Монотонная мелодия звучала всё громче, и тусклые зрачки Огуме засветились юношеским блеском. В изумлении наблюдал я, как этот дряхлый человек преображался прямо на глазах. Старик распрямлял свое покрытое морщинами тело и, слегка покачивая головой, бормотал непонятные мне слова песни. Причудливо светилась в свете факела жидкая борода Огуме. Он строил при этом гримасы, время от время обнажая разрушенные бетелем[16] зубы, о самом существовании которых было трудно подозревать, глядя на его впалые щеки.
Собравшиеся вокруг нас гоарибари давно уже забыли о присутствовавших белых людях и затянули старую, как сама Новая Гвинея, песню, предшествующую четвертованию «длинной свиньи», то есть тела убитого врага. Медленно вращались катушки магнитофона, регистрируя паше первое пребывание в новогвинейской деревне.
Мы уселись со Стахом прямо на земле и, подталкивая друг друга локтями, боялись нечаянно брошенным словом нарушить настроение этого удивительного вечера в новогвинейской деревушке Омаумере, затерянной в солончаковых болотах, образующих дельту реки Кикори.
Весь вчерашний день мы были близки к отчаянию. Правда, сейчас же после прибытия нас приветствовал, как подобает, местный лулуаи — деревенский староста. Целые стайки детей не отступали от нас ни на шаг, но женщины прятались в глубине своих жилищ, и повсюду, куда бы мы ни направляли объектив, замирала нормальная жизнь. В лучшем случае мужчины становились навытяжку, нагоняя этим на нас глухую тоску. День близился к вечеру, а мы все еще оставались непрошеными гостями.
Помог, как это обычно бывает, случай. Чтобы проверить батарейки в магнитофоне, — поскольку в этих краях необычная влажность, — я записал беседу двух юношей, отлеживавшихся в тени соседней хижины. Контрольное воспроизведение записи возымело ошеломляющий и… благословенный для нас эффект. Вся деревня сбежалась послушать. Я должен был повторить передачу более десяти раз. Магнитофон в Омаумере произвел небывалый фурор.
Наш австралийский чичероне, Гэс, сразу же использовал это обстоятельство, обратившись к собравшимся с длинной речью на языке моту, из которой следовало, что один белый маста[17] с ящиком «забрать голос и быстро-быстро отдать голос» и второй маста, делающий снимки «изображение прийти, изображение уйти», много слышали о чудесной деревне Омаумере и специально проделали длинный-длинный путь, чтобы познакомиться с людьми гоарибари, с их деревней, с их резьбой, чтобы послушать их песни, а затем захватить все это с собой в большую деревню, где племя белых людей жаждет познакомиться с людьми из Омаумере.
Эта речь, переведенная на местный язык молодым, шустрым парнишкой, произвела хорошее впечатление. Лулуаи, тултул (административная должность) и старейшины деревни стали совещаться, а все остальные ожидали их решения.
Взволнованный, я шепотом спросил Гэса:
— Думаешь, получится из этого что-нибудь?
— Наверняка вам станет теперь легче, но придется несколько подождать… Здесь всё требует времени, это вам не Европа.
Степенные мужи судили и рядили добрых три четверти часа. Наблюдая за ними издали, мы обратили внимание и на живой обмен мнениями и на долгие минуты раздумий. Наконец лулуаи подошел к нам и, словно искушенный дипломат, заявил, что он и гоарибари из его деревни чувствуют себя польщенными знакомством с людьми из племени белых маста. По этому поводу сегодня вечером состоится выступление хора и будет дан торжественный прием. Белый маста, который хочет «делать снимки», вправе вдоволь фотографировать завтра всех, в том числе и женщин. Единственное желание жителей деревни состоит в том, чтобы ящик «быстро-быстро отдавать голос», принадлежащий другому маста, действительно отдавал этот голос после каждого выступления.
Это условие мы сразу же приняли.
И вот в темноте влажного вечера, озаряемой дымящимися факелами, мы слушали песни, которые некогда распевали перед тем как испечь «длинную свинью».
Огуме сидел выпрямившись, словно палку проглотил. Старик ритмически покачивал корпусом в такт все более оживлявшейся мелодии и подымал стиснутый кулак, будто держал в нем копье. Он, вне сомнения, вспоминал годы своей молодости. Как завороженный, глядел я на его посеревшую, покрытую рубцами кожу, на большое отверстие в носовой перегородке, на растянутое чуть ли не до плеча ухо с исковерканной раковиной.
Умолкла песня, лулуаи взглянул на меня и одновременно тултул придвинул миску с саго, перемешанным с кусками краба или рыбы. Я перекрутил катушку, и магический «ящик белого человека» начал повторять ритуальную песню гоарибари. Новогвинейцы выслушали передачу с вниманием артистов, проверяющих произведение, которое им предстоит исполнить, а дети, подталкивая друг дружку, вскрикивали вне себя от восторга.
Пошептавшись некоторое время, старики сообщили, что будут продолжать петь. Я включил магнитофон, протянул руку к миске и осторожно взял банан.
До поздней ночи пели жители Омаумере. Звуки песен проносились над черной, как деготь, бездной реки, замирая в густых мангровых зарослях, где отдавались эхом, которое отражалось от плетеных циновок, покрывавших хижины островитян.
На следующий день деревня с виду нисколько не изменилась. Однако куда-то исчезли кофточки, прикрывавшие по указаниям миссионеров женскую грудь, а вместо них на молодых девушках появились украшения из свиных клыков; браслеты, сплетенные из луба, и ожерелья из мелких ракушек. Люди улыбались Стаху и мне, не прерывая своих обычных занятий. Пусть племя белых маста узнает, как живут и трудятся гоарибари!
Плетением красивых циновок и корзинок, как и сбором саго, занимались главным образом женщины. Мужчины же были поглощены выдалбливанием лодок и приведением в порядок оружия — копий, луков и стрел. Всё это было ново и интересно для нас.
С невольной улыбкой думал я об европейских музеях, где примитивные лодки-однодеревки считают ценными экспонатами, тогда как здесь… их изготовляют повседневно. Нужно было видеть, с каким умением местные гребцы стоя вели свои утлые, продолговатые лодки, с какой ловкостью орудовали тяжелыми веслами и как много времени уделяли тому, чтобы их разукрасить.
Мы же бродили по этому маленькому замкнутому мирку, фиксируя на магнитофонную ленту и кинопленку диковинную страну. За несколько дней мы успели приобрести здесь преданных друзей.
Старик Огуме с явным удовольствием раскуривал мои сигареты. Мы садились порой на примитивной, приподнятой над землей бамбуковой веранде его хижины и беседовали, разумеется, жестами. Старик закатывал глаза и рассказывал о чем-то, чего я, конечно, не мог понять, однако внимательно следил за его речью, словно выслушивал отрывки из рыцарского эпоса времен крестовых походов. А ведь еще совсем недавно крестоносцы, очутись они в этих краях, показались бы здесь представителями мира отдаленного будущего, глашатаями времен, которые открыли перед нами космонавты.
Однажды Огуме, видно, решил доставить мне особое удовольствие. К тому времени мы уже совсем подружились. Когда я навестил его в обычный предвечерний час, старик уже ожидал меня и очень обрадовался, увидев, что я уставился на него широко раскрытыми глазами.
Наряд Огуме блистал своим великолепием. В носу торчала большая кость, а дырки в исковерканной ушной раковине были заткнуты кусочками тщательно обработанного дерева. Несколько белых и красных штрихов, выведенных растительным пигментом, придавали его лицу весьма воинственное выражение. На голове и шее старика красовалась повязка из меха австралийского опоссума. Весь этот изысканный наряд завершался многочисленными браслетами на ногах и руках, искусно сплетенными из пальмового луба и мелких разноцветных кораллов.
— Твой наряд, старик, великолепен, — сказал я, похлопав его по плечу.
И Огуме, гордясь тем, что «понимает по-польски», вместо одной, как обычно, взял три сигареты.
Вторым моим другом в Омаумере был Пуам. Шустрый мальчонка, окончивший какую-то небольшую миссионерскую школу, знал несколько английских слов и выделялся среди ровесников своими смышлеными глазами. Пуам сразу же сообразил, что нам нужно, и стал водить по хижинам, где можно было увидеть произведения искусства местных художников. Чаще всего это была резьба по плоской доске, расцвеченная растительными красителями. Некоторые из этих творений походили на картонных кукол европейских детей, с той только разницей, что краски здесь были ярче.
Мы тщательно снимали все на кино- и фотопленку, а жители Омаумере, гордясь произведениями своего искусства, охотно выносили их из хижин на свет божий. Пуам лакомился шоколадом и конфетами, с достоинством принимал мелкие подарки и неутомимо выполнял свои функции квалифицированного гида.
Однажды, когда он повел нас на другой край болотистого полуострова, где находилась какая-то деревня, мы увидели белеющий в траве круглый предмет.
— Череп! — вскрикнул я.
Рассмотрев внимательно череп, мы заметили на нем какие-то метки. На лобной кости неизвестный художник вырезал несложный рисунок. Взволнованные, глядели мы на эту странную находку, а Пуам пристально уставился на нас. Ему, очевидно, казалось удивительным, что столь обыденная вещь в состоянии так заинтересовать белых маста. В кудрявой его головке, видимо, мелькнула какая-то мысль, так как он изменил направление нашего похода.
Трудный переход через густые заросли продолжался с четверть часа. Наконец мы остановились перед маленькой, стоявшей обособленно хижиной. Пуам казался встревоженным и оглядывался, словно опасаясь присутствия посторонних. Теперь он уже жалел, наверное, что привел нас в это необычное место.
— Что там, Пуам?
— Маста войти, маста увидеть, — ответил паренек и спрятался в кустах.
Что было делать?
Прогнившие ступеньки лестницы немилосердно трещали, вызывая вполне понятное беспокойство. Дырявая пальмовая стреха и обтрепанные циновки на стенах пропускали внутрь много света. Хижина была полна… черепов. Беспорядочно сваленные в кучу, они скалили на нас зубы, пугали пустыми глазницами. У нас перехватило дух. Что означает этот склеп?
Мы насчитали несколько десятков черепов. У одних были повреждены кости темени, иные были целыми, но на лобной кости каждого виднелась какая-то гравировка. В зубы некоторых черепов были вплетены хлысты с рукояткой на конце.
Рискуя провалиться, мы ступали по прогнившему полу, тщательно разглядывая свою неожиданную находку. Некоторые знаки повторялись многократно.
— Пуам, эй, Пуам!
Парнишка вылез из кустов, и мы отправились в Омаумере.
Вечером Гэс, который провел на Новой Гвинее уже свыше двадцати лет, дал нам по поводу этой находки некоторую информацию.
— Все очень просто, — сказал он. — Каждое семейство в деревне имело когда-то свой родовой знак, который вырезало на черепе убитого врага, чтобы не оставалось сомнений в том, кто его победил. Ведь было время, когда парень, не добывший ни одного черепа, не считался мужчиной и не был вправе жениться. Войны и каннибализм всегда имели здесь религиозное значение. Съедали, впрочем, не только врагов, но и собственных вождей, чтобы их храбрость, благодаря этому своеобразному причастию, передавалась молодым воинам.
— Но почему все эти черепа собраны в одном месте?
— Право, не знаю, но полагаю, что это сделано под влиянием миссионеров. Кстати, должен вас огорчить. Эти два великолепных черепа, которые вы притащили, можете держать у себя здесь, на Новой Гвинее, сколько вам заблагорассудится, но… вывозить их нельзя.
Прощание с жителями Омаумере было трогательным. Все, кто мог, собрались на берегу, когда отчаливал катерок «Руби», принадлежащий правительственной администрации. Маленький Пуам долго шагал вдоль берега, помахивая нам обеими руками:
— Приезжай опять, маста! С ящиком «взять голос, быстро-быстро отдать голос»!
Катер «Руби» и его симпатичный экипаж мы встретили впервые в Баимуру, населенном пункте, расположенном между реками Пурари и Кикори. Официально он носит громкое название «город» и насчитывает около пятисот жителей. Из Порт-Морсби, административного центра и «ворот» Территории Папуа Новой Гвинеи, можно добраться туда самолетом за сто минут. За это короткое время путешественник преодолевает не только пространство, но и время — несколько эпох цивилизации.
На мокром от дождя асфальте аэродрома нас ждали высокий, сухопарый управляющий лесопильни с женой, женщина — начальник (и одновременно единственный работник) почты, полицейский чиновник и его заместитель. Впоследствии оказалось, что они составляли ровно половину всего белого населения Баимуру.
Выражение «тропическая жара» хорошо знакомо европейцам, но мало кому из них пришлось испытать такое чувство, когда при каждом вдохе вместо воздуха втягиваешь в легкие нечто вроде влажной ваты. В Баимуру при стопроцентной влажности и температуре выше тридцати градусов по Цельсию мы с удовольствием вспоминали гостиницу с кондиционированным воздухом в Порт-Морсби.
Пока выгружали довольно объемистый багаж, мы с интересом разглядывали собравшихся на аэродроме жителей Баимуру. Наше прибытие, несомненно, стало событием. Вокруг взлетно-посадочной полосы толпились стройные девушки, одетые по последней «парижской моде» — с неприкрытой грудью и в мини-юбках, целая ватага голых детей и более двадцати мужчин, возраст которых было определить нелегко.
Здесь начиналась уже подлинная Новая Гвинея.
Задумчиво смотрел я на канака-носильщика. Блестящий штатив нашей кинокамеры выглядел на его покрытых рубцами плечах предметом с другой планеты. С беспокойством поглядывали мы на жестяные коробки с пленкой; эмульсия при местной температуре и влажности легко могла поплыть, сводя тем самым на нет все наши труды. Наконец под проливным дождем мы двинулись в «город».
Две комнатки, гостеприимно предоставленные нам в доме управляющего лесопильни, составляли в Баимуру истую конкуренцию «Хилтону»[18]. Душ, изобретательно сконструированный из жестяного ведра, казался преддверием рая. Однако после короткой прогулки в полицейский участок мы снова с ног до головы покрылись потом.
Разговор начался чисто по-австралийски, с кружки пива. Я не особый любитель этого напитка. Но первую кружку холодного как лед нектара в Баимуру помню по сей день. Наша беседа проходила в дружественной атмосфере и доставила нам не меньше удовольствия, чем само пиво. Администрация любезно предоставляла в наше распоряжение правительственный катер. Несколько дней мы будем плавать в водном лабиринте дельты, а затем катер доставит нас к реке Кикори, где один плантатор собирался организовать специально для нас экспедицию вверх по реке, а также охоту на крокодилов. Ночевать нам предстояло сперва на самом катере, а затем в деревнях. Путешествие должно было начаться на следующий день рано утром.
Беседа шла под аккомпанемент ливня, который принимался в тот день уже в четвертый раз. Однако, когда мы вышли на высокий прибрежный откос, солнце снова ярко светило, но воздух казался еще более влажным. Омытые дождем заросли были усеяны цветами самых разнообразных оттенков, окружены ошеломляюще пестрой радугой летающих повсюду бабочек, некоторые из них достигали двух листов моего развернутого блокнота.
Рядом катила мутные воды река. Время от времени по ней сновали продолговатые лодки. Где-то сбоку тарахтели машины лесопильни, доносились крики аборигенов, доставлявших к пристани плоты из сколоченных вместе деревьев.
Мы заговорили было о необходимости обезопасить эмульсию кинопленки, но как раз в тот момент внезапно раздался треск падающего кокоса, мы ринулись в разные стороны. Тут было уже не до «безопасности» и «охраны труда в тропиках». Да, здесь не отдохнешь под сенью тенистой пальмы, как это усердно рекомендуют авторы многих экзотических повестей.
Приняв перед ужином прохладный душ, сменив рубашку и носки, мы подумали, что в ближайшие дни уж не придется пользоваться благами цивилизации и распивать виски со льдом на застекленной веранде, но, несмотря на это, с нетерпением ждали начала нашего путешествия.
Хозяин, пожелав спокойной ночи, заранее посетовал на кваканье лягушек, которое будет мешать нам спать. «Кто станет горевать из-за таких пустяков», — подумал я, вспоминая, как квакают мазовецкие лягушки во время пикников у нас на родине.
Из запланированной вечерней прогулки ровно ничего не получилось. Если на вас накинется целое полчище комаров и начнет кусать так, как будто вонзаются лезвия кинжалов, то все очарование лунной ночи сразу же пропадет. Москиты мучали нас ужасно, поэтому мы возвратились в душные комнатки, где на месте оконных стекол были большие москитные сетки. Однако и тут не находили спасения: самые въедливые комары умудрялись каким-то образом проникнуть в комнату. Так что мы вынуждены были искать убежища под муслиновым пологом. Измученный жарой, комарами, валялся я в душной комнате и философствовал про себя. Вдруг резкие, пронзительные звуки заставили меня вскочить. «Носорог? — подумал я. — Но ведь здесь они не водятся. Так что же это?» Оказалось… лягушки. Те самые, о которых говорил наш хозяин. Глотки у этих тварей были такие, что они могли заглушить два рояля фирмы Бехштейн. До меня доносилось нечто среднее между ревом моржа, хрюканьем раздраженной свиньи и бульканьем индюка. И, о ужас, эти звуки отчетливо раздавались под самым окном. Хозяин оказался прав. Здешние лягушки лазали по деревьям и стенам домов словно обезьяны.
— Не слышишь ли ты какого-то шума? — произнес из-за перегородки Стах сдавленным голосом.
— Да! — рявкнул я, чтобы перекричать лягушек, — Это не иначе, как колыбельная, передаваемая радиостанцией Баимуру.
Однако тут уже было не до шуток. Положение становилось серьезным. О том, чтобы прикрыть голову подушкой, не могло быть и речи — духота стояла нестерпимая. Оставалось лишь ждать. Я лег навзничь, вытер пот и стал молить бога о том, чтобы лягушки скорее охрипли или схватили катар горла. Время от времени они замолкали, но стоило мне подумать, что концерт не повторится, как какофония вспыхивала с новой силой.
Долго пролежал я так, наблюдая за симпатичными ящерицами гекконами, ловко охотившимися на потолке за комарами, пока наконец не задремал. Всю ночь меня преследовали какие-то кошмары.
— Вставай, уже поздно! — тормошил меня Стах.
— Негодник, — простонал я, — ты лишил меня удовольствия выпить бокал ароматного сока со льдом во сне. С тебя кружка пива!
При упоминании о соке Стах проглотил слюну, и на его хмуром лице скользнула улыбка.
— Везет тебе! Мне тоже приснилось, что я пью, но это была всего лишь обыкновенная вода из ручья в Татрах.
Пиво мы пили уже наяву за завтраком, а затем и на борту катера. Гэс, как подобает истинному австралийцу, не преминул захватить несколько бутылок.
Так началось наше плавание в Омаумере.
Капитан «Руби» Эроро Уме, уроженец центральной части Папуа, пригласил нас на борт катера после полудня и угостил великолепным чаем. В Омаумере единственный доступный напиток — это кокосовое молоко. Раньше я никогда не рвался даже попробовать его. А тут мы, внимательно слушая капитана, который говорил о том, что собирается доставить нас в какую-то деревню, затерянную в водном лабиринте, наслаждались ароматным напитком. Жители деревни, в которую мы собрались ехать, принадлежали к племени копи и некогда сильно враждовали с людьми гоарибари.
— Мы будет там к вечеру, — сказал Эроро.
«Руби» пробирался узкими каналами среди покрытых зарослями болот, то и дело меняя курс. Днищем катер время от времени цеплялся за какие-то препятствия. Неожиданно мы оказывались в широких поймах с сильным течением. Приходилось осторожно обходить водовороты, в которых толстые пни кружились вокруг нас словно спички.
Жара стояла нестерпимая. Пейзаж был унылым и однообразным. Порой казалось, что мы двигаемся тем же путем, по которому несколько дней назад следовали в Баимуру: такая же илистая вода, те же берега, поросшие камышами и мангровыми зарослями, — плоские и тем не менее недоступные.
Угнетала мертвая, внушавшая тревогу тишина. В этой болотистой местности — настоящий рай для водяных птиц — не было видно ни единой утки, ни какого-либо другого представителя пернатых. Тишину нарушал лишь рокот нашего мотора, да тихий шелест бьющей о прибрежные травы волны, поднимаемой катером.
— Почему здесь так тихо? — спросил я Гэса.
— Это понятно. Ведь в этом районе нет пресной воды. Из-за морских приливов и отливов. Воды Кораллового моря глубоко вторгаются сюда, пропитывая всё солью. Птицы, очевидно, этого не любят. Обратите внимание, что здесь нет никаких водорослей, разве только прибрежные камыши. Изредка встречаются казуары, кускусы и соленоводные крокод…
Гэс осекся. Недалеко от нас с берега скользнуло в воду нечто похожее на бревно.
— …И крокодилы. Одного из них вы только что изволили видеть. У жителей этого района нелегкая жизнь. Немного крабов, два или три вида рыбы. Добыча пищи здесь всегда проблема.
Хотя катер двигался быстро и ветер несколько охлаждал наши разгоряченные тела, жара не располагала к беседе. Капитан Эроро вел «Руби» по ему одному известным ориентирам. Непосвященному же один канал казался удивительно похожим на другой.
Сумерки спустились неожиданно. Свет прожектора выхватывал из темноты мангровые заросли, которые казались теперь еще более нереальными. Время от времени мы натыкались на пни, которые в любой момент могли потопить наш утлый катерок. В темноте не слышно было ни единого звука, видимо, даже наши «добрые» знакомые — лягушки из Баимуру — пугались рокота мотора. Только однажды на берегу сверкнули два красных огонька, словно огни мотоцикла.
— Крокодил, — равнодушно заметил Эроро.
Катер то и дело менял курс, однако нос его все время скрывался во влажной темноте. Опираясь спиной о поручни, я уже был готов задремать, когда из-за поворота внезапно всплыла чудесно иллюминированная… елка! Сначала я решил, что у меня началась галлюцинация, но Стах был уже на ногах. Даже Гэс встрепенулся.
Навстречу из мрака выплыло высокое ярко освещенное конусообразное дерево. Видна была каждая ветка, чуть ли не каждый лист. Зрелище изумительное!
— Светлячки, — коротко бросает Гэс.
Я не раз встречал светлячков, но никогда еще не попадались они в таком большом количестве и не излучали столь яркого света. Дерево сверкало. Каждый светлячок горел на нем, словно маленькая елочная лампочка. «Гигантский слет светлячков», — мелькнула у меня маловразумительная мысль. Я вспомнил, что эти насекомые светятся только тогда, когда они раздражены.
— Почему светлячки сидят именно на этом, одном-единственном дереве в радиусе почти ста миль? — задал я вопрос нашему проводнику.
— Не знаю, — ответил Гэс, — и сомневаюсь, чтобы кто-нибудь изучал повадки местных насекомых. Подобное явление отмечалось во время первых исследовательских экспедиций в эти края, то есть совсем недавно, но вряд ли кто-либо пытался дать ему научное объяснение. Я сам наблюдал раза два нечто подобное, но должен признаться, что не в столь внушительной форме.
Тем временем Эроро старался держаться как можно ближе к берегу. Было совсем светло. Мы отчетливо видели, как вздрагивает покрывающая дерево светящаяся масса. Я взглянул на палубу. Гэс радовался, что ему удалось показать нам одно из интереснейших явлений природы, с которым сам он был знаком. Постепенно мы стали погружаться во мрак, но за кормой еще долго светилось зарево новогвинейской «елки».
Было душно. Луч прожектора изредка прорезал мрак ночи. Эроро поражал нас все больше и больше. Он ни разу не взглянул на разложенную перед ним карту и вел катер, руководствуясь скорее инстинктом жителя дельты, чем достижениями картографии, которую ввел здесь белый человек. Так, должно быть, ориентировались испокон веков гребцы на своих утлых каноэ, возвращаясь с охоты на крокодилов или крабов.
— Минут через десять будем в Мирагоирави, — сообщил, наконец, Эроро.
Никаких признаков населенного пункта. Безлунная, темная ночь, лишенная малейших проявлений жизни. Единственным звуком, нарушавшим тишину ночи, был рокот двигателя нашего катера. Прошло десять, пятнадцать минут… Темнота. Ничего нельзя разобрать впереди.
И вдруг… Появившаяся маленькая красная точка по мере нашего приближения все больше разрасталась и превратилась наконец в дымящийся факел. Второй, третий, четвертый… Их становилось все больше. Это на берегу загорались новые и новые огни. И вот мы уже различаем многочисленную толпу. В руках у людей дымящиеся факелы, в свете которых сверкают зубы, обнаженные торсы, белки глаз.
У берега довольно мелко. Капитан решает бросить якорь. Толпа громко кричит, жестикулирует. Стало как-то не по себе, особенно после того, как погас прожектор.
— Заночуем на берегу, — решительно произносит Гэс.
Киваю головой в знак согласия, ощущая при этом смутное беспокойство.
К борту катера прибывает первое каноэ, в нем лулуаи с большой бляхой — символом власти — на груди. И он, и его гребцы явно возбуждены. Они привезли кокосы и бананы.
Капитан Эроро договаривается насчет нашего пребывания на берегу. Лулуаи кричит что-то в сторону. Вскоре подплывают новые лодки.
Двое здоровенных парней насмешливо поглядывают на то, как белый «маста» неуклюже перелезает в их лодку. Обремененный поклажей (я нес магнитофон, кинокамеру и картонку с сигаретами), то и дело судорожно хватаюсь за борт. Не так-то легко сохранить равновесие в выдолбленном корыте, где с трудом помещаются обе ступни. Не может быть и речи, чтобы удержаться в лодке даже на короткое время стоя, подобно тому как это делали мои перевозчики. С трудом приседаю и кое-как втискиваюсь между бортами каноэ. Через мгновение чувствую, что совсем промок, так как дно лодки заполнено водой. Утешает лишь мысль о том, что Стах и Гэс находятся в подобном же положении.
Наконец вся флотилия направляется к берегу. К счастью, на реке нет волнения, а брызги от весел не представляют опасности для нашей аппаратуры. Причаливаем к помосту, но здесь возникает новое затруднение. Начался отлив. Легкий помост оказался высоко над головой. Пытаюсь попасть ногой на горизонтально уложенную доску, но куда там! Увязаю до колен в мягком иле. К счастью, мои нарядные белые носки остались в катере. Снова соскальзываю с настила, страшно ругая все и всех. Чья-то крепкая рука помогает мне наконец выбраться на твердый грунт. Измученный, перепачканный грязью, оказываюсь в самой гуще толпы.
Селение имеет причудливый вид. Дымящиеся факелы выхватывают из мрака очертания хижин, разбросанных между пальмами. Народу становится все больше. Шум усиливается. Жители деревни Мирагоирави, разбуженные двигателем катера, естественно воспринимают наш приезд как большое событие. К тому же вместо чиновника местной администрации из катера высаживаются трое белых «маста», навьюченные какими-то диковинными приборами. Прямо сенсация!
Направляемся в сторону небольшой площади, которая находится в центре деревни. По мокрым после дождя тропкам идти довольно сложно. Мои сандалии отчаянно скользят.
На центральной площади к нашему приходу уже соорудили примитивный столик и две скамейки. Все готово к официальной церемонии, начала которой с нетерпением ожидают аборигены. Гэс выступает с речью, похожей на ту, которую он произнес в Омаумере. Существует, дескать, большое племя белых «маста» и огромное селение Варшава, и магнитофон — ящик «взять голос, быстро-быстро отдать голос». Затем следует воспроизведение записи, сделанной на магнитофонную ленту. Небольшой образчик возгласов лулуаи, направленных с борта катера на берег и ответов, поступавших оттуда.
Затем Гэс подстрекает жителей деревни, заявив что гоарибари будто бы считают свои песни самыми красивыми во всей округе. Это вызывает гневную реакцию толпы. Гэс закончил свою речь. Началось уже знакомое нам продолжительное совещание старейшин деревни.
Мы спокойно выжидали, вполне уверенные, что этой ночью сумеем сделать новые магнитофонные записи. Именно так и получилось. Жители Мирагоирави возмущены мнением гоарибари и тотчас же хотят доказать, что их песни лучше, чем у соседей.
Еще до начала концерта мы договорились о программе. Миссионеры придавали религиозным песням большое значение, и в репертуаре местных жителей их очень много. У нас не было особого желания их слушать, и местные артисты охотно перешли на свои песни.
Своеобразие мелодий очаровало нас. Видимо, сказались и настроение, и обстановка той необыкновенной ночи. Выразительные песни копи показались нам красивее услышанных накануне. Они, видимо, отражали быт этих людей, который мы стали уже понемногу постигать.
Концерт продолжался до тех пор, пока не иссякли все запасы магнитофонной ленты. Жители деревни, прихватившие с собой даже грудных детей, с разочарованием восприняли наше решение прервать концерт. Мы утешили их, пообещав на следующий день продолжить записи.
Лулуаи с группой юношей проводили нас на ночлег. Скользкая тропа привела к большой хижине на сваях. Лулуаи первым вскарабкался по лестнице. Мы последовали его примеру. Юноши остались ждать внизу. Это был «мужской дом»[19], куда женщинам, да и юношам до совершения обряда инициации вход воспрещен. Факел лулуаи давал мало света, и мы не смогли как следует разглядеть внутреннее убранство дома, кроме очертаний каких-то фигур, резьбы по дереву, пучков трав, украшавших столбы, на которых держалась вся постройка.
Порядком уставшие, мы сразу же легли на циновки, решив оставить на утро тщательное ознакомление с этим своеобразным музеем. Впрочем, я не мог простить себе, что забыл на катере карманный фонарик.
Лулуаи ушел, мы остались в темноте.
— Вот где истинный рай для музыковеда, — пробормотал Стах.
— Две докторские диссертации, как пить дать; жаль, что мы не понимаем слов, — вставил я, закуривая последнюю сигарету.
Вспыхнул огонек, и я замер, пораженный. Прямо над моей головой висел череп с оскаленными зубами и приделанным искусственным носом. Казалось, он язвительно улыбался. Спичка погасла, я обжег пальцы.
— Что ты делаешь, подожжешь хижину!
— Погляди, Стах, на этого типа!
При свете зажженных спичек мы разглядели, что черепу не только приделали нос из воска, но в его глазницы вставили раковины, а весь он был расписан разноцветными полосами. Более того, рядом находилась целая коллекция подобных «экспонатов».
Обращаться за разъяснениями к Гэсу было бесполезно— он безмятежно спал. Оставалось лишь последовать его примеру. И удивительно, в ту ночь я спал прекрасно, без всяких сновидений.
Утром мы насчитали в «мужском доме» около тридцати черепов, причем все они были препарированы по-разному. К ним приделали бороды и волосы, носы самой диковинной формы и разрисовали всевозможными узорами. Все это, в сочетании с декоративным оформлением «интерьера», производило несколько странное впечатление. Однако мы начали уже привыкать к присутствию черепов в жилых помещениях.
— Что же вы хотите, — объяснял Гэс, — ведь мы храним снимки своих родственников в семейных альбомах, а местные жители коллекционируют черепа выдающихся родственников. Это, безусловно, более долговечные памятники.
— Ты прав, разница невелика.
— Пойдемте-ка лучше смотреть деревню.
Деревня мало чем отличалась от тех, которые мы посетили раньше. Несколько иначе разукрашены весла и каноэ, другие росписи и циновки, служащие стенами хижин, но все та же детвора, те же замужние женщины, испокон веков выполняющие здесь роль рабочей силы. Мужчины же либо предаются блаженной лени, либо обсуждают «чрезвычайно важные» вопросы. В перерывах между этими занятиями они отправляются в путь на своих каноэ, чтобы подыскать древесину, пригодную для постройки лодок или для резьбы. Иногда мужчины отправляются на охоту.
Разгуливая по деревне, мы встретили мужчину со странным «головным убором». В кудрявых волосах канака торчал зверек величиною с кошку. Темно-серый мех, большие глаза, свернутый в трубку безволосый хвост — всё это выдавало в нем кускуса. Абориген гордо носил своего любимца, время от времени поглаживал его. Он, видно, был очень привязан к зверьку. Мы засняли хозяина с его кускусом со всех сторон, а потом решили поговорить с ним. Стах спросил:
— Какая польза от этого ручного кускуса?
Гэс перевел. Островитянин посмотрел на нас, как на идиотов.
— Каи каи, — кратко ответил он. При этом у островитянина было такое выражение лица, какое могло бы появиться у электротехника, если бы его спросили, какая польза от электролампочки. И для пущей убедительности канак повторил:
— Кускус, — при этом он многозначительно погладил себя по животу.
Неизменно сопровождающая нас стайка детворы дружно подтвердила его мнение.
— Он прав, — рассмеялся в свою очередь Гэс, — жаркое из кускуса очень вкусно. Думаю, что европейским обществам защиты животных не найти здесь себе сторонников.
День в поисках «объекта» для наших камер пролетел быстро. Вскоре производство сак-сак уже не представляло для нас тайны. Конечным продуктом мякоти саговой пальмы был розовый, лишенный запаха и вкуса порошок, который оседал на дне деревянного желоба. Да и хитроумный способ связывания живых крабов не возбуждал больше нашего любопытства. Еще несколько сот метров заснятой пленки легли в жестяную коробку. «Лишь бы выдержала эмульсия», — беспокоится Стах, который каждую тысячу метров кинопленки обильно поливал своим потом.
Последний сюрприз в тот день преподнес нам малыш новогвинеец. Оставив своих сверстников, он решительно и безапелляционно потребовал, указывая пальцем на висящий на моем плече футляр:
— Маста, магнитофон синг-синг!
Мы удивленно переглянулись. Малыш отчетливо произнес магнитофон. Он подслушал, видно, наш разговор и правильно связал в своей маленькой кудрявой головке слово с предметом. Теперь это иностранное слово приобрело право гражданства в далекой деревушке. Малыш растрогал нас. Мы угостили его конфетами и, конечно же, удовлетворили его просьбу.
— Магнитофон, магнитофон синг-синг! — слышалось теперь кругом.
С наступлением ночи взрослые жители деревни вновь пели для нас. Под дробь обтянутых змеиной кожей барабанов плыли баллады о великих воинах, которых посадил в тюрьму белый человек; песни о злом духе, превратившемся в огромного крокодила и о военных доблестях племени копи.
Мы поддались обаянию этих людей. Делает ли цивилизация их действительно счастливыми? Вряд ли. Она дает им стальные топоры, но в то же время навязывает чужые законы. Прививает гигиену и оказывает медицинскую помощь, но ломает обычаи и облагает налогами. Кладет конец междоусобицам, но не предоставляет больше продуктов. Она вторгается в их замкнутый мирок, вводя неизвестные прежде понятия. Принося с собой цивилизацию, европейцы заставляют аборигенов устраивать мир по образу и подобию белых людей, но станет ли он от этого лучше?
Утро застало нас на палубе катера. Мы снова плыли по каналам, большим и маленьким, прорезающим обширные топи. Глухо рокотал двигатель, изнуряла жара.
Время от времени мы лениво перебрасывались несколькими фразами. Огромные пальмы, выраставшие прямо из воды, создавали как бы зеленый коридор, по которому маневрировал наш «Руби». Двое матросов, стоявших на носу катера, вынуждены были прокладывать путь топорами — так низко подчас нависали пальмы.
Вокруг все было мертво и пустынно. Внезапно мы выплывали на илистые водные просторы, нередко натыкались на скрытую под мутной водой песчаную отмель. Катер резко тормозил, что неизменно вызывало беспокойство капитана.
Ландшафт был па редкость однообразным. Одни и те же растения, мангровые заросли, повторявшиеся с такой монотонностью, что, казалось, теряли свою реальность. Полуприкрыв глаза, я дремал. Вдруг Эроро воскликнул:
— Эйрд!
Из-за очередного поворота показались большие скалы, покрытые зеленью. Здесь, среди плоских, словно доска, болот они производили какое-то нереальное впечатление.
Мы узнали, что эти высоты занимают особое место в исследовании Новой Гвинеи с помощью авиации. Они надолго запомнились экипажу первого самолета, появившегося в здешних краях. Произошло это сравнительно недавно — в 1922 году. Почетная роль новогвинейского Икара выпала тогда на долю небольшого гидроплана марки «Картис» под названием «Sea Gull». Пилотировал его австралиец Ланг, а пассажиром был фотограф Харли. «Sea Gull» летел тогда из Каимари в Дару, расположенному у устья реки Флай.
Во время этого исторического полета оба пионера новогвинейского неба пережили страшные минуты: их самолет, брошенный сильным воздушным потоком, чуть было не разбился вблизи трехсотметровых возвышенностей Эйрд. Опасность с трудом удалось предотвратить. В своем дневнике Харли сделал такую запись: «Далеко, насколько хватало глаз, ничего, кроме этих высот, не было видно. Мангровые заросли внизу вместе с перерезающими их каналами создавали ошеломляющий лабиринт. Так, пожалуй, должен выглядеть марсианский пейзаж с его сложной системой пресловутых каналов, разбросанных по безбрежной равнине».
Эйрд — действительно удивительный каприз природы. Возвышаясь словно маяк, он предвещает близость реки Кикори и населенного пункта того же названия.
Когда мы подплыли ближе, то увидели, что на фоне Эйрд появились какие-то строения. Это были дома миссии, принадлежавшей, по-видимому, Лондонскому миссионерскому обществу, которое вместе с другими подобными «очагами» цивилизации «посвящает» новогвинейцев в тайны христианской религии.
Вскоре «Руби» плыл уже по основному руслу реки. Еще один этап нашего путешествия подошел к концу. И вот мы уже взбираемся на высокий берег.
В таверне Тетби прохладно. Ее владелец охотно подносит все новые и новые бутылки с пивом. В соседнем салоне пусто. Мы оказались здесь единственными посетителями в тот день. Гэс, как обычно, представил нас хозяину, словно древних индейцев, оказавшихся при дворе испанского короля. Завязался разговор о последних новостях в Порт-Морсби, об общих друзьях, в котором я почти не участвовал.
Я внимательно наблюдал за тем, как попугай играл… с кошкой. Красивая яркая птица цеплялась клювом за перекладинку, проделывала изумительные пируэты, а уже через мгновение с пронзительным криком кидалась на спину кошке. Последняя терпеливо выносила все проделки своего друга. Лишь иногда она пыталась вытащить попугая наружу, на солнышко. Однако птица сразу же бросалась за стойку… и игра начиналась заново.
На улице стояла жара. Солнце было в зените. Влажный воздух, казалось, совершенно лишен кислорода. А нам предстоял еще путь в гору. С высокого берега реки, на который мы высадились, нужно было перебраться еще выше, в штаб-квартиру Питера Мейнара, исполнявшего в Кикори обязанности одновременно старосты и шефа полиции. Питеру пришлось также взять на себя роль «хозяина гостиницы», так как в Кикори такого заведения вообще не существовало. А пока мы едва тащились, неся на себе багаж, и проклинали все на свете. Единственным отдыхом на этом пути была остановка, которую мы сделали, чтобы рассмотреть новогвинейского казуара, привязанного веревкой за лапу, словно курица. Его поймали несколько дней назад в джунглях, и теперь казуар, размером с мальчика-подростка, терпеливо ожидал за примитивной оградой, когда наконец наступит его очередь отправиться в котел повара. На первый взгляд своим красным гребнем он отличался от австралийского казуара, с которым мне довелось «свести знакомство» несколько недель назад во время нашей остановки в Северной Австралии; казуар попросту вырвал у меня из рук ремень. Но какой жалкой показалась ему эта добыча! Ведь жесткий ремень ничем не напоминал по вкусу питона, которым надеялся, видно, полакомиться незадачливый казуар. Мой теперешний знакомый оказался гораздо менее предприимчивым.
Еще несколько минут пути, и мучительное восхождение закончилось.
Наше пребывание в Кикори должно, пожалуй, навсегда быть отмечено в анналах этого, с позволения сказать, «города». Ибо втроем мы увеличили — правда ненадолго — численность мужского населения европейского происхождения на целых тридцать три процента, что серьезно нарушило пропорцию между женщинами и мужчинами. Так, с нашим появлением в этих местах на каждую из шести белых женщин, проживавших у берегов реки Кикори, приходилось по двое мужчин.
Госпожу Мейнар, однако, мало волновали статистические данные, и она угостила нас ужином, состоявшим из продуктов, о существовании которых я почти уже позабыл. На столе появились ветчина, хлеб, джем и, конечно, пиво, без которого ни один почтенный австралиец жизни себе не представляет.
В бунгало Мейнаров каждому из пас предоставили настоящую кровать. Такой отдых показался нам подлинным блаженством — ведь во время путешествия мы спали в деревнях прямо на циновках.
Беседа во время ужина касалась жизни в подокруге, начальником которого был наш хозяин. Он осуществлял власть на территории, занимающей около десяти тысяч квадратных километров с населением более восемнадцати тысяч человек. Причем около пятисот из них, может быть, и слышали о существовании белого человека, но никогда не видели его. Люди этого племени либо живут в деревнях, либо в многочисленных кочевых лагерях, разбиваемых временно, по мере надобности.
В задачу Мейнара входило, в частности, посещение каждого населенного пункта, хотя бы один или два раза в год, для исполнения необходимых официальных функций. Таким образом, его почти никогда не было дома.
— Я как-то читал про забастовку почтальонов в Сиднее, решивших, что на их долю выпали слишком обширные участки. Сомневаюсь, чтобы им приходилось когда-либо обслуживать районы, подобные нашим. Ведь это более четырех тысяч квадратных миль труднопроходимой местности, к тому же на их территории нет кафе или хотя бы баров, — пошутил хозяин дома.
Питер сказал «труднопроходимая местность», и в устах опытного офицера слова эти звучали весьма серьезно. В районе его «экскурсий» по бездорожью попадались не только уже знакомые нам болота, но также и мощные барьеры остроконечных известковых скал. Приходилось нанимать целую бригаду носильщиков, чтобы перенести необходимые съестные припасы. Административному чиновнику на Новой Гвинее не приходится засиживаться за своим рабочим столом.
— Не знаю, право, удастся ли вам поохотиться на крокодилов. В последнее время число их резко сократилось. Чтобы рассчитывать на успех, нужно подняться несколько выше по реке. Но времени у вас в обрез. Посмотрим завтра, что можно сделать. Поговорите с Джимом. Ты ведь его давно знаешь, Гэс. Он все так же посиживает па своей плантации, но теперь Джим уже не тот, что был раньше, — многозначительно улыбнулся Питер.
Все предвещало приятную поездку. Выдолбленная из огромного дерева лодка имела не менее восьми метров в длину и была оборудована подвесным мотором— своеобразное сочетание старого и нового. Однако недолго довелось нам мчаться по илистому течению реки. Показавшиеся вскоре ветхие столбы, большой дом на сваях, два или три других строения, несколько сараев да выстроившиеся ровными рядами деревья — все свидетельствовало о том, что мы прибыли к месту назначения.
Двое аборигенов подхватили наш незатейливый багаж и повели к широкой веранде бунгало, где нас уже ожидал поразительно маленький европеец, опиравшийся на плечо слуги-великана. Мы медленно приближались к нему. Плантатор тем временем что-то кричал и изредка пинал несчастного слугу; он явно терял терпение. Когда мы взошли на веранду, он поздоровался, почти не глядя на нас, тут же усадил в кресла, не переставая при этом вертеться и покрикивать.
Я глядел на него, на сопровождавшего его великана и на другого слугу, который бесшумно появился с подносом в руках. Казалось, я уже видел где-то подобную сцену.
На стенах веранды были развешаны стрелы, чучела змей и крокодилов, а на столике лежал белый тропический шлем. Именно последний и вызвал в моей памяти какие-то ассоциации. Да, именно он. Вся картина напоминала фрагмент с английской гравюры колониальных времен или эпизод из заурядного фильма об экспедиции в Африку в XIX веке, который я видел всего месяц назад в Сиднее. И этот сморщенный человечек, его шлем, эти луки, и копья, и черный великан — ну совсем как в кино!
Слуга обносил всех спиртными напитками. Сначала он подошел к хозяину, который нетерпеливым жестом придвинул к себе бутылку виски. Забулькала коричневая жидкость в стакане. Хозяин выпил, не дожидаясь, пока слуга подойдет к гостям. Жилистой рукой он снова, но уже более уверенно, наполнил свой стакан. Теперь плантатор перестал нервничать и стал более приветливым.
— Хэлло, Гэс, сколько лет, сколько зим! В последний раз мы виделись, кажется, в пятьдесят втором. В Рабауле, не так ли, старина? Или, может быть, в Лаэ? Да, бежит время, — он отхлебнул большой глоток. — Теперь вот торчу здесь почти безвыездно. В Морсби я не был уже лет пять.
Хозяин довольно безразлично отнесся к сообщению, что мы прибыли из Европы, и не проявил особого интереса к нашим планам, хотя Гэс несколько раз пытался завести разговор о крокодилах.
— Джим, ты всё еще продолжаешь охотиться? Когда-то у тебя был зоркий глаз и меткая рука.
— Нет, меня теперь не сдвинуть с места. Ты ведь знаешь, плантация отнимает массу времени. Нужно смотреть в оба за этими черномазыми бездельниками. Эй, Тумо, придвинь-ка это проклятое кресло поближе, плохо слышу. И давай сюда стакан! — рявкнул он нетерпеливо.
Резким движением Джим вырвал протянутый ему стакан. Слуга тотчас же пододвинул столик с наполовину опорожненной бутылкой. И снова два больших глотка…
— А теперь покажу вам мою плантацию. Я вложил в нее уйму денег.
Опираясь рукой о край столика, плантатор слегка покачивался. Однако впечатления подвыпившего человека он не производил. Смахнув пустую бутылку на пел, Джим властным взглядом обвел присутствующих. Тумо подхватил хозяина под руку. На веранде на подмогу ему кинулся второй слуга. Мы отправились за ними.
Мои познания в области каучука были весьма скудными, но Джим упорно пытался посвятить нас в тайны его выращивания.
Опираясь на плечи слуг, осыпая их потоками брани, сн повел нас между деревьев, слегка спотыкаясь и отдавая на ходу массу приказаний. То велел делать новые нарезки на стволах, то наметанным глазом внимательно исследовал белую липкую жидкость, то вторгался в работу людей, смешивающих на специальной установке драгоценный сок с химикалиями. Джим показал, как прессуется сырой каучук и упаковывается в небольшие кипы, в которых обычно транспортируется и поступает на рынок.
Маленький, сухопарый, он был всецело поглощен своей ролью владельца плантации. Всё остальное его мало интересовало. Прожив несколько десятилетий в тропиках, выпив за это время сотни ящиков виски, Джим превратился в полную развалину.
Он показывал все, в том числе склад-магазин с товарами, который казался выхваченным из колониальной эпохи. Здесь имелся разнообразный ассортимент товаров, но преимущественно плохого качества. Дешевые лопаты, топоры, какие-то сладости в стеклянных банках… Всем этим торговали, вероятно, в средние века на европейских ярмарках. Здесь мы увидели ситцы, из которых жена Джима собственноручно шила «изящные наряды» для женщин, работающих на плантации. Имелся и табак в брусках… Словом, всевозможные скудные «сокровища», благодаря которым плантация сама обеспечивала себя всем необходимым. Большинство занятых здесь рабочих, по-видимому, оставляли весь свой заработок именно на этом грубом прилавке из нестроганого дерева.
Возможно, Джим и рад был нашему посещению, но он очень устал от предпринятых ради нас усилий. Все чаще спотыкался и уже слабеющим голосом поносил свою «гвардию». Прикорнув, наконец, на пороге своего склада, наш хозяин задремал с полуоткрытым ртом. Он окончательно выдохся. Так закончился этот визит. Охота на крокодилов не состоялась, мы вернулись ни с чем.
На следующий день утром мы попрощались с Питером Мейнаром, который уходил в очередное трехнедельное патрулирование. Эта экспедиция ничем не напоминала фальшивых маскарадов из кинофильмов. Питер, одетый в шорты и открытую рубашку, в походных ботинках и широкополой шляпе, а не в офицерском мундире, не имел при себе даже оружия. Впрочем, его сопровождали несколько местных полицейских в форме, с карабинами за плечами. Атрибутами власти Питера служили брезентовый стульчик и складной столик, которые тащил один из старших носильщиков. Ящики же со съестными припасами и медикаментами, еще два или три жестяных контейнера, множество мешков и тюков — все это несли носильщики, длинной цепочкой растянувшиеся по дороге. Патруль двигался на север, где его ждала полная неизвестность. Белый киап[20], сопровождаемый местными жителями, направлялся в «трудный район», чтобы насаждать законы белого человека. Быть может, ему придется осудить человека, или же Питер окажется почетным гостем очередного празднества. Возможно также, что коллекция в бунгало на высоком берегу пополнится еще одним каменным топором. Молодая жена киапа будет с нетерпением ждать его возвращения. Она, конечно, помнит, что встречи белых с местным населением не всегда проходят благополучно.
Так, в 1953 году были убиты два австралийских офицера, которые несли точно такую же службу, как и ее муж. Госпожа Мейнар ждет мужа одна в большом пустом доме на берегу большой илистой реки, берущей начало где-то в глубине этого все еще недостаточно исследованного острова.
Однажды нам сильно повезло. Питер рассказывал, что в дельте Кикори американская фирма ведет разведку нефти с борта исследовательского судна и с помощью вертолета, но более подробными сведениями он не располагал. И вот как-то раз послышался рокот мотора. Б небе показался вертолет. Стоило ему приземлиться, как из машины вышел пилот и с места в карьер заявил, что ему «ужасно надоело глядеть на одни и те же рожи на корабле».
С подлинно американской развязностью он сразу же сообщил:
— Меня зовут Билл, я родом из штата Орегон, и мне до смерти хочется выпить. Говорят, некий Тетби держит в этих местах крепкие напитки.
За пятнадцать минут Билл успел рассказать нам многое о своих больших заработках, мучавшей его малярии и о том, как он соскучился по горячим сосискам и хрустящему картофелю.
— Ребята! Я сыт по горло консервами и картофельным пюре, — добавил он, отхлебнув большой глоток янтарного пива. — И знаете что? Мне пришла в голову блестящая мысль. Зачем вам тащиться на паршивом корыте? На это уйдет, по крайней мере, двое суток. А я ведь все равно лечу в Баимуру, и у меня два свободных дня. Будет немного тесновато, зато полчаса — и вы уже на месте. Решено. Собирайтесь. Беру вас с собой!
Через два часа мы поднялись в воздух. Билл фальшиво напевал «Чатануга-чу-чу» и вел вертолет зигзагами. Если что-то казалось ему интересным внизу, то он опускался до пятнадцати-двадцати метров над безнадежно унылыми болотами. С птичьего полета был хорошо виден весь этот «мрачный край», как метко окрестил проплывающие под нами болота Харли. Теперь мы воочию увидели прилив на Коралловом море, воды которого глубоко вторгались в лабиринт расчлененных островов и островков.
Билл с шиком посадил вертолет на самом краю аэродрома в Баимуру и тотчас же отправился на поиски спиртного, а мы тем временем попытались разузнать, когда вылетает следующий самолет в Порт-Морсби. Оказалось, что в Баимуру самолет прибывал только раз в педелю, но его прилет ожидался как раз в этот день. Так что нам повезло, и Билла мы встретили в нужную минуту. Мы выиграли целых семь дней. Билл безусловно стоил целой бочки пива. Поэтому мы захотели еще раз увидеть своего благодетеля, а также попрощаться с некоторыми знакомыми из Баимуру. Но сделать это нам удалось не сразу. По дороге мы стали свидетелями весьма интересного зрелища.
В тени пальмы, над огромной кожей крокодила склонилась кудрявая голова новогвинейца. Пресмыкающееся было не менее пяти метров в длину. Человек с большим трудом втирал соль в свежую кожу. Это была единственная операция, которую он мог проделать на месте, чтобы спасти ценную кожу от порчи. О дублении оболочки крокодила где-либо на Территории, включая и Порт-Морсби, не могло быть и речи. Никто здесь не умел этого делать, да и не было нужных дубителей.
Сырую кожу продают на месте, причем стоимость ее зависит от размера крокодила, которого измеряют поперек хребта. За дюйм кожи большого крокодила можно получить по два с половиной доллара (то есть около пятидесяти долларов за всю), если, конечно, ее ширина достигает полметра. Скупщик таких сырых кож пересылает их на свой страх и риск на юг, «на большую землю», в Австралию.
Со щемящим чувством смотрел я на то, как ловко работал новогвинеец. Всего несколько дней назад я мог надеяться, что этот человек обработает кожу убитого мною крокодила. Теперь же все надежды рухнули. Через час мы должны вылететь из Баимуру в Порт-Морсби.