У аборигенов Океании

ПРИЗЕМЛЕНИЕ НА… ПОЧТОВОЙ МАРКЕ

В Порт-Морсби из Баимуру мы возвращались словно в родной дом. Повсюду нас приветствовали:

— Хэлло, Ян, хэлло, Стэн!

Все сердечно здоровались с Гэсом. Было приятно на чужбине, вдали от родных мест услышать собственное имя, произнесенное с дружеской интонацией.

Вскоре стало известно, что в следующий рейс — на этот раз более длительный — мы должны отправиться всего через десять с небольшим часов. Билеты на самолет компании «Папуан эйрлайнз» уже ожидали нас в Конедобу. Усилия Гэса приносили свои плоды. Времени оставалось мало, а предстояло еще отправить небольшую информацию в журнал «Музыка и злободневность», упаковать вещи и фильмы, навестить госпожу Цихоцкую и послать несколько частных писем. Мы отправились на почту.

В этом прозаическом месте я принял для себя бесповоротное решение. Штемпеля, подушки с тушью, почтовые марки… Вот оно! Я взглянул на выставленную по почтовому обычаю на куске картона серию марок с надписью: «Папуа Новая Гвинея». Марки сияли всеми красками радуги и изображали… райских птиц. Меня вдруг осенило, что именно Новая Гвинея, Молуккские острова и архипелаг Луизиада — родина этих мифических сильфов[21], которые — как свято верил в XVI веке испанский двор — родились в раю, питались исключительно утренней росой и даже яйца высиживали в полете, так как, будучи безногими, не могли касаться земли.

Я плохо слушал рассказ госпожи Цихоцкой о предстоящем выпуске какой-то новой, сенсационной серии почтовых марок и все время думал о том, что именно здесь я должен, непременно должен увидеть этих редких, необычайно красивых птиц. Упустить такой случай — все равно, что быть в Париже и не осмотреть Эйфелеву башню. Я решил — никаких запыленных чучел! Хочу увидеть только живую, красивую райскую птицу! Лучше всего самца, так как у самок оперение значительно беднее.

Письма были отправлены, райские птицы на марках улетели авиапочтой в Польшу, а огромное желание увидеть хотя бы одного сильфа… осталось. Мое воображение рисовало яркий хвост Paradisea apoda, самой красивой из всех известных сегодня райских птиц. Именно ее красота пленила испанский двор и — нечего скрывать— способствовала уничтожению сотен тысяч ее сородичей. Ибо так называемый Homo sapiens нарушает равновесие в природе, за что его, очевидно, ждет в недалеком будущем суровое возмездие.

Когда единственный корабль, благополучно возвратившийся из кругосветной экспедиции Ф. Магеллана, доставил перья Paradisea apoda, они произвели тогда большее впечатление в Европе, чем образцы лунного грунта сегодня. Добыча отважных моряков прибыла в Европу, лишенная костей, мяса и ног. Однако никто из тогдашних светил науки не догадался, что райская птица по обычаю аборигенов была искусно препарирована. Чучело ее признали небесным творением, отсюда родились вымыслы о сказочной жизни райской птицы в воздушных просторах, не запятнанной соприкосновением с бренной землей.

У испанского короля — обладателя райской птицы — нашлись завистники. Вскоре подданные короля Португалии, и конечно же Испании, стали доставлять в Европу все больше райских птиц, неизменно препарированных по обычаю новогвинейцев с отрезанными лапками.

И быть может, все кончилось бы благополучно для этих чудесных созданий, если бы не… женщины. Ими овладело неодолимое желание украшать свои шляпы Перьями сказочных существ, несмотря на то что привлекательно разукрашенные останки райской птицы стоили тогда целое состояние. Мужья франтих горько сетовали, но платили большие деньги, точно так же как они делают это сегодня, приобретая заморские тряпки. Мода на перья просуществовала вплоть до первой мировой войны. В течение первых пяти лет владычества австрийского эрцгерцога Рудольфа в Новой Гвинее было истреблено около пятидесяти тысяч райских птиц, которые своей красотой должны были бы будить возвышенные чувства, а на самом деле вызывали лишь жажду крови и скрывающуюся за ней жадность к деньгам.

С течением времени этим красивым птицам «вернули» их кости и лапки, так как ловкие торговцы, стремясь угодить изменчивым вкусам дам, стали попросту приделывать куриные или индюшачьи лапы к фальсифицированным в массовых количествах чучелам райских птиц. Так франтихи получили возможность водружать на свои шляпы птичьи чучела.

Впоследствии ученые ухитрились каким-то образом спаривать малоэффектных самок с великолепно оперенными самцами, пытаясь вывести наиболее красивый вид этих птиц. Но, пожалуй, лишь в 1938 году удалось успешно завершить этот эксперимент.

— Четыреста долларов, — неожиданно заявил Гэс.

— Что четыреста долларов?

— Такая сумма штрафа грозит сегодня каждому европейцу за обладание райской птицей, — ответил Гэс.

Я с уважением посмотрел на него, ведь он отгадал мои мысли.

— А у меня для вас интересная новость, — госпожа Цихоцкая сделала эффектную паузу. — В Порт-Морсби проживает еще одна полька.

Райские птицы на мгновение вылетели из моей головы. Я весь превратился в слух.

— Молодая. Появилась здесь недавно. Я еще не познакомилась с ней. Знаю только, что ее зовут госпожа Водварка, муж ее — чех. Работает, кажется, в магазине «В.Р.», то есть у «Burns Philp»[22].

— Это недалеко отсюда, мы найдем ее, — довольно безучастно произнес Гэс.

Мы со Стахом были весьма заинтересованы неожиданным сообщением И пожелали сразу же повидаться с нашей соотечественницей. Однако в указанном магазине госпожу Водварку мы, к сожалению, не застали. Оказывается, в тот день она была нездорова. Мы позвонили ей домой, к телефону никто не подошел.

Зато после нашего посещения магазина нам удалось расшифровать значение букв «В.Р.». Оказывается, эта фирма выполняет здесь ту же роль, что и «Hudson’s Bay Company» в Канаде. Клиенты же магазина расшифровывают инициалы «В.Р.», как «Bloody Pirate», что в переводе означает «проклятый пират» — довольно прозрачный намек на коммерческие методы, практикуемые этой достопочтенной фирмой.

Тем не менее мы сделали кое-какие покупки у «проклятого пирата», так как наше тропическое снаряжение страдало серьезными изъянами. Следует, однако, признать, что фирма «Бёрнс Филп» — знаток своего дела. На своем складе она имела все, что могло пригодиться любому жителю Острова, не исключая предметов роскоши.

Последние мелочи мы покупали в страшной спешке. Хотя бег времени до недавних пор и остановился в Новой Гвинее, пилоты самолетов, по крайней мере на аэродроме в Порт-Морсби, хорошо понимали, для чего существуют часы. Мы же не имели ни малейшего желания ждать несколько суток следующего рейса в нужном нам направлении. Все взмыленные, прибежали мы на аэродром.

Самолет набрал высоту, но в салоне было по-прежнему душно. Струйка воздуха, проникавшая в тесное помещение из вентиляционного люка в кабине пилота, приносила незначительное облегчение. Мое лицо, правда, постепенно просохло, но рубашка осталась совершенно мокрой… Мы летели навстречу горным джунглям.

Все места в небольшом самолете были заняты. Рядом со мной сидел новогвинеец, державший между коленями архаический лук. Его босые, словно растоптанные стопы казались огромными. Соседом Стаха оказался обладатель великолепных кудрей, его ушные раковины были совершенно ажурными. Гэс дополнял своей внушительной фигурой состав пассажирского самолета. Кроме того, в багажном отсеке, прямо за моей спиной, находился еще один «пассажир» — огромный пес, который, как только начал работать двигатель, непрерывно выл.

Сначала мы летели вдоль побережья. Слева тянулся горный массив, заслонявший горизонт, справа сверкало голубизной Коралловое море, испещренное светло-зелеными баранками атоллов, затянутых белой пенистой пленкой. Тень самолета скользила по болотистой, покрытой заплесневелой растительностью равнине. Выстроившиеся кое-где ровными шеренгами многочисленные пальмы свидетельствовали о том, что здесь есть плантации, а встречавшиеся скопления хижин говорили о поселении людей.

Засмотревшись на этот необычный пейзаж, я не заметил, как самолет изменил курс, и рокот двигателя стал глуше. Теперь мы летели над узкой долиной. Под нами змейкой вилась река. Самолет шел значительно ниже вершин окружавших нас гор. Я воочию убеждался, что Новая Гвинея — действительно самый гористый остров в мире, и меня всё больше терзали сомнения о возможности посадки, особенно вынужденной, на этой «чудесной» территории.

Ни с того ни с сего я вспомнил вдруг несчастный случай, постигший пилота по фамилии Ле Трист, который погиб где-то в этих краях. Место катастрофы обнаружили случайно лишь три месяца спустя. Самолет свалился среди деревьев на крутом склоне горы, и, вероятно, никогда не увидели бы его следов, если бы не жуткая находка одного из местных жителей. Это оказалась голова Ле Триста, срезанная, по-видимому, в момент катастрофы и скатившаяся вниз на охотничью тропу. Абориген, знавший Ле Триста, опознал ее и уведомил администрацию в следующих словах: «Head bilong masta bilong balus»[23]. Останки похоронили с подобающими почестями в лесу.

Я невольно взглянул на Джима, нашего пилота. Его голова, к счастью, была еще на месте. Верный своей простоте в обращении, Джим с момента посадки на самолет перешел с нами на «ты», а в воздухе вытащил из-под сиденья картонный ящик с пивом и кока-колой, что было, быть может, не очень галантным, но зато наверняка добросердечным жестом. Распивая холодные напитки и косясь одним глазом на промелькавшие под нами покрытые пушистой растительностью склоны, я уже более спокойно думал о предстоящей посадке.

Тапини. Что говорило мне это название? Ровным счетом ничего. Я знал, правда, что изображение аэродрома в Тапини было увековечено на почтовых марках Территории Папуа Новой Гвинеи, но не имел понятия почему. Лишь теперь, когда самолет чуть ли не касался кончиками крыльев поросших лесом склонов, я начал подозревать начальника местного почтового ведомства в откровенном надувательстве.

Вскоре мы оставили позади укромную долину, промчались на бреющем полете между двумя развесистыми панданусами и влетели в очередное, еще более узкое, зеленое ущелье.

Временами этот полет напоминал мне авиационную экспедицию в горах Аляски[24]. Там тоже было тесно среди ледников и скал, а пилот столь же ловко вел машину. Проплывавшие под нами молчаливые, безучастные джунгли казались не менее грозными, чем обледенелые скалы. Здесь, как и там, смерть в случае аварии казалась неминуемой.

Территория Папуа Новой Гвинеи покрыта, словно веснушками, всякого рода аэродромами. Их свыше трехсот. Одни принадлежат духовным миссиям, другие — частным лицам, третьи находятся под управлением государственной администрации. Большинство из них приспособлено, естественно, только к приему легких самолетов, лишь немногие — самолетов типа «Дакота» и только один, в Порт-Морсби, — реактивных лайнеров. Тем не менее Территорию можно безусловно считать своеобразным царством Икара: как показывают статистические данные, на каждого жителя приходится в среднем весьма значительный километраж полета, особенно если иметь в виду европейцев, которые летают чаще всех.

К концу 1966 года по воздуху здесь было перевезено около двухсот тысяч пассажиров и свыше пяти тысяч тонн грузов. Для страны, частично находящейся еще на уровне каменного века, эти цифры, несомненно, внушительны. Стальная птица, парящая среди гор, представляется здесь вполне нормальным явлением, не удивляющим ни одного новогвинейца.

Тем временем самолет, управляемый Джимом, ловко проскальзывал между перевалами, и передо мной то и дело открывались виды, которые тщетно было бы искать еще где-либо в мире.

Тут пилот вдруг безмятежно заявил:

— Тучи сегодня плывут низко, дальше мы, вероятно, попадем в туман.

Затем он перевел машину в крутой вираж и вновь втиснул ее в узкое ущелье между двумя грозными высотами.

В результате падения температуры даже пиво стало казаться мне каким-то чересчур горьким. Уже давно не было видно вершин окружающих гор. Над нами повисли густые облака, а впереди клубился пока еще слабый туман. Рассеянно слушал я пояснения Гэса, касавшиеся долины и реки, над которой мы пролетали, и с сожалением вспоминал жаркое, но зато прозрачное и чистое небо над аэродромом Порт-Морсби. А Джим тем временем продолжал свои мрачные прогнозы:

— Если в Тапини туман, приземлиться там сегодня не удастся. Одно из двух: или сядешь на уступ горы, или просто разобьешься о него.

Собака тем временем выла как одержимая.

«И чего он ухмыляется, этот чертов кенгуру, — не на шутку возмутился я. — Даже собака воет, видно, у нее дурное предчувствие».

К счастью, над Тапини не было тумана. Я мог поэтому трезво оценить обстановку. Аэродром действительно представлял собой своего рода скалистый уступ над крутым обрывом. Взлетно-посадочная полоса начиналась и кончалась над пропастью. На первый взгляд казалось, что наша воздушная «блоха» никоим образом не сумеет сесть на этой узкой и, по-видимому, единственной ровной полоске земли в радиусе нескольких десятков миль. Я допил остатки пива — как-никак жалко было бросать этот приятный напиток! — крепко пристегнулся ремнями к креслу и положился на волю судьбы.

Я определенно недооценивал мастерство нашего пилота. Проделав несколько причудливых глиссад, он прицелился и… сел легко, точно колибри. Самолет замер на месте. До пропасти было еще далеко. Собака сразу перестала выть. На земле она оказалась милой псиной, вернувшейся к своему хозяину после курса лечения у ветеринара.

Выкарабкавшись из кабины, я тут же увидел… маленький вездеход. Откуда же взялся этот автомобиль в самом сердце горных джунглей? Конечно с неба! именно с неба, прибыв на самолете, который доставил его по частям, как и трактор, булькавший подобно индюку на краю аэродрома.

Обо всем этом, как и о многих других местных диковинах мы узнали от Ф. Дж. Харди, который, как представитель австралийского правительства, осуществлял власть над десятком-другим строений в Тапини, а также над окрестными деревнями жителей Нагорья. Он и его подчиненные, а в особенности Норм Ричардсон, приняли нас как своих соотечественников и помогали чем могли.

Гэс, который более десяти лет назад был одним из первых европейцев, основавших пост в Тапини, с благоговением вспоминал шалаш и открытый всем ветрам сарай — единственные в то время строения, украшавшие эту местность. Не мудрено, что теперешнее здание администрации, маленькая гостиница и опытная растениеводческая станция производили на него большее впечатление, чем нью-йоркские небоскребы на выходца из польской провинции.

Мы с интересом слушали его рассказ о первых встречах с местными жителями, тем более что на стенах бара повсюду красовались убедительные экспонаты, иллюстрирующие его повествование, — большие луки, стрелы и крепкие палицы.

А рассказ шел о совсем недавних еще временах, когда племенные распри были значительно острее, чем сейчас. Родовая месть приводила к гибели многих людей. Чаще всего причиной тому были случаи похищений женщин и… даже свиней. В новогвинейских горах тогда легко можно было потерять голову из-за женщины. В буквальном смысле этого слова.

Во время одного из патрульных обходов Гэсу сообщили, что в его районе убили человека. Убийца был известен. Оставалось только отправиться в деревню и арестовать преступника. Этого требовал закон.

Впрочем, виновник и не пытался скрыться. Он оставался в деревне и даже не понимал, что же, собственно, совершил плохого. Он поступил так, как этого требовали извечные законы племени. Гэс задержал молодого убийцу, переночевал в деревне и на следующий день поутру отправился назад в Тапини. Но дорогу ему преградила мать юноши, пытаясь вручить одичавшую свинью. Женщина рассуждала по-своему логично. Если белый маста хочет отнять у нее сына, она в обмен предложит ему свинью, и чиновник совершит выгодную для себя сделку.

Сделка, естественно, не состоялась. Арестованный вместе с патрулем прибыл на полицейский пост. И тут, на его несчастье, в нем заговорила мужская гордость. Увидев новые лица, он начал похваляться «подвигом», прославляя свою смелость и отвагу, и заодно сообщил имя жертвы. Через мгновение его самого не стало. Один из местных полицейских оказался близким родственником убитого. Не помогли ни влияние цивилизации, ни знакомство с законами белого человека. Победил исконный обычай. Молниеносный удар отправил убийцу в «страну духов», а у Гэса появился другой арестант.

В канцелярии мистера Харди мы разговорились о проблемах его района. Тем временем любезные подчиненные начальника показывали нам разные экспонаты из собственных коллекций: оружие, которое применяют в здешних горах, украшения и даже наиболее интересные экземпляры местного травянистого растения ятрышника. Дождь перестал, и мы собирались было спуститься вниз, чтобы осмотреть висячий мост «кунда», построенный аборигенами, как кто-то произнес слово «Гуари». Это было название нового аэродрома, который сооружался высоко в горах, на отдаленном посту. Мы очень заинтересовались этим Гуари. Не считая представителей администрации, никто из белых еще не побывал там. Мистер Харди, как подобает австралийцу, сразу же изъявил готовность помочь нам в этом предприятии. В результате краткой радиопереклички выяснилось, что, хотя дорога и раскисла от дождей, при некотором везении можно добраться до Гуари.

— Дам вам свой «лендровер» и полицейского. Вы готовы рискнуть?

— А далеко ли до Гуари, — предусмотрительно осведомился я.

— Около тридцати миль.

— Всего? Ну, в случае необходимости можно добраться туда и пешком… Едем!

Я тогда еще не представлял, что такое новогвинейские мили.

На следующее утро мы отправились в путь. Сопровождали нас вооруженный новогвинеец в форме королевской полиции Папуа Новой Гвинеи и водитель Лазаро Кулона.

Другого такого водителя я, наверное, уже никогда в жизни не встречу. Лазаро ездит на машине более пяти лет, но не проехал еще ни одного километра по твердой поверхности, не говоря уж об асфальте. Его стихией был тракт вокруг Тапини, слишком громко величаемый дорогой.

Так начали мы свой альпинистский рейд в горах Папуа Новой Гвинеи. Вот как приблизительно выглядела эта трасса. Чтобы достигнуть цели — обособленной станции на горном хребте, предстояло сперва подняться более чем на четыреста пятьдесят метров, затем спуститься в долину и снова подняться еще на девятьсот с лишком метров. Писать об этом легко, но ехать — боже упаси!

Новогвинейская «автострада» оказалась попросту тропой, пробитой в склоне горы, шириной всего в один «лендровер». Мы все время ехали над пропастью. Сначала было немного страшновато, но через час мы уже привыкли к такой езде. Вид открывался прекрасный — ничто не заслоняло ландшафта. Однако то, что в Тапини называли дорогой, оказалось чертовски ухабистой колеей, предательски скользкой и ведущей чаще всего под гору. Наш вездеход с четырьмя ведущими колесами беспокойно раскачивался уже на первых метрах пути и, если бы мы крепко не держались за поручни, несомненно вытряхнул бы нас в пропасть не далее как на втором километре. Так, скорее всего, должен чувствовать себя новичок, впервые едущий па верблюде.

Лазаро оказался виртуозным водителем. Па коротких участках относительно хорошей дороги он «неистовствовал», развивая скорость свыше двадцати километров в час, а на плохой — выжимал из двигателя все, на что тот был способен. «Забавнее» всего казались нам приемы, которыми шофер преодолевал некоторые узкие повороты. Лазаро давал несколько раз задний ход, — причем колеса в этот момент буквально висели над пропастью, — пока наконец вся машина не оказывалась на узкой тропе.

Там, где с гор низвергались водопады, попадались «мосты» — несколько рядов уложенных бревен, имитировавших великое творение инженерного искусства. Когда мы проезжали по бревнам, они стучали, словно клавиши старого фортепьяно. Однако мы не роптали, понимая, что лучше ехать так, чем тащиться пешком, тем более что над горами появился туман.

Приблизительно через час я спросил Лазаро, сколько нам еще осталось ехать. Он ответил, что если не останавливаться в пути, чтобы «маста Стах делать снимки» (а мой друг рьяно этим занимался), то через восемь часов мы должны быть на месте. Так до меня дошло наконец, что означает здесь расстояние в тридцать миль.

Окружающие нас джунгли были великолепны. Огромные панданусы, каждая ветвь которых, все равно, большая или маленькая, делились всегда на три части; хлебные деревья, возбуждавшие воспоминания о прочитанных в детстве книгах; целые массы лиан, беспорядочно сплетенной зелени, в которой мог бы разобраться только ботаник. Все было усеяно цветами, пестрело ярко расцвеченными бабочками, дышало влагой, издавало специфический запах гнили, смешанный с ароматом цветов. Величавость гор и безмолвие джунглей были столь волнующими, что шум двигателя нашей машины казался здесь святотатством.

Захватывающая панорама гор представляла собою отличный фон для разбросанных кое-где на склонах или вершинах небольших скоплений пальм. Время от времени скудный дымок свидетельствовал о присутствии живых людей. Много раз мы проезжали мимо огородных участков, тщательно обнесенных изгородью для защиты от одичалых и домашних свиней. Произрастали здесь главным образом клубни бататов.

Одни из этих расположенных на обрывах огородов были уже заброшены, другие сохранили следы культивации. Метод их возделывания столь же стар, как и сама Новая Гвинея. Единственное орудие — заостренная палка в руках женщины. Использованные участки жители гор попросту забрасывают и принимаются за новые.

Первый встреченный нами на одном из таких участков пастух несказанно поразил меня. Его одеяние было более чем скромным. Не считая раковины, подвешенной на шее, на нем оказался лишь тщательно подогнанный мешочек из травы, прикрывающий половые органы, а также… живая бабочка. Ярко расцвеченное насекомое трепыхалось в его волосах, привязанное к ним чем-то вроде нитки. Довольный произведенным впечатлением, пастух дергал рукой за нитку, заставляя шевелиться засыпавшую уже бабочку.

Встречаясь с людьми, которые брели по обочине дороги, мы обратили особое внимание па браслеты, ожерелья из свиных клыков и великолепные цветы, украшавшие исключительно… волосы мужчин. Девушки также носили украшения, но мальчики и мужчины всегда были наряднее. Наиболее убогий и неряшливый вид имели замужние женщины, которые вместо украшений чаще всего носили па голове тяжелые сетки, наполненные бататом.

Вскоре туман рассеялся, начал накрапывать дождь. Стало прохладнее. Стах был вне себя… от радости. Ибо нет более удобного для фотографа случая, как снимать на пленку джунгли сразу же после дождя. Яркое солнце приводит к слишком резким контрастам, и для кинокамеры наилучший эффект создают подернутые влагой листья.

Съемки в джунглях оказались отнюдь не простым делом. Влажный тропический лес был практически недоступен. Буйная растительность напоминала самые замысловатые картины художников-абстракционистов или кадры из фантастических фильмов. Невероятное множество мхов, лишайников, лиан, папоротников, симбиотических и паразитических растений, перемешанных с орхидеями, — все это позволяло проникнуть в зеленую чащобу не дальше чем на несколько шагов. Даже в местах, где растительный покров был менее буйным, удавалось пройти не больше пятидесяти метров. Запыхавшись, мы с трудом продирались среди гибких лиан, колючих кустов и лишайников. Проникнуть в эту чащобу мог разве что целый отряд людей с топорами.

Несмотря на столь буйную растительность, горные джунгли казались мертвыми. Лишь изредка затрепещет птица или бесшумно промелькнет бабочка. Все это обилие зелени дышало безмолвием. Пожалуй, тропические джунгли не так грозны для человека, как ужасающе безучастны. Именно там, по дороге в Гуари, всего в нескольких шагах от автомобиля, я хорошо понял переживания Раймонда Мофрэ, автора книги «Приключения в Гвиане»[25]. До этого мне просто не верилось, что в местах, где природа буквально кипит жизнью, можно умереть с голоду. Даже аборигены, несмотря на всю их приспособленность к местным условиям, ведут здесь очень тяжелую жизнь.

Лазаро притормозил, а вернее, сразу же увяз в пойме, куда нас завела эта, с позволения сказать, дорога. На небольшом холме толпились аборигены. Слышался запах дыма. Очевидно, вблизи находилась деревня. Об этом свидетельствовал и ряд скученных огороженных участков на склоне по другую сторону от нашего автомобиля. Тщательно возведенные из бревен изгороди были украшены пучками зелени. Это — дело рук мужчин. В их обязанности входит расчищать и огораживать участки, вся остальная работа возлагается на женщин.

Мы решили заглянуть в деревню. Подъем по скользкому склону оказался сплошным кошмаром. Единственной пригодной обувью на такой тропе могли быть лишь спортивные туфли с шипами. Сопровождаемые группой безмолвных аборигенов, мы очутились наконец на маленькой площади, окруженной крохотными хижинами, крытыми похожими на черепицу листьями пандануса.

Перед нами открылось зрелище, напоминающее кадры из итальянского фильма «Собачий мир». На краю небольшой глинистой площадки мелькали стальные и бамбуковые ножи, обагренные кровью. Черные руки свежевали свиные туши. Рядом тлел большой костер, и дымились раскаленные камни. Вокруг костра суетились женщины, время от времени скрывавшиеся, словно призраки, в клубах дыма, смешанного с туманом. Они раскладывали на камнях куски свинины, завернутые в листья бананового и хлебного деревьев. Резко бросались в глаза большие животы ребятишек. Причина этого — однообразная пища, состоящая главным образом из овощей и фруктов. Две или три молодые женщины на сносях не участвовали в свежевании свиней и стояли в стороне. Ситцевые набедренные повязки — единственный их наряд — полоскались по ветру. На многих мужчинах сохранились лишь жалкие остатки европейских рубашек и шорт. Только у некоторых пожилых мужчин головы были украшены перьями белого попугая. В деревне, несомненно, готовились к какому-то празднеству.

Нас подвели к вождю, сидящему на небольшом возвышении перед самой большой хижиной. Он, внимательно присмотревшись к нам, встал и, утратив свой важный вид, крепко пожал нам руки. В то же время я почувствовал, что наша встреча пока что не протекает гладко.

Мне не приходилось еще встречаться со столь незначительным вождем или старостой деревни. Гэс заговаривает с ним, а собравшиеся вокруг жители внимательно наблюдают за этой сценой. Вскоре все проясняется. Вождь оказывается отставным полицейским, с которым Гэс много лет назад провел не один патрульный обход. Теперь старик радушно улыбается — Гэс вспомнил имя ветерана. Да и наш чичероне кажется растроганным. Ах уж эти годы бурной молодости.

Пускаем в ход сигареты, некоторые из них сразу же попадают в отверстия, проколотые в ушных раковинах собравшихся. Про запас! Это хорошо. Я испытываю угрызения совести за всех европейцев, приучивших к табаку стольких людей. Правда, конкистадоры на островах Карибского моря научились «пить дым» у аборигенов, однако это никак не оправдывает того, что проникновению цивилизации белого человека неизменно предшествуют алкоголь, табак и всякие скверные болезни.

С любопытством гляжу, как исхудалый старик принимается за мою сигарету. Сперва достает откуда-то бамбуковую гильзу длиной сантиметров в двадцать, называемую здесь бао-бао, с мундштуком, затем засовывает в нее сигарету, тщательно затыкая гильзу травой. После этого просит огонька. Ну конечно, откуда же у него могут быть спички? Даю ему прикурить. Старик приседает и сосредоточенно вдыхает дым.

Заглядываю в некоторые хижины. Пол в них глиняный, нет почти никакой обстановки. Отверстия в крышах отсутствуют, и тлеющие кое-где посреди хижин костры наполняют помещение едким дымом. Неимоверно душно, но зато тепло. Видимо, здесь это главное.

Тем временем с близлежащих холмов вереницей стекаются гости. Значит, в деревне состоится праздник, о чем уже проведали родичи. На груди у мужчин кроме обычных племенных украшений — кресты. Это христиане. Их жены покорно плетутся сзади, поправляя на ходу сплетенные из луба и закрепленные на лбу сетки.

Проходя по деревне, обнаруживаю, что у многих, особенно пожилых, женщин недостает пальцев на руках. Лазаро тут же поясняет:

— Когда умирает ребенок, мать в знак траура отрубает себе палец. Раньше отрезанные пальцы подвешивали на шее, но здешний лулуаи теперь, видно, этого не разрешает.

Лазаро рад возможности блеснуть своей эрудицией. Он продолжает:

— Жены здешних горцев в случае смерти мужа обязаны закопать его в землю, вымазать свое лицо илом и не выходить месяц или дольше из хижины, в зависимости от того, как долго продолжался брак и сколько родилось у нее детей. А потом жена откапывает труп мужа, моет его в реке, подвешивает некоторые кости у себя на груди, а череп носит с собою в плетеной сетке билум…

Угощаю Лазаро сигаретой и невольно представляю себе знакомых варшавских вдов в трауре, принятом у женщин племени гоилала.

— И так до конца жизни?

— Да нет, по истечении положенного срока брат мужа разрешает вдове снять с себя останки мужа или даже вновь выйти замуж.

Я пытаюсь выяснить, как поступает вдова, если у покойного мужа нет брата?

Вопрос, очевидно, оказался слишком сложным, так как Лазаро переменил тему разговора.

— Смотри-ка, маста, на лбу этого человека пока.

Ко лбу мужчины, на которого указал Лазаро, действительно был прикреплен круглый, как бы ажурный диск величиной с небольшую монету.

Мы направились в сторону хижины деревенского вождя. Как никак, нужно было позаботиться о ночлеге в горах. Так и не удалось мне попробовать поросят, испеченных на камнях. Настоящий прием должен был начаться лишь вечером. Старый вождь проводил нас до самого вездехода. Прощаясь с Гэсом, он прослезился.

Мы спешили. Уезжая, я с разочарованием узнал, что готовящееся торжество не имело ничего общего с таинственными обрядами прародителей. Просто отставной вождь устраивал прощальный вечер в честь старшего сына, которому предстояло приобщиться к наукам в большой приморской деревне белых, там, где, согласно верованиям его праотцев, на деревьях рождались столь ценимые в горах раковины. В сердце гор уже проникла! бацилла цивилизации.

И вот мы снова трясемся по узкой тропе. Перед нами теперь лишь крутые повороты. Становится все прохладнее. С состраданием гляжу на встречающихся время от времени франтов. Хотя в волосах у них красуются бабочки и цветы, тело аборигенов почти ничем не прикрыто. А термометр показывает не больше десяти градусов, хлещет дождь. Благословляю свою прозорливость, подсказавшую мне захватить теплую куртку. Дождь переходит в тропический ливень. Дрожим от холода, и это, подумать только, всего в нескольких градусах от экватора!

Через десять часов после отъезда из Тапини прибываем на место. Подходим к большому дому на вершине холма, с которого открывается вид па несколько соседних долин.

Начальник поста в Гуари, Питер Бриггс, взглянув на нас, сразу же достает бутылку виски и велит развести огонь в камине. Проходит несколько минут, пока я и мои спутники перестаем лязгать зубами от холода. Мы оказались в подлинном царстве холостяков. Питеру и его помощнику предстоит пробыть на этом посту в окружении аборигенов около двух лет. Их служба не состоит, впрочем, лишь в пребывании на станции. Офицеры совершают бесчисленные патрульные обходы затерянных в горах деревушек. Только недавно они вернулись из такой «экскурсии», а завтра с целой вереницей носильщиков вновь отправляются в горы. Молодые, симпатичные австралийцы — очевидно, воспитанники специального училища по подготовке административных кадров для стран Тихого океана.

Тщетно ищу у них признаки какой-либо форменной одежды. Оказывается, единственным одеянием австралийского офицера в Папуа Новая Гвинея служат фланелевая рубашка, куртка и потрепанная шляпа в стиле Баден-Поуэла[26].

Засыпаем мгновенно, убаюканные барабанящим по крыше тропическим ливнем.

Пронзительный звук трубы поднял меня с постели и погнал к окну. Поверка. Внизу, на площадке перед станцией стоят навытяжку несколько чернокожих полицейских и две шеренги новогвинейцев в красных юбочках. На мачту взвивается австралийский флаг. Вопросительно смотрю на Питера.

— Аборигены в юбочках — заключенные. Всякое бывает в горах, случаются и убийства. Ведь все еще существуют луки и палицы, а древние обычаи живучи. Продолжаются распри, гибнут люди. Преступления должны наказываться. Тюрьмы в прямом смысле этого слова у нас нет, есть только трудовой лагерь.

После завтрака Питер показывает нам свое хозяйство. Утреннее солнце ярко озаряет окружающие вершины. Вдали возвышается массив Юли, священной 63 горы, овеянной множеством древних легенд. Тут и там видны лепящиеся к ее склонам хижины: кажется, до них рукой подать. Но для Бриггса это почти целый день форсированного марша.

С места, где мы стоим, отчетливо видна линия тропического леса. Вечером, озябшие, мы даже не заметили, что поднялись на значительную высоту и немалую часть пути проделали уже в горной степи. Луга поросли здесь травой кунаи, которая после ночного дождя сверкает мириадами капель. Воздух так чист, что теряешь ощущение расстояния.

Медленно идем в сторону аэродрома. Здесь, после того, как окончательно приведут в порядок грунт, не будет затруднений с посадкой самолетов, как в Тапини. День, когда сюда прилетит первый самолет, станет знаменательным для Бриггса и всего населения поста Гуари.

— О да, это будет настоящий праздник. Местные жители не дождутся, когда к ним прилетит балус.

Будущее взлетное поле заполняют люди в красных юбочках под начальством полицейского. Приходится спешить. До полудня, когда обычно начинаются ливни. можно еще многое сделать. Питер ведет нас дальше.

Деревня, окружающая станцию, имела более аккуратный вид, чем та, в которой мы уже побывали. Опрятные хижины, многочисленные орудия труда, тщательно возделанные участки. Жители поселка, истые дети природы, решили, что наше прибытие — это достаточный повод для того, чтобы лишний раз похвастаться своими праздничными украшениями. Даже женщины и те решили себя показать в наилучшем виде. Мы застали врасплох двух подружек, красивших себе щеки и примерявших ожерелья из свиных клыков.

Вскоре мы очутились в окружении группы красочно разодетых мужчин. Меховые полоски на голове, раковинные диски в носах и даже перья райских птиц, по которым я так вздыхал в последнее время.

— Райские птицы попадаются здесь очень редко. Я сам уже с год не видел ни одной, — заверил меня Питер. — Это перья из старых запасов, порой просто выторгованные в других районах.

Женщины сгорали от любопытства, но по традиции держались вдалеке от чужестранцев. Жители деревни с нетерпением ждали момента, когда Питер появится на площадке, где обычно происходят торжества, и подаст знак к их началу. Наш хозяин, однако, благоразумно переждал полуденный ливень, угостил нас холостяцким ленчем, и лишь после этого началось веселье, а вернее, фестиваль местного фольклора.

Собралось все население деревни, однако главных действующих лиц оказалось немного. Их свежескроенные фиговые листки были меньше пляжных мини-бикини. Великолепнее всего были украшены головы, уши и носы. У большинства «актеров» висели на шее крестики, а тела их опоясывали кожаные военные ремни. Вид исключительно красочный, да и физически они показались мне привлекательнее жителей болот над Кикори. Более правильные черты лица, более стройные фигуры. Менее презентабельный вид имела толпа, окружавшая площадку, особенно пожилые, по местным понятиям, тридцатилетние женщины. Все их одеяние состояло из подвешенной спереди тряпки величиной не более носового платка. Значительно лучше выглядели молодые девушки-подростки, одетые большей частью в ситцевые юбки и украшенные ожерельями и всякого рода браслетами.

Фестиваль начался с выступлений местного чемпиона по стрельбе из лука. Его движения были на редкость точными. Мурашки побежали у меня по спине при мысли, что я мог бы случайно стать мишенью его стрел. Абориген стрелял по мишени, однако злой рок приманил сюда какую-то невзрачную птицу. Чемпион молниеносно выпустил стрелу, и птица камнем повалилась к его ногам. Это был верх мастерства. Собравшиеся заслуженно наградили стрелка дружными аплодисментами.

Затем его товарищи устроили некое подобие пионерского костра. Появились музыкальные инструменты, среди которых ведущую роль играл барабан, своей формой очень похожий на большие песочные часы. Под звуки дудки собравшиеся исполнили несколько песен. Присутствовавшие оживились, постепенно все втягивались в общее веселье. Через некоторое время в круг вступили даже самые молодые девушки, которые в ритмичном, но не очень замысловатом танце продемонстрировали свое чувство ритма и красоты. Веселье шло вовсю, охватывая все более широкий круг участников.

Я был уверен, что, будь здесь приготовлены запасы еды, происходящие выступления, несомненно, превратились бы в настоящее празднество, которое продолжалось бы добрых три дня.

Но это как раз не устраивало Питера. Через некоторое время он велел прервать веселье и наградил наиболее отличившихся артистов. Меня расстроило такое решение: уж очень любопытно было посмотреть, как далеко новогвинейцы способны зайти в своем веселье. Когда-то на Кубе я имел возможность наблюдать похожее по своему характеру торжество, которое через несколько часов перешло в настоящее исступление. Как сообщил Питер, его соседи также умеют недурно забавляться. Сейчас, однако, он не мог этого допустить — ему предстояло вскоре отправиться в патрульный обход. В утешение он преподнес нам по нескольку оригинальных стрел, предназначавшихся для различных целей.

Утром мы были уже в пути. С большим сожалением покидал я Гуари — этот чудесный уголок в горах. Спускались мы по той же дороге, по которой поднимались раньше. Лазаро, соскучившийся по своим детям, оставшимся в Тапини, был рад возвращению домой. Он весело насвистывал и, ухарски поворачивая баранку, заставлял нас нещадно колотиться в донельзя тесной кабине «лендровера». Через несколько километров кончилась горная степь, и мы снова окунулись во мрак насыщенных влагой лесов. Священная гора Юли исчезла у нас из виду, очевидно, навсегда.

Мы снова едем через холодные влажные джунгли. Сплетенные в клубки древовидные папоротники, узколистные панданусы, пышные орхидеи. На дороге возникли новые поперечные борозды, новые глубокие колеи. Но, несмотря на прошедший недавно ливень, воды не так уже много. Вдруг «лендровер» резко остановился. От очередного мостика торчат одни балки. Ярко переливающийся на солнце горный водопад выглядит теперь вполне безобидно, но именно он-то и смыл поперечные бревна с мостика. К счастью, кто-то предусмотрительно оставил поблизости целую груду бревен. Тщательно укладываем новый настил, но просветы все еще остаются. Лазаро, тревожась за жизнь заморских гостей, предлагает нам перейти по мостику пешком — неизвестно, выдержат ли теперь балки тяжесть автомобиля. Приходится сделать остановку, тем более что из радиатора валят клубы пара…

Идем пешком. Рядом с нами неуклюже ползет какой-то диковинный зверек. Для ежа слишком велик, но такой же колючий и мохнатый. Вытянутым рылом роет землю перед собой, неловко тащит задние ноги.

— Ехидна, — авторитетно заявляет Гэс.

Итак, все ясно. Ехидна-муравьед, яйцекладущее млекопитающее, настоящее ископаемое, дошедшее до нас из тьмы веков. Наш интерес к зверьку не ослабевает. Этот рохля внезапно останавливается и лапами откидывает большой чурбак с поваленного пня. Зверек, видимо, обладает недюжинной силой. С таким чурбаком с трудом справился бы мальчишка-подросток. Тут же из рыла ехидны муравьеда выстреливает словно бич тонкий, чуть ли не метровой длины язык. Жирные зеленые муравьи начинают панически копошиться, но это их не спасает, и все до одного они исчезают в туннелеобразном рыле зверька, который тщательно слизывает муравьев липким языком. Говорят, что ехидна слепа как крот, но обладает великолепным обонянием. Вот ей попался большой камень. Взмах лапой, и на открывшемся месте копошатся новые полчища муравьев, и их постигает та же участь.

Подходим ближе. Зверек отнюдь не в восторге от нашего присутствия. Не удирает, но зарывается в землю, входя буквально как горячая ложка в масло. Но и мы не сдаемся. Тогда ехидна перестает зарываться, с неожиданной ловкостью бросается в сторону и бесследно исчезает. Пытаемся отыскать ее в чаще, но джунгли отбрасывают нас на дорогу, словно пружинный матрац.

Лазаро сигналит, он уже одолел мостик. Вновь проезжаем несколько крутых склонов. Двигатель воет на высоких оборотах, колеса отчаянно буксуют в болотистых лужах. Не так-то легко водить машину в Тапини. Однако Лазаро становится все веселее. Он спешит к своим детям, для которых купил кое-какие лакомства в Гуари. Повороты наш шофер преодолевает технично, но, на мой взгляд, слишком рискованно. Неожиданно становится отчетливо слышен рокот работающего поблизости мотора. Галлюцинация? Нет. Через несколько минут мы встречаемся с другим, совершенно таким же, как наш. «Лендровером».

— Хэлло, Гэс!

— Хэлло, Джон!

Водители обеих машин обмениваются приветствиями.

Жму руку Джону Мартину, швейцарцу, уже много лет живущему в этих горах, человеку разнообразных профессий. В последнее время он выращивает овощи и еженедельно отправляет их самолетом в Порт-Морсби. Его пассажир — мосье Муанье… из Парижа. Пожалуй, еще никогда в этих горах не встречалось сразу столько коренных европейцев.

Мосье Муанье с истинно французской общительностью быстро разговорился и оказался великолепным собеседником. Его страсть… ловля бабочек. Мы не постеснялись сознаться, что и в Кикори, и здесь уже не раз пытались ловить шапкой эти радужные существа, но. увы. безрезультатно. Француз словно только и ждал этих слов. Тут же он вручил нам два сачка, и мы направились вместе с ним охотиться за бабочками. Муанье оказался более ловким, чем мы, и поймал их столько, сколько нам с трудом удалось наловить вдвоем. Затем он умело разложил добычу, поместил бабочек между листками блокнота и сказал, что препарирует их позднее. Пользуясь случаем, я внимательно рассмотрел этих чудесных, обитающих в тропиках насекомых. За три четверти часа мы все вместе поймали восемь бабочек, причем только три экземпляра оказались двойниками.

Красивую черно-голубую бабочку с желто-черными каемками наш наставник назвал «улиссом». Затем шла бабочка «виктория» — бархатно-черного цвета в сочетании с парчово-зеленым. Была среди нашей добычи и золотисто-оранжевая бабочка «приам». Размах крыльев v всех составлял от десяти до пятнадцати сантиметров. Однако красивее всех мне показалась райская черно-зелено-желтая бабочка, нижние крылья которой были изогнуты словно усики виноградной лозы. Эту красавицу поймал сам мастер. Глядя на исчезающих между листками блокнота бабочек, я невольно пожалел, что эта красочная маленькая коллекция не принадлежит мне.

— Чудесное место, чудесное, — повторял француз, — Я здесь всего пять недель, а поймал уже больше семисот штук… Правда, на Амазонке было еще лучше.

Мосье Муанье очень интересно рассказывал. Когда он описывал пойманную им бабочку Morpho menelaus («порхающее солнце» или «божество живописцев»), я ярко представил себе это сверкающее металлической голубизной насекомое, проносящееся над водами крупнейшей реки Америки. Впечатление было такое, словно я сам ловил крупнейшую в мире бабочку Thyzania agryppina, размах крыльев которой достигает двадцати пяти сантиметров. В кульминационный момент рассказа мосье Муанье неожиданно спустил меня с поднебесной выси на грешную землю.

_ Нет, это не мое хобби, я профессиональный поставщик бабочек для коллекций. Вот моя визитная карточка, пожалуйста. Если кому-либо в Польше понадобятся мои услуги, прошу запомнить: Париж 16Е, рю Гюстав Зеде, 16. Муанье поставляет любое количество каких угодно бабочек, даже оптом.

По-видимому в целях рекламы, француз достал из своего саквояжа картонный конверт, из которого вытащил крупный, но не слишком яркий экземпляр насекомого, похожего на ночную бабочку.

— Atlacus atlas, — восторженно ахнул Стах, который в свое время безумно увлекался бабочками.

— Да, это крупнейшая бабочка в мире, если измерить поверхность ее крыльев, — сказал Муанье. — Я поймал ее три дня назад.

С мосье Муанье можно было говорить о бабочках бесконечно. Он рассказывал о прозрачности их крыльев, об узорах на них, о повадках одной из самых редких бабочек d’Urvillea… Я всерьез начал подумывать, не остаться ли еще на неделю в Тапини, чтобы посвятить себя ловле этого радужного великолепия.

К счастью, Лазаро, который уже знал, с каким любопытством мы разглядываем все, что нас здесь окружает, громко закричал и позвал к себе. В руке он держал змею двухметровой длины, ярко-зеленую, как свежий лук, и толщиной приблизительно с женское запястье.

— Питон. Неядовитый, — пренебрежительно заявил услужливый водитель и… подал мне пресмыкающееся.

Если бы это произошло два месяца назад, я, наверное, с криком отшатнулся бы, но после экспедиции в Австралию перестал быть «брезгливым» и мог голыми руками брать ящериц, лягушек и прочую гадость. Подарок Лазаро не произвел на меня поэтому особенного впечатления. Впрочем, питон был как-то малоактивен, да и эта его пленительная зеленая мантия…

Наш новый знакомый кончил плохо. Переходил из рук в руки, а когда дошел до Мартина, ударился несколько раз своей зеленой головой о ближайшее дерево и теперь уже мертвый в качестве зоологического экспоната перекочевал в багажник нашего «лендровера».

На прощание мы крепко пожали друг другу руки. Две трети автомобильного парка Тапини разъехались в противоположных направлениях. Лазаро становился все веселее, до свидания с его ребятишками оставалось меньше двух часов езды.

Наша следующая встреча уже не сопровождалась веселым обменом мнений. У очередного поворота навстречу нам вышла необычная процессия. Двое новогвинейцев несли в подвешенном на длинной жерди полотнище какого-то человека. Так больной на плечах своих соплеменников путешествовал в поисках помощи. Мы остановились, и тесный «лендровер» пополнился еще одним пассажиром, который не занял, правда, много места. Исхудалый, с кожей землистого цвета, он весил, пожалуй, не больше ребенка. Неподвижные глаза, никакой реакции. Напрасно Лазаро и Гэс обращались к нему на разных наречиях, больной сидел, склонившись головой к коленям, и до конца пути не произнес ни звука и не изменил своей позы.

Мы привезли его живым, но в день нашего отъезда из Тапини его уже не стало. Не помогла ни медицина, ни больничный уход. Быть может, деревенский шаман или какой-то недруг заклял его, а он — как и его предки — верил, что нет уже теперь ему спасения.

Последний завтрак в Тапини мы разделили с механиком, который ожидал покрышки к трактору. Он монтировал его по мере поступления отдельных частей уже более десяти дней. Покрышки ему должны были доставить на той же машине, на которой мы покидали владения мистера Гарди.

Самолет прилетел с незначительным для этих мест двухчасовым опозданием, и пилот настойчиво торопил пассажиров. Как обычно, на трассе снова собирался туман.

На этот раз в нашем распоряжении оказался двухмоторный самолет, так как нам предстоял более длительный перелет в Лаэ, один из крупнейших городов Новой Гвинеи, расположенный у залива Хьюон. По пути мы должны были совершить посадку в Булоло, небольшом поселке, получившем известность после открытия там в 20-х годах золотых россыпей. Тропическая «золотая лихорадка» началась в 1926 году, а десять лет спустя в Булоло работало уже около двух тысяч белых и свыше семи тысяч аборигенов — немалое количество по тем временам. Магия желтого металла совершила своего рода чудо, которое воплотилось в доставку по воздуху (конечно, по частям) многотонного экскаватора. В 1 УЗЬ году на Новой Гвинее было добыто золота на сумму в два миллиона австралийских фунтов, а в последнее время его добыча не превышает шестую часть этой суммы.

Наше пребывание в Булоло продолжалось, к сожалению, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы пополнить запас горючего. Мы успели лишь получить некоторые сведения об этой исторической местности. В 1968 году здесь проживало пятьсот белых и около двух с половиной тысяч аборигенов, в том числе всего четыреста женщин. И до сих пор в Булоло… так же жарко, как было прежде.

После взлета перед нами вновь развернулась панорама покрытых зеленью гор. Но теперь они приобрели совсем иной колорит. Пилот, указывая на запад, кратко сообщил:

— Страна кукукуку.

На рубеже 1936–1937 годов среди кукукуку прожила девять месяцев некая мисс Битрис Блэквуд, этнолог из Оксфордского университета. В то время ближайший полицейский пост находился на расстоянии шестичасового перехода от места ее работы. Случай этот весьма любопытен, так как через шестнадцать лет после пребывания здесь Битрис Блэквуд многочисленная и хорошо вооруженная экспедиция Пенсильванского университета сочла этот район небезопасным и прервала там свои исследования.

Мисс Битрис рассказывала, каким большим почетом у местных жителей пользовалась принадлежавшая ей… маленькая кошка.

Подобного зверька никто в деревне еще не видел, и грозные охотники все до одного полюбили его. Мисс Блэквуд неоднократно наблюдала, как они целыми часами играли с кошкой. Каждый из воинов был счастлив, когда зверек садился ему на плечо, мурлыкал и терся о его лицо.

Люди кукукуку низкого для жителей Нагорья роста (в среднем 160 сантиметров). Их быт интересен довольно необычными похоронными обрядами. Вот что пишет по этому поводу Люис Котлоу, писатель и кинодокументалист, который в 1958 г. побывал в одном из селений этого племени: «Я видел останки воина, бывшего когда-то мужем «присматривающей» теперь за ним женщины. Это был человеческий скелет, обтянутый сморщенной кожей… Воин сидел в естественном положении с поджатыми ногами и слегка наклоненной вперед головой, словно созерцая что-то. Женщина смахнула муху с головы мумии, а затем поправила плетеную циновку за спиной покойного, как если бы ему было неудобно прислоняться прямо к бамбуковой стене… Она с большим достоинством проявляла свою любовь и уважение к умершему».

Котлоу рассказывает далее, что заснятая им на кинопленку мумия принадлежала воину, убитому ударом палицы во время нападения жителей соседней деревни. Труп воина был перенесен затем в хижину, где долгое время обе его жены, друзья, близкие и дальние родственники оплакивали покойного. Несмотря на то, что среди кукукуку смерть считается самым обыденным явлением, собравшиеся, следуя обычаю, рвали волосы на голове, катались по земле и даже наносили себе кровавые раны. Обряд продолжался четыре дня, после чего тело воина поместили на помосте внутри хижины. Затем первая жена разожгла под ним огонь, и облако теплого дыма впервые окутало покойника…

Процесс обезвоживания тела длится обычно около месяца. После этого прокопченные останки воина готовы к последнему пути. В плетеной циновке жена уносит их на каменистое место упокоения в горах, где умерший, все так же в сидячем положении, как бы созерцает местность, где жил, любил, боролся и умер.