Тысячелетие России. Тайны Рюрикова Дома

Глава 15. ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РЮРИКОВИЧЕЙ: ЖИВЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ

Завершая книгу, посвященную, в значительной мере, именно истории правящей династии Рюриковичей, нельзя не вспомнить последнего царственного Рюриковича — Василия IV Ивановича Шуйского. О нем нужно вспомнить, тем более, что многие историки «обрывают» повествование о правлении Рюриковичей царствованием бездетного Федора Ивановича (1557—1598), сына Ивана IV Васильевича Грозного.

Да что так историки! Большая советская энциклопедия пишет: «Федор Иванович (31.5.1557, Москва — 7(17). 1.1598, там же), русский царь с 19 марта 1584, последний представитель Рюриковичей…»[122].

В данном случае в БСЭ вкралась досадная ошибка: не мог быть Федор Иванович последним представителем Рюриковичей, ибо царствовавший в 1606—1610 гг. царь Василий Иванович Шуйский также происходил из этого рода.

Еще удивительнее читать следующие слова «Геродота российского» В.Н. Татищева: «Рюриковы потомки. О сем народе русские древние историки нередко упоминают, особенно потому, что от оных колено Рюриково на престоле русском от 862-го по 1607-й год, итого 745 лет, с переменным счастьем наследственно продолжалось…» Процитированный здесь отрывок заставляет дважды удивиться: во-первых, Татищев обрывает правление династии Рюриковичей 1606 г. — т.о. Василий Никитич признает, что Лжедмитрий I фактически «лже» не являлся; во-вторых, прекрасно зная историю, Василий Никитич не мог не знать о происхождении шуйских князей от Рюрика — значит, он сознательно исключил Василия IV Ивановича из списка царей, но по другой причине: как занявшего престол незаконно.

Что касаемо царского происхождения Лжедмитрия I, то эта версия давно уже обсуждается среди историков на самом высоком уровне. О тождестве Лжедмитрия I и Григория Отрепьева, о чем официально было объявлено еще при правлении Бориса Годунова, серьезно никто не говорит с конца XIX в. (вот только знают об этом в научных кругах). Вопрос в другом: действительно ли Лжедмитрий I был сыном царя Ивана IV Васильевича Грозного, или же являлся несознательным орудием в чужих руках, направленных к низвержению царя Бориса? Ответ на этот сокрытый веками вопрос могла бы дать генетическая экспертиза останков. (Для тех, кто не понял, поясню: речь идет не об останках Лжедмитрия I, тело которого было сожжено и развеяно по ветру, а об экспертизе останков царевича Дмитрия Угличского и Московского, канонизированного православной церковью[123]).

Если же говорить о «законности» царствования Василия Ивановича, то предыстория его такова. В жестокой междоусобной борьбе за власть над Северной Русью победила линия потомков Александра Ярославовича Невского, которые не брезговали в междоусобной войне привлекать татарские силы, а также уничтожать своих конкурентов физически. А начиная с эпохи Ивана III Васильевича все великие князья и цари московские вели борьбу со своими ближайшими родственниками, да так успешно, что после смерти бездетного царя Федора Ивановича наследовать (из огромного некогда рода Ивана III) оказалось некому. Вернее, осталась единственная ближайшая родственница, Марфа Владимировна Старицкая, троюродная сестра последнего царя и правнучка все того же Ивана III Васильевича — да и ту быстренько насильно постригли в монашки и отправили в Пятницкий монастырь. Кроме того, был подвергнут опале касимовский царь (и некоторое время номинальный царь Московского государства) Симеон Бекбулатович (Саин-Булат)[124]. Все это беззаконие произошло по желанию одного человека — Бориса Федоровича Годунова, шурина царя Федора Ивановича, который сам метил в цари. Но, как оказалось, и этим Борис Годунов не ограничился. Во время исследования захоронений Ивана Грозного и его детей в 1963 г. оказалось, что в останках Федора Ивановича содержание мышьяка в десять раз превышает норму. Тогда же было высказано предположение, что инициатива в отравлении Федора Ивановича принадлежала Марии Годуновой, дочери всем известного опричника и палача Малюты Скуратова (он же Григорий Лукьянович Вельский).

Однако кроме Бориса Годунова оставались еще претенденты на московскую корону: это Федор Никитич Романов, двоюродный брат (по матери) царя Федора Ивановича, и, собственно, наш герой.

Василий Иванович Шуйский в близком родстве или свойстве к царю Федору не находился. Однако же Василий был самым знатным из Рюриковичей колена Ярослава Всеволодовича: он был потомком в восьмом колене Дмитрия Константиновича Суздальского, последнего из великих князей владимирских не из рода Александра Ярославовича Невского. Кроме того, родственники Шуйского представляли многочисленный и сильный клан, а иные из Шуйских занимали самые высокие должности в Московском государстве. Пик могущества клана Шуйских пришелся на 30—40-е годы XVI ст., когда Иван Васильевич и Василий Васильевич Шуйские[125] возглавляли Боярскую думу при малолетнем сироте Иване IV — т.е. фактически были руководителями государства, «и.о. царя».

Тут следует сделать оговорку. Именно при этих двух Шуйских была запущена дезинформация, что род Шуйских ведет свое начало от Андрея Александровича Городецкого, третьего сына Александра Ярославовича Невского. Сей Андрей Александрович Городецкий прославился своей воинственностью и тем, что четырежды приводил татарское войско на Залесскую Русь, чтобы забрать у старшего брата Дмитрия великокняжеский стол. В другое время стыдились бы упоминать такого предка, даже если бы он действительно был. Но тогда огромное значение имело происхождение, место в иерархии. А так как все великие князья и цари, начиная с Ивана Даниловича Калиты вели свое происхождение от четвертого сына Александра Невского Данилы, — то Шуйские хотели таким образом подчеркнуть свое «старшинство» даже над московскими «Даниловичами»[126].

За полстолетия сия побасенка хорошо прижилась, и в своей крестоцеловальной грамоте Василий Иванович заявил: «…мы, великий государь царь и великий князь Василий Иванович всея Русии, щедротами и человеколюбием славимаго Бога и за молением всего освященного собора, и по челобитью и прошению всего православного христианства, учинилися есьмя во отчине прародителей наших, на Российском государстве царем и великим князем, егоже дарова Бог прародителю нашему Рюрику, иже бе от Римскаго кесаря, и потом многими лети и до прародителя нашего Александра Ярославича Невского на сем Российском государстве быша прародители мои, и посем на суздалской удел разделишась, не отнятием и не от неволи, но по родству, якоже обыкли болшая братия на болшие места седати».

Все, что написано в этом отрывке крестоцеловальной грамоты, — ложь: Рюрик не вел свое происхождение от Римского кесаря; Рюрику «российское государство» даровано не было — он был лишь новгородским князем; Александр Невский не был прямым предком по мужской линии князей Шуйских; суздальский удел был отнят у Шуйских как раз «по неволе» великим князем Василием I Дмитриевичем, а окончательно присоединен к Московскому государству при Василии II Васильевиче, который оставил бывшим вотчинникам несколько сел и городок Шую в 60 верстах от Суздаля (откуда и фамилия).

Видно, князям Шуйским на роду было написано лгать без просыпу. Все началось еще с Василия Дмитриевича Кирдяпы и его брата Семена, которые во время нашествия Тохтамыша клялись москвичам (вольно или не вольно), что татары в случае сдачи города их пощадят — и обманули. Но царь Василий был среди Шуйских поистине царем лжецов. Василий Иванович, еще будучи боярином, возглавлял комиссию по расследованию смерти царевича Дмитрия Ивановича Угличского — и утверждал, что смерть царевича была ненасильственной. Позже он клялся, что Дмитрий Угличский действительно погиб в 1591 г. Еще через некоторое время он утверждал, что Лжедмитрий I есть сын Ивана IV Васильевича Грозного. А потом организовал убийство последнего, утверждая, что тот был самозванец.

После убийства Лжедмитрия I боярин Василий Иванович был «выкрикнут» на царствование московским людом (среди крикунов выделялись люди самого боярина и его родственников), а не избран всей землей. Кроме того, ни Василий Иванович, ни его родственники не были известны в Московском государстве своими воинскими подвигами или прочими деяниями на благо народа. Пытаясь умаслить «электорат», и прежде всего влиятельную боярскую верхушку, царь Василий дал уже упомянутую крестоцеловальную грамоту. Случай уникальный, так как со времени великого князя Ивана III Васильевича ни великие князья, ни цари ни в чем перед народом или отдельными гражданами не «клялись» (в смысле — не брали юридических обязательств об уважении прав и свобод своих граждан). В этой грамоте новоявленный царь — в пику кровавой вакханалии Ивана IV Васильевича Грозного — обязался не подвергать наказанию без суда и следствия; а в случае доказательства вины наказанию подлежал только виновный, но ни его родственники.

Однако народ, уже вкусив царской крови и почувствовав вольницу, на такие мелкие уступки, тем более касательные больше верхушки, не соблазнился.

О четырехлетнем царствовании Василия IV Ивановича написано немало, и нет нужды все пересказывать. Остановлюсь лишь на некоторых любопытных и малоизвестных фактах.

Царь Василий Иванович оказался не только закоренелым лжецом, но и первым финансовым махинатором. В то время существовало три монетных двора — в Москве, Пскове и Новгороде, которые должны были бить монету по одному образцу, но с добавочной буквой «М», «П» или «Н». Как было неоднократно указано, добыча своих серебряных руд к тому моменту не была налажена, потому монету били из серебряных европейских талеров, выменянных или выкупленных у европейских купцов. Монеты имели три номинала: копейка, деньга (1/2 копейки) и полушка (1/4 копейки). Из талера весом около 27 граммов выходило набить 36 копеек. Но «…изучение копеек 1608 года, чеканенных на Московском денежном дворе, показывает, что они стали чуть-чуть легче. Вместо весовой нормы, равной 0,68 грамма, копейка стала иметь вес 0,64 грамма… На глаз такое незначительное понижение веса определить невозможно».[127] Однако по рисунку, который стал чуть грубее, опытный глаз монетного мастера мог отличить «настоящую» копейку от «воровской». Понятно, что новому правительству Шуйского нужны были деньги, так как после переворота в казне денег обнаружено не было — вот и решили идти на «воровство». Это «облегченное» мошенничество, тем не менее, давало дополнительный доход около 9 процентов бюджета. Правда, поначалу Шуйский и К°, наверное, утешали себя, что когда Смутное время пройдет, облегченные копейки потихоньку изымут из оборота. Но не тут-то было! Страна взбунтовалась вся, подати не платились или просто не доходили до центра. Тогда Василий Иванович наладил (вернее — по его приказу наладили) на московском дворе новое производство: стали бить копейки весом 0,6 грамма, но при этом копейку маркировали буквой «П», и была она подделкой псковской копейки Бориса Годунова образца 1599 г.

Однако нужда в деньгах для выплаты жалованья войскам и чиновникам оставалась очень острой. Кроме собственно московских войск, Василий Шуйский решил нанять иноземцев в числе 5000 человек (3 тыс. пехоты и 2 тыс. конницы), для чего обратился к посредничеству шведского короля Карла IX. Ценой определенных уступок (обещанием отдать шведам Корельский уезд) Василий Шуйский смог заполучить иноземный наемнический корпус под командованием шведского генерала Якоба Делагарди. Но наемникам тоже нужно было платить — и платить немало: по договору московская казна должна была выплачивать наемникам 32 тыс. рублей ежемесячно (для сравнения: царская казна на момент занятия Лжедмитрием I московского престола оценивалась в 500 тысяч рублей (без ювелирных изделий), а после его смерти в 200 тысяч рублей).

Но царь Василий Иванович согласился платить наемникам такие деньжищи, ибо почему-то верил в купленную благонадежность. И тогда было решено начать чеканку золотых монет специально для расчетов с наемниками («давати служилым людям в наше жалованье, и немцом и всяким иноземцом в наем и на корм»). Некоторое количество золота в казне было, так как его раньше в денежном обороте не использовали. Курс к серебряной монете установили 1:10 (одна золотая копейка приравнивалась к десяти серебряным).

Для соединения с наемническим корпусом в Великий Новгород был отправлен родственник царя, Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Объединенное войско в мае 1609 г. двинулось на юг к Москве, освобождая города от мятежников. Была снята шестнадцатимесячная осада Троице-Сергиева монастыря, а за ней и осада самой Москвы, что сразу же сказалось на столичных ценах: кадь (бочка) пшеницы ранее стоила четыре рубля, а после снятия осады ее продажная стоимость упала до 35 копеек. Казалось бы, до твердого воцарения оставалось рукой подать.

И вот тут-то Шуйские сами подрубили сук, на котором седели. Новоиспеченный царь был в летах (на момент провозглашения царем ему исполнилось 54 года), вдов и бездетен. Правда, в 1608 г. он женился на молодой княжне Марии Петровне Буйносовой-Ростовской, и у него родилось две дочери, Анна и Анастасия, но те умерли во младенчестве. Было понятно, что царская власть после его смерти достанется кому-то из его родственников. На волне успехов народная молва все чаще называла преемником молодого племянника царя Михаила Васильевича Скопина- Шуйского.

Но это не могло понравиться другим претендентам на столь вожделенный царский стол. На одном из пиров боярыня Екатерина Григорьевна Шуйская, жена младшего брата царя Дмитрия Ивановича Шуйского, преподнесла молодому герою чашу с медом. Вскоре (иные пишут: тотчас) молодому князю стало плохо, у него пошла носом и ртом кровь, и он умер через две недели. Случилось это 7 мая 1610 г.

Еще тогда говорили об отравлении. Но только в 1963 г. стало возможно исследовать останки Михаила Скопина-Шуйского. В них обнаружили столько мышьяка и ртути, что вопрос о причинах смерти был практически разрешен. Для полноты картины остается пояснить, что Екатерина Шуйская была дочерью все того же Малюты Скуратова, а состав яда приблизительно совпадает с составом яда, которым отравили «предпоследнего» Рюриковича, Федора Ивановича. Единственная неясность в этом вопросе: зачем? Зачем понадобилось убивать Михаила Скопина-Шуйского, если ни у Василия (см. выше), ни у Дмитрия наследников не было?

Это отравление ударило по престижу Шуйских, и до того невысокому. Вместо Михаила командование войсками было поручено брату царя Дмитрию Васильевичу. До того он не раз командовал войсками, но победил лишь однажды в каком-то малозначительном сражении.

В результате в решительном бою под деревней Клушино возле Гжатска московское войско, троекратно превосходившее по численности поляков, было разгромлено гетманом Жолкевским. Причиной разгрома, в том числе, послужил переход наемников на польскую сторону. Обида наемников была в том, что перед боем Дмитрий Иванович отказал им в выплате жалованья, ссылаясь на отсутствие денег (хотя деньги были). Очевидно, он рассчитывал сэкономить часть средств и выплатить жалованье уже после боя оставшимся бойцам.

Хотя, конечно, главными причинами разгрома послужили нерешительность и безынициативность московских воевод, и прежде всего главного воеводы — Дмитрия Шуйского. Даже после капитуляции отряда Делагарди он не нашел ничего лучшего, чем бежать с поля боя, оставив лагерь и обоз на разграбление, — хотя у него оставались еще силы. Битва при Клушине состоялась 24 июня 1610 г.

Чтобы закрыть вопрос о наемниках на царской службе, следует сказать, что Василий Иванович посылал большие дары крымским татарам, чтобы те тревожили поляков Яна Сапеги и тушинского Лжедмитрия II. Но бравые огланы хана Богадыр-Гирея не устояли перед войском Сапеги и вместо помощи принялись грабить московские земли и забирать людей в свои улусы.

У царя Василия еще оставались войска — но воевать за него уже никто не хотел. Потому 17 июля 1610 г. в царский дворец явилась большая толпа во главе с рязанским дворянином Захарием Ляпуновым и принудила Василия Шуйского к отречению. Вот как этот эпизод описывает историк С.М. Соловьев:

«…Но Захар Ляпунов с товарищами не хотели дожидаться. 17 июля пришли они во дворец большою толпою; первый подступил к царю Захар Ляпунов и стал говорить: “Долго ль за тебя будет литься кровь христианская? Земля опустела, ничего доброго не делается в твое правление, сжалься над гибелью нашей, положи посох царский, а мы уже о себе как-нибудь промыслим”. Шуйский уже привык к подобным сценам; видя пред собою толпу людей незначительных, он думал пристращать их окриком и потому с непристойно-бранными словами отвечал Ляпунову: “Смел ты мне вымолвить это, когда бояре мне ничего такого не говорят”, — и вынул было нож, чтоб еще больше пристращать мятежников. Но Захара Ляпунова трудно было испугать, брань и угрозы только могли возбудить его к подобному же. Ляпунов был высокий, сильный мужчина; услыхав брань, увидав грозное движение Шуйского, он закричал ему: “Не тронь меня: вот как возьму тебя в руки, так и сомну всего!” Но товарищи Ляпунова не разделяли его горячки: видя, что Шуйский не испугался и не уступает добровольно их требованию, Хомутов и Иван Никитич Салтыков закричали: “Пойдем прочь отсюда!” — и пошли прямо на Лобное место. В Москве уже сведали, что в Кремле что-то делается, и толпы за толпами валили к Лобному, так что когда приехал туда патриарх и надобно было объяснить, в чем дело, то народ уже не помещался на площади. Тогда Ляпунов, Хомутов и Салтыков закричали, чтоб все гили на просторное место, за Москву-реку, к Серпуховским воротам, туда же должен был отправиться вместе с ними и патриарх. Здесь бояре, дворяне, гости и торговые лучшие люди советовали, как бы Московскому государству не быть в разоренье и расхищенье: пришли под Московское государство поляки и литва, а с другой стороны — калужский вор с русскими людьми, и Московскому государству с обеих сторон стало тесно. Бояре и всякие люди приговорили: бить челом государю царю Василью Ивановичу, чтоб он, государь, царство оставил для того, что кровь многая льется, а в народе говорят, что он, государь, несчастлив и города украинские, которые отступили к вору, его, государя, на царство не хотят же. В народе сопротивления не было, сопротивлялись немногие бояре, но недолго, сопротивлялся патриарх, но его не послушали. Во дворец отправился свояк царский, князь Иван Михайлович Воротынский, просить Василия, чтоб оставил государство и взял себе в удел Нижний Новгород. На эту просьбу, объявленную боярином от имени всего московского народа, Василий должен был согласиться и выехал с женою в прежний свой боярский дом».

19 июля тот же 3. Ляпунов с тремя князьями — Засекиным, Тюфякиным и Мерином-Волконским, взяв с собою монахов из Чудова монастыря, явились в дом бывшего царя и насильно постригли его в монахи. Старик Василий отчаянно сопротивлялся пострижению — то ли надеялся еще сам поцарствовать, то ли предпочитал закончить жизнь в своем уделе с молодой женой, — но Ляпунов крепко держал старика, а князь Тюфякин произносил за Василия Ивановича монашеские обеты. (Патриарх Гермоген не признает такого пострижения, и иноком будет звать князя Тюфякина.) В результате нового «инока» отвезли в монастырь, его жену также постригли, а царских братьев Дмитрия и Ивана посадили под арест. Боярская дума разослала по городам сообщение, что «…июля в 17 день государь, царь и великий князь Василий Иванович всеа Русии, по челобитью всех людей, государство отставил и съехал на свой на старой двор и ныне в чернцех».

Победитель под Клушином, гетман Жолкевский, в то время стоял в Можайске и бомбардировал московских бояр письмами с призывом присягнуть новому царю — Владиславу Сигизмундовичу. Позднее гетман не без основания будет утверждать, что он самым непосредственным образом причастен к свержению царя Василия. Бояр пугал католический царь, но еще больше пугал царь «воровской», Лжедмитрий II. Потому московские бояре в конце концов сделали выбор в пользу польского королевича. 17 августа того же года был составлен и утвержден договор патриарха Московского Гермогена и бояр с одной стороны и короля Сигизмунда (в лице гетмана Жолкевского) — с другой о призвании польского королевича в русские цари и о правах православной церкви и бояр при новом монархе. А с 27 августа начали приводить население к присяге королевичу-царю.

Но через два дня к гетману Жолкевскому прибыл посланец от польского короля Сигизмунда, требовавшего, чтобы царем избрали не сына Владислава, но его самого. Однако Жолкевский уже не мог отменить составленный договор; кроме того, он понимал невозможность воцарения католика в Москве, а потому всячески пытался отговорить Сигизмунда от этого шага.

Отбывая в октябре к Смоленску, где король Сигизмунд все также бестолково топтался под стенами крепости, гетман прихватил с собой и бывшего царя Василия, а также его братьев и Екатерину Григорьевну Шуйскую. Только жену эксцаря Марию Петровну Буйносову-Ростовскую не тронули, а оставили в Суздальском Покровском девичьем монастыре. В то время никаких особых возражений и возмущений «увоз» Шуйского не вызвал. Москвичам было наплевать на «царя Ваську».

Да, Русь не «встала спасать» низложенного царя, так как таковым его уже не считала. Однако поляки считали по-другому. Им, и прежде всего королю Сигизмунду III, нужно было подтверждение их победы. Кроме того, польский король решил придать своей персоне триумфальный блеск по образцу римских императоров, и в этом спектакле Василию Ивановичу Шуйскому была отведена роль звездного статиста.

Репетицию триумфа король провел еще под Смоленском, куда гетман Жолкевский привез пленников. Так как пленников забрали «как есть», то Василию достали приличествующую его сану одежду — хотя и не царскую. 30 октября Жолкевский имел торжественный въезд в польский стан, везя с собой сверженного царя Василия и братьев его. Один из сотрудников гетмана, передавая пленников королю, высокопарно заявил: «Никогда еще к ногам польских королей не были доставлены такие трофеи, ибо отдается армия, знамена, полководец, правитель земли, наконец, государь со своим государством».

После этих слов у бывшего царя потребовали, чтобы он поклонился королю. Но тут политический покойник «подал голос из руин»: «…не довлеет московскому царю поклониться королю, то судьбами есть праведными Божьими, что приведен я в плен, не вашими руками взят бых, но от московских изменников, от своих раб отдан бых». На короля и польских панов сей горделивый ответ произвел впечатление. По приказу короля ему сшили дорогое царское одеяние: золотой охабень, четыре дорогих кафтана и две шубы, а также дали серебряную посуду.

«Тушинский патриарх» Филарет (Федор Никитич Романов) первый из москвичей понял, что Василия Шуйского поляки используют для «укоризны», и за то выговаривал гетману Жолкевскому, но ничего изменить было уже нельзя. 3 июня (ст. ст.) 1611 г. пал Смоленск, и польский король Сигизмунд торжественно отправился в Варшаву — транзитом через Вильно.

Наконец, 29 октября 1611 г. состоялся столь желанный Сигизмундом III «триумф». Гетман Жолкевский в золотой коляске и с жезлом победителя в руке, в сопровождении панов, земских послов, со своим двором и служилым рыцарством в блестящих доспехах проехал Краковским предместьем в королевский замок; за ним ехала открытая карета, запряженная шестеркой лошадей, в карете сидел сверженный царь московский Василий, в белой парчовой ферязи, в большой горлатной шапке из черной лисицы; перед ним сидели два брата его, а между ними — пристав.

Когда шествие приблизилось к королевскому дворцу, гетман Жолкевский, выйдя из коляски, подошел к Шуйским и пригласил их следовать в тронный зал дворца. Там уже сидел на троне король Сигизмунд в окружении свиты, сенаторов, вельмож, дворян и духовенства Речи Посполитой.

Когда всех троих Шуйских поставили перед королем, то они низко поклонились, держа в руках шапки. Жолкевский же начал длинную речь, которую закончил следующим образом:

«— Вот он, великий царь московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшны и грозны короне польской и королям ея, турецкому императору и всем соседним государствам. Вот брат его, предводительствовавший шестидесятитысячным войском, мужественным, крепким и сильным. Недавно еще они повелевали царствами, княжествами, областями, неисчислимыми сокровищами и доходами. По воле и благословению Господа Бога, дарованному Вашему Величеству, мужеством и доблестью нашего польского войска, ныне они стоят здесь жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам Вашего величества, и падая на землю, молят пощады и милосердия».

При этих словах Василий Шуйский, низко наклонивши голову, дотронулся правою рукою до земли и потом поцеловал эту руку, второй брат, Дмитрий, ударил челом до самой земли, третий брат, Иван, трижды бил челом и плакал.

После Шуйских допустили к руке королевской. Было это «зрелище великое, удивление и жалость производящее».

По заказу польского короля сцена представления московских пленников была запечатлена в картине придворного художника, венецианца Томмазо Доллабеллы. «Представление гетманом Жолкевским царя Василия и его братьев королю Сигизмунду на сейме в Варшаве в 1611 году». Картина немедленно была переведена в гравюру — естественно, с целью прославления подвигов польского короля и его воинства.

Некоторые польские паны, а прежде всего сандомирский воевода Юрий Мнишек, требовали казни, но «милосердный» король пощадил пленных. Шуйских заключили в Гостынском замке, в 130 верстах от Варшавы.

В чем причина столь разительной перемены в поведении бывшего царя? То он не желал кланяться польскому королю, а здесь даже к руке королевской приложился? Вопрос отчасти риторический: в такой ситуации, чтобы не сломаться, нужно быть очень сильным и телом и духом, но Василий Иванович таковым не был. В этой связи любопытна карикатурная гравюра 1610 г.

Слева от Василия мы видим зажженную свечу — для пыток. Обращает на себя внимание некоторое портретное сходство карикатурного царя с настоящим. Гравюра была приложена к редчайшей «Хронике» Александра Гваньини, изданной в Кракове в 1611 г. Возможно, в черном юморе гравера есть толика правды.

Пленный Василий Иванович с братьями и невесткой Екатериной и прислугой (13 человек) проживали безвыездно в Гостынском замке. Василий умер 12 (22) сентября 1612 г.; Дмитрий — 17 (27) сентября 1612 г.; Екатерина Шуйская — 15 (25) ноября 1612 г. Была ли их смерть естественной, или же эта троица была отравлена? Люди они были уже немолодые, могли умереть от болезней, тоски и одиночества. С другой стороны, все они умерли вскоре после избрания нового царя, Михаила Федоровича Романова, когда уже никакой ценности как высокородные пленники не представляли. Оставшийся в живых Иван Васильевич Шуйский был отпущен поляками на родину в 1619 г. Он, будучи еще в плену, говорил московским послам о смерти близких довольно невнятно: «…Судом Божьим братья мои умерли, а мне, вместо смерти, наияснейший король жизнь дал и велел мне служить сыну своему…» Пленники были похоронены здесь же, в Гостынине.

Но в 1618 г. о покойниках неожиданно вспомнили. Впрочем, почему «неожиданно»? 1 декабря того же года между Речью Посполитой и Московским государством было заключено т.н. Деулинское перемирие (по селу Деулино, где оно было заключено) сроком на 14,5 года, чем был подведен промежуточный итог девятилетней московско-польской войны. Королю Сигизмунду не удалось стать царем московским; однако и Московское царство не чувствовало себя достаточно сильным, чтобы продолжать войну, и было вынуждено уступить Речи Посполитой Смоленскую (за исключением Вязьмы), Черниговскую и Новгород-Северскую земли — всего 29 городов.

Король Сигизмунд решил и это свое достижение увековечить. Потому все в том же Краковском предместье, у самого въезда в город, была поставлена т.н. «московская каплица» (московская часовня), под полом которой был устроен склеп для Василия Шуйского, Дмитрия Шуйского и Екатерины Шуйской. Над входной дверью в усыпальницу положили мраморную плиту с латинской надписью золотыми буквами: «Во славу Иисуса Христа, Сына Божия, Царь Царей, Бога воинств, Сигизмунд III, король польский и шведский, после того, как московское войско было разбито при Клушине, как взята московская столица и возвращен Смоленск под власть Речи Посполитой, как взяты были в плен, в силу военного права, Василий Шуйский, великий князь московский, и брат его, главный воевода Дмитрий, и содержимые затем в Гостынском замке под стражей, кончили там свои дни, он, король, помня об общей человеческой участи, повелел тела их перенести сюда и положить их под этим, им сооруженным на всеобщую память в потомстве и для славы своего королевствования, памятником, дабы в его королевствование даже враги и незаконно приобретшие скипетр не были лишены следуемых умершему почестей и погребения. Лета от Рождения Девою 1620-го, нашего королевствования в Польше 33-го, в Швеции 26-го».

Далеко не все в этой надписи было правда. Особенно пассаж о «короле шведском». Тем не менее следует признать, что Сигизмунд знал толк в пропагандистских акциях; знал он и то, что любое государство укрепляется своими победными традициями. Впрочем, сыну Владиславу, да и другим своим преемникам, он распоряжений на сей счет не оставлял. А зря.

В Кремле со временем все более и более чувствовали свою вину — если не перед Василием Шуйским, то перед историей. А правящая династия Романовых не могла успокоиться, ибо и она в свое время приложила руку к мятежному Смутному времени. Потому, начиная с Деулинского перемирия, московские послы начинают настойчиво добиваться уничтожения всех следов «укоризны», не останавливаясь ни перед какими затратами. Впрочем, польские власти охотно шли им навстречу.

Так, по заключении Поляновского мира 1634 г. московские послы добивались отказа польского короля Владислава Сигизмундовича от прав на московский престол и титулатуру (ибо он писался «царем московским»). Король согласился. Но послам было этого мало. Они потребовали подлинник договора гетмана Жолкевского с московскими боярами о призвании королевича Владислава на царствование. И были удивлены, когда поляки объявили о его утере. Даже заподозрили в укрывательстве договора — они бы так и сделали на их месте. Но поляки действительно его где-то утеряли, о чем даже король дал клятву. Тогда послы приступили (уже во время пирушки) к обхаживанию поляков касательно могилы Шуйских: негоже-де лежать им без «службы по святых отец правилам». Чтобы полякам легче было решать такие сложные упокойные дела, москвичи дали коронному канцлеру Яну Жадику (какая говорящая фамилия!) десять сороков соболей, да еще разных подарков разным польским сенаторам. Ян Жадик обернулся мигом и вскоре заявил, что его королевское величество дало добро на перезахоронение Шуйских на родине. При этом хитрый канцлер прибавил, что «…если бы Сигизмунд был еще жив, то он бы ни за что ни одной кости не отдал, хоть бы ему палаты золота насыпали».

Если бы Жадик знал! Вопрос о возвращении останков Шуйских в Москву был для царя и его окружения настолько важен, что послам было велено торговаться, и если бы поляки запросили денег, то в посольском наказе было условлено: давать до 10 тысяч рублей (!) и «…прибавить сколько пригоже, смотря по мере, сказавши однако: этого нигде не слыхано, чтобы мертвых тела продавать». Хорошая соболиная шуба в Москве стоила 70 рублей — и канцлер мог бы купить себе сотню шуб.

Царские останки, а также останки его брата и невестки с царскими почестями отправили в Москву, где они были торжественно захоронены 11 июня 1635 г. в Архангельском соборе.

Но и на этом польская одиссея царя Василия Ивановича не закончилась. Нет, его останки уже мирно покоились в родной земле, но тут в Москве спохватились, что осталась часовня с памятной плитой как напоминание о том Смутном времени. В 1647 г. московские послы обратились к королю Владиславу через польского подданного православного вероисповедания киевского воеводу Адама Киселя[129] с просьбой уничтожить часовню или хотя бы снять плиту. Король Владислав в то время обдумывал поход против турок и татар и рассчитывал на московскую помощь. Потому он пошел на компромисс и заявил, что часовню разрушить никак нельзя, ибо там проводят службу его православные подданные (что было ложью), однако он не против отдать плиту. Московские послы удовлетворились сим ответом. Вскоре Адам Кисель на специальных подводах отправил указанную плиту в Москву в сопровождении ротмистра Николая Воронича. 10 марта 1648 г. ценный груз прибыл в Москву.

Обрадованный царь Алексей Михайлович приказал выдать ротмистру соболей на 100 рублей и наградить также сопровождавших его лиц, а Киселю отправил благодарственную грамоту. Плита же чудесным образом благополучно пропала. А вскоре уже Польшу захлестнули волны Большой смуты. Не стоило полякам продавать свою историю, ой не стоило…

Но и после того отголоски «царевой укоризны» не исчезли. Как вы помните, придворный художник польского короля Томмазо Доллабелла написал панегирическую картину, посвященную представлению гетманом Жолкевским царя Василия и его братьев королю Сигизмунду. В 1703 г. тогдашний польский король Август II, а по совместительству саксонский курфюрст Фридрих Август I, принимая своего союзника, московского царя Петра Алексеевича в Варшавском замке, не преминул ему сию картину показать. Петр I, считая существование в Варшаве подобной картины обидным и позорным для Московского государства, упросил курфюрста подарить ему эту картину.

Август, сидевший на дотациях союзника, согласился. (Тем более что хитрый немец забыл сказать царю, что существует еще копия картины в Краковском музее.) Картину отправили в Россию — и там следы ее потерялись. Конечно, вряд ли Петр стал бы выставлять ее напоказ — но и весьма сомнительно, что картина разделила участь памятной плиты (т. е. была тайком уничтожена). Автор этих строк встречал сведения, что последний раз эту картину видели в конце XIX в. в художественной коллекции магнатов Сангушек. Так может стоит ее поискать?

Правда, мне картина Доллабеллы вовсе не кажется шедевром изобразительного искусства — она представляет скорее исторический интерес.

Однако долгое время о подлиннике картины Доллабеллы ничего не было слышно. И вот в 1853 г. один юный ученик Краковской школы изящных искусств дерзнул написать свой собственный вариант своей картины. Звали ученика. Ян Матейко. И хотя у картины некоторые ценители искусства находили определенные изъяны, уже тогда чувствовалось, что писал ее будущий Великий Мастер.

Первая картина Яна Матейко нашла своего покупателя — антиквар Тафет приобрел ее за 30 гульденов. Но это уже другая история…