещи?! Хорошо, я сейчас заставлю тебя их нести! — И взял он чашку с водою, обрызгал этою водою Али и закричал: — Будь ослом!

И тотчас же Али превратился в осла с ослиной мордой, только что подкованными копытами и громадными ушами. И принялся он сейчас же реветь по-ослиному, поднимая нос и хвост. А еврей произнес над ним несколько слов, чтобы окончательно овладеть им, и заставил его спуститься с лестницы на задних ногах. Когда же он очутился во дворе, еврей очертил вокруг него волшебный круг — и тотчас же выросла стена, и образовалось довольно узкое пространство, из которого он не мог вырваться.

Наутро еврей пришел к нему, оседлал, взнуздал и шепнул ему на ухо:

— Ты заменишь мне мула!

И велел ему выехать из заколдованного дворца, который сейчас же исчез, и погнал его по дороге к лавке, куда и не замедлили приехать. Еврей отпер свою лавку, привязал Али-осла к тому месту, где вчера был привязан мул, и стал заниматься своими весами, гирями, золотом и серебром. Али-осел, сохранивший все человеческие способности, чувствовавший и рассуждавший как человек, но утративший дар речи, вынужден был, чтобы не умереть с голоду, жевать сухие бобы, которые ему дали в качестве корма; чтобы несколько утешить себя и сорвать на ком-нибудь свое мрачное расположение духа, он беспрестанно издавал громкие звуки из своего зада перед самым носом клиентов.

Тем временем молодой купец, имевший несчастье разориться, пришел к ростовщику-еврею Азарии и сказал ему:

— Я разорен и, однако, должен чем-нибудь зарабатывать себе хлеб и кормить жену. Вот ее золотые браслеты, единственное, что осталось от нашего состояния, купи их, чтобы на вырученные деньги я мог приобрести мула или осла и сделаться продавцом воды для поливки!

Еврей ответил ему:

— А что будешь ты делать с ослом, если он не захочет нести слишком тяжелую ношу? Будешь ли бить и мучить его?

Будущий погонщик отвечал:

— Клянусь Аллахом! Если он станет отказываться от работы, я воткну ему палку в самые чувствительные места и заставлю сделать свое дело!

Вот как он сказал. И Али-осел все слышал и в знак протеста издал громкий звук из своего зада.

Еврей же Азария ответил своему клиенту:

— Если так, то за эти браслеты я уступлю тебе моего собственного осла, который привязан вон там, за дверью. Не жалей его, а то он обленится; и навьючивай его потяжелее, потому что он молод и силен.

Продавец воды согласился и увел Али-осла, а тот думал в душе своей: «Йа Али, хозяин твой навьючит на тебя деревянное седло и тяжелый мех с водою и будет гонять тебя по десять и более раз в день. Без сомнения, погиб я безвозвратно».

Когда продавец воды привел к себе осла, он велел жене своей спуститься в конюшню и задать корму ослу. И жена, которая была молода и привлекательна, взяла мешок с бобами и спустилась в конюшню, чтобы привязать этот мешок Али-ослу на шею. Но Али-осел, некоторое время наблюдавший за ней краем глаза, вдруг с силой вдохнул воздух и, мотнув головой, опрокинул ее на корыто, задрал платье, стал водить по ее фигуре своими большими дрожащими губами и разложил перед ней свой ослиный товар, который он унаследовал от своих ослиных предков. При этом зрелище жена продавца воды визжала так громко, то все соседки сбежались в конюшню и, увидев, в чем дело, поспешили сбросить Али-осла с тела брошенной навзничь женщины.

И пришел ее муж и спросил:

— Что с тобой?

Она же плюнула ему в лицо и сказала:

— Ах ты, ублюдок, не нашел ты во всем Багдаде осла и купил этого беспутника! Клянусь Аллахом, или давай мне развод, или отошли обратно этого осла!

Он же спросил:

— Да что же такое он сделал?

А она ответила:

— Он повалил меня и напал на меня! И если бы не соседки, он вошел бы в меня!

Тогда продавец воды осыпал осла палочными ударами, а потом отвел его к еврею, которому рассказал о его непристойном поведении, и заставил его взять осла обратно и вернуть браслеты.

Когда же продавец воды ушел, волшебник Азария обратился к Али-ослу и сказал ему:

— Так вот ты как бегаешь за женщинами, о злодей! Подожди же, если ты так доволен своим положением осла и не сдерживаешь своих прихотей, я тебя устрою иным образом. И будет смеяться над тобою и старый и малый.

И запер он лавку, сел на осла и уехал из города. Так же, как и накануне, он вызвал из земли и воздуха заколдованный дворец…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Затем, как и накануне, он вызвал из земли и воздуха заколдованный дворец и въехал на осле на огромный двор. Прежде всего стал он бормотать над Али-ослом какие-то слова заклинания и брызнул на него водой, что возвратило ему человеческий образ, а потом, держась от него на некотором расстоянии, волшебник сказал:

— Не желаешь ли теперь, йа Али, последовать моему совету, отказаться от намерения твоего, прежде чем я превращу тебя в кого-нибудь хуже прежнего, и идти путем своим?

Али ответил:

— Нет, клянусь Аллахом! Коль скоро написано, что мое счастье превышает твое собственное, я должен или убить тебя, или овладеть платьем Камарии и обратить тебя в веру ислама!

И хотел он уже броситься на волшебника, но тот простер руку, брызнул на него несколькими каплями воды из чашки, на которой были начертаны таинственные слова, и закричал:

— Превратись в медведя!

И тотчас же Али Живое Серебро превратился в медведя. На шее у него повисла толстая цепь, железное кольцо ее было продето ему в ноздри, и сделался он ученым медведем, которого заставляют плясать и выделывать всякие штуки.

Потом волшебник наклонился к его уху и сказал:

— А, злодей, ты подобен ореху, от которого только тогда получишь пользу, когда очистишь его от шелухи и расколешь его скорлупу!

И привязал он его к колу на огороженном дворе и пришел за ним только на другой день. Тогда сел он на своего прежнего мула и потащил за собою Али-медведя до самой своей лавки, после того как снова велел исчезнуть дворцу. И привязал он Али-медведя рядом с мулом, вошел в свою лавку и стал заниматься своим золотом и своими клиентами. А Али-медведь все слышал и все понимал, но говорить не мог.

Между тем мимо лавки проходил человек и, увидев медведя на цепи, зашел в лавку и спросил у еврея:

— О господин мой Азария, не продашь ли мне медведя? Жене моей велели есть медвежье мясо и натираться медвежьим жиром, но я нигде не мог этого найти.

Волшебник спросил, в свою очередь:

— А ты сейчас же зарежешь его или будешь откармливать, чтобы получить побольше жиру?

Покупатель ответил:

— Он и так довольно жирен, и этого хватит для моей жены. Я сегодня же велел бы зарезать его.

Волшебник чрезвычайно обрадовался и сказал:

— Так как это для здоровья твоей жены, то бери медведя даром.

Тогда человек увел медведя к себе и позвал мясника, который и явился с двумя большими ножами и, засучив рукава, принялся точить их один об другой. Увидав это, Али-медведь почувствовал, до какой степени дорога ему жизнь; это удвоило его силы, и в ту самую минуту, как его повалили, чтобы резать, он вскочил, вырвался и вихрем помчался во дворец волшебника.

Когда Азария увидел Али-медведя, он сказал себе: «Сделаю над ним еще одну попытку».

Как и прежде, брызнул он на него водою и возвратил ему человеческий образ, но на этот раз он позвал дочь свою Камарию, которая и присутствовала при волшебном превращении.

Увидав Али в человеческом образе, молодая девушка нашла его таким прекрасным, что сильнейшая любовь к нему загорелась в сердце ее.

Обратившись к нему, она спросила:

— Правда ли, что ты желаешь получить только платье мое и вещи, а не меня саму?

Он ответил:

— Да, это правда, потому что я предназначаю их нежной Зейнаб, дочери хитрой Далилы!

Эти слова так сильно огорчили молодую девушку и так расстроили ее, что отец, заметив это, воскликнул:

— Ты слышишь сама, что говорит этот злодей! Он не раскаивается!

И сейчас же брызнул он на Али из чародейской чашки, закричав ему:

— Будь собакой!

И тотчас же превратился Али в собаку, а именно в дворнягу; а чародей плюнул ему в лицо, ударил его ногой и выгнал из дворца.

Али-собака принялся бродить у его стен, но так как не нашел здесь никакой пищи, то решил отправиться в Багдад. Но как только пришел он туда, сейчас же встретили его громким лаем все городские собаки; никто не знал этой собаки-чужестранки, вторгнувшейся в охраняемые ими пределы, а потому ее преследовали и кусали. Непрошеная гостья переходила с одного участка на другой, и повсюду гнались за нею собаки и жестоко кусали; но наконец ей удалось укрыться в открытой лавке, случайно находившейся на нейтральной территории. Скупщик, которому принадлежала лавочка, увидав несчастную собаку с поджатым хвостом, бешено преследуемую собачьей стаей, схватил палку и разогнал нападающих, которые, разбежавшись, принялись лаять издали. Тогда Али-собака, чтобы выразить свою благодарность торговцу, лег у его ног со слезами на глазах, стал ласкаться, лизать его и махать хвостом от умиления. И до самого вечера оставался здесь Али-собака, говоря себе: «Лучше быть собакой, чем обезьяной или кем-нибудь еще хуже».

Вечером, когда торговец запер свою лавочку, собака прижалась к нему и пошла за ним в его дом. Но не успел торговец войти к себе, как дочь его закрыла лицо свое и воскликнула…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И не успел торговец войти к себе, как дочь его закрыла лицо свое и воскликнула:

— Отец мой, как мог ты решиться привести к своей дочери чужого мужчину?!

Торговец же возразил:

— Какого мужчину? Здесь никого нет, кроме собаки.

Она же сказала:

— Эта собака — не иной кто, как Али Живое Серебро из Каира; его заколдовал чародей-еврей Азария из-за платья дочери своей Камарии.

Услышав эти слова, торговец повернулся к собаке и спросил у нее:

— Так ли это?

И собака утвердительно кивнула мордой.

А молодая девушка продолжала:

— Если он согласится жениться на мне, я готова возвратить ему человеческий образ.

Торговец же воскликнул:

— Клянусь Аллахом, о дочь моя, возврати ему этот образ, и он, конечно, женится на тебе!

Потом, обращаясь к собаке, он спросил:

— Ты слышала? Согласна ли ты?

Собака повертела хвостом и снова кивнула мордой в знак согласия. Тогда молодая девушка взяла чародейскую чашку, наполненную водой, и уже начала произносить заклинание, как вдруг раздался громкий крик, и молодая невольница вбежала в залу и сказала ей:

— Ты забыла о своем обещании, о госпожа моя, забыла о заключенном между нами договоре. Ты поклялась, когда я учила тебя чародейству, никогда ничего не делать по части волшебства, не посоветовавшись со мной! А между тем я сама хочу выйти замуж за молодого Али Живое Серебро, ныне находящегося в собачьем образе; я соглашусь на возвращение ему человеческого образа только при условии, что он будет принадлежать нам обеим и будет проводить одну ночь со мной, а другую с тобой.

Когда молодая девушка согласилась, отец ее, удивленный всем, что происходило, спросил у нее:

— А с каких же пор ты научилась колдовству?

Она же ответила:

— С тех пор как поступила к нам новая невольница, вот эта самая; она же научилась этому в то время, когда служила у еврея Аза-рии и могла украдкой рыться в старинных волшебных книгах этого знаменитого чародея.

После этого обе молодые девушки взяли по волшебной чашке и, пошептав над ними слова на еврейском языке, обрызгали водой Али-собаку, говоря:

— Во имя добродетелей и заслуг Сулеймана обратись снова в живое человеческое существо!

И Али Живое Серебро тотчас же прыгнул на обе ноги — и стал еще прекраснее и моложе прежнего.

Но в это самое время раздался громкий крик, дверь отворилась настежь, и вошла прекрасная молодая девушка, и в руках у нее было два золотых подноса, один на другом; на нижнем подносе лежали золотое платье, золотой венец, золотой пояс и золотая туфля, а на верхнем, менее широком подносе — окровавленная голова еврея Азарии.

Эта прекрасная девушка была дочь чародея, Камария; она поставила подносы у ног Али Живое Серебро, сказала ему:

— О Али, преподношу тебе эти вещи, которых ты добивался, и голову моего отца-еврея, потому что люблю тебя! Я же теперь мусульманка! — и прибавила: — Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его!

В ответ на такие слова Али Живое Серебро сказал ей:

— Согласен взять тебя в жены вместе с этими двумя молодыми девушками, так как ты, вопреки обычаю, принесла мне такой богатый свадебный подарок. Но только с условием, что я, в свою очередь, подарю все эти вещи дочери Далилы, Зейнаб, которая будет четвертой женою моей, так как закон дозволяет это.

Камария согласилась, и остальные две девушки также.

А торговец спросил:

— Обещаешь ли нам, по крайней мере, что, кроме четырех законных жен, не возьмешь себе еще и наложниц?

Он ответил:

— Обещаю!

И, взяв золотой поднос с вещами Камарии, он вышел, чтобы отнести их к Зейнаб, дочери Далилы.

По дороге к дому Далилы он увидел мальчишку-разносчика, несшего на голове поднос с сухим вареньем, халвою и обсахаренным миндалем, и сказал себе: «Хорошо было бы принести все это Зейнаб».

Маленький торговец же, который, казалось, следил за ним, сказал ему:

— О господин мой, никто во всем Багдаде не умеет так приготовлять сухое варенье из моркови и орехов! Сколько отпустить тебе? Но прежде чем покупать, отведай вот этот маленький кусочек.

И Али Живое Серебро взял и проглотил кусочек. Но в ту же минуту он упал на землю недвижимый. К сухому варенью был подмешан банж; разносчик же был не кто иной, как Махмуд Выкидыш, занимавшийся выгодным ремеслом обирания покупателей. Он заметил, что Живое Серебро несет дорогие вещи, и усыпил его, чтобы их украсть.

И действительно, как только Живое Серебро растянулся недвижимым на земле, Махмуд Выкидыш завладел золотым платьем и другими вещами и собирался уже бежать, как вдруг подъехал Гассан Чума со своими сорока стражами, увидел вора и арестовал его. Выкидыш принужден был сознаться и показать место, где лежал Али. Тогда Гассан, который со времени исчезновения Али искал его со своими стражами по всем багдадским кварталам, велел принести противоядие и дал его уснувшему. Когда же тот проснулся, то прежде всего спросил о вещах, которые нес Зейнаб. Гассан показал ему их и после первых дружеских излияний поздравил его с успехом и сказал:

— Клянусь Аллахом! Ты превзошел всех нас!

Потом отвел он его в дом Ахмеда Коросты и после нового обмена приветствиями заставил его рассказать обо всех приключениях и сказал:

— В таком случае волшебный дворец чародея принадлежит тебе по праву, так же как и Камария, которая станет одною из твоих четырех жен. Там мы и отпразднуем твою четырехкратную свадьбу. Я же сейчас отнесу твои подарки Зейнаб и заставлю ее дядю согласиться на ваш брак. И обещаю тебе, что на этот раз не будет отказа со стороны старого плута! Что же касается Махмуда Выкидыша, то мы не можем наказывать его, так как ты становишься его родственником, вступая в его семью.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А что до Махмуда Выкидыша, то мы не можем его наказывать, так как ты становишься его родственником, вступая в его семью.

И, сказав это, Гассан Чума взял золотое платье, золотой венец, золотой пояс и золотую туфлю и отправился в хан голубиной почты, где нашел Далилу и Зейнаб занятыми раздачей корма голубям. После обычных приветствий он велел позвать Зораика, показал ему подарки, которые тот требовал в приданое племяннице своей, и сказал:

— Теперь отказ уже совершенно невозможен! А если нет, то обида будет уже касаться меня, Гассана!

Далила и Зейнаб приняли подарки и дали свое согласие. На другой же день Али Живое Серебро вступил во владение дворцом еврея Азарии; и в тот же вечер в присутствии кади и свидетелей с одной стороны, Ахмеда Коросты с сорока стражами и Гассана Чумы с его сорока стражами — с другой написали брачный договор Али Живое Серебро с дочерью Далилы — Зейнаб, дочерью Азарии — Камарией, дочерью торговца и его молодой невольницей. Брак этот был отпразднован роскошно. И по мнению всех сопровождавших женщин, Зейнаб была красивее и трогательнее всех в своем брачном наряде. На ней к тому же было затканное золотом платье, золотой венец, золотой пояс и золотая туфля; остальные три девушки окружали ее, как звезды окружают луну.

В ту же ночь начал свой брачный обход Али Живое Серебро и прежде всего вошел он к супруге своей Зейнаб. И нашел он ее нетронутой жемчужиной, девственницей, и был беспредельно счастлив с ней. И зашел затем к каждой из трех остальных супруг своих по очереди. А так как все они были прекрасны и девственны, то и ими наслаждался он и взял то, что предстояло ему взять у них, и дал то, что предстояло дать, и с обеих сторон были щедрость и полное удовольствие.

Празднества же продолжались три дня и три ночи, и ничего не пожалели для того, чтобы они были достойны того, кто их давал. И веселились, и смеялись, и пели, и предавались забавам до чрезвычайности.

Когда же покончили с брачными празднествами, Гассан Чума пришел к Али Живое Серебро и после обычных поздравлений сказал ему:

— Йа Али, настало наконец время представить тебя господину нашему халифу, чтобы он даровал тебе свою милость!

И повел он его в диван, куда не замедлил явиться и сам халиф. Увидав молодого Али Живое Серебро, халиф был очарован; и в самом деле, его наружность могла только располагать в его пользу, и красота могла свидетельствовать, что он ее избранник. Али Живое Серебро, за которым шел Гассан Чума, приблизился к халифу и поцеловал землю между рук его. Потом, поднявшись и взяв прикрытый шелковой тканью поднос, который держал Айюб Верблюжья Спина, он открыл его перед халифом — и все увидели отрубленную голову волшебника-еврея Азарии.

Увидев голову, удивленный халиф спросил:

— Чья же это голова?

Али же Живое Серебро ответил:

— Это голова злейшего из твоих врагов, о эмир правоверных. Он был знаменитым чародеем, способным разрушить Багдад со всеми дворцами.

И рассказал он Гаруну аль-Рашиду все от начала и до конца, не пропуская ни одной подробности.

Рассказ этот так восхитил халифа, что он тут же назначил Али Живое Серебро главным начальником стражи, с таким же чином, такими же преимуществами и таким же содержанием, как у Ахмеда Коросты и Гассана Чумы; затем халиф сказал ему:

— Да здравствуют храбрые, похожие на тебя, Али! Хочу, чтобы ты попросил у меня еще что-нибудь!

Живое Серебро ответил:

— Желаю, чтобы жизнь халифа продлилась на века, и прошу разрешить моим прежним сорока товарищам приехать сюда из Каира, с тем чтобы они сделались моими стражами, подобно стражам двух других начальников.

И халиф ответил:

— Разрешаю!

Потом приказал он самым искусным из дворцовых писцов тщательно изложить всю эту историю и хранить ее в архиве вместе с документами его царствования, для того чтобы она служила и поучением, и развлечением для мусульманских народов и всех будущих верующих в Аллаха и в пророка Его Мухаммеда, лучшего из людей (да пребудет мир и молитва над ним!).

И жили все счастливо и весело до самой той поры, когда посетила их разрушительница радостей и разлучница друзей — смерть.

Такова, о царь благословенный, дошедшая до меня подробнейшая и правдивая история о Далиле Пройдохе, дочери ее Зейнаб Плутовке, Ахмеде Коросте, Гассане Чуме, Али Живое Серебро, торговце жареной рыбой Зораике и чародее-еврее Азарии. Но Аллах (да будет прославлено имя Его!) мудрее и проницательнее всех!

Потом Шахерезада прибавила:

— Не думай, однако же, о царь благословенный, что эта история правдивее рассказа о Джударе-рыбаке и его братьях.

И тотчас же принялась она рассказывать: