Тюрьма имени свободы

Не нами сказано

В стране баррикад

Капля учила стихи: «Где с пулей — встань, с винтовкой — ложись, где каплей льешься с массами…»

В стране баррикад это была обычная ситуация, но Капля немножко не понимала: почему нужно вставать с пулей, а ложиться с винтовкой, а не наоборот? Но Капле нравились эти стихи. Ей нравилось быть каплей в бурном потоке.

И совсем ей не обязательно знать, куда мчится этот поток: орошает ли он поля, или затопляет населенные пункты. Она считает себя живительной влагой, но если ей скажут: с пулей встань, с винтовкой ложись… Капля твердо знает (хотя какая твердость у жидкости!), что тот, кто сегодня течет не с нами, течет против нас, льет воду не на ту мельницу. Однажды и о ней подумали, что она льет воду не на ту мельницу. Ей ничего не сказали, но она почувствовала вокруг какое-то охлаждение. Какое-то странное молчание. Будто на похоронах, а она как будто в гробу.

Ей захотелось оправдаться, но она не знала в чем. И перед кем. Никто ее не обвиняет, но Капля чувствует: атака на нее началась. Как в кинофильме «Чапаев»: пам-пам, пам-пам, пам-пара-рам-пам… Психическая атака. Вот тогда она дала себе слово: всегда литься с массами и никогда, никогда не выделяться из масс.

Капля была мягкая, чувствительная, а Винтик твердый и умный. Поэтому он писал книгу. Правда, в стол. Писал, писал и все в стол, в стол. Такое было впечатление, будто он ввинчивается в стол, но почему-то считалось, что он стол расшатывает, а не укрепляет. Его уже предупреждали: не расшатывай! Но он иначе не мог.

И однажды он услышал: пам-пам, пам-пам, пам-пара-рам-пам… Психическая атака. Та, в «Чапаеве», еще не была такая психическая, там, по крайней мере, было видно, откуда наступают. А тут — ну совершенно ничего нет, но что-то назревает, сгущается. И тихо так, еле слышно: пам-пам, пам-пам, пам-пара-рам-пам… Не на вас, а мимо вас. Но мимо вас, а не кого-то другого. Свистят мимо взгляды, как пули на войне. И вдруг — тихо так, вкрадчиво:

— А что автор хотел сказать в своем произведении?

Школьный вопрос. Как будто автор хотел сказать одно, а сказал совершенно другое.

И — без всякого перехода — здравицы, аплодисменты. Всем уже ясно, что автор хотел сказать. Такого в то время никто не хотел сказать, а автор хотел, он пытался. Он был по ту сторону баррикад, когда все были по эту. У него хватило твердости.

На баррикаде устанавливаются микрофоны, и все начинают от них выступать. От одного микрофона Винтик, от другого Капля, они теперь народные избранники. Раньше им говорить не давали, им мешали… Кстати, где они, те, кто мешал? Где их косые взгляды, неясные лица? Все взгляды прямые, лица ясные и открытые. И Капле от этого так легко. Вот когда она по-настоящему льется с массами. Каплей, конечно, а чем же еще? Чтобы литься с массами, нужно непременно быть каплей.

Сны Вассермана

Вассерману снились исторические сны. В одном он был Сократ, в другом — Юлий Цезарь. Кстати, познакомился с Клеопатрой, симпатичная женщина.

А однажды приснилось Вассерману, что он Чингисхан и ведет на Русь орду, причем не татаро-монголов, а татаро-евреев. И вдруг евреи взбунтовались: не хотим, говорят, идти на Русь, там наши родные братья украинцы. Лучше мы пойдем на Америку или на Западную Европу. Там, кстати, лучше и со снабжением.

В другой раз Вассерману приснилось, что он Фердинанд Арагонский. А жена у него Изабелла Кастильская. Они надеялись, что от этого брака родится Испания, а она все никак не рождалась, потому что ей мешали местные арабы.

Торквемада говорит: надо арабов отделить от государства. А заодно и евреев. Почему евреев? Разве кто-нибудь говорил про евреев? Почему у нас чуть что — сразу евреи?

Торквемада — башковитый старик! — говорит: нельзя арабов отделять без евреев. Они связаны исторически.

Но евреи — богатство нации, доказывает Вассерман-Фердинанд.

— Отделять надо по-умному, — объясняет башковитый старик. — Сначала отделить богатство от евреев, а уже потом евреев от государства.

Стали прикидывать, куда девать евреев. У арабов хоть есть арабские страны, а евреям вообще деваться некуда.

Жена Изабелла говорит: — Тут ко мне приходил Колумб. Он собирается что-то открыть, и тогда евреям сразу будет куда ехать.

Все так и случилось. В текущем во сне у Вассермана 1492 году арабов и евреев с треском вышибли из Испании, и в том же самом году (надо же, успел!) Христофор Колумб открыл Америку.

Правда, арабы и евреи долго еще не могли отделаться друг от друга. Вассерман уже давно проснулся, а они все никак не могли отделаться.

«И это называется — товарищи по несчастью! Столько было несчастий, что уже давно можно было стать товарищами!» — думал Вассерман, погружаясь в сон, где народы его страны как раз становились товарищами после известного несчастья 1917 года.

Проект профессионализации любительской страны

У нас любительская страна, для нее главное, чтоб ее любили. Поэтому к профессионалам она всегда относилась с некоторым опасением: а вдруг они не будут ее любить? И кроме того: профессионалам надо платить, а любители готовы работать бесплатно.

Хотя начиналась наша страна не с любителей, а с профессионалов. С профессиональных революционеров. Но когда революция закончилась, им негде было проявить свой профессионализм, и они попытались продлить в стране революцию, разжечь затухающую классовую борьбу. Ведь это было единственное, что они умели делать.

Но с годами стало ясно, что любовь к своей стране не может заменить профессионального к ней отношения. Как бы врач ни любил больного, он его не вылечит, если не умеет лечить. И как бы глава правительства ни любил быть главой правительства, он, помимо этого, должен уметь профессионально руководить государством.

И тогда в стране широким фронтом развернулось сражение за профессионализм. Первой, как ей и положено, вступила в сражение армия. Солдаты и офицеры были за профессиональную армию, генералы и маршалы — за непрофессиональную. Потому что непрофессиональной армией легче руководить. С любителей вообще меньше спрашивается.

А кто у нас будет делать бесплатную работу? Наша государственная система рассчитана на то, чтобы какая-то часть населения делала бесплатную работу. Раньше ее делали колхозники в колхозах, заключенные в лагерях, а теперь вся надежда на армию. Поэтому генералитет высказывается в том смысле, что для профессиональной армии страна еще не созрела. Понадобится слишком много времени и средств: ведь каждого солдата нужно обучить и при этом им деньги платить, а не то, что платят сегодня.

Но на самом деле это не так: в нашей армии все профессионалы. Генералы — профессиональные офицеры, офицеры — профессиональные сержанты, сержанты — профессиональные солдаты, солдаты — профессиональное гражданское население. И для того, чтоб создать профессиональную армию, понадобится всего несколько передвижений: маршалы разжалуются в генералы, генералы — в офицеры, офицеры — в сержанты, сержанты — в солдаты, солдаты — в гражданское население.

И сразу вся армия станет профессиональной. Сэкономленные средства пойдут на повышение зарплат. И сразу отпадет необходимость воровать, эксплуатировать труд солдат, продавать оружие частным бандам.

То же самое и на производстве: разжаловать академиков в профессора, профессоров — в инженеры, инженеров — в рабочие. И рабочих разжаловать: лишить жалования, если работать не хотят.

Но пока не получается. Наша привычная классовая борьба все больше переходит в кассовую борьбу: кто больше загребет, тот и победитель.

Слова, выкинутые из песни

Разговор с товарищами

— Товарищ Дзержинский, почему вы переименовали ЧК? Не потому ли, что ваши чрезвычайные дела стали повседневными, будничными делами?

— Что и говорить, работы прибавилось.

— Но почему ГПУ? Как расшифровать ГПУ? Или, может, не нужно расшифровывать?

— Почему же, давайте расшифруем. ГПУ — это Государственное Политическое Управление.

— Что-то вроде Политбюро?

— Нет, зачем же… хотя в общем-то…

— Товарищ Ягода, почему вы переименовали ГПУ? Там хоть было ясно, что сажают за политику. А что такое НКВД?

— Народный Комиссариат Внутренних Дел.

— Ничего себе, товарищ Ягода. Значит, у нашего государства нет других внутренних дел, кроме как сажать и расстреливать?

— Спросите у Ежова. Он занимался этим более вплотную, чем я.

— Товарищ Ежов! Николай Иванович! Даже как-то неудобно. В бане мы моемся, так она и называется баней. В парикмахерской стрижемся, так она и называется парикмахерской. А здесь сажают, расстреливают, а называют какими-то загадочными внутренними делами.

— Я ничего не называл, ничего не переименовывал. НКВД принял, НКВД сдал. Да и был я недолго — всего-то два года.

— Неужели два года? А успели вы много. Натворили внутренних дел.

— Наломали внутренних дров. Меня ж за это и расстреляли.

— Товарищ Берия, вы крупный специалист по внутренним делам. Неужели мордовать людей — это и есть внутренние дела нашего государства?

— Как вы не понимаете? Внутренние — это на случай, если станут интересоваться другие государства. Им можно будет ответить: это наши внутренние дела.

— Товарищ Шелепин! — Спросите у Семичастного! — Товарищ Семичастный! — Спросите у Андропова! — Товарищ Андропов! — Спросите у Чебрикова! — Товарищ Чебриков! — Спросите у Крючкова! — Товарищ Крючков!

— Неужели ко мне? Значит, все же разрешили свидание. А то сидишь здесь, сидишь…

— Вы же у себя, товарищ Крючков. Так что поудобней устраивайтесь, чувствуйте себя, как дома…

Сидит товарищ Крючков. Это его внутренние дела. Которые, как он надеется, обеспечат ему государственную безопасность, а там и проложат путь к политическому управлению. Государственному Политическому Управлению. Зашифрованно — ГПУ.

Живые и мертвые

Приходят к муравью друзья, печально хмурят брови:

— Хотим тебя похоронить, прости на этом слове.

— Да что вы, братцы, я живой! Зачем вы сняли шапки?

Качают братцы головой, заламывают лапки.

— Наш милый брат! Наш добрый друг! Нам бесконечно жалко! — и муравья они берут, влекут его на свалку.

Но он не мертвый, он живой, во здравии и силе, а потому идет домой, а не лежит в могиле.

Приходят к муравью друзья: — Старик, ты нас не понял. Мы выплакали все глаза, а ты не похоронен.

И, взяв беднягу без труда, как милого дружочка, они ведут его туда, где можно ставить точку.

Но он не мертвый, он живой и жить еще способен, а потому идет домой, а не лежит во гробе.

Друзья, конечно, тут как тут, и, к уговорам глухи, они опять его берут… Ну, словом, в том же духе.

Из всех гробниц, из всех могил сбегал домой покойник, покуда не сообразил, что там лежать-спокойней. Никто тебя не теребит, никто не докучает, и все живые муравьи в тебе души не чаят.

С тех пор бедняга муравей лежит вдали от дома. И кто-то из его друзей, смеясь, сказал другому:

— Как будто малый не дурак, а главного не понял. Других хоронят разве так! А он — взаправду помер.

Процесс выживания в серной кислоте

Жить в серной кислоте нельзя, в ней можно только выживать, а это далеко не одно и то же. Хотя некоторые всю жизнь выживают, но при этом думают, что живут.

Есть три ступени выживания: не совсем жизнь, совсем не жизнь и просто уже совсем, без всякого упоминания жизни. При выживании эти ступени должны идти в обратной последовательности, но обычно последовательность бывает именно эта.

Серная кислота — жидкость, поэтому, чтобы в ней выжить, нужно прежде всего не утонуть. А для этого необходимо наладить дыхание и правильное водоснабжение организма.

Вдыхаем кислород — выдыхаем сероводород. Пьем воду — сплевываем серу. Как будто ничего сложного, но нет уверенности в завтрашнем дне. Живешь, как на пороховой бочке, точнее, на серном ведре, потому что в каждой бочке пороха содержится ведро серы.

Для уверенности в завтрашнем дне нужен углерод. Углерод — один из главных элементов жизни, а сера — элемент смерти, например в том же порохе. Она не создает, а убивает жизнь.

Избавиться от серы — это был бы прогресс, но в условиях серной кислоты любой прогресс оборачивается реакцией. Реакцией обмена, замещения, вытеснения. Кто кого вытеснит, тот и выживает.

Плывем на рынок. Осторожно, чтоб не утонуть. Тут каждый норовит утопить, поэтому нужно быть очень внимательным.

Обстановка на рынке взрывоопасная, криминогенная, поэтому постоянно требуется сера. Но могут возникнуть моральные проблемы. Обменяв нашу серу на углерод, мы усугубим криминогенную обстановку. Кому-то от нашей серы непоздоровится.

Однако выживание несовместимо с моральными соображениями. Каждый выживает сам по себе. Сам за себя. Исключительно в собственных интересах.

Все в порядке! На какое-то время мы выжили в серной кислоте. Но лишь на короткое время. Если расслабиться, начать просто жить, то долго не проживешь, потому что жизнь в серной кислоте практически невозможна.

Только выживание. А оно требует постоянного напряжения. Это только в сказках можно жить-выживать. На выживание в серной кислоте никакого здоровья не хватит.

Ностальгия по холере

Сегодня у нас чума, а когда-то была холера. Холера — болезнь для избранных, ею болеют только люди. Если уж заболел холерой, можешь быть уверен, что ты — человек (иногда не хватает этой уверенности). А если чумой заболел, то это еще вопрос, потому что чумой болеет и всякая нечисть.

Эх, холера! Вот это была болезнь! От нее даже иногда выздоравливали. Некоторые еще лучше себя чувствовали, чем до болезни, говорили, что холера прибавила им здоровья.

А холерные бараки? Разве их можно сравнить с чумными ямами? Причем каждый больной холерой имел право на место в холерном бараке, среди людей, потому что холера — болезнь человеческая. А сегодня у нас ничего человеческого почти не осталось. Свалят тебя в чумную яму, польют известью, и лежи, отсыпайся.

И мы еще были недовольны. Холерой недовольны! Хотя лежали не в ямах, а в нормальных барачных условиях, и некоторые даже выздоравливали. Но все равно мы были недовольны. Вот и имеем теперь чуму.

Конечно, чума — более демократическая болезнь, потому что ей подвержена всякая тварь, а не только избранное человечество. Но демократия хороша, когда она вытаскивает из ямы, а не сваливает в нее.

Хотя некоторые и сейчас, при чуме, продолжают ругать холеру. Говорят, что это было закрытое барачное общество. Им подавай открытую яму, чтоб можно было известь открыто воровать, сплавлять ее на все четыре открытые стороны.

Но в большинстве своем народ вспоминает холеру хорошо и надеется, что она еще, возможно, вернется. И провозглашает народ:

— Холера на нашу голову! Где ты, холера на нашу голову?

И на свадьбах, именинах и других торжествах самое лучшее пожелание:

— Чтоб тебя холера забрала!

Цап-номенклатура

Как понятно из названия, речь идет о работниках аппарата. Не фотоаппарата. Не киноаппарата. А Центрального Аппарата по созданию в стране неудобств.

ЦАП-номенклатура создает неудобства как для общества в целом, так и для каждого человека в отдельности. Перекрывает движение, пишет на дверях: «Хода нет» или и того страшнее: «Нет выхода». При этом, не оставляя гражданам ни входа, ни выхода, ЦАП-номенклатура следит за тем, чтобы они не скапливались в неположенных местах, — то есть во всех местах, за исключением очередей, поскольку в очередях граждане не нарушают, а соблюдают порядок. Если бы всех людей страны выстроить в одну очередь, в стране был бы идеальный порядок. Все стояли бы в порядке очереди, а на беспорядок просто не хватило бы людей.

А зачем вообще нужны неудобства? Почему бы не строить жизнь из одних удобств? Все дело в том, что удобств хватает лишь на небольшую часть населения, а для остальной части удобства заменяет преодоление неудобств. Что-то достал, выстоял, выбегал. Чем больше неудобств, тем больше возможности их преодоления, а значит — создание того, что заменяет в нашей жизни отсутствующие удобства.

Представьте, что в ваш совершенно здоровый организм вставлен аппарат, регулирующий все жизненные процессы. Когда, например, делать выдох, а когда вдох, когда вещества усваивать, а когда напрочь удалять из организма. Все это, конечно, осуществляется и само по себе, но если поручить руководство этими процессами аппарату, это войдет в привычку и станет необходимостью.

И вот вы вдохнули. Пора выдыхать. Но из аппарата почему-то команда не поступает. Что-то там заело, а возможно, все силы брошены на желудочный сок. И вы сидите, сжав губы и изо всех сил удерживая воздух, поскольку на выдох еще нет указания.

И вдруг поступает указание: вдохнуть. Как, опять вдохнуть? Вы же еще не выдохнули!

Наверняка, они что-то там напутали в аппарате, но приходится вдыхать, хотя это почти невозможно. Что значит — невозможно? Для аппарата нет ничего невозможного, и вы вдохнете еще раз, если поступит команда вдохнуть еще раз.

А потом внезапно все ваши силы будут брошены на выделение желудочного сока, хотя время обеда еще не пришло и придет ли вообще — неизвестно. Зарплату задерживают, в магазинах шаром покати, а все силы брошены на выделение желудочного сока.

Но и к этому можно привыкнуть, научиться вместо сока выделять кислород, а вместо выдоха просто моргать глазами. И тогда появится уверенность, что без этого аппарата организм вообще не может функционировать.

Вот почему работники аппарата пользуются таким уважением. Организм их не уважает, он их всячески отторгает, но поступает команда выделять уважение — и он выделяет уважение. И выделит всенародную любовь, когда поступит такая команда.

Созвездие близнецов

Как образно выразился поэт, партия и Ленин были близнецы-братья. Не все с этим согласятся, потому что Ленин мальчик, а партия — девочка. Как же они могли быть братьями? Но и сестрами их назвать нельзя.

Они настолько были близнецы, что когда говорили Ленин, подразумевали — партия. А когда говорили партия, подразумевали — Ленин.

Но партия была девочка, и она стала делать ошибки. И столько наделала ошибок, что стало ясно: партия и Ленин — не близнецы. Скорее близнецы Ленин и демократия.

Так думали, пока не открылись архивы. А когда они открылись, о Ленине узнали такое, что сразу поняли: они с демократией не близнецы. Демократии близнец народ, только народ — и никто больше.

Но тут и демократия стала делать ошибки и такое вытворять, будто она и партия — близнецы-братья. Хотя они обе девочки. Девочки, но близнецы-братья.

И народ остался один. То есть, не то чтобы один. Народ не может быть один, потому что его всегда много.

Его так много, что где-то он и с Лениным близнецы-братья, где-то и со Сталиным близнецы-братья…

А где-то и с демократией. Хотя это ему нелегко. Ох как это ему нелегко!

Потому что народ — мальчик, а демократия — девочка.

Охота на бекаса

Один смекалистый бекас в охотничьем сезоне весь продовольственный запас назначил к обороне: построил крепость из харчей и зажил там, всередке, вдвоем с напарницей своей, двоюродной нететкой.

А за стеною — страшный суд: снаряды и фугасы, стрельба, пальба — идет в лесу охота на бекаса. Но он и цел, и невредим, живет себе в охотку.

— Давай немного поедим, — советует нететка.

— Молчи! Не накликай беды! — бекас ворчит сердито. — У нас еда не для еды, а для самозащиты.

А тут — гремит со всех сторон, ну просто нету спасу! Вокруг охотничий сезон, охота на бекаса.

— Вот так живешь… какая честь? К тому же век короткий… А если даже не поесть… — печалится нететка.

Ничто бекаса не спасет, ему не будет жизни: грызет нететка и грызет. И наконец — догрызла.

Лежит он, лапки вверх задрав, безропотно и кротко. И кто был прав, а кто не прав, но голод — он не тетка. Хоть выстрой крепость до небес, и это не поможет: когда снаружи враг не съест, то изнутри изгложет.

Тюрьма имени Свободы

В честь победы над тоталитарным режимом городской тюрьме было присвоено имя Свободы. Тюрьма имени Свободы (не путать с колонией имени Независимости).

Корреспондент местной газеты Семен Дедуля, впрочем, молодой еще человек, предъявил у входа редакционное удостоверение, но оказалось, что тюрьма уже вошла в рынок и впускает не по удостоверениям, а по деньгам. Дедулю это не смутило: он как раз получил зарплату и, легко оплатив свой вход, проследовал от ворот к центральному корпусу.

Но здесь его остановили и, не взглянув на удостоверение, снова впустили по деньгам. Секретарше директора он вытряс на стол последние остатки зарплаты.

Генеральный директор, давний завсегдатай подобных мест, начал свою карьеру с того, что приватизировал тюремную камеру, получив возможность запирать ее изнутри. Когда освободилась камера по соседству, он приватизировал и ее, открыв небольшое коммерческое предприятие по перераспределению передач, которые теперь назывались гуманитарной помощью. Дело быстро росло, и вскоре директор приватизировал целый этаж, затем еще этаж, пока вся тюрьма не перешла в его собственность. Многочисленные его подельники и сокамерники по прежним отсидкам стали его спонсорами и держателями акций. Впрочем, акции распределялись как среди уголовных, так и среди правоохранительных лиц, создавших по стране немало совместных предприятий.

Генеральный директор тюрьмы был великий мечтатель. Дедуля вспомнил другого великого мечтателя, который приватизировал старую тюрьму народов, преобразовав ее в новую тюрьму народов. В теперешних условиях это было трудней, потребовались крупные капиталовложения. Метр полезной площади сегодня стоит полдоллара в неделю, но это все же дешевле, чем в гостинице, поэтому здесь иногда останавливаются даже иностранцы.

Директор подвел корреспондента к окну, за которым простирался сад — вплоть до забора с колючей проволокой.

— Посмотрите на этот сад. Его сажали заключенные. — Директор улыбнулся: — Их сажают — и они сажают, это естественно. А как вам нравятся эти скульптуры? Пока что это Ленин, но мы уже договорились с Грецией. А вон там, в кустах, видите домик? Это дом свиданий, пользуется большой популярностью в городе. Дороговато, правда: пребывание в саду — четверть доллара в час, а в самом домике — два доллара. Собираемся построить еще несколько домов свиданий, чтоб удовлетворить растущие запросы не только заключенных, но и остального населения города.

Все это было прекрасно. Но когда Дедуля простился с директором, оказалось, что за выход нужно платить еще больше, чем за вход. С удивлением узнав, что у корреспондента нет денег, директор предложил самый простой и естественный выход из положения:

— Посидите пока у нас. Большой камеры не обещаю, только то, что бесплатно положено. Питание тоже на уровне бесплатного. Свидания раз в полгода, баня раз в десять дней.

Так и остался Дедуля в тюрьме. Стал работать в тюремной газете. Со временем приватизировал газету, развил большую редакционную деятельность. Появились и доллары. Раз в неделю встречается в доме свиданий с женой, а с детьми и того дешевле — прямо в саду, за четверть доллара. Собирается приватизировать еще две-три камеры, чтобы забрать семью, а если дела пойдут хорошо, то и остальных родственников, чтоб они не мучились на свободе.

Наука просыпаться

Приснился я себе молодым, здоровым и в отличном настроении. Даже сам себе не поверил. Не может быть, думаю. Наверно, это я себе снюсь.

Приснился я себе в городе Киеве, на берегу Средиземного моря. Спускаешься с Владимирской горки и в море — бултых! А из моря выходишь прямо к Золотым Воротам.

Когда пришла пора просыпаться, я подумал: а не прихватить ли чего из сна? Напаковал два чемодана, притащился на пропускной пункт — туда, где у нас просыпаются.

Досмотр проводил майор госбезопасности, знакомый мне по прежним временам. Он сделал вид, что меня не узнал, — видно, пересмотрел свои прежние позиции.

— Что это у вас в чемоданах? — спрашивает майор. — Ух, какие тяжелые!

— Да ничего там такого нет. Немного здоровья, немного молодости. Там, куда я проснусь, у меня со здоровьем плоховато.

— Не положено, — говорит майор и вытряхивает из чемоданов все содержимое. А потом требует вывернуть карманы, из которых у меня уже капает Средиземное море.

Я говорю: как же так? Ведь я не чужое беру, свое же здоровье, свою же молодость. А что до моря этого Средиземного, гражданин начальник, так его же от нескольких капелек не убудет.

— Вот здесь и пользуйтесь, — говорит майор, — а просыпаться с этим не положено.

— Но не могу же я совсем не просыпаться!

— Ну почему же… Некоторые не просыпаются.

Но я все же проснулся. Причем даже с лучшим самочувствием, чем уснул. И не могу понять: откуда такое самочувствие? Ведь все здоровье я оставил там, откуда проснулся.

А потом вспомнил: когда паковал чемоданы, несколько крошек кинул в рот, чтоб не пропадали. Вот только их и удалось вывезти.

Когда в следующий раз я приснился себе в городе Киеве, то уже не стал паковать чемоданы. Проглотил, сколько проглотилось, и — вперед!

Майор (он уже успел стать полковником) даже обиделся:

— А где ваши чемоданы? Без чемоданов я не могу производить таможенный досмотр!

Но я ему только карманы вывернул и проснулся как ни в чем не бывало.

И опять себя лучше почувствовал. Наглотался во сне здоровья.

Теперь я понимаю, почему врачи советуют больше спать. Потому что во сне здоровья много, а в жизни — в обрез. И если ты не дурак (а ты, конечно, не дурак, если, живя в таких условиях, до сих пор ухитряешься просыпаться), то ты все, что угодно, вывезешь, и не только из сна — с того света.

Жизнь такая, что и во сне приходится не дремать. Если во сне дремать, можно вообще не проснуться.

Брызги действительности

Если всех преступников выпустить на свободу, то честного человека сможет защитить только тюрьма… Собственно говоря, именно это она и делает.

Закон — что запретный знак у дороги: не запрещение в принципе, а предложение ехать в объезд.

Никита Сергеевич Хрущев любил говорить о героизме. «Героизм в наших условиях — не только порыв, упорство, прилежание. Это вместе с тем умение, знания, высокая культура…»

Это ж до чего нужно было довести страну, чтобы в ней культура стала героизмом!

Когда человек поднимает одну руку, он отдает только голос, а когда две руки — он отдает все.

В тоталитарном государстве молчание — знак несогласия.

Когда народ безмолвствует, он тише воды, ниже травы. В народе тихость всегда сочетается с низостью.

У советских издателей к писателям было двоякое отношение: одних они любили печатать, но не читать, а других — читать, но не печатать.

В спортивных соревнованиях для закрытых помещений на первое место вышли Бутырки, на второе — Лефортово.

В высокоразвитых странах гора идет к Магомету. В слаборазвитых — Магомет идет к горе. А наш Магомет выдавал на-гора. Семьдесят лет он выдавал на-гора, пока все это оттуда не свалилось ему на голову.

В своей неустанной борьбе советский человек преследовал высокую, благородную цель. Непонятно только, за что он ее преследовал.

Свобода действий

Эссе, сэр!